Однажды ноябрьским вечером, дней через десять после отъезда старшей сестры Томико, Оно, вернувшись с завода, увидел, что в доме все удивительно чисто прибрано, и в его душу вкрался страх. Юкико и бабка, помогавшая по дому, сидели с растерянным видом перед столом, накрытым для ужина.

— А мамы нет, — сказала Юкико.

— Ну, наверное, в Токио по делам поехала? Лицо Юкико неожиданно искривилось.

— Ну-у, не знаю. Она, когда вчера вечером от меня уходила, сказала: «До свидания!*

— Вот как?

Оно еще ничего не понял. В глубине комнаты на столе он увидел письмо. Сверху оно было надписано: «Супругу». Не запечатано. Он прочел.

«Обязательно приеду забрать Юкико. А до этого не ищи меня. Спасибо за то, что вел себя достойно эти дни. Но все же терпеть я уже не могу».

Оно предвидел это. Он сразу послал телеграмму сестре Томико в Осаку:

«Томико завтра утром приедет, прошу дай знать телеграммой».

Однако на обратном пути с почты Оно зашел к Митико и узнал, что и Акияма пропал из «Хакэ». И тогда Оно впервые ощутил тревогу.

Митико была измотана. Акияма три дня подряд навязывал ей развод, она все уклонялась от ответа, устав слушать его доводы в пользу развода, которые он долбил каждый вечер: «Если супруги не любят друг друга и у них появился любимый человек, самое лучшее в этом случае — развестись».

— Посмотри-ка на Америку, — говорил Акияма, — Чаплин, например, пять или шесть раз разводился.

— Ты же раньше Америку не любил. Говорил, что все там слишком прагматично.

— А с этой стороны американцы правы. После окончания войны все больше людей в Японии стали разводиться. Многие японцы в такие моменты не выплачивают отступных, я так поступать не буду.

— Дело не в деньгах. Ты не понимаешь, каково женщине расстаться с мужем, с которым она прожила десять лет.

— А я и не думал, что ты настолько ценишь наши отношения. Откуда эти представления о святости брака?! Раньше в Японии, если надо было, жена просто покидала дом. Ты себя обманываешь.

— Никого я не обманываю. Просто я думаю о тебе. Где ты будешь жить, когда уйдешь из дома?

— На квартире… да где угодно. Если заплатить…

— У тебя на это есть деньги?

Бюджет семьи Акиямы пополнялся в основном за счет университетской зарплаты, к которой добавлялись гонорары за публикации переводов Акиямы, но в последнее время эта статья дохода становилась все меньше, видимо, из-за романа с Томико. Жена всегда первой узнает, когда муж начинает метаться в поисках денег.

Деньга были самой большой проблемой для Акиямы. Сразу после войны издательская конъюнктура достигла своего пика и некоторое время держалась на этом уровне, но теперь ситуация изменилась. Переводы Стендаля еще продавались, но выплаты гонораров все чаще задерживались.

— Тебя это не должно беспокоить! Сказав это, он посмотрел на Митико таким злобным взглядом, что ей почудилось в его глазах нечто звериное. «И с этим человеком я прожила десять лет!» — подумала она.

Подобные разговоры повторялись каждую ночь. Митико чувствовала, что в душе Акияма давно все решил и что ей едва ли удастся переубедить его в целесообразности развода. Однако тот факт, что Акияма ради связи с Томико рушит семейный быт, говорил сам за себя, он находился во власти каких-то иллюзий. Митико же не могла избавиться от ощущения, что, покинув ради Томико дом, ее муж обязательно попадет в беду. И, чувствуя перед ним вину за собственное равнодушие, Митико подумала, что ей надо быть стойкой.

— Не думай, пожалуйста, что получишь согласие на развод! — в конце концов сказала она.

В день, когда Оно пришел к Митико с новостью об исчезновении жены, Акияма под предлогом редактирования переводов отправился на два-три дня на юг, в Идзу. Сообщение о том, что и Томико уехала из дому, поразило Митико.

— Правда? — пробормотала она.

— Я думаю, в Осаку отправилась…

— Скорее всего, это так, но вот Акияма уехал путешествовать…

«Не может быть, чтобы они поехали вместе?!» — утверждать этого Митико не могла. Такое же опасение посетило и Оно, но он не решился озвучить его Митико.

— Все-таки попробуем подождать ответа из Осаки. Твоя свояченица должна все уладить. Да, Эйдзи-сан, и тебе с неделю будет тяжко. Во всяком случае, может быть, Юки-тян поживет у меня?

— Спасибо. Думаю, мы справимся. Может, нам с Юкико придется поехать в Осаку.

Они не знали еще, что сестра запретила Томико уходить от мужа, сказав, что не пустит ее в свой дом.

Каждую ночь Акияма доказывал жене необходимость развода и так же настойчиво предлагал Томико выйти за него замуж. После того как она посмеялась, что вряд ли у него получится развестись, он стал опасаться, а не было ли вызвано ее желание уйти из дому решением порвать отношения с ним. Чтобы удержать Томико, ему ничего не оставалось, как оформить их брак.

— Сама не люблю хлопоты и трудности и не хочу причинять их другим. Я не могу представить, чтобы такой тюха, как ты, мог расстаться с Митико. Да и Митико-сан жалко.

Это говорила она, которая сама не считала зазорным бросить мужа и ребенка.

Слова Томико подхлестнули Акияму. Услышав, что она намерена бросить дом, но собирается при этом ехать в Осаку, он был захвачен идеей поселиться вместе с Томико где-нибудь в Токио. Однако ему было трудно собрать деньги даже на невзрачное жилье. Из трех книжных издательств, где принимали его переводы, два уже прекратили свое существование. После того как Акияма потратил несколько дней в тщетных попытках наскрести денег, он оказался на грани отчаяния.

Отъезд Томико назрел. Она планировала сводить концы с концами, зарабатывая на жизнь швеей, но на самом деле у нее был тайный расчет, что родственники не оставят ее, если дела пойдут совсем плохо. К тому же она давно хотела заполучить деньги Акиямы, это было частью разработанного Томико плана-минимум.

В рёкане в Синдзюку она обсуждала с Акиямой, который должен был уехать к ней под предлогом путешествия, планы на будущее.

В ту же ночь Митико, напуганная известием об исчезновении Томико, проверила кабинет Акиямы и обнаружила, что из шкатулки пропал документ о праве на наследование дома.

Эту бумагу Акияма обещал вернуть Митико в качестве отступных при разводе. Так как она более всего надеялась на то, что муж не сможет без денег покинуть дом, потеря этого документа стала для нее окончательным доказательством того, что муж ее. бросил. Митико впервые засомневалась в том, правильно ли она сделала, не согласившись дать мужу развод.

Выйдя замуж, Митико имела смелость всегда выгораживать Акияму перед отцом и братьями, которые вели себя, как истинные представители самурайского клана. После их смерти она, единственная наследница рода, смотрела сквозь пальцы на выходки своего мужа. И вот сейчас, когда она потеряла оставленное ей наследство, у нее исчез смысл существования.

Все, что у нее осталось в жизни, — Цутому. Однако и он не отличался особым постоянством, не сумел быть верным их клятве даже в течение двух часов. Сейчас, когда Акияма бросил ее, эта клятва представилась реальным шансом выйти замуж за Цутому, но если у нее, которая на пять лет старше Цутому, не будет и наследства, он даже и не подумает хранить верность этой клятве. Да нет, Цутому уже сейчас забыл ее, ведь он живет в реальном мире, а не в мире клятв. Два-три дня тому назад она послала ему фотографию без всякой подписи, ту фотографию, где Цутому положил руку на плечо Томико.

Митико подумала, что для нее все кончилось.

Всю ноябрьскую ночь лил дождь. Стучал по старому карнизу, из разорванных водосточных труб со всех четырех сторон дома струями текла вода, их звук перерастал в причудливый хор голосов. Дождь отгородил от мира старый дом «Хакэ».

Оставшаяся одна, Митико бродила по комнатам. Стены и пол, на которые падал ее взгляд, мебель, служившая еще умершему отцу — все было отсыревшее и мрачное, как думалось ей в отчаянии. Казалось, это чувство было знакомо ей и раньше. Среди того счастья, к которому она привыкла здесь, в «Хакэ», где она ни в чем не нуждалась, ей иногда чудилось нечто угрожающее. Вот и канул в бездну семейный уклад, просчитанный рациональным стариком Миядзи.

Старик Миядзи был неверующим и не поставил в доме буцудан. Поэтому, когда Митико скучала по отцу, она садилась за стол из красного дерева, которым Миядзи пользовался при жизни, теперь это был стол Акиямы, в который он складывал письма и другие бумаги. Сейчас, когда муж бросил ее, она села перед этим столом, и воспоминания об Акияме снова всплыли в ее голове. Она давно перестала любить мужа, но все-таки он был частью того мира «Хакэ», который Митико так бережно старалась сохранить. На людях Акияма называл Митико женой — это положение лучше всего соответствовало ее возрасту. Только сейчас она почувствовала, насколько привычным стало для нее это положение.

Отныне ей больше пристало другое имя — «брошенная жена». Митико было нестерпимо больно ощущать это свое плачевное состояние. Она злилась, что сама себя считала несчастной.

Ей было нисколько не жаль, что Акияма увез с собой документы на дом. Это он десять лет подряд содержал ее на иждивении, это он заплатил налог на наследство — скорее она даже была рада, что документы достались именно Акияме. Не могла она простить только одного: он забрал их, чтобы сбежать к другой женщине.

Адвокат, когда выдавал доверенность, выписанную на имя Акиямы, на распоряжение имуществом, улыбаясь, обратился к Митико со следующими словами:

— Полагаю, что вы начинаете эту процедуру, основываясь на уверенности, что супруг не будет самовольно пользоваться предоставленным ему этим документом правом. Обладая свидетельством о праве наследования и настоящей доверенностью, он сможет продать дом.

— Будет ли действительна эта доверенность в случае, если умрет жена? — спросил Акияма.

— Нет. Но в то же время вы станете законным наследником указанного в ней имущества.

Когда Акияма сказал: «Если умрет жена», Митико поразилась. В комментариях к Гражданскому кодексу она уточнила, что две трети наследства могут перейти к лицу, которое она выберет, ей надо только указать, кто это будет.

Это из-за слов адвоката Акияма заплатил из своего кармана налог, а уходя из дома, забрал и доверенность, и свидетельство о праве наследования и теперь имел право распоряжаться домом. Вдруг Митико пришла в голову неожиданная мысль: чтобы предотвратить продажу дома, она должна умереть. Притом умереть до того, как Акияма продаст дом.

Дела по недвижимости не могут быть так легко улажены, но ни Акияма, ни Митико не знали этого. Они не знали правды жизни.

«Сейчас умереть? А смогу ли я умереть?» Дом окружали, становились то дальше, то ближе звуки дождя. После проведенной в тягостных раздумьях ночи под эти звуки, когда позднее ноябрьское солнце наконец-то осветило стекла коридора, Митико все-таки решила написать завещание. Содержание его было простым. Кроме доли, отходившей по закону Акияме, она завещала половину оставшейся доли Цутому, а вторую — Оно. «Вот умру я, а земли отойдут Оно, и с залогом все обойдется, так что Акияма не сможет ни в чем обвинить Оно» — так думала Митико, решив лишить себя жизни.

Боясь, что завещание может попасть в руки Акиямы, который, конечно же, уничтожит его, Митико зашагала по дороге, омытой дождем, к дому Оно, чтобы оставить бумагу у него на хранение.

Оно, запаздывая на службу, ждал телеграмму из Осаки. Сейчас Митико было понятно, что Томико не поехала в Осаку, но она решила не говорить Оно о своей догадке. Если она покончит с собой, вряд ли Акияма будет жить с Томико, опасаясь мнения окружающих. Если это так, когда-нибудь и Томико вернется домой. Митико подталкивала себя к смерти: «Если я решусь умереть, в «Хакэ» все мирно уладится».

Зайдя к Оно, Митико застала истерику Юкико. Со слезами на глазах она повторяла: «Пока мама не придет, не пойду в школу!» Лишь после того, как девочку удалось выпроводить обманом, пообещав: «Пока тебя не будет, мама вернется!», Митико положила на стол перед Оно завещание.

— И раньше хотела попросить тебя хранить его у себя, открой его, если я умру.

— Что это ты, ни с того ни с сего? Не лучше ли передать завещание Акияме?

— Такие бумаги лучше хранить у кого-нибудь стороннего.

— Вот как? Но все-таки странно…

Вид Митико, не спавшей всю ночь, испугал Оно.

— Что-нибудь случилось? Ты плохо выглядишь…

— Это ты плохо выглядишь… Все беспокоишься из-за Томико.

— Да, женщина, с которой ничего не поделаешь. Видно, Осака ее разбаловала.

— Это ты ее разбаловал!

— Да, наверное, это так. Возможно, и ты слишком носилась со своим Акиямой!

— Ах, да не носилась я с ним! Он всегда был себе на уме!

— Да ведь и Томико такая же, себе на уме. Вот Юкико жалко…

— И вправду…

Митико, у которой не было своих детей, любила племянницу. Она подумала: «Раз Акияма останется с Томико, то мне лучше, как на это намекает Оно, переехать к нему в дом, и все уляжется, успокоится, наверное». Она тут же отвергла такую идею. Было невозможно представить существование двух отверженных супругов под одной крышей.

— Скажи, а ты не забыл, что собирался устроить будущее Цутому?

— А-а, ты про то, чтобы взять его в нашу фирму после того, как он закончит университет? Я сейчас занимаю не слишком высокий пост, поэтому не в силах оказать ему большую помощь, но посодействовать насчет его приема в какую-нибудь фирму смогу. Впрочем, не похоже, чтобы Цутому рвался работать, не находишь?

— Все равно, надо подыскать ему приличное место.

— По нынешним временам приличных мест непросто найти. А на зарплату довольно трудно прожить.

— Но ведь у тебя все наладилось!

— Что наладилось-то? А сейчас с нами что? — усмехнулся Оно.

Он подумал о том, как странно совпали хлопоты Митико о Цутому и ее просьба сохранить завещание. Однако чуть позже Оно услышал, как Митико расспрашивала старушку, помогавшую по хозяйству, насчет продуктов, отпускаемых по карточкам, и успокоился. Когда она собралась уходить, Оно опять удивился тому, как пристально и печально смотрела на него Митико. Но он уверил себя, что, раз она думает о карточках, вряд ли до завтра что-то изменится. Он все равно был занят поисками Томико.

Телеграммы из Осаки все еще не было. Если Томико поехала туда, то наверняка была уже на месте и телеграмма вот-вот должна была прийти. Он попробовал прокрутить в голове текст своего сообщения и подумал, что, если Томико там нет, беспечная свояченица могла и не ответить на его телеграмму. Он пошел на почту и послал еще одну телеграмму: «Томико приехала или нет? Жду ответа».

Покинув дом Оно, Митико торопливо направилась через Ногаву к кладбищу Тама, туда, где покоились ее родители и братья. Митико еще неясно представляла себе, готова ли она покончить с собой или нет. Не так-то легко решиться на подобный поступок. Многие люди, задумавшие покончить с собой, в конце концов осуществляют задуманное, но большей частью все зависит от случая.

Деревья на кладбище в Тама стояли в полном алом облачении. На равнине Мусасино, расположенной на высоте пятьдесят метров над уровнем моря, первый иней выпадал в начальной декаде ноября. А потом, словно получив знак свыше, разом начинали краснеть алые клены момидзи, дзельква, японский сумах, инусидэ.

В середине двадцатых годов токийские власти задумали перепродать дешевые сосновые леса в этой местности разросшемуся кладбищу. Они решили, что это как раз то, что нужно здесь, — яркий внешний вид этого кладбища, украшенного расходящимися тропками, с живой изгородью, и выгодно отличавшегося от кладбищ в Янака и Аояма. Останки многих знаменитостей заняли большие участки, выходившие на главные дорожки. Им самим понравились бы возведенные над их костями каменные сооружения и памятники в европейском стиле.

— Дураки! Думают, что можно оставить имя в камне и металле! — посмеивался старик Миядзи.

Из финансовых расчетов он для себя и жены купил на этом кладбище местечко, рядом с одной из тропинок. Надгробие было скромным, Миядзи лишь обсадил участок деревьями. Японская айва, камелия, индийская сирень, душистая маслина, гингко, доданда цвели и опадали над могилами круглый год. Деревья шумели на узком пространстве, нависая пышной листвой над соседними кладбищенскими участками.

Алые клены, высаженные проектировщиками кладбища без разбора, хорошо принялись и наполняли окрестности пурпуром. Доданда, окаймлявшая могилу Миядзи, топила в прозрачном воздухе осени красные пятна листьев, похожие на цветы. Вид умирающей природы наполнил радостью сердце Ми-тико.

Перед могильным камнем, на котором было выгравировано «Могила семьи Миядзи», Митико присела. Если поднять булыжники перед надгробием, то снизу можно увидеть пещеру, а впереди — полку, на которую можно поставить урну с прахом.

Когда помещали урну с костями матери, старик Миядзи вошел внутрь со словами:

— А-а, как хорошо! И я хочу побыстрее сюда!

«Что же лучше — соединиться здесь с отцом, матерью и братьями или жить этой нынешней жизнью?»

Думая об этом, Митико вспомнила, что когда она провожала Юкико в школу, то в голове у нее промелькнула мысль, а не стоит ли попробовать жить с Оно в одном доме. Митико не любила Оно, но и не ненавидела, ее прельщала, возможно, лишь идея заменить Юкико мать. Любому человеку свойственно стремление жить до последнего.

— Отец, что же делать?

Могильный камень, конечно, не отвечал, но ей вспомнилось, как отец, потомок самураев, гордился своим стоическим отношением к смерти.

— В моем детстве японцы часто вспарывали себе животы. Христианство запрещало самоубийство, потому что, если раб покончит с собой, господин будет в убытке, ведь так? В конфуцианстве нет таких идей, притянутых за уши. Ты умираешь, когда в этом есть смысл. Вот это поведение, достойное благородного человека. Ритуальное самоубийство у нас в стране стало естественным результатом распространения конфуцианских идей.

Прошептав «поведение», Митико подумала: «А, вот как! — и тут же поправила себя: — Нельзя держаться за привязанность к Оно и Юкико. Я должна преградить Акияме путь к самовольному распоряжению домом».

Затем в ее мозгу всплыла тень мечты о жизни вместе с Цутому, но она снова отмела ее. Они бы жили в блуде, как Акияма с Томико. «Даже если это и не так, но вот он какой, положил руку на плечо Томико. А вот если оставлю ему наследство, тогда он, какой бы он ни был, наконец-то все поймет. Все же мне надо умереть». Решив так, Митико рассталась с могилой отца.

Осенняя природа на кладбище преобразилась. Казалось, что вокруг полыхает, наступает на человека один лишь красный цвет. Но глаза Митико ничего не видели.

Как раз в это время Цутому стоял на краю одного из трех отрогов плато Саяма. Ему думалось, что он пришел сюда, чтобы увидеть равнину Мусасино, которую в конце лета, когда они приезжали в Мураяму вместе с Митико, не получилось посмотреть, потому что тогда они сразу направились к озеру. Но нет сомнения в том, что его тянуло сюда как к месту воспоминаний о Митико.

Естественно, Цутому думал о Митико. То, что она безо всякой приписки прислала фотографию, где он стоит с Томико, было подтверждением его полного поражения. Собственная фигура на снимке показалась ему безобразной. Он, движимый какими-то внутренними побуждениями, предстал на фото настолько уродливым, что что-то заставляло сомневаться в правоте его действий.

Митико же, наоборот, получилась очень хорошо. Цутому помнил, что, когда он фотографировал ее в тот день, Митико показалась ему старушкой, а сейчас она чудилась ему красавицей. Лицо Митико, прищурившейся в линзу аппарата, скорее хранило следы тоски, о которой она сама не знала. «Она взвалила на себя неподъемную ношу, — думал Цутому. — В чем же я был не прав, когда хотел увезти ее из «Хакэ», из дома, который совсем ей не подходит? Просто я не смог найти нужных слов, не смог сделать это в такой форме, чтобы она успокоилась. Клятва? Ах, вот в чем дело! Меня беспокоит то, как легко я ее нарушил. Очень сложно бороться с собственными желаниями. А если для меня действительность благо, то было ошибкой клясться. Если бы эта клятва не прозвучала из ее уст, я бы и выдумать такого не мог. Потому что клятвы произносят слабаки, которые признали поражение. Обидно только, что заставил ее думать в таком ключе Акияма. В этом все мужья, ярким представителем которых является Акияма. Да, жизнь такова».

Перед глазами погруженного в раздумья Цутому предстала равнина Мусасино. Холм, на котором он стоял, выходил прямо на место старой битвы эпохи Камакура, неподалеку лежал памятный камень, на котором была выбита надпись: «Курган сегунов». Этот камень напоминал о том, что именно здесь в смертельной схватке сошлись главы двух могущественных кланов. По плану Цутому надеялся осмотреть Мусасино с одной точки. Однако вид, открывавшийся с холма высотой всего лишь в тридцать метров от подножия, давал возможность обозревать леса и поля только в пределах от Токородзавы до Акицу и Кумэгавы. Мечта Цутому обозреть все уголки равнины рухнула.

Однако видимые отсюда леса и поля были покрыты чудесным осенним нарядом. Между деревьями, с которых опадали желтые листья, выстроились, упершись, как метелки, концами в небо, дзельквы с поредевшими верхушками. Вокруг хурмы, давшей много плодов, вились бабочки-угольщицы. Бамбук, начинающий желтеть, легонько раскачивался на ветру. Между полосами листьев пурпурного и желтого оттенков выделялись ряды чернеющих низеньких чайных кустов, там и сям на полях стояли, словно оставленные в спешке, копны только что сжатого риса.

Ярко-синее осеннее небо наполнилось раскатами летящих куда-то самолетов, в нем остался выведенный асами белый гигантский круг, след от демонстрации летного мастерства. Этот круг, подгоняемый северным ветром, постепенно смещался на юг.

Цутому пошел дальше. Рядом с тропинкой, ведущей от «Кургана сёгунов» вдоль края возвышенности к водохранилищу Мураяма, деревьев было мало, с обеих сторон до основания холма она заросла низкой травой. Между алеющими кронами стоящих у края тропы деревьев сумаха и японского лака изредка бросались в глаза прячущиеся в гуще листвы плотные цветы горной камелии.

Цутому уже не думал о Митико. Он размышлял о мире вокруг. Это был тот мир, который лишь препятствовал их с Митико любви.

Пригородный поезд, который вез его из Токио сюда, делал остановки возле школ и университетов, в великом множестве раскиданных по широкой равнине Мусасино. Потрепанные студенты сидели в залах ожидания, читали книги, смотрели пустыми глазами на приближающиеся поезда. У Цутому, на каждой станции разглядывавшего этих молодых людей, сложилось странное впечатление.

Они все занимали то же социальное положение, что и он. Такие же бедные и скучающие, они объявляли себя сторонниками коммунистов. Однако, признававшие «необходимость» и пытающиеся оправдать свою скуку, они казались ему смешными. Они и войну выводили из «необходимости». Цутому, знавший правду войны, там, в боях, понял, как возникают сумасшествие и хаос, вытекающие не только из «необходимости».

А может быть, и его любовь к Митико откололась от «необходимости»? В поведении людей, движимых этой «необходимостью», есть то, чему трудно дать название, так не является ли пропаганда «необходимости» ошибкой? Чувство долга довлело и над Митико.

«Но если я живу не по „необходимости", я должен объявить о своей любви так, как они все объявляют о „необходимости". Ради этого, наверное, можно не обращать внимания на ту часть общества, которая признает единственной ценностью долг».

Прошедший войну Цутому был готов выступить против некоторых устоев общества. Однако он не мог взять с собой насильно Митико, скованную этими устоями, если она этого не хотела.

В его ушах все еще слышалось гудение пролетевшего самолета, похожее на жужжание пчелы. Облако — след от самолета — каким-то образом разделилось на две половинки, и эти облака превратились в два больших «ключа»-облака, которые, теряя свою округлую форму, направились по небу на юго-запад, к Токио.

«Там ширится великое движение, перешагнувшее «необходимость». А у меня здесь нет ничего, кроме любви».

Цутому пришел на плотину, на которой они стояли некогда с Митико. Вода потеряла свой мутно-зеленый оттенок. Поверхность была ровной, немного замутненной, цвета кобальта. Ближе к центру озера на воде сидела стайка поганок, птицы окунали голову в воду, хлопали крыльями, скользили по поверхности и взлетали.

Как игрушка, высилась водозаборная башня. Цутому представил, как вода, взятая в этой башне, проходя по отводам и отстойникам, проложенным по всей Мусасино, разделяется в бесчисленных узких водопроводных трубах и подается в дома Токио.

Неожиданно Цутому подумал, что, если в эту водозаборную башню засыпать яд, можно одним разом истребить все население Токио, и содрогнулся от собственной мысли.

Он и не подозревал, что такие фантазии могут у него появиться. Он совсем не интересовался «необходимостью» токийских жителей, обитающих на аллювиальных почвах в восемнадцати километрах отсюда. Однако ему захотелось понять, почему ему в голову пришла эта мысль — убить их. Рассуждения Цутому, игнорировавшего «необходимость», вылились в такую жестокую фантазию, что он испугался самого себя.

Цутому спустился по плотине, наводившей на него печальные воспоминания. В аллее из деревьев сакуры, вдоль которой они когда-то гуляли с Митико, в небо тянулись одни черные ветви. Его ноги сами собой повернули к «Хакэ», в сторону Кокубундзи.

Он прошел по дороге, по которой они с Митико шли наутро после урагана. Там и сям по полям Мусасино поднимались островки низинных рощиц, каждая разукрашенная в осенние краски. В межах вытянулись, словно дурное предзнаменование, ряды обнаженных деревьев ольхи. В придорожной канавке, обмельчавшей после урагана, течение воды стало спокойней, вода приобрела прозрачность, примеси осели на дно. Там, где голубая водная гладь отражала сухую траву на берегу, она была немного желтоватой.

Из головы Цутому все не уходила мысль, пришедшая ему на ум у водозаборной башни: «Неужели я настолько злобен по натуре? Если это то, что я вынес из пережитого среди разгрома армии в Бирме, мне нельзя появляться среди людей, наверное. И скорее всего, Митико-сан не захочет быть со мной. На фото, которое она мне прислала, у меня лицо изверга. Да что там лицо, и душа нечеловеческая!»

Он почувствовал, что на нем будто отпечаталось слово «демобилизованный», как клеймо на лбу каторжника.

«Я так радовался, что мне посчастливилось вернуться домой живым, но, может, лучше бы мне было там и умереть. Если бы я умер тогда, избавился бы от этих укоров совести.

Умереть в полных хаоса джунглях было легко. Если я жалею, что не умер тогда, то что мне мешает умереть сейчас?

Может, умереть вместе с Митико-сан? Ах, опять эти мои эгоистичные мысли! У нее что, есть причины умирать?»

Далеко, под облаками, окрашенными солнцем в багровые тона, показалась Фудзи. Гора уже почти вся была покрыта снегом, только вокруг вершины чернели следы потоков лавы.

И этот вулкан с его красивой конической формой, некогда выбранный Цутому символом его неизменной любви, сейчас стал для него символизировать смерть любви.

То, что у этой горы настолько симметричный конус, доказывало, что вулкан находится в стадии становления. «Пройдут геологические эпохи, когда-нибудь он опустится, превратится в безобразную скалу, похожую на какого-нибудь краба, например», — подумал Цутому, и ему стало неприятно.

«Эх, неужели я думаю, что доживу до того времени, когда очертания Фудзи приобретут форму краба! Что мне до этого?».

Впервые после демобилизации он засомневался, а не была ли эта его навязчивая тяга к географии своего рода иллюзией, обманом чувств?

«Может, и равнина Мусасино, которую я так и не смог увидеть целиком, хотя несколько раз взбирался на гору Саяма, тоже иллюзия? Да и какое отношение ко мне имеет дельта древней Тамагавы, образовавшейся неизвестно за сколько веков до моего рождения? А леса Мусасино, о которых так много говорят люди, разве не посажены они крестьянами для того, чтобы укрыть усадьбы от ветра? Вот она, нынешняя равнина Мусасино, — заводы, аэродромы, школы, а еще дальше — дома токийцев».

Стараясь освободиться от этой «географической мании», Цутому бежал от собственных мыслей о смерти: «Такие люди, как я, если во что бы то ни стало хотят жить, должны начать все с нуля».

Его сердце вернулось к Митико: «В этой дурацкой клятве, наверное, есть смысл, во всяком случае выход состоит, возможно, в том, чтобы идти, повинуясь собственному сердцу, против общества, в котором ничего нельзя изменить. Если, кроме этого, другого выхода нет, то. тогда ничего не поделаешь. Митико оттолкнула меня из-за моего глупого поведения, но сейчас еще не поздно все изменить. Пусть посмотрит, смогу ли я теперь сохранить верность клятве».

По мере приближения к «Хакэ» деревья росли гуще. Они все стояли в осеннем убранстве. Это была первая осень в Японии после четырех лет, проведенных Цутому в Бирме, где ему приходилось видеть один лишь зеленый цвет. Цутому было удивительно воспринимать наполняющее его чувство радости, пронизывавшее все его тело, посреди умирающей природы.

На дороге появился какой-то человек и обогнал Цутому. Глядя мужчине вслед, он думал: «Зайду посмотрю только, дома она или нет. Пообещал ей, что не буду приходить до того, как она меня позовет, но чего бояться — надо только зайти так, чтобы она не слышала».

Он собрался перелезть через живую изгородь, если калитка будет заперта, но та неожиданно открылась. «Вот те на, раньше была заперта, что же случилось? Ну ладно, обдумаю это потом».

Цутому прошел над источником «Хакэ», там, где когда-то в июньский полдень сидел на корточках в кустах. Кусты горной розы ямабуки уже облетели, и теперь Цутому едва ли удалось бы спрятаться за ними.

Митико сидела на веранде. На ней было надето нарядное кимоно из тиримэна. Цутому подумал: «Куда-то собирается, наверное».

Как и тогда, Митико сидела, повернувшись к нему спиной. Цутому всегда восхищала красота ее ушей. Его охватили волны воспоминаний об их близости, такой краткой, в дни, когда он жил в «Хакэ». Было что-то глупое в том, что он находится рядом с ней, смотрит на нее, а окликнуть не смеет: «Путь в этот дом мне заказан, но, если я появлюсь сейчас перед ней, она вряд ли меня прогонит.

Постой, ведь мы же поклялись. Если выйду сейчас, то нарушу клятву, ради которой и есть смысл жить. Да нет, если положиться на одно лишь желание, сделать все по-своему, она опять будет лишь презирать меня. Да, надо потерпеть.

Если потом сможем поговорить, она даже похвалит меня, наверное. Она хвалила меня, когда я сдержал постыдные порывы в гостинице в Мураяме. Вот так, только это и есть, что осталось во мне хорошего.

Что такое? Это что за белый порошок, который она кладет себе в чашку? Много кладет. Разводит газированной водой. Столько пены поднимается. Быстро перемешивает и выпивает эту белую жидкость. Что это такое? Лекарство, что ли?»

В этот миг Митико повернулась в его сторону. Цутому показалось, что ее глаза полны любовью. Такое выражение ему приходилось видеть у нее несколько раз: «Ой, странно, словно знает, что я здесь! Этого быть не должно», — и Цутому еще глубже зарылся в кусты.

Действительно, она не могла знать, что Цутому находился в саду. Взгляд ее глаз был направлен не на его лицо, а немного выше, она пристально смотрела на листву ямабуки. Лицо было измождено, но Цутому оно показалось просто уставшим.

В последний раз в жизни Митико посмотрела поверх источника, где некогда появился Цутому.

Одновременно с решением умереть и оставить Цутому наследство ей пришло в голову, что надо специально для него открыть калитку.

Выдержав этот взгляд, полный любви, Цутому хотел было дать ей знак, шевельнув кустами, но все же сдержался.

Задумайся он, что за лекарство Митико развела газированной водой, какими бы клятвами ни был Цутому связан, он немедленно вышел бы из своего укрытия. Возможно, в этот миг судьба предоставляла им с Митико шанс обрести счастье.

Или помочь осуществиться самоубийству, мысль о котором уже успела смутить душу Цутому.

Однако он, чтобы не пасть в глазах любимой, отступил, покинул «Хакэ». Судьба, таким образом, следуя «необходимости» каждого человека в отдельности, не перестает создавать причудливый жизненный спектакль.

Лекарством было не что иное, как цианистый калий, который в дни окончания войны, в дни, когда пошли слухи, что на ближайший аэродром высадится американская армия, Акияма со словами «Уволь меня!» передал Митико.