Гаагская конференция. – Великолепный Тардье. – Адольф Шерон и ее величество королева Вильгельмина. – Принц-консорт и нескромные фотографы. – Туман и первое заседание Морской конференции. – Верный Эмиль запирает на ключ Аристида Бриана. – Харакири адмирала Такарабе. – Ура адмиралу Бриану!
Проходят месяцы…
Штреземана заменил Курциус.
Седьмого ноября 1929 года, после семнадцатидневного министерского кризиса, Андре Тардье, получив большинство над левыми партиями в семьдесят один голос, становится председателем Совета министров…
Отныне в Германии организуется финансовое сопротивление плану Юнга; речь идет о том, чтобы приспособить немецкие законы к режиму этого плана; комитет Гугенберга требует проведения плебисцита, направленного против плана…
Седьмого декабря германский министр финансов Ялмар Шахт опубликовывает меморандум: «Для нас, немецких граждан, бремя, налагаемое планом Юнга, слишком тяжело».
Проведенный 22 декабря плебисцит показывает, что массы с ненавистью относятся к плану Юнга и восторженно приветствуют организацию «Стальной шлем» и особенно Адольфа Гитлера, молодого агитатора, называющего себя национал-социалистом…
Что же касается немецкого правительства, то оно лишь весьма мягко пытается сдерживать манифестации, которые свидетельствуют о влиянии этого молодого честолюбца.
С другой стороны, нет ни малейшей точки соприкосновения между Аристидом Брианом и преемником Штреземана Курциусом, заурядным адвокатом, человеком небольшого роста, корректным и педантичным, ни глупым, ни умным, назначенным 15 октября на пост министра иностранных дел и рассматриваемого делегациями в качестве выразителя последней воли его предшественника.
Не позволяя себе отвлекаться от цели, Муссолини акцентирует политику будущих колониальных захватов и публикует в «Имперо» изложение своей программы:
«Что касается Африки, нам необходимо было бы сделать скачок вправо и влево. Используя в качестве центра наших владений Триполи, нам следует, с одной стороны, протянуть руку до Туниса, а с другой – приобрести небольшую часть Марокко, не забывая в то же время о Египте и о Ливии, с тем чтобы соединиться через Нил с нашими владениями на Красном море! Наконец, в отношении Азии, мы могли бы, между прочим, утверждать, что нас интересует вся зона, расположенная в районе Додеканезских островов и Кипра, а также – Смирны и Антиохии и даже далее!»
* * *
Когда 2 января 1930 года экспресс «Золотая стрела» останавливается на вокзале в Гааге, четыре игрока продолжают еще с азартом играть в домино.
«Домино! – восклицает один из четверых, самый возбужденный из них, с очень длинным мундштуком во рту. Восхищенный, он продолжает: – Франция так красиво играла и выиграла партию! Честное слово, разве это не хорошее предзнаменование?» И Андре Тардье – ибо это был он – стал рассыпаться в приветствиях перед голландскими властями, прибывшими на перрон приветствовать нового председателя Совета министров Франции, в то время как Аристид Бриан, Луи Лушер и министр финансов Адольф Шерон медленно выходили из вагона.
В первый раз становится заметно, что здоровье Бриана ухудшилось. Вечером, когда он принимает представителей печати, он охотно позволяет теперь говорить Тардье и смотрит на него одновременно с грустью и как бы забавляясь: «Другое поколение – другие методы», – бормочет он, в то время как Тардье, жестикулируя мундштуком, с вызывающим видом пытается толковать самые сложные проблемы, как ему кажется, оригинально и по-новому.
Бриан молчаливо не одобряет этого, но чувствуется, что он слишком устал, чтобы восстанавливать истину. Часто это бывает очень тяжело.
Сотрудник Клемансо, Андре Тардье, в своих неизменных лакированных ботинках и в цилиндре, одетый по последнему крику моды в нечто среднее между пиджаком и сюртуком, со своим мундштуком, более длинным, чем у Рузвельта, со свойственным ему вызывающим и насмешливым видом, представляет собой законченный тип французского буржуа, сына крупного буржуа.
Несмотря на недостаток политического чутья и почти полное отсутствие интуиции, он одарен высокими качествами человека действия. Его мозг представляет собой великолепную рабочую машину. «Это паровоз, всегда мчащийся с предельной скоростью, – говорят о нем чиновники и добавляют: – Но при нем никогда не может быть компромиссов. В политике он ломает все!»
Он несколько склонен к тому, чтобы «бить на эффект», и нет уверенности в том, что в его руках политика Франции в Лиге Наций, политика тонкая, разнообразная и сложная, будет иметь определенный успех.
Его отношение к Бриану определяется репликой, брошенной им в палате депутатов: «Ваша политика, господин Бриан, – это политика дохлой собаки, которую несет по течению!»
В Гааге через несколько дней после начала конференции королева Вильгельмина устраивает большое празднество в королевском дворце.
В небольшом салоне собрались за карточной игрой в тридцать одно увешанные орденами и с орденскими лентами через плечо послы, посланники, делегаты и избранные журналисты. В течение сорока пяти минут они ожидают торжественного знака, чтобы вместе со своими делегациями пройти перед их величествами – королевой Голландии Вильгелъминой, принцем-консортом и маленькой принцессой.
Председатель Совета министров Андре Тардье «более великолепен, чем когда-либо». Бриан (сопровождаемый на этот раз генеральным секретарем Кэ д’Орсэ Филиппом Бертело), Лушер и тучный министр финансов, сенатор от департамента Орн знаменитый Адольф Шерон, которого его диспут с новым английским министром финансов Сноуденом уже со времени первой Гаагской конференции сделал известным на международной арене, сопровождают председателя Тардье.
Хитрый, изворотливый Адольф Шерон, с маленькой бородкой, на коротеньких ножках и с огромным животом, все время мелочно спорит по вопросам права и юриспруденции. Это настоящий нормандский крестьянин: «Соотечественник палачей Жанны д’Арк» – как его всегда называет Бриан. Ест он феноменально. Еда – это важнейшая забота в его жизни.
«Я слежу за тем, чтобы Адольф всегда имел за обедом целого цыпленка, так как это как раз то, что ему нужно», – часто повторяет его жена Мари, дочь богатых буржуа из Кана. Но мы все знаем, что это только часть его обеда. Впрочем, спустя десять лет он и скончается от несварения желудка.
Коллеги Шерона по министерству всегда подтрунивают над ним по этому поводу.
В этот вечер в Гааге Шерон бросает на Тардье мрачные взгляды и ворчит про себя. Одному из делегатов, который спрашивает, что случилось, Адольф Шерон отвечает: «Я подозреваю, что наш председатель Совета министров Андре Тардье замешан в историю, которая произошла со мной и которая сильно меня огорчает».
У Шерона в округе Лизье, где он был избран сенатором, имелся свой старый портной, у которого он перестал заказывать одежду с тех пор, как пришел к власти. Тардье подделал почерк портного и направил Шерону письмо следующего содержания:
«Господин министр, я не могу пережить бесчестия, которое вы мне нанесли, не заказав мне вашего первого костюма министра финансов. Я кончаю с собой!» И в то же утро при выходе делегации с совещания потрясенный Адольф Шерон немедленно прочел это письмо своим коллегам, прося у них совета…
* * *
Но вот уже служители и камергеры приглашают французскую делегацию продефилировать перед их величествами. Адольф Шерон торжественно становится четвертым – после Тардье, Бриана и Лушера.
В глубине зала причудливой архитектуры на возвышении стоит одетая во все белое королева Вильгельмина между королевой-матерью Эммой и своей дочерью, юной принцессой Юлианой. Позади них полный господин – принц-консорт. Королева держит в руках, старательно затянутых в белые лайковые перчатки, небольшой список вопросов, которые она должна задать каждому делегату. Но государыня, по-видимому, перепутала вопросы и спрашивает у старого холостяка Бриана, у которого никогда не было семьи, то, что должна была спросить у Лушера, имевшего несколько дочерей.
Королева интересуется, хорошо ли прошло путешествие г-жи Бриан и успешно ли его дочери сдали экзамены, тогда как Лушеру она задает вопросы относительно дел на Кэ д’Орсэ.
К ее величеству подходит Шерон. Королева говорит ему:
– Господин министр, что вас больше всего поражает в нашей прекрасной Гааге?
Застигнутого врасплох Шерона на мгновение охватывает панический ужас! Короткая пауза, во время которой все французские делегаты с тревогой ждут, что же он ответит.
В конце концов, запинаясь, но громовым голосом он отвечает:
– Ваше величество… меня поражает множество велосипедов, которых в двадцать раз больше, чем в Париже!
Андре Тардье, Лушер и Бриан прыскают со смеху. Бертело снисходительно качает головой и весьма непочтительно говорит им:
– О, если бы вам приходилось так же часто, как мне, слышать разговоры между собой великих мира сего, то это напомнило бы вам беседу детей в возрасте от шести до восьми лет!
Стоящий в глубине помоста принц-консорт с симпатией смотрит на делегатов, проходящих перед ее величеством, ожидая с заметным нетерпением конца этой церемонии, чтобы побеседовать с ними.
Генрих Мекленбург-Шверинский – очень приятный человек, необычайно полный и с красным лицом. Он страдает плоскостопием и может ходить, только переваливаясь с ноги на ногу, подобно игрушечному человечку, сделанному из свинца.
Истории, в которые попадал этот бравый толстяк, муж уважаемой королевы Вильгельмины, были предметом «сплетен» всего дипломатического корпуса. Королева запретила ему говорить о политике и появляться в ее присутствии в том случае, если предварительно она не удостаивала его своей беседой. Принц-консорт философски относился к своему положению, и его главной заботой стало увеличение содержания, которое ему выделяла его царственная супруга.
Королева систематически подыскивала ему всякого рода дела, чтобы занять его чем-нибудь, но он везде терпел провал, даже в Красном Кресте! В конце концов он остался всего лишь почетным председателем бойскаутов.
Он любил жизнь, довольно много пил, и его слабости, столь человеческие, почти у всех вызывали симпатию. Его полные жизнерадостности и мягкости шутки о своем трудном положении снискали ему всеобщее сочувствие. «Ах, господа, как вам везет, – говорил он участникам Олимпийских игр 1928 года в Амстердаме. – Вы, по крайней мере, возвращаетесь каждый в свою страну и снова обретаете свободу, а я – я возвращаюсь, чтобы вновь попасть под ярмо голландского двора».
Он приезжал в Париж так часто, как только мог, и там развлекался. Но в один прекрасный день некий хитроумный фотограф заработал целое состояние, продав гаагскому двору, известному своими строгими нравами, несколько фотографий с изображением изысканных увеселений принца-консорта в Париже. Этим был положен конец его похождениям, ибо с этого момента выдаваемые ему денежные средства были сильно урезаны.
В этот вечер во дворце принц-консорт искуснейшим образом оказывал честь самому необычному из столов, которые я когда-либо видела. На подковообразном столе – нагромождение яств, наиболее легкими из которых были начиненные всякой всячиной поросята и фаршированные яйца. Огромные блюда с морем зеленого желе, на волнах которого плавали омары и лангусты; на месте глаз у них зажигались и гасли белые и красные электрические лампочки.
А в центре этого огромного стола возвышался гигантский макет королевского дворца из нуги. Над дворцом было водружено белое марципановое знамя, на складках которого алела надпись из красного сахара: Si vis pacem, para pacem.
Внутренняя часть этого шедевра кулинарного искусства была ярко освещена электричеством, и там находились маленькие фигурки из нуги, изображающие их величества и их высочества.
Вот тогда я и заметила, каким гурманом был принц-консорт. Впрочем, его непомерный аппетит оказался впоследствии причиной его смерти! В самом деле, наступил день, когда он не мог уже больше откладывать курс лечения от ожирения. Он отправился лечиться в Бад-Хаштейн, где самые тучные в несколько дней превращались в сильфов. Так было и с ним, но спустя некоторое время после этого, осенью 1933 года, он все-таки умер. Когда зачитывалось его завещание, гаагский двор был весьма удивлен его последней волей: «Я ненавижу черное, – указывалось в документе, – поэтому я хочу, чтобы и двор и страна носили по мне траур белого цвета».
В конце работы Гаагской конференции ее председатель, которым является глава Совета министров Бельгии Жаспар, и его жена дают бал от имени всех делегаций в «Отель дез Энд», чтобы отблагодарить их величества и голландское правительство за все устроенные ими приемы и различные празднества. Согласно дипломатическому протоколу приглашать коронованных особ не разрешается. Но зато можно пригласить принца-консорта.
Именно он и открывает бал уланской кадрилью на мотивы из оперы «Кармен». После кадрили я была удостоена чести танцевать с принцем-консортом, который был особенно любезен и непрестанно смеялся в течение всего вальса. Не обладая свойственной ему способностью сохранять равновесие, я прилагала все усилия, чтобы не упасть, когда он во время танца вертел меня, как волчок.
К концу вечера дамам были вручены шелковые платочки, отделанные брюссельскими кружевами. И я как сейчас вижу Андре Тардье, который с высоты лестницы «Отель дез Энд» смотрит на все это празднество одновременно и величественно, и по-мальчишески! Заметив, что я, хотя и крайне неохотно, собираюсь последовать примеру почтенных вдовушек, которые, отходя от принца-консорта, склонялись в церемонном реверансе, Тардье восклицает достаточно громко, чтобы я могла его слышать и что еще больше смущает меня: «Здесь не так, как во Франции, здесь смешное не смертельно!»
* * *
Через несколько дней конференция заканчивает свою работу. Чувствуется, что у немцев укрепилось намерение использовать свои финансовые затруднения для проведения «политики протеста». Что касается способов применения плана Юнга, относительно которых в конце концов пришли к согласию, они представляют собой весьма посредственный результат. «Все, чего мы достигли, – саркастически заявляет Тардье журналистам, когда экспресс «Северная звезда» останавливается на Парижском вокзале, – это согласия о разногласиях».
* * *
Но этот месяц – январь 1930 года – очень богат событиями в международной дипломатической жизни. Сорок восемь часов спустя после окончания Гаагской конференции в Лондоне 21 января, в самый туманный день этого века, открывается Морская конференция, созванная по требованию Англии, Америки и Японии. Все три державы желают установить границы своего морского строительства.
Лондон, Вашингтон и Токио хотели бы, чтобы Франция согласилась с итальянским требованием установления «паритета» на Средиземном море. Итак, для нас прежде всего речь идет о конференции по «защите» нашего флота, ибо для Франции всегда встает одна и та же проблема: «не имея гарантий безопасности, Франция сохраняет свои вооруженные силы».
* * *
В день открытия конференции стоит такой густой туман, что даже в большой галерее палаты лордов Андре Тардье с трудом может рассмотреть перед собой огромную картину, изображающую Нельсона во время Трафальгарской битвы. Французские делегаты видят, также как бы «в тумане», четырех других глав делегаций: Рамзея Макдональда, Стимсона – от Америки, Вакацуки – от Японии и Дино Гранди – от Италии. Каждый по очереди излагает точку зрения своего правительства.
* * *
В анналах дипломатической истории эта конференция, длившаяся восемьдесят семь с половиной дней, отмечена как самая скучная из всех конференций ХХ века.
Никаких публичных заседаний. Все переговоры происходят только между пятью главами делегаций. Некоторые сведения о ходе переговоров становятся известны лишь вечером, когда Бриан, Тардье или адмирал Дарлан принимают представителей печати.
Очень обеспокоенные в начале конференции французские адмиралы приобретают все более довольный вид по мере ее дальнейшего развития.
Вечером 20 марта некий американский журналист, который полагает, что на конференции слишком редки сенсации, спрашивает у адмирала Дарлана: «Admiral, look here, когда же наконец эта конференция сдвинется с места?»
Дарлан отвечает в том же духе:
«Она двигается великолепно. Как же вы надеетесь на изменение в дальнейшем характера этой конференции, если учесть, что работа ее в известной мере направляется моряками? Мы совсем не склонны к самоубийству. Поверьте мне, молодой человек, когда какое-либо правительство захочет ликвидировать часть флота, то будет предпочтительнее поручить эту операцию политическим деятелям. Так будет надежнее!»
* * *
Бриан, который болен, совсем не выходит из своей комнаты, куда по вечерам его верный слуга. Эмиль приносит ему на обед только стакан молока и свежее яблоко. Облачившись в мягкий бумазейный халат табачного цвета в розовую полоску, Бриан преисполнен грусти. Что касается Эмиля, то он очень скучает в Лондоне. Поэтому он как можно раньше укладывает своего патрона в постель. Затем, чтобы быть уверенным, что Аристид Бриан не подвергнется никакой опасности, он запирает на два оборота ключа двери номера в отеле «Карлтон» и с ключом в кармане направляется в кино. Однажды вечером Андре Тардье и адмирал Дарлан, когда их спор с Макдональдом относительно содержания коммюнике достиг наивысшего напряжения, пожелали, чтобы Бриан в качестве арбитра решил исход этого франко-английского сражения. Но войти к Бриану оказалось невозможно. С целью как можно лучше обеспечить безопасность министра иностранных дел Франции администрация отеля приказала поставить в его номере дополнительно специальный замок. Пришлось спешно послать французских и английских полицейских во все близлежащие кинотеатры, чтобы найти Эмиля. Но как раз именно в этот вечер Эмиль не был в кино, так как он нашел себе хорошую компанию и отправился гулять по набережной Темзы. В конце концов, чтобы дать возможность Макдональду и Андре Тардье решить их спор, слесарь отеля «Карлтон» вынужден был взломать замок.
* * *
А конференция все затягивается.
Наконец 21 апреля 1930 года – заключительное заседание.
По правую руку Макдональда разместились те, у кого радостные лица: Бриан со своими делегатами и восемь американских делегатов. За эти восемьдесят семь дней переговоров они не потеряли ничего.
Налево – другая картина. Прежде всего английское морское министерство, которое не может особенно гордиться тем, что ему придется подписать черным по белому отречение Англии от мирового морского первенства, принадлежавшего ей со времен Трафальгара.
Рядом с ними – нервозно настроенные итальянцы. Они не достигли успеха…
И наконец обращает на себя внимание важный японец с выпученными глазами, который так внимательно вслушивается в слова председателя Макдональда, что буквально ложится животом на стол. Это адмирал Такарабе. Его мучают угрызения совести. Он тяжко вздыхает: «Мои предки делали себе харакири за меньшее! Они карали себя даже за одно потерянное судно! А я, моя подпись, поставленная во вторник, равноценна потоплению многих японских кораблей общим водоизмещением в сотни тысяч тонн. Что же будет?»
Друзья успокаивают его, убеждая, что он тоже превосходно служит своему правительству.
Наконец наступает день отъезда.
В поезде Лондон – Дувр Бриан приглашает к себе в салон-вагон на tea-party. Все французские морские офицеры в сборе. Адмиралы ликуют: «Ах, – говорит адмирал Виолет, – это все равно, как после шторма, – необходимо восстанавливать порядок, констатировать потери и смело смотреть в глаза будущему. Но сегодня нет никаких потерь! Французский флот вышел невредимым из крупнейшего в современной истории морского сражения. Ура адмиралу Бриану!»