Вновь надеть на плечи ранец. – Чистокровная лошадь, конюх и Франция. – Анте Павелич, Геббельс и Нейрат. – Часы. – Полет мухи. – Монахини, двигающиеся беглым шагом. – Рим и Обервилье. – Три коленопреклонения. – Таинственная беседа. – «Миньон» в римской Опере. – Преступление. – Два письма дуче Пьеру Лавалю. – Римские гангстеры. – Заткнуть рот прессе, заткнуть рот парламенту.
Девятое ноября 1934 года. Под Триумфальной аркой, где происходит церемония в память короля Югославии Александра, дует леденящий ветер.
Барабанная дробь. Знамена.
Стоя в первом ряду, против официальных лиц из нового правительства Фландена – Лаваля, маршал Петэн, наклоняясь к новому военному министру генералу Морэну, говорит ему:
– Что касается плебисцита в Сааре, то в этом деле надо действовать прежде всего таким образом, чтобы не создавать новой Эльзас-Лотарингии.
Морэн выражает свое согласие. Впрочем, германский посол во Франции Кестнер каждое утро ходит на Кэ д’Орсэ и ведет там весьма таинственные переговоры с Пьером Лавалем. Содержание их и в дальнейшем будет сохраняться в строжайшем секрете. О них не будет поставлен в известность даже наш представитель в Саарбрюкене Мориз. Во время плебисцита 13 января 1935 года французы не будут бороться с Гитлером за победу. А взамен Германия не потребует нового увеличения своих вооруженных сил.
Из-за отсутствия дара воображения или, скорее, хорошей памяти и способности сохранять воспоминания Петэн, по-видимому, не предвидит неизбежного опьянения, которое охватит весь Саар вечером 13 января, когда Гитлер одержит победу большинством в 90 процентов поданных голосов и когда грандиозные факельные шествия, точно настоящие реки огня, растекутся по городу под звуки национального гимна, исполняемого на дудках и барабанах.
Не перестает дуть леденящий ветер. Церемония заканчивается. Дипломаты, подняв воротники своих пальто, обмениваются мнениями.
Несмотря на только что пережитую Францией трагедию, они считают, что своими поездками Барту наметил надежные пути к восстановлению престижа Франции. Уже сейчас, опираясь на будущий франко-русский пакт, открытый для присоединения Германии и Италии, французские руководители могут положить конец шантажу со стороны диктаторских государств, заявив: «Соглашайтесь на пакт о взаимной помощи, ибо он будет заключен в любом случае – с вами или против вас». И дипломаты добавляют: «Франция все еще находится в выгодном положении».
* * *
Пребывание нового министра Пьера Лаваля в величественном и простом кабинете французских министров иностранных дел приводит в смущение всех дипломатов. Маленький, очень смуглый, почти восточного типа человек с косым взглядом бегающих глаз, Лаваль говорит на жаргоне, представляющем странный контраст с манерой разговаривать всех тех, кто до этих пор руководил внешней политикой Франции из этого большого кабинета Верженна, бывшего министра Людовика XV.
– Видите ли, – заявляет Лаваль представителям прессы, довольно холодно относящимся к нему, – когда вы живете в доме, в котором вам приходится браниться со всеми жильцами понемногу, вы начинаете устанавливать мирные отношения прежде всего с вашими непосредственными соседями, а не с жильцами седьмого этажа! Что касается меня, то я обладаю здравым смыслом, и нам в первую очередь нужно начать урегулирование отношений с Италией и Германией.
Рассуждения Пьера Лаваля сводятся к следующему: «Человек, которому удалось бы обеспечить мир, будет великим человеком века. Итак, если я договорюсь с Берлином и Римом, то мне больше некого будет бояться. Препятствия? Они могут встретиться со стороны малых и крупных союзников на Востоке и на Балканах, а также со стороны умных дипломатов и левых политических деятелей в самой Франции. Ну что ж, я похитрее их, я их проведу!»
Бывший сотрудник Клемансо, Жорж Мандель, который питает к Лавалю сильное недоверие, постоянно говорит о нем:
– Он хочет преуспеть в том, чего не удалось добиться Бриану.
Маленького роста, в черном костюме, с забавным пристежным воротничком, какие носили нотариусы времен Флобера или Бальзака, Жорж Мандель, который согласился принять портфель министра почт, телеграфа и телефона в кабинете Пьера-Этьена Фландена, холодно улыбаясь, дает всем точные ответы.
Никогда не произнося ничего бесполезного, выражая суть дела в нескольких словах, Жорж Мандель обладает изумительной памятью, что позволяет ему высказывать неопровержимые суждения. Он никогда не лезет за словом в карман. Говоря всегда ровным тоном, он имеет привычку повторять своим громким голосом с четкими интонациями:
– Наши государственные деятели воображают, что нужно льстить народу, для того чтобы им управлять. Своим призывом «Будем твердыми» Ницше привел в возбуждение целое поколение. Муссолини объединил вокруг себя Италию, обещая всем трудную жизнь, а повседневный лозунг Шахта и Адольфа Гитлера для германского народа гласит: «Не ждите, что вы будете почивать на ложе из роз». У нас, – продолжает Мандель, – настал час для пессимистов.
Однако Мандель не настоящий пессимист. Он многого ждет от Франции. Он хочет поставить перед ней честолюбивые задачи, которые весьма плохо соответствуют привычке французов к спокойной жизни.
* * *
Однажды вечером, во время тягостных споров, которые тотчас же начались в Женеве относительно последствий марсельского убийства, Титулеску, возмущенный тем, что Лаваль ущемляет интересы малых балканских стран и стран Центральной Европы, не считаясь с тем, какую ценность представляют для Франции союзы с этими государствами, с горечью бросил фразу, которая сразу же облетела все правительственные канцелярии:
– Франции, этой великолепной чистокровной лошади, вместо традиционного прирожденного жокея, на которого она имеет право, дали этого отвратительного конюха – Пьера Лаваля.
Но единственная забота Лаваля состоит в том, чтобы найти оправдания в отношении Италии и Германии.
– Я только что звонил директорам представляемых вами газет, – говорит он журналистам, – чтобы обратить их внимание на опасность войны, угрожающей нам всем в связи с убийством короля Александра террористами, которые, как это кое-кто хочет показать, якобы вдохновлялись Италией. Каковы бы ни были симпатии каждого из нас, мы должны щадить Италию.
Наступает пауза, и Лаваль, испытующе глядя на присутствующих, старается определить, какой эффект произвели его слова. Он явно считает, что они приняты несколько холодно. Передвинув сигарету в угол рта и беспрерывно чистя во время разговора то ногти, то уши, Лаваль, громко смеясь, оборачивается к молодому сотруднику газеты «Энтрансижан» Тувенэну.
– Ну как, дружок, я думаю, вы не желаете вновь надеть ранец на плечи, ради того чтобы защищать честь Югославии? – говорит он таким тоном, как если бы обращался к одному из своих избирателей в Обервилье.
Между тем записки и доклады Франсуа-Понсэ свидетельствуют о наличии связей между руководящими деятелями Германии и группой хорватских агитаторов, проживающих в Берлине на средства немецкого правительства. В этих документах сообщается также о беседе Франсуа-Понсэ с Геббельсом и Нейратом, состоявшейся 24 октября, по вопросу о подстрекателе и организаторе убийства в Марселе, который еще накануне покушения находился в Берлине. (Этим человеком был руководитель усташей Анте Павелич, которого несколько лет спустя Германия сделает главой «Свободной Хорватии».) Наконец, в последнем донесении Понсэ говорится о неловкой позиции Геринга и других немецких руководителей, когда спустя две недели после совершившегося преступления в Берлин для проведения следствия прибыл комиссар французской Сюртэ женераль.
Проходят овеянные печалью заседания. Больно видеть искреннюю скорбь югославских делегатов.
Но теперь Титулеску, Бенеш и особенно югославский делегат Фотич желают получить заверения в отношении переговоров, которые Пьер Лаваль намеревается на этих днях вести в Риме, куда он собирается с официальным визитом к Муссолини.
Разгораются ожесточенные споры.
Однажды после одной из таких дискуссий Фотич показывает Лавалю великолепные часы и говорит ему:
– Эти часы подарил мне Титулеску после подобной же дискуссии, чтобы доказать мне, что он не злопамятен.
Пьер Лаваль, который в течение двух часов бесстрастно выслушивал горькие упреки Титулеску по поводу предстоящей поездки в Рим, отвечает:
– Ну что ж, господин Фотич, в таком случае вы должны были бы подарить мне стенные часы!
– Вы их получите, – перебивает его Титулеску.
– О, я надеюсь! – став весьма любезным, отвечает Лаваль. – Однако я предпочел бы все же карманные часы, ибо тогда я мог бы носить около сердца образ Титулеску!
– Ну что ж, вы получите карманные часы, – отвечает тот. – Но я думаю, что вы предпочли бы иметь Титулеску в своем кармане, а не в своем сердце! Но этого – я хочу вас предупредить заранее, господин министр, – вы никогда не добьетесь!
Спустя сорок восемь часов Лаваль получает самые красивые из всех швейцарских часов, которые ему, впрочем, не придется носить ни в кармане, ни у сердца.
* * *
Придя на Кэ д’Орсэ вечером 31 декабря, за три дня до поездки Пьера Лаваля в Рим, я нахожу министерство в величайшем смятении. Пьер Лаваль сначала заявил:
– Я буду верным продолжателем политики Луи Барту.
Но спустя несколько недель Лаваль начинает готовиться к поездке в Рим с целью, коренным образом противоречащей стремлениям Барту и нашей традиционной политике поддержки малых союзников Франции в Центральной Европе и на Балканах, способных угрожать Германии с тыла. Когда Барту приглашал югославского короля Александра в Париж, он хотел сначала договориться с нашими союзниками, чтобы затем уже обратиться к дуче и начать переговоры о заключении франко-итальянского союза, который явился бы «частью» различных крупных пактов, призванных обеспечить безопасность в Европе. Что же касается Пьера Лаваля, то он решительно хочет прежде всего урегулировать вопрос о франко-итальянском союзе. Малые страны – союзники Франции будут вынуждены после этого принять ту участь, которая выпадет на их долю в результате заключения соглашения между Лавалем и Муссолини.
В течение последних нескольких недель чиновники министерства иностранных дел смогли составить суждение о своем новом шефе.
– Мы не только начинаем проводить новую политику, но и применяем новые методы, – говорят они.
– В Риме дуче наверняка поджидает Лаваля, чтобы выдвинуть вопрос об Эфиопии и Тунисе. Здесь, на Кэ д’Орсэ, мы еще не начали обсуждать эти капитальные проблемы. О чем же думает министр?
– Он думает о своих избирателях в Обервилье, – отвечает один молодой дипломат. – Он прежде всего озабочен тем, чтобы его избиратели получили кинофильм о его путешествии.
– О, дорогой мой, вы преувеличиваете, – говорит его коллега средних лет, – но правда то, что никогда еще не наблюдалось подобного отрицания традиций нашей страны.
В соседнем кабинете, по-видимому, озадачены действиями такого министра иностранных дел:
– Его ум не обладает способностью делать какие-либо политические обобщения. Он доходит до применения в дипломатии жаргона подрядчика, занятого производством общественных работ. «Это берут поштучно», – сказал он мне однажды.
– Да, это именно подрядчик, – добавляет кто-то.
Увы, совершенно очевидно, что Лаваль, конечно, не архитектор!
* * *
Четвертого января в четыре часа дня, когда поезд прибывает на римский вокзал, итальянская полиция предупреждает журналистов, что они должны закрыть окна в своем вагоне и не смотреть. А я опускаю стекло в своем купе и смотрю в окно. Я вижу, как Муссолини, в сюртуке и цилиндре, окруженный несколькими иностранными посланниками, стоит на чем-то вроде эстрады, украшенной зелеными растениями, и протягивает руку Лавалю. Ледяное молчание. Можно услышать, как пролетит муха. То же самое происходит по выходе из вокзала, на улице, где неподвижная и безмолвная толпа спокойно наблюдает, как Муссолини и Лаваль садятся в роскошные автомобили.
* * *
Вечный город сильно изменился со времени установления господства фашизма. Нет больше влюбленных на улицах, нет той грязи и беспорядка, которые в сочетании с доброжелательностью римской толпы и изысканными манерами высшего общества придавали этому городу ни с чем не сравнимое очарование.
Теперь на улицах введено одностороннее движение. И даже на тротуарах. Для того чтобы пройти каких-нибудь двадцать метров вдоль своей гостиницы, мне приходится по приказу итальянской полиции переходить на другую сторону улицы! «По этому тротуару не полагается ходить в ту сторону». И – о ужас! – ежедневно утром и вечером я вижу, как в окружении двигающихся беглым шагом монахинь проходят дети в возрасте от пяти до десяти лет с маленькими деревянными ружьями на плечах.
* * *
Едва прибыв в Рим, Лаваль не отходит от Муссолини и не проявляет никакого интереса к переговорам. Он явно насмехается над своими сотрудниками: «Ах, эти господа дипломаты, им обязательно нужно оправдать свое присутствие!» И обращаясь к журналистам, он ворчливо и насмешливо цедит сквозь зубы:
– Ну, что представляет собой дипломатия? Вы предлагаете что-нибудь, вам предлагают другое. И вы кончаете тем, что договариваетесь. Вот и вся премудрость.
Затем, потирая руки, он в который раз направляется к Муссолини с личным визитом.
* * *
– Мы вынуждены вести переговоры в дьявольской обстановке, – жалуются французские дипломаты, приехавшие с Лавалем в Италию. – Линия министра состоит в том, чтобы создать видимость сохранения традиционной политики, предоставить нам вести переговоры, как нам кажется необходимым, но самому действовать совершенно независимо от нас и без нашего ведома. Отныне политика Лаваля, имеющая сугубо личный характер, и дипломатия Кэ д’Орсэ напоминают собой не что иное, как две параллельные линии. Никакое слияние их невозможно, французская дипломатия абсолютно отлична как по духу своему, так и по букве.
Что касается наиболее близких сотрудников Лаваля, то они ничего не знают не только о его личных действиях, но даже о его истинных намерениях. Это – начало «политики двусмысленностей», которую проводит Лаваль и которую он пытается утвердить на Кэ д’Орсэ в качестве метода дипломатии.
* * *
Время от времени беседы Лаваля и Муссолини приобретают кисло-сладкий характер. 6 января во дворце Киджи при обсуждении вопроса об исправлении границы Ливии Муссолини высказывает неудовольствие сделанной ему уступкой.
– Я не коллекционер пустынь! – возмущенно говорит он. – Генерал Бальбо, который только что пролетел над этими территориями, не смог найти там ни одного сколько-нибудь значительного населенного пункта.
– Но речь и не идет о том, чтобы обнаружить в песках такие города, как Рим и Обервилье! – невозмутимо отвечает Лаваль.
* * *
Вечером Лаваль в сильном возбуждении возвращается в отель «Эксельсиор», где он остановился. Дело в том, что необходимо срочно подготовиться к аудиенции, которую Папа Римский дает министру на следующий день.
Наш посол в Ватикане Шарль Ру пытается вдолбить Пьеру Лавалю самые элементарные понятия о правилах протокола при визите в Ватикан. Деликатная задача!
Лаваль, будучи в отличном настроении, с улыбкой слушает Шарля Ру.
Последний начинает объяснять:
– Вы видите там этого журналиста? Так вот, предположим, что он является Папой и я представляю вас ему. Теперь следите за мной внимательно: вы входите и делаете три коленопреклонения.
– Чего три? – прерывает Лаваль.
– Нужно опуститься на колено – вот таким образом, – спокойно продолжает Шарль Ру.
– Как обращаются к Папе? – спрашивает Лаваль.
– Вы должны называть его «Ваше святейшество», господин министр, но ни в коем случае не «Папский престол», – отвечает наш посол.
* * *
Но по вопросу об Эфиопии в конце переговоров завязывается упорная борьба. Негус (король Эфиопии), который любой ценой хочет избежать вооруженного конфликта, 3 января 1933 года обратился в Лигу Наций с просьбой урегулировать инцидент. Этот факт не может не вызвать беспокойства в правительственных канцеляриях.
Дуче хочет, чтобы Франция взяла на себя обязательство не предпринимать в этой связи каких-либо действий в Лиге Наций. Он желает иметь «свободу рук» в Эфиопии. И он требует, чтобы это было ясно оговорено в тексте франко-итальянских соглашений. Однако дипломаты с Кэ д’Орсэ как раз хотят добиться ясного и четкого заявления, подчеркивающего, что руки у Муссолини именно не свободны.
* * *
После большого званого обеда в посольстве Франции во дворце Фарнезе между Лавалем и Муссолини происходит та знаменитая беседа с глазу на глаз, на описание которой было потрачено столько чернил! Беседа ведется без свидетелей. Муссолини будет затем постоянно утверждать, что Пьер Лаваль предоставил ему «свободу рук» в Эфиопии, Лаваль же всегда будет энергично отрицать это.
Во время приема в присутствии журналистов разыгрывается сцена, которая носит несколько гротескный характер.
Лаваль и Муссолини смотрят друг на друга, как заговорщики. Сначала дуче, призывая в свидетели представителей прессы, перечисляет уступки, сделанные Лавалю по второстепенным вопросам. Последний намеренно «театральным» тоном торжественно заявляет:
– Я смотрю на ваши руки. Это могущественные руки. Я надеюсь, что вы не употребите их для того, чтобы причинить вред Эфиопии!
Муссолини мелодраматически изрекает:
– Эти руки имеют только мирные намерения.
И, обращаясь к журналистам, дуче восклицает:
– Франко-итальянское соглашение будет своего рода «вечно развивающимся творением», благодаря которому дружба обеих стран будет беспрерывно укрепляться!
После этого дуче разрешает народу высказать энтузиазм… или, вернее, он предлагает ему проявить этот энтузиазм. Во время представления оперы «Миньон» в оперном театре весь зал поднимается, чтобы стоя прослушать «Марсельезу». Дуче идет в ложу Пьера Лаваля и горячо пожимает ему руку.
На улицах, особенно поблизости от отеля «Эксельсиор», где остановился Пьер Лаваль и французская делегация, в этот вечер слышны звуки аккордеонов и мелодии флейт, на которых исполняют «Марсельезу» и «Мадлон».
* * *
Что же произошло в действительности между двумя деятелями во время этой беседы, которой суждено было стать знаменитой в дипломатических анналах?
Во всяком случае, эта беседа доставит Лавалю крупные неприятности вскоре по его возвращении в Париж и, в конечном счете, явится причиной его падения. Но важнее всего то, что она нанесет огромный вред Франции.
По возвращении в Париж Лаваль сделает откровенное заявление на заседании Совета министров:
– Господа, и Франция и Эфиопия являются членами Лиги Наций. Но иногда бывают, конечно, весьма неприятные, обстоятельства. А я должен был сделать все необходимое, чтобы достигнуть соглашения с Муссолини.
И, уходя с этого заседания, Лаваль скажет доверительно одному из членов Совета министров:
– Совершенно очевидно, что это преступление, но мы постараемся, чтобы об этом не слишком много было известно!
Со своей стороны, дуче не перестанет публично заявлять, что во время этой беседы Пьер Лаваль предоставил ему полную свободу действий в Эфиопии.
– Да, но только лишь для мирного проникновения… – призна́ется в конце концов Лаваль в момент своего падения.
(В июне 1940 года, когда французское правительство будет эвакуироваться из Парижа и когда все будут заняты тем, чтобы уничтожить или собрать свои бумаги, станет известно, что в досье о визите Лаваля в Рим находятся два письма дуче, адресованные Лавалю. Дуче настоятельно напоминает в них Лавалю о его обещаниях. Обнаружен также и ответ Лаваля Муссолини, который он составил вечером 22 января 1936 года с целью оградить себя от нападок.)
* * *
На обратном пути, в поезде, Лаваль в комическом тоне излагает свои впечатления. Но визит в Ватикан взволновал его. Вспоминая это зрелище неограниченного могущества, эту твердыню традиций и веры, значение которой он не особенно улавливает, однако смутно догадывается о нем, эту организацию, которую не сломили ни время, ни войны, ни смена режимов, он не перестает повторять, в то время как его дочь Жозе угощает чаем в салон-вагоне: «Быть Папой… все же… это значит быть чем-нибудь!»
Он не скрывает своего восхищения фашизмом.
– Я не понимаю, почему во Франции невозможен возврат к корпорациям! – заявляет он некоторым журналистам.
Накануне, по специальному приглашению, журналисты имели честь присутствовать также и на чрезвычайном заседании ассамблеи в палате корпораций Италии.
Тем, кто привык к дебатам в нашем парламенте, где во время дискуссии царит порой даже несколько излишняя свобода, было почти прискорбно видеть, как все эти люди, старые и молодые, высокого и низкого роста, толстые и худые, но одетые в одинаковые черные рубашки, поднимаются как один человек и в один голос произносят приветствие. «Римские гангстеры», – шепотом делятся впечатлениями журналисты, в то время как слова дуче совершенно механически сопровождаются единодушными аплодисментами.
Лаваль, находясь слева от Муссолини, наблюдает за этим итальянцем, который, словно дирижер, указывает, когда надо аплодировать, когда выходить или входить… Наш министр стоит, полный внимания, и сияет от радости. Он надел на свой черный фрак большую ленту ордена Святого Мориса и Лазаря и аплодирует вместе с клакерами. Совершенно очевидно, что все происходящее покоряет его, и он смотрит на нас, чтобы увидеть, оценили ли также и мы превосходный порядок, царящий во время этой церемонии.
– Ах, если бы у нас можно было заткнуть рот прессе и парламенту, как это сделал Муссолини! А? Вот можно было бы тогда наделать дел! – с мечтательным видом произносит Лаваль, сидя у окна своего салон-вагона.