Мой 1-й год (1840–1841)

Я родился в административном центре уезда Цюаньчжоу в последний день седьмого месяца года с циклическими знаками гэн-цзи, на двадцатом году правления под девизом Дао-гуан (26 августа 1840 г.). Увидев, что произвела на свет некий мешок с плотью , моя мать испугалась. Подумав, что больше никогда не сможет вынашивать ребенка, она предалась отчаянию и отошла в мир иной. На следующий день в наш дом зашел старик – торговец целебными травами. Он вскрыл ножом мешок и извлек ребенка мужского пола, которого потом воспитывала мачеха.

Мой 11-й год (1850–1851)

Моя бабушка была в преклонном возрасте и, поскольку меня усыновил мой дядя с правом на наследство, она решила, что мне подобает взять в жены двух девиц из семей Тянь и Тань. Обе семьи принадлежали к хунаньскому чиновничеству и жили в провинции Фуцзянь. Мы дружили семьями в течение многих поколений. Той зимой бабушка покинула этот мир.

Мой 13-й год (1852–1853)

В том году я был рядом с отцом, когда гроб моей бабушки перевозили в Сянсян. Там ее похоронили. Пригласили монахов для совершения буддийских обрядов. Тогда я впервые увидел ритуальную утварь Трех сокровищ, которая мне пришлась по душе. В нашей домашней библиотеке было много буддийских сутр, и я поэтому имел возможность прочесть предание о Благоухающей горе и о том, как достиг просветления бодхисаттва Авалокитешвара. Это сильно повлияло на мой ум. На восьмом месяце мы отправились с дядей в паломничество в Наньюэ, где посетили несколько монастырей. У меня было чувство, будто мои прежние кармические устремления против того, чтобы я возвращался домой. Но поскольку мой дядя был очень строг, я не посмел рассказать ему о своих чувствах.

Мой 14-й год (1853–1854)

Отцу стало известно, что я хочу оставить дом и присоединиться к сангхе. Чтобы удержать меня, он нанял даоса Вана обучать меня даосской практике на дому. Учитель снабдил меня даосскими книгами, а также преподавал мне даосскую «внутреннюю» (нэй-гун) и «внешнюю» (вай-гун) технику. Мне не понравилось это учение, но я не посмел в этом признаться. Той зимой период траура по бабушке закончился. Отец оставил меня на полное попечение дяди и вернулся в Фуцзянь.

Мой 17-й год (1856–1857)

Последние три года я изучал даосизм дома. Я понял, что учение, с которым меня знакомят, не затрагивает сокровенных глубин . Хотя во время занятий я чувствовал себя словно сидящим на иголках, я продолжал притворяться, не желая огорчать дядю. Я делал вид, что все идет хорошо. Чтобы избежать его бдительного ока, я занимался домашним хозяйством. Однажды, когда он ушел, я решил воспользоваться удобным моментом и сбежать. Собрав свои вещи, я направился в Наньюэ. Много трудных дорог и развилок осталось позади, но когда было пройдено почти полпути, меня догнал человек, посланный за мной, и вернул обратно. Меня и моего двоюродного брата Фуго отправили в Цюаньчжоу. Вскоре после этого по распоряжению отца привезли двух девиц из семей Тянь и Тань. Была отпразднована официальная свадьба, хотел я того или нет. Таким образом, меня подвергли «домашнему аресту». Я жил с двумя девицами, но не вступал с ними в интимные отношения. Я ознакомил их с буддадхармой, которой они вняли. Мой двоюродный брат Фуго заметил, что их тоже не волнует мирское, и также иногда беседовал с ними о дхарме. Таким образом, и наедине друг с другом, и на людях мы оставались целомудренными партнерами.

Мой 19-й год (1858–1859)

Я дал обет уйти от мира. Мой двоюродный брат разделил мое устремление. Тайком я навел справки о том, как добраться до гор Гушань в Фучжоу. Я написал «Песню кожаного мешка», которую оставил почитать двум девицам. Мы с Фуго убежали в монастырь Юнцюань (Бурлящий источник) на горе Гушань в Фучжоу. Там почтенный учитель Чан-кай обрил мне голову.

Мой 20-й год (1859–1860)

Я стал последователем наставника Мяо-ляня на горе Гушань и получил от него полное посвящение. Мне дали дхармовое имя Гу-ян, еще одно имя Янь-чэ и прозвище Дэ-цин. Мой отец, работавший тогда в Цюаньчжоу, послал слуг разыскать меня. Мой двоюродный брат Фуго после своего полного посвящения отправился путешествовать в поисках просветленных учителей и больше никогда не давал о себе знать. Я укрылся в гроте за горой, где приносил свои покаяния мириадам будд, не осмеливаясь показаться наружу, тогда как время от времени появлявшиеся тигры и волки меня ничуть не пугали.

Мой 23-й год (1862–1863)

Подошел к концу трехлетний срок покаяний в грехах. Однажды с горы Гушань пришел некий монах и сказал: «Теперь тебе нет нужды скрываться. Твой старик-отец ушел в отставку в связи с преклонным возрастом и уехал домой. Старый учитель Мяо-лянь похвалил тебя за то, что ты так долго жил аскетом, но сказал, что кроме мудрости ты должен накапливать заслуги, вытекающие из добродетельных поступков. Ты можешь вернуться в горный храм, найти себе там работу и служить людям». После этого я вернулся в горный храм и получил работу.

Мой 25-й год (1864–1865)

Продолжал работу на горе Гушань. На двенадцатом месяце той зимы узнал, что мой отец скончался дома в Сянсяне. С тех пор я больше не наводил справок о семье и ничего не слышал о родственниках.

Мой 27-й год (1866–1867)

Из Сянсяна приезжал человек. Он сообщил, что после смерти моего отца мачеха Ван со своими двумя невестками покинула дом и ушла в монастырь. Моей мачехе Ван дали там дхармовое имя Мяо-цзин (Глубокая Чистота), моей жене Тянь – Чжэнь-цзе (Истинная Незапятнанность), а моей жене Тань – Цин-цзе (Чистое Целомудрие).

За четыре года я сменил несколько должностей в храме на горе Гушань. Я служил водоносом, садовником, уборщиком и жезлоносцем. Я брался за любую тяжелую работу, а от легкой отказывался. Иногда в храме распределяли пожертвования между монахами, но я никогда не брал своей доли. Каждый день я съедал лишь кружку рисовой размазни, но здоровье мое никогда еще не было таким крепким.

В те дни чаньский учитель Гу-юэ превосходил всех в храме в практике аскетизма, и я всякий раз, когда позволяли обстоятельства, подолгу с ним беседовал. Мне стало казаться, что работа, которую я выполнял все эти годы, в некоторой степени мешала моей практике. Я вспомнил учителя дхармы Сюань-цзана, который хотел отправиться в Индию в поисках сутр и за десять лет до того начал изучать санскрит и тренироваться физически. Каждый день он проходил по сто ли. Он старался также воздерживаться от еды – сначала в течение одного полного дня. Постепенно он довел воздержание до определенного числа дней. Он готовил себя к условиям пустыни, где не всегда есть даже вода и трава. Если древние, стремясь к своей цели, были способны на такой аскетизм, то чем я хуже? Почему бы и мне, думал я, не последовать его примеру?

В конце концов я оставил все свои монастырские обязанности, роздал свою одежду монахам и, захватив рясу, пару штанов, башмаки, соломенный дождевик и коврик для сидения, вернулся в горный грот и стал жить в нем.

Мои 28-й, 29-й и 30-й годы (1867–1870)

Я прожил в гроте три года, питаясь сосновыми иголками и зелеными побегами травы, а питьем моим была вода из горных ручьев. Со временем штаны и башмаки износились, и только ряса прикрывала тело. Волосы и борода отрасли более чем на чи , так что я завязывал волосы в узел. Мой взор стал огненным и пронзительным настолько, что встречные принимали меня за горного духа и убегали. Таким образом, я ни с кем не общался.

В течение первых двух лет затворничества я испытал много необычных переживаний, но воздерживался от анализа и прогонял их, сдерживая ум однонаправленным повторением имени Будды. В горной глуши и среди болот на меня не набрасывались тигры и волки, не кусали змеи и насекомые. Я не жаждал ничьей симпатии и не ел домашней пищи. Лежа на земле и глядя в небо, я чувствовал, что все вещи – во мне самом. Я испытывал огромную радость, будто был дэвом (богом) четвертого неба дхьяны. Я считал, что самое большое бедствие для мирского человека – наличие у него тела и рта. Я вспоминал одного древнего мудреца, который говорил, что его нищенская чаша может «заглушить звон тысяч колоколов». Поскольку у меня не было даже чаши, я испытывал безмерную свободу и ничто мне не могло помешать. Сознание мое было чисто и свободно, и с каждым днем я становился сильнее. Зрение и слух обострились, походка стала легкой настолько, что мне казалось, будто я летаю по воздуху. Не могу объснить, как мне удалось достичь такого состояния. На третий год я мог, совершенно не уставая, в свое удовольствие передвигаться с места на место на любые расстояния, куда захочу. Было много гор, на которых можно было остановиться, и диких трав, которыми можно было питаться, так что я отправился странствовать по разным местам. Так незаметно прошел год.

Мой 31-й год (1870–1871)

Я добрался до горы в Вэньчжоу и обосновался в пещере. Зашел какой-то чаньский монах. Учтиво поклонившись, он сказал: «Я давно уже слышал о вашей высокой добродетели и пришел к вам с мольбой наставить меня».

Мне было очень стыдно слышать это, и я ответил: «Мои познания поверхностны, так как пока не представился случай встретиться с опытными учителями. Не могли бы вы проявить должное сострадание и дать мне некоторые указания относительно Дхармы?»

«Как долго вы ведете такой аскетический образ жизни?» – спросил он. Я поведал ему о своей практике, и он сказал: «У меня тоже не было возможности много узнать, так что я не могу давать указаний, но вы могли бы пойти в храм Лунцюань на вершине Хуадин горы Тяньтай и обратиться к учителю дхармы Жун-цзину, человеку исключительно добродетельному. Он приверженец школы тяньтай. Он поможет вам достичь просветления».

Я взобрался на вершину Хуадин и дошел до храма, крытого соломой, у которого встретил монаха. Я спросил у него, где старый учитель дхармы. Он ответил, жестом указывая на одного из обитателей храма: «Это вон тот человек в залатанной рясе». Я подошел к учителю и совершил низкий поклон. Поскольку он не обратил на меня никакого внимания, я сказал: «Я пришел к вам с мольбою о наставлениях и надеюсь на вашу снисходительность».

Он долго смотрел на меня, потом спросил: «Ты монах, даос или мирянин?»

«Монах», – ответил я.

«Ты был посвящен?» – спросил он.

«Я получил полное посвящение», – ответил я.

«Как долго ты находишься в таком состоянии?» – спросил он. Когда я рассказал ему о своих исканиях, он спросил: «Кто обучал тебя такой практике?»

Я ответил: «Я занимался такой практикой потому, что древние достигали просветления посредством такого аскетизма».

Он сказал: «Ты знаешь, что древние дисциплинировали тело, но знаешь ли ты о том, что они также дисциплинировали сознание?» Затем он добавил: «Судя по твоей теперешней практике, тебя можно сравнить с еретиком, находящимся на абсолютно ложном пути. На свои упражнения ты зря потратил десять лет. Даже если бы ты жил в пещере и пил воду из ручьев и тебе удалось бы прожить десять тысяч лет, ты всего лишь принадлежал бы к одному из десяти классов риши (бессмертных), перечисленных (в «Пятидесяти ложных состояниях») в «Шурангама сутре», и все еще был бы далек от Дао. Даже если бы тебе удалось продвинуться еще на один шаг, пожиная «первый плод», ты был бы лишь пратьекабуддой. Бодхисаттва же ищет совершенства будды на «верхнем» уровне во имя обращения и освобождения живых существ, находящихся здесь, «внизу». Его путь направлен на самоосвобождение ради освобождения других. Он вырывается за пределы мирского плана бытия, не покидая последнего.

Если твой метод – воздерживаться от еды и обходиться без штанов, то это всего лишь поиск необычного. Как ты можешь надеяться, что такая практика приведет к совершенному достижению?» Так учитель «уколол» в самое мое больное место, и я снова совершил низкий поклон, умоляя его дать мне наставления.

Он сказал: «Я буду тебя обучать. Если будешь должным образом выполнять мои наставления, можешь остаться здесь, но если не будешь – тебе придется уйти».

Я сказал: «Я пришел сюда за наставлениями, разве я смею не повиноваться?»

После этого учитель дал мне одежду и обувь и приказал обрить голову и принять ванну. Он дал мне работу и стал учить поискам глубинного смысла гунъаня «Кто тащит за собой этот труп?». С тех пор я снова стал есть рис и кашу и практиковать медитацию по системе школы тяньтай. Поскольку я работал усердно, учитель хвалил меня.

Мой 32-й год (1871–1872)

Во время пребывания в монастыре Лунцюань я помогал учителю, а он время от времени давал мне советы относительно того, как пробудить первозданную мудрость сокровенного сознания. Хотя учителю было более 80 лет, он строго соблюдал правила дисциплины (виная) и хорошо разбирался как в вопросах обучения, так и в чаньской практике. Он не раз приказывал мне занять место наставника и просвещать посетителей монастыря.

Мой 33-й год (1872–1873)

По распоряжению старого учителя я отправился в монастырь Гоцин изучать чаньскую практику, потом в монастырь Фангуан изучать доктрину фахуа (Цветок лотоса).

Мой 34-й и 35-й годы (1873–1875)

Я оставался в монастыре Гоцин, изучал сутры и время от времени возвращался в храм Лунцюань для общения со старым учителем Жун-цзином.

Мой 36-й год (1875–1876)

Я отправился в монастырь Гаомин, чтобы послушать, какое толкование «Лотосовой сутры» дает учитель дхармы Мин-си. На том этапе я должен был попрощаться со старым учителем Жун-цзином, что не обошлось без грусти. В связи с этим я провел несколько вечеров в разговорах с ним, перед тем как его покинуть. Мы обменялись благопожеланиями, после чего я спустился с горы. Я прошел через Сюэдоу и прибыл в монастырь Юэлинь, где слушал толкование «Сутры Амитабхи». После этого я переправился через море к горе Путо, где встретил Новый год в храме Хоусы.

Мой 37-й год (1876–1877)

Из Путо я вернулся в Нинбо, где остановился в монастыре царя Ашоки, договорившись о питании за три доллара в месяц. Там я почтил реликвию (шариру) Шакьямуни Будды и две Питаки (Каноны хинаяны и махаяны), извлекая из этого пользу в отношении оплаты долга благодарности, не выплаченного мною родителям. Оттуда я отправился в монастырь Тянтун , где слушал комментарии к «Шурангама сутре».

Мой 38-й год (1877–1878)

Из Нинбо я отправился в Ханчжоу в паломничество с посещением Саньтяньчжу и других святых мест. На полпути с вершины горы Саньтяньчжу я навестил настоятеля Тянь-лана и ответственного за прием гостей монастыря Чан-суна, выразив им свое почтение. Я провел зиму в Ситяне.

Погода стояла жаркая, когда я возвращался из Нинбо в Ханчжоу, а пароход был слишком мал, чтобы вместить всех пассажиров. Некоторые из них лежали на палубе. Среди них были молодые женщины. Ночью, когда все спали, я почувствовал чье-то прикосновение. Я проснулся и увидел около себя девушку, которая сняла с себя одежду, предлагая мне свое обнаженное тело. Я не осмелился что-либо сказать. Живо поднявшись, я сел, скрестив ноги, и стал повторять мантру. Она застыла при виде этого. Если б я тогда повел себя глупо, у меня неизбежно ушла бы почва из-под ног. В связи с этим я всегда призывал всех приверженцев Дхармы быть настороже в подобных ситуациях.

Мой 39-й год (1878–1879)

В тот год я посетил монастырь Тяньнин и выразил свое почтение настоятелю Цин-гуану. Там я остался на зиму.

Мой 40-й год (1879–1880)

Я взобрался на гору Цзяошань и выразил свое почтение настоятелю Да-шую. Старший полицейский офицер Пэн Юйлинь, остановившийся там, несколько раз настоятельно просил, чтобы я рассказал ему о буддадхарме и ее практике. Я был объектом доверия и уважения.

Мой 41-й год (1880–1881)

В том году я посетил монастырь Цзиньшань и навестил учителей Гуань-синя, Синь-линя и Да-дина. Я сидел в медитации, в то время как проходила зима.

Мой 42-й год (1881–1882)

В тот год я посетил монастырь Гаоминь в Янчжоу и отдал дань почтения настоятелю Лан-хую. Я прожил там зиму и добился значительных успехов в чаньской практике.

Мой 43-й год (1882–1883)

Более двадцати лет прошло с тех пор, как я разорвал семейные узы, дабы расстаться с мирской жизнью. Поскольку мои духовные достижения были еще неполными и я не взялся ни за что по-настоящему, мне стало очень стыдно. Чтобы отдать свой долг благодарности родителям, я решил совершить паломничество в Путо на востоке, а оттуда в горы Утай (Пять вершин) на севере. Я пробыл несколько месяцев в Путо, где в покое среди прекрасных видов упрочился в своих обетах. В первый день седьмого лунного месяца я покинул крытый соломой храм Фахуа. Держа в руке горящие благовонные палочки, я отправился в путь к горе Утай. Я дал обет совершать низкие поклоны через каждые два шага на этом долгом пути, пока не доберусь до места назначения. На первом этапе этого путешествия меня сопровождали четыре чаньских монаха: Бянь-чжэнь, Цю-нин, Шань-ся и Цзюэ-чэн. После переправы на пароме мы недолго путешествовали вместе, а когда остановились в Хучжоу, мои четыре спутника пошли своей дорогой в Сучжоу и в Чанчжоу, а я продолжал продвигаться дальше в одиночестве. Прибыв в Нанькин, я почтил ступу учителя Фа-жуна на горе Нютоу . Потом переправился через реку на пути к горе Шицзышань (гора Льва) в Пукоу, где остановился в храме и встретил там Новый год.

Мой 44-й год (1883–1884)

В том году я шел, держа в руке горящие благовонные палочки, с горы Шицзышань на север провинции Цзянсу и достиг провинции Хэнань, по пути посещая Фэнъян, Хаочжоу, Хаолин и Суншань, месторасположение храма Шаолинь. Продвигаясь дальше, я в конце концов добрался до монастыря Байма (Белая Лошадь) в Лояне. Я шел днем и отдыхал ночью, невзирая на то, дул ли ветер или шел дождь, была ли погода хорошей или плохой. Таким образом, совершая низкие поклоны через каждые два шага, я воспевал имя бодхисаттвы Манджушри, сосредоточившись на этом всецело, не замечая ни голода, ни холода.

В первый день двенадцатого месяца я добрался до речной переправы Тесе на Хуанхэ, посетил гробницу императора Гуан-у и остановился на ближайшем постоялом дворе. На следующий день я переправился через реку, и когда оказался на другом берегу, было уже темно, и я не решился идти дальше. Так как место было пустынным, я остановился там, найдя приют в крытой соломой хижине у дороги. Ночью было очень холодно, к тому же был сильный снегопад. Когда я открыл глаза на следующее утро, все вокруг хижины белело от снежного покрова более чем в один чи. Все дороги занесло, и вокруг не было ни души. Поскольку я не мог продолжить свой путь, я сел и начал воспевать имя Будды. Меня донимали голод и холод. У хижины не было даже двери. Я забился в угол. А снег все падал, холод и голод становились все сильней. Я был на волосок от смерти, но, к счастью, даже в тяжелых обстоятельствах у меня сохранялась однонаправленная концентрация без разбрасывания на посторонние мысли. Прошел один день, другой, третий, все так же шел снег, голод и холод не отступали, постепенно я погрузился в смутное состояние сознания и на утро шестого дня едва заметил бледное солнце. Я был серьезно болен. На седьмой день ко мне зашел нищий и, увидев, что я сплю на снегу, обратился ко мне с вопросом, но я не мог говорить. Он понял, что я болен, вымел снег и, вытащив из крыши пучок соломы, развел костер. Потом он приготовил жидкой каши из желтого риса и накормил меня. Я согрелся и ожил.

Он спросил меня: «Вы откуда?»

«Из Путо», – ответил я.

«Куда направляетесь?» – спросил он.

«Я совершаю паломничество в горы Утай», – ответил я.

«А как вас зовут?» – поинтересовался я.

«Вэнь Цзи», – сказал он.

«Куда вы идете?» – спросил я.

«Я возвращаюсь с гор Утай в Чанъань», – ответил он.

Я спросил: «Раз уж вы были в горах Утай, то, наверное, знаете монахов из тамошних монастырей?»

«Каждый меня там знает», – сказал он.

Я спросил: «Как мне лучше всего пройти отсюда на Утай?»

Он ответил: «Через Мэнсянь, Хуайцин, Хуаншалин, Синьчжоу. Тайгу, Тайюань, Дайчжоу и Экоу. Оттуда прямо в горы. Когда вы сначала доберетесь до утеса Бимо, найдите монаха по имени Цин-и, южанина, он преуспел в аскезе».

Я спросил: «Далеко ли отсюда горы?»

«Немногим больше двух тысяч ли», – ответил он.

На рассвете этот нищий приготовил жидкой каши из желтого риса на талой воде. Указав пальцем на содержимое котелка, он спросил: «Вы ели это в Путо?»

«Нет», – ответил я.

«А что вы там пили?» – спросил нищий.

«Воду», – ответил я.

Когда снег в котелке полностью растаял, он, указывая пальцем на воду, спросил: «Что это?»

Поскольку я не ответил, он спросил: «Чего вы добиваетесь, совершая паломничество в знаменитые горы Утай?»

Я ответил: «Я потерял мать при рождении и хочу воздать ей должное за милость моего рождения».

Он сказал: «Как вы сможете преодолеть такое расстояние до Утая со своим мешком на спине в такой холод? Я советую вам отменить паломничество».

Я ответил: «Я дал обет и исполню его, сколько бы времени на это ни потребовалось и какие бы расстояния мне ни пришлось преодолеть».

Он сказал: «Ваш обет трудно исполнить. Сегодня погода улучшилась, но дороги все еще непроходимы из-за снега. Вы можете продолжить свой путь, идя по моим следам. Примерно в двадцати ли отсюда есть храм, в котором можно остановиться».

На этом мы расстались. Из-за глубокого снега я не мог совершать низкие поклоны, как раньше, лишь смотрел на следы с чувством уважения. Я добрался до монастыря Малый Цзиньшань и переночевал в нем. На следующее утро с благовонными палочками в руках я продолжил свое паломничество, пройдя через Мэнсянь. На пути из Мэнсяня в Хуайцин мне повстречался старый настоятель по имени Дэ-линь. Увидев, что я совершаю низкие поклоны на дороге, он подошел ко мне, взял мою скамеечку, благовонные палочки и сказал: «Достопочтенный господин приглашен в мой монастырь». Затем он позвал своих учеников и они отнесли мой багаж в храм, где мне оказали радушный прием.

После того как в храме была подана еда и чай, хозяин спросил меня, откуда я начал свое паломничество с поклонами. Я рассказал ему, что, отправившись в паломничество из Путо два года назад, начал исполнять обет своего сыновнего долга благодарности родителям. Из нашей беседы настоятель узнал о том, что я получил посвящение на горе Гушань. По его щекам катились слезы, когда он рассказывал: «У меня было два чаньских спутника: один из Хэнъяна, а другой из Фучжоу. Мы втроем совершили паломничество в горы Утай. Пробыв со мной в этом монастыре тридцать лет, они покинули меня, и больше я ничего о них не слышал. Теперь, когда я слышу ваш хунаньский акцент и знаю, что вы ученик с горы Гушань, я словно снова общаюсь со своими старыми спутниками, и это меня глубоко трогает. Сейчас мне 85 лет. Поначалу источник годовых доходов монастыря был приличным, но в последние годы он уменьшился вследствие плохих урожаев. Этот сильный снегопад предвещает хороший урожай в будущем году, так что вы можете остаться здесь, достопочтенный господин». Со всей серьезностью и искренностью он стал уговаривать меня остаться на зиму и уговорил.

Мой 45-й год (1884–1885)

Во второй лунный месяц нового года я отправился из монастыря Хунфу в Хуайцин, совершая по пути воскурения. Потом снова вернулся в монастырь и пробыл там еще некоторое время, намереваясь вскоре его покинуть. На третий день я попрощался с настоятелем Дэ-линем. Он плакал, не желая расставаться со мной. Прощаясь, я пожелал ему всяческих благ и отбыл. В тот же день я вернулся в Хуайцин. В окружении его стен был Малый Наньхай, известный также как Малый Путо. Теснота не позволяла странствующим монахам даже развесить свои вещи, уж не говоря о том, чтобы переночевать. Я был вынужден покинуть город и провести ночь у дороги. В тот вечер я испытал острые приступы боли в животе. На четвертый день поутру я возобновил свое путешествие, но ночью меня трясла лихорадка. На пятый день я понял, что у меня дизентерия, но заставил себя идти дальше и совершать низкие поклоны и так продолжал в течение нескольких следующих дней. На тринадцатый день я добрался до горы Хуаншалин, на вершине которой стоял разрушенный храм, где с трудом можно было укрыться. Не в силах больше идти, я остановился там и ничего не ел. День и ночь десятки раз я бегал испражняться. В результате совершенно обессилел и не мог даже подняться и сделать несколько шагов. Поскольку храм находился на вершине безлюдной горы, я закрыл глаза и ждал своего конца без единой мысли сожаления.

На пятнадцатый день поздно ночью я увидел, что кто-то разводит костер у западной стены. Я подумал, что это вор, но когда пригляделся, увидел, что это нищий Вэнь Цзи. Я безумно обрадовался и окликнул: «Вэнь Цзи!» Он принес мне лучину, заменившую лампу, и сказал: «Почему это вы все еще здесь, достопочтенный господин?» Я рассказал ему о том, что со мной случилось. Он сел подле меня, чтобы успокоить, и дал выпить чашку воды. После встречи с Вэнь Цзи в ту ночь я чувствовал себя очищенным телом и духом.

На шестнадцатый день Вэнь Цзи выстирал мою грязную одежду и приготовил для меня лекарство. На следующий день я оправился от болезни и, съев две чашки жидкой желтой рисовой каши, обильно пропотел. После этого я почувствовал воодушевление и прилив сил.

На восемнадцатый день, полностью поправившись, я выразил благодарность Вэнь Цзи, сказав: «Дважды мне угрожала опасность и дважды вы спасали меня. Трудно подыскать слова, способные выразить мою благодарность».

Вэнь Цзи сказал: «Пустяки, не за что благодарить». Когда я спросил его, где он был, он сказал: «В Чанъани». На вопрос, куда он направляется, он ответил: «Я возвращаюсь в Утай».

Я сказал: «Я был болен, да и из-за поклонов, которые мне предстоит совершать в пути, я не смогу следовать за вами».

Он сказал: «Вам не удалось в этом году пройти много. Когда вы доберетесь до места назначения? Поскольку вы еще слабы, вам будет трудно продолжить путь. Низкие поклоны не обязательны, так же как и ваше паломничество».

Я ответил: «Я глубоко тронут вашими добрыми словами, но когда я родился, я не видел своей матери, умершей при родах. Я был единственным сыном у отца, но убежал от него, и из-за этого он ушел в отставку, что укоротило его жизнь. Мне нечем отплатить за как само небо безграничные благодеяния родителей и это не дает мне покоя уже много лет. Я дал обет отправиться в паломничество в горы Утай и молить бодхисаттву Манджушри защитить моих родителей и избавить их от страданий, чтобы у них появилась возможность как можно быстрей получить рождение в Чистой Земле. Несмотря на многие предстоящие трудности, я должен добраться до святого места. Уж лучше умереть, чем не исполнить данный обет».

Вэнь Цзи сказал: «Такая искренняя сыновняя почтительность, как ваша, поистине редка. Я сейчас возвращаюсь в горы и, поскольку не спешу, буду вас сопровождать и понесу ваши вещи. Таким образом, вы сможете совершать свои поклоны, освободившись от ноши, и достичь полной однонаправленной сосредоточенности сознания».

Я сказал: «Если так, то заслуги ваши будут по достоинству оценены. Если мне удастся продолжить свои поклоны на всем пути до гор Утай, я разделю свои заслуги на две части: одну преподнесу родителям, чтобы они смогли как можно быстрее достичь просветления (бодхи), а другую – вам, мой господин, за то, что спасли мне жизнь. Вы согласны?»

Он сказал: «Я этого не заслуживаю. Вы думаете о сыновней почтительности, тогда как мое участие – всего лишь счастливое совпадение, так что, пожалуйста, не благодарите меня».

Все четыре дня, пока я набирался сил, Вэнь Цзи заботился обо мне. Так как он вызвался нести мои вещи и готовить пищу, я продолжил свое паломничество и поклоны на девятнадцатый день, хотя все еще ощущал слабость. Все иллюзорные представления внезапно исчезли и я больше не был связан внешним, освободившись от ложных мыслей внутри. Мое здоровье постепенно восстанавливалось. Тело с каждым днем набирало силу. С рассвета до наступления темноты я продолжал идти, совершая низкие поклоны, покрывая в день расстояние в сорок пять ли и не чувствуя при этом усталости.

В конце третьего лунного месяца я добрался до монастыря Лисян в Тайгу, где от монаха, ответственного за прием гостей, узнал, что настоятель в данный момент наставляет своих подопечных или занят чем-то вроде этого. Он внимательно посмотрел на Вэнь Цзи и спросил меня: «Кто этот человек?» Когда я рассказал ему свою историю, он сделал резкое замечание: «Вы странствующий монах и понятия не имеете, что здесь творится. Последние годы в этих северных районах свирепствует страшный голод, а вы, тем не менее, все же намерены продолжить свое паломничество в Утай. Вы выглядите таким важным, даже слуга у вас есть! Если вы просто хотите доставить себе удовольствие, то зачем тут шляться? Кроме того, в каком, интересно знать, монастыре предлагают остановиться мирянам?»

Я не посмел ответить на такое замечание и, извинившись, собрался уходить. Гостевой управляющий сказал: «Нет таких правил, которые позволяли бы такое. Вам захотелось, и вы пришли, но кто вас сюда приглашал?!»

Видя, что его не урезонить, я сказал: «Этот господин остановится на постоялом дворе, но что касается меня, могу ли я побеспокоить вас просьбой о предоставлении мне ночлега?»

Гостевой управляющий сказал: «Это можно устроить». Вэнь Цзи сказал: «До гор Утай не так уж далеко. Я доберусь туда первым, а вы приходите туда в удобное для вас время. Что касается ваших вещей, то скоро объявится человек, который доставит их на место».

Хотя я сделал все возможное, чтобы удержать его, Вэнь Цзи не захотел оставаться. Я достал несколько мелких монет и предложил ему, но он, отказавшись их взять, отправился в путь.

После этого гостевой управляющий изменился в лице, которое стало приветливым, и любезно проводил меня в спальное помещение. Он вскипятил воду для чая и, приготовив немного лапши, разделил трапезу со мной. Удивленный перемене его отношения ко мне, я огляделся и, не обнаружив никого в поле зрения, спросил: «А сколько у вас здесь монахов?»

Он ответил: «Я провел много лет в других местах, но вернулся сюда руководить монастырем. На протяжении последних нескольких лет здесь свирепствовал страшный голод, остался один я, и, кроме лапши, вся еда закончилась. Я просто пошутил поначалу. Пожалуйста, не обижайтесь».

Услышав это, я был расстроен настолько, что не знал, как реагировать, и с трудом проглотил полчашки лапши. Потом я попрощался с этим монахом и, несмотря на то что он изо всех сил старался меня удержать, я не собирался оставаться.

Я покинул монастырь и бродил по городу, заходя на постоялые дворы в попытке найти Вэнь Цзи, но безуспешно. Все это было восемнадцатого дня четвертого месяца, и луна светила ярко. Решив догнать Вэнь Цзи, я ночью направился в Тайюань, совершая низкие поклоны на каждом третьем шагу. Я испытывал острое чувство нетерпения, и на следующий день вследствие моего возбуждения у меня пошла кровь из носа. На двадцатый день я добрался до монастыря Байюнь (Белые Облака) в Хуантугоу. Гостевой управляющий монастыря заметил на моих губах запекшуюся кровь, что было следствием кровотечения, и отказал мне в длительном приюте, но неохотно позволил остаться на ночь. Рано утром двадцать первого дня я прибыл в монастырь Цзилэ в Тайюане. Мне не разрешили там остановиться, зато всяческих оскорблений и упреков я наслушался вдоволь.

На двадцать второй день я покинул город ранним утром. За северными воротами я встретил молодого монаха по имени Вэнь-сянь. Он подошел ко мне, освободил от груза скамеечки и вещей и пригласил в свой храм, обращаясь со мной как с родным. Он проводил меня в комнату настоятеля. Мы вместе поели и выпили чаю. Во время нашей непринужденной беседы я спросил: «Достопочтенный господин, вам немногим более двадцати лет и вы не уроженец здешних мест, так кто дал вам должность настоятеля?»

Он ответил: «Мой отец был здешним чиновником в течение многих лет, но когда его перевели в уезд Пинъян, его убил один предатель министр. Моя мать предалась гневу и скорби, тогда как я, подавляя слезы, присоединился к сангхе. Знатные люди и чиновники, с которыми я был знаком, попросили меня позаботиться об этом монастыре, который я уже давно собираюсь покинуть. Теперь, когда я вижу сколь уважаемым человеком вы являетесь, я с великим удовольствием приглашаю вас здесь остаться с надеждой получить от вас наставления». Когда я рассказал настоятелю о своем обете совершить паломничество с низкими поклонами и воскурениями, он проявил ко мне большое уважение и стал настаивать на том, чтобы я остался хотя бы на десять дней. Он предложил мне одежду и оплату дорожных расходов, но я отказался от этого. Когда я покидал его, он, неся мою скамеечку, прошел за мной более десяти ли. Потом, расплакавшись, простился.

В первый день пятого месяца я отправился в Синьчжоу. Однажды во время моего очередного низкого поклона на дороге повозка, запряженная лошадьми, догнала меня, но замедлила движение и не стала обгонять. Я сошел на обочину, чтобы ее пропустить. Из повозки вышел чиновник и спросил: «Какую цель преследует достопочтенный господин, совершая низкие поклоны на дороге?» Я объяснил ему, для чего это делаю, и поскольку чиновник был также родом из провинции Хунань, мы с ним приятно побеседовали. Он сказал: «Если такова ваша цель, то, поскольку я в данный момент остановился в монастыре Байюнь в Экоу, который вам не миновать по дороге в горы Утай, позвольте мне взять ваш багаж и доставить его в монастырь». Я поблагодарил его. Он положил мои пожитки на повозку и поехал дальше. Я продолжил свой путь, совершая обычные поклоны и воскурения, без промедлений. В середине пятого месяца я добрался до монастыря Байюнь, где останавливался военный чиновник, взявший мой багаж. Он пригласил меня в свою штаб-квартиру на территории монастыря, где мне было оказано всяческое внимание. Там я провел три дня. Когда я расставался с ним, он предлагал мне деньги на дорожные расходы и прочие подарки, от коих я вежливо отказался. Тем не менее он послал сопровождающих, чтобы доставить мой багаж и некоторую сумму денег в монастырь Сяньтун.

С зажженными благовонными палочками я добрался до грота Бимо на горе Гуйфэн. Потом направился к Шицзыво (пещера Льва) и Лундуну (пещера Дракона). Все эти места неописуемо красивы. Но, совершая воскурения и низкие поклоны, я не мог в полной мере оценить эту красоту. На исходе пятого месяца я прибыл в монастырь Сяньтун, где получил свой багаж, доставленный туда солдатами. Сначала я отправился в окрестные храмы, где совершал воскурения и наводил справки о Вэнь Цзи. Его никто не знал, но позже, когда я упомянул об этом нищем в разговоре с одним пожилым монахом, тот, соединив ладони в знак почтения, сказал: «Это было явление бодхисаттвы Манджушри». Тогда я простерся ниц, воздавая хвалу бодхисаттве.

На 22-й день я начал совершать воскурения наряду с обычными поклонами на ходу и двумя днями позже добрался до восточной вершины. В ту ночь луна светила ярко, а звезды сверкали как бриллианты. Я вошел в каменный храм, совершил воскурение и стал произносить молитвы и читать сутры. Просидев там в медитации в течение семи дней, я спустился с вершины горы и отдал дань почтения пещере Нараяны. Находясь там, я обнаружил, что мои запасы еды кончаются. В первый день шестого лунного месяца я возвратился в монастырь Сяньтун. Во второй день начал восхождение на вершину Хуаянь (Аватамсака), совершая по пути воскурения. Я провел там ночь. На третий день с чувством благоговения посетил северную вершину, после чего провел ночь на центральной вершине. На четвертый день я совершил ритуальные обряды на западной вершине и снова провел ночь в горах. На пятый – возвратился в монастырь Сяньтун. На седьмой – отдал дань почтения южной вершине, где провел в чаньской медитации семь дней. На пятнадцатый день я спустился с южной вершины, возвращаясь в монастырь Сяньтун, чтобы посетить Великое Молитвенное Собрание, проводившееся в шестом лунном месяце. Таким образом, данный мною тремя годами раньше обет молиться о спасении моих родителей был полностью исполнен.

В течение всех этих лет, за исключением периодов болезни, шквальных ветров и снегопадов, мешавших совершать воскурения и поклоны, мое сознание пребывало в состоянии полной концентрации. Несмотря на трудности путешествия, сердце мое было преисполнено радостью. Каждый раз я имел возможность испытать силу духа в неблагоприятных условиях, и чем труднее мне было, тем спокойнее становилось на сердце. Таким образом, я постиг, что древние имели в виду, говоря: «Избавляясь от части старых привычек, становишься ближе к свету мудрости; перенося все тяготы, обретаешь часть бодхи».

Красивейшие пейзажи, представавшие перед моим взором во время путешествия из Путо в Чжэцзян, Чжунчжоу, Хуанхэ и Дайхан, были многочисленны и совершенно неописуемы. Детальные описания таких мест даны как в современных, так и в многочисленых древних записках о путешествиях, но по достоинству оценить их красоту нельзя, не очутившись там непосредственно. К примеру, чистое святое место, горы Утай, где воссиял Манджушри и где пред взором предстают бездонные холодные пропасти, покрытые вечными снегами с каменными мостами, пересекающими их, и павильонами, нависшими над пустотой, – такого больше нигде не увидишь. Поскольку я был занят совершением воскурений и поклонов, у меня практически не было времени наслаждаться этими видами. Когда я исполнил свой обет, который, собственно, и был причиной моего пребывания там, я не хотел дать повода горным богам посмеяться над моим глупым любопытством. В конце Великого Молитвенного Собрания я совершил восхождение на вершину горы Дало, где отдал дань почтения «светочам мудрости», появляющимся там, судя по рассказам. В первую ночь я ничего не увидел, но во вторую увидел большой светящийся шар, летящий от Северной вершины к Центральной вершине. Там он опустился и вскоре распался на шары разного размера, число которых превышало десять. В ту же ночь я увидел на центральной вершине три светящихся шара, летающих в воздухе вверх и вниз, а на северной вершине – четыре светящихся шара различного размера.

На десятый день седьмого месяца я, коленопреклоненный, отдал дань почтения бодхисаттве Манджушри, после чего спустился с горы. С вершины Хуаянь я направился на север и прибыл в Даин, к югу от Хуньюаня, где посетил северную вершину горы Хэншань, на которую совершил восхождение через перевал Хуфэн. Там я увидел каменную арку с надписью «Первая гора Севера». Прибыв в храм, я увидел лестничный пролет, такой высокий, что он казался уходящим в небо, и целый лес каменных стел. Я совершил воскурения и спустился с горы.

Вскоре после этого я добрался до уезда Пинъян (Линьфэнь), где посетил «Южную и Северную пещеры Бессмертных». К югу от города я обнаружил храм императора Яо (прав. 2357–2255 до н. э.). Храм был поистине грандиозен и впечатляющ. Продвигаясь на юг, я добрался до деревни Луцунь уезда Пучжоу (на юго-западе провинции Шаньси), где посетил расположенный поблизости храм Гуань Юя (династия Хань). Я пересек Хуанхэ и преодолел перевал Дунгуань, оказавшись в провинции Шаньси, где из Хуаиня совершил восхождение на гору Тайхуашань и нанес визит почтения в храм Западной Вершины Хуашань. Карабкаясь по крутой расщелине Цяньчичуан (Стяг в тысячу чи) и проходя через ущелье Байчися (Ущелье в сто чи) и по рву Лацзюнь Лигоу, я наблюдал красивейшие пейзажи. Я оставался там в общей сложности дней восемь и, поскольку всегда восхищался подвигами двух древних святых, Бо-и и Шу-ци, посетил гору Шоуян, чтобы почтить их память. Вскоре я достиг юго-западной части провинции Шэньси, где посетил храм Гуаньинь на горе Сяншань и гробницу Чжуан-вана. Оттуда направился в провинцию Ганьсу и добрался до горы Кунтун через Цзинчуань и Пинлян. Так как год уже был на исходе, я вернулся в храм Гуаньинь, где встретил Новый год.

Мой 46-й год (1885–1886)

Той весной я покинул монастырь Гуаньинь на горе Сяншань и пошел с запада через заставу Дацин дальше в провинцию Шэньси. Пройдя через Яочжоу и Саньюань, я в конце концов добрался до Сяньяна, где увидел историческое грушевое дерево, под которым некогда жил древний адепт Чжао-бай. Прибыв в Чанъань с его внушительной стеной, я обнаружил множество исторических развалин. К северо-востоку от города находился монастырь Цыэнь, внутри которого была Пагода диких гусей – семиэтажная ступа со знаменитыми каллиграфическими надписями, вырезанными на камне, некоторые из которых были созданы еще при династии Тан; также там были несторианские мемориальные стелы. Перед конфуцианской школой префектуры простирался лес из более чем семиста мемориальных стел. К востоку от города мост Бацяо с семидесятью двумя пролетами с павильоном в ивах. Преодолев тройные ворота заставы Янгуань, я пошел дальше и остановился у монастыря Хуаянь, где отдал дань почтения ступе учителя Ду-шуня и имперского учителя Цин-ляна. Затем я отправился в храм Нютоу и в монастырь Синго, в котором почтил ступу учителя дхармы Сюань-цзана (600–664).

Продолжая путешествие, я достиг восточной вершины гор Утай, Чжуннаньшань, а потом Сянгупо, монастыря Баоцзан и пристанища Байшуйлан, места, в котором некогда обитали двое святых отшельников-монахов. Я посетил бывшее пристанище Цзун-ми  в пещере Иньдун.

На восточной вершине гор Утай я посетил учителей Цзюэ-лана, Е-кайя, Фа-жэня, Ти-аня и Фа-сина, которые построили там хижины и предлагали мне остаться с ними. Фа-жэнь жил в Тигровом логове. Е-кай расположился под Благородным драконовым кедром, а Фа-син обосновался в пещере Сян-цзы вместе с Цзюэ-ланом и Ти-анем, тогда как я остановился в большой хижине. Рано утром на первый день третьего месяца я вдруг увидел за домом в небе дождь падающих звезд в небе и смотрел на них, пока он не начал заканчиваться. Не знаю, что это предвещало.

Мои 47-й и 48-й годы (1886–1887)

В эти годы я поначалу жил в хижине на южной вершине горы Утай и практиковал чань с моими упомянутыми выше друзьями, опытными духовными подвижниками, из общения с которыми я извлек очень большую пользу.

На второй месяц я спустился с этой горы и направился к горе Цуйвэй, где отдал дань почтения монастырю Хуанюй. Оттуда я направился к горам Цинхуа и монастырю Цзинъе на горе Аньшань, а по пути почтил ступу Дао-сюаня . Вскоре я прибыл в монастырь Цаотан, где почтил святое место Кумарадживы . Затем посетил гору Тайбай, высота которой составляла 108 ли (на самом деле 3078 м) и на которой даже в летнюю жару не тает снег. Оттуда я прибыл в монастыри Эрбань и Дабань и в конечном итоге добрался до вершины Далунчи (Пруд великого дракона), где воды этого пруда делятся на четыре горных потока. Пройдя через город Цзыу, я достиг округа Ханьчжун, где посетил много исторических мест, таких как терраса, на которой император династии Хань Гао-цзу отдавал дань уважения своим генералам, храм Чжугэ Ляна в Баочэне и вечный огонь в честь Чжан Фэя. Миновав Лундун и пройдя через заставу Тяньсюн, я достиг Малого Эмэйя, заставы Цзяньмэнь (Ворота меча), монастыря Боюй, заставы Байма и гробницы Пан-туна и наконец прибыл в храм Вэнь-чан в провинции Сычуань. Преодолевая препятствия на пути по этой местности, мне пришлось подняться на гору Цицюй (Семь изгибов) и пересечь поток Цзюцюй (Девять изгибов), не говоря уже о заставе Цзяньмэнь, которая на самом деле походила на лезвие меча, перекинувшегося мостом между двумя крутыми скалами, как бы в подтверждение древнего изречения, что здесь один воин отразит нападение армии из десяти тысяч солдат.

Наверху располагался город Цзянвэй, где Бо Юэ некогда командовал гарнизоном. Было трудно пройти по дощатому мосту, перекинутому через пропасть, недаром древние говорили, что «легче подняться в небо». Продолжая путь, я достиг округа Наньсинь к югу от Гуанханя, где остановился в монастыре Баогуан и встретил там Новый год. Я шел в одиночку, имея при себе лишь чашу и монашеское платье, не обремененный лишней ношей, шел по горам куда глаза глядят и пересекал реки, а красота природы помогала очистить сознание.

Мой 49-й год (1888–1889)

В первый месяц я покинул монастырь Баогуан и начал свое путешествие по направлению к столице провинции Сычуань, Чэнду. Там я почтил зал Манджушри в монастыре Чжаоцзюэ, а также монастырь Цаотан и храм Цинъян. Оттуда, пройдя через Хуаян и Шуанлю, я направился на юг и подошел к уездам Мэйшань и Хунъя и шел дальше до тех пор, пока не достиг подножия горы Эмэй. После посещения пещеры Цзюлао при храме Фуху (где некогда Чжао Гунмин практиковал даосизм) я взобрался на вершину Цзиньдин горы Эмэй, где совершил воскурения.

Ночью я увидел над головой нечто подобное созвездию – бесчисленные «огни Будды», красота которых была неописуема. Я навестил настоятеля Инчжэня в монастыре Баогуан, где остановился на десять дней. Из монастыря Ваньнянь, в котором почтил зал Вайрочаны, я спустился с горы и пошел дальше, пока не достиг Ячжоу. Пройдя через уезд Жунцзин, я достиг Лудина вблизи западной границы провинции Сычуань и на пятом месяце пересек реку Лу. Недалеко от города Яаня через реку Дафу перекинут подвесной мост Лудин на металлических цепях, в 300 чжанов длиной (103 м). Он раскачивался, когда по нему шли, что требовало большой осторожности и обычно пугало путников. Двигаясь на восток, я прошел через Дацзяньлу, Литан (также называемый Лихуа), Батан (также называемый Баань) и оттуда, пойдя на север, достиг Цамдо. Продолжая свое путешествие на запад, я прибыл в Шиду, в Аланьдо и Лари, где обширная территория была скудно заселена ханьцами, тибетцами, монголами и дикими племенами, говорившими на отличных друг от друга языках, лишь немногие из которых говорили по-китайски. В Литане есть священная гора Гонгкар (7556 м), святое место для последователей тибетского буддизма. В Батане очень высокие горы, а город Цамдо расположен в месте слияния рек. Большинство людей в этом районе были приверженцами ламаизма. Из Лари я пошел на юг и добрался до Цзянда (вероятно, Гямда), за которой начиналась тибетская граница. Продолжая свое путешествие через границу в Тибет, я переправился через реку Усуцзян , а потом через реку Лхаса и вскоре прибыл в Лхасу, столицу и объединенный административно-религиозный центр всего Тибета.

К северо-западу от города возвышалась гора Потала, на которой расположился в 13 уровнях дворец Потала. Его здания сверкали золотом на фоне голубого неба во всем своем внушительном величии. Именно здесь «Живой Будда», Далай-Лама, восседал на своем троне в окружении 20 тысяч монахов. Поскольку я не понимал по-тибетски, я просто посетил монастыри, совершая воскурения и отдавая дань почтения «Живому Будде».

Из Лхасы я направился на запад и, пройдя через Гонгкар и Цзянцзы, достиг Шигацзэ, к западу от которого находился монастырь Ташилунпо. Это было большое и красивое сооружение, занимавшее площадь в несколько квадратных ли и являвшееся административным и религиозным центром Западного Тибета, где другой «Живой Будда», Панчен Лама, восседал на своем троне в окружении четырех или пяти тысяч монахов. Во время своего путешествия из провинции Сычуань в Тибет, на что ушел год, я передвигался днем и отдыхал ночью. Зачастую я не встречал ни одной живой души в течение нескольких дней, поднимаясь в горы или переправляясь через реки. Птицы и звери были не такими, как в Китае, и обычаи также отличались от наших обычаев. Их сангха не предусматривала соблюдения монашеских правил, и в большинстве своем монахи ели говядину и баранину. Они разделялись на секты, знаком различия которых были красные и желтые шапки. Я думал о днях Собрания Чжэтаваны и не мог сдержать слезы. Так как год приближался к концу, я вернулся из Шигацзэ в Лхасу и встретил там Новый год.

Мой 50-й год (1889–1890)

Мне не хотелось оставаться в Тибете, и с наступлением весны я отправился на юг через Лага и Ядун (иначе называемый Маотунь), который был воротами в Индию из Тибета. Я прибыл в Бутан, перейдя через горные цепи, названия которых были мне неизвестны, хотя я однажды слышал, как их называли «Луковичным хребтом» или «Снежным хребтом» (Гималаи).

У меня в стихотворении об этом есть строки:

Оказавшись в Индии, я добрался до города Янпу , где совершил паломничество в различные святые места. Позже я прибыл в великий бенгальский город Калькутту, откуда морем направился на Цейлон. Будучи там, я продолжал свое паломничество по святым местам, после чего снова морем добрался уже до Бирмы. Там я посетил великую Золотую Пагоду (в Рангуне). Вблизи Моламьяйна, в Цзидили  я увидел необычный валун, возложенный, по преданию, на скалистом выступе Маудгальяной в древние времена. Многие преданные ему последователи приходили туда, чтобы отдать дань почтения.

На седьмом месяце я возвратился в Китай. Продвигаясь из Лашио, я прошел через заставу Ханьлун и вступил на территорию провинции Юньнань. Пройдя через Няньнин, Лунлин, Цзиндун, Мэнхуа, Чжаочжоу и Сягуань, я достиг Дали. Там я посетил великое озеро Эрхай, шум водопадов которого был слышен на несколько ли вокруг. Это было самое замечательное зрелище.

Когда я вернулся в Китай, моим первым обетом было посещение горы Петушиная Ступня (Цзи цзу), где я хотел почтить Махакашьяпу, который считал гору священной и на которой, по преданию, находясь в пещере, он был погружен в самадхи и ожидал будущего будду, Майтрею. От озера Эрхай я направился на северо-восток и через Васэ, Байдань, Пинша, Шаньцзяо и храм Даван в Аньбане достиг арки архитектурного ансамбля Линшань (пик Стервятника) у подножия горы Петушиная Ступня. На полпути к вершине находилась терраса Мингэ, где, как говорят, в былые времена остановились восемь принцев, следовавших за Махакашьяпой. Они не могли заставить себя расстаться с ним и, по преданию, остались на этой горе и продолжали свою практику здесь, став божествами – защитниками дхармы (теперь им отдавали дань почтения в близлежащем храме Даван).

Я взобрался на гору, достигнув пещеры-святыни Махакашьяпы с его изображением внутри. Говорят, когда Ананда пришел туда, чтобы отдать дань почтения, каменная дверь пещеры открылась сама собой. Это была высокогорная пещера, закрытая каменной стеной, напоминающей двери, которые называются «Хуашоумэнь» (Врата распускающегося цветка), и за ней, как гласит предание, сидел Махакашьяпа, погруженный в самадхи. Эти двери, закрывающие вход в пещеру, напоминают огромные городские ворота в несколько сотен футов высотой и более сотни футов толщиной. Обе части дверей были сомкнуты, но линия стыка между ними четко просматривалась.

В тот день было много посетителей, сопровождаемых местными проводниками. Когда я совершал воскурения и поклоны, трижды прозвучал большой колокол. Сердца местного люда преисполнились радостью и благоговением. Кто-то сказал, что «всякий раз, когда здесь появляется просветленный человек, слышится звон колокола, бьет барабан или играет музыкальный инструмент. Мы все слышали о барабане и музыкальном инструменте, которые раз или два отмечали такие знаменательные даты, но пока еще никогда не слышали звона большого колокола. Судя по тому, что вы пришли сюда сегодня отдать дань почтения и прозвучал большой колокол, не является ли это верным признаком того, что вы обрели Дао?» Я тут же стал отрицать, что достоин такого приветственного знака внимания со стороны колокола. Это был последний день седьмого месяца.

Затем я совершил восхождение на вершину Тяньчжу (Небесный столп). Это была самая высокая вершина этой горы и расстояние между ней и подножием составляло тридцать ли (приблизительно 15 км). На ней располагались бронзовая гробница и ступа Шурангамы. Согласно летописям горы Петушиная Ступня, там некогда было 360 отшельнических приютов и 72 храма, из которых теперь сохранилось не более десяти. В более поздние времена монахи стали походить на мирян, и храмы в качестве собственности стали переходить по наследству из поколения в поколение, причем каждая община присваивала себе какой-то храм и не позволяла посторонним монахам останавливаться в них даже на короткий срок. Я вспомнил о процветании древних центров дхармы, сравнивая их с нынешним упадком, и не мог удержаться от вздоха сожаления. Несмотря на сильное желание вернуть этим местам их прежнее величие, я не знал, представится ли такая возможность.

Я спустился с горы через вершины Лянван и Цзюфэн и наконец достиг Юньнани. Далее я перешел через горы Шуйму, Линцю и Цзыси и достиг округа Чусюн. Там я остановился в монастыре Гаодин к западу от него. Вскоре после моего прибытия в монастырь он наполнился ароматом орхидей. В храме настоятель монастыря поздравил меня в связи с таким редким событием. Настоятель подошел ко мне и сказал: «Это божественное благоухание присутствовало здесь всего несколько раз за всю историю. Согласно преданию, на этой горе растут божественные невидимые орхидеи, которые источают свой аромат только тогда, когда ее посещает просветленный. Поскольку вся гора сегодня благоухает, это, должно быть, связано с вашей высочайшей добродетелью». Он был предельно учтив и настаивал на том, чтобы я оставался как можно дольше. Поскольку я спешил вернуться в свою родную провинцию Хунань, я вежливо отклонил его настоятельную просьбу. На следующий день я покинул монастырь и через округа Куньмин и Цюйцзин добрался до Пинъи, на границе с провинцией Гуйчжоу. Я продолжал идти на восток через Гуйян и Чжэньюань и после долгого пути достиг Маяна и Чжицзяна на западе Хунани. Я продолжил свое путешествие через округ Баоцин и прибыл в Хэнъян. Там я нанес визит почтения учителю Хэн-чжи на горе Цишань. Пробыв там десять дней, я снова пошел на север.

Прибыв в Учан провинции Хубэй, я посетил монастырь Баотун и отдал дань уважения настоятелю Чжи-мо. Изучив метод «Покаяния великого сострадания» (Да бэй чань), предписываемый Гуаньинь, я направился в Цзюцзян, где совершил восхождение на гору Лушань и почтил настоятеля Чжи-шань в монастыре Хайхуй. Находясь там, я присоединился к церемонии воспевания имени Будды. Затем, прибыв в провинцию Анхой и посетив гору Хуаншань, я совершил восхождение на гору Цзюхуа и почтил ступу бодхисаттвы Кшитигарбхи и храм Байсуй. Я также приветствовал низким поклоном настоятеля Бао-у, поборника строгой аскезы, которому не было равных по невозмутимости. Затем переправился через реку к горе Баохуа и засвидетельствовал свое почтение настоятелю Шэн-сину, который уговорил меня встретить с ним Новый год.

На протяжении этих двух лет я преодолел расстояние в десять тысяч ли. Я всегда шел пешком, за исключением тех случаев, когда приходилось пересекать моря. Я переходил вброд реки и взбирался на горы, не страшась дождей, ветров, морозов и снегопадов. Пейзажи сменялись каждый день, но мое сознание был чисто, одиноко сияя, как полная луна в небе. Здоровье мое крепло и поступь убыстрялась. Я не испытывал особых трудностей в пути. Наоборот, я осознал всю пагубность своего прежнего пропитанного эгоизмом существования. Древние верно говорили, что «прочитав десять тысяч книг, следует пройти десять тысяч ли».

Мой 51-й год (1890–1891)

Я прибыл в Исин (провинция Цзянсу), где засвидетельствовал свое почтение настоятелю Жэнь-чжи. Хотя в монастыре Сяньцинь (в котором Цзун-ми, пятый хуаяньский патриарх, присоединился к будийской сангхе) шел ремонт, я провел в нем лето. Затем я отправился в Цзюйжун, где нанес визит почтения настоятелю Фа-жэню. Я помогал ему производить ремонт монастыря Чишань и провел там зиму.

Мой 52-й год (1891–1892)

В Нанькине я остановился у настоятеля Сун-яня и помогал ему в ремонте монастыря Цзинчэн. Упасака Ян Жэньшань часто навещал меня и мы беседовали с ним о «Хетувидья шастре»  (Инь мин лунь) и о «Шастре Светоча праджни» (Божэ дэн лунь). Я оставался в монастыре Цзинчэн всю зиму.

Мой 53-й год (1892–1893)

Вместе с учителями Пу-чжао, Юэ-ся и Инь-лянем я совершил восхождение на гору Цзюхуа. Мы привели в порядок хижины на вершине Цуйфэн и расположились там. Учитель Пу-чжао дал разъяснение пяти направлениям школы хуаянь. Поскольку учение Сянь-шоу  уже давно было предано забвению, люди, услышавшие о том, что его опять проповедуют, толпами приходили послушать. С той поры учение Сянь-шоу снова ожило в этом регионе, к югу от Янцзы.

Мой 54-й год (1893–1894)

Я оставался на вершине Цуйфэн и изучал сутры. Приехал учитель дхармы Ди-сянь, и мы провели все лето в горах. Потом он направился в Цзиньшань на зиму. В следующем году я оставался на Цуйфэне и изучал сутры.

Мой 56-й год (1895–1896)

Настоятель Юэ-лан из монастыря Гаоминь в Янчжоу прибыл в Цзюхуа и сообщил нам, что один из его покровителей по имени Чжу обещал оказать финансовую поддержку в проведении двенадцатинедельной медитации, включая текущие четыре недели. Он также сказал, что старый учитель Фа-жэнь из Чишаня возвратился в свой монастырь с надеждой, что все мы прибудем туда и поможем ему в организации этого мероприятия. С приближением дня открытия меня попросили покинуть гору первым. Добравшись до порта Диган в Датуне, я пошел вдоль берега реки. Вода в реке поднималась. Я хотел переправиться через реку, но лодочник запросил шесть монет. Поскольку у меня не было ни гроша, лодка отплыла без меня. Продолжая идти, я неожиданно поскользнулся, упал в воду и меня понесло течение. Я плыл по воле волн целый день и ночь, пока не оказался у порогов Цайши, где какой-то рыбак случайно поймал меня сетью. Поскольку на мне была монашеская ряса, он позвал монаха из храма Баоцзи, который узнал меня потому, что мы раньше останавливались вместе в монастыре Цзиньшань. Он испугался, подумав, что моей жизни грозит опасность, и воскликнул: «Это учитель Дэ-цин!» (т. е. Сюй-юнь, ранее, когда становился монахом, получивший имя Дэ-цин). Потом меня отнесли в храм, где привели в чувство. Из-за того, что меня било и мотало туда-сюда в бурлящем потоке, у меня шла кровь изо рта, из носа, из ануса и гениталий. Проведя несколько дней в монастыре Баоцзи, я вернулся в монастырь Гаоминь. Когда я встретил распорядителя (кармадана), он заметил, что я был бледен и изможден, и спросил, не болен ли я. Я ответил «нет». Затем я навестил настоятеля Юэ-лана. Расспросив меня о посещении горы Цзюхуа, он тут же попросил занять временную должность в организации приближающихся недель медитации. Я вежливо отклонил его просьбу, ничего не сказав о своем падении в воду, и просто попросил разрешить мне посетить эти мероприятия. Согласно дисциплинарным правилам монастыря Гаоминь, отказ от должности, предложенной настоятелем, считался оскорблением всей монашеской общины. Таким образом, я был признан правонарушителем и должен был быть наказан ударами деревянной палкой. Я принял наказание без слов, но здоровье мое ухудшилось. У меня были постоянные кровотечения, кроме того, с мочой выходили капли семенной жидкости. В ожидании смерти я упорно сидел день и ночь в зале для медитации с все возрастающим рвением. Достигнув глубокой концентрации ума в своей медитации, я совершенно позабыл о своем теле и двадцатью днями позже моя болезнь совершенно прошла. Когда настоятель с порогов Цайши принес мне одежду для участия в собрании, он с восхищением убедился, что я излучал здоровье. Затем он рассказал о том, как я упал в воду, и все монахи начали относиться ко мне с большим уважением. Меня в силу этого пощадили, освободив от работы в зале, так что я смог продолжить свою медитацию.

С тех пор как все мои мысли внезапно остановились, моя практика стала одинаково продуктивной и днем и ночью. Я двигался так быстро, как будто летал по воздуху. Однажды вечером после выполнения намеченной медитации я открыл глаза и увидел яркий свет, будто днем, который позволял мне видеть все внутри монастыря и за его пределами. Через стену я видел, как ответственный за светильники и благовония монах справляет малую нужду во дворе, видел монаха-гостя в отхожем месте и где-то далеко – лодки, снующие по реке, вдоль обоих берегов которой росли деревья. Все это было отчетливо видно. Случилось это во время третьего ночного бдения. На следующее утро я спросил монаха, ответственного за благовония, и монаха-гостя, соответствуют ли действительности мои ночные видения, и они оба подтвердили это. Зная, что это переживание – всего лишь временное состояние, достигнутое мною, я не стал придавать большого значения его странности. В двенадцатый лунный месяц, на третью ночь практики пришел дежурный монах, чтобы наполнить наши чашки чаем после того, как мы закончили очередную медитацию. Горячая жидкость случайно выплеснулась мне на руку и я уронил чашку. Упав на пол, чашка разбилась вдребезги, и это отсекло корень сомнений, и я возрадовался при жизни, будуто очнулся ото сна. Я вспомнил о том, как покидал дом, и о том, как вел жизнь скитальца, о том, как заболел, живя в хижине на берегу Хуанхэ, и о трудных вопросах, заданных мне мирянином Вэнь Цзи, который спас меня.

Что бы сказал Вэнь Цзи, если бы я тогда опрокинул ударом ноги его котелок и печку? Если бы я не упал в воду и не заболел бы серьезно, я бы не оставался равнодушным как к благоприятным, так и к враждебным жизненным ситуациям. Я бы прожил жизнь напрасно и не испытал бы сегодня такого переживания. Тогда я продекламировал следующую гатху:

Я сложил еще одну гатху:

Мой 57-й год (1896–1897)

Летом того года я прибыл в монастырь Цзиньшань в Чжэньцзяне, где остановился, чтобы уделить время изучению дисциплинарных правил. Старый настоятель Да-дин позволил мне остаться там на зиму.

Мой 58-й год (1897–1898)

Возвратившись в монастырь Цзиньшань после совершенного мною паломничества на гору Ланшань в знак почтения бодхисаттве Махастхаме, я получил приглашение от настоятеля Дао-мина отправиться к нему в Янчжоу и стать его помощником в монастыре Чжуннин. В четвертом месяце года учитель дхармы Тун-чжи трактовал «Шурангама сутру» на горе Цзяошань. Присутствовало около тысячи человек. Он попросил меня помочь ему в толковании этой сутры, и после того, как я это сделал, я покинул собравшихся и спустился с горы.

Родившись, я потерял мать, которую мне не довелось увидеть. Я видел в доме только ее портрет, и каждый раз, когда я думал о ней, мое сердце надрывалось. Ранее я дал обет отправиться в монастырь Ашоки (Аюй-ван), почтить останки Будды и опалить огнем палец в качестве жертвоприношения Будде во имя спасения моей любимой матери. Теперь я намеревался исполнить свой обет и отправился в Нинбо (где находился монастырь Ашоки). В то время учитель дхармы Хуань-жэнь и чаньский учитель Цзи-чань (известный также под именем «Осьмипалый аскет») были во главе монастыря Тяньтун (вблизи Нинбо), а учитель Хай-ань составлял летопись горы Ашоки. Все они просили меня помочь им, но поскольку я прибыл туда с намерением исполнить свой обет, я вежливо им отказал. В монастыре Ашоки я почтил останки Будды, и каждый день, начиная с третьего ночного бдения вплоть до вечерней медитации, за исключением тех случаев, когда я находился в главном зале, я использовал только свою подстилку вместо монастырских подушечек, совершая три тысячи низких поклонов. Однажды ночью, совершая чаньскую медитацию – будто во сне, – я неожиданно увидел ослепительно яркого золотого дракона длиною во многие чи. Он спустился с неба, подлетев к бассейну у зала реликвий. Потом я вскарабкался на его спину и воспарил в небо. Мы прилетели туда, где горы, реки, деревья и цветы неописуемо красивы, а дворцы и их палаты изысканно грандиозны. В одной из комнат я увидел свою мать и крикнул: «Мама, пожалуйста, поезжай на этом драконе в Западный Рай (Будды Амитабхи)». Когда дракон снова опустился, я, потрясенный, очнулся. Мое тело и сознание были в полном порядке, и смысл видения был совершенно ясен. Так единственный раз в жизни я видел свою мать.

С тех пор каждый день, когда появлялись посетители, желающие увидеть останки Будды в этом зале, я всегда был сопровождающим. Впечатления посетителей относительно останков сильно различались. Я смотрел на них много раз. В первый раз они мне показались размером с зерно маша и темно-пурпурного цвета. В середине десятого месяца, после того как я отдал дань почтения хинаянским и махаянским трипитакам , я снова пришел посмотреть на них. Они были того же размера, но на этот раз представились в виде сверкающих красных жемчужин. Поскольку мне не терпелось посмотреть, каким трансформациям они подвергнутся дальше, я снова совершил ритуальные поклоны и почувствовал боль во всем теле. Теперь останки казались крупнее зеленой фасоли, наполовину желтыми и наполовину белыми. Тогда я понял, что их размер и цвет изменяются в зависимости от возможностей органов чувств посетителя. Желая поскорее увидеть дальнейшие трансформации, я увеличил число поклонов, но в начале одиннадцатого месяца серьезно заболел. Я не мог продолжать наблюдение, и поскольку мое заболевание обострилось, меня отправили лечиться, но лекарства не помогали. Я не мог даже сидеть и лежал все время.

Старший монах Сянь-цинь, смотритель Цзун-лян и девица Лу делали все, чтобы спасти меня, но безуспешно, и уже думали, что приближается конец моего кармического пребывания в этом мире. Хотя я был готов позволить болезни следовать своему курсу, я был очень озабочен тем, что не успел опалить палец (во исполнение своего обета). На шестнадцатый день мою хижину посетили восемь человек. Они думали, что болезнь моя была не серьезной, и пришли специально для того, чтобы помочь мне опалить палец. Я вспомнил, что эта церемония была назначена на следующий день, и настоял на том, чтобы они приняли участие согласно договоренности. Старший монах и все, кто был с ним, не одобрили это намерение в связи с возможным риском. Я разразился слезами и сказал: «Кто может избежать смерти? Я хотел искупить долг перед своей матерью и дал обет опалить палец. На что мне жизнь, если я должен теперь отменить свое решение? Я готов умереть…»

Смотритель Цзун-лян, которому был 21 год, услыхав мою мольбу, со слезами на глазах сказал: «Не волнуйтесь, я заплачу за завтрашнюю вегетарианскую пищу и все устрою для вас». Я соединил ладони в знак благодарности. Семнадцатого дня рано утром пришел Цзун-лян с братом по дхарме Цзун-синем, чтобы помочь мне опалить палец. Несколько человек помогли мне добраться до главного зала, где вместе с собравшимися я почтил Будду, исполнив ритуал и продекламировав обеты и правила, а также «Строфы покаяния» (Чань-хуй вэнь). Я сосредоточенно произносил имя Будды и молился, прося его даровать духовное освобождение моей любимой матери.

Я еще чувствовал боль в начале церемонии, но по мере того как сознание очищалось, мудрость проявлялась все яснее. Когда я дошел до предложения «Все дхармадхату содержатся в теле Будды Амитабхи», каждый волосок всех моих восьмидесяти четырех тысяч пор на теле встал дыбом. Я не просил посторонних поддерживать меня (как это было прежде) и совершенно забыл о своей болезни. Подойдя без посторонней помощи к собравшимся, чтобы их поблагодарить, я возвратился в хижину. Весь следующий день я держал свой палец в солевой ванне и не наблюдал никаких кровотечений. Через несколько дней я оправился от болезни и постепенно возобновил поклоны. Я оставался в монастыре Ашоки до наступления Нового года.

Примечание Цэнь Сюэлюя, издателя Сюй-юня

Этот монастырь первоначально назывался монастырем Аюй-вана (ван, или царь, Ашока), но позже был назван монастырем Гуанли. Он был построен на горе Маошань в сорока ли к югу от деревни Нансян уезда Иньсян в Нинбо. В прежние времена – через несколько сот лет после нирваны Будды – Центральной Индией правил царь Ашока (приблизительно 274–237 гг. до н. э.). Говорят, что он поместил 84 тысячи останков Будды в драгоценные ступы и повелел богам захоронить их в разных местах. На востоке эти ступы появлялись одна за одной в девятнадцати местностях Китая, среди них были горы Утай и монастырь Ашоки. На горах Утай реликвия была помещена в ступу и ее нельзя было увидеть. Что касается реликвии монастыря Ашоки, на третьем году правления У-ди под девизом Тай-кан (282–303) династии Цзинь, после того как Хуй-да помолился о ее появлении, реликвия извлекла себя из земли, и тогда был построен монастырь и она была помещена в каменную ступу, дверь которой закрывалась на ключ. Когда посетители хотели посмотреть на реликвию, страж ступы получал уведомление. Оказавшись в зале, посетители прежде всего отдавали дань почтения Будде и затем выходили наружу и, коленопреклоненные, выстраивались в очередь, чтобы посмотреть на реликвию. Страж вынимал ступу, которая была в один фут и четыре дюйма высотой и более фута шириной. Она была пустотелой, и в нее был вложен герметичный прозрачный шар с иглой внутри, на конце которой находилась реликвия. Когда на нее смотрели, реликвия казалась то большой, то маленькой, то одним целым, то несколькими частями, то неподвижным, то двигающимся – в соответствии с особенностями восприятия каждого посетителя. Некоторые видели только одну, тогда как другие видели три или четыре реликвии. Цвет также варьировался – он мог быть голубым, желтым, красным или белым. Тот, кто видел в ней цветок лотоса или изображение Будды, считался наделенным прекрасной кармической связью с дхармой.

При династии Мин в правление под девизом Вань-ли (1573–1619) Лу Гуанцзу, председатель комиссии по гражданским делам, прибыл со своими друзьями почтить ступу и ее реликвию. В первый раз реликвия показалась ему размером с крошечную фасоль, затем постепенно начала приобретать размеры крупной фасоли, потом финика, арбуза и в конечном итоге представилась большим сверкающим колесом. Это освежило его сознание в отношении восприятия. Лу дал указание произвести ремонт разрушающегося зала, который по сегодняшний день находится в весьма приличном состоянии. Татхагата из чувства сострадания оставил свое тело дхармы, чтобы живые существа грядущих поколений могли проявить в себе сознание, преисполненное праведности и веры.

Мой 59-й год (1898–1899)

В том году ранней весной, когда отлили большой колокол для монастыря Цита (Семь пагод) в Нинбо, старый настоятель Бэнь-лай пригласил учителя дхармы Мо-аня дать пояснения к «Лотосовой сутре» и прибыл в монастырь царя Ашоки (Гуанли), попросив меня помочь Мао-аню. По этой причине я отправился в монастырь Цита и, после данных мною комментариев к этой сутре, направился к горе Тунгуань, где построил хижину и встретил Новый год.

Мой 60-й год (1899–1900)

Учителя Цзе-сэнь и Бао-линь пригласили меня в Даньян помочь произвести ремонт в монастыре Сяньтай, где я провел лето. На седьмом месяце я отправился в Цзюйжун, где учитель Фа-жэнь с горы Чишань уступил мне свою хижину на зиму.

Мой 61-й год (1900–1901)

Около десяти лет я провел в провинциях Цзянсу и Чжэцзян и теперь хотел совершить дальнее путешествие в горы Утай, после чего намеревался предаться углубленной практике в уединении на горе Чжуннань. Сначала я покинул Чишань и отправился в Чжэньцзян и Янчжоу, потом совершил паломничество на гору Юньтай (Облачная терраса). Продвигаясь дальше, я пересек границу провинции Шаньдун и посетил гору Тайшань (1524 м), ее священную восточную вершину. Снова направившись на восток, я дошел до гор Лаошань, где посетил пещеру Льва недалеко от места, где учитель Хань-шань  при династии Мин восстановил монастырь Хайинь. Затем я отправился в Цюй, чтобы почтить могилу и храм Конфуция.

Затем я взял направление на запад и однажды ночью добрался до какого-то разрушенного храма и остановился в нем. Там был лишь прогнивший гроб с перевернутой крышкой. Поняв, что гроб бесхозный, я устроился спать на нем, но где-то в полночь почувствовал, как что-то шевелится в нем, и неожиданно услышал голос, сказавший: «Я хочу выбраться отсюда».

Я спросил: «Ты человек или привидение?»

«Человек», – ответил голос.

«Кто ты?» – спросил я.

«Нищий», – ответил голос.

Я улыбнулся, встал и выпустил его из гроба. Выглядел он не лучше привидения. Он спросил меня: «Кто ты?»

«Монах», – ответил я.

Он был рассержен и сказал, что я раздавил ему голову. Так как он хотел ударить меня, я сказал ему: «Когда я сел на крышку гроба, ты даже не соизволил пошевелиться. Так за что же меня бить?»

Вынужденный угомониться, он вышел справить малую нужду и вернулся, чтобы снова спать в гробу. Я покинул это место перед восходом солнца.

В то время уже начали активизироваться Ихэтуани (Отряды справедливости и мира) и начинались боксерские мятежи во многих районах провинции Шаньдун . Однажды я встретил на дороге иностранного солдата, который наставил на меня ружье и спросил: «Ты боишься умереть?» Я ответил: «Если мне суждено принять смерть от тебя, тогда давай, стреляй!» Увидев, что я ни в коей мере не обеспокоен, он сказал: «Ну ладно, можешь идти». После этого я поспешил в горы Утай и, совершив воскурения, намерился продолжить свой путь и подняться на гору Чжуннань. Однако в связи с тем, что вспыхнуло Боксерское восстание, я возвратился в Пекин, где посетил монастырь Сиюй и почтил Каменные сутры . Я навестил И-сина, монаха с горы Таньто, который занимался особыми практиками. Затем я добрался до монастыря Цзетай, где почтил ступу чаньского учителя Фэй-бо. Затем я поднялся на гору Хунло и принял участие в собрании, практикующем медитативное произнесение имени Будды и посетил монастырь Большого Колокола. Там я увидел бронзовый колокол, отлитый Яо Гуансяо. Он весил 87 тысяч цзиней  и был 15 футов высотой. Длина его верхней подвесной части составляла 7 футов, а диаметр – 14 футов. Весь текст «Аватамсака-сутры» был отлит на внешней стороне колокола, а «Лотосовой сутры» – внутри. «Алмазная сутра» была начертана на краю его корпуса, а «Шурангама мантра» – на его подвесной части. Колокол был преподнесен в дар императором Чэн-цзу во времена правления (под девизом) Юн-лэ (1403–1424) династии Мин во имя спасения души его покойной матери.

Затем я направился в монастырь Лунцюань (Драконов источник), немного севернее столицы, и остановился там на некоторое время. На пятом месяце Ихэтуаньское восстание достигло кульминации. Многочисленные толпы кричали: «Защищайте династию Цин! Уничтожайте иностранцев!» Секретарь японской дипломатической миссии и германский министр были убиты в результате тайного подстрекательства вдовствующей императрицы. Семнадцатого дня того месяца был издан имперский указ, объявляющий войну иностранным державам. В столице воцарился беспорядок. На шестом месяце Тяньцзинь был захвачен союзными армиями, которые месяцем позже вторглись в столицу, Пекин. Наследники престола и министры, знавшие меня по монастырю Лунцюань, стали настаивать на том, чтобы я присоединился к императорской свите, которая собиралась бежать на запад. В полном замешательстве во время отъезда наблюдалось полное отсутствие горделивой помпезности, обычно выказываемой испорченным сыном Неба. Всем приходилось идти днем и ночью и испытывать большие трудности. По прибытии в Фубин император и вдовствующая императрица были рады встрече с наместником Чэнь Чунь-сюанем в провинции Ганьсу. Его солдаты пришли приветствовать и защитить их величества и сопроводить их за Великую Стену. На заставе Юньмэнь император встретил пожилого монаха в монастыре Юньмэнь, которому было 124 года. Император преподнес ему тонкую желтую ткань для рясы и приказал соорудить на этом месте памятную арку. Мы продолжали наш поход на запад и прибыли в уезд Бинъян, где свирепствовал страшный голод.

Местные жители предлагали свою пищу таро (клубень) и верхушки сладкого картофеля их величествам, которые были очень голодны и сочли это деликатесом. Когда мы добрались до Сианя, их величества остановились в штаб-квартире наместника. В то время, когда голодные массы ели трупы на улицах, местные власти, чтобы остановить это, предприняли меры и соорудили восемь будок, из которых производилась раздача еды голодающим людям. Бесплатная еда раздавалась также в сельских окрестностях.

Наместник Цэнь Чуньнуань пригласил меня в монастырь Волун (Лежащий дракон) помолиться, призывая снег и дождь, чтобы покончить с длительной засухой. После завершения молитв старый настоятель Дун-ся пригласил меня остаться в монастыре, но, узнав, что императорский двор со всем его шумом и суетой расположился в Сиане, я тайком уехал.

На десятом месяце я поднялся на горный хребет Чжуннань, чтобы построить там хижину. За вершиной Цзя Утай я обнаружил «пещеру Льва», представляющую собой уединенное место, пригодное для духовного отшельника. Тогда я изменил свое имя на Сюй-юнь (Облако Пустоты), чтобы избежать встреч с нежеланными посетителями. Поскольку на горе не было воды, я вынужден был использовать талый снег и питаться грубыми травами, которые выращивал сам. В то время в горах жили учителя Бэнь-чан на вершине Поши, Мяо-лянь в храме Гуаньди, Дао-мин в гроте Ухуа, Мяо-юань в старой хижине, а также учителя Сю-юань и Цин-шань на горе Хоушань. Учитель Цин-шань был уроженцем провинции Хунань и пользовался очень большим уважением у монахов на этой горе. Он жил относительно близко от меня и мы часто навещали друг друга.

На восьмом месяце следующего года учителя Фа-чэн, Юэ-ся и Ляо-чэнь пришли ко мне в хижину и, увидев меня, удивились и сказали: «Мы несколько лет о тебе ничего не слышали. Кто бы мог подумать, что ты здесь спишь?» Я сказал: «Повременим пока о здесь, а как – там?» После этого мы обменялись приветствиями и после того, как поели таро, я сопроводил их на вершину Поши. Юэ-ся сказал: «Старый настоятель Фа-жэнь с горы Чишань сейчас дает толкование „Лотосовой сутры“ в монастыре Гуйюань в Ханьяне. Ему не нравится его шумное окружение и он хочет отправиться на север. Он просил меня подыскать для него место в здешних местах». Юэ-ся попросил меня помочь ему найти подходящее место для старого настоятеля, но, занятый практикой медитации, я вежливо отказался. После того как я закончил недельную чаньскую медитацию, учителя Хуа-чэн, Инь-юэ и Фу-цзе нашли на горе Цуйвэй подходящее место для старого настоятеля. Учитель Юэ-ся сказал, что место хорошее, но я был другого мнения, поскольку это место было подвержено влиянию «Белого Тигра» с севера при отсутствии поддержки холма сзади (терминология фэншуй). Они не прислушались к моему совету и, таким образом, несли ответственность за то, что случилось [к несчастью, в следующем году].

В ту зиму в день солнцестояния старый учитель Цин-шань попросил меня сделать кое-какие покупки для него в Чанъане. Возвращаясь, я попал под сильный снегопад. Взобравшись на гору, на подходе к своей новой соломенной хижине я поскользнулся и упал с обрыва в снежный сугроб. Я стал кричать, и учитель И-цюань, мой сосед, пришел мне на помощь. Моя одежда насквозь промокла. Было уже темно и, думая, что снег к утру занесет все дороги, я по заснеженной тропе с трудом добрался до учителя Цин-шаня. Увидев меня в таком потрепанном состоянии, он усмехнулся и пошутил, сказав, что я ни на что не гожусь. Я улыбнулся и кивнул в знак согласия. Потом я вернулся в свою хижину, где встретил Новый год.

Мой 62-й год (1901–1902)

Я оставался в своей хижине в течение весны и лета. Старый учитель Фа-жэнь с горы Чишань прибыл в провинцию Шэньси и построил хижину на горе Цуйвэй. Его сопровождало шестьдесят человек. Примерно половина из них остановилась в монастыре Хуанюй [бывшая летняя резиденция императора Тай-цзуна (627–649) династии Тан], тогда как другие разместились в новой хижине и в монастыре Синшань. В этом северном районе в те времена начальник Су, ответственный за подготовку пахотных земель, выделил сто цинов земли (около 1515 акров) на отмелях Яботань монахам с горы Цуйвэй на пропитание. Местные жители запротестовали, говоря, что они жили там из поколения в поколение, настаивая на том, чтобы земля была отдана им в обмен на выделенные рисовые поля. Монахи не согласились, и дело рассматривалось в суде, который решил его в пользу местных жителей. Старый учитель Фа-жэнь был огорчен и в следующем году возвратился на юг. Перед отбытием он оставил все свои пожитки учителям Ти-аню и Юэ-ся и распустил своих приверженцев.

Думая о будущем, я сознавал, что если просто полагаться на влиятельных людей, можно причинить себе вред и в конце концов попасть в беду. Этот инцидент сильно повлиял на тех монахов-южан, которые отправились на север. В общем, я не мог отбросить фактор геомантических влияний на это место. Год приближался к концу, все окрестные горы были покрыты снегом, и сильный холод пробирал до костей. Я находился один в своей хижине, но тело мое и сознание были чисты. Однажды я готовил таро в котелке и сидел, скрестив ноги, ожидая, когда пища будет готова, и непроизвольно погрузился в самадхи.

Мой 63-й год (1902–1903)

Учитель Фу-чэн и другие, жившие в соседних хижинах, удивились, что я долгое время к ним не заходил, и пришли ко мне, чтобы поздравить с Новым годом. Вокруг моей хижины они обнаружили повсюду тигровые следы и никаких следов человека. Они вошли в мою хижину и, увидев, что я нахожусь в самадхи, пробудили меня звуками гонга. Когда я пришел в себя, они спросили: «Ты съел свою пищу?» Я ответил: «Пока нет. Таро в моем котелке, должно быть, теперь хорошо сварилось». Когда подняли крышку, оказалось, что пища в котелке была на дюйм покрыта плесенью. Фу-чэн был поражен и сказал: «Ты, вероятно, находился в самадхи полмесяца». Тогда мы растопили лед, сварили таро и вдоволь поели. Они пошутили на мой счет и ушли.

Через несколько дней после ухода Фу-чэна монахи и миряне из окрестных и отдаленных мест пришли навестить меня. Чтобы избежать ненужного общения с людьми, я ушел ночью со своим багажом за плечами в пустынное место, где не росло ни клочка травы. Я дошел до горы Тайбай (3767 м) и остановился в пещере. Но через несколько дней учитель Цзя-чэнь, шедший по моим следам, пришел в мой приют. Тогда мы решили совершить долгое путешествие к горе Эмэй вместе. Мы вышли через ущелье Баоя, добрались до горы Цзыбай, прошли через террасу Тайцзы, посетили храм Чжанлян и пересекли уезд Чжаохуа, где увидели кедр Чжан Фэя. Продвигаясь дальше, достигли Чэнду, где немного отдохнули в храме. Потом снова отправились в путь и через Цзядин наконец добрались до гор Эмэйшань и поднялись на вершину Цзиньдин. «Огни Будды», которые мы там увидели, были совершенно такими же, как на горе Петушиная Ступня. Поздно ночью мы видели бесчисленные светильники. По яркости они напоминали «светочи мудрости», виденные прежде в горах Утай. Я посетил зал Сива, где отдал дань почтения старому настоятелю Чжэнь-ину, которому было более семидесяти лет. Он был наставником всех монахов на этой горе, будучи просветленным учителем чаньской школы. Он охотно разрешил мне побыть с ним несколько дней.

После этого я спустился с горы, обогнул пруд Сисян и, миновав монастырь Даэ, достиг равнины Чжанлао, где находились храм Вайроканы и уезды Эмэй и Сяцзян. Дальше я намеревался пересечь реку Люша в деревне Иньцунь. Случилось так, что вода в реке поднялась, и с утра до полудня я ждал лодку. Лодка прибыла, и после того, как все пассажиры перешли на борт, я попросил Цзе-чэня сесть в лодку первым и передал ему наш багаж. В тот момент, когда я собирался перебраться на борт, швартовочная веревка порвалась, но я успел ухватиться за ту ее часть, которая была прикреплена к борту. Поскольку течение было сильным, а на борту находилось много пассажиров, малейший наклон лодки мог привести к тому, что она опрокинется, так что я не двигался, в то время как лодка тащила меня по воде. На закате она причалила к берегу и меня вытащили на берег. Моя одежда и ноги были изрезаны камнями. Было холодно и шел дождь. Когда мы прибыли на заставу Шайцзин, ближайшие постоялые дворы отказались принять монахов. На улице был храм, но единственный его монах также отказался впустить нас, несмотря на все просьбы. Он разрешил нам только провести ночь на театральных подмостках, что были снаружи. Поскольку наша одежда была мокрой, а настил влажным, мы дали монаху денег, чтобы он продал нам немного сухой соломы. Вместо этого он принес нам две охапки отсыревшей соломы, которую было не поджечь. Мы терпеливо сносили эти неудобства и сидели до восхода солнца. Потом мы купили несколько грубых плодов, чтобы заполнить желудки, и двинулись дальше. Мы миновали гору Хожань, округа Цзяньчан и Нинюань и в конечном итоге добрались до Хуйличжоу. Мы пересекли границу провинции Юньнань, прошли уезд Юнбэй, посетили святое место Авалокитешвары, пересекли реку Цзиньша и совершили паломничество к подножию горы Петушиная Ступня, где провели ночь под деревом. И опять слышали звон гонга за каменной дверью.

На следующий день мы начали восхождение на гору и достигли вершины Цзиньдин, где совершили воскурения. Я снова начал думать об этом священном месте Будды и патриарха, которое ныне совсем пришло в упадок, и о вырождении всех традиций сангхи в провинции Юньнань. Я дал обет построить хижину на этой горе, где могли бы останавливаться паломники, но мне не позволила это сделать монашеская наследственная система, преобладающая в этой местности. Я был огорчен и не мог удержаться от слез.

Затем мы спустились с горы и прибыли в Куньмин. Там упасака Цэнь Куаньцы, буддийский законник, пригласил меня остановиться в монастыре Фусин, где с помощью учителя Цзе-чэня я уединился для медитации, проведя новогодний период в затворничестве.

Мой 64-й год (1903–1904)

Во время моего уединения пришел монах из храма Инсян, чтобы сказать мне о том, что кто-то у них там выпустил петуха, весящего несколько цзиней, и что птица эта агрессивная и поранила других домашних птиц. Я отправился в этот храм и подробно объяснил птице правила поведения в монашеской среде и ее заповеди, а также научил ее произносить имя Будды. Вскоре петух перестал драться и сидел в одиночестве на ветке дерева. Он больше не убивал насекомых и ел только тогда, когда ему давали зерно. Через некоторое время всякий раз, когда слышал звон колокола и гонга, он шел за монахами в главный зал и после каждого молитвенного собрания возвращался на ту же ветку дерева. Его опять стали учить произносить имя Будды и в конце концов он прокукарекал: «Фо, Фо, Фо» («Будда» по-китайски). Два года прошло с тех пор, и однажды после молитвенного собрания петух встал во весь рост в зале, вытянув шею. Он трижды взмахнул своими расправленными крыльями, будто собираясь произнести имя Будды, и умер стоя. В течение нескольких дней его внешний вид не менялся. В конечном итоге его положили в коробку и похоронили. По этому случаю я сочинил следующее стихотворение:

Мой 65-й год (1904–1905)

В ту весну буддийские законники и настоятель Ци-мин из монастыря Гуйхуа попросили меня прервать затворничество и навестить их монастырь, где мне предстояло дать толкование «Сутры полного просветления» и «Сутры из сорока двух разделов» (Сы ши эр чжан цзин). К тому времени более трех тысяч человек стали моими учениками. Осенью настоятель Мэн-фу пригласил меня дать толкование «Шурангама сутры» в монастыре Цзечжу. Я руководил изготовлением деревянных досок, с помощью которых можно было бы напечатать тексты «Шурангама сутры» и стихотворения Хань-шаня . Эти доски хранились в монастыре. Меня также попросили дать толкование заповедям, и в конце встречи главнокомандующий Чжан Сунлинь и генерал Лу Фусин пришли в сопровождении других чиновников и знати с приглашением посетить округ Дали и остановиться в местном монастыре, но я сказал: «Я не хочу жить в городах. В прошлом я дал обет остаться на горе Петушиная Ступня, но местные монахи не позволили мне это сделать. Поскольку вы защитники буддийской дхармы, мой обет мог бы быть исполнен, если бы вы выделили мне участок на этой горе. Я мог бы здесь построить хижину и принимать паломников, спасая, таким образом, сангху от гибели и восстанавливая святые места Махакашьяпы».

Они одобрили эту идею и приказали заместителю уезда Биньчуань оказать мне помощь (чтобы я мог исполнить свой обет). Для меня подыскали разрушенный храм Боюй на той самой горе. Я отправился туда с целью остановиться там, и хотя там не было жилых комнат и несмотря на то что я не взял с собой никакой еды, я принимал монахов, монахинь, мужчин и женщин из преданных учению мирян, приходивших ко мне отовсюду. Храм Боюй опустел со времен правления под девизом Цзя-цин (1796–1820), династия Цин, потому что справа от него был обнаружен огромный валун, излучавший губительные эманации «Белого Тигра» и делавший, таким образом, это место непригодным для жилья. Я хотел убрать валун и вырыть пруд, в который можно было бы запустить рыбу и другую речную живность. С этой целью были наняты рабочие, но ничего не получилось, потому что когда был удален слой земли вокруг валуна, его основания не было видно. Он возвышался на девять футов и четыре дюйма и в ширину составлял семь с половиной футов. На нем можно было сидеть скрестив ноги и медитировать. Был приглашен десятник для руководства работой по передвижению его на 280 чи влево, и более ста человек пришло, но им не удалось этого сделать, несмотря на то что они изо всех сил старались в течение трех дней подряд. После их ухода я обратился с молитвами к духам, охраняющим храм, и прочел мантры. Понадобилось десять монахов и вместе нам удалось сдвинуть валун влево. Те, кто пришел понаблюдать за нами, шумно выражали свои чувства и удивлялись, понимая, что нам помогают высшие силы. Кто-то написал на валуне три иероглифа «Юнь и ши» («Облако передвинуло валун»). Представители властей и ученые, услышавшие эту историю, пришли и сделали надписи на этом валуне. По этому случаю я также написал стихотворение:

Я начал восстанавливать храм, чтобы принимать паломников отовсюду, и поспешил собрать необходимые для этого средства. В связи с этим я попросил учителя Цзе-чэня присмотреть за храмом и в одиночку отправился в Тэнчун (за пожертвованиями). Из Сягуаня я прибыл в Юнчан и в конечном итоге достиг Хэмушу. Дорога до него была длинной – в несколько сот ли – и оказалась очень суровой и трудной, поскольку ее не ремонтировали в течение многих лет. Однако местные жители сказали, что некий монах из другой провинции решил, мужественно преодолевая серьезные трудности, отремонтировать ее. Он не просил оказать ему финансовую помощь, принимая лишь добровольные пожертвования от прохожих в виде пищи для удовлетворения самых скромных потребностей. Он неуклонно работал в течение нескольких недель. Благодаря его усилиям почти на девяносто процентов дорога была в приличном состоянии. Чтобы выразить благодарность за совершенную им работу, население Пупяо намерилось восстановить для него храм Павлиньего Царя. Однако он отклонил их предложение и сосредоточил свои усилия на ремонте дороги. Меня удивила эта история, и я решил разыскать этого монаха. На исходе дня я встретил его на дороге. Он нес мотыгу и корзину и собирался уже уходить. Я подошел к нему, соединив ладони в знак приветствия, но он лишь выпучил на меня глаза, не сказав ни слова. Я не обратил на это внимания и последовал за ним до храма, где он положил на место свой инструмент и сел, скрестив ноги, на подушечку. Я пришел выразить ему свое почтение, но он игнорировал меня и молчал. Тогда я тоже сел напротив него. На следующее утро он встал и начал варить рис, пошевеливая кочергой поленья. Когда рис сварился, он не позвал меня, но я наполнил свою чашу и поел. После завтрака он взял мотыгу, а я – корзину, и вместе мы пошли сдвигать камни, копать землю и рассыпать песок. Таким образом мы работали и отдыхали вместе более десяти дней, не обменявшись ни единым словом. В один из вечеров, при ярком лунном свете – почти как при дневном – я вышел из храма и уселся, скрестив ноги, на большую скалу. Было поздно, но я не вернулся в храм. Старый монах украдкой подошел ко мне сзади и крикнул: «Что ты здесь делаешь?»

Я медленно открыл глаза и ответил: «Любуюсь на луну».

Он спросил: «Где луна?»

«Великий лучезарный ореол», – ответил я.

Он сказал: «Если рыбьи глаза ты принимаешь за жемчужины, истина трудно различима. Хватит уже радугу принимать за лучезарный свет».

Я ответил: «Для света, содержащего в себе все образы, нет ни прошлого, ни настоящего. Он не относится ни к инь, ни к ян и не знает преград».

После этого он схватил меня за руку и, громко смеясь, сказал: «Уже очень поздно. Пожалуйста, возвращайся на отдых [в храм]».

На следующий день он был приветлив и начал разговаривать со мной, рассказав, что он уроженец Сянтаня (в провинции Хунань). Его звали Чань-сю (Совершенствующийся в чань). Он смолоду стал отшельником и в возрасте 24 лет появился в чаньском зале монастыря Цзиньшань, где нашел приют. Потом он совершил паломничество на священные горы (в Китае) и, побывав после этого в Тибете, вернулся в Китай через Бирму. Поскольку дорога была трудной, ему стало жаль людей и лошадей, плетущихся по ней. На него произвели впечатления поступки, совершенные бодхисаттвой Дхаранимдхарой, и он принялся за ремонт дороги в одиночку и так провел несколько десятков лет, и ему было уже 83 года. У него не было верного друга, и он был обрадован благоприятной кармической возможностью, позволившей ему излить свою душу, рассказав свою историю, долгое время остававшуюся не поведанной. Я также рассказал ему об обстоятельствах, приведших меня к отшельничеству.

На другой день после завтрака я откланялся и мы попрощались, громко смеясь. Затем я пошел в Тэнчун (также называемый Тэнъюэ). Оттуда открывался вид на Бхамо через границу с Бирмой. Я был намерен добыть деньги на восстановление храма. По прибытии туда я остановился в хунаньском землячестве. Не успел я опустить на землю свой багаж, как ко мне подошли несколько человек в траурных одеждах и, отвесив поклон, сказали: «Достопочтенный господин, мы просим вас прочесть нам сутры».

Я ответил: «Я прибыл сюда не для того, чтобы читать сутры».

Один из них, сын усопшего, сказал: «Но для монахов читают сутры».

Я сказал: «Я не слыхал о том, что в этом районе есть монахи».

На это глава землячества воскликнул, объясняя: «Достопочтенный господин, вам следует их навестить и прочесть им сутры. Это редкое стечение обстоятельств. Они внуки академика У, при жизни он усердно занимался совершенствованием и его стали называть «праведником». Ему было более 80 лет, когда он умер. Он оставил несколько дюжин сыновей и внуков, среди которых есть несколько ученых и академиков. Почтенный старец скончался несколько дней назад и перед смертью сказал, что был монахом в прошлой жизни. Он дал указание одеть его по-монашески и просил, чтобы домашние не плакали и чтобы не забивали домашнюю птицу или скот и не приглашали никаких даосских священнослужителей для чтения их писаний. Он также предсказал, что выдающийся монах придет и спасет его. А после этого сел, скрестив ноги, и отошел в мир иной. На следующий день он выглядел как живой. Достопочтенный господин, поскольку вы пришли сюда сегодня, не является ли это случаем проявления благой кармы усопшего?»

Услышав это, я принял приглашение и отправился в дом умершего, чтобы прочесть там сутры и совершить обряд, дарующий пищу голодным духам в семидневный период.

Весь район с его представителями власти и учеными приглашал меня остаться в Тэнъчуне, но я сказал им: «Я пришел сюда с целью добыть денег на восстановление храма на горе Петушиная Ступня и сожалею, что не могу остаться». Узнав об этом, они с радостью и энтузиазмом пожертвовали значительную сумму. После возвращения на гору я закупил продовольствие для общины, построил здания с дополнительными комнатами, установил монашеский распорядок, регулируемый установленными правилами, ввел медитацию и чтение сутр с их трактовкой, укрепил дисциплину и передал буддийский канон.

В тот год число монахов, монахинь и мирян, следовавших канону, превысило 700 человек. Постепенно все монастыри на горе последовали нашему примеру и приняли меры к самосовершенствованию. Монахи снова начали носить подобающую одежду и довольствоваться вегетарианской пищей. Они также останавливались в храме с целью получения наставлений.

Мой 66-й год (1905–1906)

В ту весну настоятель Бао-линь из монастыря Шичжун (Каменный Колокол) пригласил меня дать наставления, и тех, кто пришел их получить, насчитывалось более восьмисот. После завершения, в то время как Цзе-чэнь в полном уединении практиковал медитацию в храме Боюй, я посетил различные места на юге в целях сбора средств. Сначала я прибыл в Наньдянь (провинция Юньнань), где дал толкование «Амитабха сутры» в монастыре Тайпин и обрел несколько сотен последователей. Оттуда, преодолевая высокие скалы и проходя через места, населенные различными племенами, достиг Бирмы. Пройдя через Ежэньшань, я прибыл в Синьцзе и затем в Мандалай. В Ежэньшане я подцепил болезнь, которая прогрессировала и стала серьезной. Несмотря на сильный жар, мне удалось добраться до храма Гуаньинь в Людуне, в котором я встретил китайского монаха по имени Дин-жу. Я отдал ему дань почтения, но он игнорировал меня. Тогда я пошел в зал и сел там, скрестив ноги. В тот вечер, когда он ударил в гонг, я помог ему звонить в колокола и бить в барабан. После прочтения «Строф покаяния» он монотонно пропел: «Убей, убей, убей!» и трижды простерся ниц. На следующее утро после прочтения того же текста в зале он снова монотонно пропел тот же воинственный призыв и снова трижды простерся ниц. Меня удивило его поведение и я намеренно остался, чтобы понаблюдать за ним. Его утренняя, дневная и вечерняя пища была приправлена луком и чесноком и содержала молочные продукты. Я не стал это есть, но ничего не сказал о странности такой диеты. Я пил только воду. Он понял, почему я не ем, и велел принести рисовую кашу без лука и чеснока, чтобы я мог есть .

На седьмой день он предложил выпить с ним чаю, и я спросил его, почему он призывал в зале «Убей, убей, убей!». Он ответил: «Убей чужестранцев!.. Я родился в Баоцине (провинция Хунань). Мой отец был военнослужащим. После его смерти я удалился от мирской жизни и начал изучать дхарму в Путо. Я стал последователем учителя Чжу-чаня, который учил меня рисовать. Десятью годами раньше я добирался из Гонконга в Сингапур на пароходе, на котором подвергся дурному обращению со стороны иностранцев. Их надругательства были невыносимы, и я буду ненавидеть их всю оставшуюся жизнь. Теперь я продаю картины, которые ценятся здесь, и по этой причине у меня нет особых забот о пропитании. В последние десять лет монахи, проходившие здесь, обычно много о себе воображали и были непредсказуемого нрава. Редко можно встретить человека, подобного вам, открытого и находящегося в гармонии со всем. Вот почему я рассказал вам правду о себе».

Я напомнил ему, что следует одинаково относиться и к друзьям и к врагам, но мне не удалось смягчить его жесткое отношение к иностранцам. Оправившись от болезни, я покинул его, хотя он настаивал на том, чтобы я остался. Когда я сказал, что собираю средства для восстановления храма, он снабдил меня продовольствием и дал денег на дорогу, купил мне билет на поезд и послал телеграмму упасаке Гао Вань-бану в Рангуне с просьбой принять меня. Вежливо простившись, он пожелал мне удачи. Когда я прибыл в Рангун, на железнодорожном вокзале меня встречали: упасака Гао со всей своей семьей, управляющий Син-юань и монахи из монастыря. Я остановился в доме упасаки Гао, где меня приняли со всеми почестями. Упасака сказал: «Достопочтенный учитель Мяо-лянь на протяжении всех этих десятилетий интересовался вашей отшельнической жизнью, но никогда не получал никаких известий от вас. Он был обрадован, узнав, что вы собираетесь посетить здешние места, и написал мне, что возвращается в Китай, чтобы произвести ремонт монастыря Гуйшань (Черепашья Гора) в Ниндэ (провинция Фуцзянь). Недавно он прибыл сюда. Я сопровождал его в течение нескольких дней при посещении им Великой Золотой Пагоды (Швэдагона) и других святых мест. После этого он возвратился в свой монастырь и надеется, что вы вскоре тоже вернетесь в Китай».

Упасака Гао проводил меня до парохода и послал телеграмму в монастырь Цзилэ в Пинанге с просьбой прислать несколько монахов, которые бы встретили меня. Когда судно прибыло к месту назначения, оказалось, что на его борту один из пассажиров умер от какой-то заразной болезни. По этому случаю был поднят желтый флаг, и все путешественники были отправлены в карантин на удаленный холм. Там более тысячи человек находились под открытым небом, под палящим солнцем днем и под дождем ночью. Каждому выдавался дневной пищевой паек, состоявший из небольшой чашки риса и двух сырых плодов моркови. Врач два раза в день приходил проверять их состояние. За семь дней выпустили половину пассажиров. Другая половина покинула карантин на десятый день, так что я остался один на этом холме.

Я был серьезно болен и чувствовал себя несчастным. В конце концов я лишился сил принимать пищу. На восемнадцатый день пришел врач и приказал мне переселиться в пустой дом. Я был рад этому. Я задал домовому смотрителю несколько вопросов. Он поведал, что сам родом из Цюаньчжоу. Потом, вздохнув, сказал: «Это комната смертников. Сюда они переводят тех, кто точно умрет, для вскрытия трупа». Когда я сказал ему, что намеревался посетить монастырь Цзилэ, старик растрогался и сказал: «Я дам вам лекарство». Затем он приготовил чашку настоя шэньцюй, который я принимал два дня и почувствовал себя немного лучше на следующий день. Он сказал: «Когда снова придет врач, как только я кашляну, встаньте и постарайтесь, насколько можете, выглядеть обнадеживающе. Если он даст вам лекарство, не принимайте его».

Как и предупреждал старик, врач действительно пришел и, растворив в воде какой-то порошок, заставил меня проглотить его. Поскольку я не мог отказаться, я с неохотой выпил микстуру. Когда врач ушел, старик всполошился и сказал: «Теперь вам не долго осталось жить. Завтра он придет производить вскрытие. Я дал вам лекарство, надеясь, что Будда защитит вас». На следующее утро, когда пришел старик, я сидел на полу, но не мог ничего видеть, хотя глаза мои были широко открыты. Он помог мне подняться и увидел, что пол был в крови. Он снова принес свое лекарство. Я выпил его. Он переодел меня, вымыл пол и, вздохнув, сказал: «Другого бы на вашем месте после этого лекарства сразу бы на вскрытие отправили, не дожидаясь, пока вы дух испустите. А вам не суждено умереть, видимо, потому, что вас защищает Будда. Когда врач снова придет в девять часов, я кашляну, подавая сигнал, и вы должны будете продемонстрировать, что вы в порядке». Когда врач пришел и увидел, что я жив, он указал на меня пальцем, улыбнулся и ушел. Когда я спросил старика, почему доктор улыбнулся, он ответил: «Потому что вам не суждено умереть». Я сказал ему, что упасака Гао дал мне денег, и попросил его передать часть их врачу, чтобы тот меня выпустил на свободу. Я тут же достал сорок юаней и передал ему и еще двадцать, чтобы отблагодарить его за все, что он для меня сделал. Он сказал: «Я не должен брать у вас деньги. Сегодня дежурит врач-европеец и ничего не получится, а завтра будет дежурить другой врач и можно будет все устроить». В тот вечер он еще раз зашел ко мне и сказал: «Я договорился обо всем с врачом за двадцать четыре юаня. Завтра вас выпустят». Получив подтверждение, я поблагодарил старика.

На следующее утро пришел этот врач, и после его визита прислали лодку, чтобы переправить меня через залив. Старик помог мне сесть в нее, и после того как меня переправили на другой берег, нанятая повозка довезла меня до монастыря Гуанфу, где монах, ответственный за встречу гостей, не обращал на меня внимания целых два часа из-за того, что выглядел я ужасно. Я испытывал смешанное чувство: был опечален и рад одновременно. Рад потому, что только что избежал смерти в руках иностранцев, и опечален потому, что ответственный за прием гостей пренебрегал своими обязанностями. В конце концов появился старый монах, который позже представился старшим монахом по имени Цзюэ-кун. Я сказал ему, что я ученик того-то и зовут меня так-то. После поклона, поскольку я был слишком слаб и не мог подняться, он помог мне и, усадив в кресло, сказал: «Упасака Гао прислал нам телеграмму, уведомляющую о вашем прибытии, но вы ничего не дали о себе знать. Почтенный настоятель и вся община были обеспокоены. Что с вами случилось и почему вы в таком состоянии?» Потом без лишнего шума молодые и пожилые монахи заполнили зал, и атмосфера мгновенно изменилась и стала напоминать радушный домашний очаг. Вскоре появился настоятель Мяо-лянь и сказал: «День за днем мы ждали вестей от вас, и я стал опасаться, что вам угрожает какая-то опасность. Я хотел вернуться в Фуцзянь и продолжить ремонт монастыря Гуйшань, но, узнав, что вы должны приехать, остался здесь и ждал вас». В завершение длительного разговора я сказал: «Это моя вина» и поведал о том, что мне пришлось пережить. Мой рассказ произвел впечатление на старого настоятеля и монахов и они захотели услышать его в подробностях. Я удовлетворил их просьбу, после чего они соединили ладони в знак почтения, и мы все вернулись в монастырь Цзилэ. Старый настоятель убеждал меня в необходимости принять лекарства, но я сказал:

«Поскольку я вернулся домой, все мои ложные мысли исчезли. Я отдохну несколько дней и буду в порядке». Позже, когда он увидел, что я провожу несколько дней подряд в медитации, он предупредил меня: «Климат на юге жаркий и отличается от климата в Китае. Я опасаюсь того, что долгое сидение будет вредным для вашего здоровья». Однако у меня не было ощущения, что что-то не так в моей медитации.

Старый учитель сказал: «Вам следует теперь дать толкование «Лотосовой сутры», дабы здесь воцарилась благоприятная атмосфера. Я возвращаюсь в Китай. Когда закончите толкование этой сутры, не спешите вернуться в провинцию Юнь-нань, а посетите гору Гушань, поскольку там я еще должен кое-что вам сказать».

Проводив старого настоятеля до пристани, я вернулся в монастырь и приступил к толкованию этой сутры. Несколько сот человек стали моими учениками, и буддийские законники из Малакки пригласили меня дать толкование «Сутры Будды медицины» (Бхайшаджьягуру сутра) в монастыре Цинъюнь. Затем я отправился в Куала-Лумпур, где упасаки Е Фую и Хуан Юньфань попросили меня дать толкование «Ланкаватара сутры» в храме Линшань. Во всех городах Малайзии, где давал толкование сутрам, я обретал десятки тысяч последователей.

Той зимой я получил телеграмму от представителей Объединенной буддийской общины провинции Юньнань. В ней говорилось, что правительство собирается ввести налог на монастырское имущество. В то же самое время учитель Цзи-чань из Нинбо и другие прислали мне телеграмму, в которой просили меня вернуться в Китай как можно быстрее для обсуждения этих вопросов. Год был на исходе, и я задержался в Куала-Лумпуре, где встретил Новый год.

Мой 67-й год (1906–1907)

Я вернулся в Китай весной. Когда пароход зашел по пути на Тайвань, я посетил монастырь Лунцюань, а когда он прибыл в Японию – несколько монастырей в различных местах. Поскольку Китай и Япония в то время не были в дружеских отношениях, за китайскими монахами внимательно следили, а японским монахам не разрешалось посещать Китай. По этой причине мое желание основать Конфедерацию китайских и японских буддистов не смогло осуществиться.

На третий месяц я достиг Шанхая, где вместе с учителем Цзи-чанем и представителями Буддийской общины направился в Пекин, чтобы представить нашу петицию центральному правительству. Прибыв туда, мы остановились в монастыре Сяньлян, где нас приветствовали лично учителя Фа-ань, который был куратором по делам буддизма, Дао-син из монастыря Лунцюань и Цзюэ-гуан из монастыря Гуаньинь. Там князь Су Шань-ци пригласил меня к себе с просьбой дать буддийские наставления его жене. Князи и высокопоставленные чиновники, мои старые знакомые (со времен Боксерского восстания, когда они в императорской свите убегали на запад), все пришли меня навестить и дать совет относительно того, как должна быть представлена наша петиция. Поскольку буддийские законники были готовы оказать мне помощь, я не столкнулся с какими-либо затруднениями. В ответ на нашу петицию был оглашен следующий имперский указ.

Тридцать второй год правления под девизом Гуан-сюй:

Имперский указ

В вопросах собирания пожертвований уже многократно доводилось до сведения местных властей, что никакие оправдательные ссылки оных на закон недопустимы в случае угнетения бедных. Нам стало известно, что школьные учреждения и фабрики строятся произвольно, без учета насущных нужд провинций и элементарного уважения к буддийской сангхе. Такое положение вещей недопустимо, и потому вводится правило, согласно которому все наместники должны незамедлительно приказать местным властям взять под свою защиту все монастыри, большие и малые, и всю принадлежащую этим монастырям собственность. В связи с этим никакое знатное лицо или чиновник ни под каким предлогом не имеет права вмешиваться в их жизнь, и никаким местным властям не разрешается облагать монастырскую собственность налогом. Исполнение этого указа одобряется как действие, согласующееся с нашей формой правления.

После провозглашения этого имперского указа все местные налоги на монастырскую собственность были отменены. Я остался в столице, чтобы привлечь внимание буддистов к тому, что еще никто из императоров династии Цин не посылал копию Трипитаки в провинцию Юньнань, и убедил их в целесообразности представить петицию, дабы этот удаленный пограничный район извлек пользу из этой дхармы. Князь Су охотно согласился поддержать эту петицию, и министр внутренних дел представил ее императору. Она гласила:

Куратор по делам буддизма и хранитель печати Фа-ань обратились с прошением в наше министерство. Они подчеркнули, что по сведениям, полученным от настоятеля Сюй-юня из монастыря Инсян, расположенного на вершине горы Петушиная Ступня, в Биньчуане округа Дали провинции Юньнань, монастырь этот является древним святым местом, но до сих пор не имеет копии Трипитаки. Он просит передать в дар монастырю ее имперскую копию, дабы ее чтили в монастыре до скончания веков. Место, о котором идет речь, считается священным пристанищем Махакашьяпы, и храм сегодня являет собой лишь останки древнего монастырского комплекса. Цель этого прошения – снискание щедрого благодушия в вопросе о передаче в дар имперского издания Трипитаки для почитания дхармы Будды. Прошение представлено князем Су, министром гражданского управления, настоятелем Чэн-хай из монастыря Байлинь и настоятелем Дао-сином из монастыря Лунсин. В случае одобрения Вашим Величеством моя скромная просьба сводится к тому, чтобы ведомство по делам буддийского духовенства получило указание совершить передачу Трипитаки в дар монастырю.

На шестой день шестого месяца петиция получила имперскую санкцию, и следующее императорское распоряжение было издано двадцатого числа седьмого месяца тридцать второго года правления Гуан-сюй (1907 г.):

Его Императорское Величество с чувством удовлетворения присваивает монастырю Ин-сян на вершине горы Петушиная Ступня в провинции Юньнань дополнительный титул: «Чаньский монастырь Хуго Чжушэн» («защита государства и взывание к совершенномудрым»). Кроме этого Его Величество дарит монастырю собрание императорской «драконовой» [59] Трипитаки, а настоятелю монастыря – пурпурную рясу, чашу, нефритовую печать, жезл и скипетр. Настоятелю Сюй-юню отныне присваивается титул Великого учителя Фо-цы Хун-фа (безбрежная дхарма буддийского сострадания). Ему предлагается вернуться в горный монастырь и распространять там свет буддийского учения во имя процветания нации и народа ее. Министр внутренних дел получил в связи с этим указание оповестить учителя Сюй-юня об этом императорском указе, дабы учитель принял дары и вернулся в монастырь в качестве его хранителя и проповедовал бы там учение Будды.

Всем чиновникам и местным жителям предписывается неуклонно выполнять этот императорский указ и покровительствовать монастырю. Все противоречащие указу действия с их стороны строго запрещаются.

Моя просьба подарить монастырю Трипитаку была, таким образом, удовлетворена, и теперь все было в порядке. Двадцатого дня я получил письмо от Мяо-ляня из Гушаня. Он писал: «Перевозя Трипитаку, вам прежде всего следует добраться до Амоя. Пожалуйста, оставьте сутры там на некоторое время и немедленно отправляйтесь ко мне на гору Гушань».

В столице буддисты помогли мне получить Трипитаку. Настоятели Чжуань-дао из монастыря Янчжэнь и Вэнь-чжи с горы Фодин в особенности оказали мне огромную помощь по доставке массивного собрания текстов из столицы в Амой. Год заканчивался, и я встретил новый, задержавшись в Пекине.

Мой 68-й год (1907–1908)

В первый месяц той весны я отправился в Шанхай и в Амой благодаря содействию учителей Вэнь-чжи и Чжуань-дао. Прибыв туда, я получил телеграмму с горы Гушань с уведомлением о том, что старый настоятель Мяо-лянь ушел в паринирвану на горе Гушань. В это время монахи всех монастырей Амоя отправились на гору Гушань на церемонию ритуальной кремации тела настоятеля, чья ступа была перенесена в малый зал монастыря до принятия решения относительно места ее упокоения. Я немедленно отправился на гору Гушань, где руководил возведением пагоды и помогал в церемонии прочтения буддийских наставлений усопшему. Я был весь в работе, и на десятый день четвертого месяца, как только закончилось сооружение пагоды, начался проливной дождь, длившийся пятнадцать дней подряд и доставивший всей общине много неприятностей.

На восьмой день следующего месяца после окончания церемонии передачи заповедей бодхисаттвы дождь прекратился. На девятый день погода наладилась, и начали в большом количестве приходить люди, образованные и простые. На десятый день, когда ступу (с пеплом) поместили в пагоду, было расставлено сто столов с вегетарианской пищей на открытой площадке, где все собрались на чтение сутр. После чтения молитв и преображающей пищу мантры неожиданно налетел смерч и поднял всю пищу в воздух, и яркий красный свет начал струиться из ступы, поднимаясь к крыше пагоды. Все присутствующие были поражены. После того как закончились церемонии и мы возвратились в монастырь, начался проливной дождь. Половина останков была помещена в ступу, а другая половина была отправлена на юг в монастырь Цзилэ в качестве священной реликвии.

Когда я прибыл в Пинанг с Трипитакой и останками покойного настоятеля Мяо-ляня, монахи из монастыря Авалокитешвары и другие пришли встретить меня. Их было несколько тысяч. После чтения сутр во время повторения преображающей пищу мантры неожиданно налетел смерч и разбросал повсюду тысячи жертвенных цветов. Шкатулка с останками источала яркий свет, уходивший вдаль к крыше пагоды в двух ли оттуда. Эти два удивительных явления имели место во время совершения мною ритуальных обрядов и четко засвидетельствованы мною лично. По этому поводу Будда говорил: «Эзотерические практики непостижимы». Я ничего не знал о жизни и самосовершенствовании настоятеля. Он не настаивал ни на чаньских методах, ни на методах Чистой Земли, но главной целью его жизни он считал восстановление разрушившихся монастырей и обращение в буддизм всех, кто к нему приходил. Явления, связанные с его кончиной, были поистине удивительными. После того как он мне, новичку, обрил голову многие годы назад, я ничего о нем не слышал. Я действительно был виновен, не проявляя должной благодарности своему учителю, и мой последний контакт с ним выражался в заботе о его ступе и в упокоении его светозарных останков. Я вспомнил его последние слова, по которым можно было судить о том, что он знал о своей грядущей смерти. Поскольку невозможно очень точно что-то предугадать в этом отношении, я просто излагаю факты для тех, кто придет мне на смену и сделает свои собственные выводы.

Затем я пароходом отправился в Даньна, и монастырь Авалокитешвары пригласил меня дать трактовку «Хридая сутре» (Сутра сердца). Оттуда на другом пароходе я отбыл в Сиам (Таиланд), но поскольку на нем не было вегетарианской пищи, большую часть пути я провел сидя, скрестив ноги. Один англичанин пришел на нашу палубу и, взглянув на меня несколько раз, спросил: «Куда достопочтенный учитель направляется?» Услышав, что он говорит по-китайски, я ответил: «Я держу путь в Юньнань». После этого он пригласил меня в свою каюту и предложил мне пирожных и молока, от чего я вежливо отказался.

«Где вы обычно останавливаетесь в Юньнане?» – спросил он.

«В монастыре Инсян на горе Петушиная Ступня», – ответил я.

Он сказал: «Монашеский кодекс там превосходно соблюдается».

Я спросил его: «А что вы там делали, сэр?»

Он ответил: «Я был британским консулом в Тэнъюэ и в Куньмине и посещал монастыри в этом районе». Затем британский консул спросил о цели моего пребывания за границей. Я сказал, что везу Трипитаку в Юньнань и что стеснен в дорожных расходах, что я в первую очередь посетил Куала-Лумпур в поисках пожертвований. Он спросил: «Есть ли у вас какие-нибудь официальные документы?» Тогда я представил ему официальные доказательства и предъявил книгу, регистрирующую пожертвования. Консул занес в нее запись на 3 000 юаней . Это было удивительное событие. Потом он пригласил меня к трапезе, состоящей из жареного риса и овощей. Когда пароход прибыл в Сиам, я сошел на берег, расставшись с ним.

Затем я остановился в монастыре Лунцюань, где дал толкование «Сутры Кшитигарбхи». Однажды меня навестил тот самый британский консул и вручил мне еще 3 000 юаней. Чтобы построить зал для хранения Трипитаки по возвращении в Юньнань, мне была необходима большая сумма, выражающаяся в нескольких десятках тысяч юаней, но до консульского пожертвования я смог собрать лишь незначительную сумму. Через несколько дней после того, как я закончил толкование «Сутры Кшитигарбхи», я приступил к толкованию «Вселенской Двери»  перед аудиторией в несколько сот человек.

Однажды, сидя со скрещенными ногами, я непроизвольно погрузился в самадхи и таким образом забыл все о толковании сутр. После того как я просидел так в течение девяти дней подряд, эта новость распространилась по столице (Бангкоку). Король, приближенные министры, а также мужчины и женщины из среды учеников пришли засвидетельствовать свое почтение. Я вышел из самадхи, и, когда закончил трактовку сутр, король Таиланда пригласил меня в свой дворец, чтобы я дал трактовку сутрам там. Он преподнес мне много подарков и уважительно попросил меня принять его в ученики. Образованные люди и простой народ сделались моими учениками. Их было несколько тысяч человек.

После этого самадхи обе мои ноги онемели и я с трудом мог ходить. Вскоре все мое тело потеряло чувствительность и, поскольку я не мог даже держать в руке палочки для еды, меня кормили другие. Буддисты вызвали китайских и западных врачей, но лекарства, иглоукалывание и прижигания не помогли. Когда я потерял зрение и слух, все врачи не знали что делать. Я, однако, был безразличен ко всему этому, находясь в отрешенном состоянии. Но оставалось нечто, от чего я не мог себе позволить отрешиться. Это был банковский чек, зашитый в воротник. Об этом никто не знал, и поскольку я не мог сообщить об этом ни устно, ни письменно, то в случае моей смерти и кремации вместе с этим чеком Трипитаку не удалось бы доставить на гору Петушиная Ступня и зал для ее хранения не на что было бы строить. Какое тяжелое кармическое бремя я взвалил бы на себя в этом случае? Думая об этом, я плакал и молча молился, обращаясь за помощью к Махакашьяпе.

В то время учитель Мяо-юань, который в прошлом останавливался со мной на горе Чжуннань, случайно оказался рядом. Он увидел, что я плачу и шевелю губами, и наклонился надо мной, внимательно прислушиваясь. Я попросил его дать мне немного чаю, чтобы немного взбодриться и продолжить молитву, обращенную к Махакашьяпе. После чая мое сознание прояснилось и я уснул. Во сне я видел старика, похожего на Махакашьяпу, который сидел возле меня. Он сказал: «Бхикшу, ты должен всегда придерживаться заповеди относительно чаши и рясы. Не волнуйся о состоянии твоего тела. Пользуйся сложенной рясой и чашей в качестве подушки, и все будет хорошо». Услышав это, я немедленно соорудил себе подушку из сложенной рясы и чаши. Кладя ее под голову, я оглянулся, но почтенный старец исчез. У меня выступил по всему телу обильный пот, и я почувствовал себя неописуемо счастливым. Теперь я уже был в силах пробормотать несколько слов и послал Мяо-юаня просить рецепта лекарства перед образом Хуа То. Первый рецепт состоял исключительно из дерева мучжи и помета летучих мышей. Приняв его, я снова обрел способность видеть и говорить. Мяо-юань попросил второе лекарство. Оно состояло только из мелкой красной чечевицы, из которой следовало варить кашу и не принимать никакой другой пищи. Через два дня я уже мог немного двигать головой. Следующий рецепт по-прежнему состоял из мелкой красной чечевицы. С тех пор я ел только чечевицу, что позволило мне очистить организм. Мои экскременты были черными, как лаковое дерево. Постепенно пришли в норму органы чувств, и я смог вставать и ходить. Болезнь длилась более двадцати дней. Я был благодарен всем присутствующим за искреннюю заботу обо мне. Я был чрезвычайно тронут добрым отношением ко мне учителя Мяо-юаня, который ухаживал за мной день и ночь. После этого я воздал благодарность Хуа То и дал обет воздвигать его образ всякий раз, когда буду строить или восстанавливать монастыри. Неоднократное гадание предвещало мне удачу.

После выздоровления я продолжал толкование «Шастры пробуждения веры». Почти перед самым окончанием установленного для этой процедуры срока монастырь Цзилэ в Пинанге прислал учителей Шань-цина и Бао-юэ с просьбой снова вернуться туда. Король Таиланда в сопровождении своих придворных и высокопоставленных чиновников, а также соблюдавшие дхарму миряне, как мужчины, так и женщины, пришли меня проводить и принесли пожертвования. Сумма оказалась весьма значительной.

В благодарность за чтение мною сутр в королевском дворце король подарил мне 300 цинов (около 4450 акров) земли в Дунли. Я передал ее в свою очередь монастырю Цзилэ с условием, что настоятель Шань-цин построит на ней фабрику по производству каучука в качестве источника дохода для всей монашеской общины. Вместе с учителями Шань-цином и Бао-юэ я провел новогодний период на месте будущей фабрики.

Мой 69-й год (1908–1909)

Той весной вместе с учителем Шань-цином я отправился в храм Авалокитешвары, который он построил у Сэлангора. Оттуда – в Ипох и Пэрак, где посетил несколько святых мест, а затем продолжил путь к монастырю Цзилэ, где дал толкование «Шастры пробуждения веры» и «Кодекса поведения и обетов» Самантабхадры, которые являются приложением к «Аватамсака-сутре». Когда я проходил по малым и крупным городам, число людей, желающих стать моими учениками, было очень большим, и все свое время я проводил в беседах с ними. После того как я закончил трактовку сутр в монастыре Цзилэ, я уединился, на некоторое время прекратив толкование сутр и прием посетителей. В этом монастыре я провел новогодний период.

Мой 70-й год (1909–1910)

Доставку Трипитаки я начал в Пинанге. Когда я прибыл в Рангун, меня встретил упасака Гао Ваньбан. Он уговорил меня остаться в его доме на месяц. Потом он лично сопровождал меня до Мандалая. В Рангуне упасака Гао купил статую лежащего Будды, изготовленную из нефрита, которую он хотел поднести монастырю Чжушэн. Когда пароход прибыл в Синьцзе, я остановился в храме Авалокитешвары, а потом нанял вьючных лошадей для перевозки Трипитаки и нефритового Будды на гору Петушиная Ступня. Более трехсот лошадей понадобилось для перевозки сутр, а статуя оказалась слишком тяжелой для перевозки на лошади. Поскольку не было никаких рабочих, способных оказать помощь, статую пока оставили в монастыре Авалокитешвары с тем, чтобы через несколько лет перевезти ее на вышеупомянутую гору. Упасака Гао провел там более сорока дней, следя за подготовкой конвоя. Он не щадил ни здоровья, ни денег для этой цели. Действительно, люди, подобные ему, редко встречаются. Конвой, насчитывающий около тысячи человек с тремя сотнями лошадей, прошел через Тэнъюэ и Сягуань, приветствуемый народом в городах и торговых центрах. Хотя на дорогу ушло более трех дней, люди и лошади были в хорошей форме. От Сягуаня до уезда Дали дождя не было, но неожиданно раскатисто ударил гром и молнии избороздили облака. На озере Эрхай поднялись волны и появился туман, что представляло собой замечательное зрелище. После прохода через внешние ворота монастыря караван был встречен церемонией приветствия Трипитаки. Когда ящики с сутрами были внесены в помещение в конце этого этапа путешествия, разразился проливной дождь. Потом небо прояснилось. Народ говорил, что старый дракон из озера Эрхай прилетал приветствовать императорское издание Трипитаки.

Губернатор провинций Юньнань и Гуйчжоу Ли Цзинси, которому император поручил послать своих людей в Дали для приветствия Трипитаки, прибыл с местными чиновниками и знатью и лично засвидетельствовал это чудо. Все они вознесли хвалу безграничности Дхармы Будды. Мы отдыхали в Дали в течение десяти дней. Двигаясь дальше через Сягуань и Чжаочжоу, караван прибыл в уезд Биньчуань, а оттуда направился прямо к монастырю Чжушэн. За все путешествие не случилось ничего плохого, и ни капли дождя не упало на ящики с сутрами. Тексты были помещены в монастырь. В последний день месяца были совершены воскурения. Вся общественность испытывала радость в связи с исключительно благополучным прибытием священных писаний, хотя путь был долгим. Это было добрым предзнаменованием. Прошение о Трипитаке, таким образом, завершилось благоприятным исходом.

Было еще одно событие, о котором стоит упоминуть. После того как я прибыл в монастырь Ваньшоу (Долгая жизнь) в Тэнъюэ, во время разговора с Чжан Сунь-линем в зале корова, убежавшая от своего хозяина, вошла и встала на колени, проливая слезы. Вскоре появились хозяин Ян Шэнчан и другие. Я узнал, что Ян мясник, и сказал корове: «Если ты хочешь спастись бегством, тебе следует найти убежище в тройной драгоценности». Корова кивнула головой, и я тут же объяснил животному формулу тройного прибежища. После этого я помог корове подняться, и она стала вести себя совершенно спокойно, как человек. Я предложил хозяину деньги, но тот отказался их взять. Он был глубоко растроган увиденным и, поклявшись изменить род занятий, попросил приобщить его к дхарме. Поскольку он также решил стать вегетарианцем, Чжан Сунь-линь, на которого преображение этого человека произвело глубокое впечатление, дал ему рекомендации для работы в одном магазине.

Мой 71-й год (1910–1911)

Мой 72-й год (1911–1912)

Весной, вслед за наставлениями, началась 49-дневная чаньская медитация из семи семидневок, продолжительность сидячей медитации во время которой измерялась сгоранием благовонных палочек. Была создана летняя база со своим распорядком и дисциплинарными правилами. На девятом месяце до провинции Юньнань дошли известия о том, что в Ухане вспыхнула революция, и начались беспорядки. Город Биньчуань был осажден, и все шло к большим бедствиям. Я выступал в роли миротворца, когда вследствие недоразумения командующий Ли Гэньюань послал войска с целью осады горы Петушиная Ступня, но будучи удовлетворен моими разъяснениями, не только отозвал войска, но и принял доктрину тройной драгоценности (Будда, дхарма, сангха).

Примечание Цэнь Сюэлюя:

Учитель продиктовал всего несколько строчек, но я читал полный отчет об этих событиях в архивах провинции Юньнань. Из них я кое-что процитирую. То, что учитель скромно умолчал о подробностях, лишь свидетельствует о его высоких моральных качествах.

Наряду с распространением дхармы и трудов во имя спасения живых существ в Юньнане учитель, благодаря его своевременному вмешательству, смог предотвратить следующие бедствия:

1. В конце правления династии Цин (1911) начальником уезда Биньчуань был некто по имени Чжан. Он был родом из Чанши и отличался крутым нравом. Район кишел бандитами, и хотя он арестовывал и расстреливал многих из них, их численность не уменьшалась. Они стали образовывать тайные общества. Ради своей собственной безопасности представители мелких помещиков вступали в сговор с ними, за что Чжан их жестоко наказывал. Он также арестовал несколько десятков незаконопослушных монахов с горы Петушиная Ступня. Но к учителю (Сюй-юню) он относился с большим уважением. Когда разразилась революция, народ Биньчуаня присоединился к ней и окружил здание уездного правительства, которое, однако, прочно удерживал Чжан. Он не мог рассчитывать на подкрепление и поэтому находился в безнадежном положении. Когда учитель спустился с горы и отправился в здание правительства, мятежники сказали: «Учитель, пожалуйста, вымани Чжана из здания, чтобы мы смогли убить его в успокоение народного гнева». Учитель ответил уклончиво, но когда вожак мятежников потребовал того же, он сказал: «Было бы нетрудно убить Чжана. В этом пограничном районе ходит множество разных слухов, и положение все еще весьма неясное. Если вы осадили город для того, чтобы убить представителей власти, вас накажут, когда прибудет подкрепление».

Вожак спросил: «Что вы можете посоветовать?»

Учитель ответил: «До Дали можно добраться всего за два дня, а губернатор провинции Сычуань сейчас там проводит инспекцию. Если вы отправитесь туда сейчас и изложите свои претензии в отношении Чжана, последний будет приговорен к смертной казни, а вы в этом случае избежите наказания, предусмотренного для тех, кто своими руками вершит правосудие».

Вожак последовал совету учителя и вывел свое ополчение за пределы города. Когда учитель вошел в здание правительства, он увидел вооруженного Чжана, готового дать отпор мятежникам. Чжан пожал руку учителю и сказал: «Я исполняю свой долг и буду очень признателен, если вы подыщете место для моей могилы на горе Петушиная Ступня, если я умру».

Учитель ответил: «В этом нет необходимости. Местные служилые возлагают большие надежды на некоего Чжан Цзинсяня. Пожалуйста, пошлите за ним». Цзинсянь действительно добился перемирия, и революционеры ушли. После этого отправили в Дали за подкреплением, и когда оно прибыло, осада города была снята. На тот момент, когда Чжан покидал город, Юньнань уже провозгласила свою независимость (от цинского императора). Генерал Цай Гай был назначен губернатором, а его старый школьный приятель, сын Чжана, стал министром иностранных дел. В благодарственном письме учителю Чжан писал: «Вы не только спасли мне жизнь, но также защитили префектуру Биньчуаня. Без вашего вмешательства меня могли бы убить, а мой сын теперь искал бы способ отомстить за меня.

2. После провозглашения республики «живые Будды» и почтенные ламы Тибета, воспользовавшись удаленностью от центра, проигнорировали приказ нового режима вывесить республиканский флаг  [69] . Центральное правительство приказало юньнаньским властям послать Инь Шухуана во главе двух дивизий с целью наказания строптивых, и первые отряды уже достигли Биньчуаня. Учитель считал, что в случае начала враждебных действий в пограничном районе бедам не будет конца. Он сопровождал эти отряды до округа Дали, где сказал командиру: «Тибетцы являются буддистами, и если вы пошлете к ним кого-нибудь хорошо знающего дхарму, то при помощи переговоров с ними вопрос можно будет уладить, и не будет необходимости посылать туда войска». Инь прислушался к совету учителя и попросил его отправиться в Тибет с миротворческой миссией. Учитель сказал: «Я ханьский китаец и боюсь, что не смогу добиться успеха, но в Личуане живет лама Дун-бао, который за многие годы хорошо изучил дхарму. Он, будучи человеком весьма достойным, пользуется широкой известностью и уважением. Тибетцы почитают его и называют «правителем дхармы, получившим четыре драгоценности» [70] . Если вы пошлете его, миссия будет успешной».

В связи с этим Инь попросил учителя передать ламе письмо, а также послал нескольких официальных лиц, призванных сопровождать учителя в Личуань. Сначала Дун-бао отказался принимать в этом участие, сославшись на преклонный возраст, но учитель сказал: «Тибетцы до сих пор с содроганием вспоминают предыдущую экспедицию, посланную в Тибет Чжао Эрфэном. Вы действительно хотите пощадить свои „три дюйма языка“ и, таким образом, пренебречь жизнью и имуществом тысяч людей?» После этого лама встал с сиденья и сказал: «Хорошо, я пойду, я пойду…» В сопровождении другого пожилого монаха по имени Фа-у он отправился в Тибет, получил подписанный документ о перемирии и возвратился назад. Подписание этого нового соглашения принесло мир на ближайшие тридцать лет.

3. Так как благодаря учителю Юньнань обрела Трипитаку, а также учение дхармы, способное духовно преобразить многих, он стал известным и снискал всеобщее уважение. Его все стали звать «Великим почтенным монахом Сюй-юнем». За революцией и отречением от престола императора последовало изгнание буддийских монахов и разрушение их храмов. Ли Гэньюань, командовавший войсками этой провинции, ненавидел монахов, нарушавших монашеский кодекс. Когда он собирался отправиться со своими солдатами в горы Юньнани, чтобы выгнать монахов и разрушить их храмы, он задавал себе вопрос, как мог учитель, всего лишь бедный монах, покорить сердца местного населения? Это настолько его заинтриговало, что он издал приказ об аресте учителя Сюй-юня.

Чувствуя неизбежность беды, почти все монахи покинули свои монастыри. Более ста человек осталось с учителем, но панические настроения их не покидали. Кто-то советовал учителю укрыться где-нибудь, но учитель сказал: «Если вы хотите уйти, уходите, но какая польза бежать от своей кармы? Я готов принять смерть ради Будды».

После этого община решила остаться с ним. Через несколько дней Ли Гэньюань привел свои войска в горы и расквартировал их в монастыре Ситань. Они сбросили бронзовую статую Махараджи (стража монастыря), что стояла на вершине горы Петушиная Ступня, и разрушили зал Будды и зал Небесных божеств. Понимая, что ситуация становится серьезной, Учитель спустился с горы и зашел к командующему, предъявив удостоверение личности охране у ворот. Те, кто его узнал, предупредили его, что ему грозит опасность быть опознанным, и отказались показать удостоверение своему старшему по званию начальнику.

Не обращая на них внимания, учитель прошел ворота. Командующий Ли был в главном зале и беседовал с Чжао-фанем, бывшим губернатором провинции Сычуань. Учитель подошел и поздоровался с командующим, который не обратил на него никакого внимания. Чжао-фань, знавший учителя, поинтересовался, как он здесь оказался, и учитель объяснил цель своего визита.

Покраснев от ярости, командующий закричал: «Какая польза от буддизма?»

Учитель ответил: «Это священное учение призвано оказывать благотворное влияние на грядущие поколениея и спасать отчаявшихся. Оно проповедует добро и осуждает зло. С незапамятных времен политика и религия шли рука об руку. Первая сохраняет мир и порядок, а вторая превращает людей в добропорядочных граждан. Учение Будды подчеркивает важность контроля над сознанием, которое является корнем мириад явлений. Если корень здоров, то все остальное будет в порядке».

Ли уже больше не злился, но спросил: «Какая польза от этих глиняных и деревянных статуй? Разве это не пустая трата денег?»

Учитель ответил: «Будда говорил о дхарме и ее внешнем выражении. Дхарма раскрывается в образах, но без раскрывающих ее образов она не будет понятна и не вызовет чувства благоговения и почтения. А без этих чувств никакое зло не покажется отвратительным людям и они не остановятся ни перед каким злом, причиняя горе и творя беды. Использование глиняных и деревянных статуй в Китае и бронзовых в других странах служит пробуждению чувств благоговения и почитания, и влияние, производимое ими на массы, огромно. Однако, постигая дхарму на высшем уровне, видишь, что все образы не являются реальностью, и мир воспринимается как Татхагата».

Ли, казалось, был удовлетворен таким объяснением и приказал принести чаю с пирожными. Потом он спросил: «Почему же все-таки монахи, вместо того чтобы делать добро, ведут себя странно и становятся бесполезными для страны?»

Учитель ответил: «Монах – это просто общее обозначение, среди них встречаются и святые, и заурядные. Несправедливо обвинять всю сангху из-за одного или двух плохих монахов. Можем ли мы обвинять Конфуция за то, что существуют плохие конфуцианские ученые? Вы командуете войсками провинции, но вопреки военной дисциплине наверняка окажется, что некоторые ваши солдаты не такие же умные и честные, как вы. Мы считаем океан великим потому, что у него нет необходимости отказывать в месте ни одной рыбе или креветке. Наша истинная природа подобна океану буддадхармы, ибо она может содержать в себе все. Обязанность сангхи сохранять учение Будды, охранять тройную драгоценность, скрытыми путями преображать других и направлять их на путь истинный. Ее влияние грандиозно. Не такая уж она бесполезная».

Командующий Ли был полностью удовлетворен таким объяснением. Он уговорил учителя остаться на вегетарианскую трапезу. Зажгли свечи, и разговор зашел о законе причины и следствия и о плодах кармы в этом мире, где все взаимосвязано и непрерывно. Во время беседы были также затронуты более глубокие вопросы. После этого Ли начал относиться к учителю с симпатией и уважением. В конечном итоге он, вздохнув, сказал: «Буддадхарма поистине велика и безгранична, но я убивал монахов и разрушал монастыри. Значит, у меня плохая карма. Что же мне делать?»

Учитель сказал: «Это все обусловлено преобладанием современных тенденций, так что это не только ваша вина. Я надеюсь, вы предпримете попытки защитить дхарму в будущем. Нет заслуги большей, чем это». Ли был очень обрадован и перебрался в монастырь Чжушэн, где общался с монахами и питался вместе с ними вегетарианской пищей в течение нескольких дней. В один из дней неожиданно появился луч золотого света, соединившего вершину с подножием горы, и вся растительность приобрела желто-золотистый цвет. Говорят, что на этой горе наблюдается свет трех видов: свет Будды, серебристый свет и золотистый. Свет Будды виден каждый год, но после того, как были построены монастыри, серебристый и золотистый видели всего несколько раз. Ли Гэньюань был поражен этим зрелищем и попросил учителя считать его своим учеником. Он также попросил его стать настоятелем всех монастырей горы Петушиная Ступня, после чего вывел все свои войска. Если бы не строгая аскеза учителя в Дао, разве удалось бы ему изменить настроения командующего за такой короткий срок?

Конец заметок из архивов провинции Юньнань

Той зимой, в результате разногласий между Китайской буддийской ассоциацией и Великим молитвенным собранием в Шанхае, я получил телеграмму от первой с просьбой незамедлительно прибыть в Нанькин. Прибыв туда, я посетил учителей Пу-чана, Тай-сюйя, Жэ-шаня и Ди-сяня и обсудил спорные вопросы с ними. Мы договорились о том, что будет учрежден Центр буддийской ассоциации при храме Цзинъань. Потом я отправился вместе с учителем Цзи-чанем в Пекин, где мы остановились в монастыре Фаюань. Через несколько дней учитель Цзи-чань неожиданно почувствовал недомогание и отошел в мир иной, сидя в медитации. Я занялся похоронами и доставил гроб с его телом в Шанхай. Центр буддийской ассоциации при храме Цзинань был официально учрежден, и там была совершена памятная служба в честь учителя Цзи-чаня. Я получил официальные документы, узаконившие образование филиалов ассоциации в провинциях Юньнань и Гуйчжоу и на граничащей с Юньнанью тибетской территории. Когда я намерился вернуться в Юньнань, упасака Ли Гэньюань вручил мне рекомендательные письма, адресованные губернатору Цай Сунпо и другим чиновникам провинции, с просьбой защитить буддийскую дхарму.

Мой 73-й год (1912–1913)

Вернувшись в Юньнань, я немедленно занялся организацией филиалов буддийской ассоциации и созвал общее собрание в храме Вэньчан. Там же я попросил учителя Ляо-чэня открыть еще один филиал в провинции Гуйчжоу. Прибыло большое число тибетских хутукту и лам из дальних регионов. Мы решили образовать группы с целью распространения дхармы и открытия буддийских школ, больниц и других благотворительных организаций. В том году произошло необычное событие: один сельчанин принес в буддийскую ассоциацию юньнаньско-тибетского региона ворона, чтобы выпустить на свободу. Он уже умел говорить и вначале еще ел мясо, но после того, как птицу познакомили с буддизмом и научили читать мантру с произнесением имени Будды, она отказалась есть мясо и стала ручной, оставаясь на свободе. Весь день напролет она неустанно взывала к Амитабхе и бодхисаттве Авалокитешваре. Однажды ее схватил орел и поднял в воздух, но и там она не переставала взывать к Будде. Будучи птицей, она не переставала думать о Будде в тяжелый момент. Так как же мы, люди, можем себе позволить быть хуже птицы?

Мой 74-й год (1913–1914)

После открытия буддийская ассоциация начала работать над описью монастырского имущества и новыми проектами, что требовало частых контактов с гражданскими властями. У нас были серьезные проблемы с Ло Жунсюанем, главой гражданской администрации провинции, который чинил нам препятствия. Постоянное вмешательство военного губернатора, заступавшегося за нас, оказалось недостаточно эффективным. Тибетские хутукту и Буддийская ассоциация попросили меня отправиться в столицу и обратиться напрямую к премьер-министру Сюн Силину, который был рьяным последователем буддизма. Он оказал всемерную помощь, и Ло Жунсюаня перевели в столицу, а вместо него гражданским губернатором был назначен Жэнь Кэчэн. По возвращении в Юньнань я обнаружил, что Жэнь настроен на служение дхарме и готов оказать любую посильную помощь.

Мой 75-й год (1914–1915)

Военный генерал-губернатор Юньнани Цай Сунпо уехал в Пекин, а на его место был назначен Тан Цзияо. Я намеревался вернуться на гору Петушиная Ступня для отдыха и передал руководство Буддийской ассоциацией ее комитету. Вернувшись на гору, я немедленно начал заниматься ремонтом монастыря Синъюнь и храма Лоцюань в Сяяне. Как только я закончил составление планов этих ремонтных работ, настоятели монастырей горы Хэцин и ее окрестностей пригласили меня на гору Лунхуа с просьбой дать толкование сутрам.

Вслед за этим настоятель Чжэн-сю пригласил меня в монастырь Цзиньшань в Лицзяне с просьбой изложить учение, содержащееся в сутрах. Таким образом, мне представилась возможность совершить паломничество к пещере Тай-цзы на горе Сюэшань. Я посетил Вэйси, Чжундянь и Адуньцзы, оказавшись в конце концов на границе с Тибетом, где посетил тринадцать великих монастырей. Затем я возвратился на гору Петушиная Ступня, где провел новогодние дни.

Добавление:

В том году, в то время как я остановился на горе Лунхуа, давая толкование сутрам, во всех четырех уездах округа Дали неожиданно разразились землетрясения. Самые сильные случились в Дали, практически все здания рухнули, включая городские стены, за исключением пагоды Юйбао в монастыре, которая стояла, как прежде. Во время землетрясения образовалось множество трещин в земле, откуда извергались языки пламени, распространяющиеся повсюду. Горожане пытались спастись бегством, но земля раскалывалась у них под ногами, нередко ввергая их в расщелины. А когда они пытались выбраться наружу, края смыкалась, раздавливая тела, притом головы некоторых оставались над землей. Это мрачное зрелище напоминало огненный ад, упоминаемый в буддийских текстах. Видеть все это было просто невыносимо. В городе было несколько тысяч домов, и большая часть жителей пострадала, мало кто выжил.

В то время в городе была мастерская позолоты, принадлежащая Чжао по прозвищу Вань-чан и Яну по прозвищу Чжань-жань. Пожар утих перед их жилищем, и от землетрясения оно также не пострадало. В их семьях было более десяти человек, которые сохраняли спокойствие, словно ничего ужасного не происходило. Один человек, знакомый с этими семьями, сказал, что они чтили дхарму в течение многих поколений, соблюдая посты и молитвенно произнося имя Будды. Я был рад услышать о них.

Мой 76-й год (1915–1916)

Весной после чтения заповедей произошло странное событие. В уезде Дэнчуань жил джентри по фамилии Дин, получивший степень на госэкзаменах при прошлой династии Цин. У него была только восемнадцатилетняя незамужняя дочь, которая однажды вдруг упала в обморок, и семья не знала, что делать. Очнувшись, она заговорила мужским голосом и, указывая на своего отца, обругала его и сказала: «Дин! Пользуясь своим влиянием, ты оклеветал меня как разбойника и из-за этого меня казнили. Я Дун Чжаньбяо из Сичуаня в округе Дали. Ты меня еще помнишь? Теперь я вынес тебе обвинительный приговор в присутствии Бога Смерти и собираюсь тебе отомстить за преступление, совершенное тобой восемь лет назад». После этого девушка схватила топор и погналась за отцом. Дин перепугался, спрятался где-то и не осмеливался вернуться домой. Всякий раз, когда дух являлся и вселялся в девушку, она переставала быть собой и доставляла домашним и соседям много хлопот.

В это время монастырь Петушиная Ступня послал двух монахов, Су-циня и Су-чжи, в свое представительство в Дэнчуане и, проходя мимо дома Дина, они увидели большое количество людей, окруживших девушку, находившуюся в состоянии одержимости.

Один монах сказал: «Не надо тебе этого делать».

Девушка ответила: «Нечего монаху вмешиваться в чужие дела!»

Монах сказал: «Конечно, это меня никоим образом не касается, но мой учитель всегда говорил, что вражду не следует продолжать, а следует прекратить. Если этого не сделать, она только усилится и никогда не кончится».

Девушка подумала немного и спросила: «Кто твой учитель?»

Монах ответил: «Почтенный настоятель Сюй-юнь из монастыря Чжушэн».

Девушка сказала: «Я слышал о нем, но никогда не встречался с ним. Не согласится ли он дать мне наставления?»

Монах ответил: «Его сердце преисполнено сострадания, к тому же он дал обет спасти все живые существа. Почему же он должен отказать тебе?»

Монах также посоветовал девушке попросить Дина выделить деньги на коллективный молебен, призванный ее освободить, но девушка сказала: «Мне не нужны его деньги. Он убийца».

Монах сказал: «А что если жители этого города дадут тебе денег во имя обретения покоя?»

Девушка гневно сказала: «Если я не отомщу, то никогда не успокоюсь. С другой стороны, если будет продолжаться вражда, ей не будет конца. Я посоветуюсь с Богом Смерти. Пожалуйста, приди сюда завтра».

Когда злой дух покинул девушку, она встала и, заметив скопление народа вокруг, покраснела от растерянности и удалилась. На следующий день одержимая девушка предстала перед монахами и обвинила их в том, что они не выполнили обещанного. Монахи извинились, объясняя, что монастырские дела задержали их в представительстве. Девушка сказала: «Я посоветовался с Богом Смерти. Он сказал, что монастырь Чжушэн – святое место и что я могу пойти туда при условии, что вы будете меня сопровождать».

Таким образом, монахи вернулись на гору вместе с девушкой и десятью другими людьми, рассказавшими детали предшествующих событий. На следующий день был сооружен алтарь для чтения сутр и наставлений девушке. После этого в доме Дина воцарился мир, а жители Дэнчуаня стали часто совершать паломничество в монастырь [Чжушэн].

Мой 77-й год (1916–1917)

Поскольку я намеревался привезти в Китай нефритового Будду, подаренного мне упасакой Гао несколько лет назад, я снова отправился к Южному морю [чтобы забрать его]. Узнав, что большинство народностей, с которыми мне предстояло встречаться по дороге, исповедуют буддизм, я проложил свой путь через их земли. Я снова посетил Рангун, где отдал дань почтения Великой Золотой Пагоде. Потом я навестил упасаку Гао, а также дал толкование сутрам в монастыре Лунхуа, откуда пароходом направился в Сингапур. По прибытии офицер полиции объявил пассажирам: «Наш друг, президент Китайской Республики, восстанавливает монархию на материке, и всех бунтовщиков арестовывают. Все пассажиры, являющиеся китайцами с материка и намеревающиеся остаться здесь, должны подвергнуться допросу прежде, чем им будет позволено сойти на берег».

Более пятиста пассажиров было доставлено в полицейский участок для допроса, но в конечном итоге их отпустили, за исключением нашей группы из шести монахов. Нас подозревали в принадлежности к левому крылу группировки Гоминьдан. Со всеми нами обращались как с заключенными. Нас связали и избили. Потом нас оставили на солнцепеке и запретили двигаться. Если мы двигались, нас снова начинали бить. Нам не давали ни воды, ни пищи, ни возможности справить нужду. Это продолжалось с шести утра до восьми часов вечера. Когда мой преданный ученик Хун Шэнсян и бизнесмен по фамилии Дун узнали о том, что нас задержали, они пришли в полицию и добились нашего освобождения под залог в пять тысяч долларов за каждого. У нас сняли отпечатки пальцев и выпустили. Потом наши заступники пригласили нас на товарный склад Шэнсяна, где предложили провести новогодние дни. Позже нам оказали помощь в перевозке нефритового Будды в Юньнань.

Мой 78-й год (1917–1918)

Весной началась перевозка нефритового Будды из павильона Гуаньинь. Было нанято восемь грузчиков с условием, что основную сумму денег они получат на горе Петушиная Ступня. Конвою предстояло в течение нескольких недель неведомыми путями продвигаться по горной местности. Когда мы достигли горы Ежэнь, грузчики, подозревая, что внутри нефритового Будды могут находиться банкноты, золото и драгоценные камни, спустили его на землю, заявив, что он слишком тяжелый и дальше они его не понесут. Поскольку они запросили сумму, в несколько раз превышающую договорную, я делал все, чтобы их успокоить, но они стали вести себя шумно и агрессивно. Я понял, что бесполезно пытаться их урезонить. Увидев большой валун у дороги, весивший несколько сот цзиней, я улыбнулся и спросил: «Что тяжелее, валун или статуя?»

Они хором отвечали: «Валун в два или три раза тяжелее статуи».

Тогда я двумя руками поднял валун на высоту фута от земли.

Раскрыв рты от удивления, они перестали шуметь и сказали: «Старик-учитель, ты, наверное, живой Будда!» После этого они перестали спорить, и когда мы достигли горы Петушиная Ступня, я выдал им щедрое вознаграждение. Сам бы я никогда не поднял тот валун, это с божественной помощью.

Позже я отправился в Тэнчун дать толкование сутрам в местном монастыре.

Мой 79-й год (1918–1919)

Губернатор Тан Цзияо приказал магистрату Биньчуаня организовать сопровождение своему личному представителю в пути на нашу гору с письмом, в котором меня приглашали в Куньмин. Я отказался от предлагаемого мне паланкина и военного эскорта и пошел пешком в столицу вместе со своим учеником Сю-юанем. В Чусюне какие-то бандиты стали меня обыскивать. Они нашли письмо губернатора и начали меня бить.

Я сказал им: «Нет нужды меня бить. Я хочу видеть вашего главаря».

Они привели меня к Ян Тяньфу и У Сюэсяню. Увидев меня, У закричал: «Кто ты?»

«Я настоятель монастыря на горе Петушиная Ступня», – ответил я.

«Как тебя зовут?» – спросил By.

«Сюй-юнь», – сказал я.

«Зачем ты идешь в столицу провинции?» – поинтересовался У.

«Для совершения буддийского ритуала», – ответил я.

«Зачем нужны буддийские ритуалы?» – спросил У.

«Чтобы молиться о благе народа», – сказал я.

У сказал: «Губернатор Тан Цзияо бандит. Почему ты хочешь ему помочь? Он плохой человек, а раз ты его друг, значит, и ты плохой человек».

Я сказал: «Трудно сказать о ком-то, хороший он человек или нет».

«Почему?» – спросил У.

Я ответил: «Если говорить о доброй природе человека, то тогда все люди хорошие. Если говорить о дурной природе человека, то тогда все люди плохие».

«Что ты имеешь в виду?» – спросил У.

Я ответил: «Если бы вы и Тан трудились вместе на благо страны и народа и если бы ваши подчиненные делали то же самое, разве вас не считали бы хорошими людьми? Но если вы и Тан называете друг друга негодяями и в силу предрассудков воюете друг с другом и приносите страдания людям, то разве можно вас назвать хорошими людьми? Невинные люди будут вынуждены следовать либо за вами, либо за Таном, и все станут бандитами, и тогда все будут самыми несчастными людьми».

Услышав это, оба бандита рассмеялись, и У сказал: «Все, что ты сказал, верно, но что же мне делать?»

Я ответил: «По моему мнению, вам следует прекратить вражду и заключить мир».

У сказал: «Ты хочешь, чтобы я сдался?»

Я сказал: «Нет, я не имею этого в виду. Призвав к миру, я имею в виду, что все добрые люди вроде вас должны жить в мире в этой стране. Я просто призываю вас оставить свои предрассудки и работать на благо страны и народа. Разве это не хорошо?»

У спросил: «С чего начать?»

«С Тана», – ответил я.

«С Тана? – сказал он. – Нет, он убил и посадил в тюрьму многих наших людей. За это нужно отомстить. Как мы можем сдаться?»

Я сказал: «Пожалуйста, поймите меня правильно. Я имею в виду следующее: поскольку Тан – чиновник центрального правительства, он в силах установить мир, и вы бы тоже тогда стали чиновником, назначенным Пекином. Что касается ваших людей, которые были убиты, то и они не будут забыты, так как я отправляюсь в Куньмин, где совершу буддийский обряд во спасение душ всех павших на поле сражения. В отношении заключенных я попрошу Тана объявить амнистию, которая коснется и их. Если вы не прислушаетесь к моему совету, вражда будет продолжаться и чем она кончится для вас, неизвестно. И вы, и Тан обладаете силой, но ваша сила ограниченна и не может сравниться с его огромными людскими ресурсами, финансами и мощной поддержкой центрального правительства. Я не прошу вас сдаваться. Я здесь оказался не зря, и внутренний голос мне подсказывает, хотя я немощный монах, использовать свой язык для того, чтобы призвать к прекращению вражды и помочь стране и народу».

Ян и У были глубоко тронуты и попросили меня действовать от их имени. Я сказал: «Я не подхожу на эту роль, но если вы изложите свои условия, я передам их Тану». Тогда они тщательно подумали и выдвинули шесть условий:

(1) освободить всех их людей, содержащихся в тюрьмах, (2) не расформировывать их войска, (3) не понижать в чине, (4) дать возможность командовать своими собственными войсками, (5) не производить расследования их прошлой деятельности, (6) одинаково обращаться с обеими армиями.

Я сказал: «Может быть, Тан согласится. После того как я обсужу вопрос с ним, официальный ответ будет дан его представителями, которые обсудят все в целом с вами».

У сказал: «Я сожалею о том, что побеспокоил почтенного старого учителя. Если вопрос будет решен удовлетворительно, мы будем очень вам признательны».

Я сказал: «Не стоит благодарности. Все, что я делаю, это так, между прочим. Ведь я все равно бы прошел через эти места».

Ян и У оказали мне всякие почести, и вечером у нас состоялась дружеская беседа. Они предлагали мне остаться на несколько дней, но поскольку мне нельзя было терять время, я простился с ними на следующее утро. После завтрака они дали мне денег на дорогу, еды и повозку, приказав своим людям меня сопровождать. Я отказался от всего за исключением небольшого количества еды в дорогу. Примерно через половину ли от их штаб-квартиры я увидел нескольких человек, которые, стоя на коленях, в поклонах касались головой земли в знак уважения. Я узнал в них бандитов, которые били меня днем раньше. Они умоляюще спрашивали: «Простит ли нас бодхисаттва?» Я утешил их, призывая совершать добро и воздерживаться от дурных поступков. Они, заплакав, удалились.

В Куньмине меня встретили чиновники провинции, посланные губернатором Таном. Я остановился в храме Юаньтун. Вечером пришел Тан и сказал: «Я не встречался с почтенным учителем в течение нескольких лет. За это время одного за другим я потерял своих близких: бабушку, отца, жену и брата. Я в глубокой скорби. Кроме всего этого, в провинции повсюду орудуют бандиты. Они мешают людям жить. А между тем души убитых ими офицеров и солдат нуждаются в упокоении. Поэтому я хочу сделать три вещи: (1) совершить буддийский ритуальный обряд, с молитвенной просьбой к Будде защитить нас от бед и с молитвой об упокоении душ умерших, (2) превратить храм Юаньтун в большой монастырь во имя распространения буддадхармы и (3) основать университет для обучения молодежи.

Мои люди могут присмотреть за университетом, но, кроме почтенного старого учителя, никто не может помочь мне решить две другие задачи».

Я сказал: «Вы дали великий и редкий по нынешним временам и для нашего края обет. Он исходит из сознания бодхисаттвы. Я не справлюсь со всем, но есть много добропорядочных монахов, которые могут помочь вам в строительстве монастыря, только Юаньтун очень маленький храм и не сможет дать приют больше чем сотне людей. Пожалуйста, подумайте об этом. Что касается буддийских ритуальных обрядов, то они не потребуют много времени, и я буду рад совершить их для вас».

Тан сказал: «Вы правы, из Юаньтуна не получится большого монастыря. Мы сможем обсудить этот вопрос позже. Теперь о ритуале. В какой форме мы его совершим?»

Я сказал: «Сознание и Будда – единое целое. Поскольку вы решили совершить буддийский ритуал во благо страны и народа и облагодетельствовать как живых, так и мертвых, я предлагаю сделать три вещи: (1) запретить забой животных для еды на время совершения обряда, (2) объявить амнистию и (3) облегчить страдания бедствующих».

Тан сказал: «Первое и последнее может быть осуществлено, но второе является компетенцией министерства юстиции и мне не подвластно».

Я сказал: «Сейчас накопилось столько проблем в стране, что центральное правительство неспособно справиться со всеми. Если вы договоритесь с департаментом юстиции провинции, вы сможете объявить амнистию и снискать божественное благословение для своей страны». Тан кивнул в знак согласия, и тогда я повел речь о двух бандитских главарях, Яне и У, с которыми встречался по пути в Куньмин, и предложил отпустить с миром их людей, все еще содержавшихся в плену, с целью умиротворения всех мятежников. Тан был доволен моим предложением и сразу стал обсуждать вопрос об объявлении амнистии.

Год приближался к концу. Когда упасаки Оуян, Цзинъу и Люй Цюи прибыли в Куньмин для сбора средств на строительство Китайского центра по изучению Дхармы в Шанхае, они также остановились в храме Юаньтун. Я предложил им выступить с толкованием «Махаяна-сампариграха шастры». Новогодние дни я провел в Куньмине.

Мой 80-й год (1919–1920)

Весной была организована бодхимандала в храме Павших героев, где начались ритуальные буддийские церемонии в упокоение душ умерших на земле и в воде. В то же время была объявлена амнистия, и убиение животных в пищу было запрещено. Тогда же губернатор Тан послал чиновников на мирные переговоры с Яном и У, с обсуждением вопроса об их назначении военными командирами. После того эти два мятежника стали лояльными к властям провинции.

Примечательным было то, что после начала буддийских ритуальных церемоний пламя свечей в различных святых местах принимало форму цветов, походивших на распустившийся лотос, в удивительном разнообразии. Участники церемонии толпами приходили посмотреть на это необычное явление. К концу сорок девятого дня и на протяжении молитв о благосостоянии усыпанные драгоценными камнями хоругви появились в облаках над головой. Увидев это, толпа опустилась на колени в благоговейной молитве.

После окончания церемонии губернатор Тан пригласил меня в свой дом с просьбой прочесть сутры в упокой души умерших членов его семьи. Когда он снова увидел знамения, то преисполнился твердой веры в дхарму, и все члены его семьи стали буддистами. Я остался в Куньмине на зиму.

Мой 81-й год (1920–1921)

Весной губернатор Тан попросил меня устроить еще одну бодхимандалу и совершить буддийские обряды в упокоение душ умерших на земле и в воде, после чего я давал толкование сутрам.

Монастырь Хуатин на западе Куньмина представлял собой древнюю святыню в окружении красивейших пейзажей, но монахи не могли поддерживать его в надлежащем состоянии и с каждым днем он ветшал все сильнее. Потом было решено продать его европейцам, намеревающимся построить на его месте клуб, на что было получено разрешение у местных властей. Я был опечален этим и поговорил с губернатором Таном, призывая его сохранить это святое место. Он выслушал меня и провел тайное совещание с местной знатью, среди которой были Ван Цзюлин и Чжан Чжосянь. После этого последний пригласил меня на вегетарианский обед, во время которого я получил официальное предложение, написанное на красной бумаге, занять должность настоятеля монастырского храма, что позволило бы им тогда восстановить святыню. Они трижды повторили свою просьбу устно, и я в конце концов согласился.

В том году упасака Чжан Чжосянь принес пару гусей в монастырь Юньси и выпустил их там на свободу. Меня попросили объяснить им монастырские правила, и обе птицы склонили свои головы как бы в знак согласия следовать им. После этого они подняли головы и казались очень счастливыми. Потом они стали ходить вместе с монахами в главный зал и глядеть на читающих сутры монахов. В течение трех лет они ходили следом за монахами даже тогда, когда те совершали ритуальное шествие вокруг статуй Будды и бодхисаттвы. Все служители храма любили их.

Однажды гусыня из этой пары подошла к дверям главного зала и замерла на какое-то время, потом прошла по кругу три раза, подняла голову и, взглянув на статуи, испустила дух. Ее перья оставались глянцевыми, когда ее клали в деревянный ящик-гроб. Гусак беспрестанно крякал, будто не мог перенести разлуки со своей подругой. Через несколько дней он отказался от пищи и перестал плавать, а затем появился в главном зале и стал смотреть на статуи Будды. Расправив крылья, он умер. Его также положили в небольшой деревянный ящик и похоронили рядом с его подругой.

Примечание Цэнь Сюэлюя:

Осенью того года Гу Пиньчжэнь, командующий армией Юньнани, задумал свергнуть губернатора Тана, который пользовался поддержкой двадцати полков. Так как Тан уважал учителя Сюй-юня, он пришел к нему однажды ночью за советом. Учитель сказал: «Хотя вы завоевали сердца людей, но этого нельзя сказать в отношении армии. Если разразится конфликт, ни одна сторона не одержит победы, а наши соседи воспользуются случаем и вторгнутся в Юньнань. Вам лучше всего уехать и ждать до тех пор, пока не настанет время вернуться». Тан прислушался к его совету и отпросился в отпуск, передав пост губернатора Гу Пиньчжэню, а сам отправился в Аннам [75] и затем в Гонконг. Об этом учитель рассказал мне десятью годами раньше.

Мой 82-й год (1921–1922)

Весной того года губернатором провинции Юньнань стал Гу Пиньчжэнь. Со второго по седьмой месяц непрерывно шли дожди, и по улицам столицы провинции можно было плавать на лодке. Каждый день с башни над городскими воротами из крупных орудий стреляли по облакам, но рассеять их не удавалось. Начиная с седьмого месяца установилась длительная засуха, так что к зиме с высохшего русла реки начала подниматься пыль. Такого никогда не было в Юньнани. Осенью вспыхнула эпидемия дифтерии, жертвами которой стали несколько тысяч человек. В это время мы с учителем Цзюй-сином жили в храме Хуатин, где из-за бедствий прекратилась всякая деятельность. Однажды мы пошли в город и, возвращаясь обратно к полудню, решили передохнуть под деревом. Там мы нашли сверток с золотыми и нефритовыми браслетами, золотыми заколками, серьгами и часами, а также с восьмью тысячами юньнаньских юаней и более чем с десятью тысячами французских денег. Мы ждали возвращения владельца, но перед закатом, поняв, что нам еще долго добираться до храма, я взял сверток, и мы отправились в путь с намерением вернуться в город на следующий день и попытаться отыскать владельца через объявление в газете.

Как только мы достигли подножия горы и собрались переправиться через озеро, у меня перед глазами мелькнула фигура девушки, прыгнувшей в воду. Я поспешил к ней на помощь, поскольку она начала тонуть. Я прыгнул за ней в воду. Она сопротивлялась, не желая принять помощь, и я был вынужден силой доставить ее на берег. Поскольку она намеревалась покончить с собой, мы вынудили ее пойти с нами в храм. Было уже темно, когда мы добрались до места. Мы дали ей сухую одежду и предложили поесть, но она отказалась от еды. Мы пытались ее утешить. После долгого молчания она наконец рассказала, что родом из Чанша и ее фамилия Чжу. Она родилась в Юньнани примерно восемнадцать лет назад, будучи единственным ребенком лавочника, торговавшего лекарствами в их городе на улице Фучунь. Затем она рассказала о том, что с ней произошло. Однажды к ним в дом зашел командующий дивизией по имени Сунь. Он выдал себя за холостяка и попросил у ее родителей руки их дочери. Родители поверили ему, но после свадьбы она обнаружила, что у Суня была еще одна жена. Таким образом, она была обманута, и было слишком поздно что-либо предпринимать. Первая жена, жестокая женщина, ее часто била. Родня мужа пробовала за нее заступиться, но все было напрасно. Ее собственные родители боялись влиятельного военного. Она сказала: «Я потеряла всякую надежду и, собрав кое-что из своих вещей, собралась бежать на гору Петушиная Ступня, чтобы стать монахиней и ученицей учителя Сюй-юня».

Не зная дороги, она шла два дня и, опасаясь преследования людьми мужа, пустилась в бегство и потеряла свой сверток. Тогда она почувствовала, что ей осталось только одно – самоубийство.

Я спросил, какие вещи она потеряла, и обнаружил, что именно они были в свертке, который мы нашли. Я утешил ее и попросил своего собрата объяснить ей правила монашеской жизни. На следующий день я пригласил семьи Чжу и Сунь, насчитывающие вместе человек тридцать или более того, к нам в храм для обсуждения вопроса. Я также объяснил им значение дхармы. После этого командир Сунь и его первая жена опустились на колени перед священным алтарем, раскаялись в своих прошлых грехах и стали, заливаясь слезами, обнимать друг друга. Собравшиеся были глубоко тронуты и остались в храме на три дня. В связи с этим тридцать человек или более того – мужчин, женщин, молодых и старых членов этих двух семей – сделались приверженцами дхармы и получили наставления перед уходом.

Мой 83-й год (1922–1923)

В том году храм Хуатин (также называемый Юньси, или Пристанище Облаков) был перестроен. К западу от озера Куньмин возвышалась гора Бицзи (Изумрудный Феникс). Когда второй сын индийского царя Ашоки посещал ее, он увидел стаю изумрудных фениксов и решил остаться там с целью практики самореализации и постижения Пути. Его называли «Духом изумрудного феникса», а потом его именем была названа эта гора. Ее ширмообразные вершины в более поздние времена стали местом возведения храма Хуатин. Чаньский учитель Сюань-фэн, живший во времена династии Юань (1280–1367), изучавший и познавший дхарму под руководством своего замечательного наставника Чжун-фэна (1263–1323), построил храм Юаньцзюэ (Полное Просветление), который позже был назван Хуатин (Цветочная Беседка) в честь горы, изобилующей цветами. Два года назад, когда это святое место собирались продать иностранцам, проживавшим в Юньнани, я вмешался, и губернатор Тан, купив этот монастырь, попросил меня стать его настоятелем. В процессе реконструкции выкопали древнюю каменную плиту. Она не была датирована, но содержала надпись из двух иероглифов «Юнь Си» (Пристанище Облаков). Позже ее прикрепили к верхней части ступы Хайхуй, в которой покоился прах учеников.

[Проявляя щедрость], академик Чэнь Сяофу обменял свой собственный цветочный сад на этот участок земли, некогда принадлежавший храму Шэнинь и находившийся тогда в собственности местной сельскохозяйственной школы. Таким образом, мы смогли восстановить храм Юньси, с его главным залом и усыпальницами. У подножия горы мы построили новый храм и назвали его Чжаоти. Такое же название получила ближняя деревня. Вырубая деревья в окрестных лесных чащах, мы однажды нашли сверток с золотыми и серебряными монетами на сумму, превышающую 200 000 юаней. Я предложил передать эти ценности правительству для учреждения фонда помощи нуждающимся. Когда присутствующие стали настаивать на том, чтобы находку оставить у себя для решения финансовых проблем монастыря, я сказал: «Согласно буддийским заповедям, монаху запрещено пользоваться деньгами, потерянными другими людьми. Мы и так нарушили заповеди, подобрав этот сверток, и было бы непростительно оставить его на свои нужды. Можно личные богатства раздавать на всеобщее благо для устройства общинных полей или для монахов, когда у них нет пропитания, но я не смею оставить потерянное кем-то имущество в храме». Мое предложение было одобрено, и монеты были переданы правительству на помощь нуждающимся.

Провинция Юньнань очень сильно пострадала от длительной засухи, начавшейся в предыдущем году, и было трудно подсчитать количество жертв дифтерии. Все население, от армейских офицеров до человека с улицы, стало вспоминать бывшего добропорядочного губернатора Тана и приветствовало его возвращение на должность губернатора провинции. Вернувшись на этот пост, он пришел к нам в храм и попросил меня помолиться о дожде. Тогда я соорудил для этой цели алтарь, и через три дня хлынул проливной дождь. К тому времени дождя уже не было в течение пяти месяцев. Поскольку дифтерия все еще продолжала свирепствовать, Тан сказал: «Я слышал, что снегопад может остановить эпидемию дифтерии, но сейчас лишь только конец весны. Как мы можем заполучить снег?»

Я сказал: «Я сооружу алтарь с этой целью, и вы со своей стороны, пожалуйста, от всего сердца молитесь, чтобы выпал снег».

Тан стал соблюдать правила праведной жизни и молиться о снеге. На следующий день выпало около фута снега. Эпидемия внезапно прекратилась, и все воздали хвалу непостижимой буддадхарме.

Мой 84-й год (1923–1924)

Тот год был свидетелем возведения ступы для упокоения праха семи рангов верующих . Во время землеройных работ при закладке фундамента был обнаружен гроб на глубине более 10 футов с надписью: «Госпожа Ли из Фаньяна, год четвертый правления под девизом цзя-цзин (1525–1526)». Ее лицо было свежим, будто она еще была жива, и когда ее тело кремировали, языки огня приняли форму цветков лотоса. Пепел был помещен в отделение, предназначенное упасикам. Все могилы справа от храма – они находились в неблагоприятном месте – были перенесены по просьбе собрания верующих и после кремации пепел покойных был также помещен в ступу.

На одном из надгробий была каменная стела с биографическими сведениями о бхикшу Дао-мине, родившемся во времена правления под девизом Дао-гуан (1821–1850) и впоследствии отданном родителями в храм, где он присоединился к сангхе. После посвящения в духовный сан он руководил культовыми церемониями и был сосредоточен на повторении имени бодхисаттвы Авалокитешвары. Однажды ему приснилось, что бодхисаттва велела ему помыться и вода уже была приготовлена. Он вымылся и Гуаньинь исчезла, а он почувствовал очень сильный прилив энергии к ногам. На следующее утро, поднявшись с постели, он обнаружил, что может ходить так же, как все (чего раньше не мог). С этого момента пробудилась его природная мудрость, и поэтому он неустанно взывал к бодхисаттве до конца дней своих. Крышка его гроба была изъедена муравьями таким образом, что образовались отчетливые контуры небольшой семиуровневой ступы, ориентированной по сторонам света, что свидетельствовало о духовных достижениях этого монаха.

Мой 85-й год (1924–1925)

В том году мы восстановили все ступы, включая ступу Семи Будд древности на нашей горе, и все статуи Будд (всего 16 мест), а также все Пятьсот архатов в нашем монастыре. В храме Шэн-инь были отлиты три бронзовые статуи для главного зала и вылеплены три глиняные для святыни Западного Рая. Чаньский бхикшу Цзюй-син умер весной, завершив исполнение дисциплинарного кодекса. Я записал историю его жизни в следующих словах.

История жизни чаньского бхикшу Цзюй-сина

Бхикшу Жи-бянь, известный также под прозвищем Цзюй-син, был родом из Хуйли и в детстве осиротел. Мужчина по фамилии Цэн стал заботиться о нем и позже отдал ему в жены свою дочь. Они имели двух сыновей, но были очень бедны. Когда я появился на горе Петушиная Ступня, вся семья из восьми человек работала при монастыре. В первый год правления под девизом Сюань-тун (1909) после моего возвращения на гору с конвоем, доставившим Трипитаку, я передал ему основы учения. Тогда ему было 20 лет. Когда ему исполнился 21 год, все эти восемь человек изъявили желание присоединиться к сангхе.

Он был тугоух, неграмотен и некрасив, днем в поте лица трудился, выращивая овощи, а по вечерам молился бодхисаттве Гуаньинь. Он также практиковал медитацию и иногда изучал сутры, но никогда не обращался за наставлениями к другим. Он усердно трудился и в 1915 г. попросился в отпуск, чтобы посетить ученых наставников в других краях страны. В 1920 г., когда я был в храме Юнь-си, он вернулся и снова стал работать на огороде. Потом он начал декламировать сутры в главном зале, а в свободное время занимался изготовлением одежды и предметов из бамбука для общины. Он раздавал все избытки овощей, заслуживая благоприятную карму, и не хранил ничего, превышающего жизненные потребности, и никогда не говорил без надобности.

Когда я был в храме Шэн-инь, я отметил его работу в огороде наряду с его духовной практикой как редкую и достойную подражания. В том году, когда я разъяснял дисциплинарные правила в разных монастырях на нашей горе, он пришел ко мне и попросил полного посвящения, после которого попросил отпустить его в монастырь Шэн-инь.

Двадцать девятого дня третьего месяца после полуденной медитации он пришел во двор за главным залом. Там он надел свою рясу, собрал несколько пучков соломы и сел на нее, скрестив ноги, лицом на запад, и стал произносить имя Будды. Затем он поджег под собой солому и стал одной рукой звонить в колокольчик, а другой отбивать ритм в деревянное било в форме рыбы. В храме находилось много людей, но никто поначалу не ведал о том, что случилось. Монахи вне храма, заметившие пламя, войдя в храм, не обнаружили там этого бхикшу. Когда они вышли во двор, то увидели его неподвижно сидящим со скрещенными ногами на пепле. Его одежда осталась нетронутой огнем, хотя рыба-било и рукоятка колокольчика превратились в пепел.

Мне сказали о его смерти, но поскольку я готовился к церемонии зачтения заповедей бодхисаттвы в восьмой день следующего месяца, я не мог спуститься с горы. Я написал письмо Ван Чжуцуню, заведующему финансовым управлением, и Чжан Цзюэсиню, начальнику ирригационного отдела, с просьбой присутствовать на его похоронах от моего имени. Увидев это чудо, они доложили губернатору Тану, который пришел со всей семьей, чтобы его засвидетельствовать. Когда колокольчик извлекли из руки бхикшу, его тело, остававшееся до тех пор в прямом сидячем положении, рассыпалось, превратившись в кучу пепла. Присутствующие с благоговейным трепетом отнеслись к увиденному и укрепились в вере в буддадхарму. Губернатор Тан приказал местным властям провести трехдневную памятную службу, которую посетило несколько тысяч человек. После этого он описал этот случай для хранения в библиотеке провинции.

Мой 86-й год (1925–1926)

В том году после чтения заповедей я занимался толкованием сутр, и провел недельную чаньскую медитацию. Поскольку монастырские владения на горе составляли земельные угодья, большая часть которых нуждалась в вырубке леса, я пригласил сельчан на помощь общине. Они были счастливы, поскольку получали половину вырубленного леса. В том году должность губернатора провинции была упразднена и заменена административным комитетом. Таким образом, губернатор Тан ушел в отставку, но часто навещал нас, останавливаясь на нашей горе.

Мой 87-й год (1926–1927)

В том году в провинции Юньнань была тревожная жизнь. Солдаты были расквартированы по частным домам, и никто не знал покоя и не осмеливался пойти в поля для сбора урожая. Я отправился в штаб армии и обсудил ситуацию с командующим. Он издал указ, запрещающий его подчиненным задерживать крестьян, отправляющихся на поля в сопровождении монахов. В результате этого несколько тысяч крестьян пришли в монастырь, где монахи делились с ними сначала рисом, потом рисовой размазней, затем отрубями, когда кончились запасы риса, и, наконец, простой водой, чтобы облегчить муки голода. Они были глубоко тронуты и плакали, видя, что монахи страдают так же, как они. Только с улучшением положения крестьяне вернулись в свои дома, и с тех пор всегда при необходимости, добровольно, по зову сердца, шли защищать монастырь.

Став настоятелем монастыря Юньси, каждый год я читал заповеди, давал толкование сутрам и проводил недели чаньской медитации. В том году, когда я читал заповеди, на нескольких высохших деревьях сливы мэйхуа во дворе перед главным залом неожиданно распустилось 10 белых лотосов, а на капусте в огороде распустились синие лотосы, в сердцевинах которых были образы стоящего Будды. Упасака Чжан Чжосянь отметил это необычное явление гатхой, текст которой был вырезан на камне.

Мой 88-й год (1927–1928)

В том году я, как обычно, излагал основы учения, давал толкование сутрам и проводил недели чаньской медитации. Были выстроены новые залы священных реликвий и спальные помещения, а также реконструирована колокольня.

Мой 89-й год (1928–1929)

Я отправился вместе с упасакой Ван Цзюлином в Гонконг для сбора средств на изготовление очередных статуй Будды. Губернатор Гуандуна, генерал Чэнь Чжэньжу, послал представителя сопроводить меня в Гуанчжоу, где я остановился в доме престарелых Иянъюане. Мы вместе отправились в храм Нэнжэнь на горе Байюнь, где я вынужден был отказаться от сделанного им предложения вступить в должность настоятеля монастыря Наньхуа в Цаоси. Потом я продолжил свой путь через Амой и Фучжоу, возвращаясь в Гушань, где дал толкование сутрам. После этого я посетил монастырь царя Ашоки в Нинбо и поклонился останкам Будды, а оттуда отправился на остров Путо, где встретил учителя Вэнь-чжи. Он сопровождал меня до Шанхая, где я потом остановился в приюте Сяншань храма Лунгуан. К концу той осени преставился настоятель Дагун из монастыря Гу-шань, и монастырская община прислала за мной своего представителя в Шанхай. Год близился к концу, и я встретил в Шанхае Новый год.

Мой 90-й год (1929–1930)

В первом месяце я покинул Шанхай и вернулся на гору Гушань. Там я получил предложение стать настоятелем монастыря Гушань. Оно исходило от министра военно-морского флота Ян Шучжуана, административного главы провинции Фуцзянь, и от Фан Шэнтао, бывшего главы, которые пришли в сопровождении местной знати и чиновников. Я вспомнил место, где мне впервые обрили голову при вступлении в сангху, и о моем высокодобродетельном покойном учителе, и не нашел оправдания, позволявшего отказаться от этой должности. В общем, я принял предложение.

Мой 91-й год (1930–1931)

В прошлом году на горе Гушань мне удалось улучшить жизнь монастыря в организационном отношении. Весной я попросил учителя Вэнь-чжи стать моим помощником в качестве управляющего (кармадана) на время чтения мною заповедей. В первом месяце того года я читал лекции о «Брахмаджала сутре» всему собранию. Во дворе монастыря росли два «железных» дерева с листьями, похожими на хвост феникса, посаженных, по преданию, около десяти столетий назад, во времена династии Тан, одно – принцем государства Минь (современная провинция Фуцзянь), а другое – настоятелем Шэн-цзянем. Эти деревья растут медленно и живут очень долго, распуская только один или два листка в год. В наше время они оба были высотой в десять футов, но никогда не цвели. Говорили, что они расцветут не раньше чем через тысячу лет. Но во время чтения заповедей они расцвели в полную силу. Люди, местные и приехавшие издалека, толпами собирались в монастыре, чтобы взглянуть на них. По этому случаю учитель Вэнь-чжи сделал соответствующую надпись.

Мой 92-й год (1931–1932)

Я продолжал служить настоятелем монастыря Гушань, где читал заповеди, давал толкование сутрам, основал школу практики винаи и построил храмы Пинчу, Силинь и Юньо.

Мой 93-й год (1932–1933)

Весной во время чтения заповедей пришел седовласый бородатый старик с необычным лицом и сразу направился в комнату настоятеля, где, встав на колени, стал просить меня обучить его правилам практики винаи. Я спросил, кто он такой. Он ответил, что его фамилия Ян и что он родом из Наньтая. Монах по имени Мяо-цзун, в то время слушающий заповеди, также был родом из Наньтая. Он сказал мне, что никогда прежде не встречал этого старика. Старик бесследно исчез после слушания заповедей бодхисаттвы и раздачи удостверений о принятии пострига.

Когда Мяо-цзун вернулся в Наньтай, он обнаружил в храме Лунван (Правитель драконов) статую, не только сильно походившую на того старика, но и державшую в руках удостоверение о принятии пострига. Новость о том, что Правитель драконов получил наставления, распространилась по всему Наньтаю. В то же время в храм пришел с целью получить полное посвящение в духовный сан упасака из Гуандуна по имени Чжан Ютао, бывший академиком во времена предыдущей династии Цин. Ему дали дхармовое имя Гуань-бэнь (Созерцающий корень) и поручили составить каталог сутр в библиотеке монастыря Гушань. После церемонии я попросил учителя Цы-чжоу дать толкование четырех разделов винаи в зале дхармы, а учителей дхармы Синь-дао и Инь-шунь – заняться обучением новичков в школе винаи.

Мой 94-й год (1933–1934)

В ту весну я попросил учителя дхармы Инь-цы дать толкование «Брахмаджала сутры» в период чтения заповедей. В первом месяце года японская армия заняла шанхайское укрепление и создала напряженность во всей стране. Поскольку Девятнадцатая действующая армия объявила чрезвычайное положение, все храмы провинции отказывались принимать гостей в лице монахов за исключением монастыря Гушань, который все еще принимал монахов, прибывавших морем. Собралось порядка пятнадцати или шестнадцати сотен монахов в нашем монастыре, но, несмотря на наши скудные запасы продуктов, на кашу по утрам и рис на обед хватило. На шестом месяце была завершена подготовка к открытию парка-заповедника для животных. В стае гусей, присланных упасакой Чжэн Циньцяо для заповедника, был один необычный гусак, весивший около шестнадцати цзиней. Заслышав стук монастырского деревянного била, он расправлял крылья и вытягивал шею. В главном зале он весь день глазел на будда-рупу. Месяцем позже он умер, стоя перед изображением Будды, но не упал на пол. Упасака Чжэн удивился такому необычному явлению и попросил кремировать птицу по всем буддийским правилам. На седьмой день во время кремации не чувствовалось никакого запаха разложения. Была вырыта общая могила для пепла всех умерших и кремированных птиц.

Мой 95-й год (1934–1935)

Весной, в качестве следующего шага в направлении улучшения работы школы винаи, я попросил учителя дхармы Цы-чжоу стать ее директором. На втором месяце, во время вечерней медитации, находясь в состоянии между сном и бодрствованием, я увидел шестого патриарха , который подошел ко мне и сказал: «Пора тебе возвращаться».

На следующее утро я сказал своему ученику Гуань-бэню: «Прошлой ночью я видел во сне шестого патриарха, который призывал меня вернуться назад. Может быть, моя обусловленная законом причины и следствия жизнь (в этом мире) подходит к концу?» Мы побеседовали с Гуань-бэнем ко взаимному утешению. На четвертом месяце мне опять приснился шестой патриарх, трижды побуждающий меня вернуться назад. Я был очень удивлен этим, но вскоре после этого получил несколько телеграмм от администрации провинции в Гуандуне с приглашением принять и реставрировать храм шестого патриарха. Я вспомнил об этом святом месте шестого патриарха (Хуй-нэна). Оно остро нуждалось в ремонте, который не производился со времен последней реставрации учителем Хань-шанем (1546–1623), так что я отправился в Линнань (древнее название провинции Гуандун).

Генерал Ли Ханьхунь, командовавший армией в северной части Гуандуна, в свое время отмечал, что монастырь Наньхуа находится в полуразрушенном состоянии, и произвел кое-какие мелкие ремонтные работы, которые начались в ноябре 1933 г. и закончились в октябре 1934-го.

В ту зиму буддийские законники попросили меня дать наставления. Так как некоторые залы и здания монастыря Наньхуа пришли в негодность и спальни были разрушены, мы построили бамбуковые помещения, крытые соломой, чтобы разместить несколько сот гостей. Чиновники и знать Гуандуна прибыли со своими семьями в большом количестве, чтобы получить наставления и стать моими учениками. Вечером семнадцатого дня одиннадцатого месяца во время чтения заповедей бодхисаттвы пришел тигр, будто хотел получить наставления, и напугал всех присутствующих. Но после моих наставлений о правилах отшельнической жизни тигр спокойно ушел.

Прибытие учителя в Цаоси

В 1934 г., второго дня восьмой луны, учитель Сюй-юнь прибыл из Гушаня и в сопровождении местных чиновников, образованных людей и простого люда, направился в Цаоси. Случилось так, что этот день совпал с днем местного народного празднования очередной годовщины дня рождения патриарха, и около десяти тысяч человек устремились в монастырь для совершения воскурений.

У ворот Цаоси

Приблизившись к воротам, учитель указал на них посохом и продекламировал:

У ворот монастыря Баолинь [83]

Учитель указал посохом на ворота и продекламировал:

В зале Майтреи

Учитель продекламировал:

После этого учитель простерся ниц перед статуей Майтреи.

В зале Вэйто [91]

Учитель продекламировал:

После этого учитель простерся ниц перед статуей Вэйто.

В зале Пятого патриарха

Учитель продекламировал:

После этого учитель простерся ниц перед пятым патриархом.

В зале Шестого патриарха

Держа в руке благовонные палочки, учитель продекламировал:

Закончив воскурения, учитель продолжал:

Перед ракой Учителя Хань-Шаня

Держа благовонные палочки, учитель продекламировал:

Позвав учеников, учитель продолжил:

После совершения воскурения учитель продолжил:

После этого учитель простерся ниц перед Хань-шанем.

В главном зале

Держа благовонные палочки, учитель продекламировал:

После этого учитель простерся ниц перед Буддой.

В комнате настоятеля

Учитель вошел в комнату настоятеля и продекламировал:

Учитель щелкнул пальцами трижды и продолжил:

Затем Учитель простерся ниц перед статуей Будды.

В зале дхармы

Указывая посохом на место проповедника дхармы, учитель продекламировал:

Учитель указал посохом вновь на это место и продолжил:

Поднимусь!

Поднявшись туда с зажженными благовонными палочками в руках, он продекламировал:

Затем Учитель поправил рясу и сел, после чего старший монах продекламировал

Держа в руке посох, учитель сказал:

Ясно, что это великое событие обусловлено не какой-то одной из множества дхарм . Причин основополагающих и второстепенных много, и им еще не положен конец. После ухода Хань-шаня сюда пришел я. Восстановление этого древнего монастыря зависит от многих причин. Монастырь был основан в 502 г. индийским монахом Чжи-яо Сань-цзаном (Джнянабхайсаджьей), предсказавшим, что примерно через 170 лет великий совершенномудрый придет сюда проповедовать дхарму ради освобождения людей и что достигших того же самого последователей будет так много, как деревьев в лесу. Отсюда и название «Драгоценный Лес». Со времен шестого патриарха, пришедшего сюда учить и обращать людей в веру, прошло более тысячи с лишним лет, и бесчисленное множество живых существ достигло освобождения. Периоды процветания чередовались с периодами упадка. Во времена династии Мин патриарх Хань-шань восстановил монастырь и оживил эту школу. С тех пор прошло более трех столетий, и за это время без достойного преемника монастырь пришел в непотребное состояние.

Когда я был в Гушане, мне приснился шестой патриарх, трижды призвавший меня вернуться сюда. В то же время высокопоставленные чиновники и упасаки, спонсирующие восстановление монастыря, послали своих представителей ко мне в Гушань с просьбой стать его настоятелем. Их преданность делу была велика, и я был вынужден уступить их просьбам, и вот теперь занимаю это место, испытывая стыд из-за своей недостаточной добродетели и мудрости и отсутствия административных талантов. Поэтому я нуждаюсь в вашей помощи, чтобы увядающая ветвь оросилась амритой и над домом в огне пролились дождевые облака сострадания. Вместе мы сделаем все, что в наших силах, дабы сохранить монастырь Шестого патриарха.

Соединив ладони вместе, учитель повернулся сначала направо, а потом налево в знак приветствия и сказал:

После этого Учитель сошел с места проповедника дхармы.

Мой 96-й год (1935–1936)

В ту весну генерала Ли Ханьхуня перевели в восточную часть Гуандуна. Мы лишились ценной поддержки, которую он нам оказывал, и начали испытывать все большие и большие трудности в реставрации монастыря. После чтения наставлений я был приглашен сетью больниц Дунхуа в Гонконге совершить обряды в упокоение душ людей, умерших на земле и в воде. Для этой цели были возведены алтари в храмах Дунлянь и Цзюэюань. После совершения обрядов я вернулся в монастырь Гушань и подал в отставку с поста настоятеля. Я попросил управляющего монастырем, старого учителя Шэн-хуя, занять освободившийся пост. Затем вернулся в монастырь Наньхуа, где реставрировал Зал шестого патриарха и построил раку Авалокитешвары, а также спальные помещения. В ту зиму три кедра за монастырем, посаженные во времена династии Сун (960–1279) и увядавшие на протяжении последних нескольких столетий, неожиданно распустили листву. Учитель Гуань-бэнь, руководитель собрания, засвидетельствовал это редкое событие в песне, текст которой был высечен упасакой Цэнь Сюэлюем на каменной плитке в монастыре.

Мой 97-й год (1936–1937)

После чтения наставлений весной реставрация монастыря Наньхуа постепенно завершилась. Господин Линь Сэнь, президент республики, а также министр Чу Чжэн и генерал Чан Кайши прибыли в монастырь один за одним. Президент Линь и министр Чу учредили фонд, финансирующий перестройку главного зала, а генерал Чан Кайши в качестве своего вклада поставил рабочую силу, так что нам удалось изменить направление течения потока Цаоси, протекавшего мимо монастыря. Однако изменение направления течения этого потока в конечном итоге не потребовало рабочей силы, а стало возможным благодаря помощи духовных стражей дхармы.

Примечание упасаки Цэнь Сюэлюя:

Первоначально поток Цаоси протекал в 1400 чжанах от монастыря. Поскольку его долгое время не чистили, то, будучи переполненным камнями и илом, он изменил направление течения на северное и направился прямо к монастырю. Чтобы вернуть его назад в прежнее русло, потребовалось бы 3000 рабочих и стоило бы очень дорого. Когда началась подготовка к работе, вечером двадцатого дня седьмого месяца, неожиданно разразилась сильная гроза, продлившаяся всю ночь. На следующее утро сильные водяные потоки разрушили берега Цаоси, образовав новое русло именно там, где мы его планировали. Прежнее русло было переполнено песком и камнями, которые возвышались на несколько футов над прежними берегами. Казалось, будто божественные стражи монастыря помогли нам скорректировать течение этого ручья.

Мой 98-й год (1937–1938)

Весной, после чтения наставлений, я был приглашен Гуандунской буддийской ассоциацией в Гуанчжоу, где дал толкование сутрам и принял тибетских лам и их последователей. Преданные ученики из соседнего города Фушаня попросили меня провести церемонию открытия ступы, возведенной в храме Жэньшоу. Затем я вернулся в монастырь Наньхуа, где руководил ремонтом храмовых зданий.

Мой 99-й год (1938–1939)

Весной, после чтения наставлений, я отправился в Гуанчжоу, где дал толкование сутрам, после чего прибыл в Гонконг для совершения обряда Махакаруны  в храмах Дунлянь и Цзюэюань. После этого я вернулся в монастырь Наньхуа.

Мой 100-й год (1939–1940)

Во время чтения наставлений весной в монастырь за ними пришло огромное количество людей вследствие разразившейся на севере вражды. Я предложил, в связи с большим количеством жертв как среди солдат, так и среди гражданского населения, всем ученикам Будды каждый день посвящать два часа раскаянию, молитвам в упокоение душ умерших и о скорейшем прекращении всякой вражды. Я также призвал всех экономить деньги на еде для создания фонда помощи нуждающимся. Мои предложения были одобрены и приняты к исполнению.

Мой 101-й год (1940–1941)

Той весной, как обычно, я давал наставления. Японская армия вскоре заняла Кантон, и все гражданские и военные департаменты были эвакуированы в Цюйцзян. Там собралось огромное число монахов со всех частей провинции. Я произвел ремонт храма Дацзянь (Большое Зеркало) и использовал его как часть монастыря Наньхуа, пригодную для приема посетителей. С той же целью я также отремонтировал монастырь Юэхуа (Лунный Цветок).

Мой 102-й год (1941–1942)

Весной, после чтения наставлений, я передал правительству провинции сумму в 200 000 юаней, собранную моими учениками и другими преданными буддизму людьми за предыдущие два года на нужды жертв голода в районе Цюйцзяна.

Той осенью Гуандунская Буддийская ассоциация переехала в Цюйцзян и выбрала меня президентом, а упасака Чжан Цзылянь стал вице-президентом.

Мой 103-й год (1942–1943)

Во время чтения наставлений в ту весну некий дух, живший на монастырском дереве, явился за наставлениями. Учитель Гуань-бэнь, настоятель храма, засвидетельствовал это необычное явление:

Во время чтения наставлений явился какой-то монах и попросил дать наставления ему, бхикшу. Он сказал, что его зовут Чжан и что он родом из Цюйцзяна, ему 34 года, но до сих пор он не нашел никого, кто обрил бы ему голову. Его спросили, есть ли у него с собой церемониальная ряса и предметы, необходимые для такого случая. Он ответил, что у него их нет. Поскольку он был откровенен и искренен, ему дали все необходимое и присвоили дхармовое имя. Ожидая своей очереди, он усердно трудился, занимаясь уборкой храма. Он вел себя сдержанно и не разговаривал с другими монахами, когда его пускали в Зал винаи. Oн безукоризненно соблюдал все правила, но, прослушав заповеди бодхисаттвы, куда-то исчез, оставив свою рясу и удостоверение о принятии пострига в Зале винаи. Об этом инциденте вскоре все позабыли. В следующем году перед чтением наставлений учителю Сюй-юню приснился сон, будто этот монах пришел и попросил свидетельство. На вопрос, где он был после получения наставлений, он ответил, что никуда не уходил, так как жил у бога земли… Его свидетельство было потом сожжено в виде жертвоприношения и таким образом вернулось к нему.

Летом и осенью мы ремонтировали женский монастырь Уцзинь, для приема всех монахинь, прибывающих в Цюйцзян. Храм Дацзянь был только что перестроен, но ремонт монастыря Наньхуа не был еще завершен. Время от времени я получал консультации из монастыря Гушань по различным вопросам. Таким образом, я был постоянно занят работой. Кроме всего прочего, японские бомбардировщики каждый день беспокоили нас, пролетая над монастырем на свои задания.

Примечание Цэнь Сюэлюя:

После оккупации японцами Гуанчжоу во время войны столицей провинции стал Цюйцзян, и высокопоставленные военные чины часто заходили в монастырь Наньхуа. Японская разведка узнала, что монастырь используется в качестве места встречи китайских чиновников. На седьмом месяце, когда там собралось большое количество народа, прилетели восемь вражеских бомбардировщиков и стали кружить над монастырем. Учитель знал о намерениях японцев и приказал монахам возвратиться в свои спальные помещения. После того как все гости укрылись в Зале шестого патриарха, учитель пошел в главный зал, где, совершив воскурения, погрузился в медитацию. Один самолет спикировал и бросил большую бомбу, которая упала в роще на берегу реки за пределами монастыря, не причинив вреда последнему. Бомбардировщики вернулись и снова стали кружить над монастырем. Вдруг два из них столкнулись и рухнули на землю в Маба, десятью милями западнее. Оба самолета разбились вместе с пилотами и стрелками. После этого вражеские самолеты больше не осмеливались приближаться к монастырю и старались больше не пролетать над ним по пути к своим целям в тылу.

Той зимой, одиннадцатого месяца, президент Линь Сэнь и правительство поручили упасакам Цюй Ингуану и Чжан Цзыляню посетить наш монастырь и пригласить меня в столицу военного времени Чунцин для организации молитвенного собрания во благо страны. Я покинул Наньхуа шестого дня одиннадцатого месяца и по прибытии на священную гору Хэншань в провинции Хунань совершил воскурения в тамошнем монастыре. Потом я встретился с упасакой Сюй Гочжу, посланным маршалом Ли Цзишэнем, который приглашал меня в Гуйлинь. По прибытии туда я остановился на горе Юэя, где монахи, монахини и ученики-миряне обоих полов захотели стать моими последователями. Потом, добравшись до Гуйчжоу, я остановился в монастыре Цяньмин, где настоятель Гуан-мяо попросил меня прочесть лекцию о Дхарме. Когда я снова прибыл в Чунцин, меня встретили правительственные чиновники и представители монастырей. После встречи с президентом Линь-шэнем и упасакой Дайем, ведущим молитвенного собрания, мы решили провести два дхарма-собрания в храмах Цыюнь и Хуаянь.

Мой 104-й год (1943–1944)

В первом месяце я совершил ритуальные церемонии во благо страны, которые закончились на двадцать шестой день. Президент Линь Сэнь, генерал Чан Кайши, министр Дай, генерал Хо и другие сановники один за другим приглашали меня на вегетарианский обед. Генерал Чан Кайши интересовался Дхармой во всех подробностях, выслушивая различные доводы, касающиеся материализма и идеализма и христианской доктрины в том числе. Я ответил на все его вопросы в письме . Потом читал лекции о Дхарме в храмах Цыюнь и Хуаянь. Эти лекции были записаны моим помощником Вэй-инем.

На третьем месяце я возвратился в монастырь Наньхуа и приступил к возведению ступы для упокоения праха умерших учеников. Когда был выкопан фундамент, мы обнаружили четыре пустых гроба, каждый в 1 чжан 6 чи длиной, а также черные плитки в 8 квадратных цуней с изображением птиц и животных наряду с астрологическими символами. Плитки не были датированы.

На шестом месяце мы открыли школу винаи для новичков и бесплатную школу для бедных детей этого района. Строительство ступы было завершено зимой.

Мой 105-й год (1944–1945)

В 1940 г., после того как монастырь Шестого патриарха был полностью восстановлен, я и бхикшу Фу-го отправились в Цюйян на поиски древнего монастыря Линшу, но нам не удалось найти его . Добравшись до горы Юньмэнь, мы обнаружили в лесной чаще полуразрушенный старый храм, в котором покоились останки основателя юньмэньской школы .

Увидев это святое место в таком жутком состоянии, я был настолько опечален, что не мог сдержать слез. К счастью, там в одиночестве жил с 1938 г. монах по имени Мин-кун и, несмотря на трудности, продолжал чтить основателя школы. Он поведал мне о своих трудностях и сказал, что если монастырь не перестроить, то он скоро превратится в развалины и будет предан забвению. После этого я вернулся в монастырь Наньхуа.

Однажды маршал Ли Цзишэнь и председатель Ли Ханьхунь прибыли навестить меня, и я рассказал им о том, что видел в Юньмэнь. Позже, во время инспекционного тура, председатель Ли, минуя гору Жуюань, увидел развалины монастыря Дацзюэ (Великое Просветление) на вершине горы Юньмэнь. Он был в таком же полуразрушенном состоянии, в каком был монастырь Наньхуа до реконструкции. Он созвал сангху и влиятельных людей на собрание, на котором ко мне обратились с просьбой взять руководство ремонтными работами на себя. Опасаясь приближения военных действий к Наньхуа, я тайно вывез тела шестого патриарха и учителя Хань-шаня в Юньмэнь.

Прибыв в Юньмэнь я увидел, что большинство храмовых строений было разрушено, за исключением зала учителя Юнь-мэня, над которым также нависла угроза неизбежного разрушения. Я устроился в жалкой комнатушке за залом бодхисаттвы Гуань-инь, где начал общую реставрационную планировку. Зимой я вернулся в Наньхуа для совершения церемоний упокоения душ людей, умерших на земле и в воде.

Мой 106-й год (1945–1946)

В период конца весны и начала лета японские армии вторглись в Северный Гуандун и оккупировали все районы, включая Жуюань. Большинство беженцев устремилось в монастырь Юньмэнь, где разделило с общиной сначала рисовую трапезу, потом жидкую рисовую и, наконец, из ямсовой муки, когда запасы продовольствия истощились. Среди беженцев были плотники, кирпичники и кладчики, составившие группу примерно из ста квалифицированных рабочих, которые предложили свои услуги бесплатно, внося, таким образом, большой вклад в дело реконструкции храмовых зданий.

Летом, когда китайские войска перешли на другую линию обороны, местные бандиты подумали, что они отступают, напали на них и захватили значительную часть армейского провианта. Вскоре после этого прибыли подкрепления и планировали нанести удар бандитам более чем в сорока деревнях. Около тысячи деревенских жителей, включая мужчин и женщин преклонного возраста, сбежало со своими пожитками и скотом в горы, населенные местными народностями. Деревенские старики пришли в монастырь и попросили меня заступиться за них. Я обсудил этот вопрос с армейским командованием, и через три дня все награбленное было возвращено армии. Потом было подписано соглашение, и положение нормализовалось. С тех пор деревенские жители стали относиться ко мне как к сострадательному заступнику, как к матери, и хотя японцы оккупировали города, они не появились в Юньмэне, избегая, таким образом, столкновений с враждебно настроенным населением региона.

Мой 107-й год (1946–1947)

Вторая мировая война закончилась, и все правительственные учреждения возобновили работу на своих прежних местах. Весной я давал наставления и читал сутры, как обычно. Осенью правительство приказало всем монастырям страны провести молитвенные собрания с чтением сутр в упокоение душ людей, погибших на войне. Чиновники и знатные люди пригласили меня в Гуанчжоу в ноябре для проведения аналогичного молитвенного собрания в храме Цзинхуй (известном также под названием Люжун, или Шесть баньянов) в упокой душ погибших. В храме были персиковые деревья, и во время церемонии они неожиданно пышно расцвели. Храм посетили более 100 000 человек. Все были свидетелями этого несезонного цветения, которое было поистине удивительным. По этому случаю упасака Цзэн Бишань сделал вышивку древнего Будды с персиковыми цветами, а упасака Ху Ишэн нарисовал эти знаменательные цветы.

После собрания я был приглашен чиновниками и знатными людьми областей Чаочжоу и Шаньтоу провести беседы о буддадхарме в монастыре Кайюань в Чаочжоу, где собралось большое число последователей, желавших получить наставления. В ту зиму умер мой старший ученик Гуань-бэнь.

Мой 108-й год (1947–1948)

Весной я отправился в монастырь Наньхуа, где читал сутры и давал наставления. Сеть больниц Дунхуа в Гонконге пригласила меня с просьбой организовать молитвенное собрание. Я отправился туда и остановился в Чунланьской школе, где упасака Цзэн Би-шань помогал мне во всем во время проведения собрания, на котором несколько тысяч приверженцев Дхармы стали моими учениками.

После этого мои ученики пригласили меня в Макао (Аомэнь) с просьбой дать толкование сутрам и провести медитационную неделю. Несколько тысяч человек после этого стали моими учениками. Упасака Ма Шичуань пригласил меня на гору Чжуншань, где я провел собрание Махакаруны, на котором еще несколько тысяч человек стали моими учениками. После этого вернулся в монастырь Юньмэнь с желанием ускорить его восстановление.

Мой 109-й год (1948–1949)

Весной, после чтения наставлений в монастыре Наньхуа, я отправился в Гуанчжоу на открытие буддийской больницы Чжидэ, где прочел лекцию о Дхарме. Затем – в Гонконг, где давал толкование сутрам в храме Цыхан Цзинъюань в Шатяне. Я провел там недельную медитацию по правилам школы Чистой Земли и знакомил собравшихся с уставом отшельнической жизни и пятью заповедями в храме Чжилинь. Я также провел собрание, посвященное раскаянию и преображению в храме Дунлянь Цзюэюань (Сад Просветления Восточного Лотоса). После этого вернулся в монастырь Юньмэнь. На пятом месяце в Юньнани преставился учитель дхармы Цзе-чэнь. Осенью приехала американская леди, Ананда Дженнингз, и получила наставления. После недели чаньской медитации она уехала очень довольная.

Примечание Цэнь Сюэлюя:

В том году Ананда Дженнингз, услышавшая об эрудиции и святости учителя, выразила желание посетить Китай и навестить его. Учитель был уведомлен об этом через китайские и американские консульские службы и ответил, что будет рад ее принять. Когда она прибыла в Гонконг, учитель находился в Гуанчжоу. Она направилась туда для встречи с ним. Она сказала, что хочет изучить Дхарму, что ее отец доктор богословия и что сама она изучала сравнительное религиоведение в течение двадцати лет. Раньше она совершала путешествия в поисках ответа на вопросы, связанные с учением Будды. Она побывала в Индии и вела там отшельническую жизнь, потом практиковала Дхарму в уединении на Западе. После трехлетних попыток помочь делу мира во всем мире в Лиге Наций она поняла, что мир может быть достигнут только на более глубоком духовном уровне. Этот поиск привел ее в конечном итоге к высочайшей буддадхарме, которая единственно способна освободить сознание от постоянного возвращения к проблеме войны, в своем стремлении избавиться от нее. Она процитировала: «Когда сознание в покое, все ложные воззрения исчезают сами собой».

Учитель взял Ананду Дженнингз с собой в монастырь Наньхуа. Там они почтили шестого патриарха. После совершения ритуального обряда посвящения в монахи ей дали дхармовое имя Куань-хун (Великий Простор). По этому случаю была проведена неделя чаньской медитации и было много гостей отовсюду. Когда чаньская неделя началась, учитель вошел в зал и сказал собравшимся: «Если говорить об этом, то оно по сути своей совершенно – в окружении совершенномудрых не прибавляется, а в окружении мирском не убавляется. Когда Татхагата проходит через 6 сфер воплощений, в каждой сфере слышат о нем, и когда Гуаньинь (букв. «Слышащая Звуки», т. е. винмающая всем страданиям мира) проходит через десять видов живых существ, каждый из них находится в состоянии «естественности». Если все обстоит «таким образом», чего вы ищете и почему вы ищете «это»? Один патриарх сказал: «Только когда появляется различение, сознание теряется в путанице». Даже до того как ваша лодка пришвартовалась, вы уже заслуживали несколько ударов моего посоха  [128] . Какая жалость! Вместо того чтобы открыть свою собственную сокровищницу, вы идете в соломенную хижину, чтобы принести ничего не стоящей соломы. Все это из-за отсутствия ясности в одной мысли. Поскольку ваше бешеное сознание не останавливается, вы уподобляетесь человеку, ищущему другую голову, держась за собственную обеими руками. Вы говорите, что испытываете жажду, но ведь вода перед вами. Обладающие высокой добродетелью (обращение к буддийским монахам), зачем вам утруждаться и приходить сюда? Зачем? Но раз уж вам не жалко было потратиться на тростниковые сандалии, то и я не побоюсь открыть свой грязный рот». Затем учитель издал чаньский крик «хэ» и сказал: «Великий Старец Шакья пришел. Цань !»  [129] Присутствующие пожилые монахи из других монастырей также выступали на этом собрании.

Ниже приводится чаньский диалог (кит. вэньда , яп. мондо ) между Анандой Дженнингз и последователем учителя Сюй-юня по имени Ци-ши (дословно «Нищенствующий»).

Ци-ши: Вы пересекли океан с тем, чтобы прийти сюда, не убоявшись трудностей далекого путешествия. Какова цель вашего визита?

Ананда Дженнингз: Изучение буддадхармы.

Ц.: Нужно разобраться с рождением и смертью, когда изучаешь дхарму. Каково ваше мнение о «рождении и смерти»?

А.Д.: Поскольку изначально не существует ни рождения, ни смерти, какая польза от рассуждений о том, что по отдельности представляют собой «рождение и смерть»?

Ц.: Если не существует ни рождения, ни смерти, какова польза от изучения буддизма?

А. Д.: Изначально нет никакого буддизма, а изучащий – это и есть будда.

Ц.: У Будды было 32 признака и когда пальцы его ног касались земли, являлся свет «морского отражения» [130] . Вы можете это сделать?

А. Д.: Как способность сделать это, так и неспособность – не более чем бесполезная софистика.

Ц.: Хотя ваша интерпретация глубока и то, что вы говорите, верно, но простой разговор о еде не удовлетворит голода. Это просто фраза, так что же?

А. Д.: Это даже не фраза, и у речи нет оснований. Если не вдаваться в сложности и не разводить сумбура разночтений, то просветленная природа вне всяких размышлений, и она мать всего сущего.

Ц.: Обо всем уже сказано в деталях и каждое ваше слово согласуется с тем, что имеет в виду Патриарх. Но слово «знание» – врата множества бед. Поскольку вы углубились в вопрос посредством правильных интерпретаций, могу ли я спросить вас: «Без помощи слов и речи, каков подлинный облик?

А. Д.: «Алмазная сутра» гласит: «Ануттара-самьяк-самбодхи это не ануттара-самьяк-самбодхи» [131] .

Ц.: Кажется, это так, но корень жизни не отсекается в общем и в целом из-за знания и восприятия? Надеюсь на намек от вас.

А. Д.: Мои возможности читать сутры были ограниченны. После четырехлетнего затворничества, когда я стала разговаривать с людьми, все они сказали, что мои слова соответствовали буддадхарме. По-моему, понимание, которое не вытекает из простого прочтения сутр, вероятно, не принадлежит всецело человеческому знанию и восприятию.

Ц.: То, что не вытекает из чтения сутр и шастр, что обретается в медтиации, – это чань, которое проявляет природную мудрость, которая также является знанием и восприятием.

А. Д.: Буддадхарма придает важность истинному подтверждению, а не полагается на знание и восприятие. Так что же?

Ц.: Можно не погружаться в трясину сутр и шастр и не цепляться за внутреннюю природу и внешние образы, Дао повсюду, и истина везде. Поэтому можно произвольно назвать ее и «этим».

После этого Ананда Дженнингз сопроводила учителя в монастырь Юньмэнь, где они отдали дань почтения останкам учителя Юнь-мэня, и осталась там почти на две недели. Она сказала, что будет распространять буддадхарму в Америке, когда туда вернется.

Мой 110-й год (1949–1950)

После чтения наставлений в монастыре Наньхуа я возвратился в Юньмэнь, где следил за выполнением работ по позолоте более восьмидесяти статуй и сооружению постаментов для них. На это ушло больше года. К тому времени весь монастырь был уже на девяносто процентов реставрирован. Упасака Фан Янцю пригласил меня в Гонконг на церемонию открытия буддийского храма. Я также дал толкование сутрам там, в Праджня вихаре. После месячного пребывания в Гонконге я вернулся в Юньмэнь. В тот год я попросил упасаку Цэнь Сюэлюя издать «Анналы монастыря Юньмэнь».

Примечание Цэнь Сюэлюя:

Учитель отправился в Гонконг по приглашению упасаки Фан Янцю. Однажды я спросил учителя: «Мир быстро меняется. Куда мне идти (чтобы продолжать свою практику)?»

Учитель ответил: «К изучению Дао. Его дом весь мир, и если отбросишь все, тогда место, где ты есть, станет бодхимандалой (местом постижения истины). Пожалуйста успокой свое сознание».

Я спросил: «На монастыри окажет сильное влияние происходящее на материке. Почему бы вам не остаться здесь на время и не заняться истолкованием Дхармы во благо все живых существ?»

Он ответил: «Есть другие, кто может здесь истолковать дхарму. Мне кажется, я несу особую ответственность (за храмы на материке). Что касается меня, мое сознание за пределами вопросов „уехать или остаться“, но неизвестно, что ждет храмы и монастыри на материке. Если я останусь здесь, кто позаботится о десятках тысяч монахов и монахинь, чье положение ухудшается? Могу ли я сохранять спокойствие (если останусь здесь)? Вот почему я должен вернуться на материк».

Мой 111-й год (1950–1951)

Весной я отправился в монастырь Наньхуа, где дал наставления и провел неделю чаньской медитации, после которой некоторые участники духовно пробудились. Вернувшись в монастырь Юньмэнь, я начал приводить все свои рукописи в порядок, необходимый для их издания. Это было непросто, так как большинство моих трудов было написано несколько десятилетий назад.

Мой 112-й год (1951–1952)

Во время чтения наставлений весной в монастыре Юньмэнь случилась беда.

Примечание Цэнь Сюэлюя:

Учитель диктует историю своей жизни вплоть до своего 112 года, после чего его помощники регистрировали происходившие далее события вплоть до времени смерти учителя.

[В то время произошла коммунистическая революция, и первые потрясения идеологических перемен стали ощутимы.] Той весной огромное количество монахов, монахинь, учеников-мирян – мужчин и женщин – собралось для получения наставлений в монастыре Юньмэнь, община которого состояла тогда из более 120 монахов. В двадцать четвертый день второго месяца банда из более ста головорезов окружила монастырь, не позволяя никому входить и выходить. Сначала они силой заставили учителя оставаться в комнате настоятеля, оставив несколько человек присматривать за ним. Потом, согнав всех монахов в залы дхармы и медитации, стали обыскивать храмовые здания от черепичных крыш до кирпичных полов, включая статуи будд и патриархов, священные культовые предметы и ящики, в которых хранилась Трипитака.

Хотя более сотни людей производило обыск в течение двух дней, они не нашли ничего незаконного. В конечном итоге они забрали с собой бхикшу Мин-дуна – управляющего храмом, а также Вэй-синя, У-хуйя, Чжэнь-куна и Вэй-чжана – старших монахов. Они также засунули в оружейные мешки – которые потом унесли – реестры, документы, корреспонденцию и все рукописи учителя, содержащие разъяснения и комментарии к сутрам, наряду с его записанными высказываниями за столетний период. Потом они обвинили общину в совершении всевозможных преступлений. В действительности же они полагались на необоснованные слухи о том, что в монастыре якобы хранились оружие, амуниция, радиопередатчики, золотые и серебряные слитки. Именно это они и искали.

В общем были арестованы и жестоко избиты двадцать шесть монахов в попытке добиться от них признания относительно предполагаемого местонахождения оружия и денег. Все они заявили, что им ни о чем подобном не известно. Бхикшу Мяо-юня забили до смерти, а бхикшу У-юнь и Ти-чжи были так безжалостно избиты, что у них оказались переломанными руки. Несколько других монахов пропали без вести. Поскольку головорезы ничего не обнаружили после десяти дней бесплодных поисков, они излили свою злость на учителя.

В первый день третьего месяца его перевели в другую комнату, двери и окна которой опечатали. Ему не давали ни есть, ни пить и даже не позволяли выходить, чтобы справить нужду. Комната, тускло освещенная маленькой лампой, напоминала ад. На третий день около десяти крепких мужчин бесцеремонно вошли и приказали учителю сдать золото, серебро и оружие. Он сказал, что у него ничего подобного нет. Они начали его бить. Сначала дубинками, а потом – железными прутьями до тех пор, пока не переломали учителю ребра. Кровь заливала его голову и лицо.

При избиении его допрашивали, но он сидел в медитативной позе, чтобы войти в состояние дхьяны. Поскольку удары безжалостно градом сыпались на него, он закрыл глаза и рот, по-видимому, перейдя в состояние самадхи. В тот день они четыре раза зверски его избивали и в конце концов бросили на пол. Увидев, что ему нанесены серьезные ранения, они подумали, что он умер, и покинули комнату. Вскоре после этого охранники также ушли. Учителя донесли до кровати и помогли ему принять медитативную позу.

На десятый день, рано поутру, он медленно наклонился вправо (положение, сходное с позой Будды в паринирване). Поскольку учитель оставался неподвижным в течение целого дня и ночи, ухаживающий за ним монах поднес близко к его ноздрям фитиль от горящей лампы. Он не обнаруживал следов дыхания и казался мертвым. Однако его лицо выглядело свежим, как всегда, а тело было все еще теплым. Ухаживающие за ним Фа-юнь и Куань-шань дежурили у его постели.

Рано утром одиннадцатого дня учитель издал слабый стон. Ему помогли принять прямую сидячую позу и рассказали, как долго он сидел в дхьяне и лежал на кровати. Учитель медленно произнес: «Я думал, это длилось несколько минут». Потом он сказал Фа-юню: «Возьми ручку и запиши то, что я продиктую, но не показывай посторонним, чтобы люди не возводили напраслину».

Потом он медленно сказал: «Мне приснилось, будто я вошел во внутренние покои будды Майтреи на небесах Тушита. Они превосходят по красоте и величию все, что есть на земле. Майтрея, восседая на троне, проповедовал Дхарму большому собранию, на котором присутствовало около десяти моих покойных знакомых. Среди них были: настоятель Чжи-шань из монастыря Хайхуй в Цзянси, учитель дхармы Жун-цзин с горы Тяньтай, учитель Хуань-чжи с горы Цишань, настоятель Бао-у из монастыря Байсуйгун, настоятель Шэн-синь с горы Баохуа, учитель винаи Ду-ти, настоятель Гуань-синь с горы Цзиньшань, а также учитель Цзы-бай.

Я соединил ладони в знак приветствия, и они указали на третье свободное место в первом ряду на восточной стороне, приглашая меня сесть. Арья Ананда был кармаданой (помощник настоятеля, ведавший бытом монахов) и сидел рядом со мной. Майтрея давал наставления по медитации в традиции читтаматры (вэй синь, „только сознание“), но прервал объяснение и обратился ко мне: „Тебе следует вернуться (в свой монастырь)“.

Я сказал: „Мое кармическое бремя слишком велико, я не хочу возвращаться“.

Он сказал: „Твоя кармическая связь с миром еще не закончена, и ты должен вернуться туда сейчас, дабы вернуться сюда позже“.

Затем он прочел нараспев следующую гатху:

Было много других стихов, которые я не помню. Он также дал мне совет, о котором я не буду говорить».

В этом глубоком состоянии дхьяна-самадхи учитель был вне всякого рода переживаний страдания и счастья. В прошлом, когда монахов арестовывали, били и пытали, учителя Хань-шань (1546–1623) и Цзы-бай (1543–1604) погружались в то же самое состояние самадхи, которое недоступно тем, кто не реализовал Дхарму.

Головорезы, избивавшие и мучившие учителя и позднее ставшие свидетелями его чудодейственной выносливости, шептались друг с другом и начали испытывать страх. Человек, по-видимому, бывший их начальником, спросил одного монаха: «Почему тот старый монах не пострадал от побоев?»

Монах ответил: «Старый учитель принимает страдание во благо всех живых существ, а также и во имя вашего спасения. Позже вы узнаете, почему он не пострадал от побоев».

Человек этот испытал нервную дрожь, после чего никогда не пытался мучить учителя.

Не найдя того, что искали, головорезы испугались, что известие о пытках просочится наружу, и остались в монастыре, присматривая за монахами и запрещая им говорить друг с другом и покидать свои места. Даже пища и питье монахов стали предметом самого серьезного внимания оккупантов. Все это длилось более месяца. В результате избиения и пыток учитель Сюй-юнь испытывал страшные боли и находился в жутком состоянии. Он потерял зрение и слух. Опасаясь, что он может умереть, его ученики побудили его диктовать историю своей жизни. Отсюда его автобиография.

На четвертый месяц известия о событиях в монастыре Юньмэнь дошли до Шаочжоу, где монахи храма Дацзянь в Цюйцзяне рассказали о произошедшем последователям учителя в Пекине и китайской буддийской общине, которая после этого объединила усилия по спасению учителя. В результате этого правительство Пекина послало телеграмму властям провинции Гуандун с требованием провести расследование по этому делу. Головорезы постепенно ослабили свой контроль над монастырем, но общинная одежда и продовольствие, тем не менее, были ими конфискованы и вывезены.

После избиения учитель не мог есть даже жидкую рисовую кашу, а пил только воду. Узнав, что вся провизия конфискована, он сказал монахам: «Мне жаль, что все вы вовлечены в мою тяжелую карму. Раз уж так сложились обстоятельства, вам следует покинуть монастырь и зарабатывать себе на жизнь где-нибудь в другом месте». Ученики отказались его покинуть. Тогда он побудил их отправиться на холмы за монастырем и заняться заготовкой дров, которые можно было продать на ближайших рынках, чтобы купить на вырученные деньги рис для общины. Таким образом, они питались жидкой рисовой кашей и продолжали читать сутры, проводить утренние и вечерние медитации и совершать воскурения.

В первой декаде пятого лунного месяца правительство прислало из Пекина несколько официальных представителей в провинцию Гуандун. Двадцать второго дня они отправились в уезд Жуюань и прибыли в монастырь Юньмэнь на следующий день (28 июня по григорианскому календарю). Их сопровождал технический персонал с магнитофонами и фотоаппаратами, призванный произвести расследование на месте. Прежде всего они поинтересовались здоровьем учителя, который был очень серьезно болен и находился в постели. Он едва видел и слышал и не понимал, что из Пекина прибыла официальная делегация. Опознав местных чиновников и полицейских, он отказался говорить. Его спросили, не обращались ли с ним дурно и не нанесен ли ущерб монастырю. Он дал отрицательный ответ. Когда посетители предъявили свои полномочия, учитель попросил их лишь об одном – провести тщательное расследование и доложить о результатах в Пекин.

После многократных утешительных заверений в адрес учителя приехавшие приказали местным властям освободить всех арестованных монахов. Таким образом, невзгоды, выпавшие на долю монастыря Юньмэнь в двадцать четвертый день второго лунного месяца, кончились на двадцать третий день пятого месяца.

Осенью и зимой учитель отдыхал в монастыре и набирался сил, тогда как община, состоящая примерно из ста монахов, зарабатывала себе на жизнь продажей дров, земледелием и ремеслами. Когда люди с окрестных ста или более того деревень услышали о том, что головорезы ушли из монастыря, они пришли навестить учителя. Его ученики из Пекина и из других мест писали ему утешительные письма, настаивая на том, чтобы он покинул Юньмэнь. Они также писали письма местным властям с просьбой защитить учителя.

113-й год Сюй-юня (1952–1953)

114-й Год Сюй-юня (1953–1954)

115-й год Сюй-юня (1954–1955)

Весной Учитель собирался отстроить главный зал для бронзовой статуи будды Вайрочаны, которая была 10 чи высотой и отливалась во времена правления под девизом Вань-ли (1573–1619) при династии Мин по приказу вдовствующей императрицы. Крыша старого зала была из кровельного железа, так как черепица не выдерживала сильных ветров на вершине горы. Поэтому для восстановления зала требовалось достать кровельный металл. На него решили пустить четыре больших кухонных котла и два бронзовых колокола.

К тому времени число монахов и мирян на горе уже превысило сотню. Среди них были ремесленники и квалифицированные рабочие. Ученики с материка и островов, услышав о намерениях учителя, собрали и прислали деньги на осуществление проекта. Поскольку были обеспечены доступ к объекту, рабочая сила и деньги, план учителя стало нетрудно осуществить. Он разделил общину на две группы, дав задание одной заниматься реконструкцией монастырских зданий, а другой – расчищать землю под угодья.

Так как все были полны энтузиазма, за пятый и шестой месяц зал дхармы был полностью восстановлен, а кроме того, была построена библиотека для двух изданий Трипитаки. В то же время примерно десять акров земли были подготовлены под посевы риса, необходимого общине. Таким образом, были выполнены правила, установленные древним чаньским учителем Бай-чжаном.

В течение седьмого месяца были построены более двадцати спальных помещений, кирпичная печь для обжига, туалеты и рисодробильный цех, тогда как учитель по-прежнему жил в коровнике.

Когда настоятель Бэнь-хуань из монастыря Наньхуа, бхикшуни Куань-дин из Лотосового Зала в Тайбине и четверо других прибыли на гору засвидетельствовать свое почтение учителю, они увидели на траве треснувший колокол и спросили его, почему он там лежит. Он сказал: «Это древний колокол этой горы. Его называли „самозвонящим колоколом“, потому что в прошлом всякий раз, когда сюда приходил просветленный учитель, он звонил сам по себе. Когда японцы подожгли этот монастырь, колокольня сгорела и колокол упал на землю. Его трещина затянется сама собой». Осмотрев колокол, они обнаружили, что верхняя часть трещины уже залаталась. Учитель сказал: «Я подожду, пока трещина полностью не исчезнет, и тогда повесим его на новую колокольню». Затем учитель показал им другие части монастыря, густую бамбуковую рощу и разные местные дары природы: купену лекарственную, пуэрарию, чай а также большие ели и гинкго. Указав на одно из деревеьев, учитель сказал: «Вот гинкго без сердцевины». Когда проверили, оказалось, что действительно без сердцевины. Бэнь-хуань пробыл в монастыре 10 дней. Учитель вырезал несколько чаньских досок из бамбука, отполировал их, лично отобрал несколько специально в дар гонконгским ученикам и сделал на них надписи.

Зимой в одиннадцатом месяце случился пожар в коровнике, и, когда монахи стали настаивать на том, чтобы учитель разместился в заново отстроенном храме, он сказал: «Мне нравилась эта древняя простота». Он настоял на восстановлении коровника. В том году учитель получил несколько телеграмм из Пекина с просьбой приехать туда, но отказался по причине преклонного возраста и плохого здоровья. В конце года он провел чаньскую семидневку.

116-й год Сюй-юня(1955–1956)

Весной были поочередно построены дополнительные храмовые здания и кухни, «зал пяти созерцаний», склады, гостевые залы и дополнительные залы для медитации.

Летом, когда в Пекине собралась Китайская буддийская ассоциация, учитель был очень занят и не смог принять в ней участие.

Осенью приехало несколько десятков монахов из других провинций Китая. Те, кто не получил наставлений в полном объеме, просили учителя посвятить их в духовный сан, но он счел неблагоразумным делать это при тогдашних обстоятельствах. С другой стороны, он считал, что следует как-то откликнуться на их просьбу. Таким образом, он решил дать посвящение только тем, кто уже находился в монастыре, и запретил рассказывать об этом посторонним. Планируя чтение наставлений на десятый месяц, а посвящение на пятнадцатый день одиннадцатого месяца, учитель обратился за разрешением к правительству и к Китайской буддийской ассоциации в Пекине.

Когда монахи из других мест услышали об этом, они потянулись один за другим к учителю за посвящением. Сначала их было чуть больше сотни, но прибывали все новые, и число вновь прибывших увеличилось до трехсот. Так что на тот момент в монастыре проживало около пятисот человек, и все ждали посвящения. Было очень трудно всех разместить и накормить. Более того, в течение последних нескольких месяцев у Буддийской молодежной ассоциации, Алмазной бодхимандалы и католической церкви в Шанхае были неприятности. Но осложнилось все тем, что власти провинции Ганьсу послали телеграмму правительству Цзянси, в которой говорилось, что «неразборчивые руководители уклонистских сект едут на гору Юньцзюй за посвящением». Узнав об этом, учитель предпринял все меры предосторожности во избежание неприятностей. Местные власти обсудили с ним этот вопрос и предложили прислать полицию для поддержания порядка на горе. На тот момент те, кто готовился к полному посвящению, были уже в монастыре, и пренебречь их потребностями означало бы нарушить заповедь Будды о помощи другим. Однако удовлетворить их при сложившихся обстоятельствах недостатка пищи и жилья было совершенно невозможно. Тогда учитель взял на вооружение главу «Брахмаджала сутры» о допустимости самопосвящения.

Учитель прочел монахам наставление о десяти заповедях, всех правилах винаи и трех общих заповедях, на что ушло целых десять дней утомительной работы, призвав монахов вернуться туда, откуда они прибыли, и действовать далее по полученным инструкциям в назначенный день. Он также выдал им ученические свидетельства. При нем осталась только сотня монахов, которых он готовился посвятить в назначенный день. Беда, таким образом, миновала. После этого он провел чаньскую семидневку.

В том году более 140 моу (21,2 акра) земли были подготовлены для выращивания риса и проса, а большое количество делянок было расчищено под чайные кусты и фруктовые деревья. Не успели все эти пустующие пока земли стать пригодными для возделывания, как на них положили глаз посторонние. Местные власти открыли на горе отдел земледелия и лесоводства с целью отобрать земли, приготовленные монастырем для сельского хозяйства, под предлогом необходимости их мелиорации, а затем забрали коровник учителя, и тогда он послал телеграмму о случившемся в Пекин. Местным властям поступил приказ сверху вернуть учителю коровник, а также все отобранные земли. Хотя местные чиновники подчинились приказу, они затаили на учителя злобу и позже причинили ему много неприятностей.

Со всех уголков страны приезжало огромное количество монахов и около полутора тысяч из них жили в монастыре в соломенных хижинах, построенных с целью разместить всех прибывающих денно и нощно вопрошать учителя о дхарме. Чтобы учитель не перенапрягался, его попросили назначить время для ежедневных бесед. Учитель согласился и начиная с одиннадцатого дня третьего месяца начал ежедневно читать наставления, которые были тщательно записаны.

117-й год Сюй-юня(1956–1957)

Весной учитель начал строить главный зал, святыню четырех дэва (стражей монастыря), Башню Непредвзятости, Башню Облачного моря, колокольню, залы святынь и спальни. Поочередно работы завершались. Учитель придавал большое значение восстановлению Юньцзюя. Образцы для строительства брались из планов монастырей Гушань, Наньхуа и Юньмэнь и видоизменялись с учетом особенностей места. В течение трех лет со времени прибытия учителя былое великолепие святыни династий Тан и Сун было восстановлено. Теперь в монастыре насчитывалось две тысячи человек, среди которых были строители и люди, опытные в вопросах ведения сельского и лесного хозяйства. Они внесли свой вклад, способствуя скорому возрождению святого места и поднятию целинных земель.

Восстанавливая монастырь Чжэньжу, учитель никуда не обращался за помощью, но пожертвования, тем не менее, приходили отовсюду, как по волшебству. Например, бхикшуни Куань-хуй из Гонконга, услышав о восстановлении Юньцзюя, провела буддийское собрание, на котором собрала 10 000 гонконгских долларов, которые были высланы учителю. Упасака Чжань Лиу родом из Уюаня, провинция Анхой, иммигрировавший в Канаду и никогда не встречавшийся с учителем, прислал 10 000 канадских долларов. Упасака У Син-цзай из Шанхая отправился в том году в Юньцзюй через Гонконг, чтобы почтить святое место. Он выбрал путь по горному выступу Чжангун, увидел, насколько горная дорога не обустроена, и дал обет привести ее в порядок. Работы, потребовавшие расходов в 100 000 юаней, на тот момент были уже начаты. Учитель восстановил десятки храмов и монастырей по всей стране. Он приходил в храмы с одним лишь посохом в руках, а после восстановления святыни оставлял монахам заново отстроенный храм, уходя с тем же посохом, единственным предметом его личной собственности. Теперь, когда монастырь на горе Юньцзюй был восстановлен, как казалось, не без помощи дэва, все надеялись на то, что Сюй-юнь останется там жить.

На девятом месяце, когда на горе очищали озеро Минъюэху и ручей Цинси (Синий ручей), был обнаружен огромный камень с почти стершимися иероглифами, из которых можно было различить лишь несколько. Оказывается на этом камне у ручья сидели древний чаньский учитель Фо-инь («Запечатление будды»), тогдашний настоятель монастыря, и великий поэт Су Дунпо, когда он приходил в горы повидать Фо-иня. Позже в память об этом событии неподалеку был построен мост. Камень назвали «Камнем задушевной беседы» (Тань синь ши), а мост – «Мостом запечатления будды» (Фо инь цяо). Учитель Сюй-юнь восстановил мост и построил у камня беседку, чтобы сохранить историческое место. По этому случаю он написал стихотворение:

Той зимой силами примерно двухсот монахов и мирян было расчищено под посевы риса более 180 му (27,2 акра) заболоченных земель и более 70 му (10,6 акра) засушливых земель для выращивания других зерновых культур, что обеспечило достаточным пропитанием общину, состоявшую из пятисот монахов.

Седьмого дня двенадцатого месяца учитель начал проводить двухнедельную чаньскую медитацию. После этого монахи монастыря Наньхуа, храма Люжун в Гуанчжоу, монастыря Дингуан в Чжантине и храма Фалунь в Нинхуа настоятельно попросили учителя передать им наставления о дхарме заповедей.

118-й год Сюй-юня(1957–1958)

По инициативе упасаки У Синцзая в предыдущем году начался ремонт горной дороги. Весной дорога в восемнадцать ли от горного выступа Чжангун до монастыря была расширена до шести чи. Она представляла собой горный серпантин, опоясывающий крутые горы и вершины, нависающие над пропастями. Через все горные потоки были перекинуты мосты. Вся работа была завершена осенью. У местных достопримечательностей на скалах вдоль дороги были высечены крупные иероглифы: «Застава Чжаочжоу», «Мост летящей радуги» и т. п. Учитель отметил это событие сочинением гатхи, которую высекли в камне.

На шестом месяце местный отдел сельского хозяйства и лесничества, увидев, что монахи монастыря Юньцзюй успешно подняли целинные земли, отменил соглашение от 1953 г., предоставлявшее монастырю право производить подобные работы. Он учредил на горе свою собственную организацию и послал несколько десятков человек в монастырь, чтобы отобрать у монастыря все земли. Старшие монахи семь раз тщетно пытались обращаться к местным властям в попытке заставить их соблюдать прежнее соглашение. Когда эти люди заявились к учителю в коровник и приказали ему убираться прочь, он сообщил об этом правительству Пекина, которое немедленно приказало местным властям перестать вмешиваться в дела монастыря по освоению бесхозных земель. Хотя они и на сей раз подчинились приказу, но затаили на учителя злобу за то, что он сообщил о положении вещей вышестоящему начальству. Это послужило причиной бесконечных неприятностей, в результате которых учитель был вынужден передать всю освоенную землю местному отделу сельского хозяйства и лесничества, чтобы умиротворить чиновников.

Примерно в то же самое время настоятель Хай-дэн из монастыря Чжэньжу давал толкование «Лотосовой сутры», после чего он отобрал тридцать молодых монахов, призванных образовать Центр изучения буддизма для обучения талантливых монахов.

119-й год Сюй-юня(1958–1959)

Весной преследование правых элементов в стране негативно отразилось на храмах и монастырях. Группа так называемых «буддистов» созвала общее собрание в Ханькоу, на котором по требованию организаторов должны были присутствовать настоятели и старшие монахи определенных храмов и монастырей. Учитель дал отказ по причине преклонного возраста и плохого здоровья.

Настоятелю Бэнь-хуаню из монастыря Наньхуа, учителю Чуань-ши, отвечающему за прием гостей в монастыре Чжэньжу, настоятелю Фу-юаню и учителям Цзянь-сину и Ин-каю из монастыря Юньмэнь было предъявлено обвинение в принадлежности к «правым». Однако им предоставили возможность свалить вину на учителя, чтобы «разоблачить» его, обвинить в «преступлении» и начать на него гонения. Они на это не пошли и едва избежали крупных неприятностей. Наконец, небольшая группа обвиняющих предъявила учителю десять пунктов обвинения: коррупция, реакционность, бандитизм, ошибочная идеология и т. п., причем наиболее вопиющим из них был пункт, обвиняющий учителя в гомосексуальных отношениях с молодыми монахами.

В монастырях Наньхуа, Юньмэнь и Чжэньжу на стенах были вывешены листовки дацзыбао, разоблачающие учителя, который, однако, не обращал на них никакого внимания. Его ученики собрались опровергнуть эти беспочвенные обвинения, но он попросил этого не делать. Прошел месяц, затем другой, но никаких новостей из Ханькоу не последовало, а тамошнее собрание тем временем близилось к концу. Самым преданным помощникам учителя и монахам, сопровождающим его в течение многих лет, было приказано оставить его и отправиться в места, предписанные местными властями.

Еще пара месяцев прошла без каких-либо репрессий по отношению к учителю. Затем он получил телеграмму из Пекина, в которой говорилось, что собрание в Ханькоу не осмелилось его преследовать, так как его доброе имя было широко известно. Собрание прислало список обвинений высшим властям, которые, взглянув на него, только посмеялись и приказали оставить учителя в покое. Таким образом, неприятности миновали.

Пятнадцатого дня девятого месяца начальник полиции Чжан Цзяньминь заявился в коровник учителя со своими старшими помощниками. Они произвели обыск в коровнике, вскапывали землю и разбирали стены, но ничего не нашли. Затем они забрали все письма, полученные учителем из Пекина, документы, сутры, бухгалтерские отчеты и т. п. Несмотря на многочисленные требования вернуть все это, они отказались.

На шестнадцатый день девятого месяца учитель собрал в главном зале общину и сообщил о недавних событиях. В результате этих неприятностей он серьезно заболел. Раньше учитель самостоятельно совершал поклоны перед статуей Будды, но теперь его поддерживали двое помощников. Сангха понимала, что его земная жизнь подходит к концу. Пришел день и он вызвал двух помощников ознакомить их с завещанием. Девятнадцатого дня десятого месяца учитель прочел общине свою последнюю проповедь.

120-й год Сюй-юня(1959)

Весной учитель переступил порог своего сто двадцатого года. Храмы, монастыри и все его ученики как в Китае, так и за границей были преисполнены радости по случаю достижения им возраста, которого некогда достиг древний Учитель Чжао-чжоу. Они сообщили ему о своем желании отпраздновать день его рождения. Он немедленно ответил им следующее:

«Я не знаю, сколько мне осталось прожить. До моего дня рождения еще далеко, однако упасака У Синцзай выразил желание изготовить для меня поздравительную ширму. Я благодарен ему, но прошу этого не делать. Карма прошлых жизней до сих пор отзывается страданиями, наполняющими существование. Подобно свече на ветру я уже ни на что не годен, и я ничего так и не достиг. При мысли об этом мне каждый раз стыдно за свою дутую репутацию. Человеческий век мирских невзгод – лишь сон и иллюзия, в которых ничто не стоит привязанности. К тому же рождение – это начало смерти, мудрый человек должен быть постоянно чутким и бдительным, настроив сознание на Дао, как если бы спасался из огня. Как я могу идти на поводу у мирских обычаев? Благодарю вас от всего сердца и искренне сожалею, что не могу принять подарок. Кроме того, я все еще скорблю по поводу безвременной кончины матери и поэтому прошу вас отказаться от памятных подарков и любых других видов празднования моего дня рождения. Не хочу отягощать себя лишним грехом в добавление к уже имеющимся».

Поскольку учитель видел, что очищение озера Минъюэху и возведение ступы не были еще завершены, то в третьем месяце он лично стал осуществлять контроль за работами, которые были закончены несколькими месяцами позже.

Еще в 1956 г., после того как Ван Шэньцзи, супруга Чжань Лиу, стала последователем учителя, она и ее муж, китайский бизнесмен, живущий в Канаде, выразили желание финансировать восстановление главного зала. Поскольку все храмовые здания были к тому времени уже восстановлены, Чжань Лиу выразил желание возвести ступу для реликвий Будды и построить чаньский зал Лююнь (букв. «Оставшееся Облако», т. е. учителя) с надеждой, что учитель пробудет в этом мире подольше. Учитель ответил, что поскольку в монастырях Наньхуа и Юньмэнь имеются ступы для захоронения праха скончавшихся монахов, было бы желательно возвести ступу в монастыре Чжэньжу, где ее пока еще не было. Останки древних настоятелей и учителей этого монастыря, захороненные в разных местах, в таком случае могли бы быть собраны вместе в одной ступе, за которой был бы обеспечен подобающий уход. Все желающие могли бы приезжать на эту гору и почитать реликвии. Что касается намерений построить зал Лююнь, то он глубоко тронут такой идеей покровителя, но поскольку он никогда в жизни не использовал для своих нужд ни единой балки или черепицы, приобретавшихся на средства благотворительных фондов, он вежливо отклонил предложение.

Чжань Лиу в письме учителю сообщал, что помимо 10 000 гонконгских долларов, переданных прежде, он пошлет ему еще 50 000 (или 10 000 канадских долларов в сумме) на возведение ступы. Учитель принял это пожертвование, и зимой того года (1956) началось возведение ступы по образцу той, которая находилась в монастыре Наньхуа. Также было построено еще несколько читальных залов для монахов. Работа была завершена на седьмом месяце этого года (1959) и была последней в жизни учителя.

После серьезной болезни на третьем месяце учителя постепенно покидали силы. Поначалу он еще мог сам себя обслуживать и следить за выполнением незаконченных работ, но на седьмом месяце начал страдать от хронического нарушения пищеварения и не мог есть ни рис, ни другую твердую пищу. Только на завтрак и на обед съедал небольшую чашку жидкой рисовой каши. Местные власти по приказанию пекинского правительства несколько раз присылали к учителю врача, но он отказывался от его услуг, говоря: «Моя связь с этим миром подходит к концу». Затем он написал письмо своим ученикам, содействовавшим восстановлению монастыря. В письме он сообщал, что работа по восстановлению завершена, и он рад, что больше нет необходимости посылать ему денежные переводы. Он также призвал их следить за своим здоровьем и упорно практиковать дхарму.

Поскольку учитель был очень болен, настоятель монастыря и старшие монахи зашли в коровник его наведать. Сюй-юнь сказал: «Сродство по судьбе свело нас вместе в одно время и в одном месте. Благодаря вашим стараниям мы смогли восстановить это святое место в течение нескольких лет. Я был очень глубоко тронут тем, что вы мужественно выносили все трудности и невзгоды. Мне жаль, что моя земная жизнь подходит к концу и что я не смогу присматривать за монастырем. Этот груз ложится на ваши плечи. Когда умру, пожалуйста, наденьте на мое тело желтые одежды, а через день положите в гроб и кремируйте у подножия горы к западу от коровника. Потом, пожалуйста, смешайте пепел с сахаром, мукой и растительным маслом, замесите и сделайте из всего этого девять шаров. Бросьте их в реку в качестве жертвоприношения всем водным тварям. Если вы поможете мне таким образом исполнить мой обет, я буду вам вечно благодарен».

Они стали утешать учителя, а он прочел нараспев следующие три гатхи:

Первая гатха

Вторая гатха

Третья гатха

На восьмом месяце, по мере приближения дня рождения учителя, настоятели других монастырей и его ученики прибывали на гору со своими поздравлениями. Он почувствовал себя немного лучше. Несколько учеников во главе с бхикшуни Куань-хуй прибыли из Гонконга. Он провел с ними несколько долгих бесед.

В начале октября, когда болезнь учителя приняла критический характер, он дал распоряжение, чтобы статуи Будды и сутры были в должном порядке размещены в законченной ступе, около которой должно было оставаться несколько монахов и воспевать имя Будды во время утренних и вечерних церемоний.

Седьмого октября, когда учитель получил телеграмму из Пекина, извещающую о смерти маршала Ли Цзишэня, он воскликнул: «Ли Цзишэнь, зачем ты ушел раньше меня? Мне тоже пора». Люди, ухаживающие за ним, были потрясены этими словами. Так как учитель лежал несколько дней в кровати, с трудом дыша, и в основном спал, с ним рядом теперь все время находился монах из персонала, ухаживающего за больными. Всякий раз, когда учитель видел его, он просил его уйти и говорил, что может «сам о себе позаботиться».

Двенадцатого октября в полдень учитель дал распоряжение своим помощникам переставить статую Будды из ниши в другую комнату, где бы ей можно было поклоняться. Монахи почувствовали что-то необычное и сообщили настоятелю и старшим монахам, которые пришли к учителю вечером и умоляли его не покидать их во имя дхармы. Он сказал: «С каких это пор такое мирское отношение! Пожалуйста, пошлите кого-нибудь повторять для меня имя Будды в главном зале». Когда они спросили его о последних наставлениях и завещании, он сказал: «Несколько дней назад я говорил о том, что нужно сделать после моей смерти. Нет нужды повторять это все снова. А последние мои слова таковы: Практикуйте шилу, дхьяну и праджню, чтобы искоренить желание, злобу и глупость». После паузы он продолжил: «Правильная мысль и правильное сознание питает духом великого бесстрашия во имя освобождения людей и всего мира. Вы устали, идите отдыхать». Была полночь, когда они ушли.

Юньцзюй – высокая гора и поздней осенью там дуют обжигающе холодные ветра, оголившийся лес на склонах шумит, раскачиваясь под ветром. Вершины древних деревьев устремлены в небеса, а на земле мечутся отбрасываемые ими тени. Одинокое пламя лампы в комнате не больше боба фасоли, на улице уже выпала роса. В своем коровнике одинокий старый учитель в постели, издалека до него доносится чтение сутр в главном зале – это прощание с ним.

Рано утром тринадцатого октября двое ухаживающих за учителем монахов вошли в его комнату и увидели, что он сидит в позе для медитации, как обычно, только щеки не такие бледные, как в последнее время. Они не посмели его беспокоить и вышли, оставаясь поблизости. В полдень через окно они увидели, как он встал с постели, выпил несколько глотков воды и собирался уже отдать дань почтения Будде. Опасаясь, что, будучи слишком слабым, он может упасть на пол, они вошли в комнату. Тогда учитель сел и сказал медленно: «Я только что видел во сне: Мост Фо-иня (Мост запечатления Будды) развалился под копытами коровы, а ручей под мостом прекратил свое течение». Затем он закрыл глаза и смолк.

В 12.30 пополудни он позвал монахов, ухаживающих за ним, окинул взглядом всех и после паузы сказал: «Вы со мною рядом так много лет, я глубоко тронут вашей заботой и готовностью выносить ради меня тяготы. Не к чему говорить о прошлом, но в течение десяти лет мне постоянно приходилось терпеть лишения и недоверие, подвергаться опасностям, быть мишенью клеветы и несправедливости, но я с радостью шел на это ради того, чтобы сохранить святые места в нашей стране, чтобы продолжить лучшие традиции и правила чистой жизни, чтобы в глазах каждого обычного монаха ряса сангхи оставалась незапятнанной. За чистоту этой рясы я боролся из последних сил! Вы мои близкие ученики и знаете обо всем, что происходило. Останетесь ли вы потом в этом монастыре или разойдетесь на все четыре стороны, вы также должны всегда хранить нашу рясу. Но как это делать? Ответ содержится в слове „шила“». Сказав это, он соединил ладони рук и настоятельно посоветовал ухаживающим за ним монахам беречь свое здоровье. Они, едва сдерживая слезы, вышли и остались дежурить около коровника.

В 1.45 двое монахов, ухаживающих за учителем, вошли в комнату и увидели, что он склонился в правую сторону, как Будда в паринирване. Поняв, что он покинул этот мир, они немедленно сообщили об этом настоятелю и всей общине. Все собрались для чтения сутр и прощания с учителем, после чего денно и нощно продолжалось повторение имени будды.

Тело учителя положили в гроб восемнадцатого числа, и когда – девятнадцатого – оно было кремировано, воздух наполнился удивительным ароматом и белый дым поднялся в небо. В пепле было найдено более ста крупных реликвий пяти разных цветов и бесчисленные мелкие, преимущественно белого цвета, прозрачные и гладкие. На двадцать первый день они были помещены в ступу.

Учитель покинул этот мир на своем 120-м году в 101-й век дхармы .