Моя работа в качестве помощника секретаря в Комиссариате внутренних дел Армянской ССР становилась скучной и гнетущей, потому что наступила весна: невероятно, сверхъестественно, но весна наступила. Я перестал подкладывать под рубашку газеты, чтобы согреться. В последние месяцы я с горечью думал, что при распределении земель между народами мира бог нам ничего, кроме камней и льда, не выдал. Но теперь сосульки, похожие на сабли, растаяли, и долина Памбак зазеленела, переливаясь яркими пятнами шафрана и других цветов Кавказа.

Мне хотелось написать книгу, которая стала бы Библией для человечества — «Земледелие как прямой путь». Хотелось, чтобы люди жили в белых домиках с садами, пчелиными ульями и цыплятами, а вокруг бегали здоровые и весёлые дети. Но чтобы написать подобную книгу и повести соотечественников за собой к этому идиллическому золотому веку, чтобы искоренить бедность, неграмотность, несправедливость и жестокость, — мне нужно было стать самым мудрым человеком своего времени, думал я, и самым сильным, самым совершенным.

Посему мне хотелось повидать свет и изучить всё. Больше всего хотелось увидеть Америку. Я поднялся и подошёл к окну. На тополях и акациях пели птицы, ничуть не озабоченные судьбами классов и народов. Я стал насвистывать мелодию глупой песенки, потом перешёл на итальянскую оперную арию, сопровождая её театральными жестами.

— Ха-ха-ха! — засмеялся чахоточный молодой служащий нашего отдела, показывая на меня. — Товарищи, посмотрите на него! — И у него начался приступ кашля. В свои восемнадцать лет он был самым молодым в комиссариате служащим после меня. Этот впечатлительный, бледный юноша с красивыми глазами никогда не снимал с себя грязную рваную шинель. Его шинель и моя полуобгоревшая потрёпанная фуражка прославились на весь отдел. Когда служащие подшучивали над моей фуражкой, я заявлял, что храню её для государственного музея, и что в один прекрасный день её положат под стекло и сохранят для будущих поколений.

Я повернулся и посмотрел на разрывающегося от кашля парня. Подошёл к столу. Слёзы протеста стояли в его глазах, казалось, они говорили: мне не хочется умирать, я слишком молод, я не успел ещё пожить, и сейчас весна.

— Сирак, — сказал я, — с сегодняшнего дня погода будет отличной.

Он откашлялся в платок и вытер рот.

— Ещё одна такая зима убьёт меня.

— Когда ты едешь в Тифлис лечиться?

— Я не поеду, — сказал он тяжело дыша. — Обстоятельства не позволяют.

— А как насчёт разрешения на выезд? Что ты с ним будешь делать?

— Ничего, просрочу.

Я понизил голос:

— Послушай, отдай мне. Я смогу его использовать. Поеду в Тифлис вместо тебя. Я тебе заплачу за него. Даю три фунта хлеба и месячный рацион чая и мыла.

Он задумался над моим предложением.

— Но если тебя поймают, арестуют нас обоих.

— Никто меня не поймает. А если и поймают, ты скажешь, что я его у тебя выкрал.

Он продал мне разрешение на выезд за четыре фунта хлеба и месячный рацион чая и мыла. Я пошёл к нашему заведующему отделом, смуглому маленькому человеку, в прошлом военному инженеру, никогда не снимавшему с головы форменную фуражку. Он ненавидел себя за то, что родился армянином, но я к нему привязался. Мы часто спорили с ним о достоинствах русской и армянской литератур — он ничего не знал о наших великих поэтах. Я утверждал, что Даниэл Варужан и Сиаманто не хуже Пушкина и Лермонтова.

— Я ухожу с работы, — сказал я. — Вам придётся найти другого помощника со знанием армянского языка.

— Почему? — нахмурился он.

— У меня свои планы. Хочу поехать в Константинополь, оттуда в Америку. Мне многое надо изучить, много сделать. Но когда-нибудь я вернусь. Мы снова встретимся.

— Можешь уходить с работы, если хочешь, но я ничего не знаю о твоих намерениях ехать за границу, слышишь? Ровным счётом ничего. А как ты поедешь? Есть у тебя паспорт для выезда за границу?

— Нет, он мне не нужен. Стоит только добраться до моря, оттуда я уеду куда угодно. — Я не сказал ему о только что приобретённом разрешении на выезд, с которым, по крайней мере, можно было ехать в Грузию на «поправку здоровья».

Он согласился дать мне отпечатанную на машинке рекомендацию, которую написал я сам; в ней отмечалось, что я работал в Комиссариате внутренних дел Армянской ССР и отличился по службе.

Я выехал из Советской Армении и прибыл в Тифлис самым роскошным образом — на крыше товарного вагона. В этом чудесном городе я провёл несколько дней с приключениями, носил на вокзале вещи, спал на вокзальной скамье и мысленно представлял белые домики, ульи, цыплят и счастливых ребятишек того прекрасного мира, который создам. Из Тифлиса я зайцем добрался до Батума, моего самого любимого после Трапезунда города. Я затрепетал при виде Чёрного моря, запах апельсинов и анчоусов показался мне божественным. Первое, что я сделал по приезде в Батум, — съел тарелку жареных анчоусов с грузинским кукурузным хлебом.

Не найдя никого из родственников и друзей, я присоединился к группе армянских беженцев из Армаша, устроившихся в палатках вдоль линии железной дороги. Некоторые из них хотели поселиться в Армении, другие надеялись вернуться в Константинополь.

Я разжёг костёр из краденого угля и, натянув на уши фуражку, свернулся рядом с ними на земле. Фуражка обгорела ещё больше. Я принялся сочинять первую главу книги «Земледелие как прямой путь».

Мимо костра прошла девушка, остановилась, посмотрела через плечо на сгрудившихся вокруг огня мужчин-беженцев. Потом медленно продолжила свой путь, очевидно, ожидая, что кто-нибудь из них последует за ней.

— Вот ещё одна маленькая шлюха, — сказал кто-то из мужчин.

— Братец, да здесь хуже, чем в Кемер-Алти в Стамбуле! — сказал другой.

Она ещё раза два обернулась, но никто из мужчин не двинулся с места, и она исчезла в темноте. Я встал и, притворившись, будто иду совсем в другое место, посвистывая, последовал за ней. Она замедлила шаг. Мне не было страшно: в свои шестнадцать лет я был достаточно взрослым. Она остановилась, когда я подошёл, но, увидев перед собой подростка, скорчила презрительно-скептическую гримасу.

— Добрый вечер, — сказал я по-русски, с трудом глотая слюну. — Можно пройтись с вами?

Она заколебалась на мгновенье, потом равнодушно пожала плечами:

— Как хочешь.

Она, как и я, дрожала от холода. Я взял её худенькую руку. При свете фонаря я вдруг увидел хорошенькое, нежное личико, бледное и измождённое. Ей можно было дать не больше пятнадцати. Черты лица были не русскими, волосы чёрные.

— Еврейка? — спросил я.

— Грузинка. Деньги есть?

— Конечно.

— Меньше двадцати рублей я не беру.

— Хорошо, — сказал я и с чувством собственника сжал ей руку. Да, полненькой она не была.

— Ты далеко живёшь?

— Нет.

Ещё несколько минут мы шли по колее, потом свернули на узкую тёмную улицу, обсаженную хурмой. «А вдруг у неё венерическое заболевание, — подумал я, — не лучше ли вернуться?» Но мне хотелось стать мужчиной, узнать, что это такое.

Мы вошли в маленькую однокомнатную хибарку с железной крышей. Она чиркнула спичкой и зажгла керосиновую лампу. Я осмотрелся. В углу стояла кровать; на маленьком столике, накрытом красной клеёнкой, пустая консервная банка из-под сардин и грязная посуда. Тут и там — окурки. На подоконнике — гвоздика в горшке.

— Не думал, что сардины ещё существуют, — сказал я, взяв консервную банку, чтоб рассмотреть ярлык. Итальянские. Громко прочёл, чтобы показать, что знаю итальянский.

Она села на край кровати и стала развязывать шнурки на ботинках. А я переминался с ноги на ногу, не зная что делать и с чего начинать. Она сбросила ботинки на грязный истёртый коврик и взобралась на постель.

— Ну, чего ты там стоишь? — сказала она после того, как я заплатил вперёд двадцать рублей, которые заработал, таская багаж на вокзале в Тифлисе. Сняв пиджак, я повесил его на спинку единственного стула в комнате. Она полулежала на кровати, приподняв юбку выше колен и выставив модные розовые подвязки. Я был уверен, что под юбкой у неё ничего не было…

Я старался казаться спокойным и опытным. Но так как я стал волынить, на её губах появилась насмешливая улыбка. Когда она улыбнулась, мне вдруг показалось, что я её где-то видел.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Анна.

Теперь я уже был уверен, что видел её прежде. Странно.

— Где твои родители?

— А ты кто, тайный агент? — Она подозрительно посмотрела на меня.

— Конечно, нет.

— Ну, тогда…

— Батум — красивый город, — сказал я, чтобы выиграть время и набраться духу. — А я только что приехал из Тифлиса. На Кавказе нет другого такого города, как Батум. Он мне почти как родной, хотя родился я в Трапезунде. Я жил здесь пять лет назад у сестры своей бабушки по улице Бебутова-Корсакова.

Она призадумалась:

— Бебутова-Корсакова? Я тоже там жила.

Мы уставились друг на друга. И вдруг я вспомнил — соседская девочка! Мать её была гречанка, а отец — грузин. Она часто приходила к нам во двор поиграть с девочками.

— Мария Баришвили! — вскрикнул я, хватая её за плечи. — Ты Мария Баришвили!

Она закрыла лицо руками.

— Помнишь смешного часовщика в нашем дворе с большим красным носом, которого мы передразнивали?

Она кивнула.

— А русского дьячка с длинными седыми волосами?

Она снова кивнула.

Вытащив бумажник, я показал ей снимок, на котором был сфотографирован с двумя товарищами в Батуме.

— Вот это ты, в белой панаме и с пистолетом, — сказала она. — Ты всегда играл в солдаты. Но как же ты вырос с тех пор!

— Уж эта панама! — рассмеялся я. — Терпеть её не мог из-за того, что она не русская.

Она глубоко вздохнула:

— Да, многое изменилось с тех пор.

— Да, многое. — Я пододвинул стул и сел у кровати. — Что случилось с твоими родителями, где они?

— Мама умерла. Где отец — не знаю. Он был пьяницей и всегда избивал мать. Она заболела, стала кашлять. А отец ушёл, ему было наплевать, что будет с нами. Иностранные моряки меня заставили… делать это. Они мне давали белый хлеб, колбасу, сардины, одежду, всякие хорошие вещички.

— Придёт день, когда не будет больше бедности и голода, Мария, — уверил я её. — Люди станут жить в белых домиках с садами и пчелиными ульями; все будут добрыми и довольными. Ты тоже. Никогда больше не делай этого, никогда.

— Я не хотела, моряки заставили.

Она была такой наивной, совсем ещё ребенок. Я ничего не рассказал ей о своей книге, о том, что на моих плечах — судьбы народов, но убедил её продавать жареные семечки, чтобы зарабатывать на жизнь. Я сам их продавал когда-то. Довольный тем, что перевоспитал её, я поднялся.

— Куда ты идёшь? — она села на постели, скрестив ноги и обхватив руками колени.

— Поздно уже, спать пора. — Я надел пиджак.

— Где ты собираешься спать?

— Под звёздами.

— На улице холодно и сыро. Можешь остаться у меня. — Она робко улыбнулась.

— Но здесь только одна кровать.

— Достаточно большая для двоих.

Я заколебался, но она настояла.

— Ну, ладно, — сказал я.

Я задул лампу. Разделись мы в темноте и легли. Я стойко держался края кровати, как можно дальше от неё. Мы немного поболтали. Я рассказал ей, что собираюсь в Константинополь, а потом в Америку, что буду учиться в больших университетах и в один прекрасный день вернусь в Батум совсем уже другим человеком.

Она хотела, чтобы я её тоже забрал в Америку, но это было совершенно невозможно в данных обстоятельствах.

Когда она повернулась и прижалась ко мне, моё сердце готово было вырваться из груди. Я почти не дышал. Тихонько отодвинулся. Мы молчали, я притворился спящим. Вскоре и она глубоко дышала. Я слегка тронул её. Мария не проснулась. Выскользнув из кровати, я схватил в охапку одежду и обувь и выскочил из хижины. Огонь, который я тогда разжёг, почти угас, и я добавил краденого угля.

Я спал под открытым небом, но с чистой совестью.

Однако следующим утром я снова её встретил.

— А я решила, что ты уже в Константинополе или в Америке, — сказала она, лукаво улыбаясь. — Ты меня испугался?

— Я себя испугался.

День мы провели вместе. Ходили купаться. Стройная, как берёзка, с грудью, похожей на две половинки граната, в воде она оказалась красивым, резвым существом. Затем мы пошли в порт. В док вошёл итальянский пароход «Рим» компании Ллойд Триестино — замечательное судно! Мария отказывалась подойти поближе.

— Моряки меня знают, — объяснила она.

В воде вокруг парохода плавали кусочки белого хлеба, бутылки из-под пива и консервные банки. Перегнувшись через поручни, матросы наблюдали за часовыми и голодными оборванными жителями города, которые подобно мне жадно уставились на плавающие кусочки белого хлеба. Я стал думать, как попасть к ним на судно. Позже, прогуливаясь с Марией по бульвару, мы заметили сидящих на скамейке трёх итальянских моряков.

Оставив Марию чуть поодаль, я подошёл и по-итальянски приветствовал их. Затем продекламировал итальянские стихи:

Ha самом лучшем литературном итальянском, на который я был способен, я рассказал им, что и сам похож на странствующую ласточку из печальной песни. И пропел:

Да, говорил я им, я тоже рождён нести своей крест. А когда за этой песней я спел «Санта Лючию», матросы были заметно тронуты. Мы разговорились. Я узнал, что «Рим» отплывает в Стамбул в тот же день в шесть часов вечера с остановками только в Трапезунде и Самсуне. Тогда я честно признался, что хотел бы поехать зайцем на их пароходе до Константинополя. Они обещали никому не говорить об этом и по возможности помочь. Но надо было быть очень осторожным, потому что если уж меня поймают, они ничего не смогут поделать.

За полчаса до отплытия мы с Марией стояли у причала, но близко к пароходу она не подходила. Все пассажиры были иностранцы, в основном персы, хорошо одетые, солидные мужчины и несколько женщин в чадрах. Я ломал себе голову, как бы проскользнуть на пароход незамеченным. Оставались считанные минуты, когда меня осенило: конечно же, носильщиком! Ведь в некотором смысле я был профессиональным носильщиком. Итак, схватив багаж какого-то перса — два тяжёлых сундука, — я вместе с ним поднялся по трапу мимо всех — и наших, и итальянских представителей и охраны. Никто не остановил меня. Поставив вещи в каюту перса, я поблагодарил его за чаевые… и остался на палубе. Для окончательной проверки паспортов наверх поднялась группа служащих. Один из них подозрительно посмотрел на меня, но я притворился итальянцем, членом судовой команды. Одежда моя была хоть и грязной, но, в общем, её мог носить любой итальянский мальчишка. В эту критическую минуту, завидев одного из матросов с бульвара, я прокричал ему что-то по-итальянски. Подозрительные служащие перестали на меня коситься, и я на некоторое время оказался в безопасности.

Мощный вибрирующий шум моторов привёл в трепет каждую клеточку моего тела. Я стал молиться: «Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твоё, да придёт царствие твоё, да будет воля твоя и на земле, как на небе». Я бросил взгляд на Марию, на покрытые снегом вершины гор, окрашенные закатом в малиновый цвет, и на здания, — мне хотелось запечатлеть в памяти все подробности этих минут, и всегда их вспоминать, даже в далёкой Америке. Мария помахала мне рукой, а я украдкой махнул в ответ.

Трап подняли, громадное судно тронулось. Вспенивая воду до молочной белизны, величаво разворачивалось громадное морское чудовище — «Рим». Мария вместе с берегом скрылась в синеве сгущающихся сумерек. Прощай, Мария! Прощай, Батум! Прощай, Арарат!..

На палубе я приискал себе убежище. Один из моих знакомых моряков принёс тарелку спагетти с жареным мясом и несколько ломтиков белого хлеба.

— Оставайся здесь, — сказал он. — Не выходи. Не нужно, чтоб тебя видели.

Пароход бросил якорь в Трапезунде глубоко за полночь. Я выполз из укрытия и печально посмотрел на родной город. На берегу мерцали огни. Виднелись очертания Гузел-Сераи, старого Генуэзского замка, кипарисов турецкого кладбища, креста армянской церкви, высеченного в скале византийского монастыря на Сером холме. Позади них возвышалось понтийское царство тёмных елей.

Приблизившись к пароходу, флотилия длинноносых гребных лодок, похожая на морских верблюдов, выгрузила своих пассажиров. Турки вскарабкались вверх по трапу. Знакомый страх сковал меня.

Вдруг я очутился лицом к лицу с начальником пассажирской службы.

— Tichetta, — сказал он, намереваясь закомпостировать мой билет.

Я покачал головой.

— Passaporte, — потребовал он.

Я снова покачал головой. Сжав зубы, он схватил меня за плечи и сердито толкнул к трапу. Дав знак турку-лодочнику, чтобы тот забрал меня на берег, он пытался оторвать мои руки от поручней, за которые я изо всех сил уцепился.

Вокруг нас, наблюдая за схваткой, собрались пассажиры. Дважды я чуть не угодил за борт. Глубоко внизу, в чёрной бездне моря, ударяясь о высокие железные бока парохода, меня ждала турецкая лодка, а Трапезунд в ночи с мерцающими огнями проливал по мне слёзы. Я увидел в море множество вперившихся в меня мёртвых глаз, с нетерпением ожидающих, что я присоединюсь к ним, войду в подводное царство мёртвых, чьи тщетные крики и мольбы о пощаде никто не услышал, когда их топили во время резни.

Начальнику уже удалось столкнуть меня на две ступеньки вниз по трапу, когда для выяснения происходящего явился капитан «Рима», и я тотчас же обратился к нему, как один культурный человек к другому, на смеси итальянского с французским:

— Monsieur le capitaine, je suis un étudiant Arménien. Я хочу уехать в Америку изучать науку о земледелии. Моих родителей и родственников турки убили здесь, в Трапезунде. Мне удалось спастись. Этот лодочник не довезёт меня до берега, а утопит в море. А если и довезёт, они меня расстреляют. Мы, армяне, являемся распространителями la lingua e la cultura Italiana.

Он слушал меня с трубкой во рту. Турки и персы почтительно расступились. Даже начальник пассажирской службы ослабил хватку.

— Пусть остаётся, — сказал капитан.

Теперь я мог свободно передвигаться по пароходу. На палубе было холодно. Какой-то турок-пассажир предложил мне свою койку, но я вежливо отказался. Волнение улеглось, и пассажиры вернулись в свои каюты. Многие вынесли постели на палубу и спали там. Я стоял один на носу корабля, подняв воротник пиджака, засунув руки в карманы, и вглядывался в море, в то время как «Рим» прорезал его гладь.

Голос моря звучал теперь как органная месса при лунном свете. «Сердце моё — как твёрдый красный щит, — бормотал я. — Сердце — как звезда на моей груди. А грудь моя — вселенная. Я плыву в Америку, в большое будущее на плоту своей мысли. Маяком мне служит горящее сердце мира — мой проводник в звёздной ночи».

Мне виделось, как из вод выходит Мария, и мы плывём вместе по лунной дорожке в широкий простор моря. Со всех сторон нас окружают морские духи, а звёзды осыпают цветами апельсина. Взмахнул крыльями ангел и улетел с веточкой к Святой Марии. Седовласый старец, морской бог, упёршись головою в звёзды, а ногами в воды, поженил нас, и стаи сирен закружились в волнах в свадебном хороводе.

Когда «Рим» вошёл в Босфор и прибыл сторожевой катер, капитан отослал меня в котельную, где я спрятался в корзине с углём. После того, как сторожевая служба удалилась, а «Рим» бросил якорь в Галате, я выскочил на палубу, стряхнул с шапки угольную пыль, лихо нахлобучил её на голову и зашагал завоёвывать мир.