Помню, это случилось во время «Воздержания пятой луны», когда императрица изволила пребывать в здании ведомства своего двора.

«Двойные покои» перед кладовой были с особой заботой украшены для богослужения и выглядели очень красиво, совсем по-новому.

С самого начала месяца стояла дождливая погода, небо хмурилось.

— Какая скука! — сказала я однажды. — Поехать бы куда-нибудь, где поют кукушки.

Дамы наперебой стали просить меня взять их с собою. Одна из них посоветовала отправиться к какому-то мосту возле святилища Камо. У этого моста — странное название. Не «Сорочий мост», по которому проходит небесная Ткачиха в ночь встречи двух звезд, но что-то в этом роде.

— Кукушки поют там каждый день, — уверяли одни дамы.

— И вовсе не кукушки, а цикады, — возражали другие.

В конце концов мы решили поехать туда.

Утром пятого дня мы приказали людям из службы Двора императрицы подать для нас экипаж и выехали из запретных для нас Северных ворот, надеясь, что в дождливую пору пятой луны никто упрекать нас не будет.

Экипаж был подан к веранде, и мы сели в него вчетвером.

— Нельзя ли подать еще один экипаж, — стали просить другие дамы, но императрица отказала.

Мы остались бесчувственны и глухи к их жалобам и тронулись в путь. Когда мы проезжали мимо конного ристалища Левой гвардии, то заметили там шумную толпу людей.

— Что происходит? — спросили мы.

— Состязание в стрельбе, — ответили слуги. — Всадники стреляют в цель. Не хотите ли поглядеть? — И мы остановили экипаж.

Нам сказали:

— Все начальники Левой гвардии присутствуют здесь во главе с господином тюдзё.

Но мы никого из них не увидели. Лишь кое-где бродили мелкие чинуши шестого ранга.

— Не очень-то интересно! Едем скорей! — воскликнули мы, и экипаж быстро тронулся дальше.

Дорога навеяла на нас приятные воспоминания о празднестве в храме Камо. На нашем пути находился дом а̀сона Акино̀бу.

— Остановимся здесь тоже, — сказала я. Экипаж иаш подвезли к дому, и мы вышли из него.

Дом имел совсем простой сельский вид. На скользящих дверях, обтянутых бумагой, нарисованы лошади. Плетеные ширмы. Шторы из водяной травы микури. Все как будто нарочно было устроено так, чтобы напоминать старину.

Бедное, тесное здание похоже на галерею, нет внутренних покоев, и все же какое очарование!

Молва не обманула нас. Кукушки пели так громко, что звон стоял в ушах. Но увы! Государыня не могла их услышать. Вот когда мы от души пожалели бедняжек, что не могли поехать с нами.

— Позвольте показать вам сельские обычаи, — сказал нам хозяин дома Акинобу, — это все, что я могу.

Он велел принести много колосьев растения, которое называется рисом. По его приказу пришли юноши, совсем не выглядевшие грязными, и несколько девушек из соседних деревень. С полдюжины из них молотили рис, а двое пустили в ход какое-то вертящееся приспособление, мне его никогда не доводилось видеть.

Работая, они пели странную песню.

Нам поневоле стало смешно, наши мысли рассеялись, и мы совсем позабыли, что должны сочинить стихи о кукушке.

Затем господин Акинобу приказал своим слугам принести маленькие столы, из тех, которые можно видеть на китайских картинах, и нам подали угощение. Но никто из нас ни к чему не притронулся.

— Боюсь, это простая деревенская стряпня. Но гости, что приходят сюда, обычно наседают на хозяина, хоть из дому беги. Требуют, подай им еще и еще. Они не церемонятся, как вы, — сказал господин Акинобу и начал усердно угощать нас.

— Попробуйте вот эти побеги молодого папоротника, — говорил он. — Я сам собирал их своими руками.

— Но в самом деле, — усмехнулась я, — как можете вы ожидать, что мы будем сидеть рядом в тесноте, как простые служанки?

— О, если так, я прикажу снять подносы со столов и поставить на пол. Вы, наверно, привыкли низко склоняться во дворце.

Пока челядь хлопотала, поднося нам блюда, явился один из наших слуг и доложил:

— Пошел дождь.

Мы поспешили к экипажу.

— Постойте, мне бы хотелось сложить стихотворение о кукушке здесь, на месте! — воскликнула я.

— Что там, сочините по дороге, — сказали мои спутницы, и мы сели в экипаж.

Слуги по нашему приказу наломали много веток унохана̀, осыпанных белыми цветами, и украсили занавески и кузов экипажа. Верх экипажа, словно кровлю дома, устлали длинными ветвями. Казалось, бык тащит за собою живую ограду из цветущих кустов.

Наши слуги с хохотом кричали:

— Вот здесь еще найдется местечко, и вот здесь!

Я надеялась, что кто-нибудь увидит нас на обратном пути, но нам изредка встречались только нищие монахи и простолюдины, о которых и говорить-то не стоит. Обидно, право!

Когда мы были уже недалеко от дворца, я вспомнила:

— Что ж, все так и пропадет впустую? Нет, о нашем экипаже должна пойти широкая слава.

Мы остановились возле «Дворца на Первом проспекте» и послали одного из слуг сказать от нашего имени:

— Здесь ли господин То-дзѝдзю? Мы возвращаемся из очень любопытной поездки, слушали кукушек.

Слуга вернулся с ответом: «Сейчас выйду к вам, минутку, почтенные дамы!»

И добавил от себя: «Он отдыхал в покое для свиты. Торопится надеть шаровары».

Но мы не могли ждать, и экипаж помчался полным ходом к Земляным воротам.

Господин То-дзидзю поспешно надел парадный наряд и погнался за экипажем, завязывая пояс на ходу.

— Постойте, подождите! — кричал он. За ним босиком бежало несколько слуг.

— Погоняйте скорей! — крикнула я, и экипаж покатился быстрее.

Мы уже достигли Земляных ворот, когда господин То-дзидзю, задыхаясь, в полном изнеможении догнал нас. Только теперь он заметил, как украшен наш экипаж.

— Неужели в экипаже земные существа? Не могу поверить, — вскричал он со смехом. — Выйдите, дайте мне взглянуть на вас.

Слуги, прибежавшие с ним, очень забавлялись.

— А какие стихи вы сложили? — спросил он. — Дайте послушать.

— О нет! — отговорились мы. — Сперва прочтем государыне.

В этот миг дождь полил по-настоящему.

— И почему только над одними этими воротами нет кровли? — посетовал господин То-дзидзю. — До чего неприятно стоять здесь в дождливый день! Как я теперь пойду обратно? Когда я побежал за вашим экипажем, у меня в мыслях было одно: догнать вас. Я и не подумал, что попадусь людям на глаза. О, мне надо спешить назад! Скверное положение.

— Ну, полно! — сказала я. — Отчего бы вам не поехать во дворец вместе с нами?

— В этой шапке? — воскликнул он. — Как это возможно!

— Пошлите за другой, парадной.

Но тут дождь полил потоками, и наши люди, головы которых были неприкрыты, вкатили экипаж в Земляные ворота так быстро, как могли.

Один из телохранителей принес своему господину зонт и поднял над его головой. Господин То-дзидзю отправился обратно. На этот раз он шел медленно, оглядываясь на нас через плечо, и на лице его было такое унылое выражение! В руке он нес цветущую ветку унохана.

Когда мы явились к императрице, она спросила нас, как прошла наша поездка.

Дамы, которых мы не взяли с собой, сначала хмурились с обиженным видом, но когда мы рассказали, как господин То-дзидзю бежал за нами по Первому проспекту, они невольно присоединились к общему смеху.

— Ну что же, — спросила государыня, — где они, ваши стихи?

Я рассказала все, как было.

— Очень жаль, — упрекнула нас государыня. — Разумеется, при дворе уже слышали о вашей поездке. Как вы объясните, что не сумели написать ни одного стихотворения? Надо было сочинить там же, на месте, пока вы слушали пение кукушки. Вы слишком много думали о совершенстве формы, и ваше вдохновение улетело. Но напишите стихи хоть сейчас. Есть о чем долго говорить!

Государыня была права. Мы постыдно оплошали!

Только мы начали совещаться между собой по этому случаю, как вдруг мне принесли послание от господина То-дзидзю, привязанное к той самой ветке унохана. На бумаге белой, как цветок, была написана танка. Но я не могу ее вспомнить.

Посланный ждал ответа, и я попросила принести мне тушечницу из моего покоя, но императрица повелела мне взять ее собственную тушечницу.

— Скорее, — сказала она, — напиши что-нибудь вот на этом, — и положила на крышку тушечницы листок бумаги.

— Госпожа сайсё, напишите вы, — попросила я.

— Нет уж, лучше вы сами, — отказалась она. В это время вдруг набежала темнота, дождь полил снова, раздались сильные удары грома. Мы до того испугались, что думали только об одном, как бы поскорее опустить решетчатые рамы. О стихах никто и не вспомнил.

Гроза начала стихать только к самому вечеру. Лишь тогда мы взялись писать запоздалый ответ, но в это самое время множество высших сановников и придворных явилось осведомиться, как императрица чувствует себя после грозы, и нам пришлось отправиться к западному входу, чтобы беседовать с ними.

Наконец можно было бы заняться сочинением «ответной песни». Но все прочие придворные дамы удалились.

— Пусть та, кому посланы стихи, сама на них и отвечает, — говорили они.

Решительно, поэзию сегодня преследовала злая судьба.

— Придется помалкивать о нашей поездке, вот и все, — заметила я со смехом.

— Неужели и теперь ни одна из вас, слушавших пение кукушки, не может сочинить мало-мальски сносное стихотворение? Вы просто заупрямились, сказала государыня.

Она казалась рассерженной, но и в такую минуту была прелестна.

— Поздно сейчас, вдохновение остыло, — ответила я.

— Зачем же вы дали ему остыть? — возразила государыня.

На этом разговор о стихах закончился.

Два дня спустя мы стали вспоминать нашу поездку.

— А вкусные были побеги папоротника! Помните? Господин Акинобу еще говорил, что собирал их собственными руками, — сказала госпожа сайсё.

Государыня услышала нас.

— Так вот что осталось у вас в памяти! — воскликнула она со смехом.

Императрица взяла листок бумаги, какой попался под руку, и набросала последнюю строфу танки:

Папоротник молодой

Вот что в памяти живет.

— А теперь сочини первую строфу, — повелела императрица.

Воодушевленная ее стихами, я написала:

Голосу кукушки

Для чего внимала ты

В странствии напрасном?

— Неужели, Сёнагон, — весело заметила императрица, — тебе не совестно поминать кукушку хоть единым словом? Ведь у вас, кажется, другие вкусы.

— Как, государыня? — воскликнула я в сильном смущении. — Отныне я никогда больше не буду писать стихов. Если каждый раз, когда нужно сочинять ответные стихи, вы будете поручать это мне, то, право, не знаю, смогу ли я оставаться на службе у вас. Разумеется, сосчитать слоги в песне — дело нехитрое. Я сумею, коли на то пошло, весною сложить стихи о зиме, а осенью о цветущей сливе. В семье моей было много прославленных поэтов, и сама я слагаю стихи, пожалуй, несколько лучше, чем другие. Люди говорят: «Сегодня Сэй-Сёнагон сочинила прекрасные стихи. Но чему здесь удивляться, ведь она дочь поэта». Беда в том, что настоящего таланта у меня нет. И если б я, слишком возомнив о себе, старалась быть первой в поэтических состязаниях, то лишь покрыла бы позором память моих предков.

Я с полной искренностью открыла свою душу, но государыня только улыбнулась:

— Хорошо, будь по-твоему. Отныне я не стану больше тебя приневоливать.

— От сердца отлегло. Теперь я могу оставить поэзию, — сказала я в ответ.

Как раз в это время министр двора, его светлость Корэтика, не жалея трудов, готовил увеселения для ночи Обезьяны.

Когда наступила эта ночь, он предложил темы для поэтического турнира. Придворные дамы тоже должны были принять участие. Все они, очень взволнованные, горячо взялись за дело.

Я же оставалась с императрицей, беседуя с ней о разных посторонних вещах. Господин министр двора приметил меня.

— Почему вы держитесь в стороне? — спросил он. — Почему не сочиняете стихов? Выберите тему.

— Государыня позволила мне оставить поэзию, — ответила я. — Больше мне незачем беспокоиться по этому поводу.

— Странно! — удивился господин министр. — Да полно, правда ли это? Зачем вы разрешили ей? — спросил он императрицу. — Ну хорошо, поступайте, как хотите, в других случаях, но нынче ночью непременно сочините стихи.

Но я осталась глуха к его настояниям.

Когда начали обсуждать стихи участниц поэтического турнира, государыня бросила мне записку. Вот что я прочла в ней:

Стихотворение показалось мне превосходным, и я засмеялась от радости.

— Что такое? В чем дело? — полюбопытствовал господин министр.

Я сказала ему в ответ:

И я добавила, обращаясь к императрице:

— Когда бы я не стыдилась моих предков, то написала бы для вас тысячу стихотворений, не дожидаясь просьбы.