Воздух был наполнен благоуханием осени, а тротуары зарделись от упавших на них цветов глициний. Ласточки ещё не улетели в южные края, им не хотелось покидать наш город, хотя остроконечные вершины гор уже побелели от снега.

Мы с Оником шли в школу в начищенных до блеска башмаках, неся в руках новые, пахнущие свежим клеем учебники. По дороге нам повстречалась группа молоденьких гречанок, которые тоже шли в школу. Я крикнул одной из них: «Привет, толстушка!» и весело пропел ей греческую песенку:

Я налетел на неё и шутя обнял. Она завизжала, обругала меня, стараясь исцарапать мне лицо, а я нахально расхохотался.

— Противный мальчишка! — сказали её подружки, но одна из них захихикала.

Когда я отпустил свою жертву, она пустилась бежать к своим подружкам. Девчонки презрительно хлопнули себя по заднице, а я крикнул им вслед:

— Завтра снова обниму тебя, толстушка!

С того дня как я вернулся из Батума, я всё старался показать Онику, какой я взрослый и отчаянный малый. Вдруг мы увидели человека с такой смешной походкой, что затряслись от смеха. Всё нам теперь казалось смешным. Любые дурачества Оника, походка прохожего и то, как лошадь вскидывает хвост, любая мелочь смешила нас, совсем как в те счастливые дни, когда мы, бывало, сидели в аптеке и наблюдали то за прохожими, то за мухой, то за лавочником на противоположной стороне улицы и смеялись, как дурачки.

— Не смотри так на меня! — закричал я, согнувшись в приступе смеха и, держась за бока, прислонился к стене.

— Я не на тебя смотрю, — сказал Оник, — а на того осла, вон та-а-ам!

И пока мы содрогались от безумного глупого смеха, в уме промелькнула картина — турки убивают маму. Оник продолжал дурачиться, строить рожи и болтать вздор, но мне сразу расхотелось смеяться, и я не сказал Онику, отчего я вдруг сделался таким задумчивым и строгим.

На майдане к нам присоединились Нурихан и Ваган. Они тоже вернулись из России, чтобы учиться в заново открывшейся мхитаристской школе.

Усевшись в ряд поверх своих корзин и паланов, носильщики-турки в ожидании заказчиков, как ни в чём не бывало, болтали и шутили, точно так же, как и в те времена, когда Трапезунд принадлежал туркам.

— Собаки! Ослиные отродья! — сердито пробурчали мы, проходя мимо.

Возвращение турок-носильщиков возмутило нас, потому что в дни резни турецкая полиция нанимала эти живые телеги грабить армянские дома и магазины и, несомненно, некоторые из сидевших здесь принимали участие в грабежах.

У кофейни в тени большого платана старые бородатые турки с восточной невозмутимостью и спокойствием курили наргиле и пили кофе. Многие турки постепенно возвращались в город, потому что русские не только не притесняли их, а часто бывали даже слишком добры к ним. И нам это не нравилось.

Наша школа находилась в двух кварталах от майдана. Я с гордостью прочёл на воротах вывеску на итальянском языке: «Collegio Armeno dei Mechitaristi».

Арам уже был на школьном дворе. Как примерный ученик, он всегда приходил первым. Уединившись в уголке под магнолией, он рисовал.

— Привет, Кролик! — Мы называли его так, потому что он бегал, как кролик. Родился Арам в Лондоне и умел говорить по-английски. Отец его был секретарём американского консульства, но мы смотрели на него свысока, потому что он не был сиротой и из-за служебного положения отца его не выслали. Он не пострадал, как мы, и не совершил отважных поступков, однако заслужил право на внимание: белый флаг, которым размахивал американский консул, сдавая Трапезунд русской армии, был сшит из простыни Арама, а этот факт, по его мнению, делал его исторической личностью.

— Что ты там рисуешь, Кролик?

— Так, ничего, — таинственно сказал он.

— Дай посмотреть.

— Нет! — Он заложил рисунок в книгу, и это ещё сильнее заинтриговало нас. Он бы не стал рисовать голую девушку, Арам был не из тех, кто рисует такое. После небольшой потасовки я вырвал у него из рук книгу и вынул рисунок.

— Всего лишь железнодорожный вагон, — сказал я. — Я видел много таких в Батуме.

— Это вовсе не вагон, — возмутился он.

— Что же тогда?

— Электрический трамвай.

Электрический трамвай! Я видел настоящие поезда, но электрических трамваев не видел. Чтобы снискать наше расположение, Арам доверил свою тайну — он изобрёл новый вид электрических трамваев, которые станет производить, когда вырастет. Он объяснял нам некоторые усовершенствования, которые ввёл в конструкцию электрических трамваев, из коих я ничего не понял, видимо, оттого, что самой важной части своего изобретения Арам нам не открыл. Это оставалось под большим секретом, он ведь собирался получить английский патент на изобретение. Арам намекнул, что ему могут понадобиться партнёры, когда он создаст компанию по продаже трамваев. А так как нам хотелось разделить с ним эти сказочные доходы, мы стали относиться к нему с большим уважением.

В нашей школе было около двадцати пяти сирот в возрасте от семи до четырнадцати лет, и их распределили в три класса: старший, средний и младший. Хотя я учился в старшем, но часто играл с младшими в солдаты. Мы вскакивали на деревянных коней, я выхватывал игрушечный пистолет и с криком «avanti» вёл свой отряд отважных на славные подвиги.

Прозвенел звонок, мы отложили в сторону коней и молча разошлись по классам. В старшем классе нас было шестеро — Нурихан, Арсен, Ваган, Арам, Оник и я — самый младший из «старших».

Деканом нашей школы назначили нового католического прелата города, которого мы, по его просьбе, называли просто «Вардапет», а не «святой отец» или «ваше преподобие».

Первым уроком был армянский, который сам Вардапет и преподавал. Мы вскочили на ноги, когда он вошёл в класс в чёрной атласной шапочке, надетой на лысеющую голову. Ходил он маленькими, быстрыми шажками, как женщина в узкой юбке. Он был низкорослый, чуть выше меня.

— Можете сесть.

Мы сели.

В тот день нам было задано стихотворение Гевонда Алишана «Луна армянских кладбищ». Наша армянская хрестоматия была прекрасной книгой. Она не только служила нам антологией армянской литературы, но и содержала образцы произведений многих переводных авторов — Оскара Уайльда, Мориса Метерлинка, Пьеро Лотти, Ипполита Тэна, Леконта де Лиля, Леонида Андреева, Толстого, Людвига Уланда, а в разделе «Американская литература» — стихотворение некоего Ларри Хью (если я верно помню его имя). Ещё больше, чем захватывающие тексты, интересовали меня цветные репродукции знаменитых художников на всю страницу: «Кораблекрушение» Айвазовского, «Бетховен и его музыка» Балестриери и особенно картина «Война», изображающая нагого улана верхом на белом коне посреди огромного поля сражения, усеянного грудами голых тел. Глядя на это великое множество незахороненных мертвецов, я подумал, что этой картине больше бы подошло название «Резня»: трупы напоминали мне о нагих телах армян в Мельничной реке.

В стихотворении Гевонда Алишана было много архаичных выражений, значения которых я не знал, но прекрасно понимал их каким-то инстинктивным внутренним чувством. В нём говорилось о величии древней Армении. В священном, озарённом луной романтическом крае, среди целого леса копий и щитов мне виделись павшие на поле боя, но бессмертные воины-исполины с пышными шевелюрами. И над этой печальной, безмолвной и любимой мною землёй повисла луна, словно светильник господень, подвешенный на длинной серебряной цепи.

Бессмертный дух моих предков, погибших в борьбе sa христианство, просочился в моё сердце сквозь слова этого стихотворения, расшевелил во мне странные, доселе не изведанные чувства, и образ древней Армении засиял в душе, подобно лунному пейзажу прекрасных руин.

Я смотрел на портрет Гевонда Алишана, и его патриарший облик, благородные, мягкие черты лица произвели на меня большее впечатление, чем само стихотворение.

Вардапет был когда-то одним из учеников Алишана, он прочитал это стихотворение как восторженную молитву, и хотя Алишан не был причислен католической церковью к лику святых, Вардапет почитал его как святого и считал величайшим гением нашей современной литературы. Он рассказывал нам анекдоты из жизни Алишана, как все деньги, полученные за свои монументальные труды по истории, географии, флоре и фауне Армении, Алишан тратил на бедняков, а для себя даже пару новых шлёпанцев считал непозволительной роскошью. Он был непритязательным в быту и простодушным, как ребёнок, и очень любил притворяться неучем, говорил Вардапет. Он поведал нам о юности Алишана, о лорде Байроне, жившем в Конгрегации Мхитаристов на острове Св. Лазаря и изучавшем армянский язык, о многих других знаменитых поэтах Европы. Всё это произвело на меня глубокое впечатление.

Был субботний день, занятия скоро кончились. После скромного завтрака в трапезной мы немного поиграли во дворе. Но сердца наши жгла скорбь, и мы вдруг собрались впятером и решили избить какого-нибудь турка-носильщика. Разрушенный армянский дом позади школьного двора постоянно напоминал о том, что сделали турки с нашими родными.

Вардапета и других учителей в школе не было. Мы заманили молодого рослого носильщика в тот разрушенный дом, сказав ему, что нужно перетащить груду сломанной мебели. Когда он сообразил, что мы задумали, побледнел и попятился к двери, но мы загородили ему дорогу, и вдруг его феска вместе с тюрбаном от удара слетела с головы.

— Отпустите меня! — закричал он со слезами на глазах. — Я не сделал никакого зла армянам, клянусь аллахом! Не сделал!

Как только он нагнулся, чтобы поднять феску, мы навалились на него, как пятеро голодных тигров, и на его голову посыпались страшные удары.

Он был так силён, что мог один вынести на спине пианино, но сейчас от испуга даже не пытался защищаться. Мы беспощадно дубасили его, в бешенстве, схватив валявшиеся на полу обломки медной кровати, стали бить его по голове, спине, плечам. Голова турка была вся в крови, и животный горячий запах её подступил мне к горлу.

Крики его становились всё слабее, и он стал было валиться к нашим ногам, как вдруг угодил в большую дыру в полу и провалился в подвал. Мы швырнули вслед его палан и крикнули ему, чтобы он рассказал другим носильщикам, что мы с ним сделали.

Турецкая община заявила официальный протест русскому военному губернатору, требуя денежного возмещения за причинённые носильщику увечья и нашего ареста и наказания. У него оказались такие раны на голове и спине, что его отправили в больницу. И нас бы арестовали, если бы дружелюбно настроенные власти не замяли дела. Но Вардапет исключил нас из школы.

Дня два мы бродили по улицам и пляжу, курили сигареты, плевались как уличные мальчишки, словом, вели себя по-хулигански, и, наконец, приняли решение жить только ради мести. Нечего рассиживаться в школе после того, что турки сделали с нами. Нурихан рассказывал истории с дуэлями, пещерами, таинственными личностями и приключениями, которые без устали поставляло нам его пылкое воображение, хотя он и уверял нас, что всё это правда, и вычитал он эти истории из книг.

Свободная бродяжническая жизнь была мне гораздо больше по вкусу, но вмешались друзья, и Вардапет согласился взять нас обратно при условии, что мы будем просить прощения на коленях.

Вначале мы отказались от подобного унизительного условия, но нас уговорили согласиться, ведь, в конце концов, он наш учитель и в какой-то мере отец всем нам. Вардапет считал нас упрямыми и своевольными и был полон решимости «сломить нашу волю», поскольку двумя основными принципами школьной дисциплины являлись послушание и покорность. Избиение турка-носильщика, кроме всего прочего, выглядело бунтарством с нашей стороны, а бунтарство было серьёзнейшим проступком, за который немедленно исключали из школы.

Мы вернулись в школу ради будущей поездки в Венецию и поднялись в комнату Вардапета, чтобы просить прощения. Дверь была закрыта, и пока мы толкались, размахивали кулаками, дрыгали ногами, фыркали и прыскали со смеху, Нурихан осторожно постучал.

— Entrez! — послышался голос Вардапета.

Мы вошли и стали перед ним на колени. Он сидел в глубоком раздумье за письменным столом — безупречный в своей чёрной молитвенной сутане. Он не взглянул на нас, его большие карие глаза были устремлены на лежащие перед ним бумаги. На стене висело распятие, а под ним — портрет аббата Мхитара Себастаци. В комнате было ещё несколько картин — остров Св. Лазаря в Венеции, Дева с младенцем, снимок, изображающий Вардапета в момент захоронения в Трапезунде останков мхитаристских монахов, убитых турками.

Мы ждали, что он заговорит, но он молчал, раздумывая. Затем, облокотясь на стол, коснулся бледными монашескими пальцами открытого лба и проникновенным голосом сказал:

— Месть — самая греховная из всех человеческих страстей.

Переждав ещё немного, как бы собираясь с мыслями, он поднял глаза и посмотрел на нас.

— Дорогие мои сыновья, турки срубили старинное древо нашей нации, — сказал он. — Вы обязательно должны отомстить за себя. Это ваш самый большой патриотический долг, священное дело всей вашей жизни. Но должны отомстить как христиане и мхитаристы, поднявшись к вершинам достижений человеческой мысли, принести честь своей школе и нации. Вы должны стать настолько угодными Богу, чтобы весь цивилизованный мир, указывая на вас, говорил: «Это молодые побеги того крепкого старого дерева, которое срубили турки, но корней уничтожить не смогли. Оно выросло и вновь зацвело». Господь простил врагов своих и сказал, что они не ведают, что творят. Задача, которую я возлагаю на вас, потребует проявления мужества, отваги и воли.

Жестом он разрешил нам подняться. Мы встали и поцеловали ему руку.

— Вы, наверное, удивляетесь, — сказал, улыбаясь, Вардапет уже иным, весёлым тоном, — почему мне нужно было поставить вас на колени. Когда-нибудь вы поблагодарите меня за это. Наполеон говорил: «Чтобы командовать, надо прежде научиться повиноваться».

В течение следующих нескольких недель я совершенно изменился. Теперь у меня появился свой внутренний мир, мир тайный, загадочный, как остров в тропических морях, как новая Вселенная; во мне произошло как бы раздвоение личности — моё обычное внешнее «я» и тайное, внутреннее.

Я открыл для себя сокровищницу книг, меня тревожили мысли, и я искал ответы на миллионы вопросов. Я жадно смотрел на любую книгу, любой клочок печатной бумаги, стремясь поглотить всё, что когда-либо было издано. Я хотел бы жить на острове один, как Робинзон Крузо — читать и размышлять там все семь лет, а после этого вернуться в мир мудрым человеком.

Узнав, что у Бенджамена Франклина был дневник, я немедленно завёл свой собственный и занёс в особую, составленную для этой цели тетрадь список тех добродетелей, которые нужно было блюсти ежедневно. И каждый вечер после занятий — а к тому времени мы были в школе на полном пансионе — я ставил плюсы и минусы против каждого пункта, оценивая себя со всей строгостью. Я делал вид, будто переписываю уроки, а между тем занимался нравственной бухгалтерией.

В это самое время ураганом захлестнула Трапезунд русская революция. Русские покидали фронт, заняв все дороги и корабли в стремлении попасть домой. Пили водку, ругались, пели, играли на гармошках и балалайках, стреляли в воздух из ружей и рвались домой… Через несколько месяцев русские ушли. Турки-носильщики пошли служить в турецкую армию, которая в то время стояла по другую сторону мыса Йорез. Теперь им оставалось биться только с армянами и кучкой грузин. Армяне и грузины создавали свои национальные армии. Для турок русская революция явилась истинным даром аллаха.

Ответственным за судоходство между Трапезундом и Батумом был назначен какой-то грузинский князь. Нам нужно было бежать прежде, чем турки вернутся в город. В городе не осталось никого, кто бы мог им противостоять. Хорошо знакомый с психологией грузин: есть, пить и веселиться, Вардапет пригласил князя на обед. Он выглядел франтоватым аристократом — ну вылитый принц и внешностью и манерами. В форме русского офицера, в белой овчинной шапке и с маленьким золотым кинжалом на боку, он явился в школу со всей своей свитой.

Они обедали наверху в кабинете Вардапета, поглощая жареных уток, плов, макароны, абрикосовый джем, мацун и пахлаву. И запивали бутылками кахетинского. (Мы тогда уже голодали). Вардапет находился в своей лучшей дипломатической форме — ублажал и льстил им. Когда он подал знак, мы вошли в комнату и запели грузинскую застольную, которой нас научил Вардапет. Если и есть на свете хоть что-нибудь, что грузины любят больше вина, — так это их народные застольные песни. Князь был в восторге. Он поднялся с места и обнял самых маленьких среди нас. По второму знаку Вардапета выступил вперёд мой одноклассник и продекламировал французское стихотворение об Армении и по-французски же объяснил, что оно написано Жаном Экаром, членом Французской Академии. Это было самым утончённым комплиментом, которым удостоил гостей Вардапет, поскольку предполагалось, что господа знают французский. Они, вероятно, ни слова не поняли, но тем не менее аплодировали.

Князь отдал нужные распоряжения, и через два дня на военно-транспортном корабле мы отплыли в Батум. Тем временем мои сёстры вместе с доктором Метаксасом и его семьёй уехали в Новороссийск. Многие греки остались в Трапезунде, но доктор Метаксас опасался новой встречи с Ремзи Сами-беем.

Батум, этот весёлый город балалаек, выглядел сейчас печально и уныло. Под нажимом Германии Советская Россия вынуждена была сдать Турции всю кавказскую зону: Батум — Карс — Ардаган, так же как и всю Турецкую Армению, занятую русскими ранее. Но армяне и грузины, претендуя на эти территории, как на свои, отказались признать договор, подписанный Советской Россией. Грузины взялись защищать Батум, а армяне — Карс, Ардаган и Баку. Баку не находился на армянской территории, азербайджанцы требовали признать город своей столицей, бакинские армяне всех фракций были полны решимости не позволить туркам и немцам захватить Баку. Они подавляли мусульманские восстания в городе и в течение десяти месяцев обороняли его от турок и немцев. После повторного захвата Трапезунда турецкая армия под командованием Энвера паши — палача нашей нации — двинулась на Батум. Маленький грузинский гарнизон в панике сбежал. Мы спешно уехали из Батума в Тифлис. Восстановившая силы турецкая армия продолжала наступать — местами быстро, местами медленно, делая временные передышки то здесь, то там. Грузинам удалось спастись, отдав свою страну под протекторат Германии. Говорили, что немецкие войска численностью в пять тысяч человек продвигаются к Тифлису.

И снова нам пришлось спасаться бегством. Только одни ворота были открыты перед нами и другими армянскими беженцами: Советская Россия. Вардапет уехал на Кубань раньше нас, чтобы устроить нашу кочующую школу в каком-нибудь безопасном месте. Следуя за ним, мы пешком прошли от Кавказских гор до Владикавказа.

Через три дня мы дошли по Военно-Грузинской дороге до Крестового перевала, где мне почудилось, будто я улетел на небеса.

В зачарованной тиши этой Кавказской Валгаллы мне слышалась божественная музыка, исполняемая бессмертными музыкантами на свирелях и барабанах, гитарах и скрипках. Горы — седобородые воины в белых сапогах с серебряными щитами и копьями — шли с нами в ногу, отплясывая великолепную воздушную лезгинку в искрящемся пространстве неземной голубизны.

Дорогу у Казбека перекрыли ингуши, не давая нам пройти. Они были враждебно настроены. Но тотчас же ускакали, завидев приближающуюся советскую штабную машину из Владикавказа. По приезде во Владикавказ нас разбил другой враг — брюшной тиф, разбросав нас по больницам и приютам. Я выздоровел в красноармейском госпитале в Краснодаре… Но всеми мыслями я был в Ереване, в героической, поражённой голодом и тифом столице новорождённой Армянской республики… Я записал в дневнике:

«Мне нужно выяснить причины резни, войн и революций, бедности и несправедливости, чтобы научить людей жить в мире и изобилии. Нужно узнать тайну, которую тщетно искали великие учителя человечества: философы, святые и учёные. И люди, указывая на меня, скажут: „Это ученик аббата Мхитара, бедного армянского монаха“».