– Они не ушли, нет, не ушли. И сейчас еще, бывало, кто-нибудь пройдет по земле недалеко от Куско – и угодит ногой в могилу. Эта земля вся в могилах, вся полна ими, мертвыми. А их apus, бог гор, все еще здесь, так же, как и духи скал, как тот камень в Виткосе, над которым посмеялся бельгиец.

Обычно проводник говорил мало и редко. Может быть, его так разговорило сладкое пиво. На залитую светом свечей палатку опустилась ночь, здесь остались только англичане и повар-индеец, присевший на корточки у своей плитки.

Сначала Роберт подумал, что им было бы лучше не рассказывать про мумию. Проводник казался довольным, как будто пастух соизволил показать им нечто, что по праву принадлежало только ему. Но теперь проводник сказал:

– Даже не знаю, что за мумию вы там видели. Я никогда не слышал, чтобы в Виткосе оставались какие-то мумии. Может быть, ее откуда-то привезли. Может быть, это вообще была мумия не инки, а кого-то другого.

– Но она была в склепе, – сказал Роберт.

– Мумии приносят неудачу. Их лучше избегать. – Похоже, проводник все еще злился на них. – Я слышал о человеке из Писака, который упал в могилу, где сидела мумия. Он сошел с ума. Пришлось местному шаману соскоблить кусочек кожи с пальца той мумии и дать ее поесть этому сумасшедшему. Он выздоровел. Но мумий осталось совсем мало. Наверное, только шаманы и знают, где они. Пастух, который показал вам эту мумию, сделал очень плохое дело.

Камилла старалась не встречаться с проводником взглядом.

Но Роберт, удивленный и озадаченный его ответом, пристально изучал его. Он сказал:

– Тот пастух просто пытался продать нам куски пелен. Мы отказались.

– В нем сидит зло.

Они замолчали. «А по-моему, пастух был всего лишь немного неуклюжим и стеснительным», – думал Роберт.

Некоторое время спустя проводник молча указал на повара, который сидел к ним спиной и доедал остатки супа.

– Эти индейцы кечуа забыли свою историю, – сказал проводник. – Они уже не знают, зачем делают то или другое и как велико их прошлое. Но они все еще приносят дары богам гор. В моей деревне живет очень старый шаман, который точно знает, что подносить каждому из ари в разные времена года. Сколько нужно маиса, коки или, может, какое украшение. Все это нужно сжечь перед богами.

Роберт слушал его без особого удивления. Испанцы так и не смогли уничтожить этот мир теней. И именно из Вилкабамбы, как верили местные жители, в эти земли вернется прошлое инков. Теперь это все еще осталось в памяти индейцев, оно проглядывает сквозь верхний, «христианский», слой – даже в проводнике. Казалось, присущий ему прагматизм в такие минуты покидал его. Он оживился и сказал:

– Боги гор особенно оберегают стада лам. Я сам видел, как некоторые резали лучших лам для того, чтобы принести их в жертву. Они становились лицом к горным вершинам, вытаскивали все еще бьющееся сердце животного и окропляли кровью все стадо, чтобы защитить его. – Он быстро переводил взгляд с Роберта на Камиллу, пытаясь понять, верят ли они ему. – Иногда мне кажется, что наше прошлое разозлилось на нас.

– Разозлилось? – нахмурилась Камилла.

– Да, потому что мы забыли наших предков, наших Старых. Я имею в виду не отцов наших отцов и их отцов, нет, а Старых Богов. Я имею в виду Naupa Machu, который жил здесь задолго до наших самых первых предков, в самом начале времен. – Теперь ему даже и в голову не приходило, что ему могут не верить. – Их можно часто услышать в горных расселинах и шахтах – как они перешептываются там в темноте. Они могут быть просто ужасными. Иногда они могут медленно съесть человека.

– Не может быть, – не задумываясь, прошептала Камилла.

Но проводник ее даже не услышал.

Днем, со своими спортивными часами, в бейсболке, он казался обыкновенным испанцем и вполне городским жителем, подумал Роберт; но сегодня вечером, при свете свечи, в шерстяной шапке, надвинутой низко на узкие глаза и широкие скулы, он превратился в инка. Даже его голос стал ниже и тише:

– Старые Боги могут уничтожить вас и таким путем забрать вас к себе. Когда я был маленьким, мой брат стал медленно увядать. Никакие врачи не могли понять, что с ним такое. Он умирал без причины. И тогда мои родители отвели его к шаману, который спросил, что делал мой брат до того, как заболел, и родители вспомнили, что он залезал на определенное дерево. «В том дереве поселились Старые Боги, – сказал шаман. – Если вы срубите дерево, то мальчик выздоровеет!» Так они и сделали. Мне было тогда всего двенадцать, но я до сих пор помню, что, когда они срубили то дерево; из него полилась кровь. После этого мой брат выздоровел.

– Почему предки должны быть такими злобными? – спросил Роберт.

Проводник резко встал, вышел из палатки и остановился у входа. Туман рассеялся, и ночь стала ясной. Он крикнул:

– Я не знаю, почему. – Казалось, он борется с собственным незнанием под этими угрожающими звездами. – Может быть, они завидуют всему живому. Они хотят затащить нас к себе.

Лихорадка Жозиан так и не прошла. Во сне она металась и бормотала какие-то непонятные слова, а Луи лежал и слушал ее. К четырем часам утра – «в сей злобный час», как он его назвал – его одолели свои собственные бессвязные воспоминания, полные глупости других людей. В этот час ему вдруг страстно захотелось снова проектировать здания. Когда он подумал обо всех этих идиотах, которые придумывают больницы, ассамблеи и гостиницы в Эно, то тяжело вздохнул от возмущения. Он мечтал создать последний, дерзкий памятник их благочестию – огромную кувалду. Впрочем, в некотором роде он уже создал такой памятник.

В темноте он прислушивался к дыханию Жозиан – оно стало глубже – и становился все мрачнее. Она посмеялась над ним, когда он сказал ей, что его карьеру разрушило единственное здание. Но это было правдой, и Луи следовало догадаться о том, что произойдет, гораздо раньше. Он должен был предвидеть, что здание муниципалитета в маленьком провинциальном городке будут оценивать такие же маленькие, провинциальные людишки. Вплоть до самого дня торжественного открытия он и представить себе не мог, в какую ярость они придут. Стоя замечательным солнечным утром под перекрестным огнем полного непонимания, чувствуя спиной своих бывших партнеров, застывших, как камни, позади него, он только тогда понял, что совершил профессиональное самоубийство; и все же его до краев наполняла упрямая, спокойная гордость. Потому что, как бы там ни было, это было его лучшим творением. И внезапно он забыл обо всех, кто его окружал, – о печальном маленьком мэре, о важных членах совета и бизнесменах, своих коллегах – и внимательно посмотрел на то, что создал. Он даже представил, как разговаривает со своим творением. Потом ему говорили, что улыбка, озарившая тогда его лицо, была принята за выражение безнадежного высокомерия.

Здание было полно иронии и красоты. Хорошо обтесанный камень и ионические колонны – безупречная, классическая основа – поддерживали фасад из стекла и стали. И тут, среди этих простых и ровных форм, взгляд притягивали многоугольные окна и изогнутые балконы, готовые наповал сразить любого педантичного наблюдателя, в то время как наверху, над всем этим, нависала сферическая крыша из стекла и эмалированного алюминия.

Как они возненавидели это здание. Оно спокойно ниспровергало само себя, и они не могли этого понять. Оно ломало архитектурную хронологию – древнегреческие колонны и огромные листы стекла, Боже ты мой! – и все эти несочетаемые материалы, соединенные вместе. Да черт побери, что происходит? В конце концов, разумеется, – и это успокоило мелких бизнесменов – было решено, что в этом здании все слишком условно, изменчиво и непристойно. Черт, как же сложно устроен этот мир! А завтра ты умрешь, и на следующий день никто не пропоет даже Ave Maria.

Но нет, им нужен был мир до Аусвица и Хиросимы. Им нужно было, чтобы о них говорили как о важных людях. В этом-то и заключалась вина его здания. Оно было выдержано в некотором странном классическом стиле. Оно заявляло: создавая определенные пропорции и стандарты для этого мира, вы становитесь просто смешными.