С мамой мы всегда общаемся между собой на родном осетинском. Но однажды она совершенно неожиданно заговорила со мной по-русски. Сейчас расскажу, но для этого мне нужно вернуться в лето 1992 года…

С обеда шла перестрелка, а я со своей девчонкой гулял по городу. На стрельбу я сначала не обращал внимания, потому как привык к ней. Страшней, когда тихо, вот тогда одолевают сомнения: а не задумал ли враг какой-нибудь хитрый план захвата города? Ну а пальба как колыбельная для слуха: враг выдает свое местонахождение стрекотней автоматов и пулеметов. И если у тебя, допустим, есть лишние патроны, то сам можешь без особого риска для здоровья принять в перестрелке самое активное участие, пока не надоест или боеприпасы не кончатся. Но моя девчонка только недавно приехала в Цхинвал и страшно пугалась, даже если снаряды разрывались в километре от нас. Я успокаивал ее как мог, и в какой-то момент она даже дала себя обнять, а потом и поцеловать.

Время летело быстро, солнце уже планировало закатиться, а стрельба все не умолкала, она как будто даже усилилась. Тут я сам начал тревожиться, потому что шум боя, уже настоящего, доносился со стороны холма, под которым живу. Я проводил девчонку до дома, и там меня за ногу укусила небольшая такая собачонка, облезлая и мерзкая, такие всегда исподтишка норовят напасть. Я пытался ее пнуть, но она, зараза, залезла в дыру под забором и начала тявкать оттуда. Я швырнул в нее камнем и побежал домой.

Мама, радостная, объявила, что сегодня у нас праздник – она сварила лобио. Мама готовит его как никто в нашем районе. Я съел две тарелки, сижу за столом с набитым брюхом и прислушиваюсь к пальбе над нашей улицей. И вдруг донесся гул танка. Мне стало страшно, мама тоже в ужасе убежала в свою комнату. А танк между тем начал стрелять из своего орудия, и дом наш затрясся от взрывов. Я вытащил из-под кровати пулемет, намотал на себя ленты с патронами, как гребаный матрос революции, и уже хотел выйти на улицу, как вдруг мама выбежала из своей комнаты с сеткой, куда запихала документы и что-то из белья, и говорит по-русски:

– Сынок, приказ отдан – надо отступать!

Я схватил родительницу за старые немощные плечи и стал трясти:

– Мама, все нормально, пожалуйста, не пугай меня!

Но она не унималась и продолжала вещать по-русски, причем очень чисто и не своим голосом. Я усадил ее на стул, накапал валерьянки, дал ей выпить, но она все равно отказывалась объясниться со мной на осетинском.

Я плюнул и на деревянных ногах выбрался на улицу и там заметил соседей Тамаза и дядю Васю. Они стояли возле кирпичного двухэтажного дома Пумпуша, моего друга детства, который умотал в Грузию к своим еще в девяносто первом, хотя, останься он здесь, его пальцем никто не тронул бы. Я подошел к соседям с тяжелым своим пулеметом, вступил с ними в разговор, а сам во все глаза смотрел на склон холма, где бушевал бой. И тут я увидел бойца с автоматом, бегущего вниз по тропинке, прицелился и хотел его завалить, но он закричал, чтоб я не стрелял, что он свой, из ОМОНа. Я опустил пулемет, и он приблизился к нам, но уже тяжело, как будто его сзади напичкали пулями. Поравнявшись с нами, омоновец стал вопить, чтобы мы немедленно убегали отсюда, и грохнулся на землю. Тамаз кинулся домой, вернулся с ведром воды и вылил его на бойца, который мигом раскрылся, как ежик, вскочил на свои длинные ноги и, не переставая вопить: «Убегайте отсюда пока не поздно!», скрылся за поворотом. Второй омоновец тоже, как только добежал до нас, упал, но на него потребовалось уже четыре ведра воды, и он, очнувшись, стал сеять панику, но надо признать, что бежал он на редкость резво.

Третьего я не стал ждать и бросился домой за мамой, но она куда-то подевалась. Я заглянул под кровать, в шифоньере ее тоже не было, покричал: «Мама, мама, где ты?» Но в ответ только танк пальнул на холме. Снаряд разорвался совсем близко, и окна наши остались без стекол. Я подумал, что при любом раскладе грузины не станут убивать мою старушку, и дернул в город. Добрался до малого моста, и там меня чуть не задавил грузовик. Я отпрянул в сторону, машина резко затормозила, и я увидел наших в кузове. Андрейка Козаев свесился с борта и, сверкая глазами, спросил:

– Куда это ты бежишь? Ты что, стал дезертиром?

Они, наверное, не знают о том, что наши сдали высоту, подумал я, надо срочно предупредить их, пока не поздно.

– Разворачивайтесь! – крикнул я. – Вы разве не знаете? Грузины взяли высоту над городом!

Из кузова донесся хохот.

– Кто тебе сказал? – спросил Тао-младший, Алан Остаты.

– Омоновцы! Чего вы смеетесь? Их всех убили, только двое спаслись, да и те убежали в город!

– Слушай их больше, – засмеялся Радик Табуты. – Все нормально! Давай залезай в кузов!

– Вы с ума сошли! Я не самоубийца! Пока!

Я стал пятиться к городу и уже хотел повернуться и дать стрекача, но с борта ко мне потянулись руки ребят. Они схватили пулемет, в который я вцепился мертвой хваткой, и закинули меня вместе с оружием в кузов, полный противотанковых мин. Машина взяла с места и, грохоча бортами, помчала меня обратно в ад. Я вцепился в трясущуюся доску борта и подставил ветру свое пылающее дезертирское лицо. Так облажаться при всех! И все из-за этих проклятых, сеющих панику омоновцев! Я сгорал от стыда, и мне хотелось совершить какой-нибудь безумный подвиг.

Тао-младший прокричал мне в ухо, что видел за старым мостом мою мать. Хоть одна хорошая новость, спасибо.

– Она просила тебе передать, что с ней все в порядке! – продолжал он орать.

– А на каком языке она с тобой говорила? – заорал я в свою очередь. Тао-младший удивленно на меня взглянул, потом как будто понял, улыбнулся и прокричал:

– На нашем! Успокойся, видишь, сколько у нас всего! Мы заминируем все входы и выходы в город, и пусть кто-нибудь попробует сунуться к нам!