Подготовка к киевским торжествам

В августе – начале сентября 1911 года в Киеве должны были пройти торжественные мероприятия, посвященные 50-летию введения земских учреждений в западных губерниях, и приуроченное к полувековой годовщине освобождения крестьян открытие памятника царю-освободителю Александру II. Учитывая, что все торжества были запланированы с высочайшим присутствием, меры охраны для них были предприняты экстраординарные.

Но следует уточнить одну деталь, важную для понимания дальнейших событий.

Меры охраны в Киеве предназначались в основном для безопасности царя и царской семьи и именно с этой целью были назначены ответственные лица. За безопасность премьера и других высших должностных лиц они формально тоже отвечали, но далеко не это было их главной задачей.

Что касается охраны Столыпина, то она находилась полностью в его руках. Меры по охране председателя Совета министров и министра внутренних дел во время его пребывания в Петербурге были детально расписаны специальной инструкцией от 10 марта 1910 года. Подробно расписанные в ней меры усиленной внешней охраны, сочетаемые с агентурной работой внутри революционных организаций, если и не делали полностью невозможным покушение в столице, то чрезвычайно затрудняли его проведение. Однако при выезде премьера в провинцию меры охраны были значительно слабее, что объяснялось исключительно его собственной волей. Столыпин мог брать с собой охрану из числа сотрудников столичного охранного отделения, но никогда этого не делал. Таким образом, премьер собственными руками фактически лишил себя сколько-нибудь надежной защиты, что до крайности облегчило задачу будущего убийцы.

Столыпин сознательно старался избегать усиленной охраны вокруг себя, хотя в отношении него за время руководства правительством было совершено, по разным данным, от 10 до 18 покушений.

Пренебрежение необходимыми мерами охраны объяснялось не в последнюю очередь и полуфаталистическим настроем Петра Аркадьевича, считавшего, что «все в руках Божьих» и не слишком верившего в земную защиту от убийцы. О мистическом предвидении заставляет задуматься завещание Столыпина, в первых строках которого было написано: «Я хочу быть погребенным там, где меня убьют». Глава правительства, видимо, предчувствовал не только свою насильственную смерть, но и то, что она произойдет не в столице.

Министр внутренних дел был убежден, что для него большая опасность исходит изнутри, чем извне. Другими словами, он считал, что опасны не деморализованные революционеры, а враги во власти, которым был ненавистен волевой глава правительства и его политический курс. Премьеру было прекрасно известно, что многие высшие сановники чрезвычайно опасаются усиления его власти и постоянно муссируют тему о неких «диктаторских устремлениях» и намерении «оттеснить самодержца на задний план».

Министр осознавал, что лишь в незначительной мере контролирует аппарат политической полиции с его управляемой агентурой в террористических организациях. Практикой же, как того времени, так и всей позднейшей истории, было использование спецслужбами (или отдельными группировками влияния в них) террористических организаций для устранения соперников во власти.

Но вернемся к вопросу организации системы охраны во время киевских торжеств… Если охрана премьера находилась в его собственных руках, то для обеспечения безопасного пребывания царской семьи в Киеве были задействованы огромные силы полицейского аппарата.

При этом на одно обстоятельство в организации системы охраны нельзя не обратить внимания. Как правило, за организацию охранных мероприятий при приезде царя отвечали местные губернаторы. Хотя бывали прецеденты, что систему охраны перепоручали представителю МВД, но это касалось только небольших губерний, где не было достаточных собственных полицейских сил, что никак не могло относиться к Киевскому, Подольскому и Волынскому генерал-губернатору, обладавшему огромными полномочиями и возможностями.

Поэтому никто не сомневался, что полномочия по организации охраны будут предоставлены генерал-губернатору Федору Федоровичу Трепову. Однако царь принял беспрецедентное решение – в вопросах организации охраны подчинить генерал-губернатора товарищу министра внутренних дел и командиру ОКЖ генерал-лейтенанту Павлу Григорьевичу Курлову. Решение было принято царем без ведома министра внутренних дел, который был просто поставлен перед фактом, что не мог не воспринять как личное оскорбление.

Остается открытым вопрос: с какой целью Курлов за спиной министра добился решения о передаче в свое подчинение охраны во время киевских торжеств? Наиболее простой ответ: меркантильные и карьерные соображения. Стало традицией, что каждый раз ответственных за организацию охраны во время царских поездок щедро награждали деньгами и ценными подарками, а также нередко повышали в звании. Кроме того, в распоряжении ответственного за организацию системы охраны оказывались большие средства (так, на охрану в Киеве было выделено 300 тысяч рублей), контроль за расходованием которых был не слишком строгим. Отнюдь не отрицая данного очевидного мотива, следует все же задаться вопросом: а был ли он единственным? Не было ли у Курлова еще и другого – получения абсолютной бесконтрольности действий, без которой невозможно было достигнуть некой поставленной им или ему цели?

Подчиненными шефа жандармов по охране киевских торжеств стали три должностных лица из числа охранного ареопага – заведующий охранной агентурой (личная охрана царской семьи) полковник ОКЖ Александр Иванович Спиридович, чиновник особых поручений при министре внутренних дел, исполняющий обязанности вице-директора Департамента полиции статский советник Митрофан Николаевич Веригин и начальник Киевского охранного отделения подполковник ОКЖ Николай Иванович Кулябко. Именно они сыграли ключевую роль в дальнейших событиях, и следует дать хотя бы краткие характеристики как этим видным представителям политического сыска, так и их руководителю.

 

Господа охранники

51-летний шеф жандармов происходил из семьи потомственных военных – его дед от простого солдата дослужился до генерал-майора, а отец уже стал генералом от инфантерии. Сам же жандармский генерал последовательно служил в лейб-гвардии Конном полку, Корпусе пограничной стражи, военно-судебном ведомстве, потом в Министерстве юстиции.

После перехода в МВД Курлов занимал должности курского вице-губернатора и минского губернатора, пережил два покушения эсеровских боевиков в отместку за энергичное подавление революционных выступлений.

В 1906 году Курлов назначается управляющим Киевской губернией. Назначение состоялось по высказанной императору просьбе генерал-губернатора генерала от инфантерии Владимира Александровича Сухомлинова.

Следующий этап служебной карьеры Курлова – и. о. вице-директора Департамента полиции. На этой должности генерал пробыл недолго – с 14 апреля по 26 октября 1907 года, что в дальнейшем дало ему основание считать себя знатоком политического сыска (которым, конечно, он ни в коей мере за несколько месяцев кабинетной бюрократической работы стать не мог).

Столыпин изо всех сил сопротивлялся назначению Курлова в Департамент полиции. И дело не только в том, что министр крайне не хотел назначения на один из руководящих постов в Департаменте полиции полного дилетанта. Столыпин хорошо знал истинные причины лоббирования данного назначения со стороны дворцового коменданта генерал-адъютанта Владимира Александровича Дедюлина.

Последний был одним из наиболее влиятельных лиц в ближайшем окружении царя и возглавлял антистолыпинскую придворную группировку Дворцовый комендант делал все от него зависящее, чтобы дискредитировать премьера в глазах императора и добиться если не смещения, то хотя бы максимального ограничения властных полномочий главы правительства и МВД. Именно с этой целью Дедюлин пытался добиться через царя назначения Курлова в Департамент полиции, который возглавлял близкий Столыпину Трусевич. Назначение Курлова позволило бы Дедюлину через свою креатуру контролировать деятельность политической полиции, что лишало председателя Совета министров одного из главных рычагов власти и влияния.

Премьер сопротивлялся, но единственное, чего он достиг – назначения Курлова не вице-директором, а исполняющим обязанности. Через несколько месяцев Столыпин все-таки добивается от Николая II устранения Курлова, предложив тому формальное повышение – должность начальника Главного тюремного управления. Однако 1 января 1909 года Дедюлин взял реванш – Курлов был назначен его товарищем и шефом жандармов. Достаточно быстро, пользуясь огромной загруженностью Столыпина на посту главы правительства, Курлов выводит из-под влияния министра Департамент полиции.

Генерал Герасимов (именно его Столыпин хотел сделать товарищем министра вместо Курлова) прямо называл шефа жандармов ставленником Распутина, пытавшегося с его помощью взять под контроль политическую полицию: «Высокопоставленные друзья Распутина, недовольные репрессиями против него со стороны политической полиции, приложили все усилия к тому, чтобы поставить во главе последней своего человека. Они правильно понимали, что только распоряжение аппаратом полиции даст ключ к действительной власти. Подходящим кандидатом на пост высшего руководителя политической полиции в этих сферах сочли Курлова… Он в это время был видным деятелем крайних правых организаций и делал себе в высших кругах карьеру тем, что обличал «мягкость» и «либерализм» правительства Столыпина. Последний некоторое время противился назначению Курлова, но должен был уступить, после того как Государыня во время одной из аудиенций сказала ему:

– Только тогда, когда во главе политической полиции станет Курлов, я перестану бояться за жизнь Государя».

Не менее любопытной личностью был и полковник Спиридович. В отличие от Курлова, он действительно являлся незаурядным мастером политического сыска, что признавали даже его недоброжелатели.

38-летний начальник охранной агентуры родился в семье офицера Пограничной стражи и прошел обычный путь для сына военного – Аракчеевский кадетский корпус, Павловское военное училище, служба в Оренбургском пехотном полку в Вильно. Отметим – его ближайшим другом в кадетском корпусе и училище был как раз Кулябко, который позднее еще и женился на сестре Спиридовича.

После шести лет полковой службы Спиридович переводится в жандармы. Закончив специальные курсы, новоиспеченный жандармский офицер по собственному желанию отравляется на стажировку в Московское охранное отделение. Последнее на тот момент было наиболее сильным в России – его деятельность распространялась не только на Москву, но и на всю страну.

После работы в Москве Спиридович в 1902 году назначается начальником Таврического охранного отделения с центром в Симферополе. Данное отделение имело специфические задачи – оно было в основном учреждено для охраны императорской семьи во время приездов в Крым. Там Спиридович приобретает навыки обеспечения комплексной безопасности царской семьи, в том числе и во время ее выездов за пределы резиденций.

Отмеченный императором за успешную службу в Таврическом охранном отделении, Спиридович в 1903 году переводится с повышением – начальником Киевского отделения. Работая в Киеве в сложный предреволюционный период, он благодаря прекрасно поставленной агентурной работе держал под контролем все революционные партии, раскрыл лабораторию по подготовке бомб и провел арест опасного эсеровского боевика Мельникова. Но звездный час розыскника наступил 14 мая 1903 года. Спиридовичу удалось достичь огромнейшего успеха – арестовать создателя и первого руководителя эсеровской БО Григория Гершуни, которого безуспешно ловила вся полиция России (фотографию руководителя БО фон Плеве демонстративно поставил на рабочий стол).

Однако в Киеве начальник охранного отделения допустил и ошибку, едва не стоившую ему жизни. Одним из его лучших секретных сотрудников по освещению деятельности местной большевистской организации был слесарь Петр Руденко. Непосредственно ведший секретного сотрудника Спиридович просмотрел момент психологического перелома, о котором предупреждал Зубатов. В результате почти напротив охранного отделения, располагавшегося на Бульварно-Кудрявской, 29, он получил две пули от пытавшегося реабилитироваться перед товарищами большевика.

Впрочем, перед руководством репутация Спиридовича как мастера политического сыска нисколько не пострадала, и вскоре он был назначен заведующим охранной агентурой, выполнявшей функции охраны императорской семьи (но не проводившей самостоятельной агентурной работы). Необходимо подчеркнуть, что охранная агентура находилась в подчинении дворцового коменданта, а не МВД, и таким образом Спиридович был единственным из ответственных за охрану киевских торжеств, кто не подчинялся Курлову. Но это не значит, что он чувствовал себя независимым от шефа жандармов, в котором видел будущего министра внутренних дел. Курлов был доверенным человеком непосредственного начальника Спиридовича – дворцового коменданта Дедюлина, а сам начальник охранной агентуры хотел вернуться с повышением в систему МВД (которому подчинялись и власти на местах, а не только общая и политическая полиция).

На фоне Спиридовича начальник киевской охранки Кулябко ни малейшими розыскными способностями не блистал, да и его репутация оставляла желать лучшего. Еще за два года до убийства премьера Киевское охранное отделение инспектировал хорошо известный нам Герасимов (к этому времени генерал для поручений при министре внутренних дел). Он констатировал полный развал агентурной работы, бесцельное разбазаривание выделенных на нее средств и общий низкий профессиональный уровень служащих отделения. Оставленный предшественниками немалый задел был полностью разрушен.

Всей своей карьерой Кулябко был всецело обязан Спиридовичу, который сначала перевел его из московской полиции в жандармы, а потом проталкивал бесталанного родственника все выше по охранной иерархии и даже чуть было не добился его назначения руководителем Московского охранного отделения.

Не блистал талантами и и. о. вице-директора Департамента полиции 33-летний статский советник Веригин. После окончания Императорского училища правоведения он служил в Департаменте полиции на канцелярских должностях, никогда розыскной работой не занимался, а своей высокой должностью был обязан исключительно Курлову. Последний, кроме продвижения Веригина по службе, выхлопотал ему через Дедюлина и придворное звание камер-юнкера.

Но все эти очень разные люди составляли по современной терминологии «команду», в интересах которой было скорейшее устранение Столыпина с должности главы правительства и министра внутренних дел. В придворных сферах даже открыто называли их будущие должности после ухода Столыпина. Курлов считался будущим министром внутренних дел, Спиридович – столичным градоначальником, Веригин – директором Департамента полиции, Кулябко – заведующим охранной агентурой.

 

Начало. Явление «Аленского»

Вечером 27 августа в гости к начальнику охранного отделения пришли Спиридович и Веригин. Работа по обеспечению безопасности торжеств была проделана огромная, что определило и прекрасное расположение духа охранников. Меры охраны были приняты действительно беспрецедентные, и можно было быть уверенными, что в условиях тотального контроля никто не осмелится думать о проведении покушений.

Ничто не предвещало неожиданностей, но они появились в лице 24-летнего помощника присяжного поверенного Богрова. Прежде чем изложить, с чем Богров пришел к начальнику охранки, следует рассказать об этом типичном продукте периода разложения российского общества и утраты им нравственных ориентиров (эта эпоха известна под красивым, но лживым названием «серебряный век»).

Богров происходил из богатой еврейской семьи. По одним документам он числился Дмитрием Григорьевым, по другим – Мордко Гершковым (позднее в приговоре суда будут использованы одновременно оба имени), но сам Богров использовал исключительно первый вариант.

Отец Богрова был влиятельным в Киеве присяжным поверенным и крупным домовладельцем. Он владел большим домом на Бибиковском бульваре, 4, который приносил стабильный доход. Его общее состояние оценивалось в полмиллиона рублей, что позволяло ему широко участвовать в благотворительной деятельности. По взглядам Богров-старший был умеренным либералом и сочувствовал партии кадетов.

После окончания с отличием гимназии Дмитрий Богров поступает на юридический факультет киевского Университета Святого Владимира. В 1905 году, когда из-за революционных волнений занятия в университете прекратились, родители отправляют сына на учебу в Мюнхен.

Его политические предпочтения в этот период были уже далеки от отцовских. По словам одного из знакомых будущего террориста, Богров «поступил в Киевский университет вполне сформировавшимся социалистом-революционером». Но во время пребывания в Германии даже эсеры начинают ему казаться недостаточно радикальными. В конце 1906 года Богров переходит к анархо-коммунистам, принимает активное участие в работе их киевского кружка и вскоре занимает в нем видное положение. Анархисты тогда были наиболее радикальной группировкой в революционном движении, выступая не за достижение локальных политических целей, а за полный слом всей системы общественных отношений. Как правило, в анархистских группах скапливались бывшие эсеры, эсеры-максималисты и, в меньшей мере, эсдеки, недовольные «пассивностью» своих партий.

При этом анархисты представляли для Департамента полиции особую сложность. Они состояли из отдельных автономных кружков, не имели жестко структурированной организации подобно эсерам, и внедрить «центральную агентуру» в руководящие партийные органы было невозможно за отсутствием таковых. Анархистские группировки действовали спонтанно и, как правило, существовали недолго, что еще более осложняло использование агентуры. Отметим еще и следующую немаловажную деталь. Анархисты практически никогда не устраивали долгих разбирательств и последующих партийных судов в отношении заподозренных в сношениях с охранкой (как это любили делать эсеры), а при наличии серьезных подозрений сразу убивали. Значение этого факта будет ясно в дальнейшем.

Богров, выбрав верную линию поведения, быстро стал видной фигурой среди киевских анархо-коммунистов. Не принимая непосредственного участия в анархистских эксах и убийствах, он начал претендовать на статус крупного теоретика, чем вызывал к себе чрезвычайно уважительное отношение среди полуграмотных боевиков.

Но один из виднейших киевских анархо-коммунистов с конца 1906 года был одновременно секретным сотрудником Киевского охранного отделения, подписывавшим агентурные донесения псевдонимом «Аленский». К сотрудничеству его никто не принуждал, деградировавшее при Кулябко Киевское охранное отделение даже не знало о принадлежности Богрова к революционному движению. Богров сам пришел на Бульварно-Кудряв скую, 29, к начальнику охранки и предложил свои осведомительские услуги. Это ему было тем проще сделать, что Кулябко он хорошо знал лично – тот был приятелем и партнером по карточной игре его отца, часто бывал у них в доме.

В 1910 году Богров ради юридической карьеры переезжает в Петербург. Подчеркнем – переезжает именно из-за карьерных соображений, а не потому, что хотел порвать с охранкой или ощутил к себе недоверие со стороны товарищей по революционной деятельности. Начальник Киевского охранного отделения ни в коей мере переезду не препятствовал и на этом связь Богрова с охранкой могла бы прерваться навсегда. Кулябко даже и не поднимал вопрос о том, что «Аленский» должен продолжить сотрудничество со столичным охранным отделением. Богров сам написал бывшему руководителю в Киев письмо с просьбой сообщить, кому в Петербурге можно передавать имеющуюся у него информацию, и получил ответ, что он может обратиться к полковнику фон Коттену. Понятно, что одновременно последний был предупрежден Кулябко о том, что к нему обратится «Аленский».

Но в столице у Богрова не складывается юридическая карьера и после недолгого пребывания за границей он возвращается в Киев. Кулябко не мог не знать о возвращении агента, но сам на контакт с ним не вышел, что еще раз доказывает: никто в охранке не думал принуждать «Аленского» к продолжению сотрудничества и тем более шантажировать.

 

«Николай Яковлевич» и «Нина Александровна»

Богров пришел вечером на квартиру к Кулябко (что само по себе являлось серьезным нарушением требований конспирации) не с пустыми руками, а принес ему подробное письменное донесение.

Это было уже второе свидание с начальником охранки за день. За несколько часов до этого Богров встретился с начальником наружного наблюдения Киевского охранного отделения Самсоном Демидюком и, сказав, что обладает информацией о готовящемся во время киевских торжеств террористическом акте, попросил устроить встречу с Кулябко. Непонятно, почему Богров не позвонил сам начальнику охранного отделения, а сделал это через Демидюка. Непонятна и реакция Кулябко – он дал указание Демидюку привести к нему «Аленского» непосредственно в здание охранного отделения (правда, как рассказывал Демидюк, «не с парадного хода через все отделение, а через черный ход»). «Черный ход» здесь мало что меняет. Для любого охранника азбучной истиной было то, что агентуре категорически недопустимо назначать встречи в служебном помещении. Если, конечно, не хотят ее целенаправленно провалить…

Однако свидания в охранном отделении Кулябко оказалось мало. Он выслушал информацию и назначил через несколько часов встречу у себя на квартире, куда Богров должен был принести письменное донесение, что последний и исполнил. В донесении сообщалось, что через Лазарева (о котором «Надеждин» докладывал полковнику фон Коттену) с ним ранее установил связь некий эсер с партийным псевдонимом «Николай Яковлевич», интересовавшийся, сохранил ли Богров революционные убеждения. А в конце июня Богров получил письмо, где вопросы о его настроении были еще более детальны. Якобы после получения письма он немедленно ответил, что остался анархо-коммунистом.

Уже одного этого было достаточно, чтобы понять – Богров, как минимум, что-то недоговаривает. Иначе ничем нельзя объяснить то, что он сообщил о письме «Николая Яковлевича» (как следовало из его информации, связанного непосредственно с ЦК ПСР) только спустя два месяца после его получения. Эсеры являлись главными объектами внимания охранки, и Богров обязан был бы немедленно сообщить руководству о случившемся.

После этого якобы «Николай Яковлевич» сам нашел Богрова на даче в Потоках под Кременчугом и сообщил о готовящемся эсерами во время киевских торжеств террористическом акте против премьера или министра народного просвещения Кассо. Одновременно он попросил найти квартиру в Киеве для ночлега и организовать доставку террористов в город моторной лодкой по Днепру.

И даже после этого Кулябко не обратил ни малейшего внимания на то, что такую важнейшую информацию «Аленский» ему немедленно не доложил. По словам Богрова, он обратился к начальнику охранки только потому, что прочитал информацию в какой-то московской газете о возможном покушении на Столыпина и узнал об утреннем самоубийстве, которое он почему-то связал с возможным покушением!

Дальнейшие действия Кулябко также не могут не поражать. Он попросил Богрова повторить все сказанное в присутствии Спиридовича и Веригина, таким образом раскрывая перед ними своего агента (не менее поразительно, что во время ужина перед приходом Богрова он ничего не сообщил коллегам о полученной ранее информации!). Если в отношении Веригина это с некоторой натяжкой можно оправдать тем, что тот являлся одним из руководителей Департамента полиции, то Спиридович по занимаемой должности вообще не имел никакого отношения к МВД и, следовательно, ни при каких условиях перед ним не мог быть раскрыт секретный сотрудник.

При разговоре со Спиридовичем и Веригиным Богров повторил с некоторыми дополнениями и незначительными изменениями ранее сказанное Кулябко и написанное в донесении.

Представляется невероятным, но сведения Богрова были сочтены начальником Дворцовой агентуры «полностью достоверными». Если доверчивость Кулябко (хотя речь шла об очевидных нестыковках) могла быть объяснена его бездарностью как охранника, а Веригина – полным отсутствием у него навыков практической охранной работы, то уж мастера розыска Спиридовича никак нельзя счесть непрофессионалом. Однако полковник не только не подверг сомнению столь неубедительную ложь (достаточно смехотворного утверждения о том, что БО ПСР могла обратиться за помощью к анархо-коммунисту), но и известил дворцового коменданта о важности полученной информации.

Странно также выглядит то, что раз информация была все-таки сочтена достоверной, о ней не доложили руководившему всеми охранными мероприятиями Курлову. Впоследствии это неубедительно объяснялось тем, что генерал был в этот вечер болен. Более того, сделать это на следующий день Спиридович и Веригин поручили Кулябко – самому младшему по должности и полномочиям в собравшейся компании. В дальнейшем (если верить показаниям Спиридовича) начальник охранной агентуры никакого отношения к делу о готовящемся покушении не имел и ничего не знал о предпринимаемых Кулябко мерах, что звучит фантастически. Сначала заявить, что государю грозит реальная опасность убийства, а потом ограничиться лишь некоторым усилением мер наружной охраны и ни во что больше не вмешиваться? Да и никогда бы Кулябко не взял на себя огромную ответственность принятия самостоятельных решений по делу, касающемуся безопасности императора, не посвящая во все детали начальство и влиятельного родственника.

28 августа Кулябко доложил Курлову в присутствии Веригина и Спиридовича о полученной информации и получил ряд указаний. После этого он направил филеров в Кременчуг и Потоки. Однако не было дано самого очевидного и необходимого указания – установить филерское наблюдение за самим Богровым. За квартирой на Бибиковском бульваре Кулябко наблюдение поставил, но каким образом! Как свидетельствовал явно сам удивленный Демидюк: «Того же 27-го августа вечером я учредил наблюдение за квартирой Богрова по Бибиковскому бульвару в доме № 4. По 31-е августа включительно люди мои наблюдали этот дом, но ни входа, ни выхода субъекта указанных примет не видели. С утра 1-го сентября я получил сведения, что «Николай Яковлевич» ночевал эту ночь у Богрова и что необходимо усилить наблюдение. Распоряжение подполковник Кулябко отдал в 3 часа пополуночи, и я 1-го сентября с 7 часов утра сам стал в наблюдении совместно с тринадцатью другими филерами. До этого времени наблюдение за домом Богрова ставилось обыкновенно с 9 часов утра и продолжалось часов до 10 вечера, так что после этого времени до утра всякий свободно мог пройти в квартиру Богрова, не будучи замеченным агентами».

Непонятная уверенность Кулябко оказала на всех какое-то буквально магическое действие. Опытнейший агентурист Спиридович не указал на странности донесения «Аленского». Не подсказал он шефу жандармов и элементарно необходимые действия. Среди них обязателен был запрос в Департамент полиции об имеющихся сведениях на эсеровского террориста «Николая Яковлевича». Дело в том, что Богров это имя не выдумал (как позднее и «Нину Александровну»). Он слышал о таком террористе в эсеровских кругах и использовал полученную информацию для придания правдоподобности своему рассказу. Вполне возможно, что ответ Департамента позволил бы точно узнать, где в данный момент находится боевик, а также сходятся ли описания внешности.

Но, судя по всему, никого из присутствовавших не интересовала реальная информация о «Николае Яковлевиче».

С 28 по 30 августа никаких действий, кроме маловажных запросов и имитации наружного наблюдения на Бибиковском бульваре, охранниками предпринято не было – развитие событий было полностью пущено на самотек (или, напротив, направлялось в нужную сторону).

Новый импульс происходящему опять придал Богров, сообщив Кулябко 31 августа тревожные новости. В показаниях подполковника об этом сказано следующее: «31 сего августа по телефону Богров сообщил, что Николай Яковлевич приехал в Киев и из разговора с ним он убедился, что дело, задуманное Николаем Яковлевичем, очень серьезное, и он предъявил ему требование собрать точные приметы министра внутренних дел Столыпина и министра народного просвещения Кассо, для каковой цели ему необходимо быть в Купеческом саду, так как за ним может быть установлено перекрестное наблюдение со стороны соучастников Николая Яковлевича и отсутствие его может привести к провалу».

«Аленский» как будто издевается над Кулябко. Достаточно одного пассажа о требовании «собрать» в Купеческом саду (где должен был присутствовать Николай II) приметы Столыпина и Кассо, чьи портреты несчетное количество раз печатались во всех российских газетах! Однако начальник охранного отделения без вопросов дает Богрову билет, нарушая инструкцию, строжайше запрещающую нахождение секретных сотрудников (как априори потенциально опасный по террору элемент) рядом с высокопоставленными особами и, тем более, императором.

Мог ли Кулябко выдать билет Богрову без ведома Курлова или Спиридовича? Представляется невероятным, что провинциальный деятель охранки принял на себя единоличную ответственность за допуск осведомителя в место присутствия императора.

Богров пошел в Купеческий сад, но не предпринял попытки покушения на Столыпина. Как он потом сказал на допросе: «Почему не выполнил свои намерения – не знаю». Почему – непонятно. Богрова обвинить можно очень во многом, но только не в трусости и нерешительности.

Отметим важнейшее обстоятельство: Богров имел полную возможность выстрелить в царя, в непосредственной близости от которого находился. Спасло императора то, что «Аленский» (во всяком случае, по его словам) счел цареубийство нецелесообразным. Как было записано в протоколе допроса Богрова: «у него возникла мысль совершить покушение на жизнь Государя Императора, но была оставлена им из боязни вызвать еврейский погром. Он как еврей не считал себя вправе совершить такое деяние, – которое вообще могло бы навлечь на евреев подобные последствия и вызвать стеснение их прав. Записать и подписать это он категорически отказался, мотивируя свой отказ тем, что правительство, узнав о его заявлении, будет удерживать евреев от террористических актов, устрашая организацией погромов».

Трудно сказать, насколько Богров был откровенен, но то, что он имел совершенно реальную возможность для покушения на Николая II, ни малейшего сомнения не вызывает.

Сказанное «Аленским» имеет еще одно, крайне важное значение. В принципе, он просто озвучил общую практику ПСР, обычно избегавшей делать евреев непосредственными исполнителями наиболее важных террористических актов (не говоря уж о цареубийстве), чтобы избежать обвинений в «еврейской революции». Это прекрасно было известно охранке, и 1 сентября те, кто допустил Богрова в театр, где присутствовал император, могли быть почти уверены, что самодержцу опасность со стороны секретного сотрудника еврейской национальности грозить не будет и пули полетят в предназначенном им направлении. Ведшие Богрова не один год охранники имели полную возможность понять его психологию и убедиться в том, что на убийство Николая II он не пойдет. Последнее снимает наиболее серьезное возражение противников теории антистолыпинского заговора, утверждающих, что заговорщики никогда бы не рисковали жизнью императора.

Новую информацию от «Аленского» (опять инициатива принадлежала агенту!) Кулябко получил в ночь с 31 августа на 1 сентября и события вступили в завершающую фазу. По свидетельству начальника Киевского охранного отделения: «В ночь на 1 сентября Богров пришел в отделение (создается впечатление, что у киевской охранки вообще не было конспиративных квартир! – Авт.) и сначала письменно, а потом в личном разговоре со мной, заявил, что у него в квартире ночует приехавший Николай Яковлевич (обращает на себя внимание, что пришел «Аленский» с письменным донесением. Хотя было очевидно, что если бы «Николай Яковлевич» действительно находился у Богрова, тот вряд ли бы решился писать информацию в охранку дома. – Авт.), имеющий два браунинга, а приехавшая с ним девица Нина Александровна поселилась на неизвестной квартире и имеет у себя бомбу. Из разговора с Николаем Яковлевичем он убедился, что покушение готовится на Столыпина и Кассо и успех такового вполне обеспечен. Что же касается Нины Александровны, то таковую Богров обещался указать при посещении ею его квартиры 1-го сего сентября между 12 и 1 часом дня. Ввиду таковых сведений наблюдение за квартирой Богрова было усилено».

Богров заявил, что ему необходим билет на вечернее представление в городской театр, обосновав это тем, что боевики настаивают на выполнении данного ими поручения о «выяснении примет». И опять Кулябко не замечает (или не хочет замечать) саму абсурдность поручения.

 

18 ряд, кресло № 406

Вторая встреча с Богровым произошла у Кулябко утром. На этот раз не на квартире и не в охранном отделении, а в переполненной людьми гостинице в присутствии Веригина, и о содержании состоявшейся беседы мы знаем со слов последнего: «Рано утром приехал в Европейскую гостиницу 1-го сентября подполковник Кулябко и, узнав, что генерала Курлова нет еще дома, т. к. он поехал сопровождать Его Величество, рассказал, что прошедшей ночью он получил записку от того лица, с которым мы у него виделись после обеда, и что этот господин сообщает ему, что накануне приехал и остановился у него тот неизвестный, что приезжал в Кременчуг и что готовится покушение на председателя Совета министров статс-секретаря П. А. Столыпина и министра народного просвещения Кассо, и что лицо, приехавшее 1-го сентября, между 12 час. дня и часом будет видеться с некоей Ниной Александровной, после чего будет все решено, а лицо же, сообщившее это ему запиской, после окончания свидания приехавшего с Ниной Александровной придет в Европейскую гостиницу в № 10, где живет пол-к Спиридович. После этого мы направились пить кофе в столовую, минут 30, а может быть и более спустя пришел лакей и сказал г-ну Кулябко, что пришел г-н Анненский (Веригин, как ранее и фон Коттен, слегка искажает агентурный псевдоним Богрова. – Авт.) и прошел наверх; подп. Кулябко встал и ушел, а я остался внизу допивать кофе; окончив, я поднялся наверх в № 14, где у меня помещается кабинет, войдя в него, я увидел подп. Кулябко и Анненского, сидящих на диване; когда я к ним подошел, то подп. Кулябко сказал мне, что свидание приехавшего с «Ниной Александровной» не состоится днем; на вопрос мой почему, Анненский сказал, что оно отложено до 8 час. веч. и что решено встретиться на горке Бибиковского бульвара. Из дальнейшего разговора выяснилось, что Анненский уверил, что у «Нины Александровны» есть бомба, так как приехавший сказал, что у нее «багаж» и что нет сомнения, что будет произведен террористический акт. Во время разговора пришел курьер и доложил, что ген. Курлов возвратился, поэтому я пошел доложить, что его желает видеть начальник охранного отделения по очень спешному делу. Подполковник Кулябко был немедленно приглашен к товарищу министра, где сделал доклад».

Через несколько часов после свидания в «Европейской» благодаря содействию Кулябко у Богрова опять была полная возможность совершить «центральный» террористический акт. На городском ипподроме в присутствии царя и председателя Совета министров проходил смотр потешных (парад учащихся киевских гимназий) и билет туда был им опять получен от Кулябко.

Богров имел полную возможность на ипподроме совершить покушение на Столыпина и никто в этом ему помешать бы не успел. Почему он опять не выстрелил? Не принял окончательного решения? Или кто-то другой тогда еще не принял окончательного решения?

Есть и другое объяснение бездействия Богрова в непосредственной близости от Столыпина. Он явно был уверен, что будет арестован, и все время ожидал действий со стороны охранного отделения.

Дело в том, что днем у него на квартире произошло событие, которое должно было полностью разоблачить перед охранниками все невероятные нагромождения лжи «Аленского». По невероятному совпадению писарь охранного отделения Сабаев был кумом служанки Богровых и в этот день зашел к ней в гости (ему нужно было срочно перезвонить в охранное отделение, чтобы семье Костюка отнесли домой пропуска на ипподром). Как он потом свидетельствовал на допросе: «Зайдя в квартиру Богровых, где служит моя кума, я застал ее на кухне и, осведомившись, что в квартире находится один «молодой барин»(родители Богрова все эти дни были в отъезде. – Авт.), просил разрешения пройти к телефону. Кума мне охотно это разрешила, и я, пройдя несколько комнат и никого в них не встретив, подошел к телефону, снял трубку и, как полагается, громко назвал номер телефона Киевского охранного отделения. Дверь из комнаты, к которой я стоял спиной, отворилась, кто-то громко произнес: «Из нашей квартиры с охранным отделением разговаривать нельзя!» Я быстро обернулся и увидел в дверях комнаты человека, которого я знал как секретного сотрудника охранного отделения под кличкой «Аленский» (нельзя еще раз не отметить порядки Кулябко, у которого даже писари знали секретных сотрудников и их псевдонимы. – Авт.), которому за день или два перед этим я – бывши дежурным по охранному отделению – поздно ночью отворял двери и впускал его для свидания с подполковником Кулябко. Что сотрудником «Аленским» является Богров, я не только не знал, но и не предполагал. «Аленский», в свою очередь, видимо узнал меня и, быстро хлопнув дверью, скрылся в своей комнате. Я же настолько растерялся от этой неожиданной встречи с секретным сотрудником, что положил трубку телефона на место, быстро прошел в кухню и, не задерживаясь у кумы, ушел домой».

Дальнейшие события должны были развиваться следующим образом. Наблюдавшие за квартирой филеры обязаны были немедленно доложить о визите Сабаева Кулябко, а тот – сразу же вызвать писаря к себе. Тогда бы неминуемо выяснилось, что никакого «Николая Яковлевича» на квартире у Богрова нет, что в свою очередь обязательно повлекло бы за собой арест агента-дезинформатора.

Но ни малейшей реакции Кулябко на визит своего служащего в квартиру Богрова не было!

Когда Богров понял, что приход Сабаева минул для него без последствий и ареста можно не опасаться, события закономерно стремительно пошли к трагическому финалу.

Возникает очередной вопрос. Если даже предположить, что все руководители охраны в Киеве не видели очевидных вещей, не понимали, что Богров примитивно и неумело лжет, то и тогда они поступали алогично. Согласно полученной информации, в Киев прибыла группа опаснейших террористов и их дальнейшие действия неизвестны и непрогнозируемы. Исходя из этого, следовало немедленно арестовывать «находившегося у Богрова» «Николая Яковлевича». Вместо этого охранники пассивно ждут развития событий, рискуя тем, что в любой момент может произойти покушение (не исключено, что и на царя).

В 9 вечера в городском театре в присутствии царя и председателя Совета министров должен был состояться оперный спектакль «Сказка о царе Салтане» Римского-Корсакова. Все приглашенные на него прошли проверку, но Киевское охранное отделение получило для своих нужд билеты с незаполненной графой фамилии (все билеты были именными), и их распределением ведал лично Кулябко.

Позднее на следствии и уже при Временном правительстве Курлов и Спиридович пытались представить выдачу билета Богрову несогласованной с ними личной инициативой начальника Киевского охранного отделения. Но даже если бы и не было ранее согласованной общей позиции относительно целесообразности выдачи пропусков Богрову, они в обязательном порядке должны были контролировать списки приглашенных на спектакль, учитывая присутствие на нем императора. Также вся имеющаяся информация не вызывает сомнения, что уже непосредственно в театре Курлов, Спиридович и Веригин знали о присутствии в зале Богрова и никаких возражений это у них не вызвало.

Несмотря на все более бросающийся в глаза абсурд происходящего, Кулябко выдает своему осведомителю билет в 18-й ряд партера (место № 406), который за час до начала спектакля Богров получает от присланного филера.

При этом Кулябко выписывает билет в партер, где Богров имел свободный доступ к любому министру, а также легко мог выстрелить или бросить бомбу в царскую ложу. «Аленский» мог почти так же свободно пронести под фраком в театр небольшую бомбу, как и пистолет, что делало шансы на успех цареубийства очень высокими.

О том, что произошло потом, лучше всего свидетельствуют очевидцы. Одно из наиболее точных описаний принадлежит перу киевского губернатора Алексея Федоровича Гирса, который из всех свидетелей и мемуаристов ближе всего находился к месту покушения: «Я был на линии 6-го или 7-го ряда, когда меня опередил высокий человек в штатском фраке (около Столыпина не было ни одного киевского охранника (!), а привезенного из Петербурга офицера охраны он отправил вызвать автомобиль. – Авт.). На линии второго ряда он внезапно остановился. В то же время в его протянутой руке блеснул револьвер (на самом деле это был купленный Богровым в 1908 году в Берлине пистолет «Браунинг № 1», разрешение на который он имел от охранного отделения и, следовательно, Кулябко знал о том, что у «Аленского» есть оружие. – Авт.), и я услышал два коротких сухих выстрела, последовавших один за другим (непонятно, почему Богров стрелял только два раза. В условиях общей растерянности он смог бы произвести еще несколько выстрелов и быть уверенным в достигнутом результате. Также надо отметить, что стрелком он был плохим, о чем свидетельствуют результаты попаданий с расстояния в два шага. – Авт.). В театре громко говорили, и выстрел слышали немногие, но когда в зале раздались крики, все взоры устремились на П. А. Столыпина и на несколько секунд все замолкло. П. А. как будто не сразу понял, что случилось. Он наклонил голову и посмотрел на свой белый сюртук, который с правой стороны, под грудной клеткой, уже заливался кровью. Медленными и уверенными движениями он положил на барьер фуражку и перчатки, расстегнул сюртук и, увидя жилет, густо пропитанный кровью, махнул рукой, как будто желая сказать: «Все кончено!» Затем он грузно опустился в кресло и ясно и отчетливо, голосом, слышным всем, кто находился недалеко от него, произнес: «Счастлив умереть за Царя». Увидя Государя, вышедшего в ложу и ставшего впереди, он поднял руки и стал делать знаки, чтобы Государь отошел. Но Государь не двигался и продолжал на том же месте стоять, и Петр Аркадьевич, на виду у всех, благословил его широким крестом».

Когда первый шок прошел, присутствующие (не охранники, которые должны были быть все время рядом с премьером!) схватили Богрова и начали избивать. Скорее, даже не избивать, а убивать, о чем свидетельствует находившийся в зале журналист Александра Панкратов: «Человек пятьдесят чиновников, военных, камергеров, «союзников» (имеются в виду члены черносотенного «Союза русского народа». – Авт.) набросилось на него. Убийцу уже не было видно, он лежал на полу. Толпа мяла его, терзала, била. Какой-то чиновник, стоя в ложе Потоцких, около выхода, обнажил шпагу. Блеснуло лезвие и опустилось на убийцу Этот же чиновник выскочил из ложи на спину или на грудь его и стал топтать. В эту страшную минуту театр жил страшной жизнью. Сверху из лож исступленно кричали:

– Убить его! Убить!

Кричали женщины. Кричали истерически, жестикулируя руками… Потом избитого убийцу толпа выволокла из зала».

Столыпина еще не успели вынести из зала, как, после появления царя в ложе, сначала артисты на сцене, а потом все находившиеся в зале запели гимн. Пропев его несколько раз, перешли на молитву «Спаси, Господи, люди твоя». Что тут можно сказать… Странная сцена. Только что террорист тяжело ранил главу правительства, а присутствующие торжественно распевают гимны и молитвы.

Никто из многочисленных охранников и не подумал срочно эвакуировать царя, чтобы возможные сообщники пойманного террориста не совершили попытки цареубийства. А ведь несколько поколений жандармов прекрасно помнили историю убийства императора Александра II, ставшего возможным исключительно благодаря поражающему непрофессионализму его охраны, не настоявшей на немедленном отъезде от места покушения после неудачного броска бомбы народовольцем Николаем Рысаковым. Это дало возможность другому террористу – Игнатию Гриневицкому приблизиться вплотную к царю и довершить начатое.

А что предпринял начальник охранной агентуры, который должен был, согласно своим непосредственным служебным обязанностям, в создавшейся ситуации ни на шаг не отходить от императора и срочно доставить его из театра в безопасное место? Согласно свидетельству очевидцев, полковник побежал к месту расправы с Богровым с обнаженной шашкой и даже уже замахнулся ею на террориста. Потом Спиридович рассказывал, что якобы хотел отбить «Аленского» от толпы. Однако вряд ли для этого надо было замахиваться шашкой. Выскажем мнение, что скорее он преследовал противоположную цель. Это было тем проще сделать, что все равно потом можно было легко списать смерть террориста на разъяренную толпу, да и в глазах царя она была бы только плюсом для Спиридовича.

Спас Богрова помощник начальника Киевского губернского жандармского управления подполковник Александр Александрович Иванов. Он выхватил Богрова у избивавших и закрыл его собственным телом. Можно не сомневаться – не вмешайся сообразивший, что надо делать, жандарм, то Богрова убили бы прямо в театре.

 

Смерть премьера, следствие и казнь на Лысой горе

Богров нанес премьеру тяжелейшее ранение. Пули браунинга имели перекрещивающиеся надрезы и действовали как разрывные. Первой пулей оказались пробиты грудная клетка, плевра, грудобрюшная преграда и печень, вторая раздробила кисть левой руки (потом рикошетом ранила музыканта в оркестровой яме). Особенно усугубило ситуацию то, что частицы от раздробленного пулей ордена Святого Владимира пронизали печень, что лишало раненого шансов на спасение, хотя врачи и делали все возможное.

Раненого на карете «скорой помощи» привезли из театра в частную хирургическую лечебницу доктора Маковского на Малой Владимирской, 33. Столыпин долго боролся за жизнь. С утра 4 сентября он стал постоянно терять сознание, бредить, стонать, а днем окончательно впал в забытье. Умирал премьер за царя мучительно – громко стонал, появилась страшная икота, которая была слышна даже на лестнице. 5 сентября в 9 часов 53 минуты пополудни Столыпина не стало.

Погребение состоялось 9 сентября. Похоронили председателя Совета министров согласно оставленному им завещанию – там, где он встретил смерть. Место было выбрано символично – рядом с могилами выданных на расправу царем Петром Великим и казненных предавшим свой народ клятвопреступником Мазепой полковников Искры и Кочубея у Трапезной церкви Киево-Печерской лавры, в которой и проходила заупокойная литургия.

Что касается задержанного террориста, то первые сведения о мотивах своих действий и всей истории отношений с охранным отделением он дал немедленно после задержания – на допросе, проведенном в театре подполковником Ивановым по поручению Чаплинского (на допросе также присутствовали товарищ прокурора судебной палаты Царюк и прокурор Брандорф): «Решив еще задолго до наступления августовских торжеств совершить покушение на жизнь министра внутренних дел Столыпина, я искал способ осуществить это намерение. Так как я не имел возможности встретиться с министром, я решил обратиться к начальнику охранного отделения H. Н. Кулябко, которому я рассказал, что ко мне обращался некий молодой человек, который готовится совершить покушение на одного из министров и что этот молодой человек проживает у меня на квартире. Кулябко, будучи очень взволнован сообщенными сведениями, поставил наблюдение за моей квартирой для установления личности этого молодого человека…

Все рассказанное мною Кулябко было вымышлено.

Покушение на жизнь Столыпина произведено мною потому, что я считаю его главным виновником наступившей в России реакции… Никакого определенного плана у меня выработано не было, я только решил использовать всякий случай, который может меня привести на близкое от министра расстояние, именно сегодня, ибо это был последний момент, в который я мог рассчитывать на содействие Кулябко, так как мой обман немедленно должен был обнаружиться».

Нельзя не обратить внимание на следующий момент. Богров утверждает, что решил совершить покушение задолго до торжеств, но как с этим согласуется его явно наскоро созданная ложь о террористах? Умственной ограниченностью «Аленский» не страдал, имел огромный опыт работы на охранку, но почему-то придумал нелепую историю, которую не составляло ни малейшего труда разоблачить при несложной проверке. Причем в изложении Богрова еще более очевидно, насколько бредовыми доводами он оперировал. Чего только стоит его рассказ Кулябко о том, что его присутствие в театре лишит заговорщиков «необходимого сигнала».

Логичными представляются два объяснения данному противоречию. Богров (или те, кто манипулировал им) действовал в условиях временного цейтнота или был абсолютно уверен, что надлежащим образом его сведения проверять никто не будет.

Крайне неубедительны и выдвинутые Богровым мотивы покушения на Столыпина. Выдавший немало революционеров, часть из которых отправилась на каторгу, платный агент охранки из инициативников вдруг озаботился «реакционностью» курса Столыпина.

Однако наиболее обращают на себя внимание слова о том, что Кулябко первый (в присутствии Спиридовича и Веригина!) заговорил о билетах для «Аленского» в места присутствия императора и премьера.

Немедленно после допроса Богров в сопровождении усиленной охраны был увезен в крепость «Косой капонир», где и проходили все допросы. Однако по непонятным причинам следующий после задержания допрос прошел только 4 сентября и арестованный подтвердил озвученную им ранее версию покушения.

Следующий раз Богров допрашивается опять со значительным перерывом – только 6 сентября. На это раз следователем по особо важным делам округа Киевского окружного суда Василием Ивановичем Фененко, в показаниях которому он подтвердил, что никакого наблюдения за ним в театре не было: «Когда я был в театре, у меня возникала мысль, что Кулябко учредил за мной наблюдение, но я убедился, что такого наблюдения не имеется».

Но наиболее интересно другое. Богров вдруг отказывается от прежней мотивировки совершения акта террора! Как он собственноручно написал: «я отказываюсь объяснить причины, побудившие меня после службы в охранном отделении совершить убийство Столыпина».

И это после заявлений, что он стрелял в премьера как в «главного реакционера»! Можно только предположить, что изменение показаний было вызвано неким внешним воздействием на Богрова.

Это был последний допрос Богрова до суда.

После предельно ускоренного следствия, которое само по себе мало что прояснило, 9 сентября состоялось заседание Киевского военно-окружного суда. Создается впечатление, что кто-то наверху хотел как можно быстрее избавиться от Богрова. Никакой необходимости в немедленном суде не было, и семья Столыпина настойчиво просила его отложить, пока следствие не выяснит все обстоятельства убийства.

Военно-окружной суд выполнил поставленное задание. Благодаря ему удалось как быстро избавиться от Богрова, так и получить удобную официальную версию, снимавшую большую часть вины с руководителей охраны киевских торжеств.

Но на суде обвиняемый дает принципиально иное объяснение своих действий, чем ранее! По его словам: «15 августа явился ко мне один анархист, заявил мне, что меня окончательно признали провокатором и грозил об этом напечатать и объявить во всеобщее сведение. Это меня страшно обескуражило, так как у меня много друзей, мнением коих я дорожил. Мне представили такие улики, которых я не мог опровергнуть, а затем предложили, если я хочу избежать опубликования моих поступков, совершить террористический акт. Сначала мне предложили убить Кулябку, потом Государя и, наконец, Столыпина… я должен был принять условия. Долго я колебался, а 27 августа решился, наконец, убить Кулябку и пошел с этой целью к нему. Он встретил меня очень радушно и потому я не решился убить его. Он мне предложил билеты в Купеческий сад и другие места (важнейшее признание! – Авт.). Я отказался, так как билеты мне не были нужны. Кулябко предложил мне подождать, пока придут Веригин и Спиридович (на самом деле Богров пришел тогда, когда Спиридович и Веригин уже были у Кулябко. – Авт.). В их присутствии я рассказал выдуманную мною историю о приезжем анархисте и барышне с бомбой.

Предложение билетов запало мне в голову и натолкнуло на новую мысль убить кого-нибудь из сановников во время царских торжеств…

Шел я в театр без определенного плана и возможно, что из театра я также ушел бы ни с чем, но слова Кулябки «уходите и больше не оставайтесь в театре» поставили предо мной вопрос – неужели опять ни с чем? И я решился. Остановил свой выбор на Столыпине. Так как он был центром общего внимания (какое всеобщее внимание, когда взоры присутствующих были обращены на царскую ложу, а на Столыпина никто особо не обращал внимания? – Авт.)… Что я делал, я не сознавал. Впервые у меня прояснилось сознание, когда меня публика стала бить. Когда меня впервые допрашивали, я не хотел говорить правды, я бравировал, так как видел перед собою лишь враждебные лица (а на заседании суда увидел восторженных поклонников? – Авт.). Теперь я говорю правду (какую по счету? – Авт.)».

Новые показания Богрова мы проанализируем позже, а пока закончим рассказ о последних днях жизни террориста.

Приговор суда (утвержденный через сутки командующим войсками Киевского военного округа) гласил: «…подсудимого… как признанного виновным в участии в сообществе, составившемся для насильственного посягательства на изменение в России установленного законами образа правления, и в предумышленном убийстве председателя Совета министров статс-секретаря Столыпина по поводу исполнения им своих служебных обязанностей – лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через повешение».

В 3 часа ночи 12 сентября на Лысой горе (издавна известной, как место сбора нечистой силы) приговор был приведен в исполнение.

 

«Вихрь предположений»

Проводивший по высочайшему повелению расследование киевских событий сенатор Максимилиан Иванович Трусевич следующим образом охарактеризовал впечатление от полученных им материалов – «вихрь предположений».

Но в любом случае из этого вихря можно уверенно исключить версию, ставшую официальной после вынесенного военно-окружным судом приговора Богрову: о том, что добросовестный агент охранки был запуган террористами и сначала пытался убить Кулябко, а потом принужден был стрелять в Столыпина. Понятно, почему официальная трактовка о причастности анархистов к убийству Столыпина была так выгодна многим высшим должностным лицам империи – она минимизировала вину властей и снимала подозрения о причастности к покушению охранки. Но разоблачается эта версия без особого труда.

Сначала немного о сути сказанного Богровым в суде и на последнем допросе. Уже после революции в советской печати появились воспоминания киевских анархистов. Из них следовало, что Богров действительно подозревался некоторыми соратниками в работе на охранку. Но в этом ничего экстраординарного не было. В революционной среде трудно было найти хоть одного революционера, в отношении которого, в условиях общей истерической шпиономании после разоблачения «азефовщины», не высказывались подозрения. Зная нравы анархистов, можно быть уверенным, что если бы подозрения в отношении Богрова были по-настоящему серьезными, то все закончилось бы очень быстро и просто.

Что касается упомянутого на суде прихода анархиста, требовавшего от Богрова совершения террористического акта с целью реабилитации, то в 1926 году бывший видный киевский анархист Петр Лятковский в журнале «Каторга и ссылка» рассказал, как все обстояло на самом деле. Он встретился с Богровым еще в марте 1911 года и никаких требований о реабилитации и совершении террористического акта не выдвигал. Процитируем слова Лятковского, сказанные Богрову: «…ни я, ни мои т. т. (товарищи. – Авт.) от него не требуют реабилитации». А вот что думал Лятковский весной 1911 года о подозрениях в отношении Богрова, высказывавшимися отдельными арестованными революционерами: «Предполагать все возможно, но, не имея данных, обвинять недопустимо».

Богров сам начал жаловаться Лятковскому на беспочвенные подозрения в отношении него и спрашивал, как он может с себя их снять. И именно Богров первый заговорил о возможности убийства Столыпина на предстоящих осенью торжествах: «Николай игрушка в руках Столыпина… Лучше убить Столыпина. Благодаря его политике задушена революция и наступила реакция».

Лятковский не принял всерьез сказанное Богровым и больше ни он, ни другие киевские анархисты с Богровым не встречались.

Понятно, что Лятковский был искренен – лгать ему во время появления публикации не имело никакого смысла. Таким образом, можно констатировать, что Богров совершенно исказил содержание разговора, и никаких угроз в его адрес не звучало. Что же касается высказанной им мысли об убийстве Столыпина, то она имела общий характер. Да и кто тогда из анархистов не говорил, что хорошо бы убить премьера? Лятковский и воспринял слова Богрова как пустую браваду, вскоре забыв о них…

Кто и для чего инициировал изменение показаний «Аленского», мы можем утверждать уверенно из-за допущенного Департаментом полиции в спешке откровенного ляпа.

Богров до 9 сентября ни слова не говорил о том, что он совершил покушение из-за боязни разоблачения со стороны революционеров. Однако уже 4 сентября в популярной газете «Современное слово» появилась неподписанная заметка (сразу же перепечатанная многими другими изданиями) следующего содержания: «Киев, 4 сентября. Главная цель производящегося следствия выяснить, действовал ли Богров совершенно самостоятельно или по поручению революционной организации. Относительно истинной роли, которую играл Богров, здесь все более склоняются к мнению, что он был настоящим непритворным агентом охраны, пока революционеры не начали его серьезно подозревать. Дальнейшая гипотеза такова: организация, к которой в целях сыска принадлежал Богров, предложила ему альтернативу – либо убить премьера и тем самым доказать вздорность относительно его сомнений, либо самому быть убитым за сношения с охраной. Богров выбрал первое».

Заявление Богрова на суде было полной неожиданностью для всех присутствующих. Настолько, что Иванов счел необходимым его передопросить уже после вынесения приговора (на допросе Богров повторил сказанное ранее на заседании суда), что являлось крайне необычным в жандармской практике.

И вот, за пять дней до заседания суда, газета со ссылкой на анонимные источники абсолютно точно излагает еще неоглашенную новую версию показаний Богрова! Почти дословно рассказывает о том, чего Богров еще не говорил! Можно ли сомневаться откуда и с какой целью было инспирировано появление данного материала? Видимо охранники, стремясь быстрей снять с себя ответственность за покушение, поторопились с размещением материала.

Показательно также, что никто не бросился искать упомянутых на суде анархо-коммунистов, которые, как следует из выступления Богрова, непосредственно виновны в покушении на главу правительства. Ведь в случае ареста (а сделать это было нетрудно), их показания начисто разрушили бы официальную версию.

В свою очередь, Трусевич, собрав девять толстых томов о киевских событиях, сделал следующий предварительный вывод о действиях Курлова, Спиридовича, Веригина и Кулябко: «Названные четыре лица допустили превышение и бездействие власти, имевшие весьма важные последствия».

Проведенное последующее предварительное следствие под руководством сенатора Николая Шульгина пришло к тем же выводам, что и Трусевич: «В отношении всех четырех обвиняемых следует считать установленным бездействие власти, имевшее особо важные последствия». Следующим этапом должен был быть суд по обвинению в преступном бездействии власти.

Однако он так никогда и не состоялся из-за короткой резолюции Николая II от 4 января 1913 года: «Отставного подполковника Кулябко считать отрешенным от должности. Дело об отставных генерал-лейтенанте Курлове и статском советнике Веригине, а также и о полковнике Спиридовиче – прекратить без всяких для них последствий».

В итоге смерть председателя Совета министров всего лишь стоила Курлову недолгой отставки, Спиридовичу – небольшой задержки с присвоением генеральского звания, Веригину – увольнения и лишения придворного звания. Не был предан суду даже Кулябко. Все ограничилось его снятием с должности и пребыванием на гауптвахте за обнаруженное в ходе расследования хищение (деликатно названное «небрежностью в хранении и расходовании») казенных средств.

А о том, что могло бы раскрыться на суде, можно предполагать многое. По странному совпадению, в том же 1926 году, когда Лятковский исчерпывающе осветил вопрос о своей встрече с Богровым, выходивший в Праге эмигрантский эсеровский журнал «Воля России» напечатал статью Егора Лазарева (Богров рассказывал охранникам, что именно через этого представителя ЦК ПСР он познакомился с «Николаем Яковлевичем»). По свидетельству Лазарева, Богров пришел к нему в 1910 году и настойчиво просил санкцию ЦК ПСР на проведение террористического акта в отношении Столыпина (ранее они вообще не были знакомы!), на что получил категорический отказ.

Из рассказа Лазарева можно сделать следующий вывод. Кто-то (конечно, отнюдь не революционеры) тогда хотел, чтобы ответственность за устранение Столыпина взяли на себя эсеры, что сразу бы сняло все возможные подозрения. Кому же еще стрелять в премьера, как не представителю ПСР! Тогда все было бы предельно просто и понятно… Очередной акт революционного терроризма со стороны социалистов-революционеров против «тирана» – никаких недоуменных вопросов ни у кого априори бы не возникло. Но с «привязкой» ПСР не сложилось, и поэтому неестественность произошедшего бросалась в глаза современникам.

Кому же настолько мешал Столыпин, что был избран вариант убийства? Многим в ближайшем царском окружении… Ненависть с их стороны была настолько велика, что дворцовый комендант демонстративно пытался унизить главу правительства. В Киеве премьер не получил положенного ему придворного экипажа, его постоянно не включали в число сопровождающих Николая II, не пригласили в царскую ложу на ипподроме, в которой собрались все высшие сановники.

Приехав в Киев, Столыпин был уверен, что ему недолго осталось возглавлять правительство. Противоречия с царем зашли настолько далеко, что премьер собирался подать в отставку. А один из ближайших сподвижников премьера – главноуправляющий земледелием и землеустройством Александр Васильевич Кривошеин считал отставку делом окончательно решенным. По его словам, для устранения председателя Совета министров только искали «формы и поводы для… перемещения на невлиятельный пост».

Но с отставкой (о которой говорили уже давно) дело обстояло не так просто, как представлялось будущему главе врангелевского правительства Юга России (который в 1920 году пытался в Крыму возродить столыпинский курс реформ). Уже указывалось, что предыдущая отставка Столыпина царем принята не была. Как ответил, не слишком затрудняя себе объяснениями, император: «Я не могу согласиться на Ваше увольнение, и я надеюсь, что Вы не станете на этом настаивать».

Не было никакой гарантии, что на этот раз он поведет себя иначе. Да, наиболее вероятно, что рано или поздно Николай II сменил бы председателя Совета министров, но когда именно это случится – определенно предсказать было невозможно. А для некоторых противников Столыпина каждый день его пребывания у власти мешал исполнению их планов, а иногда и угрожал крайне неприятными последствиями. Исходя из этого, вряд ли можно считать убедительным аргумент о том, что придворной клике не имело смысла насильственно устранять Столыпина по причине его готовящейся близкой отставки.

Так, можно с очень большой долей вероятности допустить, что одним из движущих мотивов действий Курлова была назначенная Столыпиным ревизия секретных фондов МВД, которая должна была начаться сразу по окончании киевских торжеств. У шефа жандармов была репутация человека весьма нечистоплотного в отношении казенных средств (особенно после скандального развода и женитьбы на обладавшей незаурядными запросами молодой красавице графине Армфельдт), и вряд ли он преодолел соблазн запустить руки в почти неконтролируемые секретные фонды. А обнаружение крупных хищений (согласно ряду свидетельств, министр внутренних дел уже получил конкретную информацию по этому поводу) грозило не только увольнением – Столыпин бы обязательно добился предания виновных суду. В этом ему не смог бы помешать даже всесильный Дедюлин.

Встреча Богрова с Лазаревым доказывает, что подготовка покушения на Столыпина не была импровизацией, а велась достаточно давно. Возможно, все так бы и осталось неосуществленным резервным вариантом, если бы не спусковой крючок в виде приближения ревизии секретных фондов. Курлов не мог дожидаться гипотетической отставки Столыпина и готов был «подыграть» царскому окружению (тому же дворцовому коменданту) в устранении своего начальника любыми способами, причем даже без получения конкретного приказа. Особенно, если ему была ранее (возможно, перед беседой «Аленского» с эсеровским представителем) гарантирована безнаказанность.

Единственный человек, который мог дать такие гарантии Курлову – это Дедюлин. Можно было бы еще сказать о Распутине – как мы помним, ряд его действий (и наличие мотивов) делает подобное допущение правдоподобным, но все же дворцовый комендант больше подходит на роль главного руководителя антистолыпинского заговора. Его положение было несравненно прочнее, чем у «старца», а влияние на царя и весь бюрократический аппарат значительно осязаемее и надежней. Дворцовый комендант мог действовать не через мистически настроенную императрицу, а напрямую через императора. Да и его собственного влияния было достаточно, чтобы решить практически любой вопрос.

Однако Курлов в силу своей профессиональной некомпетентности никак не мог быть непосредственным техническим организатором покушения. На данную роль более всего подходит великолепный специалист по работе с секретной агентурой и тонкий знаток ее психологических особенностей Спиридович. Амбициозный жандармский полковник был давно ориентирован на Курлова и связывал с ним свои дальнейшие карьерные планы. Для ученика великого агентуриста Зубатова отнюдь не было невозможным разработать план задействования в покушении осведомителя без риска для безопасности императора. Тем более, Спиридович официально отвечал только за охрану царя и поэтому ничем особо не рисковал даже в случае начала серьезного расследования.

В свою очередь, Веригин и особенно Кулябко были фигурами несамостоятельными, и можно было быть уверенным в исполнении ими всех полученных указаний своих патронов. Вероятно, начальник Киевского охранного отделения, полностью находившийся под влиянием Спиридовича, был изначально предназначен на роль «стрелочника», что, впрочем, грозило ему не больше, чем увольнением со службы.

Почему в чужой для него игре участвовал Богров, определенно сказать нельзя. Как и, впрочем, нельзя сказать, что его изначально толкнуло в объятия охранки… Возможно, «Аленскому» просто нравились игры со смертью, а жизнь не представляла ценности. Да и вообще – возможно ли с позиций логики и здравого смысла анализировать действия человека, как будто сошедшего со страниц одного из романов Достоевского? О совершенном равнодушии к жизни свидетельствует, в частности, и поведение Богрова после оглашения приговора. Достаточно было подать кассацию, и только это оттянуло бы казнь (а в случае отклонения кассации существовала еще возможность обратиться лично к царю за помилованием).

Увы, ключевые участники и свидетели тех событий, в силу разных причин, унесли с собой в могилу известные им тайны. В отличие от них, находившийся в эмиграции вождь большевиков знал о киевских событиях только из газет, но в статье, посвященной смерти Столыпина, точно отметил, что его политическая биография «есть точное отражение и выражение условий жизни царской монархии». В полной мере это относится и к насильственной смерти премьера, для которого несравненно более опасными оказались «стоящие у трона» враги, чем революционные террористы.

А последним было чему радоваться. Им сразу стало ясно то, что Крыжановский констатировал уже после катастрофы революции: «Со смертью его сила государственной власти России пошла на убыль, а с нею покатилась под гору и сама Россия». В этом была закономерность истории – великие реформы требовали великого реформатора, а без них империя Романовых была обречена…