Реставрация Габсбургов и вокзал в Рейи. – Шушниг в «Лидо». – Унтер ден Линден, возгласы: Hoch!!! Hoch!!! [44] – Гитлер на сцене Оперного театра. – «Аромат Борромейских островов». – Франко-русский договор. – Навязчивая идея Пьера Лаваля. – Москва в 1935 году. – Антракт во время представления оперы «Садко». – Мокотовский плац. – Гнев Геринга. – Мнение генерала Морэна.

Проходит несколько дней.

Двадцать восьмое февраля 1935 года. Австрийский канцлер Шушниг прибывает в Париж.

Он торопится скорее провести в жизнь решения, содержащиеся в коммюнике о достигнутых в Риме соглашениях, и начать переговоры с Францией и Англией относительно соглашения о «гарантиях Австрии».

Левая пресса неистовствует.

Прошло всего лишь несколько месяцев с того дня, когда несчастный канцлер Дольфус, подстрекаемый самим Муссолини, приказал безжалостно расстрелять венских забастовщиков.

В газете «Попюлер» Леон Блюм обращается с призывом к народу Парижа: «Чтобы отомстить, при встрече на вокзале нового австрийского канцлера выразите свое возмущение шиканьем и свистом».

Подобного рода призывы в более или менее резких выражениях напечатаны во всех левых газетах.

Для того чтобы избежать инцидентов, могущих иметь международные отклики, Фланден считает необходимым дать строгий приказ своему министру внутренних дел Ренье: «В целях сохранения общественного порядка отменить празднества, торжественные приемы, иллюминации и шумные сборища».

Вот почему, когда я 27 февраля звоню по телефону советнику австрийской миссии Мартину Фуксу, чтобы справиться о часе и месте прибытия канцлера, он отвечает мне:

– Время приезда канцлера никому не известно. Он будет встречен без каких бы то ни было торжественных церемоний на одном из пригородных вокзалов, название которого будет сообщено миссии только за час до прибытия поезда. Префект полиции, – продолжает затем Фукс, – только что предупредил нас, что канцлер не должен появляться завтра на торжественном представлении в Опере. Число представителей прессы, приглашенных на организованный мною для журналистов прием в субботу утром в отеле «Крийон», сокращено со ста пятидесяти трех человек до пятидесяти. Официальные представители французского правительства полны такой решимости сохранить это путешествие в тайне, что мне даже предлагают «отсоветовать» Шушнигу присутствовать на мессе в соборе Нотр-Дам де Виктуар в воскресенье утром. В его распоряжение предоставляется частная церковь архиепископства. И то при условии, что это будет держаться в секрете, дабы избежать демонстраций со стороны католиков.

На другой день утром правая пресса разразилась гневными протестами: «Это скандал! Жалкая встреча канцлера Шушнига на маленьком вокзальчике в Рейи будет больше способствовать падению правительства господина Фландена, чем любое проявление недовольства в парламенте!»

От левых трудно добиться одобрения политики «поддержки Австрии», ибо дело Австрии очень непопулярно. «Антидемократическое, чисто католическое дело», – говорят они.

И действительно, правда то, что Шушниг мечтает о реставрации Габсбургов на австрийском троне. Об этом он будет говорить с Фланденом. К тому же еще противники австрийского дела заявляют, что в Вене уже имеется так много сторонников аншлюса, что видный лидер социалистов Юлиус Дейч сам является его глашатаем. «Так что же – заявляют левые во Франции, – раз сами австрийцы согласны на аншлюс, каких же действий вы хотите от нас?»

В субботу утром я вхожу в отель «Крийон», в угловой салон, окна которого выходят на улицу Буасси д’Англа и на площадь Согласия. Я пришла, чтобы в течение нескольких минут побеседовать с канцлером перед его встречей с представителями прессы. Он принимает меня церемонно, одетый в черный сюртук. Его сходство с Брюнингом поразительно. Та же внешность духовного лица. Он говорит мягким и робким голосом. Насмешливая характеристика Шушнига, которую можно было услышать утром в кулуарах палаты депутатов, полностью соответствует истине: «Он скорее напоминает пастыря, нежели министра!» Позади Шушнига – его министр иностранных дел барон Бергер Вальденег, туго затянутый в черный пиджак, стопроцентный венец.

– У многих во Франции, господин канцлер, – говорю я, – вызывает озабоченность приписываемое вам желание реставрировать власть Габсбургов в Вене. Соответствуют ли действительности их опасения?

Оба австрийца испытывают неловкость. Не предпочитают ли они вместо всякой другой комбинации в вопросе о «гарантиях Австрии» получить от Фландена благословение на заключение пакта между Веной, Будапештом и Римом? Барон незаметно делает знак Шушнигу и выходит из комнаты.

– У нас, конечно, ведется сильная агитация в пользу монархии, – объясняет канцлер, – ибо народ Вены сохраняет к ней привязанность. Народ полагает, что реставрация больше, чем что-либо другое, будет содействовать консолидации политических сил Австрии и ее сопротивлению Германии!

После небольшой паузы я задаю вопрос:

– Но, господин канцлер, если бы наш председатель Совета министров или наш министр иностранных дел потребовали от вас в качестве условия для заключения соглашения, о котором вы ведете переговоры, категорического обещания не восстанавливать монархию, дали бы вы такое обещание?

– В таком случае я заметил бы, что этот вопрос не входит в повестку дня переговоров, – ловко отвечает канцлер, – и что, более того, это вопрос внутренней политики. Я ответил бы также, что в момент, когда в Лиге Наций так много говорят о новой политике «невмешательства», я не могу взять на себя обязательство в принципе отказаться от реставрации. Но я еще раз повторил бы, что этот вопрос не является актуальным.

Из приемной вдруг послышался шум. Входит очень взволнованный Мартин Фукс. Он держит в руках несколько экземпляров газеты «Пари-миди». Канцлер молча смотрит на него и протягивает руку за газетой. Канцлер, который скорее грешит чрезмерной застенчивостью и серьезностью, пожелал накануне вечером посмотреть парижский ночной ресторан и направился со своими друзьями в «Лидо». «Побывав утром на мессе в церкви архиепископства, канцлер Шушниг ночью развлекался в “Лидо”!» – гласит набранный крупным шрифтом заголовок в газете «Пари-миди», сопровождаемый несколькими фотографиями, на которых изображен Шушниг, мирно обедающий со своими друзьями за одним из столиков.

– Это, конечно, не имеет никакого значения, – говорит Шушниг, – но все же весьма некстати. Нацисты сумеют воспользоваться этим, чтобы попытаться дискредитировать меня в глазах венцев!

– О, – весело отвечает Мартин Фукс, – когда господин фон Риббентроп приезжает в Париж, французские газеты пишут о нем точно такие же вещи и даже гораздо худшие! У нас, следовательно, есть средства защиты.

В этот момент секретари открывают обе створки дверей, ведущих в большой квадратный салон, где пятьдесят французских журналистов ожидают Шушнига.

У меня еще остается ровно столько времени, чтобы успеть записать основной вывод из высказанных им мыслей: «Франция и Англия должны срочно принять необходимые меры, для того чтобы защитить Австрию от нацистской угрозы, которая становится очень серьезной».

Начинается пресс-конференция. Неловкие ответы Шушнига на вопросы журналистов подтверждают замечание Эррио: «Шушниг всегда производит впечатление председателя Совета министров, сидящего на откидном стуле».

Шушниг нерешителен? Безусловно. Но вместе с тем он до такой степени настроен против всей политики левых, что, когда Леон Блюм, ставший спустя несколько месяцев председателем Совета министров Франции, попросил его осенью 1936 года приехать в Женеву для обсуждения вопроса о франко-английских военных гарантиях Австрии, канцлер отклонил приглашение, заявив: «Господин Блюм как гарант Австрии и невозможен, и нежелателен».

Во всяком случае, дипломатический корпус в Париже не прощает Фландену того жалкого приема, какой он оказал австрийскому канцлеру.

– Каким образом Кэ д’Орсэ может хвалиться, что оно в состоянии помешать аннексии Австрии, когда оно оказалось неспособным обеспечить даже охрану двух перронов на вокзале и одной площади в центре Парижа! – повторяют с грустным видом, пожимая плечами, послы и посланники.

– Все ли вы видели в Париже, что вам хотелось увидеть, ваше превосходительство? – спрашивает Фланден у австрийского канцлера в момент его отъезда, желая сказать ему что-нибудь любезное.

– О да, но я очень хотел бы увидеть настоящий вокзал! – холодно и иронически отвечает ему Шушниг.

Несколько месяцев спустя, на следующий день после похорон Георга V, командующий хеймвером князь Штаремберг, находясь в Париже проездом, в разговоре с Фланденом деликатно коснется вопроса относительно реставрации Габсбургов: «Мы не подготавливаем реставрации, но мы и не отказываемся от права осуществить ее в один прекрасный день».

По этому поводу, желая опубликовать нечто такое, что могло бы понравиться Фландену, агентство «Гавас» сообщает: «Князь Штаремберг заявил председателю Совета министров Франции, что Австрия не будет добиваться реставрации Габсбургов».

Князь Штаремберг, который как раз в этот вечер обедает с Фланденом, просит последнего внести в сообщение соответствующую поправку. Фланден покорно берет телефонную трубку и диктует требуемое уточнение. Князь уезжает удовлетворенный. Но едва проводив его за дверь, Фланден немедленно звонит в агентство «Гавас»: «Ни в коем случае не вносите поправки, которую я вам только что передал!»

«О, французская дипломатия слишком сложна для нас», – постоянно повторяют австрийские дипломаты.

* * *

Берлин, полдень 16 марта 1935 года, Унтер ден Линден. Всеобщее возбуждение. С возгласами: «Ура! Браво! Hoch! Hoch!» – толпа наперебой расхватывает специальные выпуски газет.

Бросаются в глаза набранные аршинными буквами заголовки: «Отныне смыт позор поражения!», «Самое значительное событие за последние пятнадцать лет!» или еще – «Великий день в истории Германии» и, наконец, – «Первый большой шаг на пути к ликвидации Версаля!».

Толпа становится все плотнее. Она поворачивает на Вильгельмштрассе, останавливается перед зданием имперской канцелярии. На балконе появляется Гитлер. Неистовые овации.

Накануне в 6 часов вечера Гитлер пригласил в имперскую канцелярию французского посла. Рядом с ним находился Нейрат.

– Я хочу вас предупредить, – сказал Гитлер послу своим сиплым, отрывистым голосом, – что я только что обнародовал закон, восстанавливающий всеобщую обязательную воинскую повинность и устанавливающий численность армии в двенадцать армейских корпусов и тридцать шесть дивизий.

– Как представитель страны, подписавшей Версальский договор, – ответил Франсуа-Понсэ, поднимаясь со своего места, – я протестую против вопиющего нарушения этого договора. Я сожалею, что фюрер счел возможным своим решением, которое он не имел права принимать в одностороннем порядке, поставить нас перед свершившимся фактом.

* * *

На Берлин спускается вечер.

Огромная толпа сосредоточилась теперь перед зданием Оперы.

На сцене появляется Гитлер в сопровождении фельдмаршала фон Макензена и генерала Бломберга, представляющих старую и новую армии. С мелодраматическими интонациями в голосе Бломберг пылко превозносит немецкие военные традиции от Вильгельма II до Людендорфа.

Во французском посольстве на Паризер-плац всю ночь горит свет в крайнем слева окне первого этажа. Это кабинет посла.

Склонившись над своим бюваром, Андре Франсуа-Понсэ с озабоченным видом составляет телеграмму: «По моему мнению, державы должны отозвать своих послов из Берлина, ускорить заключение Восточного пакта и создать антигерманское оборонительное сообщество».

На следующий день на Кэ д’Орсэ Лаваль встретил эту телеграмму недовольным ворчанием:

– Слишком радикально! Да, конечно… Державы, конечно, будут реагировать… Но они будут применять правовые нормы, они обратятся к Лиге Наций.

Одиннадцатое апреля. Благоухающая атмосфера итальянских озер. Пьер Лаваль, Фланден, Макдональд, Джон Саймон собираются в Стрезе с целью, как уточняет Пьер-Этьен Фланден, «определить общую франко-англо-итальянскую политику в отношении перевооружающейся Германии».

Муссолини заставляет себя ждать. Поздним утром большой белый гидроплан плавно снижается на фоне ярко-голубого неба и опускается на поверхность озера перед Изола Белла.

Скопилось так много полицейских, что они даже мешают видеть замок, в котором происходит конференция.

Муссолини расположен к сотрудничеству с Францией и Англией в вопросе обеспечения независимости Австрии, которую нужно сохранить как разменную монету в отношениях с Берлином.

Муссолини произносит речь. Его точка зрения остается расплывчатой. Он вяло требует предоставления Австрии права перевооружаться и еще более вяло – права обеспечивать свою территориальную целостность.

В заключение Муссолини говорит:

– Двадцатого мая я снова созову в Риме конференцию и приглашу на нее все государства, являющиеся наследниками Австро-венгерской империи. Мы сообща рассмотрим вопрос о заключении двусторонних соглашений с целью защиты статус-кво в Центральной Европе.

Наступает ночь, поэтическая весенняя ночь на итальянских озерах.

В отеле «Борромейские острова» Пьер Лаваль, Фланден, Джон Саймон и Макдональд не спеша составляют коммюнике. Через настежь открытые окна легкий вечерний ветерок доносит вместе с «ароматом Борромейских островов» непрерывные хвалебные возгласы в честь их хозяина, которые выкрикивает собравшаяся перед отелем толпа, получившая, по-видимому, приказ скандировать: «Дуче… Дуче…»

Муссолини доволен. Ни одна из тех словесных уступок, которые он сделал Фландену и Лавалю, даже обещание применить Локарнский договор против Германии в случае, если она когда-либо вновь оккупирует Рейнскую область, его в действительности ни к чему не обязывает. Он будет действовать так, как ему подскажет его звезда.

А толпа без устали продолжает скандировать: «Дуче… Дуче… Дуче…»

* * *

Пятнадцатое апреля. Совет Лиги Наций собрался в Женеве, чтобы торжественно осудить нарушение Версальского договора.

В Лиге Наций царит атмосфера солидарности, почти единодушия! «Наконец-то, – говорят там, – Лига Наций, после более чем тринадцати лет своей деятельности, оправдает в глазах народов свое назначение, утверждая свой авторитет перед лицом главы государства, осмелившегося разорвать тот самый договор, на основе которого была создана Лига Наций».

Но это не так…

За исключением делегатов двух стран, весьма отдаленных от границ Германии, всеми остальными властно руководит чувство осторожности.

В конечном счете Совет Лиги Наций ограничивается принятием решения о создании комитета по изучению вопроса о санкциях, подлежащих применению в отношении государства, которое в будущем нарушило бы международный договор! Малые союзные государства встречают это решение с горестным изумлением.

* * *

Между тем в Париже с 25 апреля по 2 мая Кэ д’Орсэ и советское посольство бурно обсуждают текст франко-русского договора.

Основной причиной, объясняющей теперь выступления в пользу подписания этого пакта, является боязнь русско-германского сотрудничества. В случае установления такого сотрудничества Германия нашла бы в России сырье, в котором она нуждается. Это облегчило бы осуществление ее экспансионистских планов, а в случае конфликта она располагала бы резервом более чем в сто семьдесят четыре миллиона человек.

Этот пакт – результат совместных усилий Эррио, Поль-Бонкура и Луи Барту – является событием чрезвычайной важности. По мнению всех, – даже его противников, – заключение пакта значительно усиливает позиции Франции. Наконец, экономический, технический и военный потенциал СССР окажется таким образом поставленным на службу организации системы безопасности, которую задумали создать Франция и Англия в рамках Лиги Наций.

Но Пьер Лаваль, полностью признавая значение франко-русского пакта, не хочет, чтобы он помешал ему осуществлять его политику сближения с Германией и Италией.

Что касается французского общественного мнения, то оно остается довольно индифферентным.

Франко-русский пакт, которому суждено впоследствии вызвать столь горячую полемику, в момент его заключения не возбуждает никакого волнения.

Точно так же, как это было перед поездкой в Рим, Пьер Лаваль, который сразу же по завершении франко-русских переговоров должен отправиться в Москву, по видимости явно теряет интерес к бурным дискуссиям, продолжающимся с раннего утра до глубокой ночи между советским послом в Париже Потемкиным и генеральным секретарем Кэ д’Орсэ Алексисом Леже и его помощником Рене Массигли.

– Кремль хочет, чтобы франко-русский союз был независим от Лиги Наций и чтобы его статьи могли применяться без обязательного предварительного обсуждения Советом Лиги Наций, – настаивает Потемкин, относящийся с большим недоверием к французскому правительству.

– Простите, но Кэ д’Орсэ хочет, чтобы договор был зарегистрирован в Лиге Наций и чтобы он не мог дать повода к какой бы то ни было гитлеровской агрессии, – возражают Леже и Массигли.

А в заключение они заявляют, что «превыше всего французское правительство опасается неодобрения со стороны Англии».

* * *

В то время как все дипломаты тщетно изыскивают компромиссное решение в отношении проекта франко-русского пакта, Пьер Лаваль доверительно сообщает своим близким друзьям:

– Благодаря поездке в Москву я сумею договориться с французскими коммунистами, чтобы они прекратили свою кампанию против перевооружения и чтобы они отказались от нападок на меня в Обервилье. Приближаются муниципальные выборы, на которых мне будут противостоять коммунисты.

И затем все тем же доверительным тоном Пьер Лаваль добавляет:

– Не мешает, чтобы по возвращении из Москвы я мог бы сказать здесь, на заседании Совета министров и в парламенте, что я лишил франко-советский пакт его существа и что французская армия не имеет никакой связи с Красной армией!

* * *

Двенадцатое мая 1935 года. Восточный вокзал. 6 часов вечера.

Перрон, на который подан поезд Париж – Москва, осаждается обычными в этих случаях фотокорреспондентами, но также – и особенно энергично – делегациями от избирателей Обервилье.

Они пришли приветствовать Пьера Лаваля, который накануне отъезда парафировал наконец франко-русский пакт.

Кэ д’Орсэ добилось победы. В договоре устанавливается, что в случае нарушения русских и французских границ Совет Лиги Наций решит, должен или не должен вступить в действие франко-русский пакт.

Повсюду шепотом рассказывают, что третьего дня в кулуарах Бурбонского дворца Пьер Лаваль сказал своему другу социалисту Соломону Грумбаху:

– Я подписываю франко-русский пакт для того, чтобы иметь больше преимуществ, когда я буду договариваться с Берлином!

– Доведите до сведения своего правительства, – сказал он в тот же вечер германскому послу, – что я в любое время готов отказаться от столь необходимого франко-советского пакта с тем, чтобы заключить франко-германский договор большого масштаба.

Наконец, вчера утром он приказал Франсуа-Понсэ срочно посетить фюрера и дать ему такие же заверения.

* * *

На следующий день, когда поезд пересекает польско-русскую границу, Пьер Лаваль завтракает в вагоне-ресторане со старым послом Франции в Москве Альфаном. С озабоченным видом он доверительно осведомляется у Альфана:

– Как бы устроить так, чтобы я смог на обратном пути остановиться в Берлине и побеседовать с фюрером?

* * *

Солнечным утром 13 мая официальный поезд прибывает на московский вокзал, весь украшенный трехцветными и красными флагами. Военный оркестр очень долго исполняет «Марсельезу» и очень коротко – «Интернационал».

Со времени поездки Эррио, которая имела место два года назад, столица СССР во многом изменилась. Нет больше очередей перед продовольственными магазинами. По улицам ходят маленькие такси зеленого цвета. В одежде женщин появилась некоторая доля элегантности. Но по-прежнему смакуются мелкие сплетни по поводу особенностей социальной и светской жизни в Москве.

* * *

Французское посольство имеет большое влияние в Москве. Посол Альфан – «злободневный человек». Благодаря франко-русскому пакту Франция занимает в советской столице первостепенное место.

На другой день в посольстве на ужине, сервированном за маленькими столиками, Литвинов, русские генералы, дипломаты и народные комиссары – все сияют и улыбаются.

Лаваль, возвратившийся из Кремля в радостном настроении после своего визита к Сталину, беседует с генералами Ворошиловым и Тухачевским и с дипломатами Уманским и Потемкиным. Все ликуют.

* * *

Накануне отъезда Лаваль, Леже и Альфан приглашены Сталиным на небольшой интимный вечер в Кремле. В одном из сводчатых залов Кремля наши дипломаты встречаются в тот вечер со всеми видными руководителями советского государства.

* * *

На следующий день происходит грандиознейший воздушный парад. В искусном построении советские самолеты выписывают в небе над огромным пространством две гигантские буквы RF (Французская Республика).

* * *

За час до отъезда, в антракте представления оперы «Садко» в Большом театре Москвы, высокопоставленный советский служащий созывает в кулуарах журналистов и сообщает им: «Вот заявление, которое ваш председатель Совета министров Лаваль попросил Сталина включить в заключительное коммюнике о переговорах». «Сталин, – зачитывает он заявление, – высказал полное понимание и одобрение политики государственной обороны, проводимой Францией в целях поддержания своих вооруженных сил на уровне, соответствующем нуждам ее безопасности».

Сенсация!

– Это чудесно! – говорят некоторые.

Другие пребывают в раздумье.

* * *

Поезд Москва – Варшава. Желание Лаваля исполнилось! Предстоят похороны маршала Пилсудского в Варшаве, на которых он собирается присутствовать и которые дадут ему наконец возможность поговорить если не с самим Гитлером, то по крайней мере с его представителем – маршалом Герингом.

На другой день утром на Мокотовском плацу на окраине Варшавы, перед гробом маршала, установленном на орудийном лафете, – нескончаемый военный парад. Сразу же после церемонии Пьер Лаваль завтракает в отеле «Европейский» с приехавшим из Парижа на похороны маршалом Петэном и генеральным секретарем Кэ д’Орсэ Алексисом Леже.

Появляется польский офицер. Он приветствует Лаваля и спрашивает: согласится ли глава французского правительства побеседовать с маршалом Герингом в случае, если последний пожелает с ним встретиться?

– Это превосходный случай, – заявляет Лаваль, удаляясь вместе с Алексисом Леже.

* * *

Вечером, в поезде Варшава – Париж, Лаваль чувствует себя разочарованным. Он рассказывает:

– Геринг начал нескончаемый монолог: «Давайте договоримся друг с другом один на один – Франция и Германия. Будучи едины, наши две страны станут властителями всего мира. Но если вы будете продолжать создавать ваши союзы на Востоке, мы с вами ни о чем не договоримся и Европа устремится к войне». И вот что я ответил, – продолжает Лаваль: «Я, господин маршал, могу вступить в союз с Германией лишь при условии, что те же самые мирные гарантии, которые вы дадите Франции, будут распространены и на наших союзников». Тогда Геринг вскочил вне себя от ярости и, заложив руки за спину и выпятив вперед свой огромный живот, начал ходить по салону, ворча: «Опять эти ваши идеи! В таком случае нечего больше и толковать».

* * *

Незначительные события имеют иногда серьезные последствия. Поражение Лаваля на выборах в Обервилье будет представлено как дело рук коммунистов. И это даст новую пищу для недоверия, которое питал Лаваль по отношению к Москве. Лаваль будет убежден, что Сталин, действуя через III Интернационал, дискредитировал его в глазах коммунистически настроенной массы французов.

В связи с этим Лаваль, чтобы выразить свое недовольство, настаивает, чтобы франко-советский договор был ратифицирован парламентом, хотя согласно французской конституции этого совсем не требуется.

Естественно, что предложение о ратификации в значительной мере задерживает вступление в силу этого договора.

Когда договор передадут в парламент на ратификацию, Лаваль уже более месяца будет не у власти. Его доверенные лица будут голосовать «против», а сам он до последней минуты будет утверждать в кулуарах сената, что и он проголосует против. Но в конце концов он снова пересмотрит свое решение и проголосует за.

Впрочем, с того момента, как было установлено, что действие пакта будет зависеть от решений Лиги Наций, франко-русское сотрудничество потеряло все свое значение. Германия, которая рассматривает теперь этот пакт лишь как «попытку идеологического окружения», уже сделала свой вывод: «Франция остается изолированной. Не желая, чтобы СССР рассчитывал на нее, Франция в силу этого сама будет лишена преимущества рассчитывать на помощь СССР».

А на заседании Совета министров в Париже военный министр генерал Морэн заявит: «Русская армия не представляет для Франции первостепенного интереса».