1

— Что это ты здесь делаешь?

— Смотрю на луну. Видишь, только что была совсем круглая, а сейчас уже немного ущербная.

— Дурак дураком! Эх, и зачем только я за тебя вышла?!

Мне очень хотелось спать, но я всеми силами оттягивал момент, когда нужно будет идти в спальню. После своего открытия я повсюду искал следы Цао Сюэи. Где он мог их оставить? На этой подушке? На той? Вряд ли они пользовались моими вещами. Я все пытался представить, как и что они делают: вот так он входит, она идет ему навстречу, потом они обнимаются, обнявшись или прямо на ходу скидывая одежду, входят в спальню. Интересно, кто из них тушит свет? Он или она? А как они устраиваются на кане? Ее-то приемы мне известны… Неужели она точно так же ведет себя с ним?.. Я знал, что это бессмысленно, нелепо, но не мог справиться с собой. Иногда я просыпался среди ночи, принюхивался, стараясь отыскать источник почудившегося мне незнакомого запаха.

Поэтому, придя домой с работы и поужинав, я почти все время проводил в своем дворике.

О каких статьях мог говорить Ло?! Эта ведьма была опаснее, чем Чжоу Жуйчэн. Да и интерес к работе пропал: меня неустанно терзала мысль, что я — «урод», «полмужчины».

Оставалось жить сегодняшним днем, ждать чего-то и любой ценой сохранять спокойствие.

Я смотрел на грустную, чуть ущербную луну, которая сначала висела высоко в небе на юге, а к полуночи стала спускаться.

— Ты только посмотри на себя — весь почернел да высох! — В тоне ее одновременно слышались и забота и недовольство. — Люди решат, что я тебя здесь голодом морю. Может, тебе еды не хватает? Или выпивки?

— Люди часто просто так худеют, что здесь особенного? — сказал я вяло. — А насчет черноты, так ты же видишь, какое нынче солнце…

— А ты что, не понимаешь, что нужно побольше в тени сидеть? С какой стати они все на тебя взваливают! О себе самому заботиться надо.

На небе появлялись некрупные мерцающие звезды. Вершины западных гор все еще были окрашены красноватым отблеском вечерней зари.

— Ты тоже взяла бы табуретку да посидела, — сказал я. — Смотри, какая красивая ночь…

— У меня дел по горло! Я не могу, как ты, сидеть целый вечер и считать звезды на небе! — Она подхватила ворох одежды и вошла в дом. Затрещала бамбуковая занавеска. За этой занавеской я ездил на лошади за тридцать ли, купил ее в потребсоюзе. Она тщательно обшила края материей, сказав: «Ну вот, на несколько лет хватит».

Она еще планировала что-то на несколько лет вперед!

Когда я вошел в комнату, она ремонтировала туфли — пришивала подметку.

— Это для кого? — неловко спросил я.

— Как это — для кого? Разве здесь кто-то еще живет, кроме нас? Ты о чем?

Она сделала стежок, подняла руку с иглой. Жест был отточен, изящен, как у молодой героини Пекинской оперы.

Туфли были очень большими. И точно — мои.

Я разделся, лег на кан. Летом глиняный кан хорошо хранит прохладу. Я лежал на тощем матрасе, мечтая обрести покой. Ведь я всего-навсего упавший с дерева лист: даже слабый ветерок может поднять меня и понести куда заблагорассудится. О чем думал я раньше? О женщине, которую смогу узнать ближе. Но прошло уже три месяца, а она отодвигается все дальше и дальше, становится все более чужой.

Однажды утром наш тракторист Ли Цзы сидел в кабине ползущего по дороге трактора, а я торжественно возвышался над бортом пустого прицепа. Сзади плелись на привязи две лошади. А две, впряженные в трактор спереди, не спеша тащили его и кивали в такт каждому шагу головой — будто клевали носом, но никак не могли заснуть. Чуть ли не вся бригада бросила работу и высыпала к дороге, чтобы посмотреть на нашу процессию. Маленький Ли, предупреждая возможные насмешки, первым ринулся в атаку и заорал:

— Будь он проклят! Разве можно на этой машине работать?! Мотор ни с того ни с сего глохнет, и торчи тогда в дикой степи. Слава богу, старина Чжан сгонял за лошадьми, и мы вытащили этот драндулет! А ведь запросто могли и добычей волков стать, черт его побери!..

Рядом в окружившей нас толпе я увидел лицо жены, ее испытующий взгляд.

— Ты что ж, ночью возвращался за лошадьми? — Она недоверчиво усмехнулась.

— Да. — Я наклонился и стал отвязывать от прицепа веревку.

— Но… что же ты домой не зашел? — Она подошла ближе.

— Ну-ну! — я усмехнулся. — Зачем же, ведь ты была не одна.

Я произнес эту фразу совершенно ровным голосом. Развязав веревку, я вскочил на лошадь и поскакал к конюшне.

С того дня она стала разговаривать со мной особым тоном, в котором странно сочетались забота и внимание с недовольством и обидой. Тон этот мог означать все что угодно. Но он не так раздражал, как прежний — вечно вызывающий и насмешливый.

Появился и еще один штрих — она постоянно стирала. Мне даже казалось, что чересчур много.

— По мне, так ничего страшного, если немного запачкался. Посмотри — другие и погрязней ходят.

— Ну нет, я так не привыкла. — Она заставляла меня каждый день снимать рабочую одежду. — Ты что, хочешь, чтобы от тебя конским потом несло? А на других нечего смотреть. Если кто на тот свет соберется, так ты тоже за ним?!

Она перестала замечать, что я слишком много ем, и больше не говорила, что «на меня не напасешься».

А сейчас она в очередной раз чинила мои туфли, пришивала подметку. Именно эту работу она имела в виду, когда отказалась посидеть со мной во дворе.

Но смириться я не мог.

— Сянцзю, — я лежал на кане и смотрел вверх, — тебе не хочется разводиться сразу после свадьбы, ты считаешь, что это некрасиво. Тогда давай доживем с тобой тихо-мирно этот год. А в следующем кто-нибудь из нас подаст на развод. Разойдемся по-хорошему. А причиной укажем то, что у нас характеры не совпали. Например, потому, что один из нас с юга, другой — с севера, привычки разные, и вместе жить тяжело… Как ты считаешь?

Она не ответила. Слышно было только, как со скрипом она тянет нитку сквозь подметку.

Зашипел громкоговоритель и проиграл сигнал отбоя: десять часов, пора гасить свет. Это было нововведение времен кампании «вся страна учится у освободительной армии». В нашем заброшенном поселке тоже все стало делаться, как в армии, по приказу и сигналу. Сигналы были записаны на грампластинку: подъем, выход на работу, конец работы, отбой… Но на радио этим заведовала какая-то молоденькая девушка, она часто путалась и вместо «выхода на работу» давала «конец работы», вместо «конца работы» — «подъем».

Но сейчас все было правильно: отбой.

Жена обрезала бечевку и обмотала ее вокруг подметки. Повернулась, взяла щетку и почистила матрас. Прежде чем лечь, выключила свет.

— Ты мог бы сходить к врачу, — услышал вдруг я, — такие болезни лечатся.

Я как-то не сразу понял, что это говорит она. Пришлось собраться с мыслями, прежде чем ответить. Чтобы показать свое спокойствие, я даже попытался рассмеяться.

— Кто сейчас в санчасти способен этим заняться? Они в лучшем случае могут роды принять…

— Поезжай в больницу. — Казалось, ее голос звучал издалека. — Или можно знахаря найти.

— Это несерьезно! — Я считал, что мой голос звучит достаточно уверенно. — Во-первых, для больницы нужно разрешение из конторы. Ну добуду я разрешение, а в больнице на меня посмотрят, узнают, что за болезнь, и даже карточки заводить не станут — отправят домой… Знахарь? Где его сейчас найдешь-то? Их всех небось как «капиталистическое охвостье» перебили.

В один прекрасный момент я словно очнулся, трезво посмотрел на все и обнаружил, что не могу продолжать жить с ней. Я начисто отвергал всякую возможность своего выздоровления. Между нами уже пролегла трещина, и теперь мне нужно углубить ее, чтобы она превратилась в пропасть.

Молчание на этот раз длилось долго. Я подумал, что лучше всего разговаривать в темноте. Все в этой жизни возникает из темноты; в темноте все становится правдой. Темнота — это иной, удивительный мир: в нем возможен любой поступок, возможно любое слово. Не фальшь и не ложь боятся солнечного света, а правда и искренность.

— Хватит болтать! — сказала она наконец. — Я, например, совершенно не чувствую, что у нас характеры несхожие. С севера, с юга! Ты столько лет по лагерям болтался, что там у тебя от южанина осталось? Ты что, лапшу не ешь? Или блины? Да тебе отрубей дай — ты скажешь: вкуснота! Да и у меня вроде тоже нет особых привычек. Лишь бы все дома было нормально, я с любым могу ужиться…

— Со мной-то не все нормально! — поспешил вставить я.

— Но я-то тут ни при чем! — тут же откликнулась она.

— Я и не собираюсь тебя винить. Я только хотел бы, чтобы мы тихо и мирно дожили этот год. — Я надеялся, что она поймет значение моих «тихо и мирно». — А если тебе что-то не подходит, можно подать и раньше. Хоть завтра.

— Ладно, хватит! — В ее голосе звучала скука. — Тебя не переговоришь. У вас, образованных, на каждое слово два находится!

— Ты тоже, — сказал я, — школу окончила и по крайней мере должна соображать, от чего польза, от чего вред и где справедливость. Или ты все боишься за свою репутацию?

— Нечего надо мной смеяться! — Она рассердилась, но, по-моему, не слишком сильно. — Если хочешь — иди! Я никуда не пойду. Во всяком случае, заявление о разводе будет написано тобой!

Эта женщина была упряма. Я изо всех сил сдерживал гнев. Она истощила мое терпение, измучила меня, сделала безвольным. Она спряталась за мной и чувствовала себя безнаказанной. Она опутала меня своими сетями так, что я не мог двинуться.

 

2

Дождь лил весь день и всю ночь. Это не был обычный мелкий дождик, который только делает вид, что может тебя промочить насквозь. Тяжелые струи воды падали с небес, ни один человек не смел выйти из дому.

Поселок располагался на вершине довольно высокого холма, и наводнение ему не грозило. Но все равно он был похож на переполненную водой грязную тарелку — мутные потоки текли по его улицам, таща с собой мусор, отбросы, навоз из конюшен и свинарников. Вода еще не залила дома, но уровень постепенно повышался. В стенах некоторых домов появились трещины, кое-где от стен даже начали отваливаться куски, по счастью, в основном у нежилых помещений. По поселку бегали поросята и свиньи — искали, где бы укрыться от дождя. Наконец они все собрались под карнизом общежития и тоскливо выглядывали оттуда. Лошадей, за которых я отвечал — все двадцать, — я перегнал в большой амбар. Ни пшеницу, ни рис еще не собирали, и амбар был пуст. Лошади сбились в плотную массу под большим транспарантом. Казалось, они приготовились выслушать долгий и обстоятельный доклад о «критике Сун Цзяна». Вымокшие домашние птицы выглядели жалко и молча сидели на насестах, пережидая непогоду.

Едва начался ливень, я притащил из конюшни два хороших бревна и подпер уже давно покосившиеся стены нашего дома. Теперь можно было не бояться даже затяжных дождей. Сделав подпорки, я, весь вымокший, вбежал в дом. Она предупредительно кинулась греть воду, приготовила мыло и полотенце, забрала мою грязную и мокрую одежду.

— Хорошо, когда в доме есть мужчина! — Она удовлетворенно засмеялась.

— Мужчину ты себе можешь и получше найти, — сказал я. — У нас сейчас с материальными благами плохо, а людей больше чем достаточно. Особенно мужчин.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала. — Я почувствовал, что она необычно ласкова со мной. — Таких, как ты, мало, — вдруг добавила она, стоя у меня за спиной.

Я слегка подтолкнул ее:

— Иди, иди! По-твоему, раз мужчина — значит, уже хорошо.

Я, не оборачиваясь, слышал, что она немного постояла у меня за спиной, а потом, как всегда споро, принялась за домашние дела — готовку, починку обуви. Она все время молчала и, только ложась спать, протяжно вздохнула.

Вечером не было света. Мы боялись, что вода подмыла столбы и разрушила линию электропередачи. В комнате, как и за окном, была густая непроницаемая тьма. Я лежал под одеялом и думал, что и образованию моему и философии грош цена, раз я могу издеваться над ней. Засыпая, я, так же как и она, печально вздохнул.

На второй день к полудню, когда все уже решили, что небеса разверзлись навсегда, дождь вдруг прекратился — будто кто-то на небе закрыл плотину. Больше не упало ни капли, и только ветер гнал по затопленной земле мелкие волны, поднимая в воздух водяную пыль. Небо было закрыто темными тучами, но у горизонта появилась светлая полоса. Достигая ее, тяжелые облака словно растворялись. Постепенно светлело.

Вдруг послышались крики, шум, который разрастался, охватывая весь поселок:

— Скорее, скорей! Говорят, плотину прорвало!

— Все туда! На плотину! Нужно всем вместе!

— Берите лопаты, корзины!..

— Немедленно уходите! В домах никого не должно быть!

Начальники отделений и бригадиры созывали по поселку людей. Мужчины и женщины высыпали из домов и стояли, переговариваясь, прямо в мутной воде. Все знали, что летом после сильных дождей водохранилище часто переполняется. Но в этот раз дело обстояло куда хуже: плотину действительно могло прорвать. Однако люди все еще колебались:

— Что делать-то? Уйдешь, к черту, а кто за домом присмотрит?

— Орут не поймешь чего! Четкого приказа отдать не могут!

— Надо, чтобы все вместе уходили. Если все, то и мы!

— Точно! Если плотину действительно прорвет и вода хлынет в поселок, от нас и следов не останется!

— Что с детьми делать? — кричали женщины.

Однако постепенно крики смолкли, люди с лопатами наперевес, утопая в жидкой грязи, бросились к плотине. Цао Сюэи, в армейском прорезиненном плаще, громко распоряжался, стараясь, чтобы все его услышали:

— Быстрее! Все мужчины — к плотине! Женщины — по домам! Если вода прорвется, она разбирать не будет! Никто не спасется!

Скоро разговоры смолкли совсем — все поняли, какая надвигается опасность. Мужчины с лопатами и корзинами сбегались к западной окраине поселка. Женщины разошлись по домам успокаивать детей.

Бригадир скотоводов собрал всех нас и повел на склад за мешками. Еще издалека мы услышали крики: на плотине собралось много народу, все ждали нас. Уже подоспели люди из соседней коммуны, их было даже больше, чем наших, госхозовских. Вообще-то каждая организация обязана была следить только за своим участком плотины, как будто, прорвись вода на другом участке, их бы это не коснулось. Люди сновали вверх и вниз по насыпи, как муравьи по разворошенному муравейнику.

Плотина еще держалась, но за ней образовалось уже целое море. Оттуда, где я стоял, до самого подножия гор не было видно ни кусочка земли, ни деревца. По желтой, мутной поверхности воды катились белые барашки волн. Поток смыл с гор ветки, мусор, траву, овечий помет. Вся эта грязь кружилась, сбивалась в кучу и будто пробовала, с какой стороны удобнее вырваться на свободу. Достаточно было даже небольшого ветерка, чтобы волны начали с силой бить в плотину. Жуткое зрелище наводило оторопь на жителей Северо-Запада, никогда не видевших настоящего моря.

Вода с гор все прибывала. Канал наполнился почти до краев, еще каких-нибудь тридцать сантиметров, и вода пойдет через дамбу. А если дамбу прорвет, не важно на каком участке, лавина воды устремится вниз и начисто сметет несколько десятков расположенных к востоку поселков.

У оросительного канала не было специальной отводной трубы, не было и таких мест, где вода могла бы понемногу просачиваться в грунт. Оставался поэтому только один выход: подсыпать землю, наращивая дамбу. Сначала все довольно бестолково бегали и суетились, но постепенно работа приняла организованный характер. Мы выстроились цепочками по откосу: нижние копали и наполняли корзины, средние передавали их наверх, верхние высыпали и трамбовали землю.

— Только бы вода не поднималась, тогда все обойдется…

— Черт бы побрал этот ливень! Столько воды! Уж если прорвется — тогда крышка!

— Ты плавать-то умеешь?

— Да мы тут все птицы сухопутные. Где ж тут плавать?

Действительно, в этой горной местности мало кто умел плавать.

— Да не бойся! Как умрешь, так всплывешь как миленький! — засмеялся кто-то, решив, видимо, всех развеселить.

— Утопленники так всплывают: мужик — животом вниз, женщина — вверх.

— Это почему же?

— Что значит — почему? Все в точности как в постели…

Вдруг кто-то на дамбе закричал:

— Глядите, глядите! Никак утопленник?

Все, кто был на дамбе, посмотрели туда, куда он указывал. На поверхности безбрежного моря покачивался труп в форме зеленого защитного цвета.

— Ай-я! Животом-то вниз. Пастух скорее всего, в горах овец пас…

— Черт побери… А чего ж тогда утонувших овец не видать?

— А может, из лесничества кто…

Всем стало не по себе, все заторопились.

— Быстрей, быстрей! Давай землю, давай!..

— Наддай! Если дамба не выдержит, мы все поплывем, как этот парень!

Я работал наверху. Брал корзину, которую мне подавали снизу, и переворачивал, стараясь поровнее рассыпать землю и получше утрамбовать ее ногами. Неизвестно почему я испытывал небывалый душевный подъем, словно удесятеривший мои силы. Усталости я совсем не чувствовал и, несмотря на холодный ветер, вспотел.

— Быстрей! — кричал я все время. — Один отсюда подает, другой оттуда…

Кто сам работает больше, как-то незаметно получает право командовать остальными. Начальников здесь, похоже, не признавали, слушали тех, кто знал, что надо делать. Грозная опасность, ответственность за других уничтожили привычную субординацию.

— Отлично, — сказал я, — вода вроде больше не прибывает.

— Да ну? Откуда ты знаешь?

— Я, когда пришел, сделал отметку на дамбе. Сколько времени уже прошло, а вода на том же уровне.

— Хэй! У старины Чжана голова варит! Ну, теперь можно не торопиться! — Все загалдели, засмеялись.

— Точно! — Цао Сюэи, стоявший в цепи и передававший корзины, тоже засмеялся. — Можно перекурить немного.

— А, черт! Все папиросы промокли!

— А ты возьми у секретаря. У него самые лучшие…

— Не время отдыхать! — Я сверху бросил на Цао Сюэи презрительный взгляд. — Теперь самое опасное, если вода начнет где-то просачиваться. Достаточно небольшой промоины, и все рухнет!

— Правильно! — Цао Сюэи спрятал папиросы. — Всем разойтись, проверять дамбу!..

Он не успел договорить, как метрах в ста от меня один крестьянин испуганно заорал:

— Вода! Здесь вода проходит!

— Эй! Засыпай! Засыпай быстрей!..

— Несите корзины!..

— Пусть кто-нибудь сядет… дырку заткнет!

— Товарищ начальник, объявлять тревогу?..

Крестьяне столпились там, где образовалась течь. Мы тоже бросились туда. Если вода прорвется, то сразу обрушится на наши поселки.

Вязкая жижа устремилась к промоине, с тупым упорством пытаясь вырваться наружу и издавая угрожающие, леденящие душу звуки. Казалось, что из образовавшегося моря выдвигается длинный металлический стержень, пробивший в насыпи желоб и вытолкнувший наружу траву и куски дерева. Хлынувшая в промоину вода разметала принесенную крестьянами землю и корзины с землей. Несколько десятков пустых корзин почти сразу затонули. Крестьяне, пытавшиеся своими телами закрыть брешь, не удержались и под напором воды скатились вниз, а теперь снова карабкались вверх по склону.

— В воду сыпать бесполезно, — закричал я, — вокруг насыпай, вокруг!

Точно так же, как сама собой исчезла на время опасности субординация, исчезла и граница между коммуновцами и госхозовцами. Крестьяне действовали с нами заодно, повинуясь моему приказу.

Вода стремительно размывала насыпь, с каждой секундой промоина расширялась.

Но за дамбой было чересчур глубоко, и поверхность воды казалась совершенно спокойной — так что угадать, где образовалась протечка с этой стороны, было невозможно.

Несколько крестьян лопатами и палками, погрузив до плеч руки в воду, пытались нащупать отверстие, но им это не удавалось.

Дамба готова была вот-вот развалиться.

— Я полезу в воду, — сказал я. — Найдите-ка веревку покрепче.

Не умевшие плавать и бессмысленно тыкавшие в воду палками крестьяне кинулись отвязывать веревки от корзин. Потом обвязали меня вокруг талии, и я нырнул.

Глубина была метров пять-шесть, дно очень неровное. Возбуждение было так велико, что, разгоряченный и вспотевший, я даже не почувствовал холода. Я погружался все глубже, стараясь держаться стенки дамбы, как вдруг меня сильно потянуло вниз, и ногу моментально засосало в промоину.

Тот, кто работал на рисовых полях, знает, что при протечке входное отверстие всегда меньше выходного.

Я успел сунуть в дыру пучок травы, всплыл на поверхность и закричал:

— Нашел! Дырка чуть больше тарелки. Быстрей давайте траву, а еще лучше — приготовьте мешок с землей. Да поживее!

С дамбы мне подали сено и чуть погодя — мешок с землей. Я обернул мешок сеном, нырнул и начал подводить его к дыре. Но мешок вдруг вырвался из моих рук и, увлекаемый течением, устремился к бреши. Он заткнул ее, как хорошо подогнанная пробка.

Когда я снова вынырнул, то услышал с дамбы радостные крики:

— Забило! Получилось!..

— Вот сволочь! До сих пор булькает!..

— Нужно побыстрее землей засыпать!

— А этот товарищ откуда? Армейский?..

— Какой армейский! Он пастух в госхозе. Я его встречал на пастбище.

— Он еще до этого овец в горах пас…

— Надо ему благодарность написать…

Кто-то помог мне вылезти из воды. Подняв голову, я увидел, что это Цао Сюэи.

 

3

Домой я вернулся одним из последних.

Днем для спасителей принесли из поселка овощей и самогона. Крестьяне относились к еде с особым уважением, не то что мы, госхозовцы. Госхозовский повар в положенное время выдает твою порцию, и ему наплевать, герой ты или нет. А крестьяне настояли, чтобы я поел с ними.

— Ты перед едой выпей стаканчик. После такого холода тебе надо кровь разогнать, — советовал мне один из них, судя по всему, кадровый работник. — Вы в госхозе, конечно, лучше нашего живете, у вас зарплата каждый месяц, а у нас на трудодень — только пять фэней…

В результате я здорово наелся и как следует выпил.

Вечером включили электричество. Еще не совсем стемнело, но почти в каждом доме поселка горел свет, как будто наверстывали упущенное вчера. А может быть, все чувствовали, что сегодня своего рода праздник — победа над стихией.

Эх, я, «урод»! «Полмужчины»!.. Растратил все силы. Вот тебе самопожертвование и героизм: все — людям, мне же самому — ничего. Хотя, кто его знает, может, это что-то дает и мне? Спасение от отчаяния? Тоже неплохо. Есть чему порадоваться!

Я медленно брел по дороге. Мне казалось, что холодная водка и еда, которыми меня потчевали, смерзлись и комом стояли в горле. Судя по всему, они гонят не из пшеницы, а из батата или проса. Потому получается нечто горькое, вяжущее и терпкое. Я не только не разогнал кровь, но еще больше замерз.

Я толкнул дверь и еле удержался на ногах.

— Ай-я! На кого ты похож…

Она месила тесто у печи. Вытирая на ходу руки, бросилась ко мне. Мне показалось, что она необычайно сильная, так быстро она втянула меня в комнату, раздела, уложила на кан и накрыла «тракторным» одеялом.

— Думать надо, что делаешь! — приговаривала она, подтыкая одеяло. — Тоже мне, нашелся первый парень на деревне! Вон сколько здоровых да сознательных, что же они в воду не полезли? Я сразу обо всем узнала. И про себя подумала: «Вот дурак-то!» Только дураки так поступают. Ты должен был стоять себе на бережку сложив ручки. И смотреть, как ведут себя те, кто любит кричать о революции и о преодолении всяческих препятствий…

Она выбежала в другую комнату и вернулась, держа чашку горячего имбирного отвара.

— Ну-ка выпей скорей горячего. Я давно приготовила. Жду, жду — уж не знала, когда и вернешься. Нехорошие мысли даже начали в голову приходить — вдруг ты утонул…

Ее бормотание, испуганное и сварливое одновременно, успокаивало, я вдруг почувствовал настоящую заботу о себе. Удивительное создание — женщина! Непонятное и непредсказуемое. Чего здесь было больше — жалости, тревоги, сочувствия? Или все же — так называемой любви? А может, всего понемножку? Или вообще ничего особенного: просто помощь тому, с кем живешь рядом…

После чашки горячего горьковатого отвара я ощутил тепло и покой. Смерзшийся комок внутри растаял. Но кожа моя, как ни странно, оставалась очень холодной — будто я до сих пор плавал в ледяной воде. Я весь покрылся мурашками. Она залезла на кан и стала разминать мне руки и грудь — теми же движениями, какими только что месила тесто.

— Так тебе и надо! Зря ты не утонул. Вот утонул бы — устроили бы в твою честь траурный митинг. Да еще признали бы тебя коммунистом!.. Подвиг он совершил! А кто-нибудь тебе хоть доброе слово сказал? Странно, что еще никто не заявил, что ты хотел эту дыру расширить! Тебя, видно, жизнь мало била…

Под ее руками кожа потеплела, порозовела. У меня возникло ощущение, будто я парю в небесах на облаке. Я совсем расслабился. Ее лицо ускользало куда-то, улетало, как волшебный воздушный змей… Как хорошо, когда в доме есть женщина! А что говорила она? «Как хорошо, когда в доме есть мужчина»! Нет, на самом деле она что-то говорила насчет «товарищества из двух единоличных дворов». Мысли мои путались, я тихонько засмеялся.

— Ты чего смеешься? По-твоему, я не права? — Она шлепнула меня по щеке. — У! Поглядел бы на себя. Лицо до сих пор как лед… Давай я его у себя на груди погрею.

Она расстегнула пуговицы ночной рубашки и распахнула ее. Перед моими глазами возникли два белоснежных цветка лотоса. Белоснежные цветы с ярко-красной точкой в центре. Цветы тихо покачивались на глади чистого водоема. Они были крупнее, нежнее и прекрасней тех, что я хранил в своей памяти.

Как это удивительно! Я вдруг почувствовал то, чего не знал прежде. Это любовь? Я притянул ее к себе и крепко сжал в объятиях…

— Вот ты какой на самом деле! — Ее голос доносился словно откуда-то из-под воды, со дна озера.

— Да… я и сам не знал… — Я засмеялся. Смех был мучительным и восторженным одновременно, от него, как от судороги, перехватывало горло. Я смеялся — чем дальше, тем громче, мое тело сотрясалось, на глазах выступили слезы.

— А ты можешь… еще? — До меня снова откуда-то издалека доплыли звуки ее голоса.

— Могу! — сказал я свирепо.