Кровавый лес политического терроризма

Одной из отличительных особенностей XX века стали политические убийства глав государств и правительств, монархов и кронпринцев, министров и других высших должностных лиц, правда о которых полностью не установлена до сих пор или, во всяком случае, официальные версии вызывают серьёзные сомнения. Конечно, убивали сильных мира сего на протяжении всей истории человечества. Однако лишь с начала XIX века феномен политического терроризма одиночек и жёстко структурированных организаций (а не просто убийств в результате дворцовых переворотов и заговоров) стал значимым фактором общественной жизни. Это, в свою очередь, знаменовало собой и желание им скрыто, через имевшиеся у спецслужб возможности, воспользоваться противостоящими группировками во власти. Что может быть удобнее – убийство врага записать на счет террористической организации или фанатика-одиночки.

До сих пор имеется много вопросов без ответов относительно убийств (и, особенно, роли в них спецслужб) наследника австрийского престола эрцгерцога Франца Фердинанда в 1914 году, короля Югославии Александра Карагеоргиевича и министра иностранных дел Франции Луи Барту в 1934 году, президента США Джона Кеннеди в 1963-м, премьер-министра Швеции Улофа Пальме в 1986 году. Но хронологический мартиролог «странных покушений» открывает убийство председателя Совета министров и министра внутренних дел Российской империи Петра Аркадьевича Столыпина в 1911 году.

Следует отметить и следующий аспект упомянутых террористических актов. Все они серьезно повлияли на становление нашей текущей реальности. Даже не прибегая к методологии построения альтернативных моделей исторического развития, всё же представляется достаточно очевидным, что устранение фигур настолько крупных и самостоятельных государственных деятелей не могло не иметь чрезвычайно значимых последствий для будущего.

В полной мере это справедливо и в отношении Столыпина. Сам факт наличия в России государственного деятеля подобного масштаба, выступавшего, как уже нами отмечалось, категорически против втягивания страны (только начавшей выходить из кризиса после позорно проигранной войны с Японией и с огромным трудом подавленной революции) в военные авантюры, мог серьезно повлиять на развитие событий в судьбоносном для судеб мира 1914 году.

Показательно мнение одного из ближайших соратников Столыпина, возглавлявшего Медицинский совет МВД (фактически тогдашнее Министерство здравоохранения), профессора Георгия Ермолаевича Рейна: «Многие думают, и я в том числе, что если бы не было преступления 1 сентября, не было бы, вероятно, и мировой войны и не было бы революции с ее ужасными последствиями. Столыпину приписывают многократно повторенное им утверждение: «Только война может погубить Россию». Если с этим согласиться, то убийство Столыпина имело не только всероссийское, но и мировое значение».

Нельзя сказать, что имеется недостаточно информации по перечисленным политическим убийствам. Наоборот, наличествует значительная документальная база, материалы официальных и независимых расследований, огромное количество исследований историков, криминалистов и журналистов. Это как будто позволяет получить точный ответ, что же всё-таки произошло на самом деле. Но в реальности произошло обратное – почти полностью стёрлась граница между подлинной информацией, исторической мифологией и целенаправленно созданной дезинформацией.

О подобном методе сокрытия истины с помощью создания многочисленных исторических мифов и внедрения в общественное сознание ложной информации очень точно написал тонкий и проницательный английский писатель Гилберт Честертон в рассказе «Сломанная шпага»: «Где умный человек прячет лист? В лесу… Если нет леса, он его сажает. И, если ему надо спрятать мертвый лист, он сажает мертвый лес».

Поэтому бесчисленные тома, посвященные наиболее таинственным убийствам минувшего века, являются или, во всяком случае, зачастую представляются подобным искусственно насаженным лесом, в котором уже практически невозможно найти тщательно спрятанную истину.

Не будем обманываться. Вполне возможно, что она так и не будет найдена никогда – в истории более чем достаточно примеров, когда её загадки навсегда остаются неразгаданными. Однако это вовсе не значит, что надо прекратить поиск. Достаточно и противоположных примеров, когда ответ на ранее, казалось, неразрешимые загадки был найден. Например, в итоге длительных скрупулёзных исследований была разгадана вековая легенда о сибирском старце Фёдоре Кузьмиче, под именем которого якобы скрывался ушедший от мира император Александр I. Простая графологическая экспертиза написанной им короткой записки позволила опровергнуть легенду, в которую верило даже большинство членов императорской фамилии Романовых.

Конечно, подобная, достаточна простая, отгадка не слишком характерна для раскрытия загадок истории, но, тем не менее, показывает, что следует «никогда не говорить никогда». Надежда на раскрытие истины сохраняется всегда, и если тщательно осматривать лес, то искомый лист в конце концов может быть найден. Особенно когда есть желание это сделать, а не довольствоваться недомолвками и мифами.

 

Подготовка к киевским торжествам

В августе – начале сентября 1911 года в Киеве должны были пройти торжественные мероприятия, посвящённые 50-летию введения земских учреждений в западных губерниях, и приуроченное к полувековой годовщине освобождения крестьян открытие памятника царю-освободителю Александру II. Учитывая, что все торжества были запланированы с высочайшим присутствием, то меры охраны для них были предприняты экстраординарные.

Конечно, террористическую опасность для царя и отдалённо нельзя было сравнить с той, что существовала еще даже три года назад. После разгрома Столыпиным революции террористическая активность в стране значительно снизилась, а окончательный удар левому террору нанесло дело Азефа. Весь мир был поражён фактом того, что руководитель БО ПСР оказался давним секретным сотрудником Департамента полиции под агентурным псевдонимом «Раскин». Причём, его ценность была настолько велика, что выступавший в Государственной думе премьер назвал агента «сотрудником правительства».

Кстати, результат этого грандиозного скандала до сих пор обычно толкуется неверно. Хотя Департамент полиции и потерял своего лучшего агента, имевшего полный объем информации о террористических планах БО ПСР (а частично и других террористических организаций), но это с лихвой было компенсировано абсолютной деморализацией эсеров, от которой они так и не смогли оправиться до самой Февральской революции. Оказалось, всё, что делалось в эсеровском руководстве, все его самые тайные планы были прекрасно известны МВД, игравшему с революционерами подобно кошке с мышкой. Это породило настоящую истерию взаимной подозрительности на всех уровнях партии, когда каждый видел в находящемся рядом товарище агента охранки. В общем-то, эсеры не так уж сильно ошибались. Революционные партии были наполнены агентурой Департамента полиции, и для него действительно секретов почти не было.

Не менее важный аспект – дело Азефа продемонстрировало всю степень морального разложения революционеров, неприглядную изнанку ПСР с вождями-эмигрантами и обречёнными на заклание рядовыми боевиками. Это в значительной мере разрушило десятилетиями складывавшийся образ террористов как «рыцарей без страха и упрека» и «борцов за счастье народа» и стало причиной массового разочарования левой интеллигентской массы, особенно молодежи, в революции и терроре.

Понятно, что в таких условиях и речи не могло быть о сколько-нибудь целенаправленном продолжении террористической деятельности. Деморализация и разложение ПСР зашли настолько далеко, что эсеры не смогли устранить даже свой несмываемый позор в лице Азефа, хотя «Раскин», не особо скрываясь, вёл в Европе светский образ жизни, отдыхал на дорогих курортах и посещал роскошные казино.

Разумеется, это вовсе не значило, что опасность «центрального террора» исчезла полностью. Всегда существовала возможность не только действий одиночки, но и неожиданного теракта со стороны какой-либо небольшой, образовавшейся на короткое время группки левых террористов по такой схеме, как было в 1906 году организовано покушение на Столыпина на его даче на Аптекарском острове.

И здесь следует уточнить одну деталь, важную для понимания дальнейших событий.

Меры охраны в Киеве предназначались в основном для безопасности царя и царской семьи, и именно с этой целью, были назначены ответственные лица. За безопасность премьера и других высших должностных лиц они формально тоже отвечали, но это далеко не было их главной задачей.

Что касается охраны Столыпина, то она находилась полностью в его руках. Меры по охране председателя Совета министров и министра внутренних дел во время его пребывания в Петербурге были детально расписаны специальной инструкцией «Общие положения об охране высокопоставленных лиц» от 10 марта 1910 года. Чтобы понять, насколько детально она регулировала все вопросы безопасности, приведем только небольшую часть данного документа: «Охрана г. председателя Совета министров… возлагается на начальника охранной команды С.-Петербургского охранного отделения, назначаемого по выбору начальника сего отделения и действующего под непосредственным его наблюдением и ответственностью.

2. Деятельность чинов охраны и техническая часть последней определяются подробной инструкцией, предусматривающей по возможности все обязанности этих чинов по роду занимаемых ими постоянных постов в местах проживания охраняемых лиц и во время передвижения и переездов сих последних…

6. Разносчики, газетчики, извозчики, посыльные, лавочники и т. п., находящиеся в районе охраны и в местности, удобной для наблюдения за квартирой охраняемого лица, г. министра, по обеим сторонам реки Фонтанки от цирка до Летнего сада, по Пантелеймоновской улице до дома № 15, по Фонтанке от угла Пантелеймоновской улицы до Симеоновского моста и по всему Соляному переулку, должны постоянно проверяться чинами полиции и находиться под неослабным наблюдением чинов охраны. Проверки эти и наблюдение должны быть настолько интенсивны, чтобы в охраняемом районе не было ни одного лица, вынужденного по роду своих занятий находиться на улице, неизвестного охране настолько, чтобы последняя была уверена в полной безопасности его нахождения при проездах охраняемых лиц.

7. Заведующий охраной, его помощники и г. офицеры, состоящие при министре, обязаны фактически несколько раз в день и ночью проверять бдительность постов охраны и полиции и исполнение ими своих обязанностей и все замеченное и преподанное ими заносить в особую книгу с указанием, кем именно проверялись посты и в какое время…

11. Начальник охранной команды, его помощники и старшие агенты не ограничивают проверку службы охраны беглым обходом постов; они обязуются проводить на улице вместе с постовыми агентами по несколько часов ежедневно, дабы научить их обязанностям службы путём практических указаний. Начальник охранной команды обязуется время от времени командировать для фактической проверки службы неизвестных агентам лиц, которые вели бы себя вблизи постов, как предполагаемые злоумышленники (проходили по несколько раз, останавливались, несли подозрительную ношу, наводили бы справки, приезжали под видом офицеров, высокопоставленных лиц и т. п.)…

13. О времени выезда г. председателя Совета министров решительно никто знать не должен. Карета и автомобиль не должны подаваться, как это принято теперь, за 5 минут до отъезда, а разновременно. Необходимо иногда ставить автомобиль у подъезда без надобности в поездке г. министра или выезжать в город пустому автомобилю.

Автомобиль не должен постоянно стоять у парадного подъезда г. министра, а может иногда ожидать у подъезда Департамента полиции, номера на автомобилях меняются возможно чаще; шофёр также обязан разнообразить одежду и головные уборы…

15. На обязанность начальника С.-Петербургского охранного отделения возлагается организация строгого учета и регистрации всех лиц, как проживающих во дворе дома № 16 по Фонтанке, в доме № 9 по Пантелеймоновской улице, так и всех домов района охраны, непосредственно к ним примыкающих и соседних с последними, а также в районах других охраняемых пунктов…

16. Начальник охранного отделения обязуется распорядиться, чтобы все лица, проживающие в подвальных этажах дома № 16 по Фонтанке и № 9 по Пантелеймоновской ул., немедленно же представляли сведения о лицах, их посещающих, с указанием адресов…

18. Во всех по возможности домах района охраны надлежит завести «своих» дворников, которые давали бы сведения о жильцах и обо всем подозрительном в их жизни».

Подобные меры усиленной внешней охраны, сочетаемые с агентурной работой внутри революционных организаций, если и не делали полностью невозможным, то чрезвычайно затрудняли проведение покушения в столице. Однако при выезде премьера в провинцию меры охраны были значительно слабее, что объяснялось исключительно его собственной волей. Столыпин мог брать с собой охрану из числа сотрудников столичного охранного отделения, но никогда этого не делал. Его сопровождала только группа охраны из жандармских офицеров, в которую входили подполковник Пиранг, ротмистры Десбах и Нагроцкий и штабс-капитан Есаулов. Это были лично доверенные люди министра, но они не были профессиональными охранниками и, в основном, выполняли адъютантские обязанности. Причем, как правило, Столыпин брал в поездку группу не в полном составе. Аналогично повел себя премьер и при поездке в Киев – им был взят с собой один ротмистр Нагроцкий, только недавно вошедший в состав охранной группы. Таким образом, премьер собственными руками фактически лишил себя сколько-нибудь надёжной защиты, что до крайности облегчило задачу будущего убийцы.

Конечно, губернаторы, жандармские управления и местные охранные отделения делали всё возможное для обеспечения безопасности председателя Совета министров, но, во-первых, квалификация местных охранников была ниже, чем у столичных коллег, а во-вторых, Столыпин сознательно старался избегать усиленной охраны вокруг себя. Избегал, хотя в отношении него было совершено за время руководства правительством, по разным данным, от 10 до 18 покушений.

Дело тут не только в безусловной личной храбрости Столыпина, вызывавшей нескрываемое уважение даже у революционеров. Примеры её мы ранее неоднократно приводили, но всё-таки расскажем ещё о двух случаях. Будучи саратовским губернатором, в разгар антиправительственных беспорядков Столыпин вышел один навстречу готовой крушить всё вокруг демонстрации. Во главе её шел мужик огромного роста с суковатой дубиной в руках. Поняв, что именно он является наиболее опасным, Столыпин со словами: «Подержи-ка, братец, неудобно в ней», – сбросил ему на руки шинель. И только что кричавший об убийствах ражий детина почтительно взял шинель и понес её за губернатором.

Этот случай стал широко известен, как и поведение Столыпина во время взрыва на Аптекарском острове. Тогда, несмотря на то, что он сам чудом избежал смерти, его дочь и сын были ранены, а вокруг были трупы погибших и куски разорванных тел, премьер оставался на месте и помогал спасать раненых.

Пренебрежение необходимыми мерами охраны объяснялось не в последнюю очередь и полуфаталистическим настроем Петра Аркадьевича, считавшего, что «всё в руках Божьих», и не слишком верившего в земную защиту от убийцы. О мистическом предвидении заставляет задуматься завещание Столыпина, в первых строках которого было написано: «Я хочу быть погребенным там, где меня убьют». Глава правительства, видимо, предчувствовал не только свою насильственную смерть, но и то, что она произойдет не в столице.

Думается, можно смело предположить, что подобное настроение обречённости сыграло весомую роль в дальнейших трагических событиях.

Как ни удивительно звучит, но министр внутренних дел был убеждён, что для него большая опасность исходит изнутри, чем извне. Или, другими словами, он считал, что опасны не деморализованные революционеры, а враги во власти, которым был ненавистен волевой глава правительства и его политический курс. Премьеру было прекрасно известно, что многие высшие сановники чрезвычайно опасаются усиления его власти и постоянно муссируют тему о неких «диктаторских устремлениях» и намерении «оттеснить самодержца на задний план». И если левые ненавидели Столыпина за подавленную самими жёсткими мерами революцию, то многие правые, как мы уже писали, считали крайне опасной для трона его аграрную реформу.

Столыпин неоднократно говорил ставшему одним из его немногих преданных сторонников в Думе, Шульгину (что, учитывая последующие события, звучит как мистическое предвидение): «Вы увидите, меня как-нибудь убьют, и убьет чин охраны».

Интересно свидетельство и Извольского, которому глава правительства нередко доверял свои самые сокровенные мысли и ощущения: «Любопытно отметить, что, встречая опасность с удивительным мужеством и даже временами бравируя ею, он всегда имел предчувствие, что умрёт насильственной смертью. Он мне говорил об этом несколько раз с поразительным спокойствием».

Однако, возможно, дело не столько в предвидении, сколько в трезвом понимании ситуации. Министр осознавал, что лишь в незначительной мере контролирует аппарат политической полиции с его управляемой агентурой в террористических организациях. Практикой же как того времени, так и всей позднейшей истории было использование спецслужбами (или отдельными группировками влияния в них) террористических организаций для устранения соперников во власти.

Столыпину была ясна подобная практика из совсем недавнего прошлого. Трудно сказать, что он думал по поводу убийств БО ПСР наиболее сильного своего предшественника на посту главы МВД фон Плеве и московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича. Однако премьер не мог не размышлять – как осуществление этих террористических актов стало возможно при наличии «Раскина» и не стали ли они результатом использования «втёмную» кем-то весьма влиятельным БО для достижения собственных целей.

Но вернёмся к вопросу организации системы охраны во время киевских торжеств… Если охрана премьера находилась в его собственных руках, то для обеспечения безопасного пребывания царской семьи в Киеве были задействованы огромные силы полицейского аппарата.

При этом на одно обстоятельство в организации системы охраны нельзя не обратить внимания. Как правило, за организацию охранных мероприятий при приезде царя отвечали местные губернаторы. Хотя бывали прецеденты, что систему охраны перепоручали представителю МВД, но это касалось только небольших губерний, где не было достаточных собственных полицейских сил, что никак не могло относиться к киевскому, подольскому и волынскому генерал-губернатору, обладавшему огромными полномочиями и возможностями.

Поэтому никто не сомневался, что полномочия по организации охраны будут предоставлены генерал-губернатору Фёдору Фёдоровичу Трепову. Однако царь принял беспрецедентное решение – в вопросах организации охраны подчинить генерал-губернатора товарищу министра внутренних дел и командиру ОКЖ генерал-лейтенанту Павлу Григорьевичу Курлову. Решение было принято царём без ведома министра внутренних дел, который был просто поставлен перед фактом, что не мог не воспринять как личное оскорбление. Но если Столыпин не захотел устраивать демарш по этому поводу, то Трепов не был настолько сдержанным – он демонстративно подал в отставку, и премьеру пришлось, во избежание громкого скандала перед началом киевских торжеств, его успокаивать. В письме генерал-губернатору он неубедительно пытался оправдать высочайшее решение, неправильность которого для него самого была очевидна. По его словам, назначение Курлова ответственным за охрану в Киеве «вызвано исключительно объединением мер по охране драгоценной жизни Государя Императора, ввиду командирования с этой целью как чинов различных ведомств, так и чинов полиции из других городов».

Впрочем, в письме к Курлову Столыпин весьма прозрачно намекнул, что думает по поводу царского решения, явно пролоббированного шефом жандармов: «Киевский генерал-губернатор сообщил мне, что считает оскорбительным для себя то, что высший надзор и наблюдение за охраной государя отняты у него и переданы Вам. В этом он усматривает признание его негодным для того поста, который он занимает».

Остается открытым вопрос – с какой целью Курлов за спиной министра добился решения о передаче в своё подчинение охраны во время киевских торжеств? Наиболее простой ответ – меркантильные и карьерные соображения. Стало традицией, что каждый раз ответственные за организацию охраны во время царских поездок оказывались щедро награждёнными деньгами и ценными подарками, а также нередко повышались в звании. Кроме того, в распоряжении ответственного за организацию системы охраны имелись большие средства (на охрану в Киеве было выделено 300 тысяч рублей), контроль за расходованием которых был не слишком строгим. Отнюдь не отрицая данного очевидного мотива, следует всё же задаться вопросом – был ли он единственным? Не было ли у Курлова еще и другого – получения абсолютной бесконтрольности действий, без которой невозможно было достигнуть некую поставленную им или ему цель?

Подчинёнными шефа жандармов по охране киевских торжеств стали три должностных лица из числа охранного ареопага – заведующий Охранной агентурой (личная охрана царской семьи) полковник ОКЖ Александр Иванович Спиридович, чиновник особых поручений при министре внутренних дел, исполняющий обязанности вице-директора Департамента полиции статский советник Митрофан Николаевич Веригин и начальник Киевского охранного отделения подполковник ОКЖ Николай Иванович Кулябко. Именно они сыграли ключевую роль в дальнейших событиях, и следует дать хотя бы краткие характеристики как этим видным представителям политического сыска, так и их руководителю.

 

Господа охранники

51-летний шеф жандармов происходил из семьи потомственных военных – его дед дослужился от простого солдата до генерал-майора, а отец уже стал генералом от инфантерии. Сам же жандармский генерал последовательно служил в лейб-гвардии Конном полку, Корпусе пограничной стражи, военносудебном ведомстве, потом в Министерстве юстиции.

После перехода в МВД Курлов занимал должности курского вице-губернатора и минского губернатора, пережил два покушения эсеровских боевиков в отместку за энергичное подавление революционных выступлений. Правда, о покушении в Минске высказывались разные мнения. Охранное отделение получило агентурную информацию о готовящемся эсерами покушении на губернатора, но, чтобы не раскрывать своего осведомителя, решило не препятствовать террористическому акту, лишь приведя заранее бомбу в негодность. Трудно сказать, знал ли об этом Курлов. Наиболее вероятно, что он был в курсе.

Во всяком случае, обе стороны остались довольны – охранников наградили за предотвращение убийства губернатора, а Курлов показал свою отвагу и то, насколько опасаются революционеры верного слуги престола. Стоит заметить, что, возможно, его действия в Киеве были в определённой степени обусловлены минским опытом, являвшимся примером классической провокации.

Однако, как бы то ни было, личная храбрость Курлова и его решительность в подавлении революционных беспорядков (особо контрастная на фоне нерешительности большинства других губернаторов) не остались незамеченными.

В 1906 году Курлов назначается управляющим Киевской губернией. Назначение состоялось по высказанной императору просьбе генерал-губернатора генерала от инфантерии Владимира Алекандровича Сухомлинова, у которого произошёл конфликт с киевским губернатором генерал-майором Алексеем Порфирьевичем Веретенниковым. На этом посту Курлов также действовал весьма эффективно, не только жёстко пресекая действия революционеров, но и сумев получить доверие киевского общества.

К этому времени относится и знакомство Курлова с Кулябко. Начальник Киевского охранного отделения предотвратил покушение на него и генерал-губернатора, которое революционеры якобы планировали осуществить на благотворительном концерте. Курлов вспоминал о тех событиях следующее: «На концерте мое место было рядом с генерал-губернатором. Обернувшись назад, я увидел, что сзади нас сидит Кулябко около какой-то женщины, внешность которой плохо гармонировала с нарядной обстановкой концерта. В антракте начальник охранного отделения не отходил от этой женщины, любезно с нею разговаривая, а в конце Кулябко доложил мне, что всякая опасность устранена, и на мой вопрос, кто была сидящая рядом с ним женщина, ответил, что это одна из его секретных сотрудниц, которая доставила ему сведения о готовящемся покушении, наблюдала в зале за возможным появлением злоумышленника и, наконец, на подъезде предупредила его, что охрана генерал-губернатора и меня сильна и, следовательно, надо отказаться от выполнения намеченного плана».

На этом эпизоде следует остановиться подробнее – он как будто является «генеральной репетицией» 1 сентября 1911 года. Думается, вообще никакие революционеры (обращает на себя внимание, что Курлов использует подобное размытое определение, не упоминая о партийной принадлежности террористов) никого убивать не планировали. Слишком всё выглядит картинно и демонстративно – секретный агент в театре и рядом с ней бдит начальник охранки. Подобным образом покушения не предотвращают, но показать своё рвение в глазах ничего не понимающих в полицейских делах высоких сановников очень удобно. Скорее всего, Кулябко или сам организовал инсценировку, или сделал вид, что поверил своей агентессе, преследовавшей какие-то собственные цели (вероятней всего, получение награды за усердие).

Впрочем, ещё более вероятен вариант, что Кулябко действовал по договоренности с Курловым или последний сам прекрасно понимал происходящую на его глазах комедию. Дело в том, что каждое покушение было для губернаторов и других высших должностных лиц чем-то вроде ордена (разумеется, неудавшееся) – оно свидетельствовало о том, насколько террористы считают их опасными для революции. За этим неизменно следовала царская милость и блестящие карьерные перспективы.

Есть и ещё целый ряд более чем странных моментов. Если дама действительно была секретным агентом, то произошла ее прямая расконспирация, что является прямым должностным преступлением. Отдельно обратим внимание на сам факт того, что Кулябко не считал чем-либо неприемлемым предотвращение террористического акта посредством непосредственного визуального обнаружения террористов секретным сотрудником, хотя инструкция Департамента полиции категорически запрещала использовать агентуру для целей охраны.

В последующем довольно распространено было мнение, что подобную имитационную схему Кулябко неудачно пытался реализовать и в отношении Столыпина, что стоило последнему жизни.

Следующий этап служебной карьеры Курлова – и. о. вицедиректора Департамента полиции. На этой должности генерал пробыл недолго – с 14 апреля по 26 октября 1907 года, что дало ему в дальнейшем основание считать себя знатоком политического сыска (которым, конечно, он ни в коей мере за несколько месяцев кабинетной бюрократической работы стать не мог).

Уже находясь в эмиграции, Курлов представлял себя чуть ли не ближайшим другом и соратником Столыпина, приписывая министру инициативу своего назначения в Департамент полиции, а потом и на должности товарища министра и шефа жандармов. В мемуарах «Гибель императорской России» (вышедших в свет в Берлине в 1923 году) он рисует просто идиллическую картину взаимоотношений со Столыпиным, ставшим к этому времени культовой фигурой в среде большей части белой эмиграции: «Я вижу, – сказал улыбаясь П. А. Столыпин, – что вы имеете особое влечение к полицейской службе, и у меня явилась мысль использовать вас в этом направлении. Я сам не знаток полицейского дела, и А. А. Макаров (бывший в то время товарищем министра внутренних дел), пользующийся моим полным доверием, – прекрасный юрист, но тоже не может считаться обладающим в этом деле практическим опытом, а очень даровитый директор департамента полиции М. И. Трусевич (в 1911 году возглавивший расследование киевских событий. – Авт.) – крайне увлекающийся человек и лишен необходимой в этой деятельности выдержки… Мне кажется, что Департамент полиции настолько большое и сложное учреждение, что для руководства им нужна серьезная предварительная подготовка не сверху, а снизу, а в особенности – близкое его знакомство с личным его составом, что очень трудно сделать уже в положении начальника. Если вы не откажетесь, то попрошу вас принять на себя исполнение обязанностей вице-директора Департамента полиции».

Приведённый отрывок является лживым от первого до последнего слова. Столыпин изо всех сил сопротивлялся назначению Курлова. И дело не только в том, что министр крайне не хотел назначения на один из руководящих постов в Департаменте полиции полного дилетанта (анекдотично звучат курловские слова об «особом влечении к полицейскому делу»). Столыпин хорошо знал истинные причины лоббирования данного назначения со стороны дворцового коменданта генерал-адъютанта Владимира Александровича Дедюлина (занимавшего в 1903–1905 годах должность начальника штаба ОКЖ).

Последний был одним из наиболее влиятельных лиц в ближайшем окружении царя и возглавлял антистолыпинскую придворную группировку. Дворцовый комендант делал всё от него зависящее, чтобы дискредитировать премьера в глазах императора и добиться если не смещения, то хотя бы максимального ограничения властных возможностей главы правительства и МВД. Именно с этой целью Дедюлин пытался добиться через царя назначения Курлова в Департамент полиции, который возглавлял близкий Столыпину Трусевич. Назначение Курлова позволило бы Дедюлину через свою креатуру контролировать деятельность политической полиции, что лишало председателя Совета министров одного из главных рычагов власти и влияния.

Премьер сопротивлялся, но единственное, чего достиг, – назначения Курлова не вице-директором, а исполняющим обязанности. Через несколько месяцев Столыпин всё-таки добивается от Николая II устранения Курлова, предложив тому формальное повышение – должность начальника Главного тюремного управления. Однако 1 января 1909 года Дедюлин взял реванш: Курлов был назначен его товарищем и шефом жандармов. Достаточно быстро, пользуясь огромной загруженностью Столыпина на посту главы правительства, Курлов выводит из-под влияния министра Департамент полиции.

Об отношениях, сложившихся между министром и командиром ОКЖ, свидетельствует в изданных в Нью-Йорке в 1953 году воспоминаниях об отце фон Бок. Будучи замужем за морским агентом (военно-морским атташе) России в Германии лейтенантом Борисом фон Боком, она стала участником таинственных событий, произошедших в 1909 году: «Из нашего консульства поступило ко мне сообщение о неблагонадёжности генерала Курлова по отношению к моему отцу. Сообщение было настолько серьёзно, что мы решили выехать в тот же день в Петербург, чтобы сообщить об этом моему отцу и предупредить его.

Приехав в Петербург утром, я просила папа за завтраком уделить нам время для важного разговора с ним. Мой отец назначил в пять часов в саду Зимнего дворца, где он совершал в это время прогулку. Когда мой муж передал все полученные нами сведения, папа, нахмурившись, сказал:

– Да, Курлов единственный из товарищей министров, назначенный ко мне не по моему выбору; у меня к нему сердце не лежит, и я отлично знаю о его поведении, но мне кажется, что за последнее время он, узнав меня, становится мне более предан».

Спустя 42 года после смерти премьера, 30 лет после смерти Курлова и 26 лет после падения монархии дочь Столыпина так и не рассказала, что это были за столь серьёзные сведения о «неблагонадежности» Курлова, заставившие отнюдь не наивно-доверчивого морского агента (выполнявшего в Германии в том числе и разведывательные функции) немедленно с супругой выехать в Петербург. Понятно, что не обычная информация об общеизвестной нелояльности Курлова по отношению к своему формальному начальнику. Подобную реакцию могло вызвать только известие о чем-то конкретном, готовившемся шефом жандармов. И возможно, что речь шла об угрозе жизни Столыпина.

Обращает на себя внимание указанный источник информации – «из нашего консульства». Российское консульство в Берлине было одним из «подкрышных» учреждений Заграничной агентуры Департамента полиции. Поэтому указание источника можно истолковать следующим образом. Кто-то из состава сотрудников Заграничной агентуры получил сведения о готовившихся Курловым действиях против Столыпина. Естественно, что официальным путем он их передать не мог, и совершенно логичным было ознакомить с информацией дочь министра.

Объяснение странного умолчания дочери премьера может быть следующим. Действия Курлова, согласно полученной информации, объяснялись не только его личной волей, но в ней каким-либо образом упоминался и император или императрица. Понятно, что сказать об этом (особенно учитывая отсутствие неопровержимых доказательств) убежденная монархистка фон Бок не могла, что убедительнее всего объясняет ее недоговоренность.

О том, что Курлов был способен на многое, свидетельствует и генерал Владимир Фёдорович Джунковский, командовавший ОКЖ в 1913–1915 годах. Как он написал в своих «Воспоминаниях»: «Ума от Курлова отнять нельзя было, но это был человек с шаткими принципами. Последнее проявилось в нём особенно сильно, когда он сделался товарищем министра внутренних дел… Он и своим подчинённым показал пример неустойчивости нравственных принципов».

Правда, справедливости ради стоит заметить, что не человеку, пошедшему консультантом в ВЧК – ОГПУ и участвовавшему в планировании дезинформационной операции «Трест» по нейтрализации монархической эмиграции, было разглагольствовать о нравственных принципах.

Генерал Герасимов (именно его Столыпин хотел сделать товарищем министра вместо Курлова, прямо называл шефа жандармов ставленником Распутина, пытавшегося с его помощью взять под контроль политическую полицию: «Высокопоставленные друзья Распутина, недовольные репрессиями против него со стороны политической полиции, приложили все усилия к тому, чтобы поставить во главе последней своего человека. Они правильно понимали, что только распоряжение аппаратом полиции даст ключ к действительной власти. Подходящим кандидатом на пост высшего руководителя политической полиции в этих сферах сочли Курлова… Он в это время был видным деятелем крайних правых организаций и делал себе в высших кругах карьеру тем, что обличал «мягкость» и «либерализм» правительства Столыпина. Последний некоторое время противился назначению Курлова, но должен был уступить, после того как Государыня во время одной из аудиенций сказала ему:

– Только тогда, когда во главе политической полиции станет Курлов, я перестану бояться за жизнь Государя».

Как бы то ни было, одно не вызывает сомнений. До конца Столыпин информации от дочери и зятя не поверил, вероятно, посчитав, что шеф жандармов не перейдет определённых границ. Вероятно, что именно это и сделало возможными выстрелы в Киеве…

Не менее любопытной личностью был и полковник Спиридович. В отличие от Курлова, он действительно являлся незаурядным мастером политического сыска, что признавали даже его недоброжелатели.

38-летний начальник Охранной агентуры родился в семье офицера Пограничной стражи и прошёл обычный путь для сына военного – Аракчеевский кадетский корпус, Павловское военное училище, служба в Оренбургском пехотном полку в Вильно. Отметим – его ближайшим другом в кадетском корпусе и училище был как раз Кулябко, который позднее ещё и женился на сестре Спиридовича.

После шести лет полковой службы Спиридович переводится в жандармы (жалованье которых было более, чем вдвое, выше, чем у армейских офицеров), для чего сдает необходимые экзамены. После окончания специальных курсов (имевших формальный характер и не дававших практических розыскных навыков) новоиспеченный жандармский офицер по собственному желанию отравляется на стажировку в Московское охранное отделение. Последнее на тот момент было наиболее сильным в России – его деятельность распространялась не только на Москву, но и на всю страну. Начальником отделения был знаменитый Сергей Васильевич Зубатов, прошедший путь от секретного сотрудника до наиболее авторитетного и влиятельного деятеля политического сыска империи. Красноречивый факт: хотя Зубатов был статским чиновником, но его авторитет безоговорочно признавался всеми офицерами-охранниками, ощущавшими себя отдельной кастой.

Главной заслугой Зубатова являлось то, что он поставил на прежде невиданную высоту две главных составляющих тогдашнего, еще не знавшего технических средств, политического сыска – наружное наблюдение (внешнее освещение) и агентурную работу (внутреннее освещение). Наружное наблюдение было выведено Зубатовым на высочайший уровень, и его филёры по праву считались лучшими в Европе. Спиридович так писал о филёрах созданного позднее Зубатовым в Департаменте полиции Летучего отряда (по его образцу была перестроена и вся филерская служба в охранных отделениях): «По деловитости, опытности и серьезности филёров, которые в большинстве брались из московских филёров, летучий отряд был отличным наблюдательным аппаратом, не уступавшим по умению приспособляться к обстоятельствам, по подвижности и конспирации профессиональным революционерам… филёр мог пролежать в баке над ванной (что понадобилось однажды) целый вечер; он мог долгими часами выжидать на жутком морозе наблюдаемого с тем, чтобы провести его затем домой и установить, где он живёт; он мог без багажа вскочить в поезд за наблюдаемым и уехать внезапно, часто без денег, за тысячи верст; он попадал за границу, не зная языков, и умел вывертываться. Его филёр стоял извозчиком так, что самый опытный профессиональный революционер не мог бы признать в нём агента. Умел он изображать из себя и торговца спичками, и вообще лотошника. При надобности мог прикинуться он и дурачком и поговорить с наблюдаемым, якобы проваливая себя и свое начальство. Когда же служба требовала, он с полным самоотвержением продолжал наблюдение даже за боевиком, зная, что рискует при провале получить на окраине города пулю браунинга или удар ножа, что и случалось».

Ещё более важным было то, что Зубатовым были разработаны основные принципы работы с агентурой, которыми до сих пор пользуется большинство спецслужб мира. Начальник Московского охранного отделения учил подчинённых следующим основам работы с секретными сотрудниками: «Вы, господа, должны смотреть на сотрудника, как на любимую женщину, с которой вы находитесь в нелегальной связи. Берегите её как зеницу ока. Один неосторожный ваш шаг, и вы её опозорите. Помните это, относитесь к этим людям так, как я вам советую, и они поймут вас, доверятся вам и будут работать с вами честно и самоотверженно. Штучников гоните прочь, это не работники, это продажные шкуры. С ними нельзя работать. Никогда и никому не называйте имени вашего сотрудника, даже вашему начальству. Сами забудьте его настоящую фамилию и помните только по псевдониму… Помните, что в работе сотрудника, как бы он ни был вам предан и как бы он честно ни работал, всегда, рано или поздно, наступит момент психологического перелома. Не прозевайте этого момента. Это момент, когда вы должны расстаться с вашим сотрудником. Он больше не может работать. Ему тяжело. Отпускайте его. Расставайтесь с ним. Выведите его осторожно из революционного круга, устройте его на легальное место, исхлопочите ему пенсию, сделайте всё, что в силах человеческих, чтобы отблагодарить его и распрощаться с ним по-хорошему… Помните, что, перестав работать в революционной среде, сделавшись мирным членом общества, он будет полезен и дальше для государства, хотя и не сотрудником; будет полезен уже в новом положении. Вы лишаетесь сотрудника, но вы приобретаете в обществе друга для правительства, полезного человека для государства».

Обратим особое внимание на зубатовские указания «никому и никогда не называть имени секретного сотрудника» и необходимость предвидения момента психологического перелома. Хотя Спиридович и считался талантливейшим учеником Зубатова, но зубатовские заветы он (как и его протеже Кулябко) в ходе киевских торжеств сознательно нарушал.

После успешной работы в Москве Спиридович в 1902 году назначается начальником Таврического охранного отделения с центром в Симферополе. Данное отделение имело специфические задачи – оно было в основном учреждено для охраны императорской семьи во время приездов в Крым. Там Спиридович приобретает навыки обеспечения комплексной безопасности царской семьи, в том числе и во время её выездов за пределы резиденций.

Отмеченный императором за успешную службу в Таврическом охранном отделении, Спиридович переводится в 1903 году с повышением начальником Киевского. Работая в Киеве в сложный предреволюционный период, он благодаря прекрасно поставленной агентурной работе держал под контролем все революционные партии, раскрыл лабораторию по подготовке бомб и провёл арест опасного эсеровского боевика Мельникова. Но его звёздный час розыскника наступил 14 мая 1903 года. Спиридовичу удалось достичь огромнейшего успеха – арестовать создателя и первого руководителя эсеровской БО Григория Гершуни, которого безуспешно ловила вся полиция России (фотографию руководителя БО фон Плеве демонстративно поставил на рабочий стол).

Успех был достигнут профессиональным сочетанием внутреннего и внешнего освещения. Начальник охранного отделения получил от своего секретного сотрудника «Конька» информацию о приезде к киевским эсерам «кого-то очень важного» и интуитивно понял, что испуганный агент недоговаривает – речь идет о приезде самого Гершуни. Спиридович решил не давить на агента и перевел разговор на другую тему, но после этого немедленно просмотрел всю перлюстрированную корреспонденцию на адреса лиц, подозреваемых в связях с эсерами. Одна из телеграмм привлекла его внимание: «Папа приедет завтра. Хочет повидать Фёдора. Дарнициенко». Поняв смысл это послания, Спиридович выставил на все железнодорожные станции Киева и пригородов наряды филёров. На станции Киев-2 ими и был схвачен Гершуни, который так удачно загримировался, что имевшееся описание его примет не помогло в опознании.

Однако в Киеве начальник охранного отделения допустил и ошибку, едва не стоившую ему жизни. Одним из его лучших секретных сотрудников по освещению деятельности местной большевистской организации был слесарь Пётр Руденко. Непосредственно вёдший секретного сотрудника Спиридович просмотрел момент психологического перелома, о котором предупреждал Зубатов. В результате он получил две пули от пытавшегося реабилитироваться перед товарищами большевика почти напротив охранного отделения, располагавшегося на Бульварно-Кудрявской, 29. Пройдёт шесть лет, и Спиридович, согласно одной из версий, также не заметит (или не захочет заметить) такого же надлома в будущем убийце Столыпина.

Так, один из опытнейших розыскников зубатовской школы полковник Мартынов считал, что побудительные мотивы Руденко и убийцы Столыпина были одинаковы, как одинаковы были и допущенные Спиридовичем ошибки: «…Спиридовича не оказалось налицо ни интуиции, дабы предвидеть намерение собственного же сотрудника, ни другой агентуры, достаточно осведомлённой, дабы предупредить готовившееся покушение. В другом случае, позднее, а именно в 1911 году, в том же Киеве у того же Спиридовича не оказалось налицо ни той же необходимой всегда интуиции для понимания намерений и настроения Богрова, ни другой, осведомлённой агентуры!»

Впрочем, у руководства репутация Спиридовича как мастера политического сыска нисколько не пострадала (после ранения его наградили орденом Святого Владимира 4-й степени), и вскоре он назначается заведующим охранной агентурой, выполнявшей функции охраны императорской семьи (но не проводившей самостоятельной агентурной работы). Необходимо подчеркнуть, что охранная агентура находилась в подчинении дворцового коменданта, а не МВД, и таким образом, Спиридович был единственным из ответственных за охрану киевских торжеств, кто не был подчинённым Курлова. Но это не значит, что он чувствовал себя независимым от шефа жандармов, в котором видел будущего министра внутренних дел. Курлов был доверенным человеком непосредственного начальника Спиридовича – дворцового коменданта Дедюлина, а сам начальник охранной агентуры хотел вернуться с повышением в систему МВД (которому подчинялись и власти на местах, а не только общая и политическая полиция). О том, с какой предупредительностью Спиридович относился к генералу, свидетельствует то, что по просьбе последнего он откомандировал одного из служащих охранной агентуры в распоряжение супруги Курлова, чтобы «подтянуть всю прислугу и шофёра» и «обеспечить порядок» на даче.

На фоне Спиридовича начальник киевской охранки Кулябко ни малейшими розыскными способностями не блистал, да и его репутация оставляла желать лучшего. Ещё за два года до убийства премьера Киевское охранное отделение инспектировал хорошо известный нам Герасимов (к этому времени генерал для поручений при министре внутренних дел). Он констатировал полный развал агентурной работы (характерны были агентурные псевдонимы, даваемые Кулябко агентуре – «Водочный», «Пивной», «Ликерный»), бесцельное разбазаривание выделенных на неё средств и общий низкий профессиональный уровень служащих отделения. Оставленный предшественниками немалый задел был полностью разрушен.

Всей своей карьерой Кулябко был целиком обязан Спиридовичу, который сначала перевёл его из московской полиции в жандармы, а потом проталкивал бесталанного родственника всё выше по охранной иерархии и даже, чуть было, не добился его назначения руководителем Московского охранного отделения.

Не блистал талантами и и. о. вице-директора Департамента полиции 33-летний статский советник Веригин. После окончания Императорского училища правоведения он служил в Департаменте полиции на канцелярских должностях, никогда розыскной работой не занимался, а своей высокой должностью был обязан исключительно Курлову (по некоторым сведениям, за ведение финансовых дел патрона). Последний кроме продвижения Веригина по службе выхлопотал ему через Дедюлина и придворное звание камер-юнкера.

Но все эти очень разные люди составляли, по современной терминологии, «команду», в интересах которой было скорейшее устранение Столыпина с должности главы правительства и министра внутренних дел. В придворных сферах даже открыто называли их будущие должности после ухода Столыпина. Курлов считался будущим министром внутренних дел, Спиридович – столичным градоначальником, Веригин – директором Департамента полиции, Кулябко – заведующим охранной агентурой.

 

Начало. Явление «Аленского»

Прежде чем рассказать о начале череды странных событий, закончившихся смертью Столыпина, следует упомянуть о некоем происшествии, хотя и внешне мистическом, но, возможно, имевшем вполне реальную подоплеку.

Шульгин приводит рассказ киевского знакомого Распутина, на квартире которого тот ночевал во время киевских торжеств: «Вот, значит, коляска государя уехала… А второй экипаж – Пётр Аркадьевич Столыпин ехал… Так он, Григорий Ефимович, вдруг затрясся весь… «Смерть за ним!.. Смерть за ним едет!.. За Петром… За ним»… А всю ночь я вместе с ним ночевал, это значит, перед театром… Он в соседней комнате через тоненькую стеночку спал… Так всю ночь заснуть мне на дал… кряхтел, ворочался, стонал… «Ох, беда будет, ох беда». А он всё своё: «Ох, беда, смерть идёт». И так до самого света… А на следующий день – сами знаете… в театре… Убили Петра Аркадьевича».

Можно, конечно, было бы не обратить внимания на данный рассказ. Но, учитывая информацию Герасимова о тесной связи Курлова с Распутиным, определённые подозрения не могут не возникнуть. Особенно в свете настойчивых попыток Столыпина выслать «старца» из Петербурга. Когда премьер начал настаивать на необходимости этой меры перед Николаем II, тот лишь вздохнул и произнёс знаменательную фразу: «Я с вами согласен, Пётр Аркадьевич, но пусть будет лучше десять Распутиных, чем одна истерика императрицы».

Заставляет задуматься и свидетельство Алексея Николаевича Хвостова, министра внутренних дел в 1915–1916 годах: «В 1911 г., дней за десять до убийства Столыпина, в Нижний Новгород, где я в то время был губернатором, неожиданно приехал бывший издатель «России»… Сазонов и вместе с ним Распутин, которого я ранее никогда не видел. Во время беседы со мной стал говорить… что он прислан царем «посмотреть мою душу», и, наконец, предложил мне место министра внутренних дел. На моё замечание, что это место занято, Распутин ответил, что это всё равно, что Столыпин всё равно уйдет».

Бывший сибирский хлыст не уточнил – каким именно образом «уйдет» Столыпин. Конечно, наиболее вероятно, что имелась в виду его ожидавшаяся отставка, но нельзя исключить и подразумевавшийся Распутиным совсем другой вариант ухода.

Обращает на себя внимание и факт глубочайшего недоверия деятелей антистолыпинского кружка друг к другу. В то время, когда Курлов давно действовал против Столыпина в надежде занять его место, будучи уверен при этом в поддержке Распутина, последний одновременно рассматривал другие кандидатуры на должность министра внутренних дел.

Ко времени странного пророчества Распутина события уже близились к финалу, а начались они 27 августа. Вечером в гости к начальнику охранного отделения пришли Спиридович и Веригин. Работа по обеспечению безопасности торжеств была проделана огромная, что определило и прекрасное расположение духа охранников. Исключение составлял Кулябко, у которого утром в отделении произошел очень неприятный инцидент.

Филёрами Киевского охранного отделения по полученным агентурным сведениям (как «подозрительный») был задержан человек в форме инженера, но с паспортом на имя крестьянина Бизюкова. Допросить его не удалось, задержанный (оказавшийся находившимся в розыске за убийство урядника неким Александром Муравьёвым) застрелился после того, как был доставлен в охранку. Самоубийство в её стенах ярко иллюстрирует уровень профессионализма подчиненных Кулябко, даже не подумавших обыскать задержанного.

Уже после выстрелов 1 сентября возникла версия о том, что самоубийство «Бизюкова» сыграло ключевую роль в дальнейших событиях. Из неизвестных источников распространилась информация, что Муравьёв был анархистом и должен был совершить покушение на Столыпина при помощи имевшего в Киеве обширные связи Богрова, ставшего вскоре убийцей премьера. Якобы, будучи задержанным и доставленным в охранку, он посчитал, что предан последним и именно поэтому покончил самоубийством. И будто бы для того, чтобы отвести от себя подозрение в предательстве Муравьева, Богров вынужден был пойти на совершение террористического акта.

Позднее было проведено специальное официальное расследование этих слухов и, согласно его заключению, данных о связи Муравьёва с Богровым установлено не было (как и данных о принадлежности самоубийцы к анархистам). Было заявлено, что Муравьёв был обычным уголовником и к подготовке покушения на Столыпина никакого отношения не имел.

Но некоторые факты противоречат официальной версии. Богров (во время следствия заявивший, что не знаком с Муравьёвым) уже вечером знал о самоубийстве в помещении охранного отделения. Он упомянул об этом факте в самом начале разговора с Кулябко (начальник охранного отделения и не подумал поинтересоваться столь поразительной осведомлённостью!) и сам связал его с покушением на Столыпина. Конечно, слухи разносятся быстро, но всё же охранка максимально засекретила неприятный инцидент, и о нём знало очень ограниченное количество людей. Ещё более интересно то, что прислуга семьи Богровых Александра Катковская опознала Муравьёва, как приходившего к будущему убийце премьера: «Что касается молодого человека, изображённого на предъявляемой мне другой карточке (ей была предъявлена карточка Александра Муравьёва), то этот человек имеет большое сходство с одним рабочим, приходившим три раза к Дмитрию Богрову в минувшем августе, о чём я расскажу ниже. Труп этого рабочего – это я утверждаю категорически – был мне предъявлен 6 сентября в Александровской больнице. В предъявленных мне вами снимках (предъявлены снимки с трупа Муравьева) я признаю снимки с этого трупа. Между прочим, когда мне предъявляли этот труп, я обратила внимание и была удивлена тем, что у трупа этого около правого уха была огнестрельная рана, а на левой щеке – кровоподтёк. Не помню, от кого раньше – от околоточного надзирателя или служителя в больнице – я узнала, что человек, труп которого мне предъявляли, самоубийца Муравьёв, застрелившийся в охранном отделении. Итак, этот человек три раза был на квартире у Дм. Богрова. В какие дни он был у Богрова, я точно определить не могу; но скажу так: 25-го или 26-го августа он заходил к Богрову два раза (т. е. Богров виделся с ним за день перед приходом к Кулябко. – Авт.), а в первый раз был у него за день, за два раньше. Все три раза он проходил чрез чёрный ход, через кухню».

И ещё одно свидетельство не позволяет счесть историю с Муравьёвым не относящейся к последующим событиям. Дворник, находившийся у ворот дома рядом с охранным отделением, видел Муравьёва за час до странного самоубийства, входившим в помещение охранки. С ним никого не было, и ничто не показывало, чтобы он был арестован и доставлен в охранное отделение. Возможно, на Бульварно-Кудрявской произошло убийство, а Муравьёв входил в состав секретной агентуры и был убит из-за нежелания продолжать выполнение поручения по работе с Богровым?

Все эти загадочные факты в дальнейшем так и не получили объяснения.

Но за исключением неприятного инцидента у Кулябко, остальное давало все поводы для оптимизма. Меры охраны были приняты действительно беспрецедентные и, можно было быть уверенными, что в условиях тотального контроля никто не осмелится думать о проведении покушений.

Не считая местных, только командированных из других городов агентов-охранников было более 450, каждый маршрут передвижения царя обеспечивали от 220 до 350 охранников под командованием нескольких жандармских офицеров, все сколько-нибудь подозрительные лица были взяты под плотное наблюдение, каждый объект высочайшего посещения был тщательнейшим образом обследован.

Вопросам безопасности императора уделялось такое внимание, что даже генерал-губернатор счел необходимым обратиться со следующим специальным воззванием к населению: «29 сего августа Государь Император с Государыней Императрицей и августейшей семьею осчастливят своим посещением г. Киев.

Прибывают Их Императорские Величества в 11 часов утра на ст. Киев 1-й и пробудут в г. Киев несколько дней.

Местные власти своевременно объявят и примут все надлежащие меры, необходимые для обеспечения общественного порядка, свободы движения и проезда по улицам. Выбегать навстречу к царскому экипажу, бросать цветы и подавать прошения при проезде по улицам воспрещается. Находящим необходимость прибегнуть к царской милости будет открыт доступ для подачи всеподданнейших прошений в императорском дворце, где в особо отведённом помещении прошения будут приниматься дежурным флигель-адъютантом.

Будучи уверен, что властям не придётся прибегать к мерам строгости, применяемым лишь в случаях нарушения порядка, я обращаюсь к верноподданнической преданности всех благомыслящих киевлян и прибывших в г. Киев на сии высокоторжественные дни и прошу содействовать должностным лицам в поддержании необходимого порядка путём неуклонного следования требованиям, предъявляемым сими последними лицами. Только при таком отзывчивом отношении населения к мероприятиям властей могут быть вполне обеспечены достойная встреча Их Императорских Величеств и радостное проведение предстоящих торжественных дней».

Ничто не предвещало неожиданностей, но она появилась в лице 24-летнего помощника присяжного поверенного Богрова. Прежде чем изложить, с чем Богров пришел к начальнику охранки, следует рассказать об этом типичном продукте периода разложения российского общества и утраты им нравственных ориентиров (эпоха чего известна под красивым, но лживым названием Серебряного века).

Богров происходил из богатой и известной в Киеве еврейской семьи. Его дед был известным писателем ассимиляторского направления, автором популярных произведений на русском языке «Записки еврея» и «Еврейский манускрипт. Перед драмой». В конце жизни он принял православие, его сын – отец Богрова (как и внук) – остался формально иудейского вероисповедания, но семья была совершенно нерелегиозна, а единственным языком общения был русский. По одним документам, Богров числился Дмитрием Григорьевым, по другим – Мордко Гершковым (позднее в приговоре суда будут фигурировать одновременно два имени), но сам он использовал исключительно первый вариант.

Отец Богрова был влиятельным в Киеве присяжным поверенным и крупным домовладельцем. Он владел большим домом на Бибиковском бульваре, 4 (уцелел до нашего времени, сами Богровы жили в квартире № 7 на втором этаже), который приносил стабильный доход. Его общее состояние оценивалось в полмиллиона рублей, что позволяло широко участвовать в благотворительной деятельности. По взглядам Богров-старший был умеренным либералом и сочувствовал партии кадетов.

Богров закончил элитную киевскую Первую гимназию, в которую лиц иудейского вероисповедания принимали только в исключительных случаях (понятно, что сына влиятельного адвоката и богатого домовладельца это ограничение никоим образом не касалось). О любопытном психологическом штрихе к портрету будущего убийцы премьера рассказал писатель Константин Георгиевич Паустовский, учившийся с ним в одной гимназии: «Против приготовительного класса был физический кабинет. В него вела узкая дверь. Мы часто заглядывали на переменах в этот кабинет. Там скамьи подымались амфитеатром к потолку. В физический кабинет водили на уроки старшеклассников. Мы, конечно, кишели в коридоре у них под ногами, и это им, должно быть, надоело. Однажды один из старшеклассников, высокий бледный гимназист, протяжно свистнул. Старшеклассники тотчас начали хватать нас, кишат, и затаскивать в физический кабинет. Они рассаживались на скамьях и держали нас, зажав коленями. Вначале нам это понравилось. Мы с любопытством рассматривали таинственные приборы на полках – чёрные диски, колбы и медные шары. Потом в коридоре затрещал первый звонок. Мы начали вырываться. Старшеклассники нас не пускали. Они крепко держали нас, а самым буйным давали так называемые «груши». Для этого надо было винтообразно и сильно ковырнуть большим пальцем по темени. Это было очень больно. Зловеще затрещал второй звонок. Мы начали рваться изо всех сил, просить и плакать. Но старшеклассники были неумолимы. Бледный гимназист стоял около двери.

– Смотри, – кричали ему старшеклассники, – рассчитай точно!

Мы ничего не понимали. Мы выли от ужаса. Сейчас будет третий звонок. Назаренко (классный надзиратель. – Авт.) ворвётся в пустой приготовительный класс. Гнев его будет страшен. Реки наших слёз не смогут смягчить этот гнев. Затрещал третий звонок. Мы ревели на разные голоса. Бледный гимназист поднял руку. Это значило, что в конце коридора появился физик. Он шёл неторопливо, с опаской прислушиваясь к воплям из физического кабинета. Физик был очень толстый. Он протискивался в узкую дверь боком. На этом и был построен расчёт старшеклассников. Когда физик заклинился в дверях, бледный гимназист махнул рукой. Нас отпустили, и мы, обезумевшие, помчались, ничего не видя, не понимая и оглашая рыданиями физический кабинет, к себе в класс. Мы с размаху налетели на испуганного физика. На мгновение у двери закипел водоворот из стриженых детских голов. Потом мы вытолкнули физика, как пробку, из дверей в коридор, прорвались у него между ногами и помчались к себе.

К счастью, Назаренко задержался в учительской комнате и ничего не заметил. Старшеклассникам удалось всего раз проделать над нами эту предательскую штуку. Потом мы были настороже. Когда старшеклассники появлялись в коридоре, мы тотчас прятались к себе в класс, закрывали двери и загораживали их партами.

Развлечение это, стоившее нам стольких слёз, придумал бледный гимназист. Его звали Багров (в некоторых источниках фамилия пишется через «а». – Авт.). Несколько лет спустя он стрелял из револьвера в Киевском оперном театре в царского министра Столыпина».

Паустовский увидит также своими глазами и покушение в городском театре, и его следующее свидетельство мы приведем в дальнейшем.

После окончания с отличием гимназии Богров поступает на юридический факультет Киевского университета Святого Владимира. В 1905 году, когда из-за революционных волнений занятия в университете прекратились, родители отправляют сына на учебу в Мюнхен.

Его политические предпочтения в этот период были уже далеки от отцовских. По словам одного из знакомых будущего террориста, Богров «поступил в Киевский университет вполне сформировавшимся социалистом-революционером». Но во время пребывания в Германии даже эсеры начинают ему казаться недостаточно радикальными. Он сближается с эсерами-максималистами, которые ПСР с ее БО считали малоактивной в борьбе с самодержавием. В 1906 году максималисты окончательно порвали с ПСР и начали кампанию террора (включая и покушение на Столыпина на Аптекарском острове), которую один из лидеров эсеров Виктор Михайлович Чернов характеризовал как сходные с погромами массовые убийства. Приведём характерную резолюцию конференции максималистов: «Где не помогает устранение одного лица, там нужно устранение их десятками; где не помогают десятки – там нужны сотни».

В конце 1906 года Богров переходит к анархистам-коммунистам, принимает активное участие в работе их киевского кружка и вскоре занимает в нём видное положение. Анархисты тогда были наиболее радикальной группировкой в революционном движении, выступая не за достижение локальных политических целей, а за полный слом всей системы общественных отношений. Как правило, в анархистских группах скапливались бывшие эсеры, эсеры-максималисты и, в меньшей мере, эсдеки, недовольные «пассивностью» своих партий.

Всего в период революции 1905–1907 годов в России насчитывалось около пяти тысяч активных анархистов. Немало в партии было и откровенных уголовников, учитывая, что анархисты считали бандитизм «социально прогрессивным явлением». Скажем, ярким образцом анархиста был бывший уголовник Леонид Домогацкий. Собственноручно он убил 16 и ранил 8 человек, вместе с коллегами еще 50, а также принял участие в 14 грабежах.

При этом террор и экспроприации были у анархистов не вспомогательным средством (пусть и крайне важным, как у эсеров и, особенно, у эсеров-максималистов), а практически самоцелью. Как писало в 1905 году анархистское издание «Хлеб и воля»: «Только враги народа могут быть врагами террора!» А вот слова из манифеста анархистов 1909 года: «Берите кирки и молоты! Подрывайте основы древних городов! Всё наше, вне нас – только смерть… Все на улицу! Вперёд! Разрушайте! Убивайте!» Анархисты провозгласили массовый террор (не разделяя его на политический и экономический, как это делали эсеры) против буржуазного общества. Они также не концентрировались на терроре против ключевых фигур системы государственного управления, что, как правило, требовало тщательной и длительной подготовки, предпочитая компенсировать качество количеством. Основными объектами террора анархистов были простые городовые, дворники, мелкие государственные служащие, коммерсанты, лавочники, члены монархических организаций. Всего за время от начала Первой русской революции до 1916 года от рук левых террористов различных партий погибло более 17 тысяч человек и более половины из них были убиты участниками различных анархистско-бандитских групп. Напомним ещё раз ранее приведённые цифры относительно масштабов правительственного контртеррора – введённые Столыпиным военно-полевые суды вынесли всего 1102 смертных приговора (а казнено было 683 человека).

При этом анархисты представляли для Департамента полиции особую сложность. Они состояли из отдельных автономных кружков, не имели жёстко структурированной организации подобно эсерам и внедрить «центральную агентуру» в руководящие партийные органы было невозможно за отсутствием таковых. Анархистские группировки действовали спонтанно и, как правило, существовали недолго, что ещё более осложняло использование агентуры. Отметим ещё и следующую немаловажную деталь. Анархисты практически никогда не устраивали долгих разбирательств и последующих партийных судов в отношении заподозренных в сношениях с охранкой (как это любили делать эсеры), а при наличии серьёзных подозрений сразу убивали. Значение этого факта будет ясно в дальнейшем.

Богров, выбрав верную линию поведения, быстро стал видной фигурой среди киевских анархо-коммунистов. Не принимая непосредственного участия в анархистских эксах и убийствах, он начал претендовать на статус крупного теоретика, чем вызывал к себе чрезвычайно уважительное отношение среди полуграмотных боевиков.

Об этом красноречиво свидетельствует факт того, что Богров под псевдонимом напечатал в 1908 году в газете «Анархист» статью о деятельности киевской организации, отрывки из которой целесообразно процитировать: «Анархисты-коммунисты Киева категорически отвергли всякое содействие к улучшению материального положения товарищей путём денежных экспроприаций на том основании, что такая экспроприация есть не что иное, как переход денег от одного собственника к другому и что она не имеет никакого революционного значения.

Все члены киевской группы заранее отказались от пользования экспроприированными деньгами на личные нужды, предназначая их исключительно в распоряжение группы для продолжения и расширения деятельности… Киевской группе пришлось остановиться на анализе тех оснований, которые побуждали отдельные группы рабочих, обыкновенно в момент обострения, обращаться к ней с просьбой об изъятии того или иного представителя или доблестного защитника капитала (какая изящная формулировка! Всё-таки университетское образование сказывается. – Авт.). Рассмотрев подробно этот вопрос, группа пришла к тому выводу, что такие обращения за «услугами» (иногда даже ради личной мести) носят исключительно утилитарный характер, что в тех случаях, когда после террористических выступлений следовало увольнение рабочих, закрытие предприятий и пр., та же самая масса, в которой отзывчивые товарищи готовы были видеть друзей анархизма, немедленно обращались в его врагов, что, наконец, некоторые акты такого экономического террора не являются такими террористическими выступлениями, которые наиболее разрушающе действуют на современный строй и наиболее развивают социально-революционное движение, – на основании всего этого группа решила принимать участие лишь в таких актах экономического террора, которые не идут вразрез с задачами анархического движения и его тактическими приёмами… Поэтому при выполнении того или иного террористического акта, направляемого против класса эксплуататоров – представителей власти и капитала, – приходится его рассматривать только лишь с точки зрения классовой целесообразности в данный момент».

Из всего содержания многословной статьи следует одно – активным теоретизированием по поводу «классовой целесообразности» тех или иных актов террора Богров сумел существенно снизить террористическую активность киевских анархистов, что существенно облегчало жизнь охранному отделению.

Дело в том, что крупный теоретик террора и один из виднейших киевских анархо-коммунистов с конца 1906 года был одновременно секретным сотрудником Киевского охранного отделения, подписывавшим агентурные донесения псевдонимом «Аленский». К сотрудничеству его никто не принуждал, деградировавшее при Кулябко Киевское охранное отделение даже не знало о принадлежности Богрова к революционному движению. Богров сам пришел на Бульварно-Кудрявскую, 29 к начальнику охранки и предложил свои осведомительские услуги. Это ему было тем проще сделать, что Кулябко он хорошо знал лично – тот был приятелем и партнёром по карточной игре его отца, часто бывал в доме Богровых.

Начальник охранного отделения с радостью принял неожиданное предложение – количество агентуры в революционных организациях являлось главным показателем его работы. Богрову было положено месячное жалованье в 100–150 рублей (в зависимости от ценности предоставляемых сведений) и за особо важную информацию «премиальные» в размере 50–60 рублей.

Мотивы, по которым Богров пошёл на этот шаг, абсолютно неясны до сих пор. Согласно его собственным показаниям в Киевском военно-окружном суде 9 сентября 1911 года: «Будучи анархистом-теоретиком, я в 1906 году в г. Киеве решил вступить в сообщество анархистов, но уже месяца через два совершенно разочаровался в их деятельности, так как они больше разбойничали, чем проводили в жизнь идеи анархизма. Заметив затем, что за нами ведётся наблюдение, я отправился к начальнику Киевского охранного отделения и, рассказав ему всё, стал советоваться с ним, что мне делать. Он выслушал меня, записал мои показания и просил меня для вида не порывать своей связи с сообществом и доставлять ему сведения о его деятельности (одним из пунктов обвинительного приговора военно-окружного суда станет «принадлежность к преступному сообществу»! – Авт.). Я послушался и стал агентом охранного отделения, причем мною не руководил материальный интерес. Постепенно я втянулся в роль агента охранного отделения и добросовестно работал в качестве такового, так как деятельность анархистов меня ужасала и я считал искренно своим долгом предупреждать их преступления. Хотя я и стал брать деньги за доставляемые сведения, но деятельность моя носила идейный характер, я даже подвергался риску каждую минуту быть убитым».

Богров здесь утверждает о благородных идейных мотивах обращения в охранку, но его же предыдущее показание (на допросе 2 сентября) звучит несколько иначе – там он упоминает и о сугубо меркантильных мотивах: «Я лично за все время принадлежности к группе анархистов-коммунистов ни в каких преступлениях не участвовал. Состав партии часто менялся, и в течение 1908 года все вышепоименованные лица из неё выбыли, будучи арестованы, а в состав её вошли приехавшие из-за границы: Герман Сандомирский, Наум Тыш, Дубинский и какой-то Филипп, фамилии которого не помню. Примкнул я к группе анархистов вследствие того, что считал правильным их теорию и желал подробно ознакомиться с их деятельностью. Однако вскоре, к середине 1907 года, я разочаровался в деятельности этих лиц, ибо пришёл к заключению, что все они преследуют, главным образом, чисто разбойничьи корыстные цели. Поэтому я, оставаясь для видимости в партии, решил сообщить Киевскому охранному отделению о деятельности этой партии. Решимость эта была вызвана ещё и тем обстоятельством, что я хотел получить некоторый излишек денег. Для чего мне нужен был этот излишек денег, я объяснить не желаю».

Но ни идеологический, ни меркантильный мотивы не выдерживают критики. Начнём с последнего. Богров получал от отца ежемесячно 150 рублей на расходы (при том, что жил дома и полностью обеспечивался всем необходимым). Кроме того, все знающие семью единодушно свидетельствовали, что Богров-старший никогда скупостью не отличался и неоднократно предлагал сыну крупную сумму на открытие собственного дела, но тот неизменно отказывался.

Версия о крупном карточном долге (об этом Богров скажет недоумевавшему Кулябко) тоже не кажется достоверной. Если даже предположить, что Богров не хотел обращаться к отцу за деньгами (хотя сумма в 1500 франков, проигранных во Франции, для того времени совсем не была сколько-нибудь серьёзной), то сыну одного из наиболее богатых и уважаемых киевлян ничего не стоило их занять в другом месте. И ведь никакой единоразовой крупной выплаты Богров тогда от Кулябко не получил (да и не просил)!

Вообще же, деньги, получаемые Богровым в охранке, никак крупными для «мажора» начала XX века не назовёшь. Во всяком случае, ежедневного смертельного риска они никак не стоили и не оправдывали.

Не менее надуманной является и версия возмущения «разбойничаньем» анархистов, совмещённая с испугом от обнаруженной слежки. На самом деле, осведомительская работа Богрова началась не с анархистов, а с эсеров-максималистов. К анархистам он перешёл позднее по прямому указанию Кулябко (какое-то время Богров работал одновременно по двум организациям). А группа анархо-коммунистов в момент его прихода на Бульварно-Кудрявскую ещё вообще не образовалась. Так что ни слежки за анархистами, ни возмущения деятельностью анархобандитов в то время не могло быть по определению. Об этом можно говорить уверенно – во время пребывания в Петербурге, представляясь начальнику местного охранного отделения полковнику Михаилу Фридриховичу фон Коттену, «Аленский» сообщил, что «работал сначала по социалистам-революционерам, а затем по анархистам».

Почему и у начальника охранки (который в одном из показаний искажённо показал, что Богров «начал давать агентурные сведения, касающиеся анархистов, а впоследствии максималистов») и у его агента появился одинаковый провал в памяти, непонятно. По-видимому, в силу каких-то обстоятельств изложение правдивой информации о начале агентурной работы Богрова было невыгодно ни тому, ни другому.

Однако, каковы бы ни были мотивы Богрова, всё же его собственная инициатива начала сотрудничества ни малейшего сомнения не вызывает. Пример Богрова прекрасно подтверждает утверждение Спиридовича о том, что для вербовки агентуры охранке не надо было прибегать ни к каким дьявольским козням: «Не жандармерия делала Азефов и Малиновских (агент охранки в РСДРП(б). – Авт.), имя же им легион, вводя их как своих агентов в революционную среду; нет, жандармерия выбирала лишь их из революционной среды. Их создавала сама революционная среда. Прежде всего они были членами своих революционных организаций, а уже затем шли шпионить про своих друзей и близких органам политической полиции».

Пожалуй, единственное, что можно предположить в связи с неожиданной инициативой имевшего прекрасные перспективы юноши из богатой семьи – излом психики. То ли он захотел острых ощущений, то ли вообразил себя ницшевским сверхчеловеком «по ту сторону добра и зла», то ли, подобно Раскольникову, мучился вопросом «тварь ли я дрожащая или право имею?»… Но данный ответ, конечно, нельзя считать окончательным. Возможно, что всё же нечто нам неизвестное заставило Богрова стать осведомителем помимо его воли.

Агентом Богров стал старательным. Как свидетельствовал Кулябко на допросе на следующий день после покушения: «Все сведения его были всегда определённы и точны, что подтверждалось проверкой и ликвидациями. Благодаря его сведениям были предупреждены несколько экспроприаций и арестован целый ряд лиц, принадлежавших к боевой интернациональной анархической группе, каковые, ввиду обнаруженных обысками результатов, были переданы в распоряжение следователя и по приговору суда отбывали различные наказания до каторжных работ включительно; также, по сведениям Богрова, были разработаны с хорошими результатами группа максималистов в Киеве, Воронеже и Борисоглебске, причём были обнаружены в указанных городах лаборатории разрывных снарядов и взрывчатые вещества, а члены группы по приговору суда отбывают наказание до каторжных работ включительно. Точно так же по его сведениям с хорошими результатами была ликвидирована литературная группа анархистов-коммунистов. На службе в отделении Богров состоял около 3-х лет и в этот период кроме Киева освещал деятельность заграничных революционных организаций, с каковой целью выезжал на различные сроки за границу (нет ли тут связи с информацией, полученной Столыпиным из Берлина? – Авт.)».

Можно было бы заподозрить Кулябко в желании преувеличить ценность агента, чтобы этим оправдать свою необъяснимую доверчивость к Богрову перед выстрелами в театре, но его слова полностью подтверждаются сохранившимися агентурными донесениями «Аленского» и результатами произведённых на их основе «ликвидаций».

Нельзя согласиться с позднейшей оценкой Департамента полиции, который в ходе расследования убийства Столыпина в «Справке о сотруднике Киевского охранного отделения Аленском» утверждал, что: «Из обозрения сводок агентурных сведений, поступавших из Киевского охранного отделения, усматривается, что сколько-нибудь серьезных сведений Аленский по анархистам-коммунистам не давал». Причина такой оценки очевидна – Департамент «добивал» Кулябко, стремясь сделать его ответственным за все произошедшее «стрелочником».

Между тем, даже если не считать упомянутые Кулябко ликвидации, нанёсшие серьёзный удар по террористическим планам эсеров-максималистов и анархо-коммунистов, несомненной крупной заслугой «Аленского» стало предотвращение покушения на Николая II в 1909 году (дело велось в тесном контакте с Департаментом полиции, и результат его получил высокую оценку руководства МВД).

Чтобы понять значимость и точность сведений сообщённых Богровым о готовившемся цареубийстве, процитируем отрывки из его агентурных сообщений по этому делу: «Сегодня в Киев из Севастополя приехала Мержеевская и остановилась в доме № 5 по Трехсвятительской улице. Мержеевская рассказала, что отколовшаяся от Центрального комитета группа соц. – рев. командировала из Парижа в Севастополь отряд для совершения террористического акта против государя в день прибытия его в Севастополь. В состав этого отряда вошла будто бы и Мержеевская, которая должна была находиться в числе публики с букетом цветов со вложенной внутри него бомбой, предназначенной для метания во время высочайшего проезда. По её словам, всё было подготовлено вполне, но Мержеевская, прибывшая из Парижа в Россию через Александров, опоздала в Варшаве на поезд, не попав, благодаря этому, своевременно в Севастополь, почему упомянутый террористический акт не состоялся и был отложен… Мержеевская переехала с квартиры Трахтенберга в гостиницу «Гранд-Отель», где прописалась по национальному паспорту на имя швейцарской гражданки Елены Люкиенс… Приметы Мержеевской: лет 27–28, волосы беловато-седые, худенькая, среднего роста, причёска с пробором посредине, волосы стриженые, производит впечатление крайне нервной, экзальтированной женщины».

Все дела о планах покушения на императора находились под непосредственным контролем Департамента полиции, и в условиях тщательной проверки агентурной информации каким-либо образом дезинформировать охранку было практически невозможно. Всё сообщенное «Аленским» полностью подтвердилось, и Мержеевская была арестована, что, возможно, спасло жизнь Николая II.

Уже после убийства Столыпина ряд видных охранников пытался принизить значение дела Мержеевской на том основании, что психиатрическая экспертиза признала её душевнобольной. Кроме того очевидного возражения, что готовая на террор женщина вряд ли может находиться в другом состоянии, пример известной террористки Татьяны Леонтьевой доказывает, насколько могут быть опасны душевнобольные с манией политического убийства.

Дочь якутского вице-губернатора готовила чрезвычайно похожее покушение – воспользовавшись имевшимся у неё доступом во дворец, она собиралась во время благотворительного бала застрелить императора из револьвера, спрятанного в букете цветов. После ареста и пребывания в Шлиссельбургской крепости Леонтьева была освобождена в связи с диагностированным психическим заболеванием. Чрезмерная гуманность российских властей имела тяжёлые последствия – уехавшая в Швейцарию террористка застрелила французского гражданина, ошибочно приняв его за бывшего российского министра внутренних дел Дурново.

В 1910 году Богров ради юридической карьеры переезжает в Петербург. Подчеркнём – переезжает именно из-за карьерных соображений, а не потому, что хотел порвать с охранкой или ощутил к себе недоверие со стороны товарищей по революционной деятельности. Об этом он исчерпывающе написал одному из своих друзей: «Думаю заниматься уголовными делами… Интерес у меня именно к криминалистической деятельности громадный. В последнее время я ежедневно по несколько часов высиживаю в суде в качестве свидетеля».

Начальник Киевского охранного отделения ни в коей мере переезду не препятствовал, и на этом связь Богрова с охранкой могли бы прерваться навсегда. Кулябко даже и не поднимал вопрос о том, что «Аленский» должен продолжить сотрудничество со столичным охранным отделением. Богров сам написал бывшему руководителю в Киев письмо с просьбой сообщить – кому в Петербурге можно передавать имеющуюся у него информацию и получил ответ, что он может обратиться к полковнику фон Коттену. Понятно, что одновременно последний был предупреждён Кулябко о том, что к нему обратится «Аленский».

О дальнейшей работе Богрова в Петербурге начальник Петербургского охранного отделения сообщил позднее следующее: «Два или три дня спустя ко мне позвонил по телефону неизвестный господин и назвался Оленским (фон Коттен неточно помнил агентурный псевдоним Богрова. – Авт.)… Он сообщил, что уже несколько лет работает в Киевском охранном отделении, причём сначала работал по социалистам-революционерам, а затем перешел к анархистам. После одной из ликвидаций, произведённых Киевским охранным отделением на основании данных им сведений, положение его несколько пошатнулось, ввиду чего он временно отошёл от работы. Последнее время ему удалось рассеять все возникшие против него подозрения, и он находит вполне возможным возобновить свою работу. Переезд свой в Петербург он объяснил тем, что он недавно кончил университет и имеет в виду приписаться в сословие присяжных поверенных, в качестве помощника у присяжного поверенного Кальмановича. При дальнейшем разговоре выяснилось, что никаких явок в Петербург он не имеет, но что рассчитывает приобрести таковые либо среди социалистов-революционеров, либо же, на что он более рассчитывал, среди анархистов, путем сношений со своими заграничными товарищами, из числа коих он назвал нескольких видных представителей анархизма, как, например, Иуду Гросмана и другие.

Спустя несколько дней у меня состоялось второе свидание с Богровым… На этом свидании Богров, которому мною был дан псевдоним Надеждин, сообщил, что, насколько ему удалось выяснить, активных анархистов в Петербурге не имеется, что вполне совпадало с имевшимися в отделении сведениями. Что же касается социалистов-революционеров, то Богров суверенностью заявил, что ему удастся завязать с ними сношения как через Кальмановича, так равно через присяжного поверенного Мандельштама. В подтверждение своих слов он рассказал, что на днях Кальманович получил из-за границы какое-то письмо, привезённое недавно вернувшейся из-за границы еврейкой, по фамилии Паризи – родственницей Богрова. Этому письму Кальманович придавал какое-то исключительное значение и дал его Богрову с просьбой лично передать известному социалисту-революционеру Егору Егоровичу Лазареву (запомним эту фамилию. – Авт.), проживавшему в то время в Петербурге легально и служившему в конторе «Вестник знания». Письмо это Богров показывал мне и подполковнику Еленскому в подлиннике; оно заключало в себе 2–3 строчки совершенно безразличного, возможно, что условного, содержания.

По имевшимся в то время у меня сведениям, Лазарев являлся в Петербурге так называемым уполномоченным Центрального комитета партии социалистов-революционеров и незадолго до этого времени получил от названного Комитета поручение и деньги на восстановление здесь партийной организации. Ввиду сего нами было решено, что Богров будет работать по социалистам-революционерам и что дальнейшие сношения с ним буду вести уже я, один, без подполковника Еленского (того самого, который занимался делом социал-демократической фракции II Думы. – Авт.).

Принимая во внимание социальное положение Богрова, а также его революционные знакомства с такими лицами, как Кальманович, Мандельштам и Лазарев, мною был назначен ему оклад в 150 рублей в месяц.

Однако при дальнейших свиданиях Богров никаких существенных сведений не дал… Как выше упомянуто, Богров не вошёл в местную партийную работу, почему я и не считал ещё его своим «секретным сотрудником» – в принятом в практике значении этого слова… Богров заявил, что он собирается ехать заграницу, причем рассчитывает получить для этого даже командировку или хотя бы только уполномочие от Комитета Общества по борьбе с фальсификацией, в котором он устроился на службу. Кроме того, Богров тогда же поднял вопрос о том, что он даром получает от меня деньги, т. к. не даёт никаких сведений. Имея в виду трудность приобретения интеллигентной агентуры и принимая во внимание предстоящий вскоре его отъезд за границу, где он мог бы приобрести новые связи, я предложил ему остаться у меня на жалованье до отъезда за границу, на что Богров согласился.

В ноябре месяце Богров получил от меня последний раз содержание и мы с ним распрощались, причем он обещал, если будет что-нибудь интересное за границей, написать мне».

Как видим, Богров просто не смог вне Киева войти в революционные круги, тем более эсеровские (с которыми у него никогда не было контактов), но явно старался это сделать и не пытался дать охранке ложную информацию. Причём он сам поставил вопрос относительно отказа от жалованья, что было, мягко говоря, нехарактерно для агента, стремящегося исключительно к получению денег. Не наблюдается и никаких попыток (как и в Киеве) «выведать тайны охранки», что пытались потом утверждать некоторые апологеты Богрова из числа анархистов.

В столице у Богрова не складывается не только агентурная, но и юридическая работа, и после недолгого пребывания заграницей он возвращается в Киев. Кулябко не мог не знать о возвращении агента, но сам на контакт с ним не вышел, что еще раз доказывает – никто в охранке не думал принуждать «Аленского» к продолжению сотрудничества и тем более шантажировать.

Впоследствии отсутствие в течение некоторого времени агентурной работы Богрова дало основание Курлову назвать его «бывшим секретным сотрудником», что, конечно, было принципиально неверно. Хотя «Аленский» и какое-то время не работал на охранку, это не делало его «бывшим сотрудником». Бывшим его можно было бы назвать только в том случае, если бы он был официально исключён из секретных сотрудников по причине предоставления ложных сведений или провокационной деятельности (Департамент полиции регулярно рассылал такие списки по охранным отделениям).

 

«Николай Яковлевич» и «Нина Александровна»

Богров пришел вечером на квартиру к Кулябко (что само по себе являлось серьёзным нарушением требований конспирации) не с пустыми руками, а принёс ему подробное письменное донесение.

Это уже было второе свидание с начальником охранки за день. За несколько часов до этого Богров встретился с начальником наружного наблюдения Киевского охранного отделения Самсоном Демидюком и, сказав, что обладает информацией о готовящемся во время киевских торжеств террористическом акте, попросил устроить встречу с Кулябко. Непонятно, почему Богров не позвонил сам начальнику охранного отделения, а сделал это через Демидюка. Непонятна и реакция Кулябко – он дал указание Демидюку привести к нему «Аленского» непосредственно в здание охранного отделения (правда, как рассказывал Демидюк «не с парадного хода через всё отделение, а через чёрный ход»). «Чёрный ход» здесь мало что меняет. Для любого охранника азбучной истиной было то, что агентуре категорически недопустимо назначать встречи в служебном помещении. Если, конечно, не хотят ее целенаправленно провалить…

Также нельзя не отметить факта не только осведомлённости Демидюка об агентурной работе «Аленского», но и непосредственного принятия у него информации! Согласно показаниям главного киевского филёра: «Богров сам явился в отделение и предложил свои услуги и был принят на жалованье в 150 руб. в месяц. Сведения, которые он начал давать отделению, всегда отличались большою точностью, и Богров пользовался большим доверием. Я сам неоднократно беседовал с ним на конспиративных квартирах, и всё, что сообщал мне Богров, – всегда подтверждалось. Я хотя заведовал только наружным наблюдением, но, благодаря доверию начальства, знал почти всех сотрудников и ходил с ним на так называемые «свидания» для отобрания от них сведений».

Звучит невероятно. Если в исключительных случаях филёры могли знать о принадлежности кого-нибудь из революционеров к агентуре, то только Кулябко мог доверить им вести работу с осведомителями.

Однако свидания в охранном отделении Кулябко оказалось мало. Он выслушал информацию и назначил через несколько часов встречу у себя на квартире, куда Богров должен был принести письменное донесение, что последний и исполнил. В донесении сообщалось, что через Лазарева (о котором «Надеждин» докладывал полковнику фон Коттену) с ним ранее установил связь некий эсер с партийным псевдонимом «Николай Яковлевич», интересовавшийся – сохранил ли Богров революционные убеждения. А в конце июня Богровым было получено письмо, где вопросы о его настроении были еще более детальны. Якобы после получения письма Богров немедленно ответил, что остался анархо-коммунистом.

Уже одного этого было достаточно, чтобы понять – Богров, как минимум, что-то недоговаривает. Иначе ничем нельзя объяснить то, что он сообщил о письме «Николая Яковлевича» (как следовало из его информации, связанного непосредственно с ЦК ПСР) только спустя два месяца после его получения. Эсеры являлись главными объектами внимания охранки, и Богров обязан был бы немедленно сообщить руководству о случившемся.

После этого якобы «Николай Яковлевич» сам нашел Богрова на даче в Потоках под Кременчугом и сообщил о готовящемся эсерами во время киевских торжеств террористическом акте против премьера или министра народного просвещения Кассо. Одновременно он попросил найти квартиру в Киеве для ночлега и организовать доставку террористов в город моторной лодкой по Днепру.

И даже после этого Кулябко не обратил ни малейшего внимания на то, что такую важнейшую информацию «Аленский» ему немедленно не доложил. По словам Богрова, он обратился к начальнику охранки только потому, что прочитал информацию в какой-то московской газете о возможном покушении на Столыпина и узнал об утреннем самоубийстве, которое он почему-то связал с возможным покушением!

Дальнейшие действия Кулябко также не могут не поражать. Он попросил Богрова повторить всё сказанное в присутствии Спиридовича и Веригина, таким образом раскрывая перед ними своего агента (не менее поразительно, что во время ужина перед приходом Богрова он ничего не сообщил коллегам о полученной ранее информации)! Если в отношении Веригина это с некоторой натяжкой можно оправдать тем, что тот являлся одним из руководителей Департамента полиции, то Спиридович по занимаемой должности вообще не имел никакого отношения к МВД, и, следовательно, ни при каких условиях перед ним не мог быть раскрыт секретный сотрудник.

При разговоре со Спиридовичем и Веригиным Богров повторил с некоторыми дополнениями и незначительными изменениями ранее сказанное Кулябко и написанное в донесении. Процитируем показания Спиридовича: «26 или 27 августа я был на обеде у своего свойственника, начальника Киевского охранного отделения Кулябко… Во время обеда Кулябко сообщил мне, что к нему пришел интересный субъект и что он хотел бы, чтобы я его выслушал. Присутствовавший на обеде статский советник Веригин выразил желание также присутствовать при этом разговоре. Мы втроём пошли в кабинет Кулябки, где застали молодого человека, с которым мы поздоровались, но фамилии которого мне не назвал Кулябко. По внешности его я не распознал в нем еврея. Человек этот по предложению Кулябки сообщил следующие сведения. Будучи в Петербурге, он встретился с одним господином, имя которого или фамилию он тогда же назвал, но я затрудняюсь их назвать, опасаясь спутать их со слышанными мною впоследствии именами. Этот господин обратился к нему с расспросами относительно его политических убеждений и принадлежности к той или иной революционной организации. На эти расспросы он ответил, что ни к какой партии не принадлежит, «партийности не признаёт», но что по убеждениям он анархист. На этом в Петербурге разговор окончился. Спустя некоторое время, в бытность его на даче под Кременчугом, к нему приехал тот же господин и стал просить предоставить конспиративную квартиру для лиц, которые могут прибыть в Киев для исполнения боевой работы во время августовских торжеств. На это он возразил упомянутому господину, что не желает быть пешкой в руках боевой организации (т. е. Богров ясно заявил, что террористы представляют именно БО ПСР. – Авт.) и согласится на оказание ей помощи только при условии, что ему будет раскрыт в подробностях весь террористический план. После этого господин сообщил ему, что в последние дни торжеств предполагается совершить убийство Столыпина и кого-то ещё из высокопоставленных лиц и что для этой цели для них необходимо организовать прибытие на моторной лодке. На этом разговор их под Кременчугом окончился, причём он пообещал подыскать конспиративную квартиру или, вернее, помещение для ночлега. Затем пришедший к Кулябке человек заявил, что прочтя в какой-то московской газете что-то о покушении на Столыпина и узнав о том, что 26-го в охранном отделении застрелился какой-то арестованный (а это было в день, когда я обедал у Кулябки), он подумал, не имеет ли это событие какой-либо связи со словами приехавшего к нему под Кременчуг господина, и, будучи этим всем встревожен, явился к Кулябке, чтобы обо всём поставить его в известность. В этом и заключалась сущность его сообщения. Весь разговор с заявителем произвёл на меня впечатление полной достоверности, и из него я вынес впечатление, что подготовляется крупный боевой налёт с целью нападения на Государя Императора (почему вдруг? О цареубийстве Богров не сказал ни единого слова. – Авт.). Поэтому 28 августа я послал с нарочным письмо дворцовому коменданту, которое и было вручено ему на станции Коростень, с извещением обо всём мною слышанном и с изложением моей уверенности, что мы имеем дело с подготовкой покушения на жизнь Его Величества. После ухода сотрудника мы услышали от Кулябки, что он очень ценный, хороший сотрудник, давший несколько дел по анархистам, максималистам, давший несколько лабораторий на Юге и что дела эти были поставлены на суд в Харькове. У нас у всех троих сложилось убеждение в серьёзности сообщённых им сведений, а также о том, что разоблачаемый им террористический акт должен коснуться личности Государя Императора (опять-таки. Как оно могло сложиться, когда Богров говорил исключительно о покушении на Столыпина или Кассо? – Авт.)».

Представляется невероятным, что сведения Богрова были на самом деле сочтены начальником Дворцовой агентуры «полностью достоверными». Если доверчивость Кулябко (хотя речь шла об очевидных нестыковках) могла быть объяснена его бездарностью как охранника, а Веригина – полным отсутствием у него навыков практической охранной работы, то уж мастера розыска Спиридовича никак нельзя счесть непрофессионалом. Однако полковник не только не подверг сомнению столь неубедительную ложь (достаточно смехотворного утверждения о том, что БО ПСР могла обратиться за помощью к анархо-коммунисту), но и известил дворцового коменданта о важности полученной информации. Что это – для Спиридовича действия секретного сотрудника не были неожиданностью, или же он сразу понял, как можно использовать «Аленского»? И если принять второй вариант, то как использовать – получить дивиденды на раскрытии никем не готовившегося покушения (царю потом можно будет доложить, что его спасли от смерти) или задействовать «Аленского» для устранения Столыпина?

Обращает на себя внимание то, что хотя Богров ни слова не сказал о цареубийстве, присутствующие почему-то немедленно делают заключение о его высокой вероятности. Опять же – для признанного знатока революционных партий (позднее Спиридович напишет чрезвычайно интересные фундаментальные работы по истории РСДРП и ПСР) было очевидно, что террористический акт против императора не может планироваться ЦК ПСР как нечто допустимое, но необязательное. И совершенно невозможным был вариант, что цареубийство могло быть совмещено с другими покушениями. Спиридович знал и о том, что цареубийство должно было быть в обязательном порядке санкционировано ЦК ПСР, а такое решение не могло бы остаться неизвестным при наличии многочисленной агентуры.

Странно также выглядит то, что раз информация была всё-таки сочтена достоверной, она не была немедленно доложена руководившему всеми охранными мероприятиями Курлову. Впоследствии это было неубедительно объяснено тем, что генерал был в этот вечер болен. Более того, сделать это на следующий день Спиридович и Веригин поручили Кулябко – самому младшему по должности и полномочиям в собравшейся компании. В дальнейшем (если верить показаниям Спиридовича) начальник охранной агентуры никакого отношения к делу о готовящемся покушении не имел и ничего не знал о предпринимаемых Кулябко мерах, что звучит фантастически. Сначала заявить, что государю грозит реальная опасность убийства, а потом ограничиться лишь некоторым усилением мер наружной охраны и ни во что больше не вмешиваться? Да и никогда бы Кулябко не взял на себя огромную ответственность принятия самостоятельных решений по делу, касающемуся безопасности императора, не посвящая во все детали начальство и влиятельного родственника.

Единственная проверка (более похожая на профанацию) сведений Богрова заключалась в том, что фон Коттенуза подписью Кулябко были посланы четыре телеграммы о далеко не первоочередных в данной ситуации деталях: за № 441 – «По приказанию товарища министра срочно телеграфируйте, известна ли Вам личность мужчины, находившегося в сношениях с Егором Егоровичем Лазаревым, приметы коего: лет 28–30, брюнет, длинноволосый, подстриженная бородка, небольшие усы, опущенные книзу, плотный, выше среднего роста, приятное выражение лица, – которому около тюрьмы прошлого года были переданы письма из-за границы приехавшей барынькой-еврейкой. Также телеграфируйте, находится ли он [в] наблюдении, где теперь находится. Если живет [в] Вашем районе, установите неотступное наблюдение, при выездах сопровождайте. Телеграфируйте мне [о] всех его передвижениях».

За № 442 – «По приказанию товарища министра первым поездом вышлите нарочным подробные сведения [о] деятельности и связях Егора Егоровича Лазарева, Булата и присяжного поверенного Кальмановича».

За № 443 – «Дополнение телеграммы 441, по приказанию товарища министра телеграфируйте имеющийся в вашем отделении адрес лица, коему предназначены были к передаче летом 1910 года письма из-за границы через Егора Егоровича Лазарева».

За № 444 – «По приказанию товарища министра срочно выясните и телеграфируйте действительного получателя писем по адресу – «Невский, 40, «Вестник знания», для Н. Я. Рудакова» и его приметы. За получателем установите неотступное наблюдение, сопровождая [в] выездах. Об исполнении телеграфируйте мне для доклада товарищу министра».

По непонятным причинам Кулябко не указал в телеграммах, что речь идет о проверке именно сведений «Аленского» («Надеждина»), но фон Коттен об этом догадался сам.

Полученный от фон Коттена ответ должен был бы заставить усомниться в достоверности информации секретного сотрудника: «Указанные… лица, за исключением Егора Лазарева, отделению неизвестны. Сведения о случае передачи писем из-за границы через Кальмановича, еврейку и Лазарева [в] отделение поступали, но уже после передачи, почему не могли быть разработаны… «Вестник знания» Н. Я. Рудаков неизвестен, и в Петербурге лиц с этими инициалами на жительстве не имеется. [В] доме 60, [по] Литейному проспекту, проживает дворянин Николай Евгеньевич Рудаков, 37 лет, служащий [в] театральном бюро и библиотеке и часто бывавший минувшей зимою [в] «Вестнике знания». [По] агентурным сведениям, Рудаков внепартийный либерал. Приметы его: лет 30, роста выше среднего, сухощавый, шатен, длинное лицо, впалые щеки, нос длинный с горбинкой, небольшие подстриженные усы, бороду бреет. Наблюдение учреждено».

Дело в том, что приведённые фон Коттеном приметы Рудакова (через которого «Аленский» якобы вышел на Лазарева) совершенно не совпадали с описанными Богровым. Это неопровержимо свидетельствовало – последний его никогда не видел. Деталь как будто незначительная, но она одна могла обрушить выстроенное агентом здание лжи.

Ещё более странно то, что Кулябко вообще не запросил фон Коттена о «Николае Яковлевиче». Ответ начальника Петербургского охранного отделения о том, что «Аленский» ничего не сообщал о таком человеке, тоже должен был бы заставить серьёзно задуматься.

28 августа Кулябко доложил Курлову в присутствии Веригина и Спиридовича о полученной информации и получил ряд указаний. Кроме вышеприведённых запросов фон Коттену были посланы филёры в Кременчуг и Потоки. Однако не было дано самого очевидного и необходимого указания – установить филёрское наблюдение за самим Богровым. За квартирой на Бибиковском бульваре наблюдение Кулябко было поставлено, но каким образом! Как свидетельствовал явно сам удивленный Демидюк: «Того же 27-го августа вечером я учредил наблюдение за квартирой Богрова по Бибиковскому бульвару в доме № 4. По 31-е августа включительно люди мои наблюдали этот дом, но ни входа, ни выхода субъекта указанных примет не видели. С утра 1-го сентября я получил сведения, что «Николай Яковлевич» ночевал эту ночь у Богрова и что необходимо усилить наблюдение. Распоряжение подполковник Кулябко отдал в 3 часа пополуночи, и я 1-го сентября с 7 часов утра сам стал в наблюдении совместно с тринадцатью другими филёрами. До этого времени наблюдение за домом Богрова ставилось обыкновенно с 9 часов утра и продолжалось часов до 10 вечера, так что после этого времени до утра всякий свободно мог пройти в квартиру Богрова, не будучи замеченным агентами. На Ваш вопрос, почему не учредили постоянного внутреннего наблюдения, заменив швейцара или у него поместив агента, отвечаю, что, вероятно, потому, что начальник очень верил Богрову и полагал, что получит точные сведения о его приезде и о предполагаемых его выходах».

Понятно, что ценность подобного наблюдения была равна нулю и приказом о его установлении Кулябко не более чем «отбывал номер», демонстрируя, что предпринимает все необходимые меры. Можно смело утверждать – такое наблюдение явно свидетельствовало о прямой заинтересованности Кулябко в том, чтобы не была известна реальная информация о происходящем на квартире Богрова.

У Курлова тоже не возникло никаких вопросов относительно кричащих несообразностей в рассказе «Аленского», а слепое доверие к агенту он оправдывал потом следующим образом: «Я не задавал Кулябке вопроса о том, поскольку Богров может и теперь пользоваться доверием ввиду перерыва в его деятельности как агента и разрыва с Коттеном, так как вопрос о доверии к Богрову был категорически разрешен отзывом Кулябки». Товарищ министра также категорически отверг предложение Кулябко (единственное разумное) о предоставлении для террористов одной из квартир охранного отделения, что облегчило бы установление контроля за всеми их контактами.

Получается, что непонятная уверенность Кулябко оказала на всех какое-то буквально магическое действие. Вновь опытнейший агентурист Спиридович не указал на странности донесения «Аленского». Не подсказал начальник Охранной агентуры шефу жандармов и элементарно необходимые действия. Среди них обязателен был запрос в Департамент полиции об имеющихся сведениях на эсеровского террориста «Николая Яковлевича». Дело в том, что Богров это имя не выдумал (как позднее и «Нину Александровну»). Он слышал о таком террористе в эсеровских кругах и использовал полученную информацию для придания правдоподобности своему рассказу. Вполне возможно, что ответ Департамента позволил бы точно узнать, где в данный момент находится боевик, а также сходятся ли описания внешности. Но, судя по всему, никого из присутствовавших не интересовала реальная информация о «Николае Яковлевиче».

С 28 по 30 августа никаких попыток со стороны охранного отделения, кроме маловажных запросов и имитации наружного наблюдения на Бибиковском бульваре, предпринято не было – развитие событий было полностью пущено на самотёк (или, напротив, направлялось в нужном направлении). Чем это объясняется? Охранников настолько не интересовала безопасность государя (о высокой вероятности покушения на которого они заявили сами), или же им было заведомо известно, что ему ничего не угрожает?

Как ни удивительно, но эти дни все руководители охраны совершенно не напрягались и не отказывали себе в маленьких удовольствиях жизни. Например, агенты-охранники зафиксировали в одном из донесений, как пьяный Веригин по дороге в гостиницу выпадал из извозчичьей пролётки.

Новый импульс происходящему опять придал Богров, сообщив Кулябко 31 августа тревожные новости. В показаниях подполковника об этом сказано следующее: «31 сего августа по телефону Богров сообщил, что Николай Яковлевич приехал в Киев, и из разговора с ним он убедился, что дело, задуманное Николаем Яковлевичем, очень серьёзное, и он предъявил ему требование собрать точные приметы министра внутренних дел Столыпина и министра народного просвещения Кассо, для каковой цели ему необходимо быть в Купеческом саду, так как за ним может быть установлено перекрестное наблюдение со стороны соучастников Николая Яковлевича и отсутствие его может привести к провалу».

«Аленский» как будто издевается над Кулябко. Достаточно одного пассажа о требовании «собрать» в Купеческом саду (где должен был присутствовать Николай II) приметы Столыпина и Кассо, чьи портреты несчетное количество раз печатались во всех российских газетах! Однако начальник охранного отделения без вопросов даёт Богрову билет, нарушая инструкцию, строжайше запрещающую нахождение секретных сотрудников (как априори потенциально опасный по террору элемент) рядом с высокопоставленными особами и тем более императором.

Отдельного описания заслуживает то, каким образом Кулябко передал билет Богрову. Как свидетельствовал последний: «За билетом в купеческое я посылал в охранное отделение посыльного (!), билет ему был выдан в запечатанном конверте с надписью «для Аленского»(!). То есть начальник охранного отделения считает возможным не только передать билет для осведомителя через неизвестного ему посыльного прямо в служебном помещении, но и пишет на конверте агентурный псевдоним!

Мог ли Кулябко выдать билет Богрову без ведома Курлова или Спиридовича? Представляется невероятным, что провинциальный деятель охранки принял на себя единоличную ответственность за допуск осведомителя в место присутствия императора, что подтверждается и его собственным свидетельским показанием: «…при докладе генералу Курлову, в присутствии Веригина и Спиридовича, прочитал письменное заявление Богрова, дополнил его некоторыми соображениями нашими относительно той роли, которую должен был принять на себя Богров, и при этом доложил о принципиальном нашем решении пускать Богрова в те места, где ему понадобилось бы исполнять роль наблюдателя. Генерал Курлов, не возражая против наших предположений, возбудил лишь вопрос о том, не провалится ли Богров из-за снабжения его билетами, на что я ему доложил, что Богрову предложено мною придумать подходящее для этого объяснение. Для меня и для всех остальных было ясно, что Богрова нужно будет допускать в те места, где будут находиться Его Величество и министры, так как билеты выдавались только в эти места».

И, как бы потом Курлов и Спиридович не пытались утверждать, что они ничего не знали о предоставлении Богрову билетов в Купеческий сад и городской театр, не вызывает сомнения, что это не соответствовало действительности. Было принято принципиальное согласованное решение, и Кулябко не нужно было каждый раз получать разрешения у Курлова на выдачу билета на отдельные мероприятия.

Богров пошёл в Купеческий сад, но не предпринял попытки покушения на Столыпина. Как он потом сказал на допросе: «Почему не выполнил свои намерения – не знаю». Почему – непонятно. Богрова обвинить можно очень во многом, но только не в трусости и нерешительности.

Отметим важнейшее обстоятельство – Богров имел полную возможность выстрелить в царя, в непосредственной близости от которого находился. Спасло императора то, что «Аленский» (во всяком случае, по его словам) счел цареубийство нецелесообразным. Как было записано в протоколе допроса Богрова: «…у него возникла мысль совершить покушение на жизнь Государя Императора, но была оставлена им из боязни вызвать еврейский погром. Он как еврей не считал себя вправе совершить такое деяние, – которое вообще могло бы навлечь на евреев подобные последствия и вызвать стеснение их прав. Записать и подписать это он категорически отказался, мотивируя свой отказ тем, что правительство, узнав о его заявлении, будет удерживать евреев от террористических актов, устрашая организацией погромов».

Трудно сказать, насколько Богров был откровенен (вызывает глубокое сомнение, что его беспокоила судьба еврейского населения), но то, что он имел совершенно реальную возможность для покушения на Николая II, ни малейшего сомнения не вызывает.

Сказанное «Аленским» имеет ещё одно крайне важное значение. В принципе, он просто озвучил общую практику ПСР, обычно избегавшей делать евреев непосредственными исполнителями наиболее важных террористических актов (не говоря уж о цареубийстве), чтобы избежать обвинений в «еврейской революции». Это прекрасно было известно охранке, и 1 сентября те, кто допустил Богрова в театр, где присутствовал император, могли быть почти уверены, что самодержцу опасность со стороны секретного сотрудника еврейской национальности грозить не будет и пули полетят в предназначенном им направлении. Вёдшие Богрова не один год охранники имели полную возможность понять его психологию и убедиться в том, что на убийство Николая II он не пойдёт. Последнее снимает наиболее серьёзное возражение противников теории антистолыпинского заговора, утверждающих, что заговорщики никогда бы не рисковали жизнью императора.

Новую информацию от «Аленского» (опять инициатива принадлежала агенту!) Кулябко получил в ночь на 1 сентября, и события вступили в завершающую фазу. По свидетельству начальника Киевкого охранного отделения: «В ночь на 1 сентября Богров пришел в отделение (создается впечатление, что у киевской охранки вообще не было конспиративных квартир! – Авт.) и сначала письменно, а потом в личном разговоре со мной заявил, что у него в квартире ночует приехавший Николай Яковлевич (обращает на себя внимание, что пришел Аленский с письменным донесением. Хотя было очевидно, что если бы «Николай Яковлевич» действительно находился у Богрова, тот вряд ли бы решился писать информацию в охранку дома. – Авт.), имеющий два браунинга, а приехавшая с ним девица Нина Александровна поселилась на неизвестной квартире и имеет у себя бомбу Из разговора с Николаем Яковлевичем он убедился; что покушение готовится на Столыпина и Кассо и успех такового вполне обеспечен. Что же касается Нины Александровны, то таковую Богров обещался указать при посещении ею его квартиры 1-го сего сентября между 12 и 1 часом дня. Ввиду таковых сведений наблюдение за квартирой Богрова было усилено».

А вот следующая фраза из информации» Аленского» обращает на себя особое внимание: «Вместе с тем Николай Яковлевич заявил, что благополучный исход их дела несомненен, намекая на таинственных высокопоставленных покровителей».

Богров впервые упоминает о том, что у террористов есть «высокопоставленные покровители». Какую цель он этим преследовал? Ещё больше запутать и запугать охранников (если предположить, что они действительно запутались в происходящем) или в потоке дезинформации блеснула крупинка правды?

Богров заявил, что ему необходим билет на вечернее представление в городской театр, обосновав это тем, что боевики настаивают на выполнении данного ими поручения о «выяснении примет». И опять Кулябко не замечает (или не хочет замечать) саму абсурдность поручения.

В заключение стоит привести мнение Костюка как о привычке Кулябко проводить встречи прямо в охранном отделении, так и о том, что за «Аленским» не было установлено наружное наблюдение. Даже малообразованному филёру было понятно, что Кулябко не предпринимает очевидно необходимых в сложившейся ситуации действий: «Я прошу Вас записать моё мнение относительно того, что за Богровым не было поставлено наблюдение; с одной стороны, это правильно, а с другой стороны, неправильно. Правильно потому, что, наблюдая Богрова, филёры неоднократно могли завести его в охранное отделение, куда «Аленский» часто ходил, и это было бы провалом сотрудника. С другой стороны, неправильно потому, что сведения, которые давал Богров, были очень важны и в то же время неопределённы, наблюдение за ним самим могло многое выяснить и необходимо было проверить его и его деятельность. Конечно, если бы Богрову указана была конспиративная квартира, то никакого провала бояться не было оснований, если бы даже Богров и состоял под наблюдением, но таковая ему указана не была, хотя такие квартиры и имелись в распоряжении отделения. Почему начальник отделения не указал ему такой квартиры, я решительно не понимаю (как уже указывалось, так приказал Курлов. – Авт.); объясняю это исключительно спешностью дела».

Костюк только не договаривает, что значительно более опасно, когда секретного сотрудника входящим или выходящим из здания охранного отделения видят не филёры, а революционеры или даже просто посторонние люди.

 

18 ряд, кресло № 406

После получения последней информации Аленского Кулябко впервые сообщил (Курлов и Спиридович тоже ранее и не подумали этого сделать) председателю Совета министров о готовящемся на него покушении, дав при этом ценную рекомендацию «не ходить по городу». Мысль хотя бы предоставить Столыпину дополнительную охрану ему почему-то в голову не пришла. Всё ограничилось заменой открытого автомобиля на закрытый, что заведомо было бесцельным мероприятием, особенно в случае использования бомбы.

При этом начальник охранного отделения не соизволил поехать к премьеру лично и сделал сообщение через офицера столыпинской охраны. Как свидетельствовал личный секретарь премьера Всеволод Владимирович Граве: «31 августа в 12 час. ночи Кулябко позвонил к капитану Есаулову и сообщил ему, что располагает весьма ценными сведениями о готовящемся на Петра Аркадьевича покушении. Есаулов попросил приехать Кулябку немедленно к нему, но тот ответил, что он занят службой и приехать сейчас же не может, но приедет на другой день в 6 часов утра (готовится покушение на премьера, а начальник охранки говорит, что у него есть дела поважнее! – Авт.). Утром Кулябко явился к Есаулову и рассказал, что у него есть агент очень верный и давно ему известный, который ему сообщил, что в Киев приехал и остановился у него, агента, на квартире очень опасный революционер, имеющий при себе 2 браунинга, и что в Киев также приехала какая [-то] неизвестная ему, агенту, террористка с бомбой. По словам Кулябко, в этот день между 12 и часом дня должно было произойти на квартире его агента совещание последнего, революционера и женщины, носящей кличку «Нины Александровны».

На этом совещании, по словам Кулябко, должен был обсуждаться вопрос об убийстве П. А. Столыпина или министра народного просвещения Кассо. Фамилию агента Кулябко не называл, но уверил Есаулова, что им приняты меры к охране министров (как уже указывалось, меры свелись к замене автомобиля. – Авт.), что квартира агента, в которой будет совещание, находится под наблюдением и оба приехавшие террориста будут своевременно арестованы.

Эти сведения Есауловым были [переданы] П. А. Столыпину, который сказал, что это всё вздор, что он не верит этим измышлениям охранников и что генерал Курлов ему об этих сведениях агентуры не сообщал (хотя обязан был это сделать немедленно. – Авт.).

В этот же день через несколько времени после доклада Есаулова генерал Курлов позвонил по телефону П. А. Столыпину и рассказал ему то же самое, что уже было сообщено Кулябкой Есаулову (явно из-за того, что уже узнал о докладе Кулябко. – Авт.)».

Как видим, даже не зная подробностей, Столыпин увидел надуманность всего дела. Аналогичное мнение он высказал и министру финансов, который впоследствии вспоминал следующее: «На мой вопрос, почему он предпочитает закрытый экипаж открытому в такую чудную погоду, он сказал мне, что его пугают каким-то готовящимся покушением на него, чему он не верит, но должен подчиниться этому требованию.

Меня удивило, что он приглашает меня в свой экипаж как бы для того, чтобы разделить его участь. Я не казал ему об этом ни слова, тем более что был уверен: у него и мысли не было о какой-либо опасности».

Столыпин, вероятно, был уверен, что его запугивают несуществующей опасностью террористического акта, чтобы показать активную работу охранного отделения, и поэтому не отнёсся к тревожной информации всерьёз. Впрочем, если бы он даже и поверил – в дальнейших событиях это ничего бы не изменило. Единственным шансом сохранить жизнь являлся полный отказ от участия в торжественных мероприятиях, что Столыпин заведомо посчитал бы для себя унизительным.

Вторая встреча с Богровым произошла у Кулябко утром. На этот раз не на квартире и не в охранном отделении, а в переполненной людьми гостинице в присутствии Веригина. О содержании состоявшейся беседы мы знаем со слов последнего: «Рано утром приехал в Европейскую гостиницу 1-го сентября подполковник Кулябко и, узнав, что генерала Курлова нет ещё дома, т. к. он поехал сопровождать Его Величество, рассказал, что прошедшей ночью он получил записку от того лица, с которым мы у него виделись после обеда, и что этот господин сообщает ему, что накануне приехал и остановился у него тот неизвестный, что приезжал в Кременчуг, и что готовится покушение на председателя Совета министров статс-секретаря П. А. Столыпина и министра народного просвещения Кассо, и что лицо, приехавшее 1-го сентября, между 12 час. дня и часом, будет видеться с некоей Ниной Александровной, после чего будет всё решено, а лицо же, сообщившее это ему запиской, после окончания свидания приехавшего с Ниной Александровной придёт в Европейскую гостиницу в № 10, где живёт полк Спиридович. После этого мы направились пить кофе в столовую, минут 30, а может быть, и более, спустя пришёл лакей и сказал г-ну Кулябко, что пришёл г-н Анненский (Веригин, как ранее и фон Коттен, слегка искажает агентурный псевдоним Богрова. – Авт.) и прошёл наверх; подп. Кулябко встал и ушёл, а я остался внизу допивать кофе; окончив, я поднялся наверх в № 14, где у меня помещается кабинет, войдя в него, я увидел подп. Кулябко и Анненского, сидящих на диване; когда я к ним подошёл, то подп. Кулябко сказал мне, что свидание приехавшего с «Ниной Александровной» не состоится днем; на вопрос мой почему, Анненский сказал, что оно отложено до 8 час. веч. и что решено встретиться на горке Бибиковского бульвара. Из дальнейшего разговора выяснилось, что Анненский уверил, что у «Нины Александровны» есть бомба, так как приехавший сказал, что у неё «багаж» и что нет сомнения, что будет произведен террористический акт. Во время разговора пришёл курьер и доложил, что ген. Курлов возвратился, поэтому я пошёл доложить, что его желает видеть начальник охранного отделения по очень спешному делу. Подполковник Кулябко был немедленно приглашён к товарищу министра, где сделал доклад».

Через несколько часов после свидания в «Европейской» благодаря содействию Кулябко у Богрова опять была полная возможность совершить «центральный» террористический акт. На городском ипподроме в присутствии царя и председателя Совета министров проходил смотр потешных (парад учащихся киевских гимназий), и билет туда был им опять получен от Кулябко.

Кстати, перед началом смотра со Столыпиным произошёл инцидент, который, скорее всего, окончательно ему испортил и без того не блестящее настроение. Одна из присутствующих дам, здороваясь с премьером и смотря на прикрепленный у него на сюртуке крест Саратовского управления Красного Креста за труды во время русско-японской войны, спросила: «Пётр Аркадьевич, что это за крест у вас на груди, точно могильный?»

Также следует отметить, что, несмотря на крайне плохое настроение, Столыпин ни на минуту не забывал о государственных делах и по своей инициативе начал на ипподроме разговор с киевским губернатором Алексеем Фёдоровичем Гирсом о выборах в губернское земство, которые он расценивал как серьёзный успех в деле укрепления лояльного правительству земского самоуправления. Как заявил Пётр Аркадьевич: «Государь очень доволен созывом земских гласных. Он надеется, что их воодушевление искренно и прочно. Я рад, что уверенность в необходимости распространения земских учреждений на этот край сообщилась Государю. Вы увидите, как край расцветёт через десять лет. Земство можно было ввести здесь давно, конечно, с нужным ограничением для польских землевладельцев. Я заметил также, что та острота, которой сопровождались прения в Государственном совете и Думе по вопросу о национальных куриях, не имеет корней на месте. Поляки везде с большим интересом и вполне лояльно отнеслись к выборам. Я в своё время работал с поляками, знаю, что они прекрасные работники, и потому не сомневаюсь, что земская деятельность служит к общему сближению».

Гире в своих рукописных воспоминаниях (хранящихся в Бахметьевском архиве Колумбийского университета) подробно описал, насколько на ипподроме была близка смерть от Столыпина, как, впрочем, не исключено, и от так тщательно охраняемого самодержца: «После проводов Государя ко мне подошел Начальник Киевского охранного отделения подполковник Кулябко и обратился со следующими словами: «Сегодня предстоит тяжёлый день; прибыла в Киев женщина, на которую боевой дружиной возложено произвести террористический акт в Киеве; жертвою намечен, по-видимому, председатель Совета министров, но не исключается попытка Цареубийства, а также и Министра Народного Просвещения Кассо»… Я спросил Кулябко, что он предполагает делать, если обнаружить и арестовать террористку не удастся. На это он ответил, что вблизи Государя и Министров он будет всё время держать своего агента-осведомителя, знающего террористку в лицо. По данному этим агентом указанию она будет немедленно схвачена (Кулябко не только нарушает инструкцию о категорическом запрещении использовать секретных сотрудников с целью охраны, но и не стесняется об этом сообщать! Он настолько был уверен в безнаказанности? – Авт.)…

В пятом часу начался съезд приглашенных на ипподром… Незадолго до 5 часов прибыл председатель Совета министров, и я встретил его на условленном месте… я услышал, как возле меня что-то щёлкнуло, я повернул голову и увидел фотографа, сделавшего снимок со Столыпина. Возле фотографического аппарата стоял человек в штатском сюртуке с резкими чертами лица (Богров. – Авт.), смотревший в упор на министра. Я подумал сначала, что это помощник фотографа, но сам фотограф с аппаратом ушёл, а он продолжал стоять на том же месте. Заметив находившегося рядом Кулябко, я понял, что этот человек был агентом охранного отделения, и с этого момента он уже не возбуждал во мне беспокойства».

Трудно прокомментировать тот факт, что для доступа на мероприятия с участием высочайших особ было установлено 26 (!) категорий пропусков, выдававшихся после строжайшей проверки, но начальник охранного отделения сам подводит убийцу к премьеру.

Из рассказа губернатора очевидно, что Богров имел полную возможность на ипподроме совершить покушение на Столыпина (впрочем, как и на императора) и никто в этом ему помешать бы не успел. Почему он опять не выстрелил? Не принял окончательного решения? Или кто-то другой тогда ещё не принял окончательного решения?

Есть и другое объяснение его бездействия в непосредственной близости от Столыпина. Он явно был уверен, что будет арестован, и всё время ожидал действий со стороны охранного отделения.

Дело в том, что днём у него на квартире произошло событие, которое должно было полностью разоблачить перед охранниками все невероятные нагромождения лжи «Аленского». По невероятному совпадению писарь охранного отделения Сабаев был кумом (и, видимо, не только кумом) служанки Богровых и в этот день зашёл к ней в гости (ему нужно было срочно перезвонить в охранное отделение, чтобы семье Костюка отнесли домой пропуска на ипподром). Как он потом свидетельствовал на допросе: «Зайдя в квартиру Богровых, где служит моя кума, я застал её на кухне и, осведомившись, что в квартире находится один «молодой барин» (родители Богрова все эти дни были в отъезде. – Авт.), просил разрешения пройти к телефону. Кума мне охотно это разрешила, и я, пройдя несколько комнат и никого в них не встретив, подошёл к телефону, снял трубку и, как полагается, громко назвал номер телефона Киевского охранного отделения. Дверь из комнаты, к которой я стоял спиной, отворилась, кто-то громко произнёс: «Из нашей квартиры с охранным отделением разговаривать нельзя!» Я быстро обернулся и увидел в дверях комнаты человека, которого я знал как секретного сотрудника охранного отделения под кличкой Аленский (нельзя еще раз не отметить порядки Кулябко, у которого даже писари знали секретных сотрудников и их псевдонимы. – Авт.), которому за день или два перед этим я – бывши дежурным по охранному отделению – поздно ночью отворял двери и впускал его для свидания с подполковником Кулябко. Что сотрудником Аленским является Богров, я не только не знал, но и не предполагал. Аленский, в свою очередь, видимо, узнал меня и, быстро хлопнув дверью, скрылся в своей комнате. Я же настолько растерялся от этой неожиданной встречи с секретным сотрудником, что положил трубку телефона на место, быстро прошёл в кухню и, не задерживаясь у кумы, ушёл домой».

Дальнейшие события должны были развиваться следующим образом. Наблюдавшие за квартирой филёры обязаны были немедленно доложить о визите Сабаева Кулябко, а тот обязан был сразу же вызвать писаря к себе. Тогда бы неминуемо выяснилось, что никакого «Николая Яковлевича» на квартире у Богрова нет, что, в свою очередь, обязательно повлекло бы за собой арест агента-дезинформатора.

Видимо, именно так и представлял дальнейшие события деморализованный неожиданной встречей с сотрудником охранки Богров, что ясно следует из показаний служанки, описавшей его состояние после встречи с Сабаевым: «После того как Сабаев ушел, я часто заходила из кухни в комнаты и заметила, что наш «молодой барин» был чем-то очень расстроен. Раньше я его таким не видала. Он выходил из своей комнаты, подходил к окнам, выходящим на улицу (явно ждал ареста. – Авт.), шумел бумагой в своей комнате и рвал ее (уничтожал компрометирующие документы перед арестом. – Авт.)».

Но ни малейшей реакции Кулябко на визит своего служащего в квартиру Богрова не было! И можно полностью исключить неисполнительность филёров, которые к этому времени контролировали все подходы к квартире и понимали чрезвычайную важность порученной работы. Они не могли не видеть Сабаева (за квартирой следили сразу 15(!) филёров) и не могли не доложить начальнику охранного отделения о таком экстраординарном событии. Почему он не отреагировал? Логично предположить, что Кулябко не вызвал Сабаева для объяснений потому, что понимал – тогда он обязательно получит информацию об отсутствии в квартире посторонних и игра закончится. А, видимо, этого подполковник и лица, стоящие за ним, категорически не хотели.

Когда Богров понял, что приход Сабаева минул для него без последствий и ареста можно не опасаться, события закономерно стремительно пошли к трагическому финалу.

Возникает очередной вопрос. Если даже предположить, что все руководители охраны в Киеве не видели очевидных вещей, не понимали, что Богров примитивно и неумело лжёт, то и тогда они поступали алогично. Согласно полученной информации, в Киев прибыла группа опаснейших террористов и их дальнейшие действия неизвестны и непрогнозируемы. Исходя из этого, следовало немедленно арестовывать «находившегося у Богрова» «Николая Яковлевича». Вместо этого охранники пассивно ждут развития событий, рискуя тем, что в любой момент может произойти покушение (не исключено, что и на царя). Об этом, например, недоуменно спрашивали Спиридовича в апреле 1917 года в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, и неубедительность оправданий бывшего начальника Охранной агентуры бросается в глаза: «Председатель. – Но когда Вам рассказывали, что приехала организация, что она сидит в комнате Богрова, не выходит и потому её нельзя взять, – как Вам, опытному лицу охраны, не показалось это бабьими сказками? Ведь Вы отлично знаете, что в тысячах случаев организацию брали в той комнате, где она сидит, что если организация не выходит на улицу, то это отнюдь не является в глазах охраны препятствием к тому, чтобы её арестовать, потому что на улице как раз может разбежаться, а тут её можно захватить наверняка.

Спиридович. – Извините, тогда я не мог судить обо всем этом. Я физически находился на улице, я делал своё дело и не мог…

Председатель. – Кроме физического дела, у Вас было умственное, которое заключалось в том, чтобы исполнить вашу непосредственную задачу – охранять кого нужно в Киеве. Вы получили сведения, что эта организация приехала, как же Вы не осведомились, арестована эта организация или нет?

Спиридович. – Моя работа заключалась в физической охране государя на улице при участии товарища министра внутренних дел и начальника охранного отделения с чиновниками.

Председатель. – Охрана царя от возможностей покушения на него – это дело физической охраны или какой-нибудь другой?»

В 9 вечера в городском театре в присутствии царя и председателя Совета министров должен был состояться оперный спектакль «Сказка о царе Салтане» Римского-Корсакова. Все приглашенные на него прошли проверку, но Киевское охранное отделение получило для своих нужд билеты с незаполненной графой фамилии (все билеты были именными), и их распределением ведал лично Кулябко.

Позднее на следствии и уже при Временном правительстве Курлов и Спиридович пытались представить выдачу билета Богрову несогласованной с ними личной инициативой начальника Киевского охранного отделения. Но даже если бы и не было ранее согласованной общей позиции относительно целесообразности выдачи пропусков Богрову, они в обязательном порядке должны были контролировать списки приглашённых на спектакль, учитывая присутствие на нём императора. Также вся имеющаяся информация не вызывает сомнения, что уже непосредственно в театре Курлов, Спиридович и Веригин знали о присутствии в зале Богрова и никаких возражений это у них не вызвало.

Несмотря на все более бросающийся в глаза абсурд происходящего, Кулябко выдаёт своему осведомителю билет в 18-й ряд партера (место № 406), который за час до начала спектакля Богров получает от присланного филёра. Алогичность своих действий подполковник пытался оправдать перед следствием такими доводами: «Около 11 часов утра Богров заявил, что Нина Александровна к нему на квартиру не придет и назначила свидание на Бибиковском бульваре около 8 часов вечера, где будет окончательно выяснен план задуманного террористического акта. В дальнейшем Богров заявил, что после посещения Купеческого сада он примет Столыпина и Кассо не мог собрать, ввиду многочисленности публики, почему Николай Яковлевич дал ему поручение выполнить это во время торжественного спектакля в городском театре, причём выставил те же мотивы, побуждающие его обязательно присутствовать на этом спектакле, т. е. боязнь провала. Поэтому мною был выдан ему билет на спектакль в городском театре».

Примерно то же самое он повторяет и на другом допросе: «’'Николай Яковлевич” поручил ему (Богрову. – Авт.) во что бы то ни стало дать ему точные приметы Столыпина и Кассо немедленно же, для каковой цели потребовал его присутствия в театре, обставив это требование предупреждением, что он может быть проконтролирован членами группы. Поэтому ему вновь был дан билет для входа в театр. Предварительно я задал Богрову вопрос, чем он объяснит получение билета, на что он заявил, что этот вопрос предусмотрен и что он объяснил «Николаю Яковлевичу», что имеет возможность достать билет через некую кафешантанную певицу Регину. Единственный мотив, что я дал ему билет, было опасение того, что в противном случае он будет провален партией (тем, что не достанет билет? – Авт.)».

Уже после казни Богрова Кулябко дополняет высказанные своим агентом требования: «Богров сослался на требование Николая Яковлевича быть обязательно в театре и с его слов понял, что за ним может быть перекрестное наблюдение со стороны Николая Яковлевича. При обсуждении этого вопроса Богров высказывал, что ему нельзя быть где-нибудь в галерее, а нужно быть в партере».

В общем, Кулябко в нарушение инструкции Департамента полиции с непонятной целью (нельзя же всерьёз воспринимать слова о «перекрестном наблюдении» со стороны революционеров) даёт Богрову билет в городской театр. При этом выписывает его в партер, где тот имел свободный доступ к любому министру, а также легко мог выстрелить или бросить бомбу в царскую ложу. «Аленский» мог почти так же свободно пронести под фраком в театр небольшую бомбу, как и пистолет, что делало шансы на успех цареубийства очень высокими.

В театре Кулябко и Богров встречаются, и начальник охранного отделения посылает осведомителя проверить, как обстоят дела на квартире. Согласно показаниям подполковника: «Когда я в начале спектакля увидал в театре Богрова, я послал его домой справиться, там ли находится «Николай Яковлевич»; встретив вслед затем Веригина., я доложил ему, что отправил Богрова из театра с означенным поручением. Когда вскоре Богров вернулся и доложил, что «Николай Яковлевич» дома, – я в первом же антракте, доложил генералу Курлову, что посылал из театра Богрова домой (дополнительное подтверждение полной осведомленности о происходящем руководителя охраны киевских торжеств. – Авт.) и что Богров сообщил, что «Николай Яковлевич» у него в квартире и ужинает. Генерал Курлов высказал опасение, не утеряем ли мы «Николая Яковлевича», но я доложил, что квартира его обставлена усиленным наблюдением».

Когда Богров возвратился в театр (домой он не ходил и выждал время на Большой Владимирской), то жандармский офицер на входе отказался его впустить из-за ранее надорванного билета. Случайно или нет, но рядом оказался Кулябко и отдал указание пропустить агента.

О том, что произошло потом, лучше всего привести свидетельства очевидцев. Одно из наиболее точных описаний принадлежит перу Гирса, который из всех свидетелей и мемуаристов ближе всего находился к месту покушения: «Я был на линии 6-го или 7-го ряда, когда меня опередил высокий человек в штатском фраке (около Столыпина не было ни одного киевского охранника (!), а привезённого из Петербурга Есаулова он отправил вызвать автомобиль. – Авт.). На линии второго ряда он внезапно остановился. В то же время в его протянутой руке блеснул револьвер (на самом деле это был купленный Богровым в 1908 году в Берлине пистолет «браунинг № 1», разрешение на который он имел от охранного отделения, и, следовательно, Кулябко знал об обладании «Аленским» оружия. – Авт.), и я услышал два коротких сухих выстрела, последовавших один за другим (непонятно почему Богров стрелял только два раза. В условиях общей растерянности, он смог бы произвести еще несколько выстрелов и быть уверенным в достигнутом результате. Также надо отметить, что стрелком он был плохим, о чём свидетельствуют результаты попаданий с расстояния в два шага. – Авт.). В театре громко говорили, и выстрел слышали немногие, но когда в зале раздались крики, все взоры устремились на П. А. Столыпина и на несколько секунд всё замолкло. П. А. как будто не сразу понял, что случилось. Он наклонил голову и посмотрел на свой белый сюртук, который с правой стороны, под грудной клеткой, уже заливался кровью. Медленными и уверенными движениями он положил на барьер фуражку и перчатки, расстегнул сюртук и, увидя жилет, густо пропитанный кровью, махнул рукой, как будто желая сказать: «Всё кончено!» Затем он грузно опустился в кресло и ясно и отчетливо, голосом, слышным всем, кто находился недалеко от него, произнёс: «Счастлив умереть за Царя». Увидя Государя, вышедшего в ложу и ставшего впереди, он поднял руки и стал делать знаки, чтобы Государь отошёл. Но Государь не двигался и продолжал на том же месте стоять, и Пётр Аркадьевич, на виду у всех, благословил его широким крестом».

Другое свидетельство принадлежит Паустовскому, который был в числе приведённых на спектакль гимназистов Первой гимназии (из-за Богрова на следующий день после покушения отменили уже подготовленное решение о присвоении ей статуса императорского лицея). Оно особо интересно тем, что происходящее будущий писатель наблюдал сверху, с галерки, и поэтому заметил детали, которые не видел Гире:«… я… подошёл к барьеру… облокотился и смотрел на зрительный зал… Около барьера, отделявшего зрительный зал от оркестра, стояли министры и свитские. Я смотрел на зрительный зал, прислушиваясь к слитному шуму голосов. Оркестранты в чёрных фраках сидели у своих пюпитров и, вопреки обычаю, не настраивали инструментов. Вдруг раздался резкий треск. Оркестранты вскочили с мест. Треск повторился. Я не сообразил, что это выстрелы. Гимназистка, стоявшая рядом со мной, крикнула:

– Смотрите! Он сел прямо на пол!

– Кто?

– Столыпин. Вон! Около барьера в оркестре!

Я посмотрел туда. В театре было необыкновенно тихо. Около барьера сидел на полу высокий человек с черной круглой бородой и лентой через плечо. Он шарил по барьеру руками, будто хотел схватиться за него и встать. Вокруг Столыпина было пусто. По проходу шёл (именно шёл, а не бежал! – Авт.) от Столыпина к выходным дверям молодой человек во фраке. Я не видел на таком расстоянии его лица. Я только заметил, что он шёл совсем спокойно, не торопясь».

Обратим внимание на утверждение Паустовского о том, что Богров шёл «спокойно, не торопясь», что совпадает и со свидетельствами других очевидцев. Есть версия, которая объясняет такое поведение «Аленского». Ряд близких к Столыпину политических деятелей были уверены, что сразу после выстрелов должно было выключиться освещение во всём здании театра. Кроме того, утверждалось, что возле одного из боковых входов в театр Богрова ждал автомобиль.

Если допустить подобную версию, то тогда, действительно, шансы «Аленского» скрыться после покушения были достаточно велики. В темноте и в атмосфере возникшей паники он вполне мог скрыться в достаточно запутанной планировке театра (в которой вообще не ориентировались иногородние охранники) и выйти через боковой выход к автомобилю. Косвенным подтверждением того, что подобное планировалось, служит так и непроясненная история с контролем над театральной электрощитовой. В последней должен был находиться филёр Киевского охранного отделения, но из-за какой-то накладки, вместо него поставили командированного из другого города, о чём ни Кулябко, ни тем более Богров не знали.

Впрочем, поведение Богрова можно объяснить и проще – он уже заранее считал себя обречённым и не думал о возможности бегства.

Когда первый шок прошёл, присутствующие (не охранники, которые должны были быть всё время рядом с премьером!) схватили Богрова и начали избивать. Скорее, даже не избивать, а убивать, о чём свидетельствует находившийся в зале журналист Александр Панкратов: «Человек пятьдесят чиновников, военных, камергеров, «союзников» (имеются в виду члены черносотенного «Союза русского народа». – Авт.) набросилось на него. Убийцу уже не было видно, он лежал на полу. Толпа мяла его, терзала, била. Какой-то чиновник, стоя в ложе Потоцких, около выхода, обнажил шпагу. Блеснуло лезвие и опустилось на убийцу. Этот же чиновник выскочил из ложи на спину или на грудь его и стал топтать. В эту страшную минуту театр жил страшной жизнью. Сверху из лож исступленно кричали:

– Убить его! Убить!

Кричали женщины. Кричали истерически, жестикулируя руками… Потом избитого убийцу толпа выволокла из зала».

Столыпина ещё не успели вынести из зала, как после появления царя в ложе сначала артисты на сцене, а потом все находившиеся в зале запели гимн. Пропев его несколько раз, перешли на молитву «Спаси, Господи, люди твоя». Что тут можно сказать… Странная сцена. Только что террорист тяжело ранил главу правительства, а присутствующие торжественно распевают гимны и молитвы.

Никто из многочисленных охранников и не подумал срочно эвакуировать царя, чтобы возможные сообщники пойманного террориста не совершили попытки цареубийства. А ведь несколько поколений жандармов прекрасно помнили историю убийства императора Александра II, ставшего возможным исключительно благодаря поражающему непрофессионализму его охраны, не настоявшей на немедленном отъезде от места покушения после неудачного броска бомбы народовольцем Николаем Рысаковым. Это дало возможность другому террористу – Игнатию Гриневицкому – приблизиться вплотную к царю и довершить начатое.

А что предпринял начальник Охранной агентуры, который должен был, согласно своим непосредственным служебным обязанностям, в создавшейся ситуации ни на шаг не отходить от императора и срочно доставить его из театра в безопасное место? Согласно свидетельству очевидцев, полковник побежал к месту расправы с Богровым с обнажённой шашкой и даже уже замахнулся ею на террориста. Потом Спиридович рассказывал, что якобы хотел отбить «Аленского» от толпы. Однако вряд ли для этого надо было замахиваться шашкой. Выскажем мнение, что скорее он преследовал противоположную цель. Это было тем проще сделать, что всё равно потом можно было легко списать смерть террориста на разъяренную толпу, да и в глазах царя она была бы только плюсом для Спиридовича.

О последнем ясно свидетельствует письмо Николая II к матери – вдовствующей императрице Марии Фёдоровне: «Ольга и Татьяна были со мной тогда, и мы только что вышли из ложи во время второго антракта, т. к. в театре было очень жарко. В это время мы услышали два звука, похожие на стук падающего предмета; я подумал, что сверху кому-нибудь свалился бинокль на голову, и вбежал в ложу.

Вправо от ложи я увидел кучу офицеров и людей, которые тащили кого-то, несколько дам кричало, а прямо против меня в партере стоял Столыпин. Он медленно повернулся лицом ко мне и благословил воздух левой рукой.

Тут только я заметил, что он побледнел и что у него на кителе и на правой руке кровь. Он тихо сел и начал расстегивать китель. Фредерикс и проф. Рейн помогали ему.

Ольга и Татьяна вошли за мною в ложу и увидели всё, что произошло. Пока Столыпину помогали выйти из театра, в коридоре рядом с нашей комнатой происходил шум, там хотели покончить с убийцей (царь и не подумал отдать приказ немедленно отобрать террориста, без показаний которого невозможно было выяснить, кто стоит за покушением, у разъяренной толпы. – Авт.), по-моему– к сожалению, полиция отбила его от публики и увела его в отдельное помещение для первого допроса. Всё-таки он сильно помят и с двумя выбитыми зубами…

Алике (императрица Александра Фёдоровна. – Авт.) ничего не знала, и я ей рассказал о случившемся. Она приняла известие довольно спокойно (царица прекрасно знала о попытке Столыпина выслать Распутина из Петербурга. – Авт.)».

Спас Богрова помощник начальника Киевского губернского жандармского управления подполковник Александр Александрович Иванов. Он выхватил Богрова у избивавших и закрыл его собственным телом. Можно не сомневаться – не вмешайся сообразивший, что надо делать, жандарм, то Богрова убили бы прямо в театре.

Отметим, что Кулябко предпринял попытку «перехватить» Богрова и увезти его в охранное отделение, но посланный им пристав получил твёрдый отказ прокурора Киевской судебной палаты Георгия Гавриловича Чаплинского: «Богров никуда из театра взят не будет». Можно только предполагать с какой целью Кулябко хотел забрать «Аленского» в охранное отделение и не закончилось ли бы его пребывание там «самоубийством», как это произошло ранее с Муравьёвым.

Подчеркнём, что попытка увезти Богрова в охранное отделение была предпринята Кулябко с ведома (а скорее всего, по прямому распоряжению) Курлова, аргументировавшего её «необходимостью выяснить соучастников».

Но в вопросе о наличии соучастников генерал был прав. Как минимум, в театре был один соучастник (не считая, разумеется, самих охранников) убийцы. Позднее тот же Иванов после допроса Богрова пришёл к выводу, что в театре находилась еще некая связанная с ним дама («которая вела себя довольно странно и исчезла вслед за совершением Богровым преступления»). Остается открытым вопрос – какую роль играла (или должна была сыграть) эта дама в театре и не получила ли она также входной билет при помощи охранного отделения?

 

Смерть премьера, следствие и казнь на Лысой горе

Богров нанес премьеру тяжелейшее ранение. Пули браунинга имели перекрещивающиеся надрезы и действовали как разрывные. Первой пулей оказались пробиты грудная клетка, плевра, грудобрюшная преграда и печень, вторая раздробила кисть левой руки (потом рикошетом ранила музыканта в оркестровой яме). Особенно усугубило ситуацию то, что частицы от раздробленного пулей ордена Святого Владимира пронизали печень, что лишало раненого шансов на спасение, хотя врачи и делали все возможное.

Раненого на карете «скорой помощи» привезли из театра в частную хирургическую лечебницу доктора Маковского на Малой Владимирской, 33. До приезда «скорой» к выходу из театра Столыпина несли то ли 6, то ли 8 человек – совершенно обессилевший, с обильным кровотечением, он стал настолько тяжёл, что в вестибюле его на несколько мгновений опустили на пол.

Выбор больницы вызывает некоторые вопросы и подозрения. Особенно, учитывая, что так и не было выяснено – кто отдал указание везти Столыпина именно на Малую Владимирскую. Да, в клинике Маковского имелось новейшее оборудование, высокопрофессиональный персонал, и она находилась недалеко от театра. Но ещё ближе была университетская клиника, ничем не уступавшая ни в оборудовании, ни в квалификации медицинского персонала. А каждое лишнее мгновение перевозки по брусчатой мостовой было крайне опасно для тяжелораненого и значительно увеличивало шансы на летальный исход.

Столыпин долго боролся за жизнь. Но даже находясь в тяжелом состоянии, он думал не о себе. Утром 2 сентября премьер передал вступившему во временное исполнение должности главы правительства Коковцову ключи от своего портфеля с важнейшими документами и попросил разобрать в нём бумаги, доложив царю наиболее важные. Он также высказал желание переговорить наедине с Курловым, но когда последний прибыл в лечебницу, то состояние Столыпина настолько ухудшилось, что врачи сочли невозможным допустить шефа жандармов к пациенту.

На следующий день в Михайловском соборе прошел молебен об исцелении Столыпина, на который собрались все находившиеся в Киеве высшие должностные лица империи. Не было только царя и его свитских, что произвело на присутствующих тяжёлое впечатление и стало причиной многочисленных разговоров.

Не менее показательно, что ранение Столыпина не внесло никаких изменений в программу торжеств. На следующий день Николай II принимал парад войск под Киевом, а потом отправился в Овруч. В Киев царь вернулся 3 сентября и уже на следующий день отправился пароходом в Чернигов, где находился до 6 сентября. Не остался император и на похороны благословившего его перед смертью премьера.

Характерна запись в дневнике Николая II за 10 сентября 1911 г., ярко свидетельствующая о равнодушии к смерти главы правительства: «6 сент. в 9 час. утра вернулся в Киев. Тут на пристани узнал от Коковцова о кончине Столыпина. Поехал прямо туда, при мне была отслужена панихида… В 11 час. мы вместе, т. е. Алике, дети и я, уехали из Киева с трогательными проводами и порядком на улицах до конца. В вагоне для меня был полный отдых. Приехали сюда (в Севастополь. – Авт.) 7 сент к дневному чаю. Стоял дивный тёплый день. Радость огромная попасть снова на яхту… Тут я отдыхаю хорошо и сплю много, потому что в Киеве сна не хватало: поздно ложился и рано вставал. Алике, конечно, тоже устала: она в Киеве много сделала в первый день и кое-кого там видела в другие дни, хотя никуда не выезжала, кроме, конечно, освящения памятника».

Кто знает – не вспомнил ли свергнутый самодержец, спускаясь в страшную ночь на 17 июля 1918 года в подвал Ипатьевского дома, о людях, которые были им равнодушно «сданы» придворной клике – премьер-министрах Витте и Столыпине, министре внутренних дел Дурново, военном министре Редигере. Все они обладали сильной волей, имели глубоко продуманную программу действий, доказали высокую результативность своей работы. Но именно их высокая эффективность как высших государственных деятелей и самостоятельность вызывали опасение у слабовольного, но упрямого царя и озабоченного только собственными эгоистическими интересами его ближайшего окружения. Постепенно все ключевые должности в аппарате государственного управления заняли серенькие боязливые личности, основным отличительным признаком которых было полное отсутствие собственного мнения и инициативы, а также беспрекословное исполнение любых указаний свыше.

Исчерпывающую характеристику высшим должностным лицам империи, с которыми она встретила роковой 1917 год, дал последний председатель Государственного совета Иван Григорьевич Щегловитов: «Паралитики власти слабо, нерешительно, как-то нехотя, борются с эпилептиками революции».

Можно не сомневаться, что, находись во главе правительства Витте или Столыпин, то они сделали бы все возможное и невозможное, чтобы страна не была втянута в гибельную для нее мировую бойню, положившую конец существованию монархии. Не вызывает сомнения, что Столыпин или Дурново никогда бы не допустили развала и деградации МВД и, в первую очередь, политической полиции, что чрезвычайно облегчило либеральной оппозиции захват власти. А пользовавшийся огромным авторитетом в войсках генерал от инфантерии Редигер никогда бы не допустил солдатского бунта в столице и предательского капитулянтства высшего военного командования.

Именно нерачительное использование людей, подозрение к воле, уму и независимости стали одной из главных причин краха государства и начала революционной смуты. Уход каждого из преданных слуг царя незримо, но неотвратимо приближал его к ступеням в подвал Ипатьевского дома.

Но до этого было ещё несколько лет, хотя умирающий премьер не мог не думать, что будет с Российской империей после него. Состояние Столыпина постоянно ухудшалось. С утра 4 сентября он стал постоянно терять сознание, бредить, стонать, а днём окончательно впал в забытье. Умирал премьер за царя мучительно: громко стонал, появилась страшная икота, которая была слышна даже на лестнице. 5 сентября в 9 часов 53 минуты пополудни Столыпина не стало.

Брат премьера следующим образом описал завершение земного пути великого государственника-реформатора: «Покойный за исключением первого дня всё время чувствовал, что умирает. «Смерть незаметно подкрадывается ко мне», – говорил он. Он не верил никаким уверениям врачей. Они успокаивали его, говорили, что недели через две он встанет, а он отвечал им: «Когда вы избавите меня от страданий?». Врачи пробовали возражать, но он решительно заявлял им: «Нет, я чувствую, что умираю». Самообладание он сохранял удивительное. Только во сне прорывались стоны, всё же остальное время он молчал, терпеливо перенося муки. Ни жалоб, ни стенаний никто не слышал от него. Когда началось умирание, чтобы затемнить страдание, ему давали морфий. Но сознание было и не уничтожалось. Между тем дозы морфия были большие. Среди мук он бредил. У него в мозгу запечатлевалась какая-то бумага, которую надо было подписать, которую подписывать ему не хотелось, но подписывать заставлял долг или какие-то соображения. Он говорил: «Неужели надо подписать?.. Ну, хорошо, подпишу…» Потом он сказал: «Перо…» Ему подали ручку без пера. Он сказал: «Кто же дает ручку без пера…» Тогда ему дали перо и он подписал на стене свою фамилию. Перед смертью он сказал вдруг: «Зажгите все огни… Света… Света… Поднимите меня выше… выше», – и замолк».

Погребение состоялось 9 сентября. Похоронили председателя Совета министров согласно оставленному им завещанию – там, где он встретил смерть. Место было выбрано символично. Рядом с могилами выданных на расправу царём Петром Великим и казнённых, предавших свой народ, клятвопреступника Мазепы, полковников Искры и Кочубея у Трапезной церкви Киево-Печерской лавры, в которой и проходила заупокойная литургия.

Во время хрущёвской антирелигиозной кампании надгробие Столыпина было снято (но у кого-то, даже в те времена, хватило смелости не уничтожить могильную плиту и крест, а спрятать на первом ярусе Большой лаврской колокольни под кучей хлама), а место могилы заасфальтировано. Восстановили его только в 1989 году.

Что касается задержанного террориста, то первые сведения о мотивах своих действий и всей истории отношений с охранным отделением он дал немедленно после задержания – на допросе, проведенном в театре подполковником Ивановым по поручению Чаплинского (на допросе также присутствовали товарищ прокурора судебной палаты Царюк и прокурор Брандорф): «Решив еще задолго до наступления августовских торжеств совершить покушение на жизнь министра внутренних дел Столыпина, я искал способ осуществить это намерение. Так как я не имел возможности встретиться с министром, я решил обратиться к начальнику охранного отделения H. Н. Кулябко, которому я рассказал, что ко мне обращался некий молодой человек, который готовится совершить покушение на одного из министров, и что этот молодой человек проживает у меня на квартире. Кулябко, будучи очень взволнован сообщёнными сведениями, поставил наблюдение за моей квартирой для установления личности этого молодого человека…

Конечно, Кулябко вполне искренне считал мои слова истинными. Вследствие этого Кулябко дал мне билет в Купеческое собрание и затем в театр… Ещё раз повторяю, что полковник Кулябко не знал о цели моих посещений…

Во время первого антракта я не сходил с места. Во время второго я прошел в коридор, где Кулябко сказал мне, что он сильно беспокоится насчёт моего квартиранта и предложил ехать немедленно домой. Я выразил согласие, но повернул в другую сторону и прошёл в проход, в котором стоял Столыпин. Подойдя к нему на расстояние 2–3 шагов, я вынул револьвер «браунинг» и произвёл два выстрела. После этого повернулся и пошёл к выходу, но был задержан…

Всё рассказанное мною Кулябко было вымышлено. Никто у меня не останавливался. В первое свидание я рассказал в самом неопределённом виде, что ко мне на дачу, где я жил в течение 2-х недель, приезжал молодой человек по кличке «Николай Яковлевич», с которым я будто бы познакомился в С.-Пб. Человек этот расспрашивал меня об условиях, в которых будут протекать киевские торжества и, видимо, интересовался условиями, при которых мог бы иметь место террористический акт. Кулябко спросил у меня приметы этого человека, а также просил сообщить, если будет что-нибудь новое. Между прочим, он указал на пачку билетов, которые лежали у него на столе и спросил: «А билет на торжества у Вас есть?». Я ответил, что билет мне не надобен, ибо я боюсь афишироваться. При этом разговоре присутствовал Спиридович и Веригин.

Только при следующем разговоре по телефону я попросил билет в Купеческое. Билет мне был дан. После Купеческого я вечером, часов в 11, зашел в охранное отделение; Кулябко уже спал, я написал ему сообщение, что «Николай Яковлевич» приехал ко мне, ночует у меня и завтра намерен встретиться с неизвестной девицей «Ниной Александровной», у которой есть бомба. Всё это опять-таки было ложно. Кулябко поставил к моему дому наблюдение для того, чтобы заметить выход «Николая Яковл.» и встречу его с «Ниной Александровной». Во время свидания в Европейской гостинице я напирал на необходимость выделить меня из компании бомбистов и с этой целью просил создать предлог в виде ухода моего в театр. В то же время посещение мною театра давало бы возможность предупредить покушение тем, что я не дал бы нужного заговорщикам сигнала.

Ни к какой партии я не принадлежу. Имел года три тому назад связи с анархистами, но связи эти безвозвратно порвал…

Покушение на жизнь Столыпина произведено мною потому, что я считаю его главным виновником наступившей в России реакции, т. е. отступления от установившегося в 1905 году порядка: роспуск Госуд. думы, изменение избирательного закона, притеснение печати, инородцев, игнорирование мнений Гос. думы и вообще целый ряд мер, подрывающих интересы народа. С середины 1907 года я стал давать сведения охранному отделению относительно группы анархистов, с которой имел связи. В охранном отделении состоял до октября 1910 года, но последние месяцы никаких сведений не давал… В охранном отделении я шел под фамилией «Аленский» и сообщал сведения о всех вышеприведенных лицах, о сходках, о проектах экспроприаций и террористических актов, которые и расстраивались Кулябко… Никакого определённого плана у меня выработано не было, я только решил использовать всякий случай, который может меня привести на близкое от министра расстояние, именно сегодня, ибо это был последний момент, в который я мог рассчитывать на содействие Кулябко, так как мой обман немедленно должен был обнаружиться.

Настоящее показание написано мною собственноручно».

Сразу же обращает на себя внимание следующее. Богров только что закончил напряжённейшую и опаснейшую игру. Игру даже не с Киевским охранным отделением, а со всей системой политического сыска империи, тяжело ранил главу правительства, едва сам не был убит и после этого он предельно спокоен. «Аленский» не только не отказывается давать показания, но и пишет их собственноручно (причём в оригинале документа ясно видно, что писал нормальным, отнюдь не нервным, почерком, без помарок и зачёркиваний). О совершенно спокойном состоянии задержанного свидетельствует и содержание показаний, содержащее множество опущенных нами деталей о разных периодах его жизни.

Нельзя не обратить внимание и на следующие моменты. Богров утверждает, что решил совершить покушение задолго до торжеств, но как с этим согласуется его явно наскоро созданная ложь о террористах? Умственной ограниченностью «Аленский» не страдал, имел огромный опыт работы на охранку, но почему-то придумывает нелепую историю, которую не составляло ни малейшего труда разоблачить при несложной проверке. Причём в изложении Богрова ещё более очевидно, насколько бредовыми доводами он оперировал. Чего только стоит его рассказ Кулябко о том, что его присутствие в театре лишит заговорщиков «необходимого сигнала».

Логичными представляются два объяснения данному противоречию. Богров (или те, кто манипулировал им) действовал в условиях временного цейтнота, или был абсолютно уверен, что надлежащим образом его сведения проверять никто не будет.

Нельзя также не заметить, что Богров явно пытается смягчить вину Кулябко, постоянно подчёркивая, что тот «искренне» заблуждался и не знал о подлинных целях своего осведомителя.

Что касается утверждения Богрова о «последнем моменте» для убийства Столыпина, то это, безусловно, правильно, но непонятно, почему он тянул до последнего, имея ранее два абсолютно верных шанса для совершения покушения.

Крайне неубедительны и выдвинутые Богровым мотивы покушения на Столыпина. Выдавший немало революционеров, часть из которых отправились на каторгу, платный агент охранки из инициативников вдруг озаботился «реакционностью» курса Столыпина.

Однако наиболее обращают на себя внимание слова о том, что Кулябко первый (в присутствии Спиридовича и Веригина!) заговорил о билетах для «Аленского» в места присутствия императора и премьера.

Немедленно после допроса Богров в сопровождении усиленной охраны был увезен в крепость «Косой капонир», где традиционно содержались особо опасные государственные преступники. Условия заключения были хотя и строгими, но избиениям и, тем более, пыткам он не подвергался. Единственная жалоба Богрова, прозвучавшая уже после оглашения приговора, «отвратительная еда».

В «Косом капонире» и проходили все допросы. Однако, по непонятным причинам, следующий после задержания прошёл только 4 сентября. Провёл его опять Иванов, который, как свидетельствуют все его действия, явно пытался добиться правды. Процитируем часть полученных показаний (остальное касается свидетельств Богрова о непричастности к покушению ряда его знакомых): «Относительно причин, побудивших Кулябко выдать мне билет, показываю следующее: Я сообщил Кулябко, что ночевавший у меня «Николай Яковлевич» собирается часов в 9 вечера выйти для встречи с «Ниной Александровной» куда-то в окрестности Владимирского собора и просил инструкций, как мне поступить в случае, если кто-либо из этой компании даст мне какое-н[и]б[удь] поручение. Кулябко категорически воспретил исполнять какое бы то ни было поручение. Тогда я заявил, что при таких условиях я должен быть изолированным от компании бомбистов, иначе возбужу подозрение их, и что лучше всего для этой цели выдать мне билет в театр, ибо, показав этот билет «Николаю Яковлевичу» и другим, я смогу принять на себя исполнение роли наблюдателя за Столыпиным и неправильно данным сигналом испортить их предприятие… Я прилагал все усилия к тому, чтобы достать билет в театр на 1-ое сентября именно потому, что полагал, что более мне не представится удобного случая для встречи со Столыпиным, ибо мой обман должен был быть выяснен в самом непродолжительном времени охранным отделением. План покушения мною разработан не был. Я был уверен, что, находясь в театре, смогу улучить момент для того, чтобы приблизиться к министру. При разговоре 1-го сентября я просил Кулябко дать мне место поближе к креслу Столыпина, но он и Веригин ответили мне, что в первых рядах будут сидеть только генералы и потому мне сидеть там неудобно. Вообще Кулябко обращал внимание на то обстоятельство, что я очень взволнован, но приписывал это волнение тому, что я неожиданно попал в центр заговора; вместе с тем, он мог бы обратить внимание на то, что держал я себя весьма не конспиративно, приходил днем в охранное отделение, телефонировал туда из своей квартиры, посылал туда посыльного и т. п., ходил в Европейскую гостиницу и, наконец, решался открыто посещать такие места, как Купеческое и театр, куда, как лицо неблагонадежное, билетов получить не мог бы. Билет в Купеческое был мною получен от Кулябко без всякой особенной мотивировки».

Как видим, о своих действиях Богров ничего нового не сказал, но чрезвычайно важно его уточнение, что он просил дать ему место рядом со Столыпиным(!) и это не возбудило подозрения Кулябко (как мы помним, последний говорил на допросе практически то же самое) и Веригина. И, показательно, что «Аленский» не удержал своего удивления странной доверчивостью охранников (не «видевших» его «неконспиративности») и тем, что билет был получен «без всякой особенной мотивировки». Что касается «неконспиративности» самого Богрова, то она объяснима в случае, если он готовился к смерти. Тогда информация о его сотрудничестве с охранным отделением и так вскоре стала бы всем известна.

Следующий раз Богров допрашивается опять со значительным перерывом, только 6 сентября. На этот раз следователем по особо важным делам округа Киевского окружного суда Василием Ивановичем Фененко, в показаниях которому подтвердил, что никакого наблюдения за ним в театре не было: «Когда я был в театре, у меня возникала мысль, что Кулябко учредил за мной наблюдение, но я убедился, что такого наблюдения не имеется».

Но наиболее интересно другое. Он вдруг отказывается от прежней мотивировки совершения акта террора! Как Богров собственноручно написал: «я отказываюсь объяснить причины, побудившие меня после службы в охранном отделении совершить убийство Столыпина».

И это после заявлений, что стрелял в премьера как «главного реакционера»! Можно только предположить, что изменение показаний было вызвано неким внешним воздействием на Богрова (осталось неизвестным, приходил ли кто-нибудь к нему, кроме Иванова и Фененко).

Это был последний допрос Богрова до суда.

Одновременно следствием допрашивались Кулябко, Веригин и Спиридович. Суть показаний Кулябко, кроме подтверждений уже сказанного Богровым, сводится к следующему оправданию: «Богров всегда пользовался полным моим доверием, каковое заслужил всегда правдивыми и подтверждавшимися фактически сведениями, почему мне ни одной минуты не приходила в голову мысль не только [о] возможности каких-либо активных с его стороны выступлений, но и [о] сообщении ложных сведений подобно вышеизложенному».

Не вызывает сомнения, что начальник охранного отделения уже получил указания говорить о неосведомлённости Курлова, Веригина и Спиридовича о нахождении «Аленского» в театре, хотя, как мы знаем, решение о выдаче ему билетов было согласованным. Нетрудно понять, почему он так делал. Курлов оставался на занимаемой должности, и при наличии у него высоких покровителей далеко нельзя было быть уверенным, что дело закончится отставкой. А у Курлова, Веригина и Спиридовича, при сохранении ими своих постов, были все возможности защитить Кулябко.

Что касается показаний Спиридовича и Веригина (Курлов вообще не допрашивался!), то они ожидаемо говорили о своей неосведомлённости относительно действий Кулябко (Спиридович полностью, Веригин, в силу сложившихся обстоятельств, несколько менее) и категорически утверждали, что ничего не знали о нахождении Богрова в театре.

После предельно ускоренного следствия, которое само по себе мало что прояснило, 9 сентября состоялось заседание Киевского военно-окружного суда. Создаётся впечатление, что кто-то наверху хотел как можно быстрее избавиться от Богрова. Никакой необходимости в немедленном суде не было, и семья Столыпина настойчиво просила его отложить, пока следствием не будут выяснены все обстоятельства убийства.

Вызывает недоумение также сам факт предания Богрова именно военно-окружному, а не обычному суду. Как правило, в отношении гражданских лиц подобная практика применялась только в местностях, где было объявлено военное положение, что к Киеву никоим образом не относилось. Видно дело в том, что военный суд (скажем корректнее – конкретный военный суд) был значительно более управляем. Можно было быть уверенным – при наличии соответствующего указания он не станет выяснять то, что выяснять не следовало, и быстро вынесет вполне очевидный для убийцы премьера смертный приговор. Во всяком случае, неожиданностей, неизбежных в гражданском суде, опасаться в данном случае не приходилось.

Если сравнить поведение властей с обычной практикой в отношении террористов, совершивших убийства высших должностных лиц империи, то разница просто бросается в глаза.

Убийца министра народного просвещения Николая Павловича Боголепова Пётр Карпович судился Петербургским окружным судом и был приговорён не к смертной казни, а к лишению всех прав состояния и ссылке на каторжные работы на 20 лет.

Приговорённого к повешению убийцу министра внутренних дел Сипягина Балмашева товарищ министра внутренних дел Дурново и директор Департамента полиции Зволянский настойчиво уговаривали подать прошение о помиловании и гарантировали его удовлетворение (из политических соображений было решено продемонстрировать «царскую милость»). И не вина Дурново и Зволянского, что Балмашев оказался предельно фанатично настроен и предпочёл символично отдать жизнь для «торжества грядущей революции».

Убийца фон Плеве (на момент своей смерти, фигуры в имперской иерархии не менее значимой и влиятельной, чем Столыпин в 1911 году) Созонов после долгого следствия был приговорён Петербургской судебной палатой к бессрочной каторге.

Каляева, убившего московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича (фактически второго человека в государстве), предали суду только после двух месяцев следствия, а казни он ждал ещё более месяца.

Военно-окружной суд выполнил поставленное задание. Благодаря ему удалось как и быстро избавиться от Богрова, так и получить удобную официальную версию, снимавшую большую часть вины с руководителей охраны киевских торжеств.

Но на суде обвиняемый даёт принципиально иное объяснение своих действий, чем ранее! По его словам: «15 августа явился ко мне один анархист, заявил мне, что меня окончательно признали провокатором и грозил об этом напечатать и объявить во всеобщее сведение. Это меня страшно обескуражило, так как у меня много друзей, мнением коих я дорожил. Мне представили такие улики, которых я не мог опровергнуть, а затем предложили, если я хочу избежать опубликования моих поступков, совершить террористический акт. Сначала мне предложили убить Кулябку, потом Государя и, наконец, Столыпина, указав конечный срок для выполнения этого акта – 5 сентября. Можете ли Вы себе представить моё безвыходное положение. Можете ли Вы себе представить беседу двух лиц, из коих один выслушивает, а другой диктует условия, из коих один агент-провокатор, а другой революционер, а, впрочем, может быть тоже провокатор. Словом, я должен был принять условия. Долго я колебался, а 27 августа решился, наконец, убить Кулябку и пошёл с этой целью к нему. Он встретил меня очень радушно, и потому я не решился убить его. Он мне предложил билеты в Купеческий сад и другие места (важнейшее признание! – Авт.). Я отказался, так как билеты мне не были нужны. Кулябко предложил мне подождать, пока придут Веригин и Спиридович (на самом деле Богров пришёл тогда, когда Спиридович и Веригин уже были у Кулябко. – Авт.). В их присутствии я рассказал выдуманную мною историю о приезжем анархисте и барышне с бомбой.

Предложение билетов запало мне в голову и натолкнуло на новую мысль убить кого-нибудь из сановников во время царских торжеств.

Я наедине долго об этом думал и, наконец, решил просить билеты, о чём я говорил по телефону с госпожой Кулябко. Кто-то, очевидно, подслушал наш телефонный разговор (в квартире, где никто, кроме Богрова, не жил? – Авт.) и потом по телефону же спрашивал меня, откуда у меня такой способ получать билеты? Это последнее обстоятельство, свидетельствовавшее о возможности оглашения моих сношений с охранным отделением (Богров как будто забыл о собственном «неконспиративном» поведении. – Авт.), еще более укрепило во мне мысль о необходимости реабилитировать себя во что бы то ни стало. Я был в Купеческом саду с браунингом, но ни на что не решился. Выйдя оттуда, я призадумался. Уже 31 августа. Нужно убить хоть Кулябку. Еду к нему. Чиновник предложил мне написать на бумаге, что мне нужно, так как Кулябко спит. Я написал ту записку, которая находится при деле, для того, чтобы Кулябко меня принял. И я действительно был принят. Жена Кулябки спала, дежурный ушел, и мы остались с ним наедине. Минута была очень удобная. И если бы Кулябко был в мундире, то я бы его убил (видно, явная психологическая надуманность наличия столь благородных побуждений у профессионального предателя. – Авт.), но он был совсем раздет, на нем было накинуто одеяло, и потому я опять не решился, а снова повторил свою выдумку. Кулябко пригласил меня явиться на другой день в Европейскую гостиницу. Там я видел Кулябку и Веригина и попросил билет в театр, что мне и было обещано. Веригин знал, что я буду в театре и даже хотел уступить мне своё место в 4-м ряду, но эта мысль была оставлена, так как оказалось, что 4-ый ряд предоставлен исключительно генералам. Шёл я в театр без определённого плана и возможно, что из театра я также ушёл бы ни с чем, но слова Кулябки «уходите и больше не оставайтесь в театре» поставили предо мной вопрос – неужели опять ни с чем? И я решился. Остановил свой выбор на Столыпине. Так как он был центром общего внимания (какое всеобщее внимание, когда взоры присутствующих были обращены на царскую ложу, а на Столыпина никто особо не обращал внимания? – Авт.). Когда я шёл в проходе, то, [если бы] кто-нибудь догадался спросить меня «что вам угодно?», я бы ушёл, но никто меня не удерживал и я выстрелил 2 раза. Что я делал, я не сознавал. Впервые у меня прояснилось сознание, когда меня публика стала бить. Когда меня впервые допрашивали, я не хотел говорить правды, я бравировал, так как видел перед собою лишь враждебные лица (а на заседании суда увидел восторженных поклонников? – Авт.). Теперь я говорю правду (какую по счёту? – Авт.)».

Новые показания Богрова мы проанализируем позже, а пока закончим рассказ о последних днях жизни террориста.

Приговор суда (утверждённый через сутки командующим войсками Киевского военного округа) гласил: «Выслушав дело, суд признал подсудимого Мордко Гершкова, он же Дмитрий Григорьевич, Богрова виновным: 1) в том, что в конце 1906 года вступил членом в преступное сообщество, именующее себя группой анархистов-коммунистов, поставившее целью своей деятельности заведомо для него насильственное ниспровержение установленного Основными законами образа правления Российского государства путем вооруженного восстания народных масс, а также убийство высших представителей правительственной власти… в качестве члена его участвовал в совещаниях этого сообщества при обсуждении вопроса об организации убийства председателя Совета министров статс-секретаря П. А. Столыпина и 2) в том, что во исполнение задач указанного выше сообщества и по состоявшемся предварительном соглашении с членами его лишить жизни председателя Совета министров статс-секретаря П. А. Столыпина по поводу служебной деятельности последнего, как высшего представителя внутренней политики Российского государства – он, Богров, во исполнение состоявшегося соглашения, по поручению участвовавших в нем лиц – вечером 1 сентября сего 1911 года в г. Киеве… подойдя к статс-секретарю Столыпину, стоявшему перед первым рядом кресел спиной к оркестру, умышленно, с целью лишения его жизни, произвёл в него… два последовательных выстрела… суд постановил:… подсудимого… как признанного виновным в участии в сообществе, составившемся для насильственного посягательства на изменение в России установленного законами образа правления, и в предумышленном убийстве председателя Совета министров статс-секретаря Столыпина по поводу исполнения им своих служебных обязанностей – лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через повешение».

Из приговора суда следует: деятельность Богрова в революционных организациях по поручению охранки, дававшая ему возможность предоставлять политической полиции ценную информацию в качестве секретного сотрудника, признана преступной! Понятно, для чего нужно было суду выдвигать подобное абсурдное обвинение, – чтобы представить убийство Столыпина делом рук революционеров и вывести из-под удара Курлова и остальных охранников.

Отдельного разговора заслуживает то, что суд без малейших доказательств поверил словам Богрова о совершении террористического акта по заданию анархо-коммунистов. Очевидно, что подобное решение было продиктовано суду кем-то очень влиятельным, и влиятельным отнюдь не в масштабах Киевского военного округа.

Но то, что Богров был агентом охранки, суд полностью проигнорировать всё-таки не мог и был вынужден вынести особое постановление: «… суд… из показаний допрошенного на суде свидетеля, начальника Киевского охранного отделения полковника Кулябко (описка в документе, Кулябко был подполковником. – Авт.) усмотрел следующее: 1) получив от агента охранного отделения Богрова сведения о предполагаемом покушении на жизнь председателя Совета министров статс-секретаря Столыпина, он, полковник Кулябко, не принял никаких мер к расследованию правдивости этого сообщения и не распорядился задержать лицо, указанное Богровым, прибывшее в г. Киев для совершения этого преступления; 2) допуская Богрова в Купеческий сад и в городской театр во время нахождения там Государя Императора, не учредил за Богровым никакого наблюдения, а также не принял мер к обыску Богрова при входе в указанные места».

Как видим, Кулябко обвинялся лишь в служебных упущениях, причём о роли Курлова, Спиридовича и Веригина вообще не сказано ни слова!

В 3 часа ночи 12 сентября на Лысой горе (издавна известной, как место сбора нечистой силы) приговор был приведен в исполнение. Задержка между вынесением приговора и его исполнением объяснялась тем, что в Киеве в это время не было штатного палача и пришлось искать добровольца из числа заключённых Лукьяновской тюрьмы.

Кроме официальных должностных лиц на казни присутствовали члены киевских черносотенных и правомонархических организаций, высказывавшие ранее опасения, что «Богрова подменят».

Во время казни Богров вёл себя совершенно спокойно. Один из офицеров приблизил к его лицу электрический фонарик.

– Лицо как лицо, ничего особенного, – сказал Богров.

Смертнику стали связывать руки, и он обратился к жандарму: «Пожалуйста, покрепче завяжите брюки, а то задержка выйдет».

Когда один из «союзников» сказал что-то про фрак Богрова, то он не преминул последний раз в жизни пошутить: «Пожалуй, в другое время мои коллеги-адвокаты могли бы мне позавидовать, если бы узнали, что уже десятый день я не выхожу из фрака».

Подошёл палач, и Богров попросил присутствующих передать привет его родителям.

После того как тело провисело положенные по закону 15 минут, оно было снято и положено в яму, которую закрыли досками, засыпали, сровняли с землей, и ничто больше не указывало на наличие могилы террориста из охранного отделения.

Интересная деталь: верёвка, на которой был повешен убийца Столыпина, была разрезана на части, и некоторые из присутствующих не побрезговали взять себе по куску. Согласно древнему поверью, верёвка висельника приносила счастье и долгую жизнь. Однако палачу Богрова она не принесла ни того, ни другого… В двадцатые годы он был задержан милицией на Бессарабском рынке (находящемся в паре сотен метров от дома Богрова!) при попытке продать кусок той самой верёвки как «талисман счастья». Хотя по архивам и не удалось проследить дальнейшую судьбу арестованного, но вряд ли его жизнь после этого была счастливой и долгой.

 

«Вихрь предположений»

Проводивший по высочайшему повелению расследование киевских событий сенатор Трусевич следующим образом охарактеризовал впечатление от полученных им материалов – «вихрь предположений».

Следует сказать несколько слов о руководителе комиссии, благодаря которому она не только провела огромную работу и собрала множество свидетельств, но и не пошла по лёгкому пути возложения ответственности за убийство премьера на одного безответного начальника Киевского охранного отделения.

А то, что именно настроение поиска «стрелочника» внизу доминировало при дворе, – сомневаться не приходится.

Максимилиан Иванович Трусевич происходил из потомственных дворян. После окончания Императорского училища правоведения с 1885 года служил по судебному ведомству: с 1889 года прокурор Рижского, затем Петербургского окружного суда; с 1901 года прокурор Новгородского окружного суда; с 1903 года товарищ прокурора Петербургской судебной палаты. С 13 июня 1906 по 9 марта 1909 года – директор Департамента полиции, куда был назначен по личной инициативе Столыпина. На новую должность Трусевич пришёл, уже имея значительный опыт борьбы с революционными организациями и достаточно хорошо зная механизм функционирования политической полиции, с которой по ряду прокурорских расследований тесно взаимодействовал.

Трусевич по праву считался одним из наиболее талантливых (что вынужден был признать даже люто ненавидевший его Курлов) руководителей Департамента – прекрасно разбирался в порученном деле, не боялся ответственности при принятии решений, лично участвовал в разработке ряда удачных операций и работе с наиболее важной агентурой.

Именно при Трусевиче революционному терроризму был нанесен сильнейший удар, что дало возможность премьеру проводить политику реформ в обстановке стабильности.

Характерной чертой Трусевича была смелость в отстаивании собственного мнения и отсутствие сервилизма в отношениях с начальством.

Понятно, что Курлов не мог оставить настолько неудобного человека во главе Департамента полиции и, менее чем через три месяца после своего прихода в МВД добился через Дедюлина смещения Трусевича (которому в утешение было пожаловано звание сенатора). Руководить политической полицией вместо него поставили бесцветного Нила Петровича Зуева, который послушно выполнял все указания шефа жандармов и не имел собственного мнения ни по одному серьёзному вопросу.

Для Столыпина это был не только сильный удар из-за потери доверенного человека в МВД, но и показатель того, насколько упало его влияние – премьер и министр внутренних дел не мог отстоять даже своих наиболее преданных соратников.

Возглавляя расследование, Трусевич действовал с не меньшим профессионализмом и смелостью, чем ранее в прокуратуре и МВД. Он хотел, прежде всего, собрать как можно больше фактического материала для суда над ответственными за убийство премьера (о его собственных выводах ниже). Суд так и не состоялся, поэтому «вихрь предположений» не улёгся и до нашего времени.

Но, во всяком случае, из этого вихря можно уверенно исключить версию, ставшую официальной после вынесенного военно-окружным судом приговора Богрову: о том, что добросовестный агент охранки был запуган террористами и сначала пытался убить Кулябко, а потом принуждён был стрелять в Столыпина. Натянутость и неубедительность официальной версии, отсутствие в ней элементарной логики была очевидна современникам. Как и очевидно им было и то, что убийство Столыпина таило в себе множество загадок. Характерна оценка, данная выдающимся философом и публицистом Струве этому покушению, так не похожему на классические акты революционного террора:«… общество в данном случае не только не сочувствовало убийству, оно абсолютно не понимало его. Это был какой-то «технический акт», бессмысленно непонятный, какое-то загадочное происшествие, ключ к которому недоступен сознанию. Вот почему в обществе почти ожесточённо спорят на тему о том, чем же был на самом деле Богров, «охранником» или „революционером“».

Понятно, почему официальная трактовка о причастности анархистов к убийству Столыпина была так выгодна многим высшим должностным лицам империи – она минимизировала вину властей и снимала подозрения о причастности к покушению охранки. Но разоблачается эта версия без особого труда.

Сначала немного о сути сказанного Богровым в суде и на последнем допросе. Уже после революции в советской печати появились воспоминания киевских анархистов. Из них следовало, что Богров действительно подозревался некоторыми соратниками в работе на охранку. Но в этом ничего экстраординарного не было. В революционной среде трудно было найти хоть одного революционера, в отношении которого в условиях общей истерической шпиономании после разоблачения «азефовщины» не высказывались подозрения. Зная нравы анархистов, можно быть уверенным, что если бы подозрения в отношении Богрова были по-настоящему серьёзными, то всё закончилось бы очень быстро и просто.

Что касается упомянутого на суде прихода анархиста, требовавшего от Богрова совершения террористического акта с целью реабилитации, то в 1926 году бывший видный киевский анархист Петр Лятковский в журнале «Каторга и ссылка» рассказал, как всё обстояло на самом деле. Он встретился с Богровым ещё в марте 1911 года и никаких требований о реабилитации и совершении террористического акта не выдвигал. Процитируем слова Лятковского, сказанные Богрову: «…ни я, ни мои т.т. (товарищи. – Авт.) от него не требуют реабилитации». А вот что думал Лятковский весной 1911 года о подозрениях в отношении Богрова, высказывавшихся отдельными арестованными революционерами: «Предполагать всё возможно, но, не имея данных, обвинять недопустимо».

Богров сам начал жаловаться Лятковскому на беспочвенные подозрения в отношении него и спрашивал, как он может с себя их снять. И именно Богров первый заговорил о возможности убийства Столыпина на предстоящих осенью торжествах: «Николай – игрушка в руках Столыпина… Лучше убить Столыпина. Благодаря его политике задушена революция и наступила реакция».

Лятковский не принял всерьёз сказанное Богровым, и больше ни он, ни другие киевские анархисты с Богровым не встречались.

Понятно, что Лятковский был искренен – лгать ему во время появления публикации не имело никакого смысла. Таким образом, можно констатировать, что Богров совершенно исказил содержание разговора и никаких угроз в его адрес не звучало. Что же касается высказанной им мысли об убийстве Столыпина, то она имела общий характер. Да и кто тогда из анархистов не говорил, что хорошо бы убить премьера? Лятковский и воспринял слова Богрова как пустую браваду, вскоре забыв о них…

Кто и для чего инициировал изменение показаний «Аленского», мы можем утверждать уверенно из-за допущенного Департаментом полиции в спешке откровенного ляпа.

Богров до 9 сентября ни слова не говорил о том, что он совершил покушение из-за боязни разоблачения со стороны революционеров. Однако уже 4 сентября в популярной газете «Современное слово» появилась неподписанная заметка (сразу же перепечатанная многими другими изданиями) следующего содержания: «Киев, 4 сентября. Главная цель производящегося следствия выяснить, действовал ли Богров совершенно самостоятельно или по поручению революционной организации. Относительно истинной роли, которую играл Богров, здесь все более склоняются к мнению, что он был настоящим непритворным агентом охраны, пока революционеры не начали его серьёзно подозревать. Дальнейшая гипотеза такова: организация, к которой в целях сыска принадлежал Богров, предложила ему альтернативу – либо убить премьера и тем самым доказать вздорность относительно его сомнений, либо самому быть убитым за сношения с охраной. Богров выбрал первое».

Заявление Богрова на суде было полной неожиданностью для всех присутствующих. Настолько, что Иванов счёл необходимым его передопросить уже после вынесения приговора (на допросе Богров повторил сказанное ранее на заседании суда), что являлось крайне необычным в жандармской практике.

И вот, за пять дней до заседания суда, газета со ссылкой на анонимные источники абсолютно точно излагает ещё не оглашенную новую версию показаний Богрова! Почти дословно рассказывает о том, чего Богров ещё не говорил! Можно ли сомневаться, откуда и с какой целью было инспирировано появление данного материала (кстати, МВД имело специальный секретный фонд для работы с прессой)? Видимо охранники, стремясь быстрей снять с себя ответственность за покушение, поторопились с размещением материала.

Показательно также, что никто не бросился искать упомянутых на суде анархо-коммунистов, которые, как следует из выступления Богрова, непосредственно виновны в покушении на главу правительства. Ведь в случае ареста (а сделать это было нетрудно), их показания начисто разрушили бы официальную версию.

В свою очередь, Трусевич, собрав девять толстых томов о киевских событиях, сделал следующий предварительный вывод о действиях Курлова, Спиридовича, Веригина и Кулябко: «названные четыре лица допустили превышение и бездействие власти, имевшие весьма важные последствия. Эти преступления выразились в том, что:

I. Генерал Курлов, статский советник Веригин, полковник Спиридович и подполковник Кулябко, в нарушение возложенных на них обязанностей по обеспечению безопасности во время киевских торжеств, а равно вопреки установленному порядку и существующим распоряжениям по Департаменту полиции, допустили на происходивший 1 сентября 1911 г. в Киевском городском театре в Высочайшем присутствии парадный спектакль помощника присяжного поверенного Мордку Богрова, заведомо для них политически неблагонадежного, что создало непосредственную опасность для Священной особы Вашего Императорского Величества и для августейшей Вашей семьи, а также повлекло за собою лишение названным Богровым жизни председателя Совета министров, министра внутренних дел, статс-секретаря Столыпина.

II. Те же Курлов, Веригин, Спиридович и Кулябко, получив от упомянутого Богрова измышлённые им сведения о прибытии в Киев революционной группы для совершения террористических посягательств, проявили бездействие власти, не войдя в тщательное обсуждение упомянутых донесений Богрова и оставив таковые без надлежащего исследования, что дало ему возможность осуществить задуманное им злодеяние.

III. Кроме того, генерал Курлов, будучи своевременно осведомлён о несоответствии подполковника Кулябки занимаемой им должности начальника Киевского охранного отделения, о неудовлетворительном положении розыска в этом учреждении, а равно о недостаточности личного его состава для выполнения предстоявшей по случаю означенных торжеств работы, не только не принял мер к устранению указанных непорядков, но и возложил на подполковника Кулябку выходившие из круга его прямых обязанностей поручения по организации и заведованию народною охраною, причём не освободил начальника охранного отделения от исполнения таковых даже и после получения от Богрова сведений первостепенной важности, требовавших тщательной проверки.

IV. Подполковник Кулябко, вопреки установленному порядку и изданным по Департаменту полиции распоряжениям, допустил 31 августа 1911 г. упомянутого Богрова, а также и другое лицо, заведомо для него, Кулябки, политически неблагонадежных, в сад Купеческого собрания на торжество в Высочайшем присутствии, чем создал явную опасность для Священной особы Вашего Императорского Величества, так как Богров, замысливший уже террористический акт и вооружённый револьвером, находился в ближайшем расстоянии от пути шествия Вашего Императорского Величества.

Описанные деяния, заключающие в себе признаки преступлений, подлежащих рассмотрению в судебном порядке, вызывают необходимость в возбуждении против генерала Курлова, статского советника Веригина, полковника Спиридовича и подполковника Кулябки уголовного преследования по установленным в законе правилам.

О вышеизложенном приемлю долг всеподданнейше представить на благовоззрение Вашего Императорского Величества».

Мнение сенатора разделяли и министры юстиции Щег-ловитов и внутренних дел Макаров (а потом и его преемник Маклаков), убеждавшие императора в необходимости предать Курлова, Спиридовича, Веригина и Кулябко суду.

Проведенное последующее предварительное следствие под руководством сенатора Николая Шульгина пришло к тем же выводам, что и Трусевич: «В отношении всех четырёх обвиняемых следует считать установленным бездействие власти, имевшее особо важные последствия». Следующим этапом должен был быть суд по обвинению в преступном бездействии власти.

Однако он так никогда и не состоялся из-за короткой резолюции Николая II от 4 января 1913 года: «Отставного подполковника Кулябко считать отрешённым от должности. Дело об отставных генерал-лейтенанте Курлове и статском советнике Веригине, а также и о полковнике Спиридовиче – прекратить без всяких для них последствий».

В итоге смерть председателя Совета министров всего лишь стоила Курлову недолгой отставки, Спиридовичу – небольшой задержки с присвоением генеральского звания, Веригину – увольнения и лишения придворного звания. Не был предан суду даже Кулябко. Всё ограничилось его снятием с должности и пребыванием на гауптвахте за обнаруженное в ходе расследования хищение (деликатно названное «небрежностью в хранении и расходовании») казённых средств, предназначавшихся на охранные мероприятия во время киевских торжеств.

Ничего не дала и попытка вновь поднять дело об убийстве Столыпина «Чрезвычайной следственной комиссией для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданского, так военного и морского ведомств» Временного правительства. ЧСК для обличения «преступлений царского режима» необходимо было срочно получить обвинительный материал против бывших высших сановников, а предельно запутанные события августа-сентября 1911 года требовали возобновления полноценного расследования и никак не сулили скорого результата. Допрашивавшиеся ЧСК Курлов, Спиридович и Кулябко это прекрасно понимали и избрали наиболее выгодную для себя тактику поведения – упорно отрицали малейшую возможность спланированного полицией убийства премьера, умело запутывали допрашивавших их дилетантов и демонстировали удивительную забывчивость в наиболее важных вопросах. Например, приведём текст допроса Кулябко, который удивляет не только своей краткостью и формальным подходом, но и тем, что ЧСК не проявила ни малейшего желания выяснить у бывшего охранника ключевые детали, которые могли бы объяснить, кто стоял за покушением на Столыпина: «Мне ставится в вину то обстоятельство, что я, пользуясь секретным сотрудником Дмитрием Богровым, руководствовался изданной Департаментом полиции «Инструкцией по организации и ведению внутреннего наблюдения». Пользование отмеченной инструкцией я считаю вполне законным, так как она была утверждена министром внутренних дел и являлась для меня обязательной. Кроме того, в силу высочайших повелений, направление мер по охране высочайших особ и министров было объединено в руках генерал-лейтенанта Курлова, у которого я находился в непосредственном подчинении, и если Курлов указания инструкции считал целесообразными и ее не отменил, то для меня инструкция являлась обязательной. Помянутая инструкция, изданная в законном порядке, давала чинам охраны указания о их служебной деятельности, а потому я считаю, что если бы я не исполнял указаний инструкции, то я совершил бы то превышение власти, которое предусматривается 338 ст. Улож. о наказ.; почему в пользовании мною инструкцией усмотрено в данном случае превышение с моей стороны власти, для меня является непонятным. Мне также ставится в вину нарушение требований 1020–1035 ст. Уст. угол, суд., выразившееся в том, что я не распорядился производством дознания о приготовлении к убийству статс-секретаря Столыпина и не сообщил об этом судебным властям. По этому поводу заявляю, что охранные отделения в своей деятельности руководствовались Положением об усиленной охране, а не Уставом уголовного судопроизводства, дознаний не производили, а занимались только розыском и в своей деятельности не подчинялись судебным властям; однако о всех тех сведениях, которые я получал от Богрова, я доводил до сведения бывшего прокурора судебной палаты Чаплинского и прокурора суда Брандорфа; оба они от меня знали и о предполагавшемся покушении на Столыпина (можно подумать, что чины прокуратуры имели возможность заниматься вопросами обеспечения безопасности, которые были полностью в компетенции охранников. Кулябко говорит деятелям ЧСК явную чушь, но они этого не замечают. – Авт.). Если даже считать, что в своей деятельности по охране порядка во время киевских торжеств 1911 года я совершил какое-либо преступление, то за таковое я понес уже наказание, так как по повелению бывшего императора был отрешён от должности со всеми последствиями этого, т. е. без права поступления на государственную службу в течение пяти лет и без права на пенсию. Отбывши уже однажды наказание, я считаю привлечение меня за то же деяние вновь к уголовной ответственности незаконным.

На заданные мне вопросы по содержанию постановления о моем привлечении отвечаю, что в общем в постановлении этом факты изложены верно и роли отдельных лиц освещены правильно, но деталей я за давностью времени не помню, а потому изложить сейчас все принимавшиеся мною меры по охране Столыпина и бывшего императора, а равно подробно рассказать о взаимоотношениях моих с генерал-лейтенантом Курловым, статским советником Веригиным и Богровым не могу, а также не могу припомнить всех обстоятельств, предшествовавших убийству Столыпина и имевших место после убийства».

В таком же духе прошёл и допрос Курлова, откровенная и наглая ложь которого о том, что Богров был, оказывается, всего лишь «случайным осведомителем», не вызвала у ЧСК необходимых дальнейших вопросов: «Постановление о привлечении меня в качестве обвиняемого мне объявлено, и я не признаю себя виновным в превышении власти, имевшем весьма важные последствия. Я подтверждаю все фактические обстоятельства дела, которые были мной изложены при допросе меня в качестве обвиняемого сенатором Шульгиным. Считаю нужным добавить, что Богров в то время ни в каком преступном сообществе не состоял, что ему самому не были известны лица, которые предполагали совершить убийство Столыпина. Все меры к задержанию преступников, которых должен был указать Богров, были приняты. Что о допущении Богрова в Купеческий сад и в театр мне ничего не было известно, и я такого разрешения не дал бы, т. к. это противоречило всем моим распоряжениям. При этом считаю нужным ещё добавить, что Богров в этот момент секретным сотрудником не состоял, а являлся лишь простым случайным осведомителем».

В итоге после нескольких подобных допросов дело ушло в песок, если не считать того, что неожиданно, без какой-то необходимости ЧСК допрашивает в сентябре брата казнённого террориста из охранки Владимира Богрова, часть показаний которого целесообразно привести:«… он (Дмитрий Богров. – Авт.) высказывался совершенно определённо, защищая идею борьбы с существовавшим политическим и социальным порядком путём самых крайних средств – всеобщих забастовок, террористических актов и прочее. При этом он ставил успех подобной борьбы в зависимость только от сознательности и нравственного подъёма личности, идущей на такую борьбу, – я помню, он всегда повторял, что, по его мнению, не настолько важно уничтожить кого-либо из «великих» мира сего, как испытать высшую степень негодования и нравственного протеста при виде несправедливостей повседневной жизни и потому гораздо больший революционер тот, который уничтожает городового, вследствие учиняемой им дикой расправы, чем тот, который стремится к сенсационному террористическому акту. В связи с этим он рассказывал о подготовлявшихся в Киеве покушениях на убийство начальника Киевского охранного отделения Кулябко, на поджог военно-окружного суда, на учинение взрыва в охранном отделении и прочих планах, имеющих чисто местное значение. О знакомстве брата с Кулябко в то время мне ничего не было известно, но для меня не может быть никакого сомнения в том, что сношения его с охранным отделением могли быть им предприняты только с чисто революционной целью. Никаких иных мотивов у брата моего быть не могло. Им не могли руководить корыстные побуждения, так как отец мой человек весьма состоятельный, при этом щедрый не только по отношению к родным и близким, но и по отношению к совершенно чужим людям, всегда обращающимся к нему за помощью, и, конечно, Кулябко не мог бы соблазнить брата 50-100 рублями. Тем более по отношению к брату, убеждений которого отец всегда так опасался, он готов был пойти на какие угодно расходы и материальные жертвы, чтобы удержать брата от революционной деятельности и, как я указывал, даже тщетно пытался удержать его заграницей. Кроме того, брат мой жил сравнительно скромно, а потому не испытывал нужды в деньгах и бюджет его, как студента, не выходил за пределы 50–75 рублей в месяц. Лучшим подтверждением этого служит то, что после смерти его не осталось никаких долгов, никаких векселей или иных обязательств, им выданных. Не могло также побудить моего брата к вступлению в сношения с Кулябко какое-либо давление или принуждение со стороны Кулябко: ни в момент, к которому приурочивается его сближение с Кулябко, а именно начало 1907 года, ни до этого никаких дел за братом не числилось и до сентября 1908 г. он не подвергался ни разу аресту. С другой стороны, возможность возникновения у брата подобного плана – использовать охранное отделение с революционными целями, облегчалась анархическими убеждениями его, независимостью его от какой-либо партийной организации (так как анархисты, как брат мне разъяснял, даже при взаимном сотрудничестве образуют не «партию», а «группу», предоставляя полную свободу действий всем своим членам), и, наконец, вполне допустима, с точки зрения излюбленной идеи брата, отвечающей его азартной и смелой натуре, о том, что цель оправдывает всякие средства. Тем не менее, я глубоко убеждён, что сведения, которые давал брат Кулябко, если бы факт этот подтвердился, могли носить лишь самый безразличный характер, что с несомненностью должно выясниться при проверке участи тех лиц, которые были указаны Кулябко и момента, когда эти указания делались братом. Уже одно то обстоятельство, что появление брата у Кулябко относится ко времени непосредственно после возвращения брата из заграницы, доказывает, что он не мог сообщить Кулябко каких-либо серьёзных данных. Конечно, в интересах Кулябко и его начальства было доказать серьёзность оказанных братом услуг охранному отделению, так как это для них единственный способ оправдать и объяснить столь легкомысленное к брату доверие. Однако именно тот обман, на который решился пойти брат в конце августа 1911 г., убеждая Кулябко и его начальство в вымышленной истории с приехавшими в Киев революционерами «Иваном Яковлевичем» (Владимир Богров неточен. Правильно «Николай Яковлевич». – Авт.) и «Ниной Александровной» «с бомбой», – доказывает его уверенность в недальновидности и легковерии этих деятелей охраны. Кроме того, мне вспоминается, что брат всегда отзывался о Кулябко как о весьма легкомысленном и поверхностном человеке. Наконец, мне известно, что осенью 1908 г., после освобождения брата из-под ареста, со стороны товарищей его, заключённых в Киевской тюрьме, возникли подозрения против него и обвинения его в сношениях с охранным отделением. Деятельность его, вследствие этого, была подвергнута расследованию со стороны представителей разных партий, и, ввиду данных им объяснений, он был совершенно реабилитирован, о чём и было сообщено в тюрьму. Ввиду всех этих обстоятельств и соображений, я убеждён, что брат мой с самого начала вёл с охранным отделением, в лице Кулябко, смелую игру, одинаково опасную как для него самого, так и для охранного отделения, имеющую единственную цель – осуществление революционного плана и закончившуюся так, как это было первоначально задумано братом, – террористическим актом, не повлёкшим за собой ни одной лишней жертвы со стороны революционеров, но подорвавшим всю охранную систему. Должен, впрочем, заметить, что в революционной деятельности брата был почти 2-х летний перерыв – начиная с конца 1909 г. по август мес[яц] 1911 года. Этот перерыв он объяснял полным разочарованием в своих товарищах по революционной работе. По собственному его заявлению, он убедился, что большинство из них были не идейными сторонниками анархизма, а людьми, преследующими свои узко эгоистические или даже корыстные цели. Поэтому он не считал возможным дальнейшую работу совместно с ними и говорил, что если когда-нибудь он решится на какой-либо революционный акт, то совершит его только единолично, без помощи кого-либо из товарищей. Это заявление сделано было братом в апреле мес[яце] 1911 г. двоюродному брату Валентину Евсеевичу Богрову, гостившему несколько дней в Киеве, постоянно же живущему в Москве. Возможно, что перерыв в революционной работе брата являлся результатом естественного утомления, а может быть и желанием совсем оставить работу, как он это пишет в письме к родителям. Во всяком случае, у него была полная возможность заняться мирной профессиональной деятельностью – ни пред кем никаких обязательств у него не было, он провёл почти два года вне Киева, вдали от Кулябко и своих бывших товарищей по революционной работе, и проектировал поехать в Париж, ввиду национальных ограничений, мешавших ему работать в России. Если, тем не менее, он вернулся на прежнюю дорогу, то только по свободно принятому решению, так как никаких оснований для того, чтобы предполагать наличность принуждения с чьей-либо стороны и какого-либо внешнего воздействия на его волю, не имеется. Впрочем, действительно, весной 1911 г. к брату являлся, как это мне рассказывал отец, какой-то неизвестный с обвинениями в неправильном отчёте в израсходованных в 1908 году деньгах и с требованием предъявить оправдательные документы по всем расходам. Это требование брат считал явно шантажным, так как отчёт был им своевременно напечатан в «Бунтаре», а расписки по мелким расходам на извозчиков, посыльных, железнодорожные билеты и прочее он считал невозможным представить. Тем не менее, отец дал ему требуемые деньги, кажется, несколько сот рублей, которые и были им уплачены неизвестному лицу, чем дело было совершенно ликвидировано. Переходя к событиям 1 сентября, я, прежде всего, должен отвергнуть попытку некоторых корреспондентов периодической печати изобразить роль Кулябко, Курлова и других как простое соучастие в совершённом братом преступлении. Основанием для таких предположений послужили, как это потом рассказывали лица, присутствовавшие в суде во время слушания дела брата, ответы моего брата на предлагаемые председателем и прокурором вопросы, причём брат определённо отвергал все подобные возводимые против Кулябко и других обвинения. Хотя такая защита Кулябко и других со стороны моего брата и удивляла в то время некоторых, однако, с точки зрения высказанного мною раньше, такое стремление брата совершенно понятно. Задачей моего брата отнюдь не являлось втянуть, без всякого к тому основания, Кулябко, Курлова и других в своё дело, так как он тем самым превратил бы акт, совершённый им с чисто революционной целью, в простое убийство, совершённое с умыслом и заранее обдуманным намерением – ведь только таковы могли быть планы Кулябко, Курлова и других. Брат только и мог, в интересах своей собственной идеи, давать показания, благоприятные для Кулябко, Курлова и других в смысле уголовной их ответственности за происшествие 1 сентября, так как люди эти сделались жертвой отчасти своей недальновидности, а, главным образом, самой охранной системы, существовавшей на самых законных основаниях, но никак не злого умысла с их стороны. Кроме того, и объективная обстановка преступления приводит к заключению о невозможности их соучастия в нём – ведь ничего не делалось для того, чтобы скрыть их сношений с братом непосредственно перед событием 1 сентября, в конце августа мес[яца] и в день убийства в театре, билет был выдан брату самим Кулябко из взятых на своё имя и прочее. Далее, как мне известно со слов моей тётки Марии Богровой, жившей 1 сентября в Киеве в доме отца, присланная охранным отделением ночью 1 сентября команда полицейских и филеров для производства обыска была настроена самым зверским образом и разыскивала мистических «Ивана Яковлевича» и «Нину Александровну» по всем закоулкам дома – на чердаках, в подвалах, в саду и даже в соседних усадьбах, что свидетельствует о том, что Кулябко был совершенно убеждён в существовании этих вымышленных лиц (Кулябко просто должен был продемонстрировать, что был уверен в их существовании. – Авт.). Наконец, мне вспоминается, как брат мой еще в начале августа торопился вернуться из дачного места Потоки, где мы проводили лето, в Киев, ссылаясь на свои занятия у патрона, присяжного поверенного А. С. Гольденвейзера. Теперь для меня ясно, что уже тогда в нём созрел план совершения террористического акта во время киевских торжеств по случаю приезда государя и как-то раз он мне даже предложил вопрос, какое, по моему мнению, могло бы произвести впечатление на общество убийство Столыпина. Не придавая вопросу этому особого значения, так как я знал, что в то время брат мой совершенно оставил революционную деятельность, я совершенно спокойно ответил ему, что считаю реакцию слишком сильной в обществе для того, чтобы какой бы то ни было террористический акт мог произвести в нём психологический сдвиг. Вот эти факты создают во мне полную уверенность, что брат мой не являлся и не мог являться бессознательным, а тем более сознательным, оружием в руках Кулябко, Курлова и других, а наоборот, использовал их в своих революционных целях. По вопросу о том, почему мой брат в показаниях, как бы нарочито, подчёркивал, что в период 1907–1909 годов действовал в интересах охранного отделения, я должен сказать, что вижу в этом его заявлении последний и, может быть, самый крупный из совершённых им анархических актов. И прежде нередко брат высказывал взгляды, поражавшие в первый момент окружающих своей парадоксальностью, но, тем не менее, вполне последовательно вытекающие из исповедуемой им анархической теории. Впрочем, в этом своём последнем анархическом акте он не сумел соблюсти строгой последовательности с начала и до конца, что я объясняю отчасти внезапностью этого принятого им решения, отчасти же теми ужасными нравственными и физическими потрясениями, которые ему пришлось испытывать. Насколько мне известно, в первом своем показании, данном им 1 сентября, он указывал лишь на революционные цели, которые он преследовал и на создавшееся у него давно решение совершить покушение на жизнь Столыпина. И только в дальнейших своих показаниях он дает иное освещение своей деятельности в 1907–1908 годах в Киевск[ом] охранном отделении, причём, однако, на целый ряд вопросов следователя, направленных к объяснению столь быстрых и странных переходов от революционной деятельности к охранной и вновь к революционной, он отказывается отвечать, ссылаясь на «свою логику». Далее, в двух письмах на имя родителей, фотографии с которых я представляю, он подчёркивает, что желает оставить о себе воспоминание у родителей, как о человеке, «может быть и несчастном, но честном», и указывает, что не может, несмотря на все старания, «отказаться от старого», т. е. от революционной деятельности. Таковы противоречия, в которые он всё время впадал, стремясь изобразить свою деятельность 1907–1909 гг., как направленную в интересах охраны. Между тем, представляясь сотрудником Кулябко, брат мой, по моему убеждению, имел в виду направить удар на всю систему охранного розыска. В том виде, в каком он старался изобразить событие 1 сентября, ответственность за него переносилась с отдельных лиц, которым была вверена охрана Столыпина, на всю ту систему, которую сам Столыпин возглавлял. Совершение убийства Столыпина обыкновенным революционером привело бы только к новому усилению деятельности охранных отделений и увеличению бдительности агентов. Тогда как совершение этого акта человеком, который раньше сам будто бы содействовал целям охраны и потому был посвящён во все её тайны и только вследствие этого получил возможность совершить задуманное, переводит вопрос о том, как уберечься от революционеров, на вопрос о том, как избавиться от самих охранников. Этими соображениями, несомненно, только и руководствовался мой брат, когда решился принести в жертву революционной идее не только свою жизнь, но и свою честь. И нельзя не признать, что эта последняя его жертва оправдалась в том смысле, что ни одно политическое убийство не подняло такой бури страстей, как убийство Столыпина, и именно вследствие того психологического осложнения, которое было внесено в дело. Вспомним дебаты Государственной думы, где правительству наносились одновременно удары с левой и с правой стороны – с левой за охранную систему, с правой – за неудачную борьбу с революцией; вспомним огромную литературу, которую вызвало дело Столыпина; вспомним значительные перемены в личном составе администрации, скомпрометированной «действительными и мнимыми» (как пишет брат родителям) разоблачениями брата; наконец, всё настоящее дело и связанные с ним десятки томов следственных производств, ревизий и прочее – весь этот огромный агитационный материал мог явиться только в результате того двойного удара, который был нанесён покойным братом и который был направлен против известной физической личности, с одной стороны, и против всей той системы, [на] которой личность эта держалась, с другой стороны. Этими соображениями я объясняю, почему мой брат на суде вместо длинной изобличающей правительство революционной речи, к которым так привыкли военные судьи того времени и которая не принесла бы пользы ни ему, ни другим, ограничился вымышленным признанием своего сотрудничества в охранном отделении, которое вызвало в обществе бурю негодования, направленного против охранной системы. Мой брат был слишком умён, чтоб не понимать, как ему было легко объяснить всё своё поведение революционными целями и как такое его объяснение были бы рады поддержать все тогдашние представители официальной власти. Но он пошёл иным путём и принёс новую жертву, быть может, самую тяжелую, во имя той же революционной идеи, за которую отдал и свою жизнь».

Как видим, Владимир Богров по вполне понятным причинам пытается представить повешенного брата не запутавшимся агентом охранки, а героем-революционером. Ясно, что поэтому ему вполне логично утверждать, что охранники были «обмануты». Но возникает закономерный вопрос – почему деятели ЧСК из огромного количества свидетелей допросили лишь крайне заангажированного брата убийцы, который заведомо не мог помочь установить истину в деле убийства Столыпина? Не был ли кто-то в ЧСК заинтересован в продвижении версии Владимира Богрова, которая полностью реабилитировала Курлова, Спиридовича, Кулябко и Веригина? По каким причинам – можно только догадываться. Во всяком случае, не следует сбрасывать со счетов то, что далеко не все агенты политической полиции были раскрыты после Февраля и у того же опытнейшего агентуриста Спиридовича вполне могли быть такие материалы на кого-либо из членов ЧСК, которые могли их заставить выполнять его указания.

Скажем несколько слов и о последующей судьбе киевской четверки. Из них наименее милостиво судьба отнеслась к Веригину. Он так и не был больше принят на государственную службу. В 1920 году бывший камер-юнкер, по одним сведениям, умер своей смертью, по другим – был расстрелян ВЧК.

Несравненно удачней всё сложилось у Курлова (что доказывает – его странная роль в убийстве Столыпина не была негативом в глазах как ближайшего окружения императора, так и лично Николая II). После начала Первой мировой войны он был возвращён на службу и назначен генерал-губернатором Восточной Пруссии. Однако, из-за отступления русских войск после разгрома 2-й армии Самсонова, к своим обязанностям генерал так и не успел приступить. Следующие должности Курлова – помощник главного начальника Двинского военного округа (ведал контрразведкой и военной цензурой), а потом Прибалтийский генерал-губернатор. В 1915 году был отчислен в резерв Петроградского военного округа. Осенью 1916 года Курлов возвратился на старую должность – стал и. о. товарища министра внутренних дел Протопопова и заведующим делами Департамента полиции. В декабре 1916 года (надо сказать, очень вовремя) вышел в отставку.

В первые дни Февральской революции Курлова арестовали, но уже в августе по болезни перевели под домашний арест и в 1918 году он смог сбежать за границу, где участвовал в деятельности монархических организаций. Умер в 1923 году в Германии.

Спиридович оставался на должности начальника охранной агентуры до 1916 года и стал генерал-майором, после чего был назначен на видную должность ялтинского градоначальника (руководившего почти всем южным побережьем Крыма и отвечавшего за безопасность царских и великокняжеских резиденций). Как и Курлов, недолго пробыл в заключении после Февраля, но сумел благополучно выйти на свободу, а потом и уехать в эмиграцию (скончался в Нью-Йорке в 1952 году). Интересно, что получить разрешение на въезд из Франции в США после окончания Второй мировой войны бывший охранник сумел благодаря американскому историку Дону Левину (тесно связанному с ЦРУ), которому откровенно «подыграл», заявив о подлинности заведомой фальшивки – так называемого «письма Ерёмина», из которого следовало, что Сталин был агентом охранки.

Кулябко после увольнения со службы работал в Киеве представителем компании швейных машинок «Зингер». Благополучно пережил войну, две революции и умер своей смертью в 1920 году.

Но всё это было после. А в 1913 году неожиданная царская милость к виновникам убийства главы правительства вызвала в стране волну возмущения. Даже крайне осторожный и избегавший конфликтов преемник Столыпина – премьер-министр Коковцов – не удержался, чтобы не высказать императору своего недоумения: «Ваше Величество, Вы знаете, как возмущена была вся Россия убийством Столыпина и не только потому, что убит Ваш верный слуга, но еще более потому, что с такой же лёгкостью могло произойти гораздо большее несчастье. Всем было ясно до очевидности, что при той преступной небрежности, которая проявилась в этом деле, Богров имел возможность направить свой пистолет и на Вас и совершить своё злое дело с той же лёгкостью, с какой он убил Столыпина. Всё, что есть верного и преданного Вам в России, никогда не смирится с безнаказанностью виновников этого преступления, и всякий будет недоумевать, почему остаются без преследования те, кто не оберегал государя, когда каждый день привлекаются неизмеримо менее виноватые незаметные агенты правительственной власти, нарушившие свой служебный долг. Ваших великодушных побуждений никто не поймёт, и всякий станет искать оправдания своего недоумения во влиянии окружающих вас людей… Вы исключаете возможность пролить полный свет на это тёмное дело, что может дать только окончательное следствие, назначенное Сенатом. Бог знает, не раскрыло бы оно нечто большее, нежели преступную небрежность… Если бы Вы, Ваше Величество, не закрыли теперь этого дела, в Вашем распоряжении всегда оставалась бы возможность помиловать этих людей в случае осуждения их. Теперь же дело просто прекращается, и никто не знает и не узнает истины. Будь я на месте этих господ, и подскажи мне моя совесть, что я не виновен в смерти Столыпина и не несу тяжкого укора за то, что не уберег и моего государя, я просто умолял бы Вас предоставить дело своему ходу и ждал бы затем Вашей милости уже после суда, а не перед следствием».

В сказанном председателем Совета министров обращает на себя внимание то, что он явно пытался сыграть на чувствительной для императора теме его личной безопасности. Но цели это не достигло. Видимо, начальник охранной агентуры сумел убедить царя в том, что ему тогда в театре ничего не угрожало. И, видимо, доводы были чрезвычайно веские, раз Спиридович остался на занимаемой должности и нисколько не утратил влияния при дворе.

Второй важный момент, на котором пытался сыграть Коковцов для отмены царской резолюции, – акцентирование на том, что всегда остаётся возможность помилования уже после суда, который бы выяснил истину. Это лишало возможности Николая II сослаться на соображения гуманности, но также не подействовало. В данном случае самодержец проявил не слишком присущую ему твёрдость.

А о коковцовском «нечто большем» можно предполагать многое. По странному совпадению, в том же 1926 году, когда Лятковский исчерпывающе осветил вопрос о своей встрече с Богровым, выходивший в Праге эмигрантский эсеровский журнал «Воля России» напечатал статью Лазарева. Как мы помним, Богров рассказывал охранникам, что именно через этого представителя ЦК ПСР он познакомился с «Николаем Яковлевичем». По свидетельству Лазарева, Богров пришел к нему в 1910 году и настойчиво просил санкцию ЦК ПСР на проведение террористического акта в отношении Столыпина (ранее они вообще не были знакомы!), на что получил категорический отказ.

Абсурдна сама по себе ситуация, когда анархо-коммунист идёт за санкцией на убийство к эсерам. Что мешало ему стрелять как анархисту? Опытному революционеру Лазареву это было очевидно сразу, и он следующим образом обосновал Богрову свой отказ: «…с точки зрения партийной и политической целесообразности, единение в таком ответственном деле социалистов-революционеров с анархистами – недопустимо… Допустим, что акт совершился. Вы, анархист, арестованы… Если партия теперь санкционирует ваше выступление, она не сможет молчать тогда… Но во что тогда превратится партия?.. Для анархистов борьба с государством и правительством всеми средствами есть дело принципиальное. Для нас, социалистов, террористические акты могут быть допустимы только в исключительных случаях и только тогда, когда по совокупности обстоятельств каждый отдельный случай может найти себе достаточное оправдание в общественном мнении… наша партия уже переболела максимализмом. Как она может теперь сходить с ясно установленной позиции и сближаться с анархизмом? Если нужно устранить Столыпина с политической сцены, то партия это должна взять на себя сама, и акт совершить должны её собственные члены, эсеры, а не анархисты».

Из рассказа Лазарева можно сделать следующий вывод. Кто-то (конечно, отнюдь не революционеры) тогда хотел, чтобы ответственность за устранение Столыпина взяли на себя эсеры, что сразу бы сняло все возможные подозрения. Кому же ещё стрелять в премьера, как не представителю ПСР! Тогда всё было бы предельно просто и понятно… Очередной акт революционного терроризма со стороны социалистов-революционеров против «тирана» – никаких недоуменных вопросов ни у кого априори бы не возникло. Но с «привязкой» ПСР не сложилось, и поэтому неестественность произошедшего бросалась в глаза современникам.

Отметим, что ЦК ПСР (небезосновательно полагая, что может оказаться втянутым в крайне сомнительную историю) в октябре напечатал в своем официозе, газете «Знамя труда», следующее заявление с категорическим отрицанием какой-либо связи с Богровым: «Ввиду появившихся во всех почти русских газетах известий о причастности Партии Соц. – Рев. к делу Дм. Богрова, Центр. Комитет П. С.-Р. заявляет:

Ни Ц. К-т, ни какие-либо местные партийные организации не принимали никакого участия в деле Дм. Богрова.

Мы не знаем, кто такой Богров. По одной версии, он – раскаявшийся охранник, по другой – анархист, поступивший в охрану с революционными целями. Быть может, есть какая-либо третья, пока еще не обнаруженная, но соответствующая действительности? Неизвестно…

Допуская даже, что Богров анархист, решивший поступить на службу в охрану с революционными целями, мы всё же не имеем никаких данных для суждения о том, что привело его к такому решению. Легкомыслие? Недостаток моральной чуткости? Наклонность к авантюрам? Или, быть может, безрассудная уверенность, что при наличии царящей кругом апатии и разрухи человеку с революционным темпераментом остаётся лишь одно: действовать на свой личный страх и риск (прекрасное свидетельство, насколько эффективно Столыпин сумел загнать «бесов» революции в их тёмное подполье. – Авт.)?. Опять-таки неизвестно…

Мы можем с уверенностью констатировать лишь два факта. Первое: Богров несомненно какою-то ценою – большою или малою, это существа дела не меняет – купил то исключительное доверие, которое оказала ему охрана и благодаря которому он сумел попасть на торжественный спектакль в Киеве. Второе: с момента выстрела в театре вплоть до петли на шее Богров держал себя с достоинством, благородно, геройски».

Струве написал по горячим следам в статье «Преступление и жертва», что «киевское событие свидетельствует лишь о вырождении террора и ни о чём более». По его мнению: «Из всех крупных политических убийств, когда-либо совершённых в России, оно есть самое случайное, наименее "органическое”». И если с тезисом о «неорганичности» террористического акта нельзя не согласиться, то с уверенностью Петра Бернгардовича, что убийство главы правительства свидетельствует исключительно о «вырождении террора», можно поспорить. Точнее, сам факт подобного явления окончательного разложения революционного терроризма (впрочем, как и всего тогдашнего российского общества) несомненно имел место, но в произошедшей трагедии он сыграл лишь подчинённую роль, будучи использован теми, кто мечтал о смерти председателя Совета министров.

Кому же настолько мешал Столыпин, что был избран вариант убийства? Многим… В том числе лично царю и Александре Федоровне, их ближайшему окружению в лице Дедюлина (скоропостижно скончавшегося в 1913 году) и Распутина (хотя лично друг друга они не переносили), влиятельным правым и ультраправым противникам столыпинского курса из Государственного совета.

Бывший председатель III Думы Гучков (имевший в 1911 году серьезнейшие источники негласной информации) уже в конце жизни в Париже рассказывал бывшему видному дипломату Николаю Александровичу Базили о своем видении тех событий: «Не знали, как отделаться от Столыпина. Просто брутально удалить не решались. Была мысль создать высокий пост на окраинах, думали о восстановлении наместничества Восточно-Сибирского (при дворе обсуждались также варианты наместничества на Кавказе и назначения послом в одну из европейских стран. – Авт.)… Вот эти люди, которые тоже недружелюбно относились к Столыпину… они нашли, что можно не мешать (многие характеризовали поведение охранки в Киеве именно таким образом. – Авт.). В это время в левых кругах создалась атмосфера какая-то покушений на Столыпина… Так как у меня были конкретные данные, я, несмотря на моё нерасположение к Курлову, эти сведения ему сообщил (не подстегнуло ли это Курлова, понявшего, что подготовка убийства Столыпина может раскрыться, к немедленным действиям? – Авт.).

Так как предвиделась поездка Столыпина в Киев, то я его предупредил об этом, и у меня определённо сложилось впечатление, что что-то готовится против Столыпина… я всё думал – сказать ему или не сказать, чтобы он остерегался… Я ему не сказал. У меня до сих пор сохранилось убеждение, что в этих кругах считали своевременным снять охрану Столыпина».

Обращает на себя внимание один аспект, в котором свидетельство лидера партии октябристов сходно с тем, что написала дочь Столыпина. И через много лет после крушения империи и династии, они не захотели конкретизировать – какая именно информация находилась в их распоряжении. Думается, что причина подобного бросающегося в глаза умалчивания имеет единую мотивацию.

В эмиграции Гучков постоянно отбивался от обвинений правых кругов в том, что он являлся одним из основных виновников крушения империи Романовых, упорно подчеркивал свои монархические убеждения, и поэтому ему вряд ли хотелось выдвигать прямые обвинения против погибшего мученической смертью императора.

Конечно, это не может служить основанием для подозрений лично против Николая II. Всё, что известно о его характере, ни в коей мере не даёт возможность подозревать в нём верховного руководителя заговора против собственного премьера. Но ряд высших должностных лиц империи, которые были напрямую заинтересованы в устранении Столыпина, прекрасно знали реальное отношение государя к главе правительства и, возможно, считали, что фактически исполняют его невысказанное пожелание. При этом они могли с большой долей уверенности предполагать, что даже в критической ситуации самодержец не даст привлечь их к ответственности.

А ненависть с их стороны была настолько велика, что Фредерикс и Дедюлин демонстративно пытались унизить главу правительства. В Киеве премьер не получил положенного ему придворного экипажа, его постоянно не включали в число сопровождающих Николая II, не пригласили в царскую ложу на ипподроме, в которой собрались все высшие сановники. Обращение с ним ближайшего окружения царя произвело на Столыпина настолько гнетущее впечатление, что он так ответил на вопрос Коковцова о причинах «сумрачности»: «…у меня сложилось за вчерашний день впечатление, что мы с вами здесь совершенно лишние люди, и всё обошлось бы прекрасно и без нас».

Приехав в Киев, Столыпин был уверен, что ему недолго осталось возглавлять правительство. Противоречия с царём зашли настолько далеко, что премьер собирался подать в отставку. А один из ближайших сподвижников премьера – главноуправляющий земледелием и землеустройством Александр Васильевич Кривошеин – считал отставку делом окончательно решённым. По его словам, для устранения председателя Совета министров только искали «формы и поводы для… перемещения на невлиятельный пост».

Но с отставкой (о которой говорили уже давно) дело обстояло не так просто, как представлялось будущему главе врангелевского правительства Юга России (который в 1920 году пытался в Крыму возродить столыпинский курс реформ). Уже указывалось, что предыдущая отставка Столыпина царём принята не была. Как ответил, не слишком затрудняя себе объяснениями, император: «Я не могу согласиться на Ваше увольнение, и я надеюсь, что Вы не станете на этом настаивать».

Не было никакой гарантии, что на этот раз он поведёт себя иначе. Да, наиболее вероятно, что рано или поздно Николай II сменил бы председателя Совета министров, но, когда именно это случится – определённо предсказать было невозможно. А для некоторых противников Столыпина каждый день его пребывания у власти мешал исполнению их планов, а иногда и угрожал крайне неприятными последствиями. Исходя из этого, вряд ли можно считать убедительным аргумент о том, что придворной клике не имело смысла насильственно устранять Столыпина по причине его готовящейся близкой отставки.

Так, можно с очень большой долей вероятности допустить, что одним из движущих мотивов действий Курлова была назначенная Столыпиным ревизия секретных фондов МВД, которая должна была начаться сразу по окончании киевских торжеств. У шефа жандармов была репутация человека весьма нечистоплотного в отношении казённых средств (особенно после скандального развода и женитьбы на обладавшей незаурядными запросами молодой красавице-графине Армфельдт), и вряд ли он преодолел соблазн запустить руки в почти неконтролируемые секретные фонды. А обнаружение крупных хищений (согласно ряду свидетельств, министр внутренних дел уже получил конкретную информацию по этому поводу) грозило не только увольнением – Столыпин бы обязательно добился предания виновных суду. В этом ему бы не смог помешать даже всесильный Дедюлин.

Встреча Богрова с Лазаревым доказывает, что подготовка покушения на Столыпина не была импровизацией, а велась достаточно давно. Возможно, всё так бы и осталось неосуществленным резервным вариантом, если бы не спусковой крючок в виде приближения ревизии секретных фондов. Курлов не мог дожидаться гипотетической отставки Столыпина и готов был «подыграть» царскому окружению (тому же дворцовому коменданту) в устранении своего начальника любыми способами, причём даже без получения конкретного приказа. Особенно, если ему была ранее (возможно, перед беседой «Аленского» с эсеровским представителем) гарантирована безнаказанность.

Единственный человек, который мог дать такие гарантии Курлову – это Дедюлин. Можно было бы еще вспомнить Распутина – как мы помним, ряд его действий (и наличие мотивов) делает подобное допущение правдоподобным, но всё же дворцовый комендант больше подходит на роль главного руководителя антистолыпинского заговора. Его положение было несравненно прочнее, чем у «старца», а влияние на царя и весь бюрократический аппарат значительно осязаемее и надёжней. Дворцовый комендант мог действовать не через мистически настроенную императрицу, а напрямую через императора. Да и его собственного влияния было достаточно, чтобы решить практически любой вопрос.

Однако Курлов в силу своей профессиональной некомпетентности никак не мог быть непосредственным техническим организатором покушения. На данную роль более всего подходит великолепный специалист по работе с секретной агентурой и тонкий знаток ее психологических особенностей Спиридович. Амбициозный жандармский полковник был давно ориентирован на Курлова и связывал с ним свои дальнейшие карьерные планы. Для ученика великого агентуриста Зубатова отнюдь не было невозможным разработать план задействования в покушении осведомителя без риска для безопасности императора. Тем более, Спиридович официально отвечал только за охрану царя и поэтому ничем особо не рисковал даже в случае начала серьёзного расследования.

В свою очередь, Веригин и особенно Кулябко были фигурами несамостоятельными, и можно было быть уверенным в исполнении ими всех полученных указаний своих патронов. Вероятно, начальник Киевского охранного отделения, полностью находившийся под влиянием Спиридовича, был изначально предназначен на роль «стрелочника», что, впрочем, грозило ему не больше, чем увольнением со службы.

Почему в чужой для него игре участвовал Богров, определённо сказать нельзя. Как и, впрочем, нельзя сказать, что его изначально толкнуло в объятия охранки… Возможно, «Аленскому» просто нравились игры со смертью, а жизнь не представляла ценности. Например, он писал в одном письме в конце 1910 года: «Я стал отчаянным неврастеником… В общем же всё мне порядочно надоело и хочется выкинуть что-нибудь экстравагантное, хотя и не цыганское это дело». Или можно привести не менее показательный отрывок из одного письма Богрова: «Нет никакого интереса в жизни. Ничего, кроме бесконечного ряда котлет, которые мне предстоит скушать в жизни. И то, если моя практика позволит. Тоскливо, скучно, а главное одиноко…».

А вот чрезвычайно интересная и, на наш взгляд, абсолютно психологически достоверная характеристика Богрова, принадлежащая видному большевику Иуде Соломоновичу Гроссману (псевдоним Рощин), который начинал свою революционную деятельность анархистом-коммунистом: «Помню его таким: высокого роста, худой, на щеках разлит румянец – но не производит впечатления физического избытка, скорее румянец чахоточного. Этот румянец придаёт характер болезненной моложавости. Губы чуть отвисают, открывая выступающие, чрезмерно длинные, передние зубы… В лице нет движения. Оно недоуменно застыло… Говорят: Богров – весельчак, Богров искрится остроумием. Ни разу он на меня такого впечатления не производил. Наоборот. Казалось, что этот человек никогда не знал простой радости, не знал «глупого» счастья, не изведал приступа буйства жизни… В душе была осень, мгла… Был ли Дмитрий Богров романтиком? Нет. В нём жило что-то трезвенное, деляческое, запыленно-будничное, как вывеска бакалейной лавочки… Я очень легко себе представляю Богрова подрядчиком по починке больничных крыш, неплохим коммивояжером шпагатной фабрики… И он бы серо и нудно делал нудное дело. Но точно так же представляю себе и такой финал: в местной газете, в отделе происшествий, появляется петитом набранная заметка: «В гостинице «Мадрид» покончил самоубийством коммивояжер шпагатной фабрики Д. Богров. Причины самоубийства не выяснены…».

Да, романтика Богрова – если о ней можно говорить – то только как бы протест против нудной обыденщины и смертоносной «обнажённости», что жила в нем и грызла его. Я ни разу не видел Богрова просто весёлым, радостным, упоённым предстоящей борьбой и риском. Я помню Богрова оживлённым только тогда, когда он острил… А острить он любил. Но было нечто своеобразное в этих остротах. Казалось, дайте Богрову сырой материал мира, и он всё построит по образу и подобию парадоксальной остроты…

С Богровым я встретился в Париже. Он был всё тот же. Внутренне безрадостный, осенний. Он по-старому – жутко острил. Подозрения (имеются в виду подозрения о сотрудничестве с охранным отделением. Они возникали в отношении доброй половины участников революционных организаций, поэтому особо всерьёз их, как правило, не принимали. – Авт.) то возникали, то опять исчезали… Дмитрий Богров не делался от этого ни более осенним, ни более «остроумным».

Что побудило Дмитрия Богрова на покушение?.. – Кто скажет? Может, надоело «острить»?..

Может, Дмитрию Богрову не только надоели тщетные попытки заполнить внутреннюю пустоту?.. Может, им двигало и нечто другое. Ведь Богров – в этом я убежден – презирал до конца хозяев политической сцены, хотя бы потому, что великолепно знал им цену… Может быть, Богрову захотелось, уходя, «хлопнуть дверью», да так, чтобы нарушить покой пьяно-кровожадной, дико-гогочущей реакционной банды?»

Да и вообще – возможно ли с позиций логики и здравого смысла анализировать действия человека, как будто сошедшего со страниц одного из романов Достоевского? О совершенном равнодушии к жизни свидетельствует, в частности, и поведение Богрова после оглашения приговора. Достаточно было подать кассацию, и только это оттянуло бы казнь (а в случае отклонения кассации существовала ещё возможность обратиться лично к царю за помилованием).

Хотя и тут возможны варианты. Возможно, его действия определяла таинственно исчезнувшая из театра женщина, которую потом охранка и не подумала установить и допросить (никакой трудности это не представляло – все билеты были именными и выдавались по спискам)? В конце концов, многое в истории человечества объясняется знаменитым французским выражением «cherchez la femme».

Увы, ключевые участники и свидетели тех событий, в силу разных причин, унесли с собой в могилу известные им тайны. В отличие от них, находившийся в эмиграции вождь большевиков знал о киевских событиях только из газет, но в статье, посвящённой смерти Столыпина, точно отметил, что его политическая биография «есть точное отражение и выражение условий жизни царской монархии». В полной мере это относится и к насильственной смерти премьера, для которого несравненно более опасными оказались «стоящие у трона» враги, чем революционные террористы.

А последним было чему радоваться. Им сразу стало ясно то, что Крыжановский констатировал уже после катастрофы революции: «Со смертью его сила государственной власти России пошла на убыль, а с нею покатилась под гору и сама Россия». В этом была закономерность истории – великие реформы требовали великого реформатора, а без них империя Романовых была обречена…

Но все же, пожалуй, лучше всего закончить нашу книгу словами известного православного публициста начала прошлого века Александра Петровича Аксакова, который, несмотря на понимание всего неизмеримого трагизма гибели главы правительства (особенно учитывая, что хоть сколько-нибудь равнозначной фигуры на замену ему перед грядущими тяжёлыми испытаниями не было), считал, что кровь потомка святого благоверного князя Михаила Черниговского была пролита недаром и есть все основания для исторического оптимизма: «Свершилось; нет в России П. А. Столыпина. Как 30 лет тому назад, 1 марта 1881 года, у России был отнят великий Царь Освободитель, которому сейчас, с юбилейных дней 19 февраля, благодарное крестьянство ставит по лицу всей русской земли тысячи памятников, притом отнят в такую минуту, когда он готовился даровать новые блага народу, – так и 1 сентября 1911 г. вырван из жизни русского государства лучший гражданин русский, могучий защитник родины и вернейший слуга Царя. Отнят в то время, когда проведением закона о землеустройстве он так блестяще завершил освободительную реформу 19 февраля 1861 года и с великим усилием проводил его в жизнь народную…

Кто бы ни был подлый убийца – революционер ли, продававший с юношеских лет своих товарищей и в то же время активно участвовавший в революционной работе, или же изобличённый охранник, под страхом смерти взявший на себя позорную роль палача, – рука его во всяком случае могла быть направлена только врагами единой, мощной и славной России, врагами её развития на благо народное и на страх её врагам…

Невозможно, однако, чтобы ничтожества явились вершителями судеб великих народов; как ни прикрывают они свой ничтожный рост, увеличивая свою силу при помощи динамита и направленных из-за угла браунингов, они остаются всё же величинами неизмеримо малыми в великом историческом потоке. Жизнью народов руководят неизменные законы роста и здорового развития, установленные Божественным Промыслом, и только великие люди, согласующие свои действия с этими законами, оставляют след в жизни народов, дают толчок их движению ко благу, а имена их заносятся в скрижали истории. Дела же презренных убийц предаются забвению, и они не могут отразиться на жизни великого народа русского, на будущем великой России.

Столыпин убит, но великий его труд, дело его жизни живы, и жертва им принесена недаром. Став во главе правительства в минуту революции, когда Россия была охвачена безобразной смутой, он прежде всего подавил её и восстановил порядок и уважение к власти. Достиг он этого не одной только силой, а нравственным обаянием своей личности и тем, что доказал обществу и законодательным учреждениям, что честность и правда на стороне правительства, а деятели революции, называющие себя друзьями народа, выведенные к свету, оказались только убийцами и грабителями. Достигнув известного покоя и порядка в стране, он привёл Россию к представительному строю. После двух революционных Дум, по воле Самодержавного Государя, даровавшего новый избирательный закон, он создал третью Государственную Думу и работал с народными представителями до конца жизни. Теперь никто из преданных русской государственной идее граждан русских не сомневается, что установившийся строй прочен и неизменен. Никогда ещё, ни в одной стране это трудное изменение строя, т. е. строя дореформенного в строй представительный не совершался так быстро, так безболезненно и с такими ничтожными потерями, в таком порядке и стройной системе. Правительство, во главе которого стоял Столыпин, не могло работать, не имея основной идеи государственного строительства; прежние шатания государственной политики, не только в зависимости от лица или учреждения, стоящего во главе правительства, но и в зависимости от начальников отдельных ведомств, были несовместимы с новым представительным строем и тем единством, которое должно быть обязательным при этом строе между членами Совета Министров…

Что же завещал нам тот, чьи уста и в минуты предсмертной агонии шептали, мысленно обращаясь к нам: «граждане! граждане!..».

Он завещал нам любовь к России и к русской народности, любовь, требующую от нас готовности жертвовать родине всем, – до жизни включительно… Он завещал нам свою любовь к исконной вере Православной и особые заботы о процветании её… Он завещал нам любовь к свободе, но не к той свободе, которая доступна только верхним, более обеспеченным классам и остаётся пустым звуком для всего народа русского, а к свободе, построенной на основе хозяйственного благосостояния земледельческого населения, составляющего огромное большинство русских людей, которая может сделаться достоянием всех русских граждан, без различия положений и состояний. Он завещал нам поэтому особые заботы о подъёме благосостояния крестьянского населения, о его просвещении и о внесении в жизнь его порядка и законности. Наконец, он призывал нас к общей, дружной, основанной на взаимном доверии, честной работе, как истинных граждан своей родины, на всех ступенях государственного дела, а равно в областях хозяйственной, промышленной, так как честный, добросовестный и упорный труд может дать благосостояние, просвещение и свободу каждому, созидая в то же время богатство и могущество всего государства.

Таковы заветы П. А. Столыпина; они не умрут, они останутся жить в сердцах русских людей. Ужасный выстрел, сразивший усталого и тленного человека, дал бессмертие его заветам, дал им только новую силу.

Киев, 2008–2010