Монастырь Армаш расположился на холмах анатолийского берега Мраморного моря. После двух лет жизни в России я особенно остро ощущал очарование и красоту этого края, где воздух, как в Трапезунде, отдавал благоуханием античности.

Невольно вспоминалась миграция древних племён — армены, фригийцы, пересекающие Босфор на пути из Фракии в Бутанию, покорившие и ассимилировавшие горбоносых хеттов, империя которых соперничала в величии своём с Вавилоном и Египтом… Ясон с аргонавтами, плывущий к Трапезунду в поисках золотого руна… Направляющаяся по этим холмам к Геллеспонту разношёрстная армия Ксеркса… Колесница Митридата Великого, царя понтийского; одетая в броню кавалерия царя царей армянских Тиграна Великого, атакующая римские легионы Помпея… Праведные отцы церкви, идущие по этим извилистым тропам в Никею на церковный собор.

В Константинополе сменялись султаны и политики, творящие кровавые злодеяния, а земля эта оставалась древней и благородной.

Большинство вардапетов армянской церкви, живущих за пределами России, получали образование в Армаше. Ныне профессора и студенты этой знаменитой семинарии были депортированы, а всё имущество и добро монастыря — конфисковано. Заброшенный за эти годы большой земельный участок возделывался теперь нами, сиротами, с большим энтузиазмом. По утрам мы учились, днём работали на участке — нас обучали земледелию для работы в Армении. Наша воскресшая родина нуждалась в агрономах больше, чем в докторах теологии.

С кратким визитом и инспекцией приехал из Константинополя наш американский попечитель: одетые в форму бойскаутов, мы приветствовали его и спели американский национальный гимн. Мы все были теперь бойскаутами.

Крестьян Армаша депортировали, но многие из них вернулись в свои дома, и деревня ожила. Турецкое правительство по различным причинам снисходительнее отнеслось к армянам, жившим в Константинополе и в ближайших районах. Крестьяне вновь возделывали свои поля и пасли стада. По воскресеньям молодёжь устраивала на поляне пляски под игру кяманчи, волынок и барабана. Они танцевали по кругу, очень грациозно смыкались и размыкались, мужчины — величаво-воинственно, женщины — как бы мгновенно повинуясь им вихрем шёлковых юбок, ритмично постукивали бархатными туфельками с серебряными пряжками, их тёмно-красные и синие бархатные блузы стесняли пышные груди. Крестьяне вернулись к нормальной жизни. И, подобно нам, хотели уехать в Армению, стать свободными гражданами двухлетней республики у подножия горы Арарат. Их предки веками жили в Бутании, но зов Айастана был сильней.

В этой истинно армянской деревне было несколько чиновников-турок: мюдир (староста), полицейский, почтмейстер, имам в зелёном тюрбане потомка великого пророка. Это были добродушные, незлобивые люди, и делать им было нечего, кроме как попивать кофе, играть в нарды и читать турецкие газеты. Армаш был подведомствен правительству нового, просоюзнически настроенного султана и раскаявшейся в злодеяниях прошлого администрации, подобранной из политиков старого закала. Лидеры Иттихата бежали из страны. Великий визирь Талаат-паша скрылся в Берлине, где его вскоре застрелит студент-армянин.

Моя озабоченность судьбой Армении переросла в манию: я думал о ней день и ночь. Во время работы на монастырском участке, просыпаясь по утрам, ложась спать, умываясь, во время еды — пища была скудной, мы часто голодали — я всегда мысленно держал речь перед Верховным Советом союзников в Париже и на сессии Лиги Наций в Женеве.

Союзники заключили с престарелым правительством султана Севрский мирный договор, одной из подписавшихся сторон которого была Армянская республика, представленная поэтом Аветисом Агароняном. По этому договору Оттоманская империя, признавая Армению свободным и независимым государством, согласилась соблюдать решение президента США, который должен был провести чёткую пограничную линию между Оттоманской империей и Армянской республикой в спорных провинциях Вана, Битлиса, Эрзерума и Трапезунда.

Греки претендовали на Трапезунд, но Венизелос согласился уступить его Армении. Среди греков началось движение за создание Эллинистической республики Понтия, которое турки пытались подавить массовыми казнями и кровавой резнёй. Сотни греческих деревень были уничтожены бандами чете некоего Топала Османа — головореза, ставшего вторым Тамерланом для понтийских греков. Были повторены методы армянской резни с целью оттереть греков с побережья Чёрного моря, отчасти в отместку за оккупацию греками Смирны.

Тем временем по всему побережью Мраморного моря происходили столкновения между двумя основными силами турок. Войска султана, не желающие воевать под командованием отупевших от старости и подагры черкесских пашей, постепенно отступали под натиском партизанских банд Кемаля.

Мы охраняли свои монастырские усадьбы днём и ночью, и несколько месяцев жили как в осаждённой крепости. Тайно переправив из Стамбула ружья и боеприпасы, наши инструкторы организовали самооборону деревни. Некоторые студенты раньше служили в турецкой армии или учились в турецких военных школах. Мы были готовы к отпору, если на нас нападут. Наш временный директор господин Торгомян, приехавший из Парижа, давал нам указания с оружием в руках, и каждому мальчику было дано особое задание. Мы жили в постоянной тревоге.

Однажды в монастырь пришёл просить приюта молодой черкес, утверждая, что он с Кавказа и ему негде жить. Его приютили, но, подозревая, что он турок и шпион Кемаля, назначили меня следить за каждым его шагом, поскольку я знал русский и был знаком с «кавказскими штучками». Я подружился с ним. И хоть я был уверен, что это шпион, — он всё старался выведать, какие у нас силы и сколько оружия, — я не мог не симпатизировать ему. Его приветливая улыбка, обходительность и красота располагали к себе. Побыв у нас три недели, он так же таинственно исчез.

Когда британское войско ушло из Измида, наши позиции в Армаше ослабли. Через восемь месяцев мы вынужденно покинули с такой любовью возделываемые поля — отличную фасоль, помидоры, лук, картофель, почти готовые к уборке, и вернулись в Константинополь, где, по крайней мере, сносно прожили несколько месяцев в здании турецкой военной школы в Бейлербее, предоставленном нам по требованию британских должностных лиц. Школа располагалась рядом с дворцом Бейлербей, куда был заключён в своё время султан Абдул Гамид.

В сопровождении какой-то армянки приехала из Новороссийска моя младшая сестра Евгине, «чтобы посещать школу». Пока мы были в Армаше, её устроили в приют, и она ходила в американскую женскую школу в Скютери. Евгине была хрупким созданием, и ей ещё не пришлось познать голода и лишений приютской жизни.

— Я первая в классе, — гордо заявила она, когда мы с Оником навестили её. Но на сердце у нас было тяжело. — Я научилась читать и писать по-английски — ну разве это не чудесно? — Она похудела, побледнела, видно было, что недоедает.

Я просил её не утомляться.

— Лучше быть последней в классе, но зато здоровой и крепкой.

— Разве вы не хотите, чтоб я стала образованной? — Она обиделась.

— Конечно, хотим, — отвечал я, — но будь равнодушнее к занятиям, как другие девочки. Меньше занимайся и не старайся всех превзойти.

Доктор сказал, что Евгине анемична, у неё слабые лёгкие, и запретил ей петь в хоре. Евгине любила петь и уже выучила несколько американских песен.

После подписания «мира» организация «Армянское Национальное Освобождение» решила отправить нашу сельскохозяйственную школу в Армению. Мы должны были стать первой группой репатриированных. Оник хотел остаться в Константинополе из-за Евгине; к тому же он брал бесплатные уроки скрипки у известного педагога, и жаль было от них отказываться. Он перебрался в другой приют.

Я собирался в Армению, как на войну: Оник, Евгине и я сфотографировались — может случиться, я никогда их больше не увижу. Наша новорождённая республика была со всех сторон атакована врагами, а её население умирало от голода и эпидемий.

Все мы, двести пятьдесят человек в бойскаутских формах, на французском пароходе отплыли в Батум. Анатолийское побережье Чёрного моря находилось уже в руках Кемаля, и как только Босфор остался позади, мы очутились в неприятельских водах.

В одном маленьком прибрежном городке в средневековых большеносых челнах — какие-то морские верблюды! — навстречу нам приплыли турецкие мальчишки продавать виноград, сливы и груши.

Наутро третьего дня мы вышли из Трапезунда.

— Господа, мы уже в исторических водах Армении! — торжественно провозгласил господин Торгомян.

Море здесь казалось нам иным, оно же было нашим! Интересно, что сейчас поделывает Нурихан — если он жив. Мы с ним переписывались после того, как расстались в России, но уже несколько месяцев от него не было известий. Я грустно вглядывался с палубы в очертания родного города и думал, что же сталось со знакомыми греками. Пристань пустовала, не было ни одного парохода.

На следующее утро мы вошли в Батумскую гавань, пристань которой оказалась очень оживлённой. Совершенно другой мир. Таможенные чиновники — флегматичные грузины — методично проверили наш багаж, не обратив ни малейшего внимания на наши формы и прочие принадлежности. В течение двух лет Батум был оккупирован английскими войсками, но они недавно ушли, и грузинские меньшевики завладели этим современным портом, не упуская ни единой возможности, чтобы утвердить свою власть и авторитет.

С криком «Vive la France!» мы попрощались с дружелюбным капитаном и командой нашего корабля.

Развернув огромный флаг с горизонтальными полосами красного, синего и оранжевого цвета, мы зашагали к армянскому консульству в сопровождении барабанщиков и горнистов. Консул произнёс приветственную речь и отвёл нас к грузинскому губернатору, чтобы продемонстрировать ему патриотический дух армянской молодёжи за рубежом. Губернатор оказался волосатым, бородатым мужчиной благородной наружности, некое сочетание князя и пастуха с мечтательными глазами поэта — поистине типичный представитель нации. Он произнёс по-грузински речь, по окончании которой мы закричали: «Гип-гип, ура! Грузия! Грузия! Грузия!».

Отношения между Грузией и Арменией из-за пограничных споров не отличались особой сердечностью, невзирая на общность исторического прошлого, религиозных и культурных связей.

На следующий день мы поехали в Тифлис. Грузинский герб, изображающий св. Георгия, закалывающего дракона, был намалёван на всех пассажирских вагонах. Надписей на русском языке нигде не было. Страна уже не принадлежала России. За два года здесь произошли резкие перемены.

Ещё один парад мы инсценировали в Тифлисе, и наш посол — какое прекрасное слово! — устроил нам банкет в лучшем ресторане города на Головинском проспекте, называющемся теперь проспектом Руставели по имени великого грузинского поэта средневековья. Официантками были светские девицы. Посол — мрачный, некрасивый мужчина с совиными глазами — приветствовал нас от имени нашего правительства спокойной и размеренной речью.

— В эту минуту на высотах Сарыкамыша грохочут орудия! Это Армения воюет с Турцией. Восточная армия Мустафы Кемаля вторглась в нашу отчизну. В такой опасный час армянская демократия осталась в одиночестве…

…Эта новая война явилась для нас новостью.

Нам сказали, что Карс будет держаться, по крайней мере, ещё шесть месяцев. Армянская армия, хоть и насчитывала всего каких-нибудь тридцать тысяч голодных и разутых солдат, сумеет справиться с натиском турецких войск. Мы много читали и слышали о победах армян в Сардарапате, Нахичеване, Олти, Зангезуре и Карабахе.

По дороге к армянской границе мы читали последние номера армянских газет, выходящих в Тифлисе, с ярко-красными заголовками, и обсуждали войну и её последствия.

— Наши войска отступили из Сарыкамыша по стратегическим соображениям, ребята. Когда мы пойдём в контрнаступление, то дойдём до самого Эрзерума.

— Хасанам и Махмудам и в голову не придёт, что их ожидает!

— Вы хотите сказать, что у нас есть большие пушки и бронепоезда?

— Конечно, а что ты думал! У нас — лучшая артиллерия. Два года назад наши лорийские крестьяне голыми руками захватили три бронепоезда.

— Хоть бы Андраник не уезжал в Америку! Он обязан был быть сейчас здесь.

— Что ж это такое, братцы?

— Ребята, этот Кязим Карабекир-паша, командующий турецкой восточной армией, — лучший из турецких генералов. Его нельзя недооценивать. Он очень хорошо обучен. Я видел его в нашей военной школе.

— Генерал Назарбекян в любой момент может перехитрить его искусным маневром.

У армянской границы, находившейся в сорока милях от Тифлиса, поезд остановился. Мы сошли с вагона, и, прощаясь, прокричали: «Да здравствует Грузия!»

— Мы находимся в прекрасном Лори! — восторженно сказал господин Торгомян. — Армянская Швейцария, богатая медными рудниками!

Мы смотрели на лесистые холмы, деревья и скалы, растения и полевые цветы, и сердца наши переполнялись чувствами. Холмы, деревья и цветы здесь не были такими, как в других странах, они были нашими, как-то по родному священными, окроплённые кровью и слезами, песнями и радостью Айастана.

Так, ликуя и преклоняясь перед увиденным, собрались мы в пастушьей долине у станции Санаин.

— Мы ступаем на эту священную землю как свободные армянские граждане, — сказал господин Торгомян. — В каждой пяди этой земли — прах наших предков. В той деревне, что за холмом, в историческом Одзуне захоронен царь Смбат. А посмотрите на этот белый мост: какой изумительный памятник нашей древней архитектуры! Господа, целые поколения армян умерли с мечтой об этом мгновении — стоять на армянской земле, под армянским небом свободными людьми. Так давайте же, — тут его звонкий голос оратора дрогнул, — опустимся на колени и поцелуем священную землю Айастана.

Все опустились на колени и благоговейно поцеловали землю. Это было величайшим мгновением нашей жизни.

После этой церемонии мы взобрались по холму в Одзун. Нас встретили старики деревни в больших овечьих папахах, дымя длинными тонкими трубками, и мы почтительно побеседовали с ними.

Жили они в землянках, точь-в-точь в таких, какие описал Ксенофонт в «Анабасисе» — этом бессмертном повествовании о его отступлении в Трапезунд вместе с десятью тысячами греческих войск. Господин Торгомян объяснил, что приверженность наших крестьян к землянкам, которые я видел впервые, связана с суровыми армянскими зимами. В ответ на наше «Привет вам, соотечественники», крестьяне отвечали «Привет вам, тысяча благословений». Они всякий раз прибавляли к приветствию «тысячу благословений», в отличие от нас. Мне это показалось особенно трогательным. Я уже прикинул про себя, где будет размещаться сельскохозяйственная школа, которую я собирался основать здесь.

Одзун, эту лучшую часть кавказской Армении, пытались отвоевать грузинские меньшевики, хотя во всём Лори не было ни одного грузина. Это была исконно армянская земля.

Крестьяне показали нам деревенскую церковь, построенную в IX–X веках, и могилу царя Смбата. Тысяча лет прошло с тех пор, как царь Смбат погиб, воюя за народ и христианство. Но более всего меня тронула небольшая сценка, свидетелем которой я стал, когда бродил с мальчиками по зелёным холмам. Десятилетний пастух в овечьей папахе, которую носили мужчины в Лори, перекрестился и опустился на колени перед какой-то скалой. Нас он не заметил. Вытащив что-то из кармана и положив перед собой, он снова перекрестился, встал и погнал дальше овец. Когда мы подошли к этому месту, то увидели, что алтарём мальчику служило старое надгробие с высеченными на нём замысловатыми кружевными узорами по краям и большим крестом в центре — хачкар. Перед хачкаром лежали пожертвования — мелкие монеты и бумажные деньги, к которым бедный пастушок добавил своё приношение. На станции Санаин мы ждали поезда, который повезёт нас в Ереван. Наконец, он подошёл, и гудок его в этом живописном ущелье показался нам самой прекрасной музыкой на свете.

— Ребята, смотрите — армянские буквы на вагонах!

Вагоны были все товарные, в Армении не осталось пассажирских поездов… Но с этими словами «отремонтировано в Александрополе», написанными по-армянски, товарные вагоны нашему сердцу были куда дороже, чем самый прекрасный пассажирский поезд. Мы украсили паровоз зелёными ветками и водрузили с одного боку наш армянский флаг, а с другого — бойскаутский. Машинист улыбнулся. Для него это был обыкновенный паровоз, но для нас… Как нам было объяснить ему, что значил для нас этот паровоз?! Дав два-три весёлых гудка, поезд тронулся со станции, а мы запели «Нашу родину».

Что с того, что наш паровоз работал на дровах, ведь Азербайджан, будучи союзником Турции, не продавал нам больше нефти. Что с того, что у нас не было больших городов, многоэтажных зданий, величественных общественных сооружений, пассажирских поездов, пароходов, фабрик! Что с того, что страна у нас маленькая и бедная, отрезана от остального мира, наводнена сиротами и беженцами! Она станет ядром будущей Армении, которая обязательно воскреснет, дабы занять подобающее ей место в семье народов. Нет у нас ни Батума, ни Тифлиса, ни Баку с его нефтяными промыслами, но зато у нас есть Арагац и Арарат.

— Смотрите, Арагац!

— Арагац! Арагац! — вторило несколько голосов.

Это было ранним утром следующего дня. Я вскочил и, протирая глаза, выглянул из окна вагона, чтобы увидеть Арагац. Четырёхглавый колосс — малый Кавказ, поднимался к небу из долины, похожей на море, вгрызаясь в горящие облака окровавленными клыками — подобно стае волков, устремляющихся в небо. Это потрясающее зрелище рассвета в Армении подействовало на меня так, как если бы я лицезрел величественную сцену сотворения мира и человека, дополненную библейским громом и молнией.

Мы пели, а наш поезд медленно катился по выжженной степи, бывшей когда-то житницей Армении, а теперь превратившейся в пустыню. И вдруг мы увидели Арарат. Сначала показалась, вся в облаках, вершина большого Арарата, потом рядом с владыкой своим красиво встал Малый Арарат. Подножие у вершин было общим. Они походили на августейшую чету, законно царствующую милостью божьей в королевстве янтаря и рубинов, рассыпанных у их ног.

Александрополь. Второй город республики. Крепость, расположенная на высоте 2000 метров над уровнем моря в мрачной, пустынной долине. Хотя стояло позднее лето и светило солнце, воздух был таким холодным, что мы продрогли. В Александрополе всегда холодно, сказали нам на вокзале беженцы. Молодой губернатор Александрополя, простирая руку к Арарату, произнёс пламенную речь. Он был родом из Сасуна, и сердце его было переполнено теми же чувствами, которые привели нас в Айастан. Горцы Сасуна во время резни грудью проложили себе дорогу на Кавказ, и этот молодой интеллигент был одним из их предводителей. Они обосновались в деревнях вокруг горы Арагац, и из их числа был сформирован особый кавалерийский полк национальной армии. Это были наши лучшие воины.

Самый большой приют в мире был в Александрополе. Тридцать тысяч детей находились на попечении «Ближневосточной помощи», флаги которой развевались над бывшими казармами русской армии, заселёнными этими сиротами, оставшимися после турецкого нашествия два года назад. Сейчас сюда вновь возвращались турки.

Невозможно описать разрушения, причинённые здесь турецкими войсками. Орды Тамерлана — и те были милосердней. Был разрушен вокзал со всеми его постройками, даже двери, рамы, имеющаяся мебель — всё вывезено. Коричнево-жёлтый пейзаж долины покрылся грязными пятнами обуглившихся останков деревень. Церкви были разграблены и превращены либо в конюшни для армейских лошадей, либо в отхожие места для воюющего анатолийского крестьянина. В деревнях турки хватали и насиловали всё женское население, не щадя ни малолетних девочек, ни старух. Поистине, по этой стране прошли турки. Я вспомнил строки из турецких стихов:

Я вспомнил ожесточённые урартские войны… Руса I и Руса II… безумных ассирийских царей с длинными курчавыми бородами… царицу Семирамиду, страстную и жестокую… Дария и Ксеркса… битву при Маназкерте в 1701… падение Ани… ассирийцев и персов, скифов и шумеров, римлян и греков, парфян и арабов, сельджуков и татар, османцев… Чингиз-хана, Тамерлана, Шах-Аббаса, Энвера-пашу — все они прошли по этой земле, оставив за собой реки крови. Какая злая сила побудила наших предков обосноваться на этом перекрёстке всего мира, на этом высоком мосту между Азией и Европой, Востоком и Западом, Севером и Югом?! Трагедия заключалась в нашем географическом положении! Поле боя всех племён и империй — такова история Армении.

Станция Ани. Сам город находился на другом берегу реки Ахурян, притока реки Аракс — матушки-реки Армении. Нам не было видно развалин древней нашей столицы, провозглашённой когда-то жемчужиной Востока, городом тысячи и одной церкви. Это армянский зодчий Трдат, построивший кафедральный собор в Ани, восстановил купол Св. Софии в Константинополе после землетрясения в десятом веке. В те далёкие времена армянские зодчие были признаны лучшими мастерами своего искусства. Сейчас Ани являл собой безжизненную груду руин, но его блестящее прошлое всё ещё согревало наши сердца.

Ереван был подобен оазису в пустыне. Перед нами высился во всей своей необъятности Арарат, на самом же деле он находился в пятидесяти-шестидесяти километрах отсюда. Мы вновь увидели деревья и траву. В отличие от Александрополя солнце в этом городе-саду жгло, как тропическое. Сады ломились от винограда.

— Вспомните, господа, — сказал господин Торгомян. — Выйдя из ковчега, Ной разбил свой виноградник именно здесь, у подножия горы Арарат.

— А там, под тенью того дерева, он уснул, когда опьянел, — прибавил один из мальчиков.

— Старик Ной был не дурак выпить, — сказал господин Торгомян.

— Да и кто откажется выпить вино, изготовленное из такого чудесного винограда!

Ереван, к нашему сожалению, по сравнению со столичным Тифлисом выглядел провинциальным городишкой, но вид Арарата и вкусный, без косточек, виноград, тающий во рту, как капли мёда, восполнял отсутствие высоких зданий и широких улиц. Стояла дремотная тишина. Жизнь в этих садах, перекрытых ирригационными каналами, была бы приятной, если б не война и разруха.

Мы не могли не почувствовать в окружающем близость Персии, её восточного уклада, её знаменитых садов с соловьями и розами. Когда-то в Ереване находилась резиденция персидского сардара, и хотя впоследствии город стал принадлежать России, в нём многое осталось от старого персидского облика.

Нас разместили в одном из бараков военной школы, открытой правительством для обучения офицеров Армянской армии. Все кадеты ушли на фронт, а само здание и его территория использовались теперь для муштровки новых рекрутов — крестьян в овечьих папахах и трехах.

Здесь мы впервые услышали военные команды по-армянски, и это нас потрясло. Но, увы, весёлых и радостных лиц в армии я не увидел, так же как не видел их у турецких рекрутов в Трапезунде. Казалось, они упражняются только потому, что это обязательно, а не потому, что они гордятся службой в Армянской армии и готовы умереть за свободу нации.

Чего-то не хватало этим солдатам, не было в них боевого духа. Казалось, они ненавидят своё оружие — английские винтовки марки «Росс», и им противно вонзать штыки в соломенные чучела. Крик «ура» во время штыковой атаки звучал как мучительный вопль, а не как воинственный клич.

Я съел яблоко, а солдат подобрал выброшенную сердцевину и жадно проглотил. Боже мой, наши солдаты голодают! Я вспомнил слова Наполеона — путь к сердцу солдата лежит через желудок, и предался грустным размышлениям. Разве смогут голодающие солдаты остановить наступление турецкой армии?

Но не только от голода вид у них был хмурый и поникший. Офицеры обзывали их «ослиными головами», «бестолковыми тварями» и прочими нелестными прозвищами. Воспитанники русской военной школы с её классовым расслоением, эти обрусевшие офицеры пользовались методами старой царской армии.

…В Ереване объявился Нурихан, и выглядел он как законченный бродяга.

— Я уже два месяца дышу свободным воздухом независимой Армении, — сказал он цинично.

Он был разочарован, как и многие другие армяне, приехавшие в Ереван своими глазами посмотреть на чудеса независимой Армении. Нурихан хотел вернуться в Тифлис, где жили теперь его сёстры, а оттуда поехать в Стамбул к матери, которую он не видел после разлуки в Трапезунде во время резни.

Правительство намеревалось перевести нашу сельскохозяйственную школу в провинциальный городок Нор-Баязет, но положение в стране было настолько критическим, а ближайшее будущее представлялось таким неясным, что этот план откладывали с недели на неделю. Война подошла совсем близко к Еревану. Турки наступали в направлении Арарата, пытаясь перейти Аракс. С утра до ночи мы слышали грохот орудий.

Мне только исполнилось пятнадцать, я был слишком молод для военной службы, но мне не терпелось помочь нашей стране в этой борьбе не на жизнь, а на смерть, и я выхлопотал себе место адъютанта начальника штаба, у военного министра, заменив на этом посту офицера, отправленного на фронт. Начальником штаба был подполковник с прекрасной выправкой и красивыми чёрными глазами. Он бы хорошо выглядел на балу в Тифлисе. Подполковник на ломаном армянском объяснил мне мои обязанности. Я должен был встречать посетителей, которым был назначен приём, и докладывать о них ему или военному министру, чей кабинет находился рядом; разносить донесения и прочие официальные бумаги и, что самое важное (судя по тому, каким тоном это было сказано), должен был готовить какао по утрам и подносить его в серебряном подстаканнике ровно в одиннадцать утра. Он показал мне, как его готовить на примусе.

Сей элегантный начальник штаба оказался очень пунктуальным человеком. Он приходил на работу ровно в десять утра и уходил в три часа пополудни. Обеда себе не заказывал, а довольствовался своим американским какао. Читать и писать по-армянски не умел, и всю корреспонденцию вёл на русском. Я готов был простить ему это: воспитывался он в России, но поскольку имел хорошую военную подготовку, был специалистом — народ нуждался в нём. Меня тревожило полное отсутствие в нём национального самосознания. Даже карта у него в кабинете была не Армении, а Крыма, где воевал генерал Врангель. Сколько раз я видел, как он стоит в глубоком раздумье перед этой картой. Отмечая синей чертой позиции Белой и Красной армий на Крымском фронте, он казался совершенно безразличным к позициям турецких и армянских войск. Душой он, видимо, был с генералом Врангелем в Крыму. Начальником нашего штаба должен бы стать великий полководец, а в этом человеке не было ничего великого.

Военным министром оказался крестьянский вождь из Сасуна, то есть один «из наших». По утрам, приступая к своим обязанностям, я брал у него шляпу и плащ, как только он входил, и почтительно вешал на вешалку в кабинете. Заметив, что у этой потрёпанной шляпы недоставало подкладки, и что плащ у него поношен, я проникся к нему ещё большей симпатией. В полдень я приносил ему борщ с чёрным хлебом, ровно столько, сколько получал рядовой солдат, я надеялся, что он не доест обеда, а оставит его мне, но он всегда всё съедал. Он тоже не оставлял впечатления человека, подходящего для такого ответственного поста. Ведь наша республика воевала не с курдскими партизанами, а вела настоящую войну международного значения с отборными турецкими дивизиями под командованием первоклассного генерала. А министру, казалось, нечего было делать, да и начальник штаба не выглядел особенно занятым. Мне трудно было это понять. Я думал, они должны находиться на работе по десять часов в день, отдавать приказы, звонить по телефону, отправлять срочные донесения, но из-за такого их непонятного бездействия мне самому почти нечего было делать.

Я заглядывал им в лица, чтобы узнать о делах на фронте. У военного министра было жёсткое лицо, и невозможно было понять, о чём он думает. И разговаривал он редко. Я не встречал более молчаливого человека, чем он. Лицо его никаких чувств не выражало. А на красивом лице начальника штаба никогда не бывало признаков беспокойства или умственного напряжения.

Командующий войсками генерал Назарбекян, о котором я так много слышал, был высоким, седовласым мужчиной с усталыми глазами и тяжёлыми веками, он носил форму русского генерала с синим крестом Св. Георгия на шее. В нём было что-то от убелённого сединами Арарата, но, как и начальник штаба, он говорил и вёл переписку на русском языке. Каждое утро, до его прихода, я разглядывал его большую военную карту на стене, — у него, по крайней мере, была карта Армении, — и изучал трагическое развитие войны. Хотел бы я знать, переживал ли он мучительную душевную боль, когда каждый день, передвигая назад синюю черту, сдавал туркам ещё одну часть территории, освящённой останками наших предков и кровью крестьян-солдат? Черту всегда отодвигали назад и ни разу вперёд. Я не мог не думать, что он исполняет свои обязанности главнокомандующего так, как исполнял бы их назначенный на его пост любой генерал-иностранец. Был он слишком стар, и ему давным-давно пора было уйти в отставку. Нам нужен был человек, который бы лично повёл войска на фронт, воодушевляя их, побуждая к героическим усилиям.

Я переживал одно разочарование за другим. Наша армия, какой я её видел, действовала неумело или же находилась в руках людей совершенно равнодушных. Словом, у нас не было нужных людей, настоящих армян во главе войск. Я не мог отвязаться от этой мысли даже когда читал, а на чтение времени оставалось предостаточно. Механически прочитав странички две из «Отцов и детей» Тургенева или из «Отелло» Шекспира (в армянских переводах) и не понимая прочитанного, я прерывал чтение и прислушивался к грохоту орудий на Араксе.

Пал Карс. Сдача этой ключевой позиции означала поражение нашего фронта, но на начальнике штаба эта катастрофа, казалось, совсем не отразилась; он приходил на работу в штаб ровно в десять, выпивал свою чашку какао ровно в одиннадцать и уходил ровно в три. В военном министерстве всё шло своим чередом; те же безразличные лица генералов и полковников.

С самого начала битва эта была почти безнадёжной, но я думал, что при правильном командовании мы смогли бы отстоять Карс — либо организованно сопротивляясь, либо с помощью Советской России, которая открыто предлагала дружбу нашему народу: достаточно было только принять её курс. С политической точки зрения наша нация была наивной и неопытной. Поверив, что Карс атакует турецкая революционная армия с целью передачи его Советской России, наши войска, моральный дух которых оставлял желать лучшего, не захотели воевать против своих турецких «товарищей». Все армяне Карской области верили, что революционная армия Красной Турции воюет под красным флагом социализма, ибо турецкий флаг был весь красный, за исключением белого полумесяца и звезды в центре. В течение трёх дней эти турецкие «товарищи» грабили, насиловали и резали карсских армян, не щадя даже тех, кто показывал свои партийные книжки. Срывали одежду с сотен военнопленных и отправляли в Эрзерум в рабочие батальоны, и впоследствии почти все они умерли там от холода и голода. Тем временем началось массовое движение в Карс турок для заселения опустевших домов убитых и сосланных армян, и таким образом ещё одна часть исторической Армении стала полностью турецкой.

Турки выиграли войну, дальнейшее сопротивление было бесполезно. Армения попросила мира.

Большая национальная ассамблея Анкары через своего «народного комиссара иностранных дел» потребовала и получила половину территории нашей республики, почти всё имеющееся у армян оружие, боеприпасы, коней и подвижные составы.

А пока в Александрополе проходили переговоры о подписании гибельного договора о мире, правительство отправило нас в Нор-Баязет для продолжения занятий по сельскому хозяйству.