1

Возможно, при других обстоятельствах я не заинтересовался бы этой девушкой, а скорее всего и вообще бы ее не заметил. Но в тот, первый раз… был потрясен до глубины души…

За два месяца до того, как все случилось, меня перевели на отдельную рисовую плантацию, назначив, как и в лагере, бригадиром. Перед отъездом позвали к начальнику, пожилому человеку из крестьян. Он курил огромную самокрутку.

— Перевод расценивай как доверие руководства… И не думай, что тебе там легко придется с дюжиной работников. У каждого свой норов. Могут не слушаться, бузить… Ну, ты и сам не лыком шит, знаешь. Ты-то, сукин сын, должен с ними справиться. Как выйдешь, небось сможешь и директором завода стать, тысячами командовать…

Говоря все это, он сидел на корточках на высоком берегу оросительного канала. Я только что вылез из грязной воды и стоял перед ним, пытаясь хоть как-то обтереть ноги о траву. Похоже, ему хотелось еще что-то добавить, но он молчал и вздыхал, выпуская клубы дыма. Маленькое морщинистое лицо было задумчивым. Я, конечно, не знал, о чем он думает, но догадывался, что такое напутствие выпадает на долю заключенного только в особо важных случаях. Его задумчивость соответствовала торжественности момента, а торжественность подчеркивала реальность какой-то прочной связи, существовавшей между нами. Тебе давали понять, что руководитель еще раз взвешивает правильность своего решения, оценивает твои способности и вероятность того, что ты с таким важным заданием справишься. Необразованные и не умевшие красиво говорить, наши начальники часто прибегали к длинным многозначительным паузам — чтобы повысить наше внимание к каждому изреченному ими слову. С сегодняшнего дня тебе оказано доверие, и, значит, ответственность твоя сильно возрастает. Твое перевоспитание поднимается на новую ступень, ты приближаешься к тем, кто на воле. Выпал счастливый билет: ты можешь доказать, что в тебе не ошиблись. Поворотный момент в жизни заключенного…

Но я почувствовал в его молчании и просто доброе отношение ко мне.

Он все сидел на корточках на насыпи, а я внизу вытирал одной ногой другую. Рис только посеяли, и комаров еще вроде не было, но мошкара носилась тучей и кусалась немилосердно. Вся эта вездесущая летучая нечисть лезла в уши, глаза, нос и рот, путалась в волосах и умудрялась залезать даже в ширинку… Если какой-нибудь крохотной дряни удавалось тебя укусить, тут же вырастал здоровенный волдырь. Я переступал с ноги на ногу, махал руками, мотал головой и при этом не сводил глаз с начальника, сидящего наверху.

Начальник все молчал. На нем была кепка, гетры, в руках дымилась самокрутка — мошкара ему не докучала, и он мог не торопиться. Наши ушли уже далеко, но были еще видны — на самой высокой части насыпи, где канал поворачивал и росло несколько старых изогнутых ив. Закатное солнце бросало отблеск на темную арестантскую одежду. Наши шли строем, несли лопаты на плече и отмахивались свободной рукой. Теплое щекочущее чувство пронзило меня. Я слишком привык к ним, к тому, что я — один из них. По сути, это моя семья, мой дом. Донеслась песня, едва слышная, почти неразличимая, но я сразу узнал ее:

Мошкара продолжала кусаться и страшно раздражала, но я чуть не рассмеялся: пели последний куплет «Песни исправительных лагерей». Она родилась так: мы взяли легкую веселую мелодию песенки из провинции Нинся, а слова — на северо-западном диалекте — сложили сами. Для тех, кто не знал диалекта, она звучала забавно, и только. Говорилось же в ней о нашей повседневной жизни. Днем мы работаем, перевоспитываемся, а вечером идем домой, где ждет нас радость — черпак. Я вспомнил дурманящий, кружащий голову запах, мелко нарезанный зеленый лук, комок слипшегося риса. Мерный скребущий звук — это могучая рука повара, склонившегося над огромным котлом, движется в привычном ритме. Из большого железного черпака с короткой ручкой в миску плюхается «рис с приправой». Распаренное лицо повара, по которому катятся и падают прямо в котел капли пота, ритмичные движения его рук и черпака, однообразное «вжик» — все это неотделимо от вечерней трапезы, смешалось со вкусом еды.

Мне захотелось вернуться в строй, шагать вместе со всеми, подтягивать песню, предвкушая встречу с черпаком. Мелодия песни показалась прекрасной и вызвала странное ностальгическое чувство.

Но начальник молчал. И мне по неписаному лагерному закону оставалось только ждать. Я знал все эти законы назубок, потому что уже два раза был на исправительных. И четвертой бригадой мог командовать потому, что уже имел большой лагерный опыт. Хотя, надо сказать, этот теперешний лагерь очень отличался от предыдущего. Он был живописнее, что ли. Вообще поразительно, как отличаются лагерные порядки от тех, к которым мы привыкли на воле. А может, это и неудивительно. На воле политически неблагонадежные подвергаются репрессиям, рано или поздно выпадают из общественной жизни. Людей же безнравственных объявляют «носителями противоречий внутри народа», то есть теми, кто просто оступился, кого надо пожурить, повоспитывать по-товарищески, возможно, взять на поруки. В лагере же политические часто пользуются доверием начальства, хотя, конечно, до определенных пределов. Но все равно к ним относятся иначе, чем к уголовникам. К тому же здесь стараются выжать из каждого заключенного все что можно, специалисты ценятся и работают, как правило, по специальности. Ведь любой лагерь — это маленькое, но вполне независимое государство. И, как во всяком государстве, здесь есть сельское хозяйство, промышленность, торговля — короче, все, что необходимо для жизни. И если на воле вы подметали полы на фельдшерском пункте, то, попав сюда, запросто можете стать начальником медицинской службы. Грустно, но лагеря на фоне всеобщего хаоса были тогда, наверное, островками хотя бы относительного порядка.

Я стоял перед начальником без всякого почтения, голова, руки, ноги у меня беспрерывно дергались. Но он словно не замечал этого дикого танца, курил, и только облака дыма становились как будто плотнее и гуще. Я не торопился уходить еще и потому, что надеялся: а вдруг он опять расскажет что-нибудь о воле. Среди всех лагерных работников, кого я знал, он был, пожалуй, самым добродушным и общительным. Он принадлежал к тем людям, которые всю жизнь имеют дело с землей и сами становятся грубыми и простыми, как земля. Они привыкли к тяжелому крестьянскому труду, освященному веками, и, кажется, на все смотрят глазами своих предков — так, как диктует им традиция. Эти люди не очень-то разбирались в нахлынувших политических кампаниях, когда вдруг стало необходимо «день за днем и месяц за месяцем обсуждать ход классовой борьбы». А может быть, в глубине души и не хотели в этом разбираться. Это была эпоха «песен из цитат». А мы работали в поле, пели свои, лагерные песни, открыто обо всем спорили, болтали что вздумается — но наш начальник, оказавшись поблизости, нас не прерывал, не возмущался, только стоял и слушал. Иногда, правда, он не выдерживал, качал головой, хмурился:

— Что вытворяют сукины дети, а? Что вытворяют…

Но мы чувствовали, что он как бы успокаивает нас. Сукиными детьми «ругал» он всех — например, вьетнамцев, когда узнавал, что они сбили очередной американский самолет. А потом однажды мы услышали, как он утешает своего трехлетнего внука, называя его сукиным сыном, улыбаясь и гладя по голове…

Летом прошлого года, в тот месяц, когда началась «великая культурная революция», мы занимались прополкой рисового поля. Начальника Вана не было: он увез группу работников общественной безопасности в город на «Выставку достижений великой культурной революции». И вдруг мы увидели его — он широко шагал, почти бежал по дороге к нашему полю. Было видно, что он прямо из города, домой не заходил. Он остановился у края поля, приподнял плоскую кепочку и стал всматриваться в наши согнутые фигуры. Наконец увидел меня.

— Эй! Чжан Юнлинь! Сукин ты сын! Помнишь стихи, которые ты сочинил в пятьдесят седьмом? Так вот. Они висят на выставке! Вот такими иероглифами! — Он сделал из указательного и большого пальцев кружок, словно обладавший какой-то магической силой: он заставлял поверить, что стихи мои небесплотны, что они не остались где-то в заоблачном мире идей, а существуют здесь, на земле. — Эй! Слышишь меня? Вот такими…

Тогда все считали, что важность написанного точно определяется величиной иероглифов. Цитаты Мао Цзэдуна, которые как эпиграф ставились перед любым текстом, всегда превосходили шрифт самого текста размером и жирностью. Начальник решил, что написанные мною стихи очень важные, иначе зачем же их так крупно писать? Пусть даже они — улика, доказательство преступления и вывешены для критики. Все равно это почетно. Все, кто был на поле, разогнулись и смотрели на меня с удивлением и уважением. Я же постарался сделать вид, что ничего особенного не произошло: машинально выдергивал траву, испытывая на самом деле странное смешанное чувство гордости и тоски. Ведь прошло уже почти девять лет с тех пор, как родились те стихи. Но на воле кому-то по-прежнему нужно меня травить и выставлять мои «преступления» напоказ. С другой стороны, во мне вдруг взыграло тщеславие. Я становлюсь исторической фигурой. Разве нет? Я задумался о том, что делает человека исторической личностью, где кончается волна народной воли и начинается воля героя. Выпрямился, расправил плечи, отбросил пучок грязной травы. Но тут увидел вдалеке молчаливые вершины гор. Спина моя сама согнулась, руки потянулись к низкорослой травке, захлюпала грязная вода, в которой плавали солнечные пятна. Горы и вода… Чтобы остаться человеком, нужно быть постоянно верным себе, несмотря ни на какие внешние обстоятельства. А с другой стороны, нельзя отставать от жизни, нужно всегда уметь что-то в себе менять, быть в движении.

Я снова выпрямился и отбросил траву. В мыслях я стал высоким и сильным — героем древней трагедии — и с этой высоты оглядывал работающих заключенных. Так Иисус, наверное, смотрел со своего креста на двух распятых с ним рядом и думал: «Я сын Божий». И так же ощущал в себе растущее чувство превосходства и жалости.

Спасибо тому, кто принес такую весть. Как жадно сердце униженного ловит любое слово, поднимающее его в собственных глазах…

…Скорость, с которой летит мимо нас жизнь, пугает. Осень. Созрел рис, и заключенные срезают колосья, несут их, складывают в копны у дороги. Машина отвозит рис на ток. На оголенном поле под соломенной щетиной видна влажная бурая земля. С высокой насыпи можно увидеть, как поднимается с огромного пространства пелена испарений и снуют по шахматным квадратикам полей муравьиные фигурки заключенных. Мы тащим снопы и аккуратно складываем их у дороги. Снопам сначала придают правильную форму, потом перевязывают крест-накрест длинными веревками и заодно делают лямки для носильщика. Приседаешь, влезаешь в узду, потом поднимаешься и бредешь с ношей на спине к дороге. Я носил больше других, хотя и был бригадиром. Там, на свежевыкошенном поле, почему-то ясно чувствовалось, что все мы совершенно одинаковы, что мы ничем не отличаемся друг от друга — ни по уму, ни по положению. «Перевоспитание трудом» объединяло нас как общая профессия, и потому главным в оценке человека был его труд. Я умел работать и от работы не уходил. К тому же умел руководить, то есть поощрять и наказывать, и, соответственно, был «облечен доверием». Конечно, я находился в привилегированном положении и вечером, например, мог получить не один, а два «больших черпака». Но я был глубоко убежден, что труд — сам по себе ценность. Он создал человека, и изначальная человеческая суть должна проявляться именно в труде. Простая физическая работа обнаруживает истинную сущность каждого, скрытую под слоем цивилизации, традиций и культуры. Человек забывает о темных тысячелетиях за своей спиной, начинает ощущать поступательное движение к надежде и радости.

Чтобы сделать шаг вперед, надо быть радостным и уверенным в себе. Для этого нужно примириться со своим прошлым.

Понадобилось пять лет постоянного, ставшего привычкой физического труда — на рисовом поле, у шелковой акации, — чтобы я начал находить в этом труде радость.

Нужно было погрузиться в работу, чтобы руки больше не чувствовали усталости от лопаты, плечи — от мешков, спина — от снопов. Сначала я просто забывался в труде, как женщина из сказки, которая, надев волшебные сапожки, все танцевала и танцевала, пока не упала замертво. Мной овладевало горячечное чувство, заставлявшее искать предел собственной выносливости. Снопы были довольно большими, и заключенные обычно брали по два, от силы по три. Но мне и пяти казалось мало — давай шесть, семь… Начальник Ван, видя мои старания, приходил в восторг:

— Во дает! На этого сукина сына можно больше навьючить, чем на осла!

Мне в голову пришли тогда строчки:

Начальник часто помогал мне, когда оказывался рядом. Я увязывал снопы, садился на корточки и прилаживал лямки. Потом начинал потихоньку подниматься, и как раз в этот момент он подходил сзади и помогал мне, чуть приподнимая снопы. Подняться труднее всего. Идти можно и с гораздо большим весом, но встать, используя только силу ног, очень тяжело. Наверное, это похоже на рывок у штангистов.

— Да не надрывайся ты, — бормотал он, — дождешься: кровь горлом пойдет. С этим не шутят.

Однажды, когда я хотел в очередной раз подняться вместе с грудой снопов, он подбежал сзади, но помогать не стал — привалился к снопу и, тяжело дыша, сказал:

— Ну что, сукин сын… хорошо в лагере устроился? — Я слышал, как он щелкнул языком. — Воды, что ли, в рот набрал?.. Позавчера я был в городе. Видел, как по улицам волокли двоих — партийного секретаря и председателя правительства провинции. На них были такие высокие бумажные колпаки, а на шее таблички: «Я — каппутист». Что молчишь?.. А прошлый раз, когда мы были на этой выставке, хунвэйбины сказали, что выставка — просто ловкий трюк каппутистов, которые очень хотят скрыть свою преступную сущность, потому что вовсе не проводят революцию в жизнь. Поэтому нужно секретаря и председателя вместе с другими отщепенцами выставить на всеобщее осуждение. Я потом даже не удивился, когда увидел, как за начальниками ведут еще кучку людей — мужчин и женщин. Все тоже в колпаках. А у кого еще полголовы выбрито, лицо разрисовано… Считай, что тебя в лагерь сама судьба забросила. Уморили бы тебя там…

Колосок выбился из снопа, тыкался тихонько в щеку и щекотал. Я дернул головой, чтобы он отвязался. Начальник курил за спиной, иногда дым летел в мою сторону, и доносился сладостный запах табака. Я вдыхал его и как будто тоже курил. После рассказа начальника Вана пришло странное облегчение, будто мне доказали, что дикое, беспорядочное движение истории не всегда подминает судьбу отдельного человека.

Я снова завелся. Семь снопов показались слишком легкими. Нужно взять восемь. Начальник испугался:

— Да ты что, ополоумел? Ведь тебе еще два года тянуть…

— Ничего, все нормально.

Я распустил веревки и стал увязывать еще один сноп. Душа погребена на самом дне адской воронки и завалена камнями. И когда что-то сверкнет наверху — пусть это всего лишь слабый отблеск, а не настоящий свет, — она жадно тянется к нему, впитывает, вбирает его лучи, и человеку становится легче. Я радовался «удаче». Лагерь, куда меня сослали, вдруг стал убежищем.

…Но теперь начальник Ван ничего такого мне не говорил. Или просто ему нечего было сказать? Курил и с завидной равномерностью выпускал клубы дыма. Я очень устал и уже с трудом отбивался от мошкары. Неподалеку на обочине дороги стоял, накренившись, трактор с прицепленной широченной многорядной сеялкой. За день солнце нагрело трактор, и с ветром к нам долетал запах машинного масла. Он был резким, неприятным и никак не соединялся с благоуханием весенней земли. Казалось, земля отвергает эти железные машины, их запах и все, что с ними связано.

Я наконец решился:

— Начальник. Я вам еще нужен?

— Что? — Он повернул голову и как будто только сейчас заметил меня. Чуть наклонившись, он ткнул в мою сторону тлеющим бычком самокрутки и сказал: — Давай, давай.

«Давай» означало, конечно, мое возвращение в лагерь, но мне вдруг пришло в голову, что он хотел бы еще покурить. Раньше я пробовал копировать его самокрутки: старательно сворачивал хвосты, похожие на те, что вечно торчали у него изо рта. Но, видно, это искусство не давалось мне — все они в конце концов раскручивались. Зато сейчас у меня были настоящие сигареты. Порядки сильно изменились по сравнению с началом шестидесятых: раз в месяц нам выдавали деньги на мелкие расходы, в том числе на курево. В мусорной куче возле медпункта я нашел блестящую коробочку для иголок и хранил там папиросы. А теперь я вытащил из этого «серебряного портсигара» даже сигарету:

— Пожалуйста, угощайтесь!

…Конечно, я догадывался, что мне перепадает лишь малая часть новостей с воли и о главном он умалчивает. В ход в основном шли намеки. Он запинался, сбивался, пытаясь описать то, что там творилось, или вообще отмалчивался, когда происходило что-либо чрезвычайное. Но рассказывать все не было нужды: домысливать я умел. Каждого заключенного в этом смысле можно смело назвать последователем Гегеля — каждый мог бы не в теории, а на практике вывести «бытие» из «ничто». Да разве в мире вообще есть пустота — пустое время, пустое пространство, «ничто»? То, что кажется пустотой, всегда таит надежду.

Я понял это, когда увидел Ее…

 

2

На самом деле двенадцать набранных из разных бригад зеков не были такой страшной нагрузкой, как предсказывал начальник Ван. Он рассуждал со своей колокольни да к тому же выделял из общей массы и меня. После изобретения самой тюрьмы мудрейшим открытием было использование заключенных в управлении своими товарищами по несчастью, тоже заключенными: создается подобие демократии, появляется чувство взаимозависимости, общий интерес к работе. Мы же при всем при том жили за тридцать семь километров от лагеря — в доме из необожженного кирпича, стоявшем прямо среди рисовых полей на холме. Соседнюю деревушку отделял от нас оросительный канал. Не было вышек, проволоки под током, «начальничков» с карабинами. Из деревушки часто доносился лай собак и крик петухов. Когда у канала на нашем берегу цвели финиковые пальмы, из деревни целыми роями летели пчелы, как будто и не замечая той преграды, которой люди отгородились друг от друга. Заключенные словно вернулись домой и привыкали к давно забытому ощущению свободы. У многих сроки были небольшие, некоторым оставалось сидеть совсем немного, поэтому никто и не думал о побеге. Да и смешно было тогда бежать с этого тихого поля.

Когда прорезались побеги риса, цветы финиковых пальм стали опадать. Золотые лепестки падали в воду — одни уносились течением, другие застревали у лежащих на воде ивовых ветвей. В маленьких заводях скапливалось их великое множество, на них оседал ивовый пух. Вода была покрыта золотыми и серебряными узорами. Вернувшись вечером с поля, мы садились ужинать. На другом берегу под ивами собирались деревенские девчонки. Они с жадным любопытством наблюдали за странными людьми в черном, и все, что мы делали, наверное, казалось им необыкновенным и удивительным. Похоже, мы напоминали им таинственных монахов. Что эти люди здесь делают? Кто их собрал здесь всех вместе? Может быть, именно тогда одна из этих девчонок впервые испытала смутный, неосознанный страх перед внешним миром и своей будущей жизнью в нем.

Когда на подмогу к нам — под охраной, строем — приходило из лагеря много заключенных, становилось гораздо больше и зрителей. Даже из дальних деревень приходили поглазеть на зеков.

— Во! Гляди!.. На нем очки!

— А этот-то, этот! Смотри, ничего… просто красавчик!

— Где? A-а… вот бы тебе такого зятя!

— Типун тебе на язык!..

Болтали все больше женщины, и довольно скоро поднимался страшный шум, будто в открытом театре толпа возбужденных зрителей обсуждала острую пьесу. Это продолжалось обычно довольно долго, и мы уже смотрели на суетящихся на том берегу девиц и женщин в ярких кофточках с усталостью и скукой. Даже молодые ребята уставали и вешали носы, хотя работы было немного. И все же перед таким скоплением зрителей надо было себя показать. Тогда, хотя начальник приказа петь не давал (а пели мы только по приказу), мы затягивали песню.

Из всех «революционных» песен мы особо выделяли две.

И еще:

Когда пели про «будущие всходы», молодые заключенные поглядывали на тот берег. Начальнику на слова песни было наплевать, лишь бы звучало звонко. Если нравилось, одобрительно ворчал привычное «сукины дети». Это уже потом охрана через свое начальство обратилась в Управление исправительных лагерей, и оттуда спустили приказ: «В нынешний, насыщенный революционными событиями период заключенным разрешается петь только «Если с реакцией ты не стакнешься, то на пути никогда не споткнешься». А позднее, в шестьдесят седьмом, начали громить все подряд органы общественной безопасности, юстиции и тому подобное, начали устанавливать везде военные порядки. Отношения между «благородными» представителями армии и «черной костью», то есть бывшими крестьянами, ставшими лагерной администрацией, строились по формуле «плебеи — верх ума, благородные — верх глупости». О песнях же тогда разъяснили так: цитаты и лозунги рассчитаны на непосредственное восприятие, они так универсальны, что могут быть использованы всяким вне зависимости от классовой и фракционной принадлежности по своему усмотрению. К примеру, ты поешь про «реакцию», и рядом кто-то поет ту же песню. А что, если под «реакцией» он подразумевает нечто совсем другое? Тебе откуда знать? Откуда тебе знать, кого имеют в виду отщепенцы? А может, у них за пазухой камень? По этой причине заключенным было запрещено петь и все без исключения «лозунговые» песни. Так мы и остались ни с чем. В конце концов переделанная и исполненная самими заключенными на Празднике Весны народная песенка стала нашим маршем.

…В нашей маленькой бригаде «черпаком» заведовал дежурный. У нас было два ведра — для любой пищи. Дежурный бегал с ними на кухню и приносил полными на коромысле.

Созрели огурцы, и порозовели помидоры. Дежурный, приносивший ведра, теперь набирал в поле у дороги как можно больше свежих, только-только созревших овощей. Этими овощами занимались тоже расконвоированные, которые жили на особых правах. Мы постоянно обменивались с ними продуктами и новостями и потому наравне со старостами, бригадирами и лагерной администрацией могли раньше всех есть свежие помидоры и огурцы. В лагере очень четко соблюдался принцип градации свободы. Заключенный, принадлежавший к привилегированной касте, всегда был немного свободнее, чем остальные, из низших каст, и пользовался большими льготами и правами. Мера превосходства определялась общим для всех режимом. При самом суровом, жестком режиме «элита» все-таки пользовалась маленькими, почти ничтожными привилегиями и была свободнее других.

Два ведра из кухни плюс огурцы и помидоры. Мы наедаемся до изнеможения. Лежим на берегу у воды, подложив руки под голову, и смотрим в небо. Лагерь уже закончил работу и ушел. Как-то неожиданно становится тихо. Старая ворона сидит на дряхлой иве. Возится, копошится на ветке, и вниз, в пыль падают мелкие сучки, труха и помет. Солнце спускается за острые зазубрины гор. С залитого водой рисового поля на том берегу тянет прохладой. Лягушки еще раньше опробовали голос и теперь дружно поют, выводя какие-то замысловатые мелодии, стараясь перекричать друг друга. Звуки то растут, то пропадают, как будто лягушки только что проснулись и громко зевают. Внезапно они начинают страшно шуметь, поле словно закипает, и воздух весь наполняется кваканьем. В этом кваканье слышатся возмущение и торжество. Лягушки отвоевали свой мир — поле оставлено человеком! — и упиваются победой.

С того берега налетел ветер — на воде прыгающие, мерцающие блики. Я закрыл глаза. Тишина. Я знал: такая тишина возникает в ожидании гармонии. Нужно только победить самого себя. Человек беспомощен перед историей, вся его деятельность зажата рамками обстоятельств и почти всегда бесплодна. Но ум его свободен, и этой свободой можно пользоваться.

О чем я размышлял? Вроде ни о чем. Большой мир, что на воле, живет совсем не по тем законам, о которых говорил Маркс. Книги отложены в сторону, и говорят — это-то как раз согласуется с Марксом, — что «оружие критики ничто перед критикой оружия». Не только начальник часто выглядит ошарашенным, но и я, считающий себя умнее его, в полной растерянности. Молчание начальника Вана дает пищу смутным, часто захватывающим надеждам, но не дает опоры для размышлений. Спиноза, что ли, сказал: «Незнание ни для чего не может служить основанием».

Я простой заключенный. Начальство выделяет меня, но разве в этом дело? Я такой же, как все, и только судьба заставила меня раньше других стать «профессиональным» заключенным.

Ребятам надоедает валяться на берегу, они начинают потягиваться, ворочаться с боку на бок.

— Эх! Говорят, ночью ведьмы приходят и русалки… Вот было бы здорово!

— Когда ведьма с распущенными волосами — это плохо. Лучше всего, когда намарафеченная.

— Да… А у висельников всегда язык высунут. Длиннющий и красный-красный. Лизнет — и пиши пропало, задушит!

— Когда одна русалка — это ерунда. А вот бы целым косяком! Приходят, например, тринадцать, и мы берем себе по одной!

— Бригадиру не нужно. Он у нас ученый…

— А чего он сам-то? Что он, не…

Я лежу с закрытыми глазами, но не выдерживаю и смеюсь вместе со всеми. Чувствую, они смотрят на меня. Пусть у меня особое положение, это не мешает мне тянуться к ним. С пятьдесят восьмого, со времени сплошной коллективизации, деревню захлестнула волна небывалой беспросветной жестокости. Каждый крестьянин стал похож на Дамокла, над головой которого висит на конском волосе меч, и неизвестно, когда этот меч упадет и отрубит ему голову. Все двенадцать из нашей бригады прошли через это. Они переговаривались, а мне казалось, что это слабый ветерок неустанно шелестит в деревьях.

— Э-хе-хе… Не воруй, молчи в тряпку и работай. А как живот подведет? — говорит паренек с провалившимся носом, продававший на воле казенные удобрения на сторону и получивший за это пять лет. Посмотришь — всем доволен.

— А мне повезло. — Это парень, у которого сдохли коровы из стада коммуны. — Меня в суде спрашивают: в лагерь или деньги будешь платить? Ну, я подумал, подумал… В лагере хоть кормить будут — и поехал. Приезжаю. Ничего, нормально. Женщин, конечно, нет, но ничего, потерпим, глядишь, и…

Иногда они спрашивают меня:

— Бригадир! А ты сам за что сидишь?

— Я? Ни за что.

Смеются. «Ни за что» такая обычная вещь, что о ней никто и не говорит. И никто даже не задумывается, почему можно ни за что посадить в лагерь. Они с безразличием относятся к своей жизни, судьбе, ни на кого не таят обиды. Они похожи на листья, несомые потоком воды, — куда ни прибьет, так тому и быть. Мне чудятся за этим глубоко спрятанные на дне народной души послушание, мудрость, оптимизм. Глядя на них, я иногда остро чувствую собственную неполноценность. Какая польза от моих постоянных раздумий? И что они могут изменить в моей судьбе?..

Я догадываюсь, почему они думают о ведьмах и висельниках. Наш дом из необожженного кирпича в военных учебниках называется «отдельно стоящим строением». С начала пятидесятых годов, с момента создания лагеря, год за годом, месяц за месяцем он торчит нелепо среди уходящих за горизонт однообразных полей, и ничего ему не делается. Рассказывают, в году пятьдесят пятом в деревне на том берегу жила девушка. Чтобы не идти замуж по воле родителей за нелюбимого человека, она в этом доме повесилась. Здесь удобно вещаться. Под крышей выступают темные изогнутые деревянные стропила, легко перекинуть веревку. К тому же кто заглянет в это «отдельно стоящее строение», да еще принадлежащее лагерю? Старые заключенные, сидящие больше десяти лет, часто вспоминают:

— Очень была красивая! Красные ботиночки, две косы — длинные, гладкие, блестящие. Лицо белое, холодное, а ресницы густые, длинные. Когда мы снимали ее, еще теплая была…

Правда, другие «старики» говорили, что язык у нее был высунут, как бывает у висельников. Но почти все зеки считали, что эта деталь оскорбляет девушку, вот так, наверное, она и превратилась постепенно в чудесную фею. Мы, то есть те, кто был гораздо моложе и попал в лагерь не так давно, почему-то относились к ней совсем не романтически. Мы думали о ней с самым земным интересом. Пока мы маялись и терпели, ее образ как-то утешал нас.

О чистая, храбрая, как тебя звали? Прости.

Иногда по вечерам для нас крутили кино. Начальник предупреждал заранее, и, оставив кого-нибудь наблюдать за вечерним поливом, бригада шла «перевоспитываться» в клуб. Я всегда старался отпустить ребят и остаться в одиночестве в нашем «отдельно стоящем строении». Ребята не соглашались, сопротивлялись для виду, мне приходилось их убеждать, даже приказывать, после чего только они уходили.

Квакали лягушки, журчала вода, ветер нес с поля мелодию — какую-то непрестанную ночную жалобу. Аккорды этой странной мелодии возникали, пропадали и снова становились громче. За окном была кромешная темнота, на стекле застыли извилистые потеки грязи. Лампа, сделанная из кувшина, наполненного маслом, — неизменный спутник моих ночных бдений. На стене моя тень. Я смотрю на эту неясную, пеструю из-за пятен на стене тень и почему-то думаю: «Тринадцать… Тринадцать!» Несчастливое число. Наверное, с его помощью можно вызвать ее сюда.

В самом деле, вот она спускается со стропил. Сначала это бесформенное туманное облако, но оно постепенно превращается в красивую девушку — ту самую, о которой рассказывают старики. Две замечательные длинные косы, блестящие глаза, на белоснежной коже розовый отблеск моей лампы. На ней красивый зимний халат, на ногах — красивые ботинки. От ее появления темная и бедная наша комната стала светлей. Она похлопала ладонями по халату и вдруг шагнула в мою сторону. Голос у нее глубокий и теплый:

— Плохо…

— Проходи. — Я сделал ей знак рукой. — Тебе плохо, и мне плохо. Давай вместе…

— Я говорю о тебе. — Она положила руку мне на плечо. Рука была вполне осязаемой, я чувствовал ее тепло. Она разглядывала лежащую передо мной книгу.

— Плохо тебе. Мне не плохо. Человек умирает, и ему уже все равно. Я смотрю на тебя каждый вечер. Ты ждешь, пока все заснут, а потом читаешь. Зачем? Только портишь глаза.

Ее сочувствие растрогало меня, я схватил ее за руки.

— Ты тоже страдала. Но почему решила умереть? Ведь жизнь, какая ни есть, всегда лучше смерти. Ты могла бы жить еще так долго!

— Но моя жизнь не кончилась. — Ее тело чуть качнулось, и я подумал, что все это сон. — Меня хотели соединить с человеком, которого я не любила. Как же можно было жить дальше? — Голос ее стал тише: — Вот ты сегодня здесь. Значит, все хорошо. Сегодня именно тот день, когда я первый раз прибежала сюда. Но раз ты здесь, я ничего плохого делать не буду.

Я обнял ее и прижал к груди. Она села ко мне на колени, я гладил эти длинные удивительные косы.

— Это все потому, что общество неправильно устроено, — говорил я, — мы еще не достигли равенства между мужчиной и женщиной и не имеем пока свободы выбора. Я читаю книги, потому что хочу узнать, как построить такое общество, в котором все будут равны.

Но она будто не слушала моих сентенций и, вдруг прижавшись, забормотала:

— У каждого человека свое дело. Одни должны думать, другим не позволено. Так говорил секретарь райкома, так кричало радио. Но все бесполезно. Все ни к чему. Умереть лучше. Ты захотел, и я стала живой. Я ожила. — Она подняла лицо. — Ты мой любимый! Ты не будешь повторять вслед за радио глупые слова! А я спою тебе. Так давно не пела. Я должна петь своему любимому!

Она запела легким, приятным голосом, но песня была печальной. Перед моими глазами возник почему-то безмолвный пейзаж: примятые кем-то желтые весенние одуванчики…

Но тут вернулись мои ребята.

Их возбужденные голоса слышались издалека. Девушка снова стала облаком тумана. Ее голос, живое тело, теплое дыхание — все исчезло. Ребята положили передо мной огурцы и горку красной хурмы.

— Пустыми не ходим! — галдели они. — Ешьте на здоровье. Только осторожно, у этих огурцов колючки.

Парень с проваленным носом вытер ладонью огурец, решив, что так он будет чище. Протянул мне. Вы могли бы сказать, что он — вор. Ведь он, ясное дело, знал, что берет чужое. Но нужно помнить, что среди крестьян тогда воровали все — воровство вошло в привычку. И, конечно, стыда никто не испытывал.

Ребята стали устраиваться на ночь: бросили на земляной пол тюфяки и сверху — одеяла. Тяжелый запах пота заполнил комнату. Они легли и, лежа, еще какое-то время переговаривались.

— А эта У Цюнхуа… Видно, связалась с Гун Чанцином. В одной бригаде устроились. И тише воды, ниже травы. Да все белыми нитками шито.

— Южане это дело любят. Горячий народ…

— Я слышал, на юге даже туалеты разные — для мужчин и для женщин!

— А в Японии все в одной бане моются!

— Чего? В Японии! Я в прошлом году случайно попал в Шанхай. Жарища была. Так сам видел: мужики и бабы в одном пруду купались. И хоть бы что!

— Без одежды?!

— В одежде! Да кто ж купается в одежде? Все как есть голые.

— Ах ты…

Я засыпал и во сне обнимал свою прекрасную гостью. Под одеялом я оставил место, и ее тело было рядом — такое мягкое, такое податливое и такое бесплотное…

Однажды в лагерь неизвестно откуда привезли кинофильм «Ленин в Октябре». Посмотрев его, ребята особенно заинтересовались тем эпизодом, в котором Василий, прощаясь, целуется со своей женой.

— Эх, вот это да! И чего только в кино не покажут!

— Да, схватил ее и прямо впился…

— А ты со своей бабой небось тоже так, взасос. Хи-хи… Так или не так? Отвечай, отвечай! Добровольное признание смягчает приговор…

Эту формулировку заключенные запомнили на всю жизнь, и она вечно вертелась у них на языке.

— Да какой там взасос — лицо же грязное! Для меня главное внизу все снять — и я уже на коне. И с одного маху всему делу конец…

Поцелуй в губы для них «грязный». А все остальное — наоборот.

Огонек лампы побледнел и погас, в комнате стало совсем темно. Зеки спали. Кто-то храпел, кто-то скрипел во сне зубами, кто-то стонал. А тот парень, что недоглядел за коровами, пробормотал что-то, несколько фраз, и затих. В нашей неуютной темной комнате сны — всегда о женщинах. Эти сны, словно накопленные за день заряды, разгораются ночью в головах работяг как чудные, недосягаемые райские цветы.

Иногда кажется, что сны наши — кем-то специально навеянное наваждение, проделки дьявола.

Но я никогда не считал свои видения чем-то низким и развратным. Мое живое тело, тело молодого крепкого тридцатилетнего мужчины просто не могло сопротивляться наваждению. В древней буддийской книге сказано: «Что зовется дьявольским наваждением? Дьявольским наваждением зовется то, что отнимает ум, сбивает с истинного пути и разрушает добродетель». Женщина, сказано там, уничтожает все небесные добродетели, заключенные в человеке, — и ум, и нравственный долг, и воспитание. Но черт побери! Уже целая вечность, как я стал «классовым врагом». Один срок в лагере, другой. Потом стихи выставили для всеобщей критики. Тянут, тянут из меня жилы. И если у меня нет и не будет другой жизни, то что мне все буддийские наставления?

Заключенные обычно спят, раздевшись догола, — кроме тех, у кого есть нижнее белье, но для этого необходимо иметь деньги или посылки с воли. Голыми спали, во-первых, для того, чтобы сохранить одежду, а во-вторых, чтобы не плодить вшей. Я лежал под одеялом и ладонями разглаживал, массировал мускулы на руках и груди, словно пытался себя успокоить. Иногда казалось, что я не выдержу и зарычу, как дикий зверь. Мое сердце уже познало любовь — где-то там, на воле. Но любовь и любимая исчезли без следа, растворились в небытии. Именно любовь не позволила мне связать ее судьбу с моею. Я любил ее и потому не мог о ней мечтать, на что-то надеяться. Это было бы даже нечестно: все равно что навязывать ей какие-то обязательства. К тому же нельзя было давать волю чувствам, размякать и расслабляться. Нежное сердце не вынесло бы и дня лагерной жизни. Я видел слишком много примеров того, как ломались люди, которых заела тоска по любимой.

Первая любовь, искренняя и чистая. Нежные воспоминания о возвышенном платоническом чувстве. Милое лицо, вспыхнувшее румянцем. И словно туча наползает: черная одежда, строй, выход на работу, рапорты, поверки, ежеминутная борьба за существование. Воспоминания истончаются, изнашиваются. Остается только то, чего в данный момент требует тело. И страшно не оттого, что некого любить, а от мысли, что влечение вовсе не связано с любовью. Да и сама любовь — наверное, просто инстинкт, взаимная тяга разных полов, разных физиологий. Грубеет кожа от лагерной жизни и черствеет душа. Даже глаза привыкают видеть только зло — словно покрываются, как у птиц, непроницаемой пленкой. Я успокаивал себя, но боль в груди не утихала. Я слышал сбивчивое горячее дыхание; чувствовал, как скрытно бежит по сосудам жаркая, обжигающая кровь. Это мое тело. Но это не я. Вернее, это мое другое «я». Но, может быть, оно сильнее? Может быть, в один прекрасный момент оно поглотит всего меня без остатка и, облизнувшись, набросится на первую попавшуюся Женщину!

Я засыпаю. Мне снится женщина. Но эта женщина, возникшая из моего подсознания, неуловима, ее даже невозможно как следует разглядеть. В этом году мне тридцать один, но у меня до сих пор не было ни одной женщины. Вокруг на полу разметались во сне простые крестьянские парни. В снах своих они, наверное, видят любовь с конкретной женщиной. Ведь в тюрьме снятся особые сны: они освобождают от оков и решеток, уносят в запретный рай — куда-то в далекие края. У меня все по-другому: женщины моих снов будто и неживые, какие-то абстрактные женщины. Одни бесформенны, лишены четкого силуэта и оттого похожи на моллюсков. Другие ведут себя как дряхлые старушки. Некоторые вообще вдруг разлетаются, как разорванное ветром облако в небе или дым. Но я заставляю себя верить, твердя самому себе: «Это женщины».

Иногда одна из них вдруг чудесным образом превращается в то, что мне особенно нравится. В ароматнейший сигаретный дым; свежеиспеченную, обладающую неимоверной притягательной силой пампушку; книгу, шелестящую гладкими блестящими страницами; лопату — старую знакомую, ласкающую ладонь отполированным до блеска деревянным черенком… Вслед за всеми этими вещами я проваливаюсь в бездонную пропасть, и где-то в бесконечной черной пустоте испытываю мгновенное чувственное удовольствие.

 

3

Когда выращиваешь рис, самое трудное и ответственное время — сорок дней от посева и до появления из воды первых всходов. Зато после этого наступает совсем вольготная жизнь. У нас на человека приходилось по двести му. Рис везде взошел хорошо — три тысячи залитых водой му покрылись тонким ярко-зеленым ковром. Но несмотря на то, что основная работа закончилась, никто нас в лагерь не отзывал. Начальник Ван, который сам прекрасно разбирался в сельском труде, знал, конечно, что после первых сорока дней нам уже не придется работать с утра до ночи. Однако оказалось, что как раз в это время в лагерь стали присылать все больше и больше людей с воли, начальство буквально не знало отдыха, и о нас подумать было просто некому. «Великая культурная» по злодеяниям била рекорд за рекордом в истории человечества. А для лагерной администрации чья-то трагедия оборачивалась новыми ежедневными заботами: прибывающих заключенных нужно было устроить, накормить и так далее. О нас никому, наверное, и не хотелось вспоминать.

Как-то наш дежурный, возвращаясь из лагеря с обедом, встретил новичка. Тот сообщил, что правительство приняло решение более жестоко обеспечивать порядок в городах.

О небо! Какое счастье, что меня арестовали раньше! А то дали бы тот же срок, только сейчас. Раньше сядешь — раньше выйдешь. Мы радовались всей бригадой, считая почему-то, что нам повезло.

После того как рис взошел, зеленью покрылась и желто-коричневая земля вокруг нашего поля. Зеленым стало все пространство до горизонта: зеленые поля, зеленые горы, зеленая вода. Казалось, в воздухе разлит дурманящий аромат живительных соков земли. Аисты спокойно пролетают над табличкой «Запретная зона», над колючей проволокой и ходят по залитому водой полю, расправляя темные крылья. Недалеко от них медленно шагают тонконогие цапли. Сосредоточенностью и серьезностью они напоминают нашего начальника. В камышах по берегам оросительных канав устраиваются утки. Все — в делах и счастливых домашних заботах. Поднявшееся солнце освещает эту пернатую горластую ораву. Проносится торопливо над полем залетевший невесть откуда ветер, раскачивает побеги риса, которые, кажется, прямо на глазах растут, наливаются соками земли.

Вскоре к нам часто стал приходить начальник Ван. Приходил один и, заложив руки за спину, бродил туда-сюда по участкам: вроде как инспектировал нашу работу. Зеленая военная форма висела на нем мешком. При ходьбе он как бы приседал и снова выпрямлялся, словно шарик на пружинке. Рис взошел нормально, и мы проверок начальства не боялись и потому спокойно занимались своими делами: ловили рыбу или уток в зарослях, валялись нагишом под ивами, скинув опостылевшую арестантскую форму. Однажды начальник подошел к нам, было видно, что он доволен очередной проверкой.

— Ну-ка, сукины дети, слушайте, что скажу. Подтянуться. Привести себя в порядок, чтоб все было как надо. На днях приведут лагерных — на прополку.

И мы занялись наведением порядка.

На третий день ранним утром, когда мы только позавтракали и чистили посуду, кто-то из наших крикнул:

— Лагерь идет!

Все мы засуетились вдруг, заторопились куда-то. Никого из родственников или друзей в лагере у меня не было. Но эта слитая воедино масса в черной форме притягивала к себе неодолимо. До того как попасть на это поле, я дни и ночи проводил вместе с ними. Одинаковый для всех распорядок жизни воспитывал одинаковые привычки, поведение — даже язык у нас был свой, особенный, который понимали только мы. Я бросил дела и вместе со всеми выскочил на улицу.

Эх, лагерь! — сколько лет, сколько зим.

Только рассвело, и в воздухе еще висела легкая дымка. Раннее солнце желтыми лучами освещало верхушки лишь самых высоких ив и тополей. У земли еще не рассеялась до конца ночная тьма. С нашего наблюдательного поста казалось, что со стороны насыпи приближается строй серых теней, похожих на выходцев с того света. Они подходили все ближе и ближе. Серый цвет становился черным, мы уже могли разглядеть их лица. Жестокие, волевые, наглые, умные, мрачные, честные, порочные, талантливые, безобразные лица. Загадка для непосвященного: откуда, при помощи какого средства, каким способом всех этих столь не похожих друг на друга людей заставили явиться сюда? И почему на столь разных лицах — одинаковые морщины, словно печать «перевоспитания трудом»? Нельзя сказать, что у них был болезненный цвет лица или другие признаки физического истощения: ведь на сельхозработах зеки питались более или менее нормально. Тут было нечто другое — все они были отмечены застарелой подавленностью — следствием перенесенных страданий — и, как бывает у старых судей, прочным недоверием ко всему на свете. Морщины по обеим сторонам носа соединялись со складками у рта и образовывали линию, которая считается зловещей у физиогномистов — они называют ее «летящей змеей». Эти «исправительные морщины», которые вряд ли увидишь на лице простого крестьянина, говорят не о тяжелых условиях жизни, а о полном неверии в возможность вырваться из тьмы на волю.

Мы стояли неподвижно на вершине небольшого холма, без обычных шуток и смеха, молча глядя на приближающуюся колонну. Лишь теперь при виде их мы смогли заново почувствовать собственную многолетнюю глухую тоску. Разве это не мы только что выскочили из дома с криком «лагерь идет!»? Мы. Но мы все же не были вольными крестьянами, прибежавшими поглядеть на зеков. Крестьяне жили в другом мире, а мы смотрели как бы на самих себя. Колонна людей в черной форме обладала и еще одним свойством — она притягивала и поглощала тебя, ты растворялся в ее недрах, переставал существовать.

Требовалось значительное усилие, чтобы не поддаться, остаться самим собой.

— Стой! Раз-два! Вольно!

Кто-то из наших бросил вниз на дамбу зажженную папиросу. Конвоиры подняли головы, посмотрели на нас, но ничего не сказали. Кто-то из колонны тут же поднял папиросу, несколько раз глубоко затянулся и передал соседу. Деньги водились теперь у всех, но купить что-либо расконвоированным было гораздо легче.

Чуть погодя вниз на дамбу полетели куски недоеденного ужина, огурцы, хурма. Между нашей бригадой и прибывшими началась веселая игра: мы бросали, они ловили. В тающей утренней дымке разнеслись смех и крики. Хочу, кстати, разуверить тех, кто думает, что заключенные в лагере с утра до вечера предаются унынию. Вовсе нет. Ведь иначе не выдержишь — особенно если срок большой. А причины для веселья мы всегда находили вокруг себя.

Строй смешался. Конвоиры закричали на разошедшихся, смеющихся работяг:

— А ну-ка, быстро! Подтянись!

Может быть, они действительно думали, что все эти вверенные им люди — преступники. «Они ощущают себя братьями по оружию, — подумал я, глядя на конвой, — но кого же они считают своим врагом? Наверное, сами толком не знают. И никто им точно не скажет. Зато в их головы прочно вбито, что любой заключенный — классовый враг».

Колонна почти прошла. Последние ряды еще шагали по дамбе, а первые уже вышли на поле — к тому участку, который приготовил для них начальник. Ребята из моей бригады все еще стояли с огурцами в руках и улыбались. Непостижимое существо человек: ему бы плакать, а он смеется. В этом его слабость, но, быть может, и сила. Вдруг кто-то рядом со мной радостно сказал, указывая на север:

— Еще кто-то идет!

Парень, которого посадили за сдохших коров, вытянул шею, а потом изумленно хмыкнул:

— Да ведь это женщины!

Да, это подходил женский лагерь.

Но издали почти невозможно было определить, что это женщины. На всех была та же черная форма, волосы у всех были коротко острижены. До шестьдесят шестого года женщин еще не стригли, и в свой первый срок я сразу узнавал их по косам. Но после, в кампанию «ломки четырех старых», стали стричь наголо всех, включая детей и женщин. На соседнем овощном поле работала до недавнего времени одна расконвоированная — старуха, которую все считали колдуньей. Ей было за шестьдесят, она то и дело принималась танцевать какой-то дикий шаманский танец. На голове у нее после стрижки остались лишь редкие белые волоски. Когда ее осудили и дали семь лет, она не протестовала, а даже сказала:

— Как выйду, помолюсь за нашего Председателя Мао!

Но когда ее силком начали стричь, она вдруг заплакала, завыла и закричала:

— Зло! Зло творите! Добралась революция до моих волос, да как бы они ей не аукнулись!..

С тех пор она все время пела — какую-то удивительную песню, которой никто не мог понять. Еще через месяц она умерла. Хоронили ее впятером: я, как бригадир, и еще четверо зеков. В тот день мы вслед за мрачным начальником Ваном вошли в женский барак. Мы подняли и понесли гроб, за которым шли плачущие женщины, но несли, видно, не очень осторожно, в дверях замешкались, и листок бумаги, закрывавший ее лицо, слетел и упал на пол. Я увидел глубоко запавшие глаза — безжизненные, но все еще с каким-то вызовом глядевшие в небо. Я протянул руку и указательным и средним пальцами попытался закрыть эти глаза. Никак не думал, что кожа высохшей, похожей на корявую деревяшку колдуньи сохранила упругость. Я снова пытался закрыть ей глаза, но они снова медленно открывались, и мне казалось, я слышу:

— Что ты делаешь? Зачем закрываешь мне глаза? Я хочу, чтобы они были открыты! Широко открыты!..

Мне стало не по себе: рядом с покойницей стояла неумолимая смерть — вечная, никем еще не понятая тайна, разжигающая любопытство. Я не осмеливался даже взглянуть на плакальщиц, осмотреть женский барак, хотя это был уникальный случай, такого, наверное, больше не представится. Когда у колдуньи сами собой опять открылись глаза, я услыхал испуганный крик и сдавленные женские всхлипывания. И был еще какой-то резкий звон — наверное, одна из женщин уронила миску.

Мы поставили гроб и уложили колдунью. Глаза ее так и остались открытыми. Колдунью хоронили в «хрустящей коже» — гробу, сделанном из веток и коры тополя. «Хрустящая кожа» — чисто лагерное выражение, и то, что оно обозначало, сильно отличалось от «тесовой домовины», которую так любят описывать писатели. Впрочем, колдунье даже повезло: в шестидесятом для умершего заключенного не полагалось и «хрустящей кожи», только камышовая циновка. В тот год и меня чуть не завернули в такую.

В лагере мужчины и женщины разъединены. Причем разъединены так хорошо, что мы даже как будто забываем, что где-то рядом существуют реальные женщины. Хотя на самом деле хозяйство у нас единое, труд одинаковый, и даже дороги, по которым мы ходили, одни и те же. То есть на самом деле женщины были совсем рядом, но мы этого не чувствовали. Только некоторые уголовники помоложе, обладавшие чутьем настоящих ищеек, могли неведомым способом установить, где женщины сегодня работают, по какой они шли дороге и даже что происходит у них в лагере. Оброненная на дороге резинка, которую эти женщины носили на запястье вместо традиционного серебряного браслета и которая была единственным украшением заключенной, тут же становилась символом. Жалкое украшение будило фантазию зека, давало сюжет для целой истории. Или небольшого размера казенные башмаки. Они оставляли невероятно маленькие, словно от детских ног, следы. Еле видные на глине отпечатки, крошки хлеба, картофельная шелуха в траве (женщины и в лагере едят меньше мужчин) — все это сплеталось, словно незаметные тропинки в саду меж деревьев, и соединяло двоих заключенных — мужчину и женщину. Конечно, подлинное соединение было возможно только в мечтах или снах. Мечтам невозможно было стать реальностью, если только оба не были расконвоированы.

После вечерней переклички, когда все собирались в бараке, но никто еще не спал, сидящие у печки старые зеки рассказывали молодым множество тюремных преданий, часто очень поэтичных. Лагерная история держалась на устной традиции, и хранили ее старые заключенные, давно тянувшие лямку. Если верить им, женщины всегда тяжелее переносили заключение, чем мужчины. Их слабые души не могли вынести неволю, им особенно требовалась любовь, опора и поддержка. Некоторые из них могли, например, крикнуть в окно охраннику:

— Начальничек, неужто твой мышонок не хочет попить? Правда, хочет?

Кричали они просто так, наудачу — ведь случай не свалится с неба, его нужно искать. Страсть заставляла их не замечать железных, в палец толщиной прутьев на окне. Случалось, какая-нибудь женщина неожиданно бросалась прямо в объятия расконвоированного…

И вот теперь женщины приближались к нам.

Туман совсем рассеялся. Солнечные золотые лучи коснулись верхнего края дамбы. Следы бесчисленных ног, отпечатавшиеся в пыли, были похожи на странный узор. Недавний туман предвещал безветрие. Свисающие ветви ив были неподвижны, словно спали. И камыши, и трава по краю канала замерли, глядя в небо, как будто идущие женщины не стоили того, чтобы обращать на них внимание. Женщины легко и проворно шагали по дамбе и наконец приблизились к нам. Уже их походка показалась нам страшно вызывающей и поглотила все наше внимание. И действительно — они шли, с одной стороны, легко и непринужденно, но можно было заметить какое-то нарочито выставленное напоказ смущение. Все они были как на подбор молоденькие.

Но если бы не походка, если бы они вдруг замерли, как камыш или трава, кто мог бы поверить, что это женщины?! Во что была одета Маслова, шедшая по Владимирскому тракту в Сибирь? Кажется, на ней была юбка. Не помню точно — белая или серая. Но юбка, и на голове — косынка. А на этих женщинах была точно такая же черная форма, как и на нас. Тюремная куртка и штаны — два бесформенных мешка — уничтожали все признаки женственности. По дамбе шагали безликие существа. Кто они? Женщины? «Женщина» — всего лишь ничего не значащее название, которое приклеилось к этим существам и до сих пор каким-то чудом держалось. Ни талии, ни груди, ни бедер. На их лицах не было глубоких «исправительных морщин», зато проступали черты странной грубости, даже дикости — дикости самок. Они стали бесполыми, не похожими ни на мужчин, ни на женщин существами, более отталкивающими, чем зеки-мужчины.

Многие из них на ходу лузгали незрелые еще семечки и косились на нас. Взгляд их был безжизненным, как у рыб, и в то же время в нем сквозила какая-то надменность, словно им море по колено. Похоже, они таким образом заигрывали с нами. Прилипшая у рта белая шелуха казалась издали каплями слюны. Меня вдруг затошнило. Я опустил голову, не хотелось больше смотреть на них. Они могли изменить все мое отношение к женщине, опошлить мою тоску по ней, исковеркать мои самые светлые надежды. Если только представить, что та женщина, которую я любил в своих мечтах, которой наслаждался, может оказаться среди них, принять их облик, — при одной такой мысли жизнь теряла для меня свою ценность.

Закашлявшись, я повернулся к дамбе спиной.

О небеса! О мать моя!..

Я почему-то подумал, что существо, которое в давние времена стало прикрывать нижнюю часть тела листьями или звериной шкурой, было всего-навсего обезьяной…

 

4

Огромный квадрат рисового поля. На небе ни облачка, и ничем не прикрытое пылающее солнце наполняет воздух жгучим беспощадным зноем. Сегодня хорошая, ясная погода. Вокруг листья, трава, стебли, тысячи, десятки тысяч — безбрежное море растительности. В толстых плотных листьях куриного проса прячутся белые стебли с мелкими зернами. Блестит, щетинится трава — трехгранная, свежевымытая, гладкая. Торчат трубки камыша с острыми по краям, как нож, листьями. И все это радостно тянется вверх, к чистому синему небу. Везде, до самого подножия гор, переливаясь всеми оттенками, бушует яростный зеленый цвет, от которого быстро устают глаза.

Тонкая молодая поросль риса теряется в гуще куриного проса, травы и камыша, и нужно напрягать уже уставшие от зелени глаза, чтобы разглядеть ее. Наше поле было когда-то болотом — царством буйного разнотравья, насекомых, диких гусей и уток. Зеки осушали болото с начала пятидесятых, постепенно, год за годом. Но и после осушения в этой солончаковой впадине мог расти только рис, воду отсюда почти никогда не спускали. Сорняки вообще не выводились, несмотря на то, что участок возделывался, землю рыхлили и удобряли. Любая растительность здесь сразу же разрасталась необычайно пышно и буйно. Казалось, невозможно дочиста прополоть это поле руками — травинку за травинкой, корешок за корешком.

Но, с другой стороны, с этой задачей могли справиться только человеческие руки. Да и какие могли быть трудности — разве стоит чего-нибудь труд заключенных?

Раз-два, раз-два! Стебелек риса появляется из растущей вокруг спутанной травы. Иногда, выбрав все сорняки, видишь пустую ямку, вернее, жидкую глину. Риса нет и в помине.

— Осоку всю выбирайте, весь клубень.

— У камышей корни, корни тащите!

Начальник Ван ходит по кромке поля и командует.

Интересно, как можно вытащить все корни камыша? Они сплетаются под землей так, будто все камыши на болоте растут из одного гигантского корня. А как вытащить весь клубень осоки? Его лекари зовут «сытью», и прячется он глубоко в темной жиже. На день нам выделялось для прополки по пять фэней, но хотел бы я посмотреть, как обычный человек справится хотя бы с одним фэнем этих зарослей.

Оставляя корни в земле, заключенные украдкой обрывали торчащую на поверхности траву, сминали ее в ком и прятали под водой. Бросать траву на кромку поля не хотелось — мог увидеть начальник. Но если кто-нибудь не вытаскивал камыш с корнем, а только ломал под водой, то в полый стебель устремлялась вода, всплывали пузыри и раздавались глухие булькающие звуки, словно спешившие донести на схалтурившего зека.

— Корень здесь ни при чем. Это у меня в животе бурчит. — Обвиняемый криво усмехался.

— Хорошо, громко у тебя это получается, — говорил кто-нибудь рядом, — и запаха нет. Вот только сырой травой потянуло, как будто это ишака пучит…

Вокруг смеялись.

Обязательно нужно было найти, отыскать что-то, что могло вызвать шутку, смех. Иначе как прожить день? Иногда кто-нибудь тоненьким голоском пел:

Был полдень. Солнце палило с особой яростью, густая зелень тяжело клонилась к земле. Лениво переговаривались дикие утки, квакали лягушки. Воздух загустел, стал тягучим и клейким. С гор, с перевала, вдруг прилетела волна горячего ветра — это обжигающе дохнула лежащая за горами пустыня. Камыши шелестели и терлись друг о дружку с металлическим звуком, грязная, мутная вода успела нагреться, и ногам было тепло. У работяг сил на разговоры уже не оставалось — только на то, чтобы механически рвать траву. Дневную норму надо выполнять. На дамбе висит длинное полотно со словами: «Исправляйся, к добру стремись — впереди светлая жизнь».

Я ходил по полю с лопатой на плече. Если посмотреть с дамбы, то поле, наверное, похоже на лицо, покрытое пучками желтых сухих, выцветших на горячем солнце волос, между которыми поблескивают грязные, мутные капли пота — лужи. Воздух был насыщен зловонными испарениями.

Наверху ясное, чистое небо, внизу — темно-зеленая земля. Прозрачность, глубина, изящество. Но между ними — утомительная для глаза возня черных фигурок.

Неожиданно над залитым водой полем послышались радостные возгласы. На дамбе главного канала показалась повозка с едой.

Четыре упряжки тащили громадные плетеные кузова с пайками, сзади ослик тянул большой бак с водой. Весь караван двигался в тени под ивами. Черт побери! Невозможно смотреть, как медленно, словно нарочно не спеша, они едут! Какие там овощи? Похоже на запах пареной капусты и редьки. И самое главное — хлебец, который полагается к обеду. Но как же нелегко все это съесть! Все не так просто — взял и съел.

Начальник Ван дунул в свисток. Зеки, будто сорванные взрывом, метнулись, понеслись к остановившимся у канала повозкам.

Бежать, бежать как можно быстрее! Первым достаются хлебцы побольше, последним — те, что на дне корзины, совсем расплющенные.

Еда. Для зека поглощение пищи — это молитва, то, чему нужно внимать всем сердцем, всеми помыслами.

Если кто-то потревожит заключенного во время еды, он рискует увидеть волка, только что схватившего зайца: оскаленные зубы, в груди клокочет ярость, налитые кровью глаза косятся на осмелившегося нарушить трапезу. Начальник все это прекрасно понимал и потому, несмотря на обилие крепких выражений, никогда не торопил нас за обедом. Он частенько повторял: «Жующего человека и бомбой от еды не оторвешь». Если с дообеденной нормой все обстояло хорошо, он даже давал нам отдохнуть после обеда…

Сегодня прополка с утра все время набирала темп. Заключенные зиму провели в бараке, весну проработали на засушливых, неполивных полях, и всех их при виде воды и зеленого раздолья охватило какое-то радостное возбуждение. Короче, начальник Ван был доволен и после обеда разрешил прилечь — прямо здесь же, на дамбе. Тени нигде не было, и мы жарились на солнце и, наверное, напоминали хрустящее печенье под названием «хворост». Однако лежать всегда лучше, чем работать. Только начальник Ван сидел в тени единственного небольшого деревца и ковырял травинкой в зубах. Он удовлетворенно посматривал на разлегшихся зеков, как пастух, стерегущий своих овец.

Мы, то есть те, кто отвечал за это поле, должны были улучить момент и, пока все обедают, осмотреть поле и межи. Заключенные и свой-то труд не ценили, тем более чей-то чужой. Кто по небрежности, а кто и нарочно мог открыть затвор, чтобы спустить с поля воду, или вытоптать межу. Тогда или вода уйдет с аккуратно залитого благодаря нашим стараниям поля, или из канала, размыв межу, хлынет лишняя вода. Разбирайтесь на здоровье! У вас времени хватает!

Те, кто пришел сюда из лагеря, считали, что поле заросло сорняками по нашей вине.

Доходяги, не выполняющие норму прополки, валили все на нас: сорняки и рис так смешались, так переплелись — не иначе здесь позволили гулять скоту…

Поле по берегам двух прямых оросительных канав было разделено на четыре примерно одинаковых участка — каждая канава должна была снабжать водой более ста му. Канавы под прямым углом соединялись с главным каналом, у которого было девяносто таких ответвлений. Рисовое поле одной стороной прилегало к оросительной канаве, а другой — к глубокой дрене. Дрена проходила по ложбине, и потому в ней круглый год стояла вода. Зимой эта вода покрывалась льдом. Оба берега дрены заросли высоченным камышом — это были остатки роскошных зарослей прежнего болота. Весной первыми прорастали эти камыши — прямые и острые, как стрелы. Они стремительно тянулись вверх, питаясь никогда не иссякающей в дрене влагой. Когда высаживался рис и поле заливалось водой, эти камыши были уже в рост человека. А сейчас дрены и видно не было за глухой зеленой стеной, которую не мог поколебать даже ветер.

Я слышал, как по ту сторону стены камыша смеялись и галдели женщины: они пололи соседний участок. Женщины не обедали вместе с нами, их дежурные принесли им еду прямо в поле.

Тем соседним участком ведал заключенный, которому было за пятьдесят, — самый старый в нашей бригаде. Начальник Ван знал, кого куда поставить. К тому же у этого зека его восьмилетний срок заканчивался в этом году, и от него ждать скандальной истории из-за женских прелестей не приходилось.

Одна из женщин за зеленой стеной пыталась петь грубым низким голосом:

Голос прозвучал сипло, неприятно, словно сквозь зеленую преграду просочилось облако грязного тумана и, колеблясь, уплыло прочь. На очередном хрипе голос умолк. И тут я услышал за безмолвно застывшими камышами новые громкие звуки — там брызгались, плескались, шлепали по воде. Очень было похоже на то, как бьют по воде крыльями дикие утки.

Утки! Эти птицы были любимейшим лакомством нашей бригады. Пайка, конечно, дело хорошее, но мясо в ней найти можно только при большом воображении. Охота на уток и рыбная ловля быстро стали нашим постоянным промыслом. На воле утку можно добыть самыми разными способами — подстрелить, поймать сетью. Мы их ловили голыми руками. Эти дурочки, гнездившиеся в высоких и непроходимых камышах, прилетая и улетая, не могли, подобно самолету вертикального взлета, подниматься в воздух и опускаться на землю вертикально. Им пришлось проложить тропинку через рисовое поле к траншее. Они садились на бреющем полете на поле, потом шли по тропинке, пробирались на берег и там находили в зарослях свои гнезда. Из гнезд они выбирались тем же путем. Сколько раз мы наблюдали на берегу уток, тянущих к небу шеи, похожих на чиновника-шэньши, выглянувшего за дверь, чтобы узнать погоду. Нам нужно было только разглядеть, на каком участке поля появилась дорожка в траве и посадках риса, и добраться по ней к камышам, где уже ясно были видны следы уток. Темной ночью с фонариком, который выдавали в лагере, по найденным днем следам мы находили в зарослях сделанные из травы и веток гнезда. В любом гнезде было по меньшей мере две взрослые утки плюс яйца или птенцы. Под лучом фонарика утки не двигались, а только спросонок, словно нехотя, вытягивали шеи и, наклонив голову, щурились одним глазом на свет. Глупый черный глаз сверкал, как отшлифованный драгоценный камень, и мне иногда казалось, что в нем светится давно утерянная человеком наивность, доверчивость и вопрос: «Откуда свет? Уже взошло солнце?» Мы, пользуясь моментом, просто хватали утку за горло и вытаскивали из гнезда. Иногда набирали больше десятка за ночь.

Поэтому я стал как можно осторожнее пробираться туда, откуда слышался плеск. Разулся, тихонько раздвинул камыши и влез в самую гущу зарослей. На счастье, подул ветер, камыши зашуршали и зашумели, как деревья в лесу. Узкие длинные листья окружали меня со всех сторон, скользили по голове, по лицу, дробили падающие на поверхность воды солнечные лучи в неясный узор. Вода была холодной, но пока не выше щиколотки. Правда, дальше могло быть как угодно глубоко, дно начинало круто уходить вниз.

Плеск воды был слышен уже совсем отчетливо. Но вдруг я услышал тихое журчание, шорох, как будто вода и осока негромко переговаривались между собой. Утка не могла издавать такие звуки.

Но тогда кто же это?

Я с любопытством раздвинул стебли камыша и, затаив дыхание, посмотрел на открывшуюся водную гладь. То, что я увидел, испугало и ошеломило меня: человек!

Я увидел женщину!

Обнаженную женщину!

 

5

Она купалась.

Она не рискнула выплыть на середину и плескалась у берега в траве, размахивая красивыми округлыми руками. Сложив ладони ковшиком, поливала водой плечи, грудь, тонкую талию… Тело Ее было довольно полным, гладким, но в то же время упругим и гибким. Сквозь высокие зеленые стены камыша пробивалось солнце, и оттого Она казалась запеленутой в узорчатый шелк, в гладкую полупрозрачную ткань.

Руки Ее все время двигались, и в такт им покачивались груди, освещенные ярким и теплым светом. Под грудью извивались две узкие тени — я почувствовал, что схожу с ума.

Кожа у Нее была не снежно-белой, а скорее желтоватой, но именно этот оттенок придавал Ее телу откровенную силу естественной и здоровой красоты. Она плескалась, приседала, подпрыгивала в воде — в каждом движении сквозила удивительная грация. «Как дельфин», — почему-то подумал я.

Она гладила себя руками — свое мокрое, полное бьющей через край силы тело. Окуналась, и на Ее лице расплывалась совершенно детская улыбка удовлетворения.

Она вскидывала голову, и на фоне зеленой камышовой стены возникало очаровательное лицо с мелкими, но очень правильными чертами: небольшие глаза, небольшой нос, маленький рот. Обрамлявшие лицо коротко остриженные волосы тоже показались мне удивительно красивыми. Стрижка придавала чисто женской прелести Ее лица мальчишескую задиристость. У Нее были очень изящные и красивые брови: тонкие, длинные и безукоризненно ровные. Только когда Она окуналась в обжигающую воду, брови взлетали на мгновенье высоко и тут же опускались. Я до сих пор не могу найти слов, чтобы описать это, казалось бы, мелкое и ничего не значащее движение бровей…

Я понял, что Она забыла обо всем на свете: о лагере, о том, что Ее могут искать. Забыла свое прошлое, свое настоящее, забыла, что на берегу лежит черная лагерная форма, которая, как темное клеймо, всегда должна быть на Ее теле. Она вся отдалась удивительной, редкой радости купания, свободы. И будто старалась как можно тщательнее отмыть, очистить себя — не только тело, но и душу.

Забыл обо всем и я. Я ненасытно продолжал пожирать глазами Ее тело — самые запретные места. Но в то же время меня будто пронзило что-то неожиданное и чистое, связанное со всей этой картиной: свобода, оторванность от нашей гнусной реальности, от несбыточных сказок и вранья, порожденных бренной жизнью. Она заставила весь мир очиститься, заблестеть. А я, глядя на Нее, с горькой тоской думал, что вот и моя лагерная жизнь одарила меня радостью, счастьем. Мне ужасно захотелось заговорить с купальщицей — просто так, по-дружески. Пошутить, посмеяться. Но я боялся спугнуть Ее: ведь если Она убежит, чудесный сон рассеется, картина, взятая прямо из моих фантазий, исчезнет.

Я смотрел затаив дыхание.

Женщина закончила купание и стала тщательно вытираться дырявой тряпкой. На небе появились быстро летящие полоски перистых облаков, подул ветер. Она как будто только сейчас заметила, как холодно, схватила и натянула черные лагерные штаны. После этого Она повернулась, вскинула голову и тут заметила меня.

Она не закричала, не попыталась убежать. Осталась стоять и со странной нерешительностью смотрела на меня. В Ее взгляде мелькнули гнев, враждебность и неуверенность — Она словно не знала, на чем остановиться.

Я тоже стоял как вкопанный и молчал, хотя нервы мои были подобны натянутым струнам…

Наконец Она вдруг улыбнулась, показав ровные белые зубы. Потом губы Ее сомкнулись, Она прислушалась: было слышно только ровное шуршанье — это камыши переговаривались друг с другом. Она не торопилась одеться, а так и стояла, скрестив руки на груди и глядя на меня.

Сквозь тонкие облака пробивались бледно-желтые солнечные лучи. Они падали Ей на лицо.

Она не сделала ни одного вызывающего движения, ничего не сказала, на лице Ее не было уже и тени улыбки. Но глазами, всей кожей, полным отсутствием испуга и сопротивления — Она звала меня!

Мои глаза застлал красный туман, во рту пересохло. Я чувствовал, как внутри меня растет сила, заставляющая меня бежать от Нее, а не к Ней. Но была и другая сила, которая находилась не внутри меня, а где-то вовне и которая, напротив, лишала меня возможности двигаться. Я судорожно сглотнул слюну. Страх, надежда, смущение, несбыточные мечты, внезапное чувство катастрофы и внезапно нахлынувшее ощущение счастья — я и не пытался вникнуть в свои ощущения, а только дрожал, зубы мои стучали, голова вдруг закружилась. Ведь это просто человеческое тело? Или западня? Это реальность? Или галлюцинация? А если мне рвануться вперед, к Ней — не исчезнет ли чудо? Не будет ли это неприлично, безнравственно?

…Черная лисица — вздыбившаяся на загривке шерсть, высунутый язык, с которого капает слюна, — она присела среди камышей и неотрывно глядит на возможную жертву…

Заросли, вода, небо — все внезапно потемнело. Мы стояли друг перед другом не двигаясь.

И так же внезапно непреодолимая сила, заставившая все забыть, отпустила меня. Вернулся обычный самоконтроль. И теперь в глаза бросилось то, чего я не мог заметить раньше: Ее взгляд, Ее вздрагивающее тело говорили о страшной муке. Я увидел накрывшую нас обоих, общую для нас горькую судьбу. Желание девушки было моим. Она была моим отражением. Теплая волна поднялась во мне, Ее беззащитность заставила мое сердце сжаться. Плотская страсть погасла, осталось лишь острое чувство потери и душевной боли. Как раз в этот момент с насыпи послышался резкий свист. Меня словно ожгли бичом, из груди моей вырвался короткий стон, я повернулся и побежал.

Только выбравшись из зарослей, я заметил, что лицо, руки и ноги сплошь покрыты сочащимися кровью порезами от острых камышовых листьев. Ступни тоже сильно кровоточили.

После обеда я работал на поле, опустив голову и тупо втыкая лопату в землю, словно хотел во что бы то ни стало найти то, что потерял.

«Старик» из моей бригады подошел за спичками.

— Бригадир, что это ты так побледнел? Уж не заболел ли?

Кровь совсем отхлынула у меня от лица, руки похолодели. Я торопливо кивнул и буркнул:

— Да, чего-то нездоровится…

И пошел к начальнику: попросил отпустить с работы. Он посмотрел на меня, хмыкнул и отпустил. Я доплелся до нашего дома и улегся на кан.

В холодной неуютной комнате на пахнущем плесенью и потом кане я предавался любовным мечтам. Я мучился и клял себя за то, что упустил такой случай, но в то же время испытывал какую-то дурацкую гордость, как будто прошел через некое трудное испытание. Что же это было? Я так и не мог разобраться. Наваждение. Что меня остановило, почему я не бросился к Ней? Одинаковый голод плоти и духа терзал нас обоих, словно мы оба были отмечены одним и тем же клеймом. Почему же, терзаясь этой мукой, мы не смогли вырвать у судьбы хотя бы миг наслаждения?

Я начинал презирать все свое некогда полученное образование. Цивилизация, культура казались мне цепями, опутавшими людей и не позволяющими человеку проявить свою глубинную естественную потребность. Можно тысячу раз возжелать, но так никогда и не решиться сделать. Ах, если б я был простым крестьянином, направленным на трудовое перевоспитание! Но нет — во мне «взыграло» образование. Ведь именно культура отличает человека от животного, дает ему возможность контролировать себя и в сложной ситуации заставляет быть на высоте! Только человек способен на одухотворенные, благородные поступки! Воля человека свободна — ведь свобода выбора существует, — и потому я должен нести ответственность за свои поступки. Но если бы я все же бросился к этой женщине — разве мир стал бы от этого хуже? И разве стал он лучше из-за того, что я убежал? Кто я? Зек? Черный муравей? И я еще успокаиваю себя тем, что поступки мои соответствуют высоким моральным принципам? Если уж я такой хороший, то, стало быть, безнравственна Она. А кто дал мне право Ее обвинять? Может, мне вообще все это пригрезилось!.. Предположим, я отвечаю за свои поступки, но кто несет ответственность за меня самого? Ответственность общества, похоже, состоит только в том, чтобы меня подавлять, издеваться надо мной. Говорят же, что взмах крыльев бабочки в Пекине через месяц скажется на погоде в Нью-Йорке. Но тогда, соединившись с купальщицей, я бы уже стал другим. Судьба моя с этого мгновения стала бы другой — ведь говорят, что судьба — это цепь, в которой причины и следствия крепко, как звенья, связаны между собой. Но откуда мне знать, что судьба моя стала бы после этого хуже? Быть может, наоборот? Паутина, опутывавшая мою душу, наконец была бы разорвана, я стал бы человеком — примитивным человеком — и в наш варварский век зажил бы простой жизнью, какой и должны жить варвары…

Множество мыслей бродило в моей голове, я даже почувствовал легкое головокружение от нереальности всего происходящего. Словно бы не существовало больше морали, политики, этики, не было никаких «правил поведения для нарушителей закона» или «положений о трудовом перевоспитании», даже меня самого уже не было. Существовало только Ее изумительное, податливое, роскошное тело, как бы стоящее на краю пустоты, — руки сложены на груди, словно Она сама себя обнимает.

И реальной на всем белом свете была лишь Она одна!

 

6

Ночью мне не спалось.

К полуночи за окном начали отстукивать капли дождя, и скоро зарядил настоящий ливень. Он загрохотал по крыше дома, загремел навес, словно взрывая тихую и спокойную темноту ночи. Тьма заполняла собой все, будто страшный, невиданный демон накрыл своими крыльями всю округу. Мне по-настоящему стало страшно. Обострилось давно привычное предчувствие беды, я будто ждал нового, неведомого наказания. Я заставлял себя отвлечься от тоскливых путаных мыслей и не думать… о Ней. Ливень утих только к рассвету. На том берегу канала заголосил, захлебываясь, петух, с карниза звонко падали в лужу капли.

Тревога прошла. Я смог заняться самовоспитанием и самоувещеванием: сколько существует в сфере духа вещей, которых никогда не найдешь в мире материи. Женщина. Перед моим взором с Нее упал последний таинственный покров, и в незнакомке не осталось ничего загадочного. Утратив тайну, Она сразу стала бесцветной и заурядной. Как вовремя пришли ко мне эти мысли! Ведь из-за этого необычного случая я почти утратил контроль над своим воображением и наверняка сочинил бы себе очередную бредовую сказку…

Я сознавал, что сам я — не кто иной, как пустой фантазер и мечтатель. Хоть я и выдерживал те испытания, которые посылала мне жизнь, настоящей силы духа у меня нет.

Я понял еще одну вещь. Смысл и назначение культуры не в том, чтобы уметь контролировать свои поступки, а в том, чтобы их понимать. Допустим, я чего-то не совершил и в результате почувствовал себя окруженным неким ореолом. Ну, а если бы совершил? Точно так же не только сумел бы себя оправдать, но и гордился бы своим поступком.

Стало светлее, сквозь замызганное окошко пробивались серые предрассветные сумерки. Мои работяги спали глубоким сном. Я тяжело вздохнул: мыслящий человек полагается на свои представления о жизни; кто ни о чем не задумывается, полагается лишь на собственные инстинкты. Инстинкт делает человека сильным, раздумья — слабым.

Хотя какая этому миру разница — мыслишь ты или нет. Я хотел было встать, но в то же мгновение уснул.

Днем лагерь, как обычно, вышел на работу. На лёссовом плато ночной дождь почти не оставил следов — только легкие бороздки, по которым стекала вода. Зато рисовое поле, заросли камышей и болото слились воедино, превратившись в широкое море. Ветер раскачивал тянувшиеся из темной воды растения, и листья их просвечивали на солнце. Сдувал с покрывшей почти всю поверхность воды белую пену. Такая пена всегда появлялась после сильного ливня. Воздух был пропитан влагой, и ветер, казалось, все еще доносил откуда-то капли дождя. Корявые стволы ив и фиников отмылись и стали вроде еще темнее, зато тополя сияли и блестели на солнце. У поля и на дороге появилось множество дождевых червей, в траве во все стороны прыгали лягушки — спасались от наводнения. Но дорога не расплылась, и межи не размыло. Лагерь вышел на работу.

Светило яркое солнце, мы ковырялись лопатами на своем поле. Независимо от того, шел ночью дождь или нет, нужно было многое проверить: не открыты ли затворы, везде ли цела межа. Я бестолково бродил по полю, не зная, за что взяться. Во рту копилась горечь, подступала тошнота, есть ничего не хотелось. Я поглядывал на заросли камыша: там, где вчера я вошел в них, остался проход, будто открытая дверь в стене. При виде этой «двери» я испытывал радость и тоску одновременно.

Проверив все что нужно, я двинулся к нашему дому на холме на завтрак. По дороге меня догнал отряд зеков, шедших с прополки.

— Ночью дождь, а днем солнце — плохо зеку живется!

Востроносый парень шел рядом со мной. Как и все мы, он привык постоянно жаловаться, но вообще-то его правда — если бы дождь шел днем, зеки отсыпались бы в бараке.

Небо нахмурилось, но дождь так и не пошел. В лагере рождается множество надежд, и, разумеется, все они несбыточны. Лучше всего для зека — вообще ни о чем не мечтать. Надежда пришла ко мне, но принесла только новые мучения.

Здесь нет любви, только плотское вожделение…

Мужской лагерь прошел. Я обернулся и увидел вдали приближающийся женский лагерь. Только теперь я понял, кого жду, и во мне шевельнулось чувство, спавшее уже много лет.

Небо все больше мрачнело, потеряли свой жемчужный блеск капли воды на траве. Но для меня как будто вновь выглянуло солнце: я еще раз мог увидеть Ее.

Женщины в первых рядах глядели на меня с изумлением и, проходя, еще долго оглядывались. Она шла в конце колонны. За Ней шагали уже только охранники с карабинами. В руках у Нее был серп — наверное, будет жать траву. Траву вокруг полей обжинали, чтобы не лезла на рисовые посадки.

Я заглянул Ей в глаза. Там прыгали блестящие и, похоже, веселые искры. Но глубже я разглядел то, что уже видел вчера. Глазами мы сказали друг другу:

— Доброе утро!

— Привет!

— Ты уже завтракала?

— Нет, только иду.

Лицо Ее было спокойным и открытым, на нем не чувствовалось и следа смущения или робости. Зато я почувствовал, что краснею. Пусть на Ней та же черная форма, что и на всех, ни воротника, ни карманов — как куль для муки. В моих глазах эта девушка прекрасна, еще прекраснее, чем вчера.

Теперь Она шла рядом со мной, бок о бок. Подняла руку, и неожиданно прямо у моего лица ярко блеснул серп. В ту же секунду Она пробормотала — так, что мог услышать только я, — одну-единственную фразу:

— Как бы я хотела тебя прирезать!..

Я не успел ничего ответить — Она сразу прибавила шагу. Охранник, шедший за Ней, буркнул что-то в мою сторону, но я не расслышал.

Теперь перед моими глазами блеснул ствол карабина.

Я ждал целые сутки. И дождался лишь одной ужасной фразы. А наш безмолвный обмен приветствиями — все это я придумал.

Позавтракав, я пошел к каналу и сел у воды. Ветер разогнал серые облака, небо и земля до самого горизонта — все было снова залито яркими солнечными лучами. Проснулась деревня на противоположном берегу, зашевелились люди, начиная работу, послышался говор, крики. Худой как скелет, красно-коричневый жеребец выскочил со двора, остановился, поднял голову и фыркнул, почуяв что-то в воздухе. Вода лизнула мне ноги. Она тихо журчала, будто напевала грустную, нежную мелодию. Я вдруг заметил, что плачу. Я чувствовал, что и я и Она — мы оба ранены. Но трудно было сказать, куда нанесен удар…

В лагере мы с Ней больше не виделись. Огромное поле в три тысячи му тысяча заключенных прополола всего за два дня. На третий день нас отправили на работу в другой район, к северу от лагеря. Когда созрел рис и мы вернулись, женский лагерь перевели в другое место. Теперь не было возможности даже и встретить Ее на дороге. Правда, мне удалось узнать Ее имя.

Ее звали Хуан Сянцзю.

 

1

Мы встретились снова — но лишь через восемь лет.

В день нашей второй встречи погода снова была ветреной. Только ветер был уже не сырой с каплями дождя, как тогда, а сухой и жаркий, разогретый над раскаленным, усыпанным щебнем плоскогорьем, как над плитой. На этом щебне рос лишь тростник, травка просвирник, песчаный лук да дикий жужуб. И это было не рисовое поле, а загон для овец. Весенний воздух был наполнен стойким запахом овечьего помета. Прошло много лет, местность была иной, но наше положение осталось практически тем же.

Вилами я разбрасывал по помету сено. Сено разлеталось, травинки, блестя на солнце, скакали в разные стороны, словно на овчарню налетела стая саранчи. Горы вдали утонули по пояс в густом тумане и от этого, казалось, утратили объемность и выглядели как вставленный в рамку плоский пейзаж. От гор прямо к загону бежала, извиваясь и блестя на солнце, дорожка. Дальше она вела к поселку, где соединялась с дорогой пошире, ведущей в лагерь.

По этой узкой дорожке Она и пришла.

Два дня назад я пригнал с гор овец. Овчарня совсем почти развалилась, и почти невозможно было отыскать местечко, безопасное для овец. Столбы еле держались — некоторые попадали, некоторые покосились; большое деревянное корыто, из которого кормят овец, кто-то унес. Корыто было сделано из крепкого ствола, видно, позарившийся на него решил смастерить себе кое-какую мебель. В госхозах крали все, кроме разве что камней в поле. Стоило оставить вещь, которая хоть как-то могла пригодиться, без присмотра, и она моментально пропадала.

Корыта не было, у навеса исчезла одна подпорка, неудивительно, что он так покосился. Хорошо, что я убедил секретаря партбюро нашей производственной бригады прислать мне людей на подмогу:

— Овцам совершенно негде ночевать! И не говорите потом, если подохнут, что это я их прирезал!..

Овцы важнее человека. Если разрушится дом, где живут люди, бригада и не подумает его ремонтировать. С овцами все наоборот. И хотя был разгар полевых работ, секретарь решил послать мне на помощь одного человека — какую-то женщину.

— Она недавно у нас. Раньше работала в Байиньтане. Здесь ей не очень нравится, вот я и пришлю ее к тебе… — Секретарь усмехнулся: — До этого она была на трудовом перевоспитании. И даже работала на одном с тобой поле.

— Да? И как же ее зовут? — Сердце у меня екнуло.

— Хуан Сянцзю.

Так я и знал.

Какое-то время в соседнем с нами лагере работало больше ста женщин, а сколько было до и после? Наверное, больше тысячи, но я сразу вспомнил именно Ее. И сразу подумал, что предчувствие этой встречи никогда не умирало во мне и она должна была непременно произойти. А как же тогда мое давнее убеждение, что добрые надежды несбыточны? что мне судьбой не дано ни капли счастья?

Тем удивительнее было то, что произошло.

Я наблюдал, как Она медленно взбирается к загону по дорожке из поселка, но повернулся к Ней лицом, когда Она подошла уже совсем близко. На плече Она несла две тонкие жерди и лопату. Ветер шевелил концы белого платка на голове, Она была в одежде защитного цвета — самый распространенный тогда цвет, — которая плотно облегала Ее фигуру. Женщина подошла к загону наклонив голову, потому что ветер дул Ей прямо в лицо. С коротким возгласом сбросила с плеча жерди и, опершись об ограду загона, спросила:

— Эй, я здесь должна работать?

А у меня в ушах вдруг прозвучало: «Как бы я хотела тебя прирезать!» Такие далекие, забытые слова. Почему они вновь прозвучали во мне так отчетливо? Да, наверное, Она сейчас заговорила с той же интонацией. Усмехнувшись, я шагнул к Ней навстречу.

— Здесь, здесь. Только ваши жерди слишком тонкие. — Я пнул несколько раз жерди ногой. — Это хворост какой-то, разве они выдержат навес?

— Ну, это уже ваша забота, а мне другие нести не под силу. — Она скривила губы и, прищурившись, посмотрела на меня. Я замер. Прошло несколько секунд, прежде чем Она выдохнула: — Ох, это вы?

— Да, я, — сознался я с большим удовольствием.

— Вы вчера тоже здесь были? А где вы работали в последнее время? Почему я вас не видела?

Спрашивая, Она стала перелезать через ограду внутрь загона. Я подхватил Ее под мышки и помог перебраться.

— Как я сюда попал? Как и все мы, меченые овцы. Куда еще можно податься после лагеря? — Я всеми силами старался сдержать поднимавшееся в душе ликование. — Вы же знаете, лагеря работают по принципу «откуда взяли, туда и вернули». Меня взяли из этого госхоза, поэтому я сюда и вернулся. Всю зиму я пас овец в горах и только два дня как вернулся. А вы как сюда попали?

— О, вы умеете пасти овец! Это ведь не так просто!

Она стояла посреди загона, отряхивая одежду. На землю сыпались прилипшие соломинки. Ее движения показались мне удивительно женственными. Как можно равнодушнее я сказал:

— Хо! Лучше спросите, чего я не умею… С пятьдесят седьмого, как начался мой первый срок, прошло уже восемнадцать лет. Мог бы пять раз проучиться в университете. В лагере я только трактор не научился водить — не разрешали. А так и трактористом стал бы.

Она еще раз посмотрела на меня долгим взглядом и вдруг искренне рассмеялась:

— Нет, все-таки удивительно! Чтобы встретиться здесь именно с вами!..

— А что удивительного? Не вижу ничего удивительного, — сказал я. — Такие, как мы — меченые, — должны рано или поздно встретиться. Настоящий мир огромен, но мирок, в котором живем мы, очень мал. За эти годы я встретил многих из тех, с кем был на перевоспитании. Даже сейчас, когда пас овец в горах. Разве это удивительно? Ну хорошо, берем лопаты и начинаем работать.

Мне казалось, время совсем не тронуло Ее лица. Или, быть может, я не так хорошо разглядел Ее тогда, в первый раз? Сейчас на вид Ей было лет тридцать, и по сравнению с тем, какой я Ее помнил, Она, пожалуй, немного располнела. Зато кожа совсем утратила мертвенную лагерную желтизну, стала белая и чистая. Раньше Она все-таки не могла не походить на остальных заключенных — с общей для всех печатью угнетения, с морщинками у глаз и по сторонам рта. Сейчас Она казалась более живой и, наверное, более красивой. Поэтому я решил, что по сравнению с лагерем Она выглядит гораздо моложе.

— Ведь если посчитать, прошло уже восемь лет. — Она держала жердь, помогая мне. — И все восемь лет вы были здесь?

— Нет. — Я заступом копал яму для столба. — Эти восемь лет мне нелегко дались. После лагеря проболтался год — опять посадили на два года в тюрьму. Потом выпустили, да снова попался под руку «великой культурной». Последний раз взяли в семидесятом, в кампанию «ида саньфань»… А как вы жили?

— Восемь лет, да еще каких! — засмеявшись, пропела Она. Кажется, это были слова из революционной оперы. Она смотрела вниз и ногой отгребала от ямы выкопанную мною землю. — За восемь лет два раза вышла замуж и оба раза развелась. Повезло еще, что не родила.

Я продолжал работать, не останавливаясь и ничем не проявляя удивления. Наверное, я в жизни слишком много видел и слышал, и среди этого неожиданного было столько, что я не мог уже ничему удивляться. Да и чего, собственно, я ждал, ведь у Нее своя жизнь. К тому же счастье — это чудо, а несчастье в порядке вещей. Она, например, моим мытарствам тоже не удивилась. Наверное, это и означало, что мы друг друга понимаем. Она не утешала меня, а если я чего-то и боялся в те годы, так это надоедливой и слезливой старушечьей жалости и сочувствия.

— Только не смейтесь, — продолжала Она, — но вы сидели два года в тюрьме, а я два года была замужем и могу заверить, что это одно и то же. Если не хуже. В первый раз я не сказала мужу, что была в лагере, все время дрожала, боялась, что узнает. Но он все-таки узнал. И тут же со мной развелся. Во второй раз я сразу все рассказала, так он стал этим пользоваться, думал меня себе полностью подчинить. Не смогла я так, на развод подала. Вот и выходит: первый раз я оказалась не нужна мужу, второй раз — муж мне, итого: один — один, ничья! Так в жизни, наверное, и должно быть. А замуж мне больше неохота…

— Да, только не выйти замуж — дело нетрудное, а вот не сесть снова в тюрьму — гораздо труднее. — Я рассмеялся, подшучивая над Нею. — Идти замуж, не идти — зависит от вас, а сажать меня или нет — уж меня никто не спросит. Нет, что ни говори, у вас ситуация лучше.

Едва встретившись, мы уже судачили, как старые друзья. Старые друзья, правда, тоже встречаются по-разному. У некоторых близость восстанавливается сразу; а некоторым нужно время, чтобы снова сойтись, и может случиться так, что новой дружбы не возникнет. Мы не зацикливались на былых страданиях, теперешняя встреча заслонила прошлое. Но в глубине души мы способны были сочувствовать друг другу по-настоящему. Пусть страдали мы по-разному, но понимали суть и глубину страданий друг друга.

Земля в загоне была сплошь покрыта сеном. Ветер поднимал легкие травинки в воздух, и они плавно опускались. Под завывания и свист ветра качалось и билось о край колодца старое ведро. Я доставал из колодца воду, мы смывали грязь и вместе чинили навес и ограду.

Мы разговаривали, вспоминая своих знакомых. Не каких-нибудь случайных, о которых вскоре забываешь, а настоящих — с которыми бок о бок жили и работали в лагере. Лагерь был единственным местом, где наши судьбы пересеклись, о нем мы не могли забыть. Мы вспоминали многих и говорили об их жизни после лагеря. Среди них были те, кого без конца сажали и выпускали; мужья, разводившиеся с женщинами, и женщины, бросавшие мужей; были самоубийцы, были жертвы убийц… Мы болтали и чувствовали, что нам совсем неплохо друг с другом, что наша встреча — какой-никакой, а все же подарок судьбы. О чем-то в прошлом мы жалели, вздыхали, но больше радовались настоящему.

— Так почему вы не остались в Байиньтане, согласились работать здесь? — спросил я Ее. — Вам там не понравилось?

— А, все эти поселки одинаковы. Лишь бы люди были хорошие — это главное.

Отвечая, Она пыталась заправить выбившуюся из-под косынки прядь волос. Даже скосила глаза, как будто это могло Ей помочь. Помочь Ей могло зеркало, но такового здесь просто не имелось. Волосы у Нее были иссиня-черные, блестящие…

— Я развелась — какой смысл мне было оставаться в поселке? Наоборот, хотелось забраться от всех подальше. Ваш секретарь часто ходит к нашему, друзья они. Вот он и переманил. — Она немного помолчала, а потом вздохнула: — Ох и штучка этот ваш секретарь!

— Откуда такие сведения? По мне, он вполне ничего.

— Ну-ну! — Она засмеялась. — Уж я-то мужиков повидала. Стоит в глаза заглянуть, и все понятно.

Я задумался. Что необычного Она нашла в его глазах? Глаза как глаза. Или, может, я просто невнимательно смотрел? Но тут же подумал о себе: неужели Она и в моих глазах что-нибудь увидела? Я вспомнил приключение восьмилетней давности. В памяти все было живо, словно это случилось вчера. Интересно, какие у меня теперь глаза? Я вдруг заробел перед Ней — такой уверенной в себе и прекрасно разбиравшейся в мужчинах. Отвел глаза, поднял и стал рассматривать одну из жердей, которые Она принесла, как будто размышляя, куда ее приспособить.

В этот момент в овчарне показался наш секретарь. К счастью, мы в это время не разговаривали. Она стояла задумавшись, я занимался делом.

— О, вы уже успели потрудиться!

Кажется, настроение у секретаря было на удивление хорошим. На самом деле мы ничего еще особо не сделали. Он мимоходом посмотрел на меня. Я поймал его взгляд и не заметил в его глазах ничего необычного. Когда он смеялся, глаза щурились, в уголках собирались морщинки. Человек он был сообразительный и ловкий. Ко мне, особенно когда мы были одни, относился очень хорошо. Здешняя бригада раньше называлась «Заставой у Чертовых ворот», режим в ней до сих пор был более суровым, чем где бы то ни было в округе. После «культурной революции» бригаду военизировали — здесь начали строить военную тюрьму. Секретарь приехал сюда после известного «13 сентября», то есть дела Линь Бяо, как раз для того, чтобы тюрьму расформировать. Но вышло, наверное, как с солью и водой: соль растворилась, исчезла, зато вода стала соленой. Так и атмосфера в бригаде осталась надолго пропитанной запахом тюрьмы. Хотя с приходом секретаря жить стало все-таки гораздо легче. Работягам разрешили на время отпуска уезжать из бригады, разрешили даже не отдавать честь при встрече с начальством…

Все так же улыбаясь, секретарь подошел к Ней. Взял у Нее из рук заступ, покачал на руке, словно прицениваясь.

— Хороший заступ? Не затупился еще?

Он прижал лопату лезвием к большому плоскому камню, который подкладывали под корыто, и с силой стал водить по его поверхности. Он нагнулся, и его выцветшая зеленая гимнастерка туго натянулась на плечах, в его движениях нельзя было не почувствовать недюжинной силы. Он возился довольно долго, потом наконец выпрямился, потрогал лезвие пальцем и передал заступ Ей.

— Ну вот. Теперь должно быть лучше. Ну-ка попробуй копни.

Она послушно вонзила лопату в покрытую пометом землю.

— Ох, здорово! Так гораздо лучше, — сказала Она засмеявшись.

Как быстро секретарь изменил Ее отношение к себе. Как это у него ловко получается! Что бы мне поточить эту дурацкую лопату о камень, а в результате он утер мне нос.

Я повернулся к ним спиной и стал прикреплять проволокой столбики ограды. Секретарь заменил меня и вместе с ней устанавливал навес. Ветер доносил обрывки их разговора.

— Секретарь Цао, вы до этого где работали?

— В степи. Силиньболэ знаешь? Я там служил в кавалерии.

— Да, там очень красивые места.

— Ты там бывала?

— Нет. В кино видела. Степь очень красивая…

— Точно. Степь изумительная, особенно весной. Но на расстоянии сотен ли нет ни одного человека, не говоря уже о женщинах. А кавалерийские части обычно очень маленькие. Часто себя одиноким чувствуешь…

Он тоже испытывал одиночество?

— А почему не женились?

— До службы женой не обзавелся. Да мне и по чину тогда не полагалось. Я был командиром взвода, а семью привозить разрешалось только ротным.

— Зато сейчас у вас жена красивая. Это она в школе преподает?

— А! Красивая, некрасивая! У нас говорили: «После трех лет кавалерии и на свинью заглядишься». А я восемь лет оттрубил! Как домой вернулся, сразу женился и не смотрел — красивая, некрасивая.

В голосе секретаря Цао слышалась грусть. Он так и не нашел женщину своей мечты. У его жены был большой рот с крупными желтыми зубами и пунцовые, вечно пылающие огнем щеки. Кожа у нее на лице была плохая, грубая, кажется, это объяснялось тем, что у них на родине плохая питьевая вода. Хуан Сянцзю хвалила жену секретаря, явно желая подольститься. Все правильно. Жена секретаря была здесь единственным человеком, которому имело смысл льстить. Сама она не окончила и школы младшей ступени, свое имя едва могла написать, но тем не менее преподавала в начальных классах школы госхоза.

Видно, Хуан Сянцзю с любым умела найти нужные слова. Секретарь никогда не был особенно высокомерным, а с Хуан совсем разоткровенничался. Он говорил, что здесь гораздо хуже, чем у них на родине: ветер, песок, с транспортом ужасно. Зато здесь он сумел стать кадровым работником государственного предприятия, а это повыше, чем работа в коммуне на родине. Во-вторых, невестку с собой не брали, и жена была этим довольна. Если представится случай вернуться на родину — на государственное предприятие, конечно, — тогда они отсюда уедут. А жена даже и не хочет отсюда уезжать, спорит с ним, говорит, что и сельское хозяйство, и промышленность здесь нуждаются в хорошем руководителе. Мол, «паровоз несется быстро на уменье машиниста». Секретарь вздохнул:

— Быть кадровым работником почетно. Можно внести свой вклад в гармонию мира. Госхозы не хотят уживаться с промышленностью, с заводами. Заводы сопротивляются правительству. А если с умом подойти, то все можно наладить уже внутри госхоза.

Секретарь помолчал, а потом сказал, что Хуан нужно уезжать на родину. Надо только договориться, чтобы ее там приняла какая-нибудь организация, а он устроит все здесь. Краем глаза я видел, как он махал рукою, делая вид, будто что-то подписывает.

— Большое вам спасибо, — сказала Она, — но я не хочу возвращаться. Прослыть преступницей, а потом вернуться — ничего хорошего из этого не выйдет…

— Но ты же явно преувеличиваешь свое преступление. Ведь дело твое явно относится к «противоречиям внутри народа»! Ведь тебя осудили до «культурной революции», а в «культурную революцию» никто бы тебе и трех лет не дал. В дацзыбао тебя не разоблачали. В таких делах и многие высшие кадры были замешаны!

А я до сих пор даже не знал, за что Ее осудили. Секретарь за политической работой следил и наверняка просматривал все дела бывших зеков. Судя по его словам, Хуан судили за так называемую незаконную связь с мужчиной. Похоже, что только по таким делам могли проходить и высокопоставленные лица, и простой человек. Если бы Она сидела за «каппутизм», все было бы гораздо сложнее.

Они продолжали болтать. Сердце мое неизвестно отчего стучало громче обычного. Настроение вдруг испортилось. Я посмотрел на солнце — оно немного уже склонилось к западу. Вершины гор ослепительно сияли, туман, съежившись, сполз в скалистые ущелья. Ветер почти стих и еле шевелил поблекшую траву и свежие весенние листики на деревьях. На простирающейся к югу равнине клубилось белое облако пыли. Немой скоро пригонит овец домой. По сравнению с лагерем работа в овчарне начиналась позже, а кончалась раньше.

Когда придут овцы, нужно будет их напоить, тех, кто послабее, подкормить — и все.

Безо всяких церемоний я распахнул ворота. Одна из створок все время раскачивалась и скрипела на ветру. Слов не требовалось: вам пора уходить, скоро вернутся овцы.

Секретарь обернулся, потом ткнул в землю рукою:

— Вот до сих пор, и хватит на сегодня.

Он отдал ей лопату и подошел ко мне.

— Покурим? Я вот где-то в «Справочной информации» недавно прочел, что один перекур уменьшает рабочее время на пять минут. Не верю. Откуда может знать человек, сколько продлится его работа? Из какого времени тогда вычитать эти пять минут?

— Покурим, — сказал я. — По мне, пятью минутами больше, пятью меньше — один черт.

Я закурил, поднес огоньку ему. Он тоже прикурил и, затянувшись, задумчиво сказал:

— Сейчас всем все равно. Кто теперь заботится о своей жизни, кто боится смерти?

Он сказал правду. В Китае перестали бояться даже смерти. Особенно сейчас, когда жизнь стала бессмысленной. Не столько, чтобы продолжить разговор, сколько чтобы сменить тему, я спросил:

— Мне теперь где обитать, в овчарне? Или вернуться в бригаду?

— Как хочешь, — сказал он быстро. — Будешь ты овцами заниматься или нет — решать тебе. Ты целую зиму в горах промаялся, теперь выбирай. Хочешь — оставайся здесь, с овцами, хочешь — работай в бригаде. Тебе вообще, наверное, хорошо бы после гор денька три отдохнуть. Как?

— Хорошо бы. А потом буду в бригаде работать.

Из всех видов работ, которые предлагал госхоз, лучше всего было в производственной бригаде. Нормированный рабочий день, положенный выходной, сравнительно неплохая зарплата, совершенно не зависящая от результатов работы. Порядки были не лагерные, и самостоятельный участок не обеспечивал большей свободы. Торчать в горах было малоприятно, к тому же никто обычно на выходные не хотел тебя подменять. Да и рисковать никто не хотел: хороший привес никак на зарплате не отражался, а за падеж пришлось бы отвечать.

Секретарь вытер руки, отряхнул штаны и ушел. По той самой дорожке, по которой явился. Она взяла заступ и подошла ко мне.

— Наш секретарь сегодня страшно добрый, — сказал я. — Дал мне три дня отпуска. Самое удивительное, что он сегодня вообще не такой, как обычно. Он и с тобой так разговаривал…

Она хмыкнула.

— Сейчас не те времена. А он из тех, кто больно ловок.

— Что значит — не те? — Я начал соображать. Целую зиму я просидел в горах — без радио, без газет. Неужели за это время что-то изменилось?

— Я не могу сказать точно, просто чувствую… — Она посмотрела на равнину, по которой приближалось все увеличивающееся облако пыли. — Если дел больше нет, давайте пойдем в дом, там как-то спокойнее. Я вижу двух человек, из которых один — женщина…

 

2

Пастух по прозвищу Немой пригнал овец. Мы пересчитали их, напоили и развели на ночь по закутам. Тихая до этого овчарня в один миг наполнилась звуками, движением, родственным шуму и гаму толпы. Овцы толкались, терлись друг о друга, бодались, ягнята искали маток, и только совсем старые животные печально взирали на это столпотворение и достойно молчали. Ну, все: двести семьдесят пять — меньше не стало, а больше стать не могло.

Немой занимался только выпасом, а в остальном проку от него было мало: даже подсчитать не мог как следует. Вот и сейчас он сидел неподвижно у стены овчарни, свесив голову, и как будто спал. Но глаза его все-таки были открыты, а взгляд упирался в сделанные из автомобильных покрышек башмаки. Я крикнул ему:

— Эй, можешь возвращаться!

— Возвращаться?

— Я говорю, ты можешь пойти поесть!

— Пойти поесть?

Нет, все без толку. Какое-то ходячее эхо! Произносит только то, что ты ему говоришь. Я просто пасовал перед этим человеком и старался не тратить на него время.

Пришла жена Немого. Она была из Внутренней Монголии — с большими не по-женски ступнями, с желтым плоским лицом. В те времена, когда всеобщей одеждой была зеленая армейская форма, она одна носила ветхое традиционное одеяние. Она не стала заходить за ограду, остановилась на дорожке и начала ругаться оттуда.

— А чтоб ты лопнул! Эй, тебе говорят? Чтоб ты лопнул, медведь несчастный! Каждый день мне, старой женщине, приходится за тобой тащиться! Ведь не придешь, ты и дорогу к дому сам не отыщешь! Чтоб ты лопнул, когда же я освобожусь от тебя…

— Не ругайтесь, тетушка, — крикнул я. — Он ведь все-таки работает и вам каждый месяц по тридцать три юаня приносит. Это ничего, что он свой дом отыскать не может, зато овец неплохо пасет…

— Ой, я страх как дорожу этими тридцатью юанями! — Она постепенно вступила в ограду. — Но ведь это же действительно дурак несчастный! Кто его заставлял отдавать деньги государству? Ведь он чуть ли не десять тысяч отдал! Отдать-то отдал, а потом рехнулся. Э-хе-хе… Уважаемый Чжан, я вот все время думаю: что же это за беда такая? Ты мне объясни, ты парень ученый, как это у человека мысли устроены…

Она сделала упор на слове «человек». Это означало, что ее интересуют мысли не только ее мужа. Ей было интересно, в чем суть человеческих мыслей вообще. В нашу эпоху, когда главное — классовая принадлежность человека, эта женщина мыслила куда глубже, чем все авторы философских статей, вместе взятые.

Несчастная женщина-философ взяла пастушеский кнут и погнала своего мужа домой, почти как скотину. Немой словно очнулся и молча зашагал по дорожке.

Пронзительно блеяли овцы. Над крышами домов в поселке подымался дымок. Большей частью дым был густым, темным: многие топили чем попало — сырыми ветками кустарника, травой. Казалось, что из труб к небу взлетает не дым, а стая демонов.

Немой на самом деле немым не был. Раньше он хотя и умел писать всего несколько иероглифов, но вполне нормально изъяснялся на местном диалекте. Он происходил из очень бедной крестьянской семьи, и в родословной его никто бы не нашел никаких изъянов. После службы в армии он вернулся сюда, но поскольку был почти совсем неграмотен, то стал, в отличие от секретаря Цао, только командиром отделения. Он попал на должность, на которую никто не хотел идти, — стал заведовать овцами. Характер у него был покладистый, ровный, восемь лет армейской службы не отняли у него привитого с детства крестьянского терпения. Правда, и в армии он был не из последних: если нужно, бросался в атаку первым. В армии же он распростился с наивной верой в деревенских духов и с прочими суевериями и стал глубоко почитать лозунги революции. Если командир говорит, что перед тобой враг, значит, это враг! Его покладистость нравилась всем, а начальство ценило его за надежность. Его все чаще ставили в пример как активного последователя «Учения Председателя Мао».

Три года назад осенью всех госхозных овец, как обычно, нужно было перегонять в горы на выпас. Ему дали четырех помощников, и они отправились в горы к сложенной из камня овчарне, стоящей возле дороги на Внутреннюю Монголию — по этой дороге незадолго до описываемых событий я вернулся в госхоз. Местность там, как и везде в округе, была довольно мрачная, земля кругом покрыта щебнем. Но трава там росла удивительно сильная. Овцы от этой травы становились просто загляденье. Наверное, сила и упорство пробивающейся сквозь камень травы переходили в них. Из-за этого мы и гоняли туда овец.

В один прекрасный день этот — тогда его еще Немым не звали — пастух гнал по горной тропе больше двухсот голов овец. Шел себе, шел и вдруг увидел прямо на камнях небольшую сумку из зеленого армейского брезента. Он ее поднял, открыл и увидел, что она туго набита деньгами. В этом пустынном и диком месте такая сумма денег могла свалиться только с неба. Полдня просидел он, но так и не смог сосчитать, сколько там точно денег. Их было невообразимо много! Он вернулся в овчарню и хорошенько спрятал деньги. Но с этого момента заболел: или все время разговаривал сам с собой вслух, или у него просто тряслись и шевелились губы — как будто он пытался перебрать про себя всю бесконечность цифрового ряда. Работа, конечно, была заброшена, но он был бригадиром, и за него пасли другие. Через некоторое время к нам приехали люди из уездного бюро общественной безопасности, обшарили всю округу и наконец добрались до овчарни. Деньги, оказывается, потерял один монгол. Вернее, их была целая группа и они гоняли лошадей из Внутренней Монголии к Хуанхэ на продажу. Почты там, где они продали лошадей, не было, и они решили везти деньги с собой в сумке. По дороге, как водится, крепко выпили, и никто не заметил, как где-то в ущелье сумка потерялась. Люди из органов прошли по всему маршруту и наконец решили, что на всем этом безлюдном пути самой подозрительной точкой является наша овчарня.

Бедная заброшенная овчарня никогда раньше не подвергалась такому нашествию. Следователи по очереди вызывали пастухов к своему «джипу» и допрашивали. Наш Немой был бригадиром, выходцем из бедной семьи, да к тому же еще больным. Никто и не думал его подозревать. Но, увидев вооруженных людей, он побледнел, задрожал, сам подошел к ним и все рассказал. Следователи вытащили из-под кучи засохшего овечьего помета утерянную сумку и пересчитали деньги. Десять тысяч юаней были в целости и сохранности.

В один вечер Немой стал знаменитостью. Из «активного последователя» он превратился в «образец крестьянина», «образец труда» и «образец коммуниста» для всей провинции. Когда журналисты попросили его рассказать о замечательном поступке, он засмеялся:

— Слишком много было денег! Если бы несколько сотен, оставил бы себе…

Интересно, что когда он отдал деньги, болезнь тут же прошла, он стал мыслить и говорить вполне четко. Журналисты, естественно, это заявление записывать не стали и расхваливали его на все лады. Так он попал в Пекин, присутствовал на совещании работников целинных земель, видел руководителей государства.

Вернувшись из Пекина, он заявил друзьям и родным, что раньше был дураком и не понимал, на что можно тратить деньги. А теперь, побывав в столице, понял. В универмаге «Ванфуцзинь», например, чего ни пожелаешь — все есть. В столице при деньгах можно хорошо пожить. Рассказы эти тут же достигли ушей руководства госхоза. Его вызвали и пригрозили, что если он и дальше будет слишком много болтать, то быстро станет классовым врагом. На следующий день к нему вернулась болезнь.

Вначале в поселке его звали дураком. Но в те времена «дурак» было словом скорее хвалебным, чем ругательным. Например, в конторе работал бывший инженер-гидротехник — каждое утро он чистил отхожие места. Он был, видимо, очень сообразительным человеком: всеми правдами и неправдами ухитрился сбросить с себя шкуру «интеллигента» и добился того, что его звали дураком. Потом вступил в партию. Поэтому все постепенно почувствовали, что «дурак» — это не то слово, и позже кто-то придумал звать пастуха по его болезни — Немым.

Он молчал, и как было догадаться, что у него на уме, о чем он думает? Но люди не могли не чувствовать, что каждая встреча с ним оставляет в душе странный неизгладимый след. У многих все несчастья были связаны с политикой, с различными кампаниями. У него было не так. Его травма к политике не имела ни малейшего отношения. Наверное, что-то в нем заставляло людей почувствовать, что в сердце любого простого, заурядного человека под грудами политических лозунгов живет неистребимая, не подвластная никаким кампаниям тяга к хорошей жизни — маленькая эгоистическая мечта, в которой самому себе страшно признаться. Мечта эта у каждого жила в потайном уголке сердца, недоступном самым страшным политическим бурям. Именно эта тайная тяга, быть может, и давала людям возможность сохранить себя, превращая воздействие политических течений в ничто. Глядя на пастуха, люди невольно видели себя и смутно ощущали, что кроме «непрерывной революционной борьбы» в их сердцах теплится что-то еще, название чего они уже успели забыть. Наверное, лишь он один, этот Немой, и мог напомнить им об этом.

Не эти ли мысли имела в виду его жена-философ?

Вы можете сказать, что в голове Немого вообще не было связных мыслей. Но в конце концов немой есть немой. Мир вокруг нас монолитен, замкнут на себя. Ему не до внешних чувств и переживаний, с ним не установить эмоциональный контакт. Ты должен сам воздействовать на него, встряхнуть, воззвать к нему как можно громче — но и тогда неизвестно, откликнется ли он на твой призыв…

В тот вечер, задумавшись, я смотрел, как желтый диск солнца опускается за иссиня-черные зазубрины гор. В тишине и одиночестве я вдруг ощутил: что-то новое коснулось крылом моего сердца. Я все-таки встретился с Тобой снова! Разве это не знак небес? Женщины, которых я знал за эти годы — Хань Юэбинь, Ма Инхуа, — где они? Бесследно выветрились из памяти. Но то мгновение, когда я увидел Ее впервые, осталось в памяти навсегда — я знаю, что и с Ней было то же самое. И все же сомнения мучили меня: было ли это на самом деле? насколько реально то удивительное мгновение в прошлом? Не знавшее радости и любви сердце окаменело. Она словно острым резцом вычертила по этому камню линии, которые невозможно стереть. Картина оставалась яркой, живой, естественной. Сколько раз это воспоминание было источником моих порывов, стремлений, надежд. Это помогало мне: я носил черную или, как сейчас, зеленую форму, я был всего лишь «рабочей силой», но чувствовал себя мужчиной. Наверное, можно сказать, что образ этой женщины, ее безмолвный призыв — пусть я бесславно ретировался — чем-то развратили меня, но, может, я до сих пор оставался подростком — тридцати девяти лет от роду?

Ее реальный облик заслонял все прошлые мечты об объятиях, ласках, поцелуях. Яркие лучи солнца разогнали красный туман. За эти годы я смирился с тем, что, стоило мне подумать о женщинах, я видел перед собой только Ее — и никого другого. Я не верил, что Она всего лишь раз мелькнула в моей жизни и больше я никогда Ее не встречу. Я был убежден, что Она появится снова. И вот это свершилось — наяву! В событии, которое повторяется дважды, не может не быть скрытого смысла. Это судьба.

Я понимал, что отвык от тонких, нежных чувств, что дикая и грубая жизнь не могла не наложить свой отпечаток на мои мысли и стремления. Новая жизнь изменяет ранние представления о любви. Мучаясь противоречивыми чувствами, я был, наверное, похож на нашего Немого. С одной стороны, рациональное мышление, вера в идеалы, воспитанные культурой самодисциплина и самоконтроль. С другой — неосознанные порывы, иррационализм и осязаемый, живой голос плоти. Сейчас этот голос говорил вместо меня, а кто эта женщина и что она из себя представляет — было совершенно не важно.

Последние отблески вечерней зари угасли…

Я докурил папиросу, и в этот момент в поселке забубнил громкоговоритель. Эта штуковина, растопырившая длинные железные губы, была единственной нашей связью с внешним миром. Правда, день за днем она твердила одни и те же цитаты и скорее свидетельствовала об абсолютной устойчивости мира, чем о переменах в нем. Двигалось только время, и потому громкоговоритель выполнял главным образом функции часов: по нему сверялось время завтрака, обеда и ужина. Я поднялся, запер овчарню, подхватил на плечо скатанную постель и, не дожидаясь сторожа, который должен был прийти на ночь, стал спускаться вниз с горы.

Пускай сам разбирается! А я после ужина отправлюсь искать Ее.

 

3

Я вышел из столовой, в одной руке сжимая миску с едой, а другой поддерживая на плече тюк с постельными принадлежностями, и направился к общежитию, где у меня была койка. Войдя в комнату, я бросил тюк на кровать.

— О! А где же еще двое? — первое, что я сказал Чжоу Жуйчэну, увидев две незастеленные кровати.

Чжоу сидел по-турецки на своей койке. Это был парень на язычок чрезвычайно острый, но вид при этом имел тишайший. Он оторвался от своего эрху:

— Переженились все. В Гуангуни ты один такой остался. Он решил, что сострил довольно метко, и с удовольствием рассмеялся. Так смеются только язвительные люди. Я решил ему ответить:

— Да, но мне-то полегче, чем тебе. Я свободен, а у тебя супруга и обратного хода нет.

Он ничего не ответил, склонясь над инструментом и наигрывая мелодию «Речка Люянхэ». Играл он не так уж и плохо, в звенящих вибрирующих звуках слышалось неподдельное чувство. Правда, кроме этой мелодии, он не знал ни одной другой.

Чжоу был из «неиспользованных ресурсов» бывшей тюрьмы. До отсидки он служил главным снабженцем сельской строительной дивизии. В заключение попал просто — тогда в подразделениях дивизии забирали всех кого ни попадя, чтобы заполнить новую тюрьму. Сидели мы с ним примерно в одно время. После, когда тюрьму расформировали, все бывшие «классовые враги» вернулись на прежние места работы, некоторые — даже на прежнюю должность. Чжоу был чуть ли не единственным, кого так и не отпустили, и он жил, не имея никакого общественного статуса, с нами, простыми работягами, в общежитии уже несколько лет.

Я поднялся с кровати и с участием спросил:

— О доме думаешь?

В сумраке блестели его глаза, неотрывно глядящие в одну точку. Что видел он и чего не мог увидеть я? Он извлек из инструмента тонкий тревожный звук, протяжно вздохнул и сказал:

— А чего о нем думать? Все, что ни делай, — без толку!

Чжоу решался говорить о своих чувствах только песнями, да и то большей частью из «революционного репертуара». Этим он был похож на преступника, который заворачивает украденную вещь в нарочито яркую оболочку и пытается с невинным видом пронести ее на глазах у всех. Мне казалось, что мы могли бы говорить часами — если бы только он хотел выплеснуть то, что у него на душе. В молодости Чжоу окончил какую-то гоминьдановскую военную школу и получил неплохое образование. Но он никогда не делился своими соображениями, предпочитая не шутить на запретные темы и даже не намекать на них. Однажды я шутя предложил назвать наше общежитие «Гуангуньским комитетом». Чжоу жутко испугался и со смешной для нашего захолустья значительностью стал мне выговаривать:

— Ты что, старина Чжан?! Как ты можешь говорить о каком-то «комитете»? Разве ты не знаешь, что наверху прежде всего следят за появлением всяких новых организаций? Что будет, если услышат люди?!

Однако нельзя было сказать, что у него с головой неладно или что он не в своем уме. Очень часто он садился где-нибудь в углу и, повернувшись ко всем спиной, выписывал каллиграфическим почерком очередное прошение…

— Ну, как дела? Тебе все не отвечают? — Его музыка заставила меня посочувствовать ему. — Ведь я целую зиму просидел в горах. Думал, ты уж давно дома. Ты же столько писал, не может быть, чтобы все зря.

— Не в том дело, — сказал он, решившись, видимо, на откровенность. — Судя по всему, мои бумаги до верхних этажей не доходят. Похоже, кто-то посередине не дает им ходу. К тому же, чтобы ты знал, у меня есть свои заслуги…

— У тебя заслуги? — Я был очень удивлен. — Ты что, после Гоминьдана успел и в Народно-освободительной армии повоевать?

— Да нет. Ты просто не знаешь. — Он тяжело повалился на кровать, как будто отдаваясь во власть воспоминаний. — Когда началась «великая культурная революция» и мы стали «заниматься критикой и учебой», вся информация о людях из управления нашей строительной дивизии, которые раньше были в Гоминьдане, была подготовлена мною…

Я все понял. Кто-то из тех, на кого он «готовил информацию», теперь оказался реабилитирован и занял этот самый пост — «посередине». Тогда прошениям Чжоу действительно не пробиться.

Да, таким заслугам, как у него, не позавидуешь.

Как может человек своими руками запутать свою собственную жизнь…

— Ну, ладно. А ты все-таки пиши — побольше да почаще. Авось в один прекрасный день и дойдет куда нужно.

Я успокаивал его, а про себя думал: «Долго тебе придется ждать!» Потом вскочил с кровати и вышел из общежития на улицу.

Я повидал в жизни довольно много людей, которым нравилось писать доносы, наушничать. И вот еще один. Правда, он пока перестал заниматься любимым делом и целиком переключился на прошения о помиловании. Сначала гробил других, а теперь пытается свою шкуру спасти. Хорош гусь, нечего сказать.

Наступили сумерки. Воздух в поселке был пронизан стойким запахом навоза.

Интересно, потеплеет или нет?

И тут ветер вдруг донес тонкий аромат цветущих финиковых пальм.

Все-таки весна.

В комнате у них горела необычно яркая лампа. Войдя, я зажмурился.

— Э, что вы тут делаете? В шахматы играете?

Она подняла голову, молча улыбнулась.

— Какие шахматы. Тетушка Ма попросила меня написать за нее прошение.

Они сидели, склонив головы над старым деревянным столом. На столе лежал лист белой бумаги. Только сейчас, когда мои глаза окончательно освоились с ярким светом, я разглядел в Ее руках ручку.

Тетушка Ма сказала:

— Ты вернулся, Чжан. Может, тогда ты напишешь? У тебя такое образование!

— Прошу прощения, — сказал я, — никогда не писал чужих прошений. Вот если бы вы хотели выйти замуж, я бы для вас бумагу написал. И думаю, что ее тут же бы утвердили.

Тетушка Ма, конечно, стала ругаться:

— Черт знает что мелешь! Я — замуж? Да за кого? Ой, мне сейчас плохо будет!

Я довольно рассмеялся:

— За Чжоу Жуйчэна, например. Его супружница давно нашла себе кого-то другого и удрала, а он, боюсь, до сих пор об этом не знает. Вы будете прекрасной парой. Он как раз тоже все время пишет прошения.

Тетушка Ма не выдержала и захихикала:

— Что с тебя взять! Ты никогда в жизни серьезным не был. У моего младшенького братишки был такой же длинный язык!

— Неправильно вы все говорите, тетушка. — Я как бы невзначай сел на кровать тетушки Ма. — Наоборот, я всегда был ужасно серьезным и порядочным. Просто сейчас такой человек выглядит смешным. Потому что в наши дни быть порядочным и серьезным бессмысленно. К тому же чего я только не наговорил и чего не понаписал за свои пять отсидок! Сами посмотрите, разве я тот человек, который должен писать ваше прошение? Такого напишу, что вас еще и посадят!

Восьми лет от роду тетушку Ма отдали на воспитание в дом ее будущего мужа — мелкого помещика в провинции Шаньдун. Через восемь лет, когда она подросла, наступило освобождение. Муж, который был гораздо старше ее, в сумятице тех лет исчез неизвестно где. Она вернулась в деревню и сразу приглянулась тамошнему председателю комитета сельской бедноты. Но этой шестнадцатилетней девушке, которая привыкла быть рабыней, наверное, не суждено было увидеть счастье. Председатель комбеда оказался сущим подлецом и в пятьдесят восьмом, во время «большого скачка», воспользовался моментом: ей приклеили ярлык «помещичьего элемента». После многих лет страданий и лишений она оказалась в этом заброшенном госхозе. Однако, ввиду своего реакционного прошлого, попала в общий розыск, и потому уже в шестьдесят третьем ее накрыла очередная кампания «социалистической учебы». В госхозе тогда ее объявили «беглой помещицей» и дали три года. После срока она вышла на свободу, но до сих пор считалась «помещичьим элементом». Она писала во все инстанции, прося снять с нее этот несправедливый приговор. Но, как она по секрету рассказала мне, тот самый председатель комбеда уже стал секретарем всей коммуны. Все ее прошения попадают в конце концов к нему, а потом, наверное, в корзину для бумаг.

У каждого человека должна быть надежда. Поэтому я никогда не старался ее разубедить и сводил все к шутке.

— А ты тоже, уважаемый Чжан, взял бы да написал. Ты на себя-то погляди — ведь уж сорок скоро. Нужно тебе получать реабилитацию. Сможешь тогда в школе преподавать. — Тетушка Ма уговаривала меня, как ребенка.

Если у человека есть любимое блюдо, он считает его самым вкусным на свете и ему кажется, что все непременно должны это блюдо попробовать.

Я вытащил из кармана папиросу и внимательно посмотрел на тетушку Ма. Какое лицо! Она была старше меня всего на четыре года, но казалось, что каждый прожитый день оставил на ее лице свой след. Неудивительно, что даже семидесятилетние бабки называли ее тетушкой.

«Вы обязательно вернетесь домой! — думал я. — Вы должны вернуться к себе домой! Ваше лицо — самое лучшее прошение о реабилитации. Хорошо было бы прийти к этому бывшему председателю комбеда, а ныне секретарю коммуны и спросить: «Ну, что? Узнаете ту самую красавицу, которой вы когда-то домогались?» И если у него сохранилась еще хоть капля совести, он должен ее реабилитировать».

Однако, боюсь, у таких людей не было и нет ни капли совести.

А пока тетушка Ма жила надеждой. Надежда эта была настолько сильной, что она могла делиться ею с другими. В этой женщине сохранилась удивительная чистота, и иногда изборожденное морщинами лицо ее, озаряясь внутренним светом, непостижимым образом становилось лицом шестнадцатилетней девушки.

— У меня не такое положение, как у вас, — сказал я, закуривая. — Я поначалу считался правым, потом контриком. Мне даже в голову не приходит писать, оправдываться. А с вас, конечно, снимут обвинение, и тогда все будет хорошо! Вы, главное, пишите, в один прекрасный день все образуется.

Я и сам верил в то, что говорил.

— Э-хе-хе, — тетушка Ма то ли вздохнула, то ли рассмеялась, — хорошо, кабы решили. А то ведь жить с таким клеймом тяжеловато. — Она повернулась к Сянцзю. — Так на чем мы остановились? В тысяча девятьсот шестьдесят третьем году…

— Может, пока погодим писать? — Хуан отложила ручку и, откинувшись, прислонилась спиной к стене. — К нам гость пришел, а мы все пишем, не встречаем как надо.

— Ах, да-да, конечно. — Тетушка почувствовала себя неловко. — Ну погляди, я со своими делами совсем голову потеряла. Вы сидите, а я за чернилами схожу.

И тетушка поспешно вышла.

Посмотрела она на нас при этом довольно выразительно.

Запах цветущих фиников стал сильнее — похоже, скоро пойдет дождь. Запах проникал в комнату через окно, сквозь щели в дверях. В этой маленькой тесной комнатке, казалось, все на виду. Все, о чем ты думал, вырывалось наружу, а ты в свою очередь чутко впитывал то, что витало в воздухе.

Я спросил:

— А почему вы не пробуете писать о себе?

— Что толку? — Она усмехнулась. — Дела сердечные. Кто в них будет разбираться? Если я не виновата, он виноват. К тому же я-то уже три года в лагере отработала, чего уж теперь. Ведь эта реабилитация мне три потерянных года не вернет?

Я молчал, сказать было нечего. Похоже, Она была прозорливей меня.

На Ней было какое-то белое платье, а скорее просто ночная рубаха. Ворот у рубахи был распахнут, и в треугольном вырезе были видны основания грудей. Кожа цвета слоновой кости даже на вид казалась теплой и упругой… Я усмехнулся.

— Это вы должны писать, — сказала Она. — Надо рубить под корень, освободиться от правого уклона. Все последующие дела выросли из первого. А после реабилитации, может, и не все так будет, как тетушка говорит, но хоть в учителя сможете пойти…

— Подумайте сами, — я махнул рукой, — если плясать от печки, то как раз сейчас мне ничего и не светит.

— Хотите сказать, что нужно подождать лучших времен?

Я отвел глаза от глубокого выреза на груди и подумал, как бы получше Ей ответить.

— Вы, наверное, не знаете, — Она уселась поудобнее. — Дэн Сяопин реабилитирован.

— Да? — Я не подпрыгнул и не удивился. Теперь понятно, почему все пишут наверх. — Это правда?

— Совершенная. Он уже приступил к работе.

Скорее всего именно эту новость Она и хотела сообщить мне днем!

Такие новости узнаются из газет или по радио. А за этими сообщениями для миллионов людей стоят бумажки с каким-нибудь «красным грифом», которые печатаются в одном или трех экземплярах. Но в этом забытом богом селении, которое, как куча людского хлама, образовано катящимися по стране политическими ураганами, — из этой точки все крупные государственные новости казались мне гирляндами каких-то символов, знаков, которые нынче означают одно, а потом, глядишь, — другое. Знаки составляли линии, а линии — причудливый узор, в котором так хотелось отыскать смысл и закономерность. Но изгибы узора были под стать лабиринту царя Миноса, и человек извне не мог догадаться о внутреннем направлении. Огромный и запутанный верхний эшелон государственного аппарата, спускающий свою волю через бессчетное число приводных ремней и рычагов вниз, в том числе и к нам. И подобно тому как ночью солнечные лучи отраженным от Луны светом достигают Земли, так и мы могли лишь ощущать долетавшую до нас из центра слабую вибрацию. В изменении объемов поставок зерна, даже в том, что сегодня секретарь попросил у меня прикурить, усматривалось особое значение, грядущие перемены. Рассчитывать, анализировать здесь было нечего, приходилось полностью полагаться на интуицию. Наверное, все это здорово смахивало на астрологию, мы и в этом вернулись в средневековье. Я усиленно штудировал философию, политэкономию, познавал законы мира — в книжках все было так ясно и понятно, я четко знал, по какому пути должно развиваться общество. Эта логика не только служила мне жизненной опорой, но, казалось, была теми «усиками», которыми я, как насекомое, осязал мир. Однако, стоило лишь прикоснуться к реальности, как логика рушилась, все путалось; приходившие новости не укладывались ни в какую закономерность и несли на себе печать полного произвола. Жизнь не только била по разуму, но и подрывала веру в собственные ощущения.

И все же эта последняя новость была другого рода. Она, похоже, говорила о действительных переменах в «большом мире». Я чувствовал, как, обжигая пальцы, тлеет сигарета в моих руках и как меня самого, мою кровь пронизывает некий будоражащий жар. Наконец-то из всей выброшенной за борт компании нашелся один, который не только сумел забраться обратно, но попал на капитанский мостик. Должен же он теперь помочь другим. А уж куда пойдет корабль после того, как на нем окажутся бывшие потерпевшие, так об этом говорить пока рано.

Она посматривала на меня, как будто ждала ответа. Женские глаза, человеческие, а я за зиму привык видеть лишь глаза овец. Хотя они похожи — и влажные, и пугливые, и нерешительные. Но что я могу Ей сейчас сказать, что ответить? Некое смутное чувство — не расчет, а скорее интуиция — подсказывало, что я вряд ли смогу войти в лабиринт. Однако мне вовсе не хотелось, как некоторым, чтобы корабль наш совсем затонул: раз я упал в воду, пускай гибнут все! Наоборот, мне хотелось хоть чем-то подсобить. Мне бы только вернуться, оказаться на палубе, высушить одежду, зализать раны, просто полежать, погреться на солнышке. Где-то в глубине души у меня таилась еще одна мечта: хоть как-то помогать кораблю прокладывать курс. За двенадцать лет я понял, что у кормила может стоять один человек, но сделать так, чтобы корабль всегда шел туда, куда нужно, один человек просто не в состоянии…

Стоило ли обо всем этом рассказывать Ей?

Ярко светила под потолком лампочка, я никак не мог приспособиться к такому яркому свету. В овчарне если и зажигали, то старую, вековечную керосиновую лампу. Я не только привык, мне нравились мягкий полумрак, темнота. Темнота обостряла мысль, успокаивала…

А сейчас передо мной сидела живая женщина, сидела Она. Я вдруг понял, о чем спрашивают Ее глаза: в этой комнате только мы вдвоем — женщина, у которой нет мужчины, и мужчина, у которого нет женщины. Неужели, кроме прошений и реабилитаций, нам не о чем говорить?

Теперь я многое читал в Ее глазах: вопрос и нерешительность, ожидание, надежду и молчаливое согласие. Как будто Она уже все решила для себя и ожидала только действия с моей стороны. И, судя по всему, Она не собиралась давать отпор, даже, наверное, обдумывала, как бы поделикатней отдаться на милость победителя. Я сидел на одной кровати, Она на другой. Нас разделяла лишь коричневая полоска глиняного пола, от силы два метра. Как линия на шахматной доске — можно построить на ней оборону, и ее нельзя вроде бы пересечь, но можно и не замечать, и тогда ее как будто и не будет… В тишине текло время. На Ее лице появилась едва заметная улыбка. Странная улыбка, значение которой невозможно разгадать. Она была одета, но одежда так ясно обрисовывала контуры тела! И это тело — обнаженное — тут же появилось перед моим мысленным взором. Неужели импульсы, которые рождаются политическими убеждениями и чувственным влечением, схожи? И те и другие проникают в самый центр нашего естества, заставляют быть храбрым, стойким, заставляют стремиться вперед, чем-то овладевать и находить в самопожертвовании высший смысл и высшее счастье. Сегодня хороший день. Интересно, как это счастливые события сумели сосредоточиться в одном дне. Нет, это действительно счастье. Меня как будто уже наполовину освободили! На моем лице появилась, наверное, такая же странная и загадочная улыбка, как у Нее. Мне казалось, что Она понимает меня, слышит мои мысли — ведь Она по одному взгляду умеет определять характер человека. Я почувствовал, что кровь закипает во мне, и вздрогнул. Радостное напряжение все росло, заливая душу какой-то пугающей волной счастья. В горле пересохло — я снова был там, в камышах…

Я уже собирался что-нибудь сказать или сделать, но тут вошла тетушка Ма.

— Ну? Нигде чернил не нашла. — Она быстрым взглядом скользнула по нашим лицам. — Что за жизнь, и прошение не напишешь!

— Надо в контору пойти, — сказала Хуан, — там скорее всего есть.

— Ну уж нет! Ни за что не пойду! — сказала тетушка с притворным испугом. — Этот секретарь Цао меня обязательно спросит: «Пишешь? А что пишешь? Ведь у тебя никого нет. Значит, не письмо, а жалобу!»

Мы все рассмеялись. На одно мгновение покрытое морщинами лицо тетушки Ма помолодело, словно у шестнадцатилетней девушки.

— Вот какие молодцы, — сказала она. — Главное — не обращать ни на что внимания, и все будет хорошо. — Тетушка села за стол. Она склонилась над шитьем и без всяких околичностей заявила: — Нет, правда, я без смеха. Вы замечательно подходите друг другу!

Хуан ничего не сказала, только улыбнулась, не разжимая губ.

Доброе сердце у тетушки Ма, но слишком горячее.

Я прервал молчание:

— Мы с ней прошений не пишем. Зато вы с Чжоу Жуйчэнем пишете — пара хоть куда!

— С тобой, как всегда, невозможно серьезно разговаривать! — Тетушка почесала в затылке. — А я точно говорю. Вы оба были в лагере, значит, принижать друг дружку не будете. По возрасту тоже подходите. Ты образованный, и у нее образование неплохое — все-таки и начальную и среднюю ступень закончила. Хуан как к нам приехала, я сразу о тебе подумала, ждала, когда ты с гор вернешься.

— Ну, пошла, пошла. — Хуан улыбнулась. — Я замуж больше не выйду. С этим у меня все.

— Эк! — тетушка перекинулась на нее. — Да как можно и говорить-то такое! Женщина создана небом для того, чтобы быть при мужчине. — Она помолчала, а потом сказала с твердой убежденностью: — Нет человека, которому я нужна, а был бы, так точно вышла бы замуж!

— Как это — нет, — сказал я, — ведь был же этот председатель комбеда. Просто вы не захотели.

— Нет, — сказала тетушка. — У него и жена была, и дети. А так-то я бы за него пошла. Он человек очень даже неплохой. И способный — в большие люди вышел. Он и в классовые враги меня записал только для того, чтобы избалованность да капризы из меня повыбить. А больше ни для чего.

Она не винила его. Хотя по его милости попала в эту глушь и отбыла три года в лагере.

— А почему же вам пришлось бежать? — спросил я.

— На самом деле это не он меня довел, просто есть было нечего. Я тогда не одна — нас много ушло, чтобы оставшиеся выжили… Да мне еще вдобавок не повезло.

— Но вы рассудите, тетушка. Ведь общий розыск именно этот человек объявил. — Я хотел еще прибавить, что нельзя быть такой необъективной, но промолчал.

— Э! Да он просто хотел вернуть меня таким способом. Чтобы я у него на глазах была. Кто ж знал, что начнется кампания?

Бесполезно! Как раз об этом и говорила Хуан Сянцзю: дела сердечные, кто в них сможет по-настоящему разобраться? Я взглянул на нее, она, улыбаясь, смотрела на тетушку. Что крылось за этой улыбкой? Сочувствие? Презрение? Или ей просто забавно? Или она думает о нас?..

На улице было темно, хотя звезды сплошь усыпали небо. Где-то неподалеку Хэ Лифан, которую выслали сюда из Пекина с «образованной молодежью», напевала на мотив казахской песенки «Подарю тебе розу»:

— Ну что, братец, — сказала она тихонько, подойдя ко мне почти вплотную, — как насчет того, чтобы зайти ко мне в гости? Ты всю зиму в горах трудился. Семь-восемь юаней для меня небось найдутся?

— Поздновато, — сказал я. — Завтра приду.

— Ничего не поздно. Самое время. Мой благоверный в Пекин поехал родных навестить.

— А ты не боишься, что твой Хэй Цзы когда-нибудь тебя прищучит?

— Хо-хо! Он сам везде, где только можно, деньгу зашибает. — В сумраке по-кошачьи сверкнули ее глаза. — Да и перед кем в этой дыре отчитываться?!

— Иди спать, — сказал я решительно. — Мы с Хэй Цзы друзья, и я ни в чем не хочу быть замешан…

 

4

Ло Цзунци сидел на крыше, оседлав конек. Он строил летнюю кухню.

— Сто лет тебя знаю, а ты все такой же наивный. Миллион раз говорил: нельзя зарекаться, нельзя слишком надеяться. — Он приставил гвоздь и поднял молоток. — Вот меня реабилитировали, на работу пристроился — даже руководить доверили. Не бог весть чем, но все-таки. Но я тебе снова скажу — разве я могу поменять землю и небо местами?

Тук, тук, тук! Похоже, он был раздосадован. До его хозяйства было добрых сорок ли, и я добрался сюда лишь к полудню. Я пришел для того, чтобы он объяснил мне значение долетающих к нам по радио «таинственных символов». Ло мог ввести меня в лабиринт. Но он предпочитал останавливаться в первой же галерее.

Я пил чай, очень крепкий, горячий. Целую вечность не пил такого чая. Казалось, кровь насыщалась энергией и разносила по всему телу бодрость и хорошее настроение.

На самом-то деле здесь просто нормальная жизнь. У меня возникло чувство, будто я вернулся домой, хотя давно отвык от такой жизни. Я лежал на раскладушке, блаженно вытянувшись, но потребность выговориться прогоняла сон.

Говорил Ло Цзунци:

— Я здесь, в хозяйстве, начальник. Но ты погляди, каких людей мне дали… Я у тебя что ни спрошу — ты в курсе. А возьми, например, ту тетку, которая раньше была партийным секретарем в Циньляне. Всем, что касается «великой культурной», она набита до отказа. Сейчас она и у нас секретарь парткома. Я говорю: пускай крестьяне сажают на своих участочках овощи. Земля здесь дикая, сил требует много, что они там в свободное время ни вырастят — все хорошо. И вот появляются на огородах всходы, и она тут же посылает трактор и все сравнивает с землей. Я говорю: в Китае девять миллионов шестьсот тысяч квадратных километров, и каждый баклажан, огурец, каждый помидор — все идет в общую социалистическую копилку. Почему же их не выращивать? Она отвечает: материальные блага социализма могут производиться только на государственных предприятиях. А частное хозяйство по закону ведет к капитализму. И лепит мне цитату за цитатой, разве ее переспоришь? Потом мы с ней даже разговаривать перестали при встречах, как говорится, идем в разные стороны — я на запад, она на восток. И ты сам подумай, может ли хорошо вестись работа, когда у начальника с партийным секретарем такие отношения. Ведь у нас с ней права практически равные. Мы взаимоисключаем друг друга, и в результате — нуль.

Он пристукнул молотком, который держал в руке, и посмотрел на меня сверху вниз. Я опять невольно подумал об овце, только о старой, в глазах которой усталость и пессимизм, и скептически усмехнулся.

— Эх! — Я лениво потянулся. — Дорогой Ло, у меня уже очень давно такое чувство, что этот спектакль затянулся. Он идет больше десяти лет. Не знаю, какие ощущения у публики, но мне как актеру все это смертельно надоело.

— В Китае нет публики, здесь все актеры, — перебил он меня. — Только одни играют с удовольствием, а других заставляют играть. В один прекрасный день ситуация перевернется. Ты всего лишь человек, которого заставляют играть и который от этого устал. Правильно? Или ты думаешь, что можешь играть по-своему?..

Ло Цзунци — тощий, длинный, с худым и вытянутым лицом. Если бы ему можно было округлить глаза да вытянуть нос — вполне сошел бы за англичанина. В семидесятом мы вместе сидели в тюрьме, укрывались моим ватным одеялом, ели из моей миски: ему нельзя было ничего получать с воли. Время тогда словно сгустилось, смерзлось и превратилось в лед. И я ему тогда сказал, что Линь Бяо умрет злой смертью. Он спросил, почему я так думаю. Я ответил, что оснований у меня никаких, что Линь Бяо просто напоминает мне одного заключенного, которого расстреляли. Этого зека звали «лампочка на 400 ватт», он был очень похож на Линь Бяо: такой же лысый, морщинистый, с таким же подбородком. Ло тогда здорово смеялся, но сказал, что он на такие мрачные предчувствия не способен. Он каждый день говорил о своих прошлых грехах, но это вовсе не означало, что он сломлен, наоборот, я видел, что он даже гордится собой. Из многих его рассказов я узнал, что еще в сорок втором году в Янъани он уже подвергался критике. В пятьдесят седьмом был, естественно, объявлен «правым», в пятьдесят девятом — «правым оппортунистом», а в шестьдесят шестом выяснилось, что он, оказывается, был членом «капиталистического штаба Лю и Дэна». Ясно, что Ло и понятия не имел, где такой штаб существует и кем он командует, чем страшно сердил ревкомовцев, которые его допрашивали. В тюрьме же все знали, что если бы не прошлые прегрешения, Ло работал бы на самых крупных постах.

Сейчас ему перевалило за пятьдесят, но он был все так же крепок.

— Ну как? Я не растолстел? — спросил он, когда слез с крыши. — Человек должен обязательно пару раз побывать в тюрьме. Первый раз полезно для здоровья. Но лишь во второй раз сможешь понять, что товарищ — это не тот, кто заседает с тобой на собраниях.

Мы прошли в комнату и сели на диван, который он смастерил сам.

— Видишь ли, — начал я, — у меня такое чувство, что наша трагедия разворачивается не потому, что ограничены и оборваны отношения между людьми, а потому, что порок в самой существующей системе.

— Это-то ясно. Только учти, что для перестройки системы нужно сначала перестроить как раз отношения между людьми. — Он отхлебнул чаю. — Нужно сделать так, чтобы я мог спокойно работать вместе с этой теткой — нашим партийным секретарем. Иначе говоря — ликвидировать систему, при которой я не могу принять самостоятельного решения даже насчет строительства отхожего места.

— А в теории? — Я развеселился. — Похоже, что мы проводим в жизнь вовсе не марксизм. Это какой-то дюрингизм… бухаринизм и… линьбяоизм! У Гоминьдана было «три демократических принципа», а у нас — три «изма».

— Что ты имеешь в виду? — Он сморщил нос.

— Ну, что здесь непонятного? От Дюринга — волюнтаризм, культ насилия. Теперь Бухарин. Ты ведь знаешь его точку зрения: задача физического истребления главного врага пролетариата — буржуазии — несложна. Однако буржуазная культура гораздо сильнее пролетарской, и, если ее не искоренить, она может стать причиной будущего поражения рабочих. Пролетариат поэтому должен не только завоевать и удержать политическую власть, но еще обязательно осуществить культурную революцию. И скажи мне теперь, дружище, разве наш великий вождь, когда развязал «культурную революцию», не следовал тезису, давным-давно выдвинутому Бухариным для Коминтерна? Про линьбяоизм и говорить нечего — культ личности.

— Да-а, — он довольно засмеялся. — Неудивительно, что тебя так давно заставляют играть в нашем спектакле. Я думаю, что «контрреволюционер» — для тебя еще слишком мягко.

В этот момент в комнату вошла с миской Чжу Шуцзюнь, распространяя одуряющий запах горячих пельменей.

— Ну-ка, контрики и правоуклонисты, марш за стол обедать! — Она смеялась, прищурившись. — Чжан, дорогой, ты у нас больше года не был, и я уж теперь насильно, а накормлю тебя до отвала!

Она проворно двигалась, колыхались рукава платья, открывая красивые полные руки. Появилась их дочь, поправила занавеску на двери. Комната словно по волшебству превратилась в парадный зал. Неожиданно для себя я почувствовал, что возбужден. Как давно я не вел интеллектуальных бесед. Мне доводилось лишь день за днем изливать свою душу овцам.

— Так вот насчет теории. В ней у нас полнейшая путаница. — Я сидел в самой обычной комнате, в руке у меня были палочки, и я вылавливал из миски пельмени, но чувствовал себя при этом докладчиком на солидной конференции. — Наша сегодняшняя задача — вернуться к настоящему, подлинному марксизму. Допустим, эта твоя тетка атакует тебя при помощи «Цитатника Председателя Мао», а ты спокойно отражаешь ее атаки словами Ленина. Ленин-то как раз говорил о том, что попытки уничтожить, начисто ликвидировать частную торговлю и остановить развитие капитализма — это глупость, это невежество и самоубийство. Видишь, Ленин даже частнокапиталистическую торговлю полностью не отвергал. А у вас-то спор о том, чтобы в свободное время люди могли овощи выращивать.

— Э, Ленин это когда говорил… — Ло Цзунци хмыкнул.

— Да, — усмехнулся я, — мы сейчас только и делаем, что повторяем некогда сказанное. Разве нет? Ты — чтобы убедить меня, я — чтобы убедить тебя. Ты вспоминаешь слова одного, я — другого. Как раз об этом Маркс говорил: мертвые хватают живых. Основной чертой нашей теории сегодня является полное отсутствие развития. Поэтому нужно находить такие цитаты, которые хотя бы способствовали ее развитию. Ведь у нас и мозги, наверное, уже устроены так, что мы можем только выбирать из созданного, а не создавать новое сами. Вот в чем наша трагедия. И ее последний акт: теория заводит всех в полный тупик.

Ло усердно поглощал пельмени, но с не меньшим вниманием слушал. Наконец он опустил голову — как в то далекое время, когда вспоминал грехи прошлого, — и спросил:

— Ну, и что же, по-твоему, нужно сейчас делать?

— Сейчас? Да сейчас все рассуждения — пустой звук! Могу только снова напомнить слова Ленина, что в стране, переживающей экономический кризис, первая задача — это спасение трудящихся. — Перед моими глазами прошли эти самые трудящиеся: Немой, тетушка Ма, Хэй Цзы, Хэ Лифан… — Нужно заставить их поверить, что они достойны лучшей жизни. Мы сможем перевернуть систему, только если начнем с фундамента. Во втором томе «Капитала» на восемнадцатой странице…

— Во! Во!.. — Ло засмеялся. — Подкован ты просто здорово! Но задумывался ли ты когда-нибудь над тем, чтобы, — голос его зазвучал строже, — чтобы записать все то, что выносил в своем сердце, статью, наконец. Сейчас не пригодится, но когда-нибудь обязательно придет время…

— Мне писать? — Я даже не усмехнулся, а сморщился. — Ты что, забыл про Чжоу Жуйчэна? Ведь я с ним в одной комнате. Он и раньше стукачом был, а теперь ему еще больше выслуживаться надо. Если он до меня доберется, я даже к вам на пельмени не смогу выбраться. А пойди дела совсем плохо, накормят меня орехом за тридцать два фэня.

— Дорогой Чжан, — Чжу Шуцзюнь стояла возле меня и подкладывала в мою тарелку пельмени, — тебе надо жениться. Будет семья, все наладится…

— Точно! — Ло бросил палочки на стол. — Тебе лучше всего завести семью. Будет своя комната, и кто тогда тебе помешает писать? Сейчас вроде стало немножко полегче, могут и разрешить…

— Жениться, чтобы писать статьи? — Я засмеялся. Дочка Ло тоже улыбнулась.

— Да не для статей, а просто для себя! — сказала Чжу. — Если материально трудно, мы поможем.

— Не в этом дело. Проблема — жену найти!

Но в глубине души я знал, что такая женщина есть.

Цепочка облаков на горизонте незаметно захватила вершины гряды гор. Над пустым темно-зеленым пшеничным полем носились тучи ласточек, беспокойно и резко кричавших. В воздухе разливался запах сырой земли. Невысокие, недавно проклюнувшиеся побеги пшеницы раскачивались, волнуясь в ожидании дождя.

Я торопливо шагал по дороге. Вот упала первая капля. Холодный дождь падал мне на лицо, струйки стекали вниз. Но мне все было нипочем, я словно нашел убежище от дождя. А слова Ло Цзунци освещали это убежище. Жениться… Ничего себе! Даже слово это в голове не укладывается! Сколько видений и фантазий посещало меня, но я никогда не мог представить, что в нынешнем своем положении могу жениться на женщине, такой же несвободной, как и я… Прекрасно… Голова моей феи украсилась белой кисеей. И я тут же понял, что фея — это Она! Все было так неожиданно. А я вообще-то раньше представлял себе хоть как-нибудь свою жену? Нет. Ничего определенного, кроме белой кисеи. Образ невесты вольно менялся в моем воображении. Но когда свадебный наряд заслонила черная лагерная форма, в мои сны стала приходить реальная женщина… Ведь любая женщина может быть женой. Но для меня обыкновенная жизнь без той внутренней свободы, к которой я привык, немыслима. Зачем же тогда предаваться мечтам о каком-то уникальном счастье? Опять тот же тезис: не возлагай больших надежд — не будет больших разочарований.

Но если смотреть реально, женитьба — это женитьба только на Ней. После свадьбы мы будем жить втроем в одной комнате — или с Чжоу Жуйчэнем, или с тетушкой Ма. Хуан станет моей женой! Меня начнут обволакивать невидимые путы, пустяковый быт, мелочи будут мерно капать мне на голову, как сейчас падают с высоты крупные холодные капли дождя. И я постепенно стану более рациональным, приземленным, незаметно утрачу те качества, которые так долго воспитывал в себе. Я сам уподоблюсь вот такой холодной дождевой капле — свалюсь с заоблачных высей на матушку-землю. Расползусь по ней, впитаюсь в нее, стану частью какой-нибудь лужи.

Впрочем, семья — это убежище, место, где человек может сохранить себя в трудные времена. Семья — это гнездо, где продолжается род, где жизнь получает стабильную основу, а сам ты чувствуешь себя полновластным правителем. Но для меня семья — это свой собственный маленький мир, окруженный миллионами квадратных километров. Ло прав. Нужно выгородить из этих миллионов несколько метров для себя. И там, наверное, я буду свободен. Я стану повелителем княжества в несколько квадратных метров! И на этом клочке смогу обдумать, что же будет дальше с тем огромным пространством, которое называется нашей родиной.

Трагедия не может длиться вечно…

Мне пришлось перебираться через одну из канав вброд, и я так завяз в липкой грязи, что насилу выбрался. Однако один ботинок утонул, и спасти его не удалось. Я проклинал погоду. А может, Она достанет мне новые ботинки?! Размышляя об этом, я добрел до общежития.

— Ого! Что ж ты в лесу не переждал? — Чжоу поднял голову от лежащего перед ним листа бумаги.

Опять пишет прошение. Пускай пишет. Ты строчи, строчи, спектакль все еще продолжается…

— Ты погляди на себя! На тебе сухого места нет.

Он засмеялся своим добродушным и одновременно ехидным смешком. Сегодня его смех меня ужасно раздражал. Я вдруг особенно остро почувствовал, как «приятно» жить в одной комнате с доносчиком.

— Да черт с ним! Разве это дождь? Вот когда я с овцами в горах сидел, так там были…

— Эй! — Он выглядывал в окно, на лице его было написано откровенное злорадство. — Погляди-ка, солнце!

Действительно, стена напротив сверкала под желтыми лучами солнца. Оказывается, ливень был совсем коротким.

— Проклятье! Небо, видно, тоже против меня. Послушай, старина Чжоу. Когда, по-твоему, нашу жизнь можно считать конченой?

В его лице моментально что-то изменилось, он весь обратился в слух. Небось рассчитывал услышать что-нибудь «контрреволюционное». Но задачка перед ним стояла не такая уж простая. Доносить? Или лучше не надо? А если я откажусь от своих слов, как быть тогда?

— Думаю, что, когда мы заведем себе жен, жизнь наша и будет кончена. — Решив избавить его от тяжких раздумий, я сказал то, что было у меня на сердце.

Я лежал, разглядывая темные балки под потолком. Интересно, нельзя ли привести этот дом в порядок?

 

5

— Как насчет того, чтобы поработать на конюшне? — Секретарь Цао Сюэи, улыбаясь и прищурившись, смотрел на меня. Ожидая ответа, он предложил мне прикурить. — Дело не особо обременительное. Двадцать голов. Утром выгнал, после обеда пригнал. Далеко забираться не нужно. В ночное другие будут выезжать, это забота не твоя.

Могло показаться, что он проявляет ко мне особое участие, предлагая самую удобную работу. В действительности, насколько я знал, в госхозе не было никого, кто лучше меня справился бы с лошадьми. Люди сейчас вообще предпочитали самый примитивный труд — копаться, например, с лопатой в поле — и с неохотой учились чему-то более сложному.

— Ладно, — сказал я, закуривая. — А кого в напарники?

— А сам ты кого хочешь?

— Хорошо бы Немого.

Он засмеялся.

— За что ж ты его так любишь? А кто с овцами будет?

— Тогда лучше вы сами выберите человека.

В нашу эпоху восклицаний и громких лозунгов лучшей компанией был, конечно, настоящий немой.

Он задумался:

— Ладно, покумекаем.

В этот момент вдруг забубнил громкоговоритель. Его металлический голос разносился далеко по округе. Передавали новости:

— «…изучение марксизма, ленинизма и идей Председателя Мао, передовой пример лучших коллективов и работников способствовали глубочайшим переменам в сознании рабочих и служащих угольной промышленности. Сломаны старые взгляды наемного рабочего, укрепляется новое чувство хозяина, его ответственности. Коммунистическое сознание все шире овладевает массами, что выражается в появлении все большего числа новых людей, в распространении нового отношения к труду. Трудящиеся отвергают старую теорию реакционного провиденциализма, теорию о «небесной воле», которая до Освобождения сковывала сознание рабочих и укрепляла господство реакционных классов. Раскрепощение сознания идет полным ходом, и это является мощным стимулом производственных и технических преобразований…»

Я слушал довольно долго, но узнал только, что рабочие на Кайлуаньских копях явно подвержены воздействию теории «небесной воли». Никакой другой информации в новостях не обнаружилось.

Я и сам мог тут же, прямо на поле, сочинить кучу таких «новостей».

Цао Сюэи неизвестно почему вздохнул. Обругал сквозь зубы громкоговоритель, встал, сломал ивовую ветку, которую держал в руке, и, как персонаж Пекинской оперы, картинно размахивая руками, пошел по дороге.

Тут же я заметил тетушку Ма, вышедшую из лесозащитной полосы. В одной руке у нее была лопата, в другой — вязанка хвороста. Одинокие женщины в нашей производственной бригаде в столовую, как правило, не ходили. Готовили сами, быть может, получая наслаждение от этой чисто женской работы.

— Уважаемый Чжан, ты почему не в поселке? Новости уже кончились. — Главной новостью для нее было окончание работы.

— Полив еще не закончен. Нужно немного подождать. — Я улыбнулся. — Ну, как дела?

По тому, как осветилось и помолодело его лицо, я многое понял.

— Она сказала, чтобы ты сам пришел. — Тетушка опустилась на землю возле меня. — А вообще все будет в порядке! — сказала она убежденно. — Ты, главное, не слушай эти ее разговоры насчет того, что она «больше не хочет», «больше не выйдет». На самом деле только и ждет, чтобы кто за ней явился. Все женщины одинаковы.

— А как разговор шел? — Я попытался отвлечь ее от общих рассуждений. — И что она ответила? Вы ей сказали, что вас я послал?

— А как же! Обязательно сказала, что ты послал! А она в ответ только: пусть сам придет.

— Вы уверены, что все будет в порядке? А то ведь стыда не оберешься.

— Сколько раз повторять? Верное дело.

Журчала вода Хуанхэ. Проливаясь на поле, вода покрывалась белой пеной. Я чувствовал, что моя измученная душа обретает покой. О будущем я не думал. Удивительным было уже то, что я сделал первый шаг и не потерпел поражения. За последние десять лет я отвык от того, что это возможно.

— И когда же мне прийти?

— Видали? «Когда»! Что же, ждать какого-то специального дня? Сегодня же вечером и иди. Как придешь, я сразу улизну.

— А с чего мне начать?

— С чего? А еще называется образованный! Да я уже почти обо всем договорилась. Тебе что осталось? Да — да, нет — нет. Да я уверена, все будет в порядке.

— Откуда вы знаете?

— Господи! Да для этого не надо быть семи пядей во лбу! Мы с ней уже несколько месяцев в одной комнате живем, как же я могу не знать? Уж я-то ее, два раза замужем побывавшую, насквозь вижу. Она, может, и хотела бы мужа с положением. Да только такому она не нужна, хотя, как говорится, все при ней. За рабочего тоже не выйти — ведь в город ей нельзя. А за тебя пойдет. Только боится, что уже не так красива…

Мне вдруг захотелось остановиться, передохнуть. Захотелось слышать о Ней только хорошее и чтобы меня убедили, что добиться Ее руки чрезвычайно трудно…

Вечером я пришел к ним. Открыв дверь, я вдруг осознал, что настойчивость и геройство мне не понадобятся, волнений и душевного смятения тоже не будет и что атмосфера здесь совсем не та, которую розовыми красками описывают обычно в романтических повестях.

Комната опять показалась мне настоящей пещерой, разве что ярко освещенной. Обстановка была точно такая же, как у нас с Чжоу Жуйчэном, только в целом почище, поуютнее, больше порядка. В общем-то все клетушки в госхозе были одинаковыми, и мало кто стремился сделать их уютнее. Десятилетие «великой критики» остановило у нас развитие человека, погасило все его желания. Пик всякой кампании был лишь началом следующей. Мы оставались мужчинами и женщинами только с физиологической точки зрения, словно вернулись в те первобытные времена, когда человек на Земле только появился, только-только перестал быть обезьяной. Мы действовали на уровне примитивных рефлексов, определяя друг друга чуть ли не по запаху.

Тетушка Ма, что-то бормоча, улыбаясь, быстренько подхватила свое шитье и была такова. Я так и не понял, что она там бормотала.

— Проходи, садись. — Хуан Сянцзю отложила книгу, которую читала, и похлопала ладонью по кровати рядом с собой. Кровать была застелена свежим чистым покрывалом, как будто ее хозяйка специально подчеркивала, что о моем приходе было известно заранее.

— Что читаешь?

Это было все, что я смог выдавить. Взял книгу, полистал. «Справочник практической электротехники». Даже я не мог в этом разобраться.

— Это тетушка делает себе стельки из бумаги. — Она засмеялась. — А я загляну, и через минуту уже все из головы вон.

— Можно было бы учиться дальше, — сказал я не совсем уверенно и положил книгу на кровать, но очень неудачно — туда, где вроде бы лучше всего было расположиться мне самому. Ничего не оставалось, как сесть на кровать тетушки Ма.

Теперь взяла книгу Она. Пошелестела страницами и склонилась над каким-то чертежом, как будто он Ее страшно заинтересовал. В справочнике картинок не было, только схемы.

В какое-то мгновение мне показалось, что я делаю ошибку, что все это никому не нужно. Меня вдруг охватила тоска и скука. Что-то в моей душе восставало против этой затеи. Я внимательно взглянул на Хуан, стараясь судить непредвзято. Она не была красавицей, но Ее лицо, блестящие черные волосы, рот обладали притягательной женской силой. В отличие от тетушки Ма тяжелая жизнь не оставила на Ее лице особых следов. Так бывает либо с теми, кто вечно витает в облаках, не опускаясь до проблем реальной жизни, либо с теми, кто никогда ни о чем глубоко не задумывается. Что же Она за человек? Выражение лица — наивное, простодушное. Эта спокойная наивность освещала Ее лицо каким-то нездешним светом, делала его не похожим на другие. Но стоило хорошенько вглядеться, как начинало казаться, что за этой необыкновенностью скрываются равнодушие и пустота. Может быть, в этом вся и загадка: человек, глядя на это лицо, не может понять, наивное оно или просто глупое.

В то же время Ее поза, то, как Она подчеркнуто прямо сидела, прислонившись к стене и словно напоказ выставив свое тело, ощущаемое в ней ожидание, ленивое ожидание кошки, привыкшей, что люди всегда гладят и ласкают ее, — все это до мельчайшей черточки совпадало с преследовавшим меня восемь лет образом. Небольшая упругая грудь и маленький округлый живот приковывали взгляд. Вообще казалось, что каждая часть Ее тела очень четко обозначена, подчеркнута, кричит о том, что принадлежит женщине. Но на этот раз я почувствовал какую-то неясную опасность, хотя никак не мог понять причины. Странно, но именно ощущение опасности почему-то заставило меня действовать напролом, попробовать…

— Тетушка Ма говорила с тобой? — сказал я после некоторого молчания.

— Да. — Она подняла голову, улыбнулась, глядя на меня. — Говорила.

— Ну и как? — спросил я таким тоном, будто приглашал Ее погулять.

— А ты, собственно, о чем? Может, нам лучше обсудить все напрямую? — И у Нее интонация была такая, будто Она просила у меня взаймы.

— Ну что ж, обсудим сами. Потому что… потому что, — я запнулся, не в силах связать двух слов, — просто раньше мне не приходилось такими делами заниматься, я и попросил ее…

— Ты правда до сих пор ни с кем об этом не говорил?

— Правда! — Я очень старался, чтобы Она мне поверила. — На самом деле так называемую свою жизнь я отсчитывал от пятьдесят седьмого года. Мне казалось, что до пятьдесят седьмого я вообще не жил.

— Неужели? — Она улыбалась, но в Ее голосе слышалось сомнение.

— Ну, сама посуди. С пятьдесят седьмого, как затянуло в кампании, я в беспрерывном «движении» — тренировали на выносливость, как спортсмена. — Я заговорил непринужденнее. — Когда же мне было научиться с девушками любезничать?

— Да уж! — Она покачала головой. — Плохо дело! — Потом неожиданно рассмеялась: — Может, мне тебя поучить?

Я тоже с готовностью рассмеялся:

— Это было бы здорово.

Мне показалось, что жить с Ней будет легко.

— Если по правде, — Она вдруг заговорила очень серьезно, — в нашем возрасте, да еще с таким прошлым, говорить о любви ни к чему. Главное — создать семью. И жить, как все люди.

— Я тоже так думаю, — сказал я, но чувствовал, что не совсем с этим согласен.

— Тогда ничего говорить друг другу не стоит… Прошлое — это прошлое, и не будем его ворошить. — Она скользнула по мне нарочито равнодушным взглядом. Я понял, что Она хочет каких-то гарантий. Опустил голову и затянулся папиросой. Разве сам я такой уж непорочный? Неужели я никогда не увлекался другими женщинами? Не влюблялся?

Я кивнул:

— Да-да, конечно! Только… только…

Же-на. Эти два слога я никак не мог выговорить. Слишком непривычно, слишком все внутри сопротивлялось. И эти два метра между нами — сидим как на торгах. Я вдруг понял, что со стороны мы выглядим смешно, странно и нелепо.

Она тоже, наверное, почувствовала это. Встала, извлекла из-под кровати синий термос с кипятком, взяла стеклянный стакан.

— Тебе с заваркой?

Я ответил, что не надо, и внимательно посмотрел на Нее. Только сейчас я разглядел в Ее лице теплоту и мягкость. В стакан, журча, текла струйка воды. Жидкость бесформенна. Ее наливают в стакан, и она принимает его форму.

Она поставила стакан на стол передо мной. Мы все-таки не совсем разъединены. Этим стаканом на столе мы сократили расстояние между нами. Что я должен сейчас сделать? Только протянуть руку — и я дотронусь до Нее… Но тут Она заговорила, и Ее слова вернули меня к действительности.

— В таком случае сколько у тебя на сегодня сбережений?

— Юаней семьдесят — восемьдесят, — сказал я. — Кроме того, мне есть у кого занять. — Я вспомнил о Ло Цзунци.

— Лучше не одалживаться. — Она поджала губы. — Займешь, а потом надо отдавать, и все это тянется из месяца в месяц… Не так уж много ты накопил, а ведь столько лет один.

Я почувствовал внутри неприятный холодок и поспешил глотнуть кипятку.

— Откуда сбережениям-то взяться? Сама знаешь: зарплата — двадцать семь юаней в месяц. На еду, одежду, на папиросы, туда-сюда… если нужно, я могу бросить курить.

Я знал, что мне нелегко будет это сделать. Даже в самые трудные времена в лагере я не бросил курить. Но ход разговора заставлял что-нибудь пообещать.

— Ерунда, — сказала Она, — сэкономим на чем-нибудь другом. У меня ведь тоже есть сбережения…

Опустив голову, Она пальцем выводила узоры на столе. Словно ждала, когда я начну расспрашивать. Я молчал. Тогда Она подняла голову и, странно улыбнувшись, сказала:

— Намного больше, чем у тебя!

Я тоже улыбнулся. Что значит — намного? Даже если ты после лагеря получаешь по первой категории, все равно это не больше двадцати семи юаней в месяц. Разве с такими деньгами разбогатеешь?

— Ну и хорошо. Хозяйство будешь вести ты, вот все и будет в порядке.

— Это уж точно! — Она торжествующе улыбнулась.

Я словно очутился в странном мире. Я мечтал о женщине, и в моих фантазиях эта женщина полностью подчинялась мне. Но сейчас, когда фантазия стала реальностью, обрела плоть, стала самостоятельной, все, что говорила и делала эта женщина, совершенно не совпадало с моими представлениями о Ней. Раньше мне казалось, что эта женщина мне близка, а теперь она словно стала чужой и незнакомой.

Помолчав, Она опять подняла голову:

— Как ты думаешь, тебе разрешат жениться?

— Наверное, это возможно. — Я изобразил улыбку. — Ведь ты сама говорила, что вроде бы наступили неплохие времена.

Она тоже засмеялась. Но смех Ее был нарочитым и безрадостным. Скорее в нем слышались растерянность и горечь.

— Мы без конца спотыкаемся, падаем и все-таки снова начинаем куда-то карабкаться, — сказала Она.

Я почувствовал, как в моей душе что-то шевельнулось, ожило. Да, именно сходство судеб нас и связывает. Мне захотелось согреть Ее, успокоить, коснуться лежавшей на столе руки.

Но в это время со двора послышался крик Хэй Цзы:

— Оказывается, я задержался в отпуске! Нет, дайте мне поглядеть в глаза тому, кто осмелился урезать мне зарплату! Чуть что, и сразу козни строят?! Пускай этот умник едет в Пекин и все проверяет…

Потом послышался увещевающий голос Цао Сюэи:

— В чем дело, Хэй Цзы? Может, ты заболел? Кто сказал, что тебе урезают зарплату? — Секретарь прочистил горло. — Заходи, заходи. О лишних днях я уже с бухгалтерией договорился…

Это и есть любовь, женитьба? Я лежал под одеялом, ворочался, не в силах заснуть. Говорят, любовь — это самопожертвование. Но что я дал Ей? Ничего. Нет здесь любви. Одна физиология. И наша женитьба — это результат случайности, а не любви…

— Чжоу, эй, старина Чжоу! — вдруг позвал я громко. Мне необходимо было с кем-то поговорить.

Разбуженный Чжоу подскочил:

— Что? Что? В чем дело?

— Да так. Ничего особенного. — Я внезапно успокоился. — Спички есть?.. Покурить охота.

— Да спи ты! Спи! — недовольно ворча, он снова улегся. — Ты что, не знаешь, что я не курю? Откуда у меня спички?

 

1

Я машинально подошел к стене и вгляделся в наклеенную на нее газету с фотографией: «Американские захватчики совершили массовое убийство во вьетнамском местечке Мэйлай». Фотография была маленькой и нечеткой. Можно было разглядеть только груду трупов.

Почему в наш новый дом попала именно эта газета, а в ней на самом видном месте — эта фотография? Я вдруг почувствовал отвращение. Но газету так и не сорвал.

А цветное одеяло! На нем вышиты два трактора, и каждый тащит за собою плуг. Очень впечатляет! Неужели мы под этим будем спать с Ней?

Оклеивать стены мне помогал Хэй Цзы. Он радостно притащил из конторы пачку газет, бросил их на пол и, закатывая рукава, сказал:

— Ну, дружище, учись! Никакой побелки! Оклеим газетами, и будет что надо. Ты слыхал, в Америке кто-то из газет даже дом построил!

Он работал, а я больше газеты читал. И вот на тебе — эта жуткая фотография.

Одеяло было подарком коллектива, который сплошь состоял из тех, кто исправлялся, перевоспитывался, сидел. Единственным исключением была та самая женщина-философ, жена Немого. Каждая семья сбросилась по два-три гривенника, а всего в нашей деревушке около ста домов. Всего — чуть больше двадцати юаней. Такая огромная и такая ничтожная сумма!

— Это я за одеялом ходила, — рассказывала тетушка Ма, которой пришлось прошагать за ним тридцать ли. — На другие цвета я и смотреть не стала! А уж это то, что надо, — ярко-ярко-красное, красота! Небось и самим нравится? На будущий год, глядишь, прибавление будет!

И теперь два трактора вспахивали нашу лежанку.

Это какой-то кошмарный сон!

Но пробуждение не наступало, и сон все не кончался.

Жизнь предлагает каждому из нас довольно узкую колею. Достаточно сделать первый шаг, и все остальные ты делаешь уже вынужденно. Выбор существует, только пока не сделал первый шаг. А потом становишься похож на марионетку и уже не думаешь, куда идти, — края колеи сами направляют тебя.

В тот день я пошел к Хэй Цзы. Только открыл дверь, как он закричал:

— Та-ак. Лифан говорит, вы с Хуан Сянцзю женитесь? Пара что надо, старые безобразники — и в молодожены!

— Не говори ерунды, — вступилась Лифан, — наш Чжан вовсе не старый, он мужчина в самом соку! — Она подмигнула мне из-за его спины.

Я спросил, разрешат ли нам пожениться.

— Все будет нормально! — Он похлопал себя по груди. — Я поговорю с Цао Сюэи. А если заартачится, я ему живо намекну, что он еще хлебнет лиха с этой бандой леваков В Пекине! Эти идиоты здесь даже не знают, что в столице всех освободили, даже ветеранов партии. — Он вдруг прикрыл рот рукой. — Черт побери! Я так торопился, что ничего ему не привез. Разве что котелки да пару бутылок…

— А жене коробку со сладостями?! — сказала Лифан.

— Точно! Так, Лифан, давай скорее нам бумагу — будем писать. Где эта чертова бумага, ведь я ее сам покупал на Сиданьском рынке?.. Так. А где ручка? Готов? Тогда пиши так: «Правый элемент Чжан Юнлинь и бывшая заключенная Хуан Сянцзю активизировались и организовали контрреволюционный блок…»

Мы дружно расхохотались.

Я никогда еще не писал таких ответственных заявлений и никак не мог настроиться на серьезную волну, мне тоже хотелось шутить. Потом взял себя в руки и задумался.

— Знаешь что, Хэй Цзы, — сказал я, — думаю, нужно сначала написать подходящую цитату.

— Пиши цитату! — Он хлопнул ладонью по столу. — Напиши, например: «Необходимо бороться с диктатурой капитализма». Эх, боюсь, перебаламутишь ты весь поселок. Начнут болтать: почему это ему разрешили жениться, разве он один полностью перевоспитался? Много вас здесь, любителей приключений на свою голову.

— Ладно, хватит. Лучше давай выберем подходящую цитату. И перестань мне голову морочить.

Я взял ручку и написал:

Высказывание Председателя Мао: «Мобилизовать все положительные факторы; сплотить всех, кого можно сплотить; по возможности превратить отрицательные факторы в положительные; служить великому делу построения социалистического общества ».

Заявление

Мы, рабочий третьей бригады госхоза Чжан Юнлинь (пол мужской, тридцать девять лет, холост) и рабочая госхоза Хуан Сянцзю (пол женский, тридцать один год, разведена), просим разрешения на заключение брака. Стороны выразили обоюдное желание. После заключения брака мы будем продолжать свое перевоспитание, за нами будет осуществляться контроль. Под руководством партийной ячейки и благодаря воспитательной работе крестьян госхоза мы будем вносить свою лепту в строительство социалистического общества. Надеемся, что партийная организация бригады изучит и удовлетворит нашу просьбу!

С уважением

Чжан Юнлинь, Хуан Сянцзю.

Апрель, 1975 г.

— Ну! — Хэй Цзы поднял купленный на Сиданьском рынке блокнот, как будто хотел показать всем совершенный образец каллиграфии. — Просто нет слов! Цитату подобрал — не придерешься. Тебя, черт побери, можно уже делать секретарем парторганизации! Такое заявление эти дураки просто обязаны удовлетворить. Погоди, я пойду прямо к секретарю.

— А как насчет жилья? — Хэ Лифан остановила его. — Ведь это тоже надо с Цао Сюэи обговорить.

Хэй Цзы задумался.

— Насчет жилья… думаю, вам не придется мучить ни тетушку Ма, ни Чжоу Жуйчэна. Все будут довольны…

— Да ты, похоже, рассчитываешь, что они в отдельную квартиру переедут? — Хэ Лифан заливисто рассмеялась.

— Именно! Только так!.. Э! Да ведь с ним можно поговорить насчет двух комнат, где сейчас склад.

Когда он ушел, Хэ Лифан, раздвинув губы в улыбке, сказала:

— Послушай, дорогой Чжан. Ты знаешь, детей-то у нее скорее всего не будет. Ты уж ее не обижай.

— Откуда ты знаешь, что у нее не будет детей?

— Ах! Лучше спроси, чего я по женской части не знаю! — Она щелкнула у меня перед носом пальцами. — Ты, конечно, человек ученый, но в этом деле я разбираюсь получше твоего.

— Не будет детей, и ладно. Меня это как раз устраивает, — сказал я спокойно.

— Да? — Она с удивлением уставилась на меня.

Теперь, выражаясь словами Хэй Цзы, «все было обустроено».

Неожиданно у меня появился дом!

Да еще целых две комнаты — роскошь по сравнению с другими рабочими госхоза. Складское помещение было довольно ветхим, но какой-никакой, а дом. Я только не мог понять, как это Хэй Цзы удалось уговорить Цао Сюэи.

Хлопоты с переездом и суета кончились.

Я сижу в спальне на кане и курю. Она в соседней комнате прибирает оставшиеся тыквенные семечки и сахар, чем-то стучит и звенит. Звуки кажутся очень далекими. Как во сне. Женщина. Иногда кажется, что Она везде, во все проникла, присутствует в каждой мелочи, что все здесь, кроме этой мерзкой фотографии на стене, создано Ею. Она наладила свою жизнь, и жизнь эта видна во всем — в кане, в этом нашем одеяле, в деревянной книжной полке, в глянцевой белой бумаге за крючками вешалки, в бутылочке с кремом для лица и во всем, во всем остальном. Она оплела меня со всех сторон, окружила — и я не замечаю, как теряю себя. Меня уже не осталось, теперь и вместо меня — Она. Женщина вошла в мою жизнь, и моя жизнь словно перегнулась пополам и разломилась; прошлое потерялось, и я не знаю, как его найти.

 

2

Она погасила в комнате свет и, раздвинув белые шторы на двери, вошла ко мне.

— Устал? — Она улыбнулась так, будто жила со мной уже несколько лет.

— Да нет, — сказал я, — а ты? Я постелю.

— Не нужно. Где это видано, чтобы хозяин сам стелил постель? — Она залезла на кан и стала возиться с одеялом. — Иди мойся, я там воду приготовила.

Я усвоил: первое — постелью я больше заниматься не буду, второе — «мойся» означает необходимый ритуал.

Когда я умылся и вернулся, Она уже лежала в постели. Быстро, однако!

Я не знал, что мне теперь делать. Я видел только одно одеяло. И две подушки. Но самое непостижимое — под одеялом лежала женщина. Женщина! Я должен лечь рядом с этой женщиной. И никто не сможет, не будет вмешиваться… Черт побери, но должен же существовать хоть какой-то ритуал? Я закурил.

— Ты хочешь еще покурить? — В Ее голосе не было упрека.

— Что-то не хочется спать. — Я виновато улыбнулся. — Не по себе как-то.

Она тоже улыбнулась, но ничего не сказала.

— Сянцзю, ты почему вышла за меня? — Я присел на кан.

Она смотрела в потолок, потом, помолчав, ответила:

— Ну а ты почему женился на мне?

— Помнишь… несколько лет назад, в камышах?..

Она засмеялась, зашевелилась под одеялом:

— A-а, ты еще помнишь?

— Конечно! Конечно, помню! Я как раз думаю…

— А я давно забыла! — Она решительно перебила меня.

Забыла! Мое сердце сжалось. Но я не верил, что Она могла забыть.

— Нет, ты не забыла. Иначе вряд ли ты меня бы так сразу узнала!

— Давай-ка ложись.

Я понял: Она мягко намекает, что Ей все это неинтересно.

— Что здесь говорить? Мы вместе, нужно думать, как жить дальше.

— Как жить дальше? — насмешливо переспросил я. Я медленно раздевался и думал: «Почему я подчиняюсь Ей, ведь это я должен найти слова, зажечь Ее своей любовью?»

— Как жить дальше, говоришь? — Она все так же, вытянувшись, лежала на спине и смотрела вверх. — Нас двое, зарплаты небольшие. Но мы будем жить очень даже неплохо, уж получше, чем другие. Живут же всякие бабы неотесанные. Чем же я хуже!

В Ее тоне вдруг послышалось явное презрение к «неотесанным бабам». Похоже, свою дальнейшую жизнь Она представляла как некое соревнование с ними. И нужно было обязательно победить.

Эх, женщина, женщина. Мне следовало бы получше знать тебя. Я разделся и сел рядом с Ней, прислонившись спиной к стене. Пора было расстаться с сигаретой. Но мне хотелось растянуть эти последние секунды, насладиться ими. Наслаждение доставляла уже сама мысль: Она здесь, рядом! Блестящие иссиня-черные пряди лежали на белом поле подушки. Блестящие, мерцающие глаза смотрели в одну точку. Наверное, там Ей открывались чудесные картины. Но мне почудилось, что в глубине Ее глаз затаились еще и расчет, ожидание и напряжение — сродни тому, что бывает перед боем. Тонкое одеяло не в состоянии было скрыть притягательность Ее тела. Трактора тянули свои блестящие металлические плуги — один по прелестной груди, другой по слегка выпуклому животу. Механические чудища не причиняли Ей вреда, и мне казалось это естественным: ведь у Нее такая упругая кожа. Мечта все-таки воплотилась в реальность. Выдуманная мною женщина утратила свои удивительные, неуловимые краски, но стала живой.

— Ну, иди же, — сказала Она.

Я приподнял край одеяла. Она была точно такой же, как тогда — в камышах…

— Наверное, я перенервничал, — сказал я.

Но сказал только для того, чтобы скрыть свой мучительный стыд и разочарование.

…Я бежал по зеленеющему лугу — он неожиданно оказывался гибельной трясиной. Я любовался закатом в горах — он оборачивался извержением гигантского, заливающего меня лавой вулкана. Я восхищался изысканной раковиной — но ее створки захлопывались за мной, оставляя наедине с жутким бесформенным содержимым. Дивный разноцветный морской цветок, стоило до него дотронуться, хватал меня десятками клейких щупалец, опутывал мое тело, по капле высасывая из него жизнь. Оазисы-миражи над раскаленным песком пустыни. Запретный сад из детской сказки, охраняемый могучими исполинами. Старая сказка, самая многообещающая и самая несбыточная…

С незапамятных времен существует конфликт между мужским и женским началом. Этой схватке не видно конца, она требует силы духа, мужества, тонкости чувств и интуиции. Но только в непрерывной борьбе мужчина и женщина могут сохранить себя, свою независимость и в то же время достичь гармонии, согласия и единства…

В этой схватке я проиграл. А значит, потерял и свое «я», и свою независимость.

Мне было жарко, тело покрылось испариной, как будто я только вышел из бани. Правда, ноги совсем заледенели. Я вздохнул, чуть шевельнулся и негромко сказал:

— Попить бы.

Она приподнялась и, откинув одеяло, села.

— Что-то ты не в порядке. Наверное, много дел было, устал.

Она слезла с кана и пошла за водой. Вода лилась в стакан с каким-то металлическим звуком.

— На!

Я нащупал стакан в темноте и попытался задержать Ее руку.

— Извини, — сказал я и слегка потянул Ее к себе.

Она высвободила руку и быстро залезла на свое место под одеяло.

— Перестань, тут не за что извиняться. В другой раз попробуем.

Я не видел лица, но голос Ее был спокоен.

Мы тихо прожили несколько дней.

Из каждой секунды мне хотелось извлечь максимум счастья. Прежде всего, теперь специально для меня дома готовили пищу! Наконец-то я распрощался с общепитом, с которым был крепко связан почти двадцать лет. Я возвращался с выгона, загонял лошадей в конюшню, входил в помещение бывшего склада, и на замечательно чистом столе меня ожидал обед. Я восторгался каждым блюдом. Продукты были точно те же, что и в столовой, но в Ее руках все становилось замечательно вкусным и красивым.

— С твоим аппетитом нам никаких запасов не хватит! — говорила Она, но я считал, что Она меня таким образом хвалит.

Прямо перед домом с помощью лопаты и каменной трамбовки я сделал небольшую ровную площадку. Площадка, окруженная заросшим травой пустырем, ярко блестела в солнечных и лунных лучах и казалась мне поверхностью драгоценного камня. После ужина я мог выходить во дворик и предаваться размышлениям.

В день свадьбы в поселок человек из провинции Аньхой привез на велосипеде утят на продажу. Она купила четырех и принесла их домой прямо в руках.

— Вот было бы здорово, если бы все дали приплод, — сказала Она. В тот день у Нее было радостное настроение.

А жена Немого философски заметила:

— На этом складе, где вы будете жить, наверное, крыс полно. — И принесла нам совсем еще маленького котенка — серого в белую полоску и очень веселого. Так семья наша сразу стала большой: пищали утята, мяукал котенок, зверята суетились в поисках еды и играли во дворике, который я сделал. Наверное, привыкая к новой жизни, я чем-то был похож на них.

Но Ее сдержанность, какой-то неестественный смех, скрытая за ровным поведением тревога разрушали ощущение счастья. Я испытывал унижение, остро чувствовал наше неравенство. Это и есть счастье? Неужели оно только в том, чтобы лучше питаться, жить в лучших условиях? Я старался больше читать, но не мог сосредоточиться. Я потерял даже то душевное равновесие, которым обладал, когда был одинок.

Она все время возле меня. Горда и независима. В этой борьбе Она чувствует себя свободно — как опытная самка в игре с самцом. Она ждет, когда я приду подчинить Ее. Но наступал вечер, и я понимал, чувствовал, знал: необходимую для этого силу я утратил.

Может, это связано с настроением, обстановкой? Может быть, что-то с психикой? Пока Ее не было дома, я аккуратно заклеил другим газетным листом эту фотографию с горой трупов. Я придумал, что под новым одеялом спать жарко, и заставил Ее одеяло поменять. Трупов и тракторов больше не было. Что еще? Я с замиранием сердца ждал следующего раза…

Прошло несколько дней, как-то ночью Она, взяв мою руку в свою, направляла меня; рука моя, как бумажный кораблик, пустилась в робкое плавание. Океан тепла. Из глубины, со дна океана к поверхности поднималась дрожь, легкий трепет. Но в мозгу вдруг застучало: где-то есть белоснежные, покрытые туманом горы; есть новые земли, где свежий и чистый воздух; есть ниспадающие завесы водопадов; есть трепещущий цветистый мотылек, — все слилось в моем сознании. Ни одного ощущения, которое можно выразить словами. Половодье, ломающее все границы. Два не имеющих оболочек, перетекающих друг в друга комка живого вещества. Все ощущения берут начало где-то в солнечном сплетении. И оттуда электрические волны расходятся во все стороны…

Я почувствовал, как в моей голове нарастает боль.

Она легко тронула меня.

— Ты нездоров? — Она вздохнула.

— Не знаю… — Я потер пульсирующие виски. — Раньше… я не знаю…

Она зашевелилась, приподняла край одеяла, под которым было жарко, как в парилке. Стало прохладнее, и я почувствовал себя лучше.

— У тебя раньше правда никого не было?

— Правда. — Я глубоко вздохнул. — Правда не было.

— Это потому, что ты был болен и не мог лечиться?..

— Нет. — Я оправдывался, как подозреваемый на следствии. — Нет. Просто потому, что не было условий, не представлялось случая…

— А тогда? — Она колебалась. — Мне не хотелось бы об этом говорить, но тогда, в тот раз — восемь лет назад?..

— Восемь лет назад?.. — Я не знал, что сказать. Не мог собраться с мыслями. Но даже собравшись с мыслями, как я Ей объясню? Ведь даже для себя я толком ничего не уяснил.

Приподнявшись, я сел и взял со стола папиросы.

— Мне тоже, — сказала Она вдруг.

Ослепив, вспыхнул в темноте огонь. Потух. Остались только две мерцающие звездочки.

Выкурив папиросу до половины, я медленно проговорил:

— Думаю, в целом все из-за того, что я очень долго жил под гнетом, был раздавлен.

— Гнетом? Каким еще гнетом? — Она шумно затянулась и с силой выдохнула дым.

— Я хочу сказать, что долго пришлось терпеть, сдерживаться.

Она усмехнулась:

— У тебя всегда так много слов!

— Это верно, — я попытался продолжить свои оправдания. — В лагере, сама знаешь, о чем все говорят, когда по вечерам делать нечего. А я себя сдерживал, старался не думать об этом, размышлял совсем о другом. Да и в общежитии, когда все языками трепали, я книги читал, думал над разными вопросами… так и привык, притерпелся. А времени прошло вон сколько, сила и ушла. — Я не выдержал и добавил: — Может, она еще восстановится.

— А что тебе дали размышления? Что дало твое вечное чтение? Зачем вообще нужны все эти чтения-размышления?..

— Но ведь голова у человека для того, чтобы думать. Неужели мы и дальше будем жить в темноте? Неужели в нашем государстве ничего не изменится?..

— Ладно, хватит! Ты, как всегда, в сторону уводишь. — Она выпустила в стену длинную струю дыма и бросила папиросу в угол комнаты. Огонек прочертил в темноте длинную красную дугу. — Многие люди думают, читают книги, но не все же такие, как ты! Мне говорили, что даже старые монахи, никогда не встречавшиеся с женщинами, и то при случае все могут. И знаешь, как еще говорят? В тридцать — как волк, в сорок — как тигр. А ведь тебе как раз сорок! Как я ни стараюсь, у тебя все равно не получается. Скорее всего ты болен.

— Конечно, у тебя в этой области больше опыта. — Я вдруг ощутил в Ней врага. Я не смог победить ее, и теперь Она враг. — Ведь восемь лет назад в лагере у меня был шанс, я бы точно мог!

— Ну что ты все лезешь в прошлое! Убогий! Полмужчины! — Я понял, что Она разозлилась. — Восемь лет назад… фу-ты ну-ты! Если бы ты ко мне в тот день полез, я бы живо сдала тебя начальничкам, и тебе бы уж прописали! Да тогда я только и заботилась что о примерном поведении! Это ты потом для себя придумал, что я к тебе какие-то чувства питала! А теперь сам намочил в штаны!

Я навсегда распрощался со своей светлой мечтой.

 

3

Мой конь Вороной за номером 101, на котором я обычно ездил, провалился в грязную яму. Сначала в жижу погрузились передние ноги. Он оперся на задние, попытался вырваться, дернулся два раза и провалился совсем.

Я бил его кнутом, пинал ногами, стегал по крупу. Он только мотал головой и прядал маленькими ушами. Я видел его глаза, обращенные к небу. Он пытался выбраться, дергался, но увязал все глубже.

Усталый, я упал рядом на траву. Проклятая яма осталась здесь с тех пор, как размыло большой канал. Промоину заделали, но вода все же просачивалась, и здесь собирались ил и грязь. Постепенно заболоченное место заросло камышом и травой и выглядело вполне безобидно. Но стоило человеку или животному ступить туда, как он моментально проваливался в эту западню. Как правило, я был очень внимателен и никогда не попадался. Но в последние дни я был рассеян, погружен в свои мысли, и в результате случилась беда.

Наступила пора гнать табун домой. Все остальные лошади, находившиеся под опекой Немого, в недоумении повернули к нам головы: что у вас там еще? Надо скорей возвращаться, того и гляди налетят комары!

— Эй! — окликнул я Немого. — Возвращайся один, я останусь с ним. Не жди меня, я думаю, он еще сможет выбраться.

Я хотел сказать ему, чтобы он предупредил Сянцзю, ведь я могу вернуться очень поздно. Но этого он сделать не мог. Немой поднял кнут и, покрикивая, погнал лошадей к поселку.

Быстро стемнело. Вороной обессиленно фыркнул пару раз. Два больших глаза смотрели прямо на меня. Потом он положил морду на заросший травой край ямы и затих. Комары, естественно, очень быстро почуяли запах наших разгоряченных тел и звенящим облаком вились над головой.

Я закурил и присел на насыпи. Над нами пронеслась летевшая со стороны гор стая птиц. Из канала просачивалась вода. Мелкие-мелкие горчичного цвета песчинки проникают вместе с водой в траву и камыши и незаметно накапливаются в яме. Надо снять с Вороного седло, заставить его успокоиться. Пусть отдохнет, наберется сил.

Зажав папиросу в зубах, я ножом разрезал подпругу и снял седло. В ноздри ударил застарелый запах конского пота.

Мы отдыхали очень долго. Я успел выкурить пять папирос, почистить Вороного, выбрать из гривы и хвоста застрявшие там колючки и траву. К этому времени было уже совсем темно.

Прохладный вечерний ветер, словно таинственный, пепельного цвета дух, прошелестел в верхушках ив на дамбе, примчался к нам и закружился на месте, теребя Вороного и меня.

Конь мотнул было головой, потом медленно опустил ее, будто церемонно поклонился прилетевшему духу. Я решил, что он достаточно отдохнул, встал, наломал камыша и бросил себе под ноги.

— Ну, господин хороший, сейчас нам придется поднапрячься, — сказал я. — Я тебя почистил, дал передохнуть, а ты уж постарайся выбраться. Давай!

Раз, два, три! Я изо всех сил толкнул его и одновременно ударил по заду ботинком с железными шипами. Я почувствовал, как он собрал все силы и, храня молчание, как и я, бешено рванулся. В глубине ямы послышались какие-то странные писклявые звуки, как будто живущие там бесенята все-таки напугались. Мы с Вороным раскачивались, пытались вырваться, и так повторялось раз десять. Трава вокруг была втоптана в грязь, стала влажной: выступила на поверхность стоящая внизу вода. Но мы опять проиграли, Вороной перестал сопротивляться. Мне показалось, что он только сейчас до конца понял свое положение.

Он, как и в первый раз, положил голову на край ямы и тяжело дышал. Я вытер со лба пот и, присев, прикрыл ему бок от холодного ветра своей рубашкой. Что же делать? Эх, приятель, как бы нам с тобой ночь продержаться?

Поле, поселок, деревья, далекие горы — все скрылось в темноте. Вытянув шею, я огляделся, но не заметил ни одного огонька. Ночь, таинственная и печальная, господствовала всюду…

В этот момент рядом со мной послышался вроде бы незнакомый, но в то же время когда-то слышанный голос.

— Э-хе-хе. Не надо быть ханжой. Хотя уж чему-чему, а этому люди обучены. — Вороной неожиданно поднял голову и посмотрел на меня одним глазом. — Тебе ведь просто не хочется идти домой. Ты уже месяц как женат, но вы спите раздельно. И сейчас ты боишься — боишься ночи, так же как я боюсь тяжелой телеги, в которую меня могут запрячь!

— Эй, ты умеешь говорить? — Напуганный, я чуть не упал на мокрую траву.

— Хо-хо! — Он как-то по-стариковски засмеялся. — Поглядите, как он напуган! Ты что, забыл, что ваш громкоговоритель как раз напротив моего стойла? Более того, с тех пор как я появился на свет, мне частенько доводилось питаться дацзыбао. Дацзыбао пахнут чернилами, но они все-таки сделаны из бумаги и гораздо лучше той трухи, которой нас потчуют конюхи. Я понял, что родился в эпоху умелого манипулирования словами. В других сферах жизни у вас, людей, наблюдается регресс. И только в жонглировании языком вы специалисты. За долгие годы, да еще с такими наставниками, я не мог не научиться говорить. С кем поведешься, от того и наберешься!

— Да, — сказал я, все еще не веря своим ушам. — Но все это как-то очень странно.

— Вот здесь как раз ваша людская слабость, — сказал он. — Вы должны учиться у нас умению молчать и философскому отношению к жизни. Это единственный способ сохранить спокойствие.

— Но почему ты тогда решил заговорить сейчас?

— Я понял, что тебе не хочется возвращаться домой. — Он фыркнул. — Что касается меня, то получилось так, что я тоже не хочу возвращаться сегодня. Я, как и ты, иногда чувствую необходимость побыть в одиночестве. Можно успокоиться и не спеша поразмыслить над разными проблемами. Философия всеобъемлюща. Есть общие законы пути — для лошади и для человека.

— Да, — не мог я не признать, — по правде сказать, мне не хочется идти домой. Надо побыть одному и наконец все обдумать.

— Может быть, я смогу помочь тебе? — Он говорил со скромностью ученика. — Хотя я и моложе тебя по годам, но по нашим меркам я довольно стар. Знаешь, говорят: «Старый конь борозды не испортит». Так это про меня. Кто знает, а вдруг сможем помочь друг другу разобраться в самих себе.

— Ну, если ты все так хорошо понимаешь, тогда что скажешь о моем случае?

— О, я искренне сочувствую тебе. Мы познали с тобой одно несчастье. Ты же знаешь, люди поступили со мной жестоко — кастрировали. И кто я теперь? Жалкий мерин.

— Да, — сказал я, — но меня-то не кастрировали. У меня есть все что надо, только силы нет. Что ты на это скажешь?

— До того, как со мной случилось несчастье, я был совсем другой. Достаточно было голоса, легкого запаха кобылы, и я приходил в смятение. Ни одна гора не была для меня слишком высокой, ни одна река — слишком глубокой, ни одна стена — слишком прочной, ничто не могло меня остановить. И моя мужская сила ни разу не покинула меня, служа источником наслаждения, радости и счастья. Но когда меня кастрировали, огонь угас в моей душе. Я утратил вкус к жизни. «Нет ничего хуже, чем смерть души». Понимаешь, в чем ваша, людская, подлость и жестокость? Вы убили желания в моей душе. А ты, мой дорогой пастух, должен поглубже заглянуть в свою душу и постараться оценить себя беспристрастно.

— Да нет, желание во мне живо, я чувствовал это и в первый, и во второй раз, и даже потом. Только в последнее время у меня в ответ на ее требования возникает отталкивающее чувство. Наверное, это из-за моей неспособности…

— Хэ-хэ-хэ! — Он засмеялся почти как человек. — Ты придаешь этому слишком большое значение. Разве ты не чувствуешь, что становишься от этого приземленным, даже вульгарным. Я говорю о твоем общем психическом состоянии. Твое физическое бессилие не может не влиять на движения души. Ты же образованный, должен понимать, что человек и окружающий его мир — единое целое. И часть ты должен рассматривать, только имея в виду целое. Если в одной части непорядок, то неужели это не влияет на другую? Скажи, ты еще не утратил свои убеждения, идеалы, честолюбие?

— Мне кажется, что на них ничто не повлияло, — неуверенно ответил я. — Возьми, к примеру, Сыма Цяня. Ведь он смог написать свои «Исторические записки» уже после того, как его сделали евнухом…

— Хэ-хэ! — Он рассмеялся и фыркнул. Я понял, что Вороной развеселился. — Эх, пастух. Ты прочел столько книг, а делаешь элементарные ошибки в формальной логике. Я знаю про Сыма Цяня. Когда у вас шла очередная кампания, громкоговоритель кричал о нем каждый божий день. Но ведь с тобой совсем другое дело. Ты здоров и силен, как молодой жеребец. Тебя тащили к плахе, но ведь тело твое осталось целым, это душа твоя ранена. Что же ты себя сравниваешь с Сыма Цянем?

— Ты прав. Наверное, это все так. — Я опустил голову. — Продолжай, пожалуйста.

— Я уже говорил, что мы с тобой во многом похожи. — Я увидел, как его блестящий в темноте глаз ласково, по-родственному смотрит на меня. — С одной стороны — я. Меня кастрировали, я утратил силу желаний, мысли мои стали скучными, однообразными. Я изгой, не такой, как остальные кони. Я даже дошел до того, что стал говорить по-вашему. Теперь ты. Ты тоже пытаешься заниматься никому не нужной сейчас наукой, в лагере и здесь зубрил Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и Мао. Ты их небось уже наизусть знаешь. Но физически ты остался здоров и этим не похож ни на Сыма Цяня, ни на меня. Твоя рана — в сердце. А в смысле дел, поступков мы опять похожи. Ты ничего не смог сделать за всю свою жизнь: тебя, так же как и меня, все время били, стегали, погоняли. Да, мы действительно подходим друг другу. Прекрасная компания — импотент на мерине! О, извини, если мои шутки тебе не нравятся! Хотя и здесь у нас есть что-то общее: мы так охочи до убийственной иронии и сатиры, но отпускаем множество мелких беззубых шуточек, мы занимаемся пустой болтовней, но мечтаем о великих истинах. Эх! Иногда мне кажется, что все вы, интеллектуалы-интеллигенты похожи на евнухов или по крайней мере обессилены вашей бесконечной говорильней. Если бы хоть каждый десятый из вас был настоящим мужчиной, страна не дошла бы до такого состояния. Я не знаю, что испытываешь ты, но мне давно уже тошно от слов, которые каждый день изрыгает громкоговоритель. Неужели с вашим умением манипулировать языком нельзя найти хотя бы новые формы словоблудия?

— Так, по-твоему, с моей жизнью уже кончено? — мрачно спросил я.

— Что значит — кончено? — Тон его сразу стал серьезным, он поднял голову. — Ты явился в этот мир, ты работал, ел, смотрел вокруг, слышал столько удивительных вещей. Например, о том, как один из руководителей государства в один миг стал преступником. Или как какой-то никому не известный бродяга, люмпен, вдруг превратился в заместителя Председателя партии, в которой состоят миллионы людей. Ну, а потом ты умрешь, ведь всякая жизнь проходит. Тебя еще можно считать счастливчиком: ведь ты жил среди беспрецедентного абсурда. Чего еще тебе желать? А, ты, наверное, имеешь в виду продолжение рода?

— Нет, на это я даже не надеюсь. Тем более, как ты сам сказал, если этот фарс будет продолжаться, то мои потомки смогут лишь повторить мою судьбу. Лучше уж им тогда и не рождаться. — Я сидел, обхватив голову руками. — Я думал, что человек живет для того, чтобы хоть что-то дать этому миру, хоть как-то послужить человечеству…

— О! Опять вечные истины, высокопарная речь! Ты никак не можешь избавиться от прежних недостатков, — перебил он меня. — Да ты взгляни хорошенько на нас. Мы каждый день трудимся, таскаем, возим туда-сюда. Разве это нельзя назвать служением человечеству, о котором ты говоришь? Вам, людям, всегда нужно как-нибудь поярче раскрасить самые обычные вещи. Выкапывание ямы под сортир обязательно становится результатом изучения работ Председателя Мао…

— Ты не понял меня. Я говорил о свободном творческом труде, а не о том, к которому нас с тобой принуждают.

— А что это ты собираешься сотворить? — спросил Вороной. — Для людей, для лошадей да и для всех живых существ главной формой творчества является продолжение рода. Тебе это недоступно, так к какому же виду творчества ты стремишься? Конечно, в вашей истории есть множество великих людей, которые посвятили свою жизнь какой-нибудь идее, никогда не вступали в брак и не смогли продолжить свой род. Но они-то творили и изобретали не потому, что утратили способность к деторождению. Как это случилось с тобой. Твоя психика расшатана. Поэтому послушай моего совета: что бы ты ни делал, не смотри на вещи так узко субъективно. Если ты и сотворишь что-либо, то вполне вероятно, нечто уродливое, а может быть, и вредное для людей. Помнишь ли ты, мой дорогой пастух, одного из моих братьев? Его не кастрировали. Он родился импотентом. Но желания жили в его душе, они измучили его и в конце концов привели к сумасшествию. Вы съели его, а шкуру повесили на столбе. Будь осторожен! Очень осторожен! Разберись со своим стремлением к творчеству и постарайся поскорее его подавить. Определи и знай свое место. Как я.

— Хорошо. Но тогда, значит, Она была права? Она говорила, что я урод, полмужчины! — Я почувствовал, что щеки мои мокры от слез.

— Ну, что же делать, — долгий тяжелый вздох вырвался из его могучей груди. — С реальностью нужно мириться. Это судьба. Власть судьбы только в несчастье и проявляется. Твоя вера, идеалы, амбиции в общем-то ничего не значат. Это искушения, которые лишь истязают тебя. Ты прекрасно знаешь, зачем люди кастрируют нас. Они лишают нас творческой силы, и нами становится очень легко управлять. Если бы они этого не сделали, мы обладали бы свободной волей. Мы часто доказывали, что наше племя даже умнее вашего. Как же при этом нами управлять? Помнишь, как у Сыма Цяня? «Не говори о доблести тому, кто был наказан». О каком же творчестве ты еще можешь мечтать?

Я молчал, чувствуя себя униженным. Меня вдруг сильно затошнило.

— Э! — Вороной неожиданно, как от испуга, поднял голову и несколько раз втянул глубоко в себя ночной воздух. — Я, кажется, зря растревожил тебя, пастух… Ладно. Пора нам идти.

Сказав это, он могучим рывком выдернул из грязи передние ноги. Потом присел и, напрягшись, рванулся на твердую землю. Было заметно, что это далось ему очень легко, все заняло не больше десяти секунд.

Я вскочил на ноги и с удивлением уставился на него.

— Пошли. — Он стоял на ровной земле, там, где кончалась насыпь, и мотал головой, как бы приглашая меня в путь. — Уже совсем темно, тебе и дороги не разглядеть. Держись за меня. У нас-то чутье получше вашего. Хэ! Из всего животного мира вы, люди, деградировали больше всех. И главный показатель деградации — то, что вы считаете себя всех умнее…

Он пошел ровным, спокойным шагом, равномерно цокали копыта. Я плелся за ним — с седлом и подпругой.

Вокруг расстилалась бескрайняя ночь…

В поселке все уже спали, и только в нашем бывшем складе горел свет. Она все еще ждет меня. Нет, семья все-таки кое-что значит!

Мы подошли к конюшне, и Вороной обернулся.

— С-с-с! — зашипел он предупредительно. — Дорогой мой пастух, с этого момента я умолкаю. Как и раньше, смогу только кивать головой. Ни в коем случае не выдавай меня. Если мои собратья узнают, что я слишком умный, то закусают и затопчут меня насмерть. Я и тебе советую: поменьше проявляй свою исключительность и свои знания. Только так тебе удастся сохранить жизнь.

 

4

Она действительно не спала. Сидела у обеденного стола и грызла семечки. На столе лежал обрывок газеты, на который она сплевывала шелуху. На табуретке рядом лежала кошка.

— Ты почему так поздно вернулся?

Большим и средним пальцами она брала семечко и, далеко отставляя в сторону мизинец, наверное, для того, чтобы придать изящество жесту, подносила семечко к своим ровным белым зубам. Вопрос она задала как будто машинально.

— Вороной провалился в яму, — сказал я и повесил свой пастуший кнут на крючок.

— Еда в котелке, — сказала она, не двигаясь с места.

Я умылся, поставил еду на стол и согнал с табуретки кошку. В жестяной банке, которую использовали как пепельницу, лежало несколько «бычков».

— Кто приходил? — спросил я.

Она перехватила мой взгляд и, немного помедлив, ответила:

— Цао Сюэи.

— И зачем?

— А что здесь такого? Просто приходил к нам навестить.

— Прямо поразительно: секретарь и просто так к нам заходит, — сказал я, не переставая жевать.

Она, тоже не переставая лузгать свои семечки, взглянула на меня. Потом, помолчав, сказала:

— Странный ты. Если к нам относятся плохо, значит, все нормально. А если человек нас уважает, приходит навестить, то это уже не по тебе. Но ведь мы такие же люди, почему же не пообщаться, если хочется?

Она снова сплюнула шелуху на газету и лениво потянулась. Потом взяла пепельницу, выбросила окурки в кучку шелухи и все вместе кинула в мусорную корзинку. Взяла небольшую щетку и тщательно смахнула со скатерти все крошки. Привычка к чистоте не изменяла ей никогда, даже при плохом настроении.

— Ты ту одежду, что с себя снял, в дом не вноси. Так перепачкался, хуже некуда! — Она приказывала тоном, не терпящим возражений, не глядя мне в глаза. Откинув занавеску на двери, она прошла в спальню. Я послушно отнес свою перепачканную одежду, бросил в таз, принес воды и занялся стиркой.

Когда я вошел, она еще не спала. Глаза ее, не мигая, смотрели на обклеенный газетами потолок. Как будто не могли оторваться от интересной газетной статьи.

— Не спишь? — сказал я первое, что пришло в голову.

Она не ответила, повернулась лицом к стене. Я расстелил на своем месте одеяло. Теперь мы укрывались каждый своим старым одеялом. То новое, с тракторами, пролегало между нами как пограничная полоса. И цвет был подходящий — ярко-красный, предупредительный.

Я лег и взял книгу. Долго смотрел в страницу, но ничего так и не смог прочесть. Она не потребовала, как раньше, чтобы я потушил свет. Даже ее дыхания не было слышно. В комнате повисло тягостное молчание, просто необходимо было его прервать.

— Сянцзю, — сказал я решительно, положив книгу, — если ты чувствуешь, что все не так, давай разведемся.

— Сумасшедший! — она ответила вроде бы даже спокойно, словно предвидела, что я скажу. — Я два раза разводилась и теперь только вышла замуж и — снова? Чтобы надо мной все смеялись? Я все-таки живой человек или нет? — Она вдруг задохнулась. — Хватит с меня! Хватит с меня невезения, хватит неустроенности! Всю жизнь счастья не видала!

— Но что же делать? Ты ведь еще нестарая. — В моем сердце родилось какое-то новое чувство — то ли тревога, то ли жалость. — Если не хочешь ты, заявление подам я…

— Пойди подай! — Она зашевелилась под одеялом. — И как ты это объяснишь? Может, я чем не угодила? На основании чего ты будешь со мною разводиться?

— Да-да, все правильно! — торопливо сказал я. — В тебе недостатков нет, это я нехорош. Но есть закон: человек, который не в состоянии исполнять супружеские обязанности, не имеет права вступать в брак. А мы только после женитьбы узнали…

— Тю-тю-тю! — она пожала плечами. — Да, услышав про такое, весь народ смеяться будет. Люди начнут еще считать, что Хуан Сянцзю и хотела себе такого мужа заполучить…

— Да что здесь такого? Очень ясная причина!..

— По-твоему, то, что происходит у двоих под одеялом, должно быть ясно всем? Только начитавшийся книжек дурак вроде тебя может так думать!

Иногда ясному и простому вопросу не так-то просто подыскать такое же ясное и простое решение. Я понял, что и сейчас будет так.

— Ха-ха! — Я услышал столь хорошо знакомый мне язвительный смех. — Я уже все обдумала: мы поженились и при этом образовали из двух единоличных дворов одно товарищество. Разве не это мы называем семьей? Будем жить как в общежитии, как когда-то я с тетушкой Ма, а ты — с Чжоу. В быту у нас полная взаимопомощь. Принести воду, хворост, раздобыть еду — все это очень важно, и всем этим больше занимаешься ты. Я готовлю, стираю, убираю. Ох… — Словно потеряв на секунду самоконтроль, она всхлипнула. — Ну что еще можно сделать? Господи, ну пожалуйста!.. Я надеялась, ждала, так хотела, чтобы у меня был хороший мужик… Ведь я все что надо умею делать, любого могу обслужить… Мы могли бы тихо и мирно прожить остаток жизни, не глядя на то, что они там делают со своей политикой. Ведь они все равно должны давать жить простым людям? Ведь без простых людей не будет и самого государства?! Мы могли бы укрыться в своем доме и тихо жить — без хлопот, неприятностей, не давая им повода трогать нас. Но, но… мне достался ты — урод несчастный! Разве ты мужик? Тетушка Ма говорит, что у тебя характер хороший, что ты добрый и все такое прочее! А я-то знаю, что в тебе нет ничего мужского! Я ведь слышала рассказы о таких, как ты, о евнухах хотя бы… Да если бы ты был настоящим мужчиной, то разве побоялся бы меня ударить, избить?!

Слезы все катились из моих глаз, и я ничего не мог с этим поделать. Мысли совсем запутались. Невыносимая боль придавила меня к лежанке. Лампа не была потушена, но глаза мои застилала тьма, в которой мерцали и сверкали тысячи ярких золотых звезд.

— Шанди, Шанди! — шептал и звал я, никогда не веривший в богов и духов. — За что ты так мучишь меня? Ты и так уже втоптал меня в грязь, зачем же унижать меня еще раз?!

Почувствовав что-то в моем молчании, она приподнялась и посмотрела на меня покрасневшими глазами. Она увидела, что я тоже плачу, но ничего не сказала, а, протянув руку, погасила свет.

Я должен был бы успокоить ее, приласкать, бережно прижать к груди, что-то сказать, что-то сделать. Но у меня нет сил, я не могу сделать то, что нужно. Ведь я пробовал два раза, и ничего из этого не вышло. Каждый раз она в конце концов отталкивала меня и, оттолкнув, садилась на постели. Глаза ее блестели, лицо пылало, она хватала воздух открытым ртом, будто задыхалась. «Мне этого не вынести!» — говорила она. И я понял, что больше пробовать нельзя. Нужно держаться в стороне, стать незаметным, как мышь. Раньше, в общежитии, у меня было довольно мало места, но я был свободен. Теперь мы обитали в двух комнатах, но душа моя загнана в угол.

Только теперь я понял, что есть нечто более страшное, чем гнет общества, — гнет семьи. Я вспоминал тех, кто, не выдержав жестокости политических кампаний, покончил с собой. Тревожась о судьбе своих близких, они решались на этот последний шаг. У большинства этих несчастных, измученных людей была настоящая семья — то, ради чего человек может пожертвовать жизнью.

Я подумал о самоубийстве. Я «урод» и «полмужчины». Мной можно помыкать, как Вороным, а потом оттащить на бойню. И в чем тогда смысл моей жизни?..

 

5

Луна поднялась уже высоко. В ее призрачном свете степь сама казалась частью лунного ландшафта. До линии горизонта степь выглядела безлюдной, пустынной и дикой. Казалось, можно шагнуть за линию горизонта и провалиться в бескрайнее пространство космоса. В этот момент я снова перенесся в иной, но хорошо знакомый мне мир: наступила невесомость, тело стало легким, я словно не чувствовал под ногами земли. Больше всего я любил бродить — вот так ночью, в свете луны, в одиночестве. На самом деле не так уж трудно попасть в иной мир — достаточно Земле повернуться на пол-оборота.

Около одиннадцати я добрался до нашей производственной бригады. Поселок тихо дремал под холодными лучами луны. Маленькие домики, как уставшие за день хлебопашцы, ровными рядами улеглись спать прямо на земле. Еще из леса я увидел два огонька в первом ряду домов. Один — контора. Другой — бывший старый склад, то есть мой дом. Так поздно, а она еще не ложилась. Нежность и тревога заполнили мое сердце.

Пойти в контору, доложить Цао Сюэи? Или сначала пойти домой, к ней, уговорить ее лечь и не ждать меня? Я свернул с дороги на тропинку, которая извивалась между редкими ивами. Прошлогодние листья и сухие ветки хрустели под ногами. Ночной холодный ветер шуршал в кронах деревьев, в воробьиных гнездах пищали птенцы.

Цветы финиковых деревьев уже опали, на ветках висели маленькие завязи. К осени они располнеют, станут золотыми. Я шел быстро, почти бежал, и тут окно конторы вдруг погасло, стало немым и темным, как все остальные окна в поселке. Из конторы вышел человек, и в ярком свете луны я увидел, что это Цао Сюэи. Но направился он не к себе домой, а почему-то в сторону склада, то есть к моему дому. Я не успел даже удивиться, как он открыл дверь и вошел. Луч света вырвался из открытой двери наружу и тут же пропал.

Я по инерции сделал еще несколько шагов в сторону дома, но свет там вдруг тоже погас.

Поселок, будто не желая на меня смотреть, закрыл оба свои светящиеся глаза.

Один я, всеми покинутый, бодрствовал поневоле.

Теперь все стало ясно.

Я почувствовал, что ноги не держат меня, и сел на корень финикового дерева. Рабочая куртка, шурша, терлась о жесткую кору, но я ничего не замечал.

Я вспоминал свою жизнь и думал, что из всех бед, оскорблений и унижений, какие только могут выпасть на долю человека, мне не пришлось испытать лишь супружеской измены. И странно: если бы это меня миновало, я бы, наверное, даже удивился, не поверил, что судьба все-таки способна сжалиться надо мной. Мне будто на роду написано было пройти через все мыслимые страдания, жизнь пытала меня водой, огнем, мечом и даже клубком змей — заключением. В последние дни я томился скрытым предчувствием того, что день моего последнего позора пугающе близок. Наверное, я был похож на загнанную в угол, жалкую, тощую собачонку, которая, съежившись и поджав хвост, с ужасом смотрит налитыми кровью глазами на занесенную над ней палку и обреченно ждет удара. Единственная ее надежда, что палка не размозжит ей голову, не перебьет хребет, а потому она сможет еще ползать, есть, зализывать раны и даже поправиться.

И вот оно свершилось. Удар нанесен.

Интуиция и на этот раз меня не обманула.

Я замер под деревом, и только мои руки бессознательно скользили по грубой шершавой коре. Я словно специально хотел пораниться, чтобы прогнать оцепенение, восстановить свою способность ощущать и уже тогда узнать, как глубока моя рана.

— Эй, что это ты здесь устроился? — Кто-то споткнулся о мою ногу, и я увидел, что передо мной прямо из воздуха возник человек. — Пойди быстрее возьми топор, что лежит во дворе позади дома. Ключ у тебя есть, ты можешь открыть дверь и застать их врасплох. Разве подобает мужчине, мужу, терпеть подобные унижения?

Я поднял голову. На призраке была дворцовая одежда эпохи Сун. Он был низкорослый, довольно полный, смугловатый. Призрак был явно разгневан.

— Никто из моих братьев не стал бы так малодушничать. Даже наш старший, которого мы звали «от горшка два вершка», и то задал бы жару своей жене, если бы та осмелилась распутничать. Точно говорю, прибил бы обоих любовников. А ты вон какой верзила вымахал, косая сажень в плечах. Разберись-ка с этим делом, тогда спокойно сможешь в подземном царстве глядеть в глаза своим предкам!

А действительно, может, так и сделать? Не была ли жутким предзнаменованием та фотография с горой трупов, которую я увидел в день свадьбы на стене нашей комнаты? Но…

— Уважаемый Сун, — обратился я к нему, — времена меняются. Вот ты мог убить жену-развратницу и потом разгуливать на свободе. А я? Сейчас и невиновному-то укрыться негде…

— А по-моему, — сказал Сун Цзян,— мало что изменилось. Только все у вас вверх ногами, хищники у власти, праведные подвергаются насилию. Чего же вы ждете? Другого момента для восстания не будет…

— Все это не так просто, уважаемый, — сказал я. — Правящая элита вовсе не такая однородная, как в древние времена. Многие ее представители любят свою страну и в тяжелых условиях пытаются вывести ее на правильную дорогу. Непродуманные действия низов могут только ухудшить положение.

— Недальновидно, недальновидно! — засмеялся Сун Цзян. — Только соединив усилия верхов и низов, благородных и низких, можно найти ту самую «правильную дорогу», о которой ты говоришь. Без поддержки снизу этим честным людям наверху, пекущимся о государстве и народе, будет гораздо труднее, и в конце концов они проиграют. Ты должен собирать людей для помощи этим благородным и честным.

— У нас это называется контрреволюционной организацией, — сказал я. — А органы общественной безопасности совсем не то, что ваш древний сыск. Ты еще и организовать ничего не успеешь, а они уже все узнают и начнут действовать. И побыстрей, чем когда-то у вас, предпочитая посадить тысячу невинных, но не пропустить ни одного подозрительного. В шестьдесят восьмом я вышел из лагеря и по глупости считал, что действительно где-то существует «штаб Лю и Дэна». Пытался их найти. Но не только никого не нашел, а еще и заработал очередной ярлык, после чего был благополучно посажен в тюрьму. Ты думаешь, все так просто? Или вот тебе еще пример: ты сам уже несколько столетий в мире ином, а они все еще борются с тобой, критикуют. Слава богу, что ты не показался днем, а то тебя быстро определили бы на отсидку.

— Да… как говорится, все течет. — Он глубоко вздохнул. — Что ж, одна букашка не в силах спасти государство. Но тогда ты должен по крайней мере прибить этих двоих, как собак, а затем покончить с собой. Хотя бы малая частица зла будет уничтожена.

— Быть может, этот путь спасения мира и не худший, — сказал я, — но уважаемый Сун не знает одного обстоятельства: я ей муж и в то же время не муж. Я не больно-то привязан к этому миру, но отдавать свою жизнь из-за этих…

В этот момент снова налетел холодный ночной ветер. Заволновались, закачались ветви ив и фиников. Их тени смешивались, переплетались, будто облако зыбкого серого тумана…

 

1

— Что это ты здесь делаешь?

— Смотрю на луну. Видишь, только что была совсем круглая, а сейчас уже немного ущербная.

— Дурак дураком! Эх, и зачем только я за тебя вышла?!

Мне очень хотелось спать, но я всеми силами оттягивал момент, когда нужно будет идти в спальню. После своего открытия я повсюду искал следы Цао Сюэи. Где он мог их оставить? На этой подушке? На той? Вряд ли они пользовались моими вещами. Я все пытался представить, как и что они делают: вот так он входит, она идет ему навстречу, потом они обнимаются, обнявшись или прямо на ходу скидывая одежду, входят в спальню. Интересно, кто из них тушит свет? Он или она? А как они устраиваются на кане? Ее-то приемы мне известны… Неужели она точно так же ведет себя с ним?.. Я знал, что это бессмысленно, нелепо, но не мог справиться с собой. Иногда я просыпался среди ночи, принюхивался, стараясь отыскать источник почудившегося мне незнакомого запаха.

Поэтому, придя домой с работы и поужинав, я почти все время проводил в своем дворике.

О каких статьях мог говорить Ло?! Эта ведьма была опаснее, чем Чжоу Жуйчэн. Да и интерес к работе пропал: меня неустанно терзала мысль, что я — «урод», «полмужчины».

Оставалось жить сегодняшним днем, ждать чего-то и любой ценой сохранять спокойствие.

Я смотрел на грустную, чуть ущербную луну, которая сначала висела высоко в небе на юге, а к полуночи стала спускаться.

— Ты только посмотри на себя — весь почернел да высох! — В тоне ее одновременно слышались и забота и недовольство. — Люди решат, что я тебя здесь голодом морю. Может, тебе еды не хватает? Или выпивки?

— Люди часто просто так худеют, что здесь особенного? — сказал я вяло. — А насчет черноты, так ты же видишь, какое нынче солнце…

— А ты что, не понимаешь, что нужно побольше в тени сидеть? С какой стати они все на тебя взваливают! О себе самому заботиться надо.

На небе появлялись некрупные мерцающие звезды. Вершины западных гор все еще были окрашены красноватым отблеском вечерней зари.

— Ты тоже взяла бы табуретку да посидела, — сказал я. — Смотри, какая красивая ночь…

— У меня дел по горло! Я не могу, как ты, сидеть целый вечер и считать звезды на небе! — Она подхватила ворох одежды и вошла в дом. Затрещала бамбуковая занавеска. За этой занавеской я ездил на лошади за тридцать ли, купил ее в потребсоюзе. Она тщательно обшила края материей, сказав: «Ну вот, на несколько лет хватит».

Она еще планировала что-то на несколько лет вперед!

Когда я вошел в комнату, она ремонтировала туфли — пришивала подметку.

— Это для кого? — неловко спросил я.

— Как это — для кого? Разве здесь кто-то еще живет, кроме нас? Ты о чем?

Она сделала стежок, подняла руку с иглой. Жест был отточен, изящен, как у молодой героини Пекинской оперы.

Туфли были очень большими. И точно — мои.

Я разделся, лег на кан. Летом глиняный кан хорошо хранит прохладу. Я лежал на тощем матрасе, мечтая обрести покой. Ведь я всего-навсего упавший с дерева лист: даже слабый ветерок может поднять меня и понести куда заблагорассудится. О чем думал я раньше? О женщине, которую смогу узнать ближе. Но прошло уже три месяца, а она отодвигается все дальше и дальше, становится все более чужой.

Однажды утром наш тракторист Ли Цзы сидел в кабине ползущего по дороге трактора, а я торжественно возвышался над бортом пустого прицепа. Сзади плелись на привязи две лошади. А две, впряженные в трактор спереди, не спеша тащили его и кивали в такт каждому шагу головой — будто клевали носом, но никак не могли заснуть. Чуть ли не вся бригада бросила работу и высыпала к дороге, чтобы посмотреть на нашу процессию. Маленький Ли, предупреждая возможные насмешки, первым ринулся в атаку и заорал:

— Будь он проклят! Разве можно на этой машине работать?! Мотор ни с того ни с сего глохнет, и торчи тогда в дикой степи. Слава богу, старина Чжан сгонял за лошадьми, и мы вытащили этот драндулет! А ведь запросто могли и добычей волков стать, черт его побери!..

Рядом в окружившей нас толпе я увидел лицо жены, ее испытующий взгляд.

— Ты что ж, ночью возвращался за лошадьми? — Она недоверчиво усмехнулась.

— Да. — Я наклонился и стал отвязывать от прицепа веревку.

— Но… что же ты домой не зашел? — Она подошла ближе.

— Ну-ну! — я усмехнулся. — Зачем же, ведь ты была не одна.

Я произнес эту фразу совершенно ровным голосом. Развязав веревку, я вскочил на лошадь и поскакал к конюшне.

С того дня она стала разговаривать со мной особым тоном, в котором странно сочетались забота и внимание с недовольством и обидой. Тон этот мог означать все что угодно. Но он не так раздражал, как прежний — вечно вызывающий и насмешливый.

Появился и еще один штрих — она постоянно стирала. Мне даже казалось, что чересчур много.

— По мне, так ничего страшного, если немного запачкался. Посмотри — другие и погрязней ходят.

— Ну нет, я так не привыкла. — Она заставляла меня каждый день снимать рабочую одежду. — Ты что, хочешь, чтобы от тебя конским потом несло? А на других нечего смотреть. Если кто на тот свет соберется, так ты тоже за ним?!

Она перестала замечать, что я слишком много ем, и больше не говорила, что «на меня не напасешься».

А сейчас она в очередной раз чинила мои туфли, пришивала подметку. Именно эту работу она имела в виду, когда отказалась посидеть со мной во дворе.

Но смириться я не мог.

— Сянцзю, — я лежал на кане и смотрел вверх, — тебе не хочется разводиться сразу после свадьбы, ты считаешь, что это некрасиво. Тогда давай доживем с тобой тихо-мирно этот год. А в следующем кто-нибудь из нас подаст на развод. Разойдемся по-хорошему. А причиной укажем то, что у нас характеры не совпали. Например, потому, что один из нас с юга, другой — с севера, привычки разные, и вместе жить тяжело… Как ты считаешь?

Она не ответила. Слышно было только, как со скрипом она тянет нитку сквозь подметку.

Зашипел громкоговоритель и проиграл сигнал отбоя: десять часов, пора гасить свет. Это было нововведение времен кампании «вся страна учится у освободительной армии». В нашем заброшенном поселке тоже все стало делаться, как в армии, по приказу и сигналу. Сигналы были записаны на грампластинку: подъем, выход на работу, конец работы, отбой… Но на радио этим заведовала какая-то молоденькая девушка, она часто путалась и вместо «выхода на работу» давала «конец работы», вместо «конца работы» — «подъем».

Но сейчас все было правильно: отбой.

Жена обрезала бечевку и обмотала ее вокруг подметки. Повернулась, взяла щетку и почистила матрас. Прежде чем лечь, выключила свет.

— Ты мог бы сходить к врачу, — услышал вдруг я, — такие болезни лечатся.

Я как-то не сразу понял, что это говорит она. Пришлось собраться с мыслями, прежде чем ответить. Чтобы показать свое спокойствие, я даже попытался рассмеяться.

— Кто сейчас в санчасти способен этим заняться? Они в лучшем случае могут роды принять…

— Поезжай в больницу. — Казалось, ее голос звучал издалека. — Или можно знахаря найти.

— Это несерьезно! — Я считал, что мой голос звучит достаточно уверенно. — Во-первых, для больницы нужно разрешение из конторы. Ну добуду я разрешение, а в больнице на меня посмотрят, узнают, что за болезнь, и даже карточки заводить не станут — отправят домой… Знахарь? Где его сейчас найдешь-то? Их всех небось как «капиталистическое охвостье» перебили.

В один прекрасный момент я словно очнулся, трезво посмотрел на все и обнаружил, что не могу продолжать жить с ней. Я начисто отвергал всякую возможность своего выздоровления. Между нами уже пролегла трещина, и теперь мне нужно углубить ее, чтобы она превратилась в пропасть.

Молчание на этот раз длилось долго. Я подумал, что лучше всего разговаривать в темноте. Все в этой жизни возникает из темноты; в темноте все становится правдой. Темнота — это иной, удивительный мир: в нем возможен любой поступок, возможно любое слово. Не фальшь и не ложь боятся солнечного света, а правда и искренность.

— Хватит болтать! — сказала она наконец. — Я, например, совершенно не чувствую, что у нас характеры несхожие. С севера, с юга! Ты столько лет по лагерям болтался, что там у тебя от южанина осталось? Ты что, лапшу не ешь? Или блины? Да тебе отрубей дай — ты скажешь: вкуснота! Да и у меня вроде тоже нет особых привычек. Лишь бы все дома было нормально, я с любым могу ужиться…

— Со мной-то не все нормально! — поспешил вставить я.

— Но я-то тут ни при чем! — тут же откликнулась она.

— Я и не собираюсь тебя винить. Я только хотел бы, чтобы мы тихо и мирно дожили этот год. — Я надеялся, что она поймет значение моих «тихо и мирно». — А если тебе что-то не подходит, можно подать и раньше. Хоть завтра.

— Ладно, хватит! — В ее голосе звучала скука. — Тебя не переговоришь. У вас, образованных, на каждое слово два находится!

— Ты тоже, — сказал я, — школу окончила и по крайней мере должна соображать, от чего польза, от чего вред и где справедливость. Или ты все боишься за свою репутацию?

— Нечего надо мной смеяться! — Она рассердилась, но, по-моему, не слишком сильно. — Если хочешь — иди! Я никуда не пойду. Во всяком случае, заявление о разводе будет написано тобой!

Эта женщина была упряма. Я изо всех сил сдерживал гнев. Она истощила мое терпение, измучила меня, сделала безвольным. Она спряталась за мной и чувствовала себя безнаказанной. Она опутала меня своими сетями так, что я не мог двинуться.

 

2

Дождь лил весь день и всю ночь. Это не был обычный мелкий дождик, который только делает вид, что может тебя промочить насквозь. Тяжелые струи воды падали с небес, ни один человек не смел выйти из дому.

Поселок располагался на вершине довольно высокого холма, и наводнение ему не грозило. Но все равно он был похож на переполненную водой грязную тарелку — мутные потоки текли по его улицам, таща с собой мусор, отбросы, навоз из конюшен и свинарников. Вода еще не залила дома, но уровень постепенно повышался. В стенах некоторых домов появились трещины, кое-где от стен даже начали отваливаться куски, по счастью, в основном у нежилых помещений. По поселку бегали поросята и свиньи — искали, где бы укрыться от дождя. Наконец они все собрались под карнизом общежития и тоскливо выглядывали оттуда. Лошадей, за которых я отвечал — все двадцать, — я перегнал в большой амбар. Ни пшеницу, ни рис еще не собирали, и амбар был пуст. Лошади сбились в плотную массу под большим транспарантом. Казалось, они приготовились выслушать долгий и обстоятельный доклад о «критике Сун Цзяна». Вымокшие домашние птицы выглядели жалко и молча сидели на насестах, пережидая непогоду.

Едва начался ливень, я притащил из конюшни два хороших бревна и подпер уже давно покосившиеся стены нашего дома. Теперь можно было не бояться даже затяжных дождей. Сделав подпорки, я, весь вымокший, вбежал в дом. Она предупредительно кинулась греть воду, приготовила мыло и полотенце, забрала мою грязную и мокрую одежду.

— Хорошо, когда в доме есть мужчина! — Она удовлетворенно засмеялась.

— Мужчину ты себе можешь и получше найти, — сказал я. — У нас сейчас с материальными благами плохо, а людей больше чем достаточно. Особенно мужчин.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала. — Я почувствовал, что она необычно ласкова со мной. — Таких, как ты, мало, — вдруг добавила она, стоя у меня за спиной.

Я слегка подтолкнул ее:

— Иди, иди! По-твоему, раз мужчина — значит, уже хорошо.

Я, не оборачиваясь, слышал, что она немного постояла у меня за спиной, а потом, как всегда споро, принялась за домашние дела — готовку, починку обуви. Она все время молчала и, только ложась спать, протяжно вздохнула.

Вечером не было света. Мы боялись, что вода подмыла столбы и разрушила линию электропередачи. В комнате, как и за окном, была густая непроницаемая тьма. Я лежал под одеялом и думал, что и образованию моему и философии грош цена, раз я могу издеваться над ней. Засыпая, я, так же как и она, печально вздохнул.

На второй день к полудню, когда все уже решили, что небеса разверзлись навсегда, дождь вдруг прекратился — будто кто-то на небе закрыл плотину. Больше не упало ни капли, и только ветер гнал по затопленной земле мелкие волны, поднимая в воздух водяную пыль. Небо было закрыто темными тучами, но у горизонта появилась светлая полоса. Достигая ее, тяжелые облака словно растворялись. Постепенно светлело.

Вдруг послышались крики, шум, который разрастался, охватывая весь поселок:

— Скорее, скорей! Говорят, плотину прорвало!

— Все туда! На плотину! Нужно всем вместе!

— Берите лопаты, корзины!..

— Немедленно уходите! В домах никого не должно быть!

Начальники отделений и бригадиры созывали по поселку людей. Мужчины и женщины высыпали из домов и стояли, переговариваясь, прямо в мутной воде. Все знали, что летом после сильных дождей водохранилище часто переполняется. Но в этот раз дело обстояло куда хуже: плотину действительно могло прорвать. Однако люди все еще колебались:

— Что делать-то? Уйдешь, к черту, а кто за домом присмотрит?

— Орут не поймешь чего! Четкого приказа отдать не могут!

— Надо, чтобы все вместе уходили. Если все, то и мы!

— Точно! Если плотину действительно прорвет и вода хлынет в поселок, от нас и следов не останется!

— Что с детьми делать? — кричали женщины.

Однако постепенно крики смолкли, люди с лопатами наперевес, утопая в жидкой грязи, бросились к плотине. Цао Сюэи, в армейском прорезиненном плаще, громко распоряжался, стараясь, чтобы все его услышали:

— Быстрее! Все мужчины — к плотине! Женщины — по домам! Если вода прорвется, она разбирать не будет! Никто не спасется!

Скоро разговоры смолкли совсем — все поняли, какая надвигается опасность. Мужчины с лопатами и корзинами сбегались к западной окраине поселка. Женщины разошлись по домам успокаивать детей.

Бригадир скотоводов собрал всех нас и повел на склад за мешками. Еще издалека мы услышали крики: на плотине собралось много народу, все ждали нас. Уже подоспели люди из соседней коммуны, их было даже больше, чем наших, госхозовских. Вообще-то каждая организация обязана была следить только за своим участком плотины, как будто, прорвись вода на другом участке, их бы это не коснулось. Люди сновали вверх и вниз по насыпи, как муравьи по разворошенному муравейнику.

Плотина еще держалась, но за ней образовалось уже целое море. Оттуда, где я стоял, до самого подножия гор не было видно ни кусочка земли, ни деревца. По желтой, мутной поверхности воды катились белые барашки волн. Поток смыл с гор ветки, мусор, траву, овечий помет. Вся эта грязь кружилась, сбивалась в кучу и будто пробовала, с какой стороны удобнее вырваться на свободу. Достаточно было даже небольшого ветерка, чтобы волны начали с силой бить в плотину. Жуткое зрелище наводило оторопь на жителей Северо-Запада, никогда не видевших настоящего моря.

Вода с гор все прибывала. Канал наполнился почти до краев, еще каких-нибудь тридцать сантиметров, и вода пойдет через дамбу. А если дамбу прорвет, не важно на каком участке, лавина воды устремится вниз и начисто сметет несколько десятков расположенных к востоку поселков.

У оросительного канала не было специальной отводной трубы, не было и таких мест, где вода могла бы понемногу просачиваться в грунт. Оставался поэтому только один выход: подсыпать землю, наращивая дамбу. Сначала все довольно бестолково бегали и суетились, но постепенно работа приняла организованный характер. Мы выстроились цепочками по откосу: нижние копали и наполняли корзины, средние передавали их наверх, верхние высыпали и трамбовали землю.

— Только бы вода не поднималась, тогда все обойдется…

— Черт бы побрал этот ливень! Столько воды! Уж если прорвется — тогда крышка!

— Ты плавать-то умеешь?

— Да мы тут все птицы сухопутные. Где ж тут плавать?

Действительно, в этой горной местности мало кто умел плавать.

— Да не бойся! Как умрешь, так всплывешь как миленький! — засмеялся кто-то, решив, видимо, всех развеселить.

— Утопленники так всплывают: мужик — животом вниз, женщина — вверх.

— Это почему же?

— Что значит — почему? Все в точности как в постели…

Вдруг кто-то на дамбе закричал:

— Глядите, глядите! Никак утопленник?

Все, кто был на дамбе, посмотрели туда, куда он указывал. На поверхности безбрежного моря покачивался труп в форме зеленого защитного цвета.

— Ай-я! Животом-то вниз. Пастух скорее всего, в горах овец пас…

— Черт побери… А чего ж тогда утонувших овец не видать?

— А может, из лесничества кто…

Всем стало не по себе, все заторопились.

— Быстрей, быстрей! Давай землю, давай!..

— Наддай! Если дамба не выдержит, мы все поплывем, как этот парень!

Я работал наверху. Брал корзину, которую мне подавали снизу, и переворачивал, стараясь поровнее рассыпать землю и получше утрамбовать ее ногами. Неизвестно почему я испытывал небывалый душевный подъем, словно удесятеривший мои силы. Усталости я совсем не чувствовал и, несмотря на холодный ветер, вспотел.

— Быстрей! — кричал я все время. — Один отсюда подает, другой оттуда…

Кто сам работает больше, как-то незаметно получает право командовать остальными. Начальников здесь, похоже, не признавали, слушали тех, кто знал, что надо делать. Грозная опасность, ответственность за других уничтожили привычную субординацию.

— Отлично, — сказал я, — вода вроде больше не прибывает.

— Да ну? Откуда ты знаешь?

— Я, когда пришел, сделал отметку на дамбе. Сколько времени уже прошло, а вода на том же уровне.

— Хэй! У старины Чжана голова варит! Ну, теперь можно не торопиться! — Все загалдели, засмеялись.

— Точно! — Цао Сюэи, стоявший в цепи и передававший корзины, тоже засмеялся. — Можно перекурить немного.

— А, черт! Все папиросы промокли!

— А ты возьми у секретаря. У него самые лучшие…

— Не время отдыхать! — Я сверху бросил на Цао Сюэи презрительный взгляд. — Теперь самое опасное, если вода начнет где-то просачиваться. Достаточно небольшой промоины, и все рухнет!

— Правильно! — Цао Сюэи спрятал папиросы. — Всем разойтись, проверять дамбу!..

Он не успел договорить, как метрах в ста от меня один крестьянин испуганно заорал:

— Вода! Здесь вода проходит!

— Эй! Засыпай! Засыпай быстрей!..

— Несите корзины!..

— Пусть кто-нибудь сядет… дырку заткнет!

— Товарищ начальник, объявлять тревогу?..

Крестьяне столпились там, где образовалась течь. Мы тоже бросились туда. Если вода прорвется, то сразу обрушится на наши поселки.

Вязкая жижа устремилась к промоине, с тупым упорством пытаясь вырваться наружу и издавая угрожающие, леденящие душу звуки. Казалось, что из образовавшегося моря выдвигается длинный металлический стержень, пробивший в насыпи желоб и вытолкнувший наружу траву и куски дерева. Хлынувшая в промоину вода разметала принесенную крестьянами землю и корзины с землей. Несколько десятков пустых корзин почти сразу затонули. Крестьяне, пытавшиеся своими телами закрыть брешь, не удержались и под напором воды скатились вниз, а теперь снова карабкались вверх по склону.

— В воду сыпать бесполезно, — закричал я, — вокруг насыпай, вокруг!

Точно так же, как сама собой исчезла на время опасности субординация, исчезла и граница между коммуновцами и госхозовцами. Крестьяне действовали с нами заодно, повинуясь моему приказу.

Вода стремительно размывала насыпь, с каждой секундой промоина расширялась.

Но за дамбой было чересчур глубоко, и поверхность воды казалась совершенно спокойной — так что угадать, где образовалась протечка с этой стороны, было невозможно.

Несколько крестьян лопатами и палками, погрузив до плеч руки в воду, пытались нащупать отверстие, но им это не удавалось.

Дамба готова была вот-вот развалиться.

— Я полезу в воду, — сказал я. — Найдите-ка веревку покрепче.

Не умевшие плавать и бессмысленно тыкавшие в воду палками крестьяне кинулись отвязывать веревки от корзин. Потом обвязали меня вокруг талии, и я нырнул.

Глубина была метров пять-шесть, дно очень неровное. Возбуждение было так велико, что, разгоряченный и вспотевший, я даже не почувствовал холода. Я погружался все глубже, стараясь держаться стенки дамбы, как вдруг меня сильно потянуло вниз, и ногу моментально засосало в промоину.

Тот, кто работал на рисовых полях, знает, что при протечке входное отверстие всегда меньше выходного.

Я успел сунуть в дыру пучок травы, всплыл на поверхность и закричал:

— Нашел! Дырка чуть больше тарелки. Быстрей давайте траву, а еще лучше — приготовьте мешок с землей. Да поживее!

С дамбы мне подали сено и чуть погодя — мешок с землей. Я обернул мешок сеном, нырнул и начал подводить его к дыре. Но мешок вдруг вырвался из моих рук и, увлекаемый течением, устремился к бреши. Он заткнул ее, как хорошо подогнанная пробка.

Когда я снова вынырнул, то услышал с дамбы радостные крики:

— Забило! Получилось!..

— Вот сволочь! До сих пор булькает!..

— Нужно побыстрее землей засыпать!

— А этот товарищ откуда? Армейский?..

— Какой армейский! Он пастух в госхозе. Я его встречал на пастбище.

— Он еще до этого овец в горах пас…

— Надо ему благодарность написать…

Кто-то помог мне вылезти из воды. Подняв голову, я увидел, что это Цао Сюэи.

 

3

Домой я вернулся одним из последних.

Днем для спасителей принесли из поселка овощей и самогона. Крестьяне относились к еде с особым уважением, не то что мы, госхозовцы. Госхозовский повар в положенное время выдает твою порцию, и ему наплевать, герой ты или нет. А крестьяне настояли, чтобы я поел с ними.

— Ты перед едой выпей стаканчик. После такого холода тебе надо кровь разогнать, — советовал мне один из них, судя по всему, кадровый работник. — Вы в госхозе, конечно, лучше нашего живете, у вас зарплата каждый месяц, а у нас на трудодень — только пять фэней…

В результате я здорово наелся и как следует выпил.

Вечером включили электричество. Еще не совсем стемнело, но почти в каждом доме поселка горел свет, как будто наверстывали упущенное вчера. А может быть, все чувствовали, что сегодня своего рода праздник — победа над стихией.

Эх, я, «урод»! «Полмужчины»!.. Растратил все силы. Вот тебе самопожертвование и героизм: все — людям, мне же самому — ничего. Хотя, кто его знает, может, это что-то дает и мне? Спасение от отчаяния? Тоже неплохо. Есть чему порадоваться!

Я медленно брел по дороге. Мне казалось, что холодная водка и еда, которыми меня потчевали, смерзлись и комом стояли в горле. Судя по всему, они гонят не из пшеницы, а из батата или проса. Потому получается нечто горькое, вяжущее и терпкое. Я не только не разогнал кровь, но еще больше замерз.

Я толкнул дверь и еле удержался на ногах.

— Ай-я! На кого ты похож…

Она месила тесто у печи. Вытирая на ходу руки, бросилась ко мне. Мне показалось, что она необычайно сильная, так быстро она втянула меня в комнату, раздела, уложила на кан и накрыла «тракторным» одеялом.

— Думать надо, что делаешь! — приговаривала она, подтыкая одеяло. — Тоже мне, нашелся первый парень на деревне! Вон сколько здоровых да сознательных, что же они в воду не полезли? Я сразу обо всем узнала. И про себя подумала: «Вот дурак-то!» Только дураки так поступают. Ты должен был стоять себе на бережку сложив ручки. И смотреть, как ведут себя те, кто любит кричать о революции и о преодолении всяческих препятствий…

Она выбежала в другую комнату и вернулась, держа чашку горячего имбирного отвара.

— Ну-ка выпей скорей горячего. Я давно приготовила. Жду, жду — уж не знала, когда и вернешься. Нехорошие мысли даже начали в голову приходить — вдруг ты утонул…

Ее бормотание, испуганное и сварливое одновременно, успокаивало, я вдруг почувствовал настоящую заботу о себе. Удивительное создание — женщина! Непонятное и непредсказуемое. Чего здесь было больше — жалости, тревоги, сочувствия? Или все же — так называемой любви? А может, всего понемножку? Или вообще ничего особенного: просто помощь тому, с кем живешь рядом…

После чашки горячего горьковатого отвара я ощутил тепло и покой. Смерзшийся комок внутри растаял. Но кожа моя, как ни странно, оставалась очень холодной — будто я до сих пор плавал в ледяной воде. Я весь покрылся мурашками. Она залезла на кан и стала разминать мне руки и грудь — теми же движениями, какими только что месила тесто.

— Так тебе и надо! Зря ты не утонул. Вот утонул бы — устроили бы в твою честь траурный митинг. Да еще признали бы тебя коммунистом!.. Подвиг он совершил! А кто-нибудь тебе хоть доброе слово сказал? Странно, что еще никто не заявил, что ты хотел эту дыру расширить! Тебя, видно, жизнь мало била…

Под ее руками кожа потеплела, порозовела. У меня возникло ощущение, будто я парю в небесах на облаке. Я совсем расслабился. Ее лицо ускользало куда-то, улетало, как волшебный воздушный змей… Как хорошо, когда в доме есть женщина! А что говорила она? «Как хорошо, когда в доме есть мужчина»! Нет, на самом деле она что-то говорила насчет «товарищества из двух единоличных дворов». Мысли мои путались, я тихонько засмеялся.

— Ты чего смеешься? По-твоему, я не права? — Она шлепнула меня по щеке. — У! Поглядел бы на себя. Лицо до сих пор как лед… Давай я его у себя на груди погрею.

Она расстегнула пуговицы ночной рубашки и распахнула ее. Перед моими глазами возникли два белоснежных цветка лотоса. Белоснежные цветы с ярко-красной точкой в центре. Цветы тихо покачивались на глади чистого водоема. Они были крупнее, нежнее и прекрасней тех, что я хранил в своей памяти.

Как это удивительно! Я вдруг почувствовал то, чего не знал прежде. Это любовь? Я притянул ее к себе и крепко сжал в объятиях…

— Вот ты какой на самом деле! — Ее голос доносился словно откуда-то из-под воды, со дна озера.

— Да… я и сам не знал… — Я засмеялся. Смех был мучительным и восторженным одновременно, от него, как от судороги, перехватывало горло. Я смеялся — чем дальше, тем громче, мое тело сотрясалось, на глазах выступили слезы.

— А ты можешь… еще? — До меня снова откуда-то издалека доплыли звуки ее голоса.

— Могу! — сказал я свирепо.

 

1

К середине октября рис был полностью убран. На затесавшемся среди солончаков лугу вдруг выросло более десятка высоченных стогов. Эти золотые исполины были видны издалека и напоминали древние постройки из камня, поставленные посреди гладкой равнины неизвестно для чего. Днем казалось, что стога облицованы полированным камнем — так они ослепительно блестели на солнце. Вечером стога преображались, на них играли мягкие красноватые отблески заката, превращая их в летящие облака, которые постепенно исчезали в вечерней мгле…

В тот день воздух был прозрачным. Легкие облака плыли по небу. Светило яркое и теплое солнце. Наверное, потому и сам я ощущал необыкновенную легкость.

— Мой дорогой пастух, я чувствую, что ты изменился, — вдруг проговорил Вороной, на котором я ехал. — В ударах твоего кнута я чувствую силу, как и в твоих ногах, которые обхватили мои бока. В крови у тебя кипит свобода. Ты стал ближе к другим творениям природы, а значит, сделал шаг вперед.

— Все так, — сказал я. — Поэтому я и решил уйти. Да, уйти! Мне необходимо движение, я хочу сбросить все путы, которые мешают моему телу. Фейербах, например, когда слишком долго прожил в глуши, в деревне, понял, что его мысль перестала двигаться. Мне нужен простор, я должен многое увидеть своими глазами!

— А здесь тебе простора мало? — Вороной перескочил через какую-то канаву. — Посмотри, какое здесь высокое небо, какая бескрайняя степь, какая прекрасная дикая природа…

— Тебе этого просто не понять! Я пойду туда, где много людей! Я должен слышать людские голоса, я должен поделиться своими мыслями с другими.

— Хорошо. Но как тогда быть с твоей женой? — Вороной поднял голову.

— Я как раз сейчас думал, что мне нужно разводиться. Во-первых, я не могу врать и морочить ей голову. Во-вторых, мы уже не сможем до конца избавиться от пренебрежительного отношения друг к другу. Ладно, хватит об этом. Давай-ка лучше поскачем побыстрей! Слышишь, как поет ветер. Если закрыть глаза, можно представить, что мы летим. И что ты мой небесный конь!

С тех пор как я из «полмужчины» превратился в «целого» и нормального, с тех пор как я перестал быть уродом, в моей душе понемногу разгорался странный огонь. Все чаще мне приходила мысль, что все прошлые мои поступки, включая и то, что я извинял ее и прощал ей все, — отнюдь не результат моего воспитания, образования, культуры, философского отношения к жизни, а просто трусость, трусость мерина. Позорная трусость. Я стал жить нормальной семейной жизнью, жена окружила меня уютной домашней атмосферой, явно желая, чтобы я растворился в ней. Но мне уже хотелось все это разбить вдребезги… Раньше я мечтал о недоступном. Теперь, получив запретный плод, отказываюсь от него. Хотел с головой уйти в семью, когда у меня ее не было, а теперь рвусь из нее в широкий мир…

Ее плавные движения, сладострастные стоны, осторожные пальцы, ласковый голос… С другими она тоже вела себя так? И другой, лежа с ней, тоже получал удовольствие?

— Чтобы мы с тобой были квиты, можешь переспать с другой женщиной, — чуть слышно сказала она.

— Я же не ты! — перебил я ее. — Это ты можешь пойти с кем угодно.

— Тогда чего же ты хочешь? — Она делала робкие попытки меня разжалобить.

— Ничего, — холодно отвечал я. — Мы никогда не сможем с тобой нормально жить, и лучше поскорее разойтись.

Мое чувство к ней было противоречивым. Мне одновременно хотелось ее ласкать и мучить. Я жалел ее и одновременно глубоко ненавидел. Я не мог понять и разделить эти чувства. Словно две змеи намертво сплелись в моем сердце…

— Не трогай меня! — Я отталкиваю ее и туго заворачиваюсь в одеяло, чтобы она не могла до меня добраться. — Мне кажется, я чувствую запах тех, кто спал с тобой раньше.

Она тихо плачет. Звуки, кажется, поднимаются с самого дна ее души. В комнате темно, как в могиле. За окном холод — тоже могильный. Мы сами — словно на границе между миром живых и царством мертвых. То ли лежат рядом двое живых, которые на самом деле умерли, то ли двое мертвецов, которые странным образом еще живы. Молчат чувства, молчит рассудок, нет ни времени, ни пространства, нет прошлого, нет и будущего. Только настоящее. Осталось лишь одно, сотканное из множества других, но нерасчленимое ощущение. Не чувство, а именно ощущение — примитивное, чистое, восходящее к какому-то древнему инстинкту. Ощущение это нестойко, за одно мгновение оно меняется тысячи раз…

— Ну, ладно, не плачь. Слушать невозможно, как ты плачешь. Давай спать.

— Ты такое сказал, потому что у тебя плохое настроение? — осторожно спрашивает она.

— Гм… Ну, конечно, всегда говоришь под настроение. Что ж, я ведь живой человек, и настроение у меня может быть разное…

Нервы напряжены, и кажется, что их, как паутину, может порвать малейшее движение воздуха. Она собирается с духом, но голос ее все еще слаб:

— Мы ведь раньше договаривались, что прошлое вспоминать не будем?

— Прошлое не вспоминать! — Я сразу взрываюсь. Паутинку сорвало и унесло ветром. — А то, что было после? После того как мы поженились? Я до сих пор страшно жалею, что тогда не ворвался и вас обоих…

— Нет-нет, ты не можешь, ты не такой! — Она вскакивает в страхе. — Уж тогда я одна должна умереть! Это я плохая! Но ведь я все рассказала, во всем призналась тебе. «Чистосердечное признание смягчает наказание», разве не так?

— Ну вот! Заладила! А ты, кроме лагерных поговорок, еще хоть что-нибудь знаешь?

Но знакомая формулировка неожиданно вызывает воспоминания о прошлом. Кадр за кадром, как в кино, они проплывают перед глазами. Ведь мы были там вместе. Паутина беспомощно плавает в воздухе. Я тихо взбиваю свою подушку.

— Спи, тогда… я… я просто очень разозлился, что ты с ним… ты ведь сама подумай, что он за человек. Ничего общего с нами.

— Это я должна умереть! — всхлипывает она. — Но ты совсем не понимаешь. У меня были мужчины… но только с тобой… по-особому.

— Да уж, чувствительность у тебя обостренная.

— Да! — Ей очень хотелось все объяснить. — Ты только послушай…

— Я не намерен тебя слушать! Я эти твои мерзкие дела понимать не желаю. — Я повернулся на другой бок, спиной к ней. — Люди не зря говорят: не женись на разведенной — она всегда сравнивает последнего с предыдущим.

— Если я и сравнивала, то… — она стала легонько водить пальцем по моему плечу, рисуя кружок за кружком, — то поняла только, что ты лучше.

— Ну и что? Ты и дальше будешь продолжать сравнивать.

— Нет, правда. Это я не сейчас поняла, а еще девять лет назад. — Ее горячий нос ткнулся мне в спину между лопатками. — Еще тогда, в лагере, в камышах. Мне сразу стало ясно, что ты не такой, как все.

— Какое счастье, что я не такой, как все. Конечно, иначе бы мне не накинули еще три года. — Я усмехнулся. — А ты умеешь хорошо забывать свои же собственные слова.

— Я тогда говорила неправду…

— А откуда мне знать, когда ты говоришь правду и когда врешь? Хватит. Не будем разыгрывать комедию. Спи.

Но она опять заплакала, громко всхлипывая. Женские слезы похожи на крошечный ручей, который течет себе тихо и незаметно. И так же незаметно подтачивает крепчайший гранит, оказавшийся у него на пути.

Я повернулся к ней:

— Ну, иди ко мне.

Пошел дождь.

Теперь на бескрайнюю, широко раскинувшуюся степь облака налетали со всех сторон, и тут же начинал лить дождь, которому ничто не могло противостоять. Осень — пора дождей и изменчивой погоды.

Табун волновался. Дождь был холодным, и водяные струи будто кнутом хлестали по разгоряченным крупам лошадей. Мы с Немым изо всех сил старались загнать лошадей под деревья. Но они крутились, толкались, сбивались в кучу и еще больше возбуждали друг друга. Грязь из-под копыт летела во все стороны. Задние били копытами тех, кто оказался впереди. И вдруг в разгар этой сумятицы один из жеребцов понес!

Он отделился от табуна и поскакал, не разбирая дороги. Этот жеребец и раньше отличался неожиданными припадками ярости, и потому на загривке у него была надета большая деревянная колодка, мешавшая ему двигаться в полную силу. Но именно эта колодка и стала причиной нынешнего припадка. Он бился передними ногами о деревяшку, и этот звук, отдаваясь у него в голове, так подействовал на него. Видно, он совсем обезумел: неистово ржал и метался по степи. Я пришпорил Вороного и помчался вдогонку. Я звал его, но он не слушался. Я пытался его поймать, но он увертывался и, судя по всему, собирался укрыться в конюшне.

Ни в коем случае нельзя было дать ему уйти! Если он выскочит на поле, то все потопчет и раскидает.

— А все потому, что его не кастрировали, — проговорил на ходу Вороной. — Кабы сделали это, был бы спокойный.

— Давай быстрей! — Я огрел его кнутом. — Сейчас некогда разговоры разговаривать.

Жеребец отчаянно летел вперед. Человек еще не надругался над ним, он чувствовал себя сильным и бежал быстрее Вороного. Теперь он был уже возле росших в ряд ив и фиников, образовавших лесозащитную полосу. Прямо за ней находилось госхозное поле.

— Быстрей! — Я снова ударил Вороного кнутом.

Когда жеребец должен был уже скрыться под деревьями, из зарослей вдруг появилась белая человеческая фигура, едва различимая в пелене дождя. Я увидел, что человек, размахивая руками, старался преградить жеребцу дорогу.

— Отойди в сторону! — заорал я. — Осторожно! Лучше хватай за колодку!

Жеребец несся во весь опор, как будто перед ним никого не было. Но человек оказался довольно ловким: он дождался, пока жеребец приблизится совсем, увернулся от его копыт и успел ухватиться за колодку и повиснуть на ней.

Жеребец как бы от изумления тряхнул длинной стройной шеей. Но не остановился, только изменил направление: теперь он уходил к солончакам. Человек висел на колодке, ухватившись за нее мертвой хваткой, ноги его волочились по земле. Капюшон дождевика упал на спину, и только тут я увидел, что это Сянцзю.

— Быстрей!

Вороной все понял — мы стрелой подлетели к жеребцу, я ухватился за веревку на колодке и остановил его.

— Как ты здесь оказалась? — Я спрыгнул с коня и, причмокивая, похлопывая рукой по крупу, успокаивал дрожавшего от напряжения жеребца.

Она встала на ноги. Одежда ее была вся заляпана грязью. Она попробовала почиститься и, задыхаясь, проговорила:

— В бригаде дали сигнал и велели всем идти на поле укрывать хлеб. А я решила, что раз дождь, то надо отнести тебе сухую рубашку… Прямо как нянька!.. Цао Сюэи видел, что я ухожу, но не окликнул. Они сейчас все там на поле вкалывают… — Она радостно и с какой-то ребяческой гордостью посмотрела мне в лицо. — Я правильно сделала? Правильно?..

— Правильно, все правильно! Ты просто герой!

Торопясь, я снял с жеребца деревянную колодку и, держа его за повод, вскочил на Вороного. Дождь почти перестал, сверху падали отдельные редкие капли. Но я уже успел промокнуть насквозь.

— Залезай! — Я принял у нее сверток и помог залезть на коня.

— А мы куда? Еще не домой? — спросила она у меня из-за спины.

— Дождь почти кончился. Немой остался с табуном. Все остальные в поле. Как-то неудобно сейчас домой ехать. — Я повернул коня. — Мы лучше в лес поедем, там переждем.

В лесу было гораздо суше. Там царил полумрак, и воздух был как-то по-особенному чист и свеж, пахло опавшими листьями. Над головой раскинулся шатер из переплетенных ветвей тополей, ив, софор и фиников. Внизу были заросли полыни и конского лотоса — травы эти будто рассчитывали вечно пережидать здесь осеннюю непогоду.

— Переодевайся скорей. — Я привязал лошадей к тополю и подал ей одежду, которую она принесла для меня.

— А ты? — Она стояла в траве и, подняв руки, пыталась привести в порядок растрепавшиеся волосы.

— Я не очень сильно промок и не так испачкался. Я же в лесу был, видишь, как здесь хорошо. А ты переоденься, не то застудишься.

— Здесь кто-нибудь еще есть? Немой?

— Только черти! — сказал я. — Немой вон в той роще.

Она вытащила из полиэтиленового пакета мою рубашку и, обернувшись ко мне, вдруг улыбнулась. Потом прямо у меня на глазах сняла с себя все. Я сидел на поваленном дереве и, закуривая, смотрел на нее.

— Ты до сих пор очень красивая, — сказал я.

Она надела рубашку и двинулась ко мне. Потом прошлась по кругу, размахивая длинными рукавами.

— Все еще хочешь меня бросить? — спросила она игриво.

Она прекрасно чувствовала свою неотразимость. Детей она не рожала, много физически работала, и тело у нее было крепким и юным, как у девчонки. Рубашка, конечно, была ей очень велика, но как будто специально подчеркивала ее моложавость. Она откинула назад мокрые волосы, пригладила их своей тонкой красивой рукой. Она была как после купания. Ее мокрое лицо блестело, на нем появилась та самая загадочная улыбка. Ничего не говоря, я встал, отбросил папиросу, прижал ее к себе. На мгновение мне показалось, что я держу в руках облако, бесплотный туман, но горячий, дышащий теплом. Эта одежда не по росту так удивительно преобразила ее! Она медленно, осторожно легла на траву. Ее живот был теплым и упругим. Я уткнулся лицом ей в ключицу. Запах ее волос, ее кожи, травы, опавших листьев, мокрой земли — все слилось в один пьянящий дурман.

Потом мы лежали на траве в блаженном изнеможении.

— Ты о чем думаешь? — спросила она.

— Ни о чем.

— Совсем ни о чем?

— Ага.

— Может, о ребенке? — Она приподнялась, опершись локтем о землю.

Я вспомнил, что говорила мне Хэ Лифан.

— Да, пожалуй, — сказал я.

— Давай возьмем на воспитание?

— Зачем же брать? Ты можешь родить.

— Ты вспомни, сколько нам лет!.. Возьмем не самого маленького, меньше воспитывать придется… Сейчас в поселке есть дети, которых родителям по бедности трудно поднять. А у нас деньги есть.

— Это откуда же?

— У меня есть! — Она засмеялась.

— Ладно, бог с ним! — Мне не хотелось ставить ее в трудное положение. — Нет детей — и хорошо.

— Почему? — Она потянула меня за плечо. — Ты, как всегда, стараешься уйти от моих вопросов! Нет ребенка, значит, нет обязательств, так?

Я молчал. Ее темные глаза смотрели на меня в упор, словно пытаясь вытянуть мои тайные мысли. Сомкнуть веки я почему-то не мог. Полумрак под деревьями стал прозрачнее, светлее — как жидкий чай в стакане. Я услышал, как зашевелились, захлопали крыльями птицы. Начали чирикать, щебетать — так радостно они встречают солнечный свет только на воле. Наверное, дождь уже совсем кончился.

— Мы живем в очень трудное время, — начал я. — Я не могу взять на себя ответственность быть отцом, не зная, что еще случится в моей собственной жизни. Живет себе спокойно замечательная семья, а ее в одну прекрасную ночь разбивают. И ни одна семья не может быть сейчас от этого застрахована, даже если глава ее — маршал. Я достаточно насмотрелся на это. — Я взял ее за руку, рука была теплой. — Сянцзю, сейчас не время нам вить свое гнездо.

— Почему? — Она отняла руку. — Ты всегда думаешь не так, как все! Сам себе жизнь усложняешь! Разве мы одеваемся не так, как другие, едим не то, что все люди едят? Даже у Немого и то вон целый выводок девчонок. А мы, значит, и одного не можем взять? Не понимаю!

— Не в том дело, сможем мы воспитать или не сможем. Дело в том, что я не уверен в надежности своей жизни. Кто знает, когда начнется следующая кампания. А ведь меня тогда сразу возьмут.

— Если тебя возьмут, мы будем тебя ждать.

Не удержавшись, я рассмеялся.

— Ой-я! Ты сама-то не забывай, откуда вышла. Ладно, не будем спорить. Когда-нибудь решим с ребенком. Я скажу когда.

Ветер раздвинул ветви деревьев, я увидел в просвете серое небо. Через миг этот просвет исчез. Гроздь красноватых фиников висела на ветке. Сморщенные финики были влажные, наверное, пропитались водой. Мне почудился во рту их сладкий вкус. С листьев срывались редкие капли. Они застывали на полиэтиленовой пленке, которой мы пытались укрыться, и блестели, как жемчужины. А некоторые перекатывались с места на место и казались живыми существами.

— Хэй Цзы вернулся, — сказала она бесцветным тоном.

— Ага.

— Я достала тебе одну удивительную штуку! — Она живо привстала, а потом снова прижалась к моей груди. — Только пока не скажу что.

Меня это как-то не очень заинтересовало, но я все же спросил:

— А что?

— Отгадай. Ты давно хотел это иметь.

— Как же я отгадаю? — Я не мог вспомнить, чтобы я о чем-то ее просил.

На ветку над нами села белогрудая сорока и затрещала. Она непрерывно наклоняла свою маленькую красивую головку то в одну, то в другую сторону и косилась на нас. Сорока была похожа на ученого-зоолога, который прилежно изучает неизвестных ему особей.

— Сорока — вестница счастья, — сказала она тихо. Потом, помолчав секунду, спросила: — А что ты пишешь каждый вечер?

— Ничего особенного.

— Дневник?

— Да.

— Но ведь мы живем без всяких событий, каждый день одно и то же. А я вижу, что ты каждый день долго пишешь.

Я отодвинул ее и сел.

— Вот что я скажу тебе, Сянцзю. Ни в коем случае нельзя никому говорить, что я что-то пишу. Чтобы ни одно слово не просочилось. Понятно?

Она тоже села на примятой траве и, как-то по-особому изящно выгнувшись, стала поправлять рассыпавшиеся волосы.

— Я все понимаю. И никогда ни с кем про это не говорила. Да только все равно — разве нам это спокойствия прибавляет? Какая тебе разница — «буржуазное право», не «буржуазное право». И какое вообще отношение имеет это «буржуазное право» к нам?

— Ты читала то, что я написал?

— Не читала. Да и все равно ничего бы не поняла. Только увидела, что какое-то «буржуазное право» выше феодального, и потом уже совсем непонятно.

— Ну, раз не поняла, то нечего и говорить! — Я встал. — Ладно, пора. Дождь кончился.

Мы вывели лошадей из леса. Дождь совсем перестал, воздух был прохладным и свежим. На западе в щель между свинцовой тучей и иссиня-черной линией гор проглядывал золотой краешек солнца. Немой, как все дурачки, слишком усердный там, где не надо, успел уже выгнать лошадей на выпас к солончакам.

— Черт бы его побрал! — Я вскочил на Вороного. — Если они сразу после дождя наедятся травы, с животами потом у них будет ой как худо. Поехали. Залезай!

— Дама должна сидеть впереди. — Она кокетливо засмеялась.

— На что это будет похоже? Спокойно можно и сзади.

— Да ты никак боишься? Кто нас увидит, да и что можно издали разобрать? Придется мне специально кликнуть людей, чтобы на нас посмотрели!

— Залезай, залезай! От твоей болтовни уши вянут! А болтать некогда. — Я помог ей залезть. Она села сзади.

— Хэй Цзы, когда возвращается, всегда с Хэ Лифан обнимается и целуется. Она сама рассказывала. В Пекине прямо на улицах иностранцы целуются! А ты одного боишься, другого!.. — закончила она обиженно.

— Иностранцы — это иностранцы…

Когда проезжали мимо поля, она тихо вздохнула:

— Хэй Цзы обещал вернуться к праздникам, а в результате чуть ли не на двадцать дней задержался. И никто с него денег не удержал. Даже заикнуться не посмели. А представляешь, что было бы, если бы мы опоздали!..

— Да уж. Ты все-таки постарайся запомнить, кто мы такие. Мы не только не можем делать то, что делают иностранцы. Мы не можем делать даже то, что делают нормальные китайцы. Такова теперь наша судьба. — Мы ехали слишком медленно, и я пришпорил Вороного.

 

2

В конюшне мы увидели управленца из соседней коммуны в мокрой синей холщовой куртке. Он прислонился к одному из столбов навеса, рядом стоял Цао Сюэи.

— Наконец-то! Промокли? — окликнул нас Цао Сюэи и подмигнул.

Я не ответил ему, продолжая загонять лошадей под навес. Потом помог Немому привязать их.

Цао Сюэи с управленцем подошли поближе.

— Вот, все здесь. Всего двадцать, — проговорил Цао. — Посмотрите.

Тот стал внимательно разглядывать лошадей, смотреть зубы. При этом он все время прищелкивал языком.

— Все что-то не то, — сказал он.

— А что вы хотите? — спросил я. — Лошадей собираетесь покупать?

— Да. — Подняв глаза, он посмотрел на меня.

— Да вы посмотрите хорошенько, — сказал я. — Разве у вас в деревне есть такие лошади? Ваши деревенские лошадки все работают по принципу трех «быстрей». Ложатся быстрей, чем встают. Производят навоз быстрей, чем работают. А хребтом своим что угодно разрежут быстрее, чем ножом. Вот, посмотрите. — Я потрепал Вороного по шее. — Просить будете — не продам.

— Точно, — сказал Цао Сюэи. — Подбери ему каких нужно. Сколько выберет, столько и отдадим.

— Как? — Я по-настоящему удивился. — А госхозу что, лошади не нужны?

— Э! — Он скривил губы. — Наверху объявили, что к восьмидесятому году по всей стране будет закончена механизация сельского хозяйства. Внизу, как всегда, решили быть шустрее — сделаем на три года раньше. Сейчас из восьми пунктов ни одного не выполнили и теперь хотят, чтобы наши лошадки помогли. Хотел бы я посмотреть, как они хотя бы в пять лет уложатся с этой механизацией!.. А время пройдет, мы лошадей у коммуны же и купим. Туда, сюда — все деньги государственные.

— Ладно, — сказал я.

Мы поговорили, и мне показалось, что пропасть, разделявшая нас, стала немного меньше.

Оказывается, тем сюрпризом, который она упросила Хэй Цзы привести мне из Пекина, был транзисторный приемник!

Она мучила меня полдня, заставляя отгадывать, но я так и не смог ничего придумать. Бог знает, что этим женщинам нужно! Только когда я уже потерял всякую надежду и интерес, она полезла в чемодан.

— Ну-ка посмотри. Что это такое? — Смеясь, она подала мне картонную коробку. — Хэй Цзы сказал, что больше ста юаней стоит. Как ты думаешь, это действительно так? А то ведь ему обмануть…

— Так, так. — Пожалуй, это был единственный случай, когда она неожиданно доставила мне настоящую радость. Я даже не сразу открыл коробку. — Ого! У него целых три диапазона, и антенна выдвигается. Наушники… Здорово! Как ты додумалась?!

— А ты мне как-то говорил. — Она прислонилась к моему плечу, но смотрела не на приемник, а на меня. — Я вообще все помню, что бы ты ни сказал.

— Ладно, ладно, — я легонько оттолкнул ее, — поди задерни занавески.

Не помню точно когда, но с какого-то времени приемник стал прочно увязываться со «шпионажем» и «контрреволюционной деятельностью». Это настолько глубоко въелось в сознание каждого, что всякий любитель радиопередач рисковал вызвать повышенное внимание, а то и подозрение окружающих. Небольшой темный ящичек, начиненный бог знает чем, скрывал в своих недрах некий тайный и преступный мир. А мир светлый, революционный давал о себе знать через громкоговоритель — три раза в день. Все же остальное было от лукавого. Однако прогресс науки и техники неумолимо раздвигал не только государственные границы, но даже и труднопреодолимые границы сознания. Мир оплетали сети невидимых волн, разбросанные, отделенные друг от друга страны и города становились единым целым. Я торопливо вложил батарейки, выдвинул антенну и надел наушники. В этот миг у меня самого было ощущение, что я совершаю преступление, хотя я, конечно, прослушивание радиопередач преступлением никогда не считал. Уж если они так уверены в своей правоте, надо ли бояться, что народ будет слушать заведомую ложь? Но все же пальцы мои слегка дрожали, когда я поворачивал ручку настройки. Радиоволны летели ко мне через Тихий океан, Средиземное и Красное моря. Они свободно пролетали даже над самой высокой вершиной Гималаев, принося в наушники слабый треск — далекие отголоски каких-то бурь и дождей. В тот вечер я прослушал передачи, наверное, всех китаеязычных радиостанций.

В результате я был страшно разочарован.

Западный человек, не испытывавший недостатка ни в еде, ни в одежде, за эти тридцать лет как будто не сделал ни малейшего шага вперед. Ни к чему не пришел. Западная цивилизация показалась мне каким-то механизмом, гигантским роботом. Что общего у этого робота с китайским народом — живым, израненным исполином, выросшим в сплошных горестях и муках? Западный человек наивен, как ребенок. Он даже не догадывается о нашей политике-религии, взращенной на восточном мистицизме, о следствиях этой политики — об искривленной психике людей, о безумных поступках. Правда, и простой китаец никак не может взять в толк, почему это американский президент, подслушав тайные речи своих политических противников, должен уходить в отставку. Специалисты на Западе оценивают происходящее у нас, составляют свои так называемые объективные доклады, видя только то, что лежит на поверхности. Разве могут они понять и почувствовать то, что знают и чувствуют, например, Хэй Цзы или Цао Сюэи?.. Единственную стоящую новость передала в тот вечер центральная радиостанция Пекина. В статье, подписанной неким Чи Хэном, говорилось: «Капитулянты, капитулянтство существовали в прошлом, существуют в наше время и будут существовать в будущем». Это «в будущем» вовсе не было таким бессмысленным, как могло показаться. И вряд ли оно сулило что-то хорошее…

— Проклятье! — Я снял наушники. Вдруг почувствовав усталость, бросил приемник на кан.

— Ну как? — сонно спросила она, придвинувшись ко мне.

— Ерунда все это, — ответил я.

 

3

Вороного купили и увели. Но не тот управленец, с которым я говорил на конюшне, а люди из другой коммуны. Говорили, что они — откуда-то с юга, из горных районов. Они приехали вчетвером и забрали всех наших лошадей.

Был первый зимний пасмурный день, хотя снега пока не предвиделось. Дул колючий, пронизывающий ветер. Песок, желтые опавшие листья, сенная пыль, крошки замерзшего навоза — все это поднималось ветром в воздух, кружилось, гуляло по дорогам, билось о стены домов, словно не находя пристанища. Несколько испуганных ворон пролетели на фоне серого неба. Залитое на зиму водой поле уже почти везде замерзло. Земля вокруг выглядела безжизненной. Деревья сбросили листья, обнажились и стали какими-то неожиданно дряхлыми и старыми. При виде этого пасмурного неба, этого тоскливого зимнего пейзажа начинало казаться, что все на свете съежилось и застыло — даже мысли, воспоминания и надежды. Как будто мир всегда был таким и пребудет таким навеки.

Вот в какой день уводили Вороного и остальных лошадей. Их вывели из конюшни, и процессия направилась вверх — по знакомой узкой тропинке на большую дорогу. Там Вороной остановился на мгновение, оглянулся на меня — как будто не понимал, почему это я не иду с ним. Но один из крестьян стегнул его кнутом, он вздрогнул, замотал головой и в конце концов пошел куда велено. Дорога поднималась вверх и дальше за перевалом, казалось, растворялась в небе. Над дорогой за ушедшими лошадьми медленно клубилась легкая желтая пыль.

Вот и все, мой Вороной. Только ты знал, насколько я скрытен с другими, потому что только тебе я по-настоящему доверял. Ты помогал мне в трудную минуту, ты был свидетелем того, как я снова стал человеком. Что ж, скоро и мне за тобой по этой дороге. Я не могу, как ты, ждать, когда кто-нибудь с кнутом уведет меня в новую темницу. А ведь все вроде бы к тому и идет. Скоро, видимо, наступит конец короткой и случайной оттепели.

 

4

Вернувшись с работы, я поставил лопату у двери и вдруг заметил на стене пастуший кнут. Он уже покрылся тонким слоем пыли. Я дернул за него, вытащил вместе с гвоздем и разломил пополам.

— Пришел? — Она сидела на маленькой скамеечке, перед ней стояла корзина с яйцами. Она улыбнулась мне.

— Угу.

— Лошадей жалеешь? — Она стала по одному перекладывать утиные яйца в глиняный кувшин. Кувшин был наполнен горячей подсоленной водой.

— А о чем тут жалеть? Я о людях-то и то не жалею.

В комнате было тепло, железная печка раскалилась докрасна. Я подержал руки над печкой, потом закрыл глаза и прижал ладони к лицу. На мгновение я словно провалился в какое-то приятное, тихое забытье. Вот он, домашний уют, которого так недостает многим. Но человек волен создать его, волен и разрушить. Теплая печка зимним днем, занавески на окнах, кувшины, банки, кружки, две маленькие комнаты — все это мое, для меня. Но за них я заплатил свободой.

— Вот. Я для тебя засолила утиные яйца. Погляди, — сказала она у меня за спиной.

— Ну, что еще там? — Я открыл глаза и глянул на нее.

Она как будто не заметила моего равнодушия, помолчала секунду, а потом снова засмеялась:

— Время летит так быстро. Мы, когда поженились, купили совсем маленьких утят, а теперь смотри, сколько они яиц принесли.

Да. И кошка тоже выросла. Вон — свернулась себе беззаботно у печки, глаза зажмурила и мурлычет. Это она выскочила наружу, когда сюда поздним вечером вошел Цао Сюэи. Наверное, как и Вороной, успела многое повидать на своем веку и знает, что самый опасный зверь — это человек.

Склонив голову, она продолжала перекладывать яйца из корзинки в кувшин. Яйца не сразу опускались на дно, а зависали в рассоле, образуя ровный белый слой. Она сказала с довольным видом:

— Я слышала, южане любят соленые яйца. Это правда?

Я хмыкнул:

— О чем ты только не слышала!

Она подняла голову и взглянула на меня. Ее глаза как-то потускнели. Она поджала губы и осторожно, чтобы не рассердить меня, сказала:

— Почему ты никогда не забываешь то, что я когда-либо сказала?

— Слова-то можно забыть. Вот с поступками потруднее.

Я отдернул занавеску и вошел в спальню. Сел за стол, который сам смастерил из дверной створки, и взял книжку. На обложке было напечатано: «Дневник хунвэйбина». Я положил книгу перед собой…

Неожиданно она отдернула занавеску и ворвалась в комнату.

— Вот что я хочу сказать тебе. — Она села на кан. На ее лице было написано нескрываемое возмущение. — Хватит попрекать меня какими-то прошлыми грехами. Погоди, как бы тебя самого не прищучили.

— Ты о чем? — Я удивленно уставился на нее. Я уже успел забыть, что сказал ей пять минут назад.

— Я тебе повторю. Если ты будешь вспоминать мои прошлые дела и задумаешь со мной разводиться, то я вытащу на свет твои дела нынешние. Пусть будет плохо нам обоим! — Ее глаза горели злобой. Слез не было, но казалось, что она вот-вот заплачет.

— Я… а какие мои дела ты имеешь в виду? — Мне следовало бы догадаться, что она вспыхнет. Таков был ее характер: с виду тише воды, покорная, но внутри словно накапливается сила, и потом — вспышка.

— У-тю-тю! А что это ты строчишь каждый божий вечер? Нет, ты точно взялся семью развалить!

— Да, в свободное время, вечером, я кое-что пишу для себя, но это не имеет к тебе никакого отношения. Какое тебе дело до этого? — спросил я как можно спокойнее.

— Как это — какое дело? Конечно, есть дело! — Она уже кричала. — Имей в виду, что ты здесь не один. У тебя семья. Наша семья состоит из двух человек…

Я глубоко вздохнул. Да, семья из двух человек. Почему мне это и в голову не приходило? Я обманываю ее, я навязываю ей ответственность.

— Ты, конечно, думаешь, что я ничего не замечаю, — сказала она. — Каждый вечер ты вроде здесь, рядом. Но я чувствую, что мысли твои витают неизвестно где!

Я снисходительно усмехнулся:

— Что за чепуха. Я всегда говорил, что у тебя чересчур богатое воображение.

— Хватит валять дурака! — сказала она зло. — Я тебе тоже давно говорила, что нечего высовываться, лезть на рожон. Но ты не слушаешь. Смерти ищешь! Ведь скольких людей из-за дневников пересажали. Ты что, об этом не знаешь? Хочешь сказать, что этого преступления ты еще не совершал?

— Не совершал, — ответил я нахально.

— Хорошо бы, — сказала она. — Ах, если бы ты только забыл мои прошлые дела… Нужно будет умереть — пойду с тобой…

На мгновение слова ее тронули меня. Спектакль, который разыгрывается с незапамятных времен и до наших дней. Может, рассказать ей все до конца — о чем я думаю, что делаю? Но разве она такая женщина? Я заставил себя посмотреть на нее: красивая, грубоватая и весьма невежественная, даже глупая. Ее можно соблазнить, она вызывает интерес у таких людей, как Цао Сюэи. Перед моими глазами вдруг возник уже почти забытый учитель младших классов, увлекавшийся сочинением стихов о любви. Он отбывал срок в одном лагере со мной, а свои три года получил по доносу жены. Я сжал губы.

— Ладно, будет тебе. С чего вдруг такая паника? Просто я испугался, что стал забывать то, чему учился. Вот и пишу что в голову придет, вспоминаю с пятого на десятое…

— А разве ты сам не говорил, что никогда ничего не забываешь? — На ее лице мелькнула холодная саркастическая улыбка, но тут же пропала. Она словно специально показала на секунду свои ровные белые зубки. — С пятого на десятое! Нет, ты как раз очень хорошо знаешь, что пишешь! Почему ты пишешь о критике буржуазного права, о критике Сун Цзяна? Я, слава богу, тоже образование получила! Приемник тебе купила, думала развлечь. А ты, как на службе, каждый вечер надеваешь наушники и слушаешь, слушаешь. Зачем?..

— Ну, хватит, хватит! Я не собираюсь с тобой тут скандалить. — Мне хотелось прекратить этот разговор. Я улегся на кан и всем своим видом изображал усталость.

— Что тебе нужно? Чего ты хочешь?.. — забормотала она, не сводя с меня глаз. Глаза ее наполнились слезами, но она не позволяла себе расплакаться.

Я задумал уйти от тебя, и не только от тебя, но и из этих мест. Но вслух я ничего не сказал и, отвернувшись смотрел в окно. Что-то в этой открывающейся бескрайней дали, в сером высоком небе заставляло мое сердце биться чаще.

— Я давно поняла, что ты не такой, как другие мужчины. Ты всегда говоришь правду. Ты не сволочь и не трус. — Она присела на кан и заговорила как-то просительно. — Знаешь, очень часто, когда ты спишь, я смотрю на тебя, прикасаюсь к тебе. Иногда даже целую… Но ты такой разный — неизвестно, чего от тебя ждать в следующую минуту. То бываешь хорошим, добрым, то, чуть что не по тебе, начинаешь мучить меня упреками. Все это нелегко выдержать! Ну, ничего, я тоже могу за себя постоять! Да стоит мне только намекнуть о твоих делах наверх, и был Чжан Юнлинь — и нет Чжан Юнлиня! Или ты меня совсем за дурочку держишь? Я же вижу — ты что-то задумал. Считаешь, меня можно не принимать в расчет?.. Как бы не так! Не выйдет.

Ее бормотание раздражало меня, выводило из себя. Я не хотел смотреть на нее, но она сама упорно заглядывала мне в глаза. Когда все спокойно, она похожа на кошечку, которую можно погладить, посадить за пазуху. Но если что не так и нужен повод для ссоры, она тут же превращается в нудного сверчка — всегда где-то рядом, возле тебя и трещит, пилит тебя до изнеможения. Ее глаза темны и решительны, а на щеках — чтоб все видели! — крупные капли слез. Вот такая она. А любовь? Это слово ни разу так и не сорвалось с ее губ. Ее любовь — любовь варвара, дикая и эгоистичная. В любви вообще странным образом соседствуют тепло, привязанность к дому и скука, ощущение неволи. Когда любви мало — плохо, когда слишком много — тоже не вынести.

— Эх, — усмехнулся я, — сколько пустых угроз. Ты что, хочешь на меня донести? Только посмеешь ли? Попробуй сказать кому хоть словечко, и мы с тобой больше не муж и жена.

— Вот и посмотришь, посмею или нет! — сказала она. И повторила: — Будешь меня прошлым попрекать — увидишь!

— Но это же разные вещи! — сказал я. — Как можно их сравнивать? Или ты надеешься с помощью этих угроз меня подчинить?

— Ха! Еще как подчинишься! — неожиданно она заговорила уверенно и нагло. — Нет, неужели ты все-таки думаешь, что меня так легко сбросить со счетов?

— Да не думал я тебя никуда сбрасывать. Но теперь, после этих слов, пусть даже ты пока ничего не сделала, я вряд ли смогу с тобой остаться. Сама понимаешь — раз уж ты решила на меня донести… — Я вытянулся на кане и закурил.

«Неплохой повод для развода», — подумал я.

Она вдруг побледнела. Сидя на кане, качнулась несколько раз всем телом и наконец будто приняла решение: резко, по-кошачьи выгнувшись, вскочила. Я подумал, она бросится на меня, но она подбежала к столу, схватила мою тетрадку и спрятала ее у себя на груди.

Я приподнялся: — Не надо так бояться. Тебя вроде никто пока не убивает. — И снова вытянулся на кане, снова закурил, выдыхая дым в сторону окна. Потом кивнул на дверь: — Хотел бы я посмотреть, как ты сделаешь первый шаг. Хотя бы попробуешь…

Я знал, что она ничего не сделает. Но все же какой-то шанс был. Мне даже хотелось, чтобы ее подлый поступок успокоил мою совесть. Если хочешь с кем-то расстаться, лучше всего, чтобы этот человек сделал тебе больно.

Она стояла, не зная, на что решиться. Я опять указал на дверь:

— Попробуй. Я посмотрю, как ты это сделаешь.

— Будешь меня прошлым попрекать? — спросила она.

— А почему нет? Я тебе уже сказал: у нас с тобой случаи разные.

Ее лицо вдруг странно изменилось, стало чужим. Все так же прижимая к себе тетрадь, она шагнула к двери и… заплакала. Я сел, отбросил папиросу и попытался понять, что с ней происходит. Она выбежала в другую комнату и застыла в дверях. Рыдания становились все громче. Звуки были странными: будто булькала, выливаясь из горлышка бутылки, вода. Так, трещина есть. Перешагнуть ее? Или сделать еще глубже? Я словно стоял на краю пропасти и смотрел вниз — голова слегка кружилась. Пропасть притягивала и манила. Еще один шаг, и полетишь вниз. Или новый, неизведанный мир, или хорошо знакомая уютная тюрьма. Решившись, я вскочил и с угрожающим видом сделал несколько шагов к дверям. Я хотел припугнуть ее, сделать вид, что хочу отобрать тетрадь.

Она стояла посреди комнаты. Я рассчитал правильно: увидев меня, она рванулась к дверям на улицу, крепко прижимая к себе вещественное доказательство. Я схватил ее, она отчаянно билась в моих объятиях. Тело, которое когда-то так возбуждало меня, было столь желанным, вдруг странным образом изменилось: окостенело, стало каким-то искусственным и словно неживым. Теперь оно отталкивало меня. Я хотел забрать тетрадь, но она вцепилась в нее мертвой хваткой. Мы продолжали бессмысленно бороться. Казалось, что текст пьесы на этом месте кончился и актеры не знают, что им делать дальше. Оставалось только, придерживаясь своих ролей, кое-как дотягивать фальшивый финал.

Как раз в эту минуту дверь отворилась и вошел Хэй Цзы. От неожиданности мы застыли в какой-то нелепой позе. Хэй Цзы с первого взгляда оценил обстановку. Он стал разжимать ее руки, приговаривая:

— Ну, отпусти, Сянцзю, давай по-хорошему…

Она выпустила тетрадь и, плача, убежала в спальню. Хэй Цзы покосился на меня.

Я сунул тетрадку в карман и, с трудом переводя дыхание, вышел вместе с Хэй Цзы на улицу. Здесь, пробуя свою силу, свистел зимний ветер. Он нес в поселок сухую траву с солончаков, будто примеривался — как бы получше перебросить и сам поселок в дикое поле. На дороге один за другим завивались хвосты желтой пыли, они мчались прямо на сбросившие листву, оголенные деревья.

Мы нашли более или менее тихое место и присели на корточки. Прикрываясь от ветра, закурили. Хэй Цзы сделал несколько затяжек и сказал:

— Я ничего не видел. И ничего не знаю. И не буду спрашивать тебя, что это за тетрадь. — Он на минуту задумался, а потом сплюнул и продолжал: — Однако мне с такими делами сталкиваться приходилось. Я тогда, черт бы меня побрал, хунвэйбином был, шатался по улицам Пекина. Да, черт бы нас всех побрал… Одна дрянь передала мне дневник своего мужа. А я тогда совсем дураком был и, не задумываясь, — тетрадку наверх. Этого мужика еще и осудить не успели, а она уже свидетельство о разводе получила… Я тебе скажу, старина Чжан, лучше пусть у тебя жена будет ленивая или жадная. Но не дай бог, если она превратится в домашний комитет безопасности!.. Боюсь, что в твоем случае дело безнадежное, старина. И ты еще наплачешься с этой бабой. Ведь она может в любое время на тебя донести. Хорошо бы тебе уехать…

На дороге было пусто, как будто всех людей тоже сдуло ветром. Я не затягивался, но папироса на ветру сама догорела. Кто бы помог разобраться в охвативших меня чувствах! Но свои чувства, наверное, никогда не передашь другому. Наверное, поэтому чужие проблемы всегда кажутся довольно простыми.

— Спасибо, — сказал я. — Ты мне здорово помог. Я уж не знаю, чем бы все кончилось. Черт ее знает…

А чем бы все кончилось? Я прекрасно понимал, что этот скандал исчерпал все ее силы. Женский гнев — как вода в песке. Сначала бурлит, шумит, а потом исчезает, так что и следов не найдешь. Я раздраженно отбросил догоревшую папироску, но ветер не дал ей улететь далеко.

— Э! — Хэй Цзы встрепенулся. — А, чтоб мне пусто было. Ведь я чуть не забыл. Я же затем и бежал, чтобы тебе сказать: днем, пока ты был на работе, по радио передали. Премьер Чжоу умер!

— Что? — Я смотрел ему в глаза, пытаясь осознать то, что услышал.

Теперь все ни к чему.

Я толкнул дверь и вошел в комнату. Сразу взял лопату и подпер ею дверь изнутри. Подошел к печке, открыл дверцу. В печке билось пламя, языки его вырывались наружу. Я вынул из кармана тетрадь, оторвал клеенчатую обложку и стал вырывать страницы и бросать по одной в печку. Я швырял их прямо в пылающий глаз печки: на, гляди, проверяй!..

Она была в спальне, сидела, притаившись, как мышь. Но вскоре, видимо, почувствовала запах паленой бумаги и, отдернув занавеску, вошла в комнату.

— Что ты делаешь? — Она бросилась ко мне и попыталась выхватить разодранную тетрадь.

Я оттолкнул ее.

— Тебе-то что. Или все еще надеешься отличиться?

Она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами, как будто впервые видела. Обмякнув, она опустилась на табурет.

— Вот что я скажу тебе, Чжан Юнлинь. Не будет тебе счастья. Неужели ты думал, что я могу это сделать? Я ведь тоже человек.

Она сжала руки, так что пальцы побелели. Губы ее искривились, глаза ярко блестели, и по лицу медленно катились слезы.

Я знаю, что ты бы этого не сделала. Но у меня нет другого выхода. Я любил тебя. Но теперь должен сделать тебе больно. Так больно, чтобы ты смогла меня забыть.

— Кончено. — Я бросил в огонь последний листок. — Между нами все кончено.

 

5

Она сидела в комнате одна.

Все эти дни она не выходила на работу, оставалась дома, но не лежала, а оцепенело сидела на табуретке. Вещи в квартире покрылись густым слоем пыли. В комнатах как будто стало темнее — несмотря на то, что на улице было уже тепло и солнце светило совсем по-весеннему.

Она подняла на меня глаза, и в них я уловил боль и ненависть одновременно. Она пошевелила губами, но так и не произнесла ни слова. За эти дни она сильно сдала — словно потускнела, покрылась пылью, как и все вещи в комнате.

Я с трудом удерживался, чтобы не подойти к ней. Но раз уж все решил, незачем травить ей душу. Я сбросил рабочую куртку, умылся. Закатал рукава и, подойдя к кухонной доске, специально погремел пустыми мисками. Только тогда она заговорила:

— Ты стряпать собрался? Все есть. У печки, чтобы не остыло. — Помолчав, она добавила: — И не бойся. Ничего в еду я тебе не подсыпала.

Я ел, понемножку цепляя палочками рис. Я вдруг понял, что все эти дни она по-особому готовила мне рис — наверное, думала, что мне, как южанину, это будет приятно. Я невольно поднял глаза. Она сидела у стола ко мне спиной, немного согнувшись. Руки ее устало лежали на коленях, и вся она, словно окаменевшая, показалась мне похожей на где-то виденную скульптуру. Весеннее солнце проникало в комнату через окно, и вся ее фигура была словно окружена светящимся ореолом. В этот миг внутренний голос сказал мне: запомни! Ты должен запомнить! Когда-нибудь сможешь вспомнить и восстановить это мгновение. Печаль и страдание снова придут к тебе. Запомни. Все это должно остаться в твоей душе…

Вечером мы молча ложились спать, потушили свет. Тогда она, тяжело вздохнув, проговорила:

— Теперь я знаю, что семья распадется. Сегодня куда-то делись все утки и кошка. Мы не замечали их, но они жили в нашем доме, и у них была душа. Люди не такие. Когда в семье плохо, людей надо ткнуть носом, чтобы они поняли. А животные все чувствуют раньше и исчезают раньше — сами…

Прошло довольно много времени, пока я собрался с духом и спросил:

— Ты так и не нашла ни кошку, ни уток?

Она не отвечала.

— Они сегодня пропали?

Она молчала.

— Удивительно!

Опять ни звука.

Я немного испугался. Но потом уловил легкий звук ее дыхания. Я вдруг ощутил, как дорого мне даже дыхание этой спящей женщины. Что-то дрогнуло во мне. Я должен сохранить в душе каждый ее вздох…

 

Высказывание Председателя Мао: «Надлежащим образом осуществлять борьбу, критику, исправление».

Заявление

Мы, Чжан Юнлинь и Хуан Сянцзю, являемся членами третьей сельскохозяйственной бригады. С прошлого года состоим в браке. Однако в настоящее время чувствуем, что не сошлись характерами и не можем составить крепкую семью. Продолжение семейной жизни не будет способствовать производительному труду в бригаде и исправлению каждого из нас. Имеется обоюдное согласие на развод. Имеется согласие и в отношении раздела имущества. Мы оба будем и впредь всемерно участвовать в социалистическом строительстве и прилагать все силы к исправлению каждого из нас. Просим руководство удовлетворить нашу просьбу.

С уважением

Чжан Юнлинь, Хуан Сянцзю.

Март, 1976 г.

Я положил это заявление перед Цао Сюэи.

Цао Сюэи, стараясь не встречаться со мною глазами, уткнулся в бумагу. Он вытягивал губы трубочкой, хмурил брови, перечитывал заявление вдоль и поперек. Было видно, что он не готов к ответу.

Я и не ждал скорого решения, взял табуретку и сел. Прислонился спиной к стене и закурил, не глядя на него.

Он снял фуражку, запустил пятерню в свои жесткие, как солома, волосы, потом снова ее нацепил. Он, видимо, не мог усидеть на месте — все время двигал ногой, рукой, поводил плечами. Вот он потрогал чернильницу, положил перед собой бумагу и взял наконец ручку. Я уже надеялся, что он подпишет заявление, но ручка была отложена.

— Да, я слышал… слышал… — пробормотал он.

— От кого? — резко спросил я. — От Хуан Сянцзю?

— Э-э… вроде… нет! — Ему было явно не по себе. — Так, многие болтали.

Я промолчал, ожидая, что он будет делать дальше.

За окном конторы вовсю светило солнце. Кажется, кто-то прошел под окном, и Цао с готовностью поднял голову. Ему так хотелось, чтобы кто-нибудь прервал нас. Но я специально выбрал время: все были на работе, даже Сянцзю вышла в поле.

— Может, еще удастся как-то все уладить? — нерешительно спросил он, качая головой и теребя бумагу.

— Чтобы кто-нибудь сверху, — спросил я, — нас мирил?

Он засмеялся.

— Зачем сверху, кто-нибудь из бригады. Кому вы оба верите — Хэй Цзы, например.

— Мне бы не хотелось, чтобы посторонние вмешивались в наши личные дела, — сказал я холодно.

— Да, конечно. Конечно… — он сразу согласился. — Но мне нелегко взять на себя ответственность в таком деле.

Я подумал, что хорошо было бы швырнуть чернильницу прямо ему в морду. Но это была минутная слабость. Осторожность давно вошла в мою плоть и кровь, стала моей второй натурой. Потерпи. Надо потерпеть. Я сидел и сам себя уговаривал. Мне нужна только его подпись. Это заявление о разводе в случае чего защитит прежде всего ее. Надо доигрывать до конца, тем более что эта сцена обещала быть совсем короткой.

— Хуан Сянцзю согласна? — спросил он, вздохнув.

— Конечно, согласна, — с готовностью подтвердил я.

— Что-то не похоже на ее собственную подпись. — Он разглядывал бумагу так и эдак, как будто хотел сказать: вот, мол, какая ответственность за вас на мне.

— Это что же? Может, позвать ее, чтобы она подтвердила?

— Да неплохо бы. — Он заулыбался, потер руки. — Я помню, в прошлом году заявление о заключении брака тоже ты писал.

— У секретаря Цао хорошая память, — сказал я.

Он как будто неожиданно нашел себе оправдание и снова взял ручку.

— Ну, что ж, раз вы оба согласны, почему бы руководителю не утвердить? Женились по согласию, теперь чувствуете, что вместе не можете жить. Потом, глядишь, опять сойдетесь. Сейчас люди часто расходятся, но и сходятся снова тоже часто.

Руководитель — это он. Одним росчерком Цао Сюэи поставил свою подпись.

Я вдруг ощутил острое чувство утраты — как будто я только что лишился чего-то очень для себя дорогого. Я машинально встал и взял со стола бумагу. Печать, подпись. Эти смешные значки определяют теперь наши судьбы. Я сказал:

— Думаю, мне лучше вернуться в комнату к Чжоу Жуйчэну. Так или нет?

На его лице мелькнула какая-то настороженность, но тут же пропала, и он заботливо предложил:

— Может быть, лучше пока не спешить? В этой комнате давно никто не жил, она всю зиму не отапливалась. Вот когда потеплеет, можно туда переезжать. Ведь у вас две комнаты? Вы оба можете там пока пожить.

— Мне хотелось бы переехать как можно скорее.

— Ну, смотри, — он развел руками.

В последний момент я успел заглянуть ему в глаза. Только сейчас я понял, что имела в виду Сянцзю тогда, в овчарне. Но он подписал мое заявление. Какой счет еще я могу ему предъявить?

Когда я поужинал, была уже ночь. Печальная ночь, заставлявшая острее чувствовать свое одиночество.

Она закончила мыть посуду и, отдернув занавеску, вошла ко мне в спальню. Щелкнула выключателем. Комнату залил больно бьющий по глазам свет. Я зажмурился. Мне не хотелось смотреть ей в глаза. Она, как всегда, присела на краешек кана и начала втирать в руки увлажняющий крем. Она любит ухаживать за собой и этим так не похожа на женщину, выросшую в бедной крестьянской семье. Если бы не лагерь, ее жизнь могла сложиться совсем по-другому.

Она все растирала руки, а я никак не мог решиться заговорить.

Женское долготерпение известно. В конце концов я не выдержал и, кашлянув, сказал:

— Сегодня утвердили наше заявление.

Я подчеркнул слово «наше».

Она по-прежнему молчала, внимательно рассматривая свои пальцы. Я привстал, вынул из кармана бумагу и положил возле нее на кан.

Она молча покосилась на листок, потом взяла его и вдруг разорвала пополам.

— Эй! — выдохнул я, но ничего не смог больше добавить. Только испуганно всматривался в ее лицо.

Она не поднимала глаз, опять сосредоточившись на своих руках. Потом спокойно сказала:

— Как будто в игрушки играем. Когда женишься, всем все равно. Когда разводишься — тоже всем наплевать. Должны же существовать хоть какие-нибудь правила.

— Конечно, конечно! — поспешно согласился я. — Но мы что же, должны ехать все эти игрушки оформлять в госхоз?

— Ну! — Она усмехнулась. — Голова-то у тебя вроде должна варить. Разве мы, когда женились, в госхозе оформлялись?

Ну, конечно же! Я только теперь понял. Когда в прошлом году Хэй Цзы принес нам разрешение, я долго думал, ехать или не ехать в госхоз. В бригаде утвердили, а там вдруг упрется кто-нибудь. Мы оба с ней решили, что ехать не стоит. А потом этого разрешения сверху никто у нас не спросил. Так мы и «поженились».

Я выдавил смешок. Выходит, мы, находящиеся «под контролем масс», целый год на незаконных основаниях жили семейной жизнью!

Я-то про все это забыл, а она помнила. Она бросила на меня полный ненависти взгляд:

— Ты врал, когда говорил, что хочешь на мне жениться! — Черты ее лица заострились, губы искривились. — Ты подлец! А я только сейчас тебя разглядела!

Ее слова прозвучали как пощечина, но я сдержался и ответил спокойно:

— Ты ошибаешься. С самого начала я был честен с тобой. — Я вздохнул. — Просто мы с тобой словно сыграли спектакль. Или увидели все это во сне.

И тут как будто что-то в ней надломилось. Она заплакала и стала похожа на маленькую обиженную девочку.

— Я всегда говорила, что ты зверь. Зачем ты меня мучаешь? Уходишь — так уходи, и нечего тут сопли разводить… Так нет, тебе обязательно нужно все приукрасить. Мог ведь просто сказать: «Я ухожу». И ушел бы. И никто бы тебя не держал…

— А откуда ты знала, что я непременно уйду? — спросил я.

— Откуда! Да я все в тебе знаю. — Она прильнула ко мне. — Думаешь, у меня глаз нет? Стал бы ты разводиться со мной, если бы не решил отсюда уйти? Ты двадцать лет в лагере просидел, а так и остался глупым мальчишкой… — Она вдруг прижалась горячими губами к моему уху и зашептала: — Ложись! Я хочу, чтобы сегодня ночью тебе было хорошо. Так хорошо, чтобы ты никогда не смог меня забыть…

Лампа потухла. Лунный свет залил комнату. Поток его ширился, и в этом потоке словно растворялся ее шепот:

— Я знаю, тебя ждет дурной конец. Ведь ты поступаешь не по совести… Но сколько бы людей потом ни вспоминало тебя, кто бы ни нес на твою могилу цветы, от всего сердца по тебе плакать буду только я одна. Ты веришь?..

Я почувствовал, как маленькие горячие руки обнимают меня — все крепче и крепче — и тянут, зовут куда-то. Туда, в глубину лунного озера. Но и там, на дне, я слышу горячий шепот:

— Не забывай! Ведь это я сделала тебя настоящим мужчиной…

В углу по стене карабкается вверх муравей. Пришла весна. Через месяц Цинмин — праздник поминовения мертвых.

Может быть, мне стоило бы вернуться, посмотреть, как она совершает поминальный обряд?

Какая необыкновенная сегодня луна!