I

Керим Челеби вынул из-за пояса старинную книгу в кожаном переплете, трижды ее поцеловал, приложил ко лбу. С благоговением перелистал страницы, нашел нужное место. Провел рукой по бороде, взялся за рукоять висевшего на поясе палаша ахи, откашлялся и, стараясь читать басом, начал:

— «Итак, знайте, собратья, знайте, друзья, знайте споспешники! Звание ахи — высокая ступень и почетная степень. Но, вижу я, в строй наш затесался дьявол, ослепил глаза и сердца джигитов. Возгордились они! Думали, им все дозволено. А сбились с пути, отложили в сторону правду, с кривдой пошли по дороге. Порушился мир да совет, вкусили они от запретного, озверели их души, забыли они любовь к ближнему своему. Вместо мужества на челе их — жестокость, вместо совестливости — бесстыдство. Погас недреманный свет знания, затянула глаза сонная пелена невежества. Джигиты-ахи покинули двери святого покровителя своего, обивают пороги беев... Меж тем доподлинно известно, что все в этом мире подвержено тлению и порче, лишь очаг у ахи стоит вечно!»

Ахи-баба, сидевший посредине помоста, опустил согнутую в колене правую ногу, поднял левую. Вслед за ним старейшина, споспешники, а за ними все остальные джигиты-ахи по очереди, определяемой возрастом, сменили ногу.

По обеим сторонам ворот, ведущих во двор, словно изваяния, стояли два глашатая, скрестив руки на плечах.

Керим Челеби продолжил чтение:

— «И еще видел я: нет у многих ахи Книги, а если нет Книги, не отличить белое от черного, правду от кривды. У кого есть Книга — коротко писана. Думают: «Пусть коротко, лишь бы мудро!» А выходит невразумительно. И взмолился я, решил собрать воедино все заповеди ахи Рума. Сыны человеческие здесь говорят по-тюркски, понимая друг друга. Значит, на турецком языке должна быть написана эта книга, чтобы, прочтя, и крестьянин и горожанин понял и не было бы у него оправдания — не слыхал, мол, не знаю, мол. Ветром летел я, дорогой пылил я, чтобы найти Книгу Святых Покровителей. Немощная душа моя заскорбела, подкосились колени, а Книги не нашел. И однажды, когда уже потерял всякую надежду, на рынке в Алеппо увидел я индусского дервиша, «В этом свитке — путь и заповеди ахи!» — кричал он. Во рту у него пересохло от крика, но никто не оглянулся, не обратил внимания. Подошел я и вижу — вот она, Книга, какую искал столько лет... «Почем?» — спросил. «Три акче»,— говорит.

Понял, не знает цены ей. Отдав монеты, взял свиток. Сел переписывать, сколько сил в руках было, дабы все знали путь ахи, на сто двадцать четыре вопроса могли бы ответить. Уповаю — да не утеряют ее. Пусть сведущие носят Книгу эту за поясом!.. Эй, собратья, эй, споспешники, эй, друзья! Крепнет мужество, возвращается обычай ахи, и старейшины их достигают истины. Все три степени едины суть. Да будет известно, что нет для ахи наследства: отцом нажитое к сыну не переходит, каждый должен трудиться сам — вот закон. Легко взять — удержать трудно. Того, что сто лет добивался, единожды негодное сотворив, утеряешь».

На высоких собраниях ахи было обычаем начинать с чтения. Ахи-баба решил, что на сегодня хватит, и дал знак глашатаям. Один взял кувшин, другой — метлу. Вышли на середину. Первый лил воду, второй размахивал метлой, словно подметал двор. То был знак — окончить чтение.

Когда Керим Челеби заткнул Книгу за пояс, джигит, в чьи обязанности входило вести собрание, попятился к воротам. Глашатаи подбежали к нему — один с чашей воды, другой с коробочкой соли. Джигит бросил в воду соль, поднял чашу на высоту лица и прокричал:

— Мир вам, те, кто идет путем праведным! Мир вам, те, кто опоясался поясом ахи!

— Мир вам! — ответил за всех ахи-баба.

— Мы идем, чтобы путь проложить! Мы стоим, чтобы путь проложить!

Говорим, чтобы путь проложить! Слава душам святых, и постигших, и дервишей-воинов, и гази, и абдалов Рума, и богатырей, и сестер Рума!

Тем, кто был и прошел, тем, кто придет и будет. Ху-у-у!

— Ху-у-у! — откликнулось собрание.

Глядя в землю, ахи-баба спросил:

— Помирились ли те из нас, кто был в ссоре?

— Помирились.

— Получено ли, было ли принято прощение?

— Получено, принято.

Старший джигит обнес всех чашей, начав с ахи-баба. Каждый принимал чашу двумя руками, пригубливал ее. Наконец вернулась она к старшему джигиту. Он отступил назад, вручил чашу глашатаю и снова вышел на середину.

— Один из близких нам хочет вступить на путь.

— Кто он?

— Мелик-бей, сын Кара Осман-бея!

— Достоин! Кто наставник его в пути?

— Керим Челеби, сын Баджибей.

— Достоин! А кто братья его в пути?

— Ахи Бай-ходжа, сын Савджи-бея, и Кара Али, сын Айкута Альпа.

— Достойны! Пусть введут!

Наставник в пути Керим Челеби, а за ним два брата в пути вышли со двора.

Глашатаи расстелили перед ахи-баба два коврика. Старший джигит на один из них почтительно положил пояс и палаш ахи.

Глашатаи вернулись на свои места к воротам. В прославленном дворе Баджибей, матери Керима Челеби, затененном густой листвой деревьев, стало тихо. Только щебет птиц да легкий апрельский ветерок, шелестевший в молодой листве плакучих ив над бассейном, нарушали эту тишину.

В ворота трижды постучали. Ахи-баба словно не слышал. Стук повторился.

И тогда он возгласил:

— Позволено!

Глашатаи медленно отворили ворота. Вслед за Керимом Челеби вошел Мелик-бей. Братья в пути шли по бокам, держась за полы его куртки.

Наставник в пути Керим Челеби подвел Мелик-бея к коврикам, скрестил руки на плечах, поклонился, большим пальцем правой ноги наступил на большой палец левой, поприветствовал собрание.

— Вот наш брат Мелик-бей, припав к вашим ногам, мужи пути, просит вашей милости. Желание его — войти в наш строй, соединиться с нашим караваном, пойти дорогой, что видна постигшим, стать верным слугой нашего ахи-баба и, опоясавшись мечом товарищества, вступить в отряд мужей брани. Что соблаговолите вы сказать об этом страждущем?

— Да будет подвергнут испытанию по обычаю!

— Согласны!

Керим Челеби опустился на колени на пустой коврик. Товарищи в пути подвели и поставили Мелик-бея против наставника, сами, не отпуская полы его куртки, встали на колени рядом. Керим Челеби все тем же басом, каким читал Книгу, задал главный вопрос:

— Эй, Друг, да отверзнутся уши твои! Ты желаешь вступить на путь. Так знай же, что путь ахи узок, труден и крут. Кто не полагается на руку свою, на сердце свое, да не вступит, ибо, думая возвыситься, может провалиться в трясину. Наш путь — путь понимания, веры и соблюдения. Достанет ли у тебя силы блюсти обычай? Что говорит тебе сердце?

— Достанет.

— Согласен ли ты на испытание?

— Ты сказал «да», снял грех с нас... Во имя твое, о аллах! А ну, скажи, сколько у ахи открытого?

— Четыре.

— Перечисли!

— Рука, лицо, сердце, стол...

— Сколько закрытого?

— Три.

— Перечисли!

— Глаз, пояс, язык.

— Для чего закрыт глаз?

— Дабы не видеть ничьей вины, ничьего стыда.

— Сколько правил вкушения пищи?

— Двенадцать.

— Перечисли!

— Сидя, левую ногу поджать под себя, правую, согнув в колене, ставить прямо... Жуй пищу прежде за правой щекой. Откусывай немного... Не засаливай рук... Не пускай слюней...

Видя, что подопечный его запнулся, Керим Челеби прошептал: «Не кроши на землю...» Это слышали все, в том числе и ахи-баба.

— Керим Челеби, это не в правилах!

— Не кроши на землю,— подхватил Мелик-бей.— Не молви с набитым ртом.

Керим Челеби загибал пальцы.

— Семь.

— Не смотри на чужой кусок.

— Восемь.

— Не чеши в голове.

— Девять.

— Молви кратко и не смейся.

— Десять.

— Лучший кусок оставляй гостю.

— Одиннадцать.

— После еды мой руки.

— Все. А сколько правил вести речь?

— Четыре.

— Перечисли!

— Не кричи, чтобы изо рта не летели брызги... Беседуя с кем-либо, не гляди в сторону... Не говори «ты», «я», а говори «вы» и «мы»... Не размахивай руками.

— Отлично. А сколько правил при пешем хождении?

— Восемь.

— Перечисли!

— Шагай, не возносясь гордыней... Не дави тварей... Не гляди по сторонам... Не скачи с камня на камень... Не сходи с дороги... Не следи ни за кем... Не обгоняй старшего... Если идешь со спутником, не заставляй его ждать тебя.

— А сколько правил в торговле?

— Три... Говори мягко... Пробуй немногое... Взятое возвращай.

— А скажи, сколько правил беседы с беем?

— Пять.

— Перечисли!

— Не уходи прежде времени... Всех старших приветствуй по отдельности... Сиди поодаль... Много не говори... Не давай советов...

Керим Челеби обернулся к ахи-баба.

— Что скажете? Испытывать дальше?

Ахи-баба предоставил решение собравшимся.

— Достоин!

— Годится!

— Воспитан!

— Не подвел своего наставника, молодец.

Керим Челеби покрыл руку Мелик-бея платком. Братья в пути положили на платок свои ладони.

— Эй, сын! — начал последнее наставление Керим Челеби.— Будь почтителен, дабы тебя почтили. Да будет слово твое весомо, дабы тебя слушали. Отныне и впредь не пить тебе вина, не играть в кости, не доносить, не зазнаваться, не наговаривать. Ты не должен завидовать, держать в сердце ненависть, угнетать других. Но всего постыднее — лгать, отрекаться от слова, порочить честь. Ты должен идти по пути с чистыми от греха руками. Да не будешь ты скрягой! О воровстве и помыслить не смей! Блюди честь пояса, коим опояшут тебя. Станешь мужем меча, помни: «Нет храбрее джигита, чем Али, и нет острее меча, чем меч пророка!» Старайся достигнуть их ступеней! Встань!

Мелик-бей, слушавший наставление с опущенной головой, встал. Керим Челеби спросил собравшихся:

— Ну как, опояшем, собратья? Заслужил?

— Заслужил.

— Годится.

— Опоясать.

Керим Челеби взял пояс ахи, вытянув губы, подул на него. Прочел молитву. Обмотал Мелик-бея поясом и завязал тремя узлами. Трижды поцеловав палаш ахи, сунул его за пояс вновь обращенному.

— Эй, собратья, восславим тройки, семерки и сорока!

— Аллах! Аллах! Эй, аллах! — разом возгласил ахи.— Голова обнажена, грудь вместо щита. Меч сверкающий остер! Эй, аллах! Это поле — поле брани, по убитым здесь не плачут. Мы идем путем аллаха, отступать назад нельзя!

Эй, аллах! Голову с радостью сложим за ахи-баба! Кто из наших погиб за аллаха единого, за верность пути, за достоинство воина, тот пал за веру и место его в раю! Кто жив остался — любовь и слава ему! Эй, аллах! На путь наш вступил ахи Мелик-бей, да будет уместно старанье его!

— Аминь!

— Пусть достигнет он цели своей!

— Аминь!

— Да будет он верной опорой старцам, постигшим истину!

— Аминь!

— Да сопутствует ему удача!

— Аминь!

— Да вознесется слава его!

— Аминь!

— Возгласим, пусть застонут земля и небо!

— Ху-у-у!

— Восславим дыхание истины!

— Ху-у-у-у-у!

— Восславим предначертание!

— Ху-у-у-у-у!

— Помолимся Мухаммеду! — возгласил Керим Челеби. Глянул в сторону ворот и вдруг подскочил:

— Эх-ма!

Старейшины сначала опешили, потом загалдели.

— Тьфу, чтоб тебе провалиться!

— Все собрание испортил!

— Я ведь говорил, что Керим Челеби — мулла! Разве может он быть наставником в пути?

Круг распался. Игра в ахи, которую устроили сёгютские мальчишки — самому старшему из них было пятнадцать лет,— сразу расстроилась. Девятилетний Мелик-бей, прикусив нижнюю губу, чтобы не расплакаться, растерянно стоял посредине двора с огромным, чуть ли не с него ростом, палашом ахи за поясом.

Керим Челеби отодрал привязанную бороду из черной овечьей шкуры и присел на корточки перед большой овчаркой, которая вбежала во двор и, увидев толпу ребят, не смела двинуться дальше.

— Что с тобой, Алаш? Что это?

Собака была вся в крови. Высунув язык, она часто дышала — должно быть, прибежала издалека.

— Ну, что, разве я не говорил? Поганый пес рвет овечек. Что ты теперь скажешь, Керим Челеби? — смеялся сын известного в Сёгюте каменщика Хачика, хлопая себя по коленям от восторга.

Керим быстро обернулся.

— Разве собака овцу задрала, гяурский сын?

— Не волка ведь!

Громкий голос Орхана, сына Осман-бея,— это он был одет, как ахи-баба,— перекрыл шум:

— Шкура моя! — Он выпрямился на помосте, подняв руку.— Волчья шкура моя!

На широком, ухоженном, чистом дворе предводительницы сестер Рума в уделе Битинья, матери Керима Челеби — Баджибей воцарилось молчание. Сёгютские мальчишки, наряженные для игры в ахи, на мгновение замерли, а придя в себя, стали срывать самодельние бороды и усы. По обычаю, хозяева скота награждали тех, кто приносил волчью шкуру. На эти деньги у бродячих торговцев можно было купить сластей, о которых ребята давно мечтали, а то и ножик, зеркальце, платок, пояс, шапку и даже маленький тюрбан.

— Эге-ге-гей! Давай, давай!

— Ой, мамочка, ой!

Шум перекрыл голос дяди Орхана Бай Ходжи:

— Дудки, племянник! Шкура достанется тому, кто первый положит на нее руку. Таков обычай огузов...

Мальчишки заметались и, на ходу срывая с себя потешные одежды, бросились к воротам.

Бай Ходжа был высок ростом. Подобрав полы длинного кафтана, он вырвался вперед. Орхан никак не мог освободиться от шубы али-баба.

Увидев, что дядя выскочил на улицу, схватил за рукав Керима, уже готового пуститься вслед.

— Оставь! Пусть себе бежит... И не волнуйся, шкура ему же равно не достанется.

— Да она у него в руках...

— Не выйдет...— Орхан раздевался уже без спешки.— Все кони на пожне, в Сёгюте ни одного нет, кроме двух для гонцов...

— Разве Бай Ходжа не знает? Небось к вам побежал...

— Пусть бежит. Пока отец не прикажет, Дели Балта никому коня не даст.— Он бросил на землю шубу и палаш ахи, направился к воротам.— Если уж кто возьмет, так только ты...

— Говоришь, Бай Ходже не даст, а мне и подавно.

На улице творилось светопреставление. Мальчишки в длинных до пят джуббе, выскочив со двора, налетели на девушек, возвращавшихся с водой от колодца, опрокинули несколько кувшинов.

— Силы небесные!..

— Кто это, сестра?

— Муллы!

— Разве муллы бегают, как телята от слепней?

— Какие муллы? Я узнала сынка каменщика!

— Кувшин мой опрокинул, паршивец Бай Ходжа!

— Чтоб у него ноги переломились, поганый монгол...

Аслыхан, дочь оружничего Каплана Чавуша, встала перед Керимом Челеби и Орханом, преградив им дорогу.

— Значит, застукала вас тетушка Баджибей?.. Так вам и надо! Может, станете теперь и нас брать, когда в ахи играете.

— Прочь с дороги! Никто нас не застукал!

— Чего же вы разлетелись, как пчелы от дыма? Небось тетушка Баджибей кнутом вас хорошенько отделала.— Аслыхан, прищурив огромные черные глаза, презрительно оглядела Керима Челеби с головы до ног.— Ладно уж, этим-то игра подходит...— Она кивнула в сторону пробежавших мальчиков.— Вырастут, возьмут палаши, ахи станут... А тебе-то что до них, поганый мулла, уткнувший нос в книгу?

— Смотри, девчонка! Сказано, не цепляйся к моим книгам — пристукну!

— Не пристало мулле бить людей, Керим Челеби! Если ты этого до сих пор не знаешь, жаль мне наставника твоего имама Яхши!

Девушки фыркнули. Аслыхан, откинув за спину косички, вызывающе выпятила грудь, обтянутую красной рубашкой. Она была самой красивой девушкой в Сёгюте.

Керим покачал головой, прикусил губу. «Упаси аллах! Ничего не скажешь — красива! Но что за бесстыдство?»

Орхан взял его за руку.

— Не связывайся с девчонками, Керим-ага. Известно, волос долог... Не станем их грехи в глаза им тыкать.

— Ах, Орхан-бей!.. Трудно тебе будет бействовать, коли до сих пор не знаешь, что ум не в волосах.

Девушки закатились от смеха. Керим, не находя слов, разозлился.

— Побойся аллаха, бесстыжая. Горе с тобой всему Сёгюту. Неужто моя мать, ваша предводительница Баджибей, ничему тебя не научила?

— Мы опоясанные ратницы! А ты, Керим Челеби,— позор нашей Баджибей. Где тебе, мулле, знать, чему нас обучают, если ты и слов толковых не подберешь. Значит в голове их у тебя нет, а есть ли в книге за поясом, не знаю.

— Говорю, не трогай мои книги, не то...

Орхан потянул его за собой.

— Помилуй, приятель, шкура уйдет из рук.

Чтоб подавить стыд — за девчонкой ведь осталось последнее слово,— Керим спросил:

— Как же нам взять у Дели Балта лошадь?

— Тебе легко — знают, что не соврешь. Вот что мы сделаем, Керим. Ты влетишь к нам во двор — отец мой сейчас спит. Скажешь Дели Балта, я, мол, гонец, скорей седлай коня!.. Только чтоб меня он не увидел, а то сразу заподозрит, знает, что могу надуть его.

Я подожду тебя у мечети.

Кериму нравилось, что Орхан, хоть и был на три года моложе его, находил выход из любого положения. А главное, выход этот был всегда прост, дерзок и тонко рассчитан. В шесть лет Орхан выучился читать, в восемь выиграл главную скачку. Скоро ему пойдет четырнадцатый, и, если верить оружничему Каплану Чавушу, в здешних краях никто не сможет тягаться с ним на саблях.

Керим думал, что мягкий от природы Орхан научился владеть оружием против своей воли только потому, что был сыном бея, и немного жалел его. «Ему бы в Египет, в Багдад, в Бухару! В медресе поучиться, прославился бы ученостью!.. Книги сочинил бы, весь мир бы от зависти кулаки обкусал!»

— Так и есть... Прогнал Дели Балта Бай Ходжу... Видишь, нос повесил!

Бай Ходжа выскочил со двора Осман-бея и свернул в первый проулок...

— Ясное дело... На луг помчался, там кони пасутся. А ну, Керим-ага, покажи себя!.. Я здесь подожду...

Керим быстро зашагал к дому Осман-бея. Самое бы время сейчас завладеть волчьей шкурой. Его мать, Баджибей, скупилась на оплату учителю, имаму Яхши, и не давала ему покоя за то, что он решил стать муллой. Все парни в Сёгюте мечтали стать ратниками, и у имама было всего трое учеников, да и те выбрали ремесло муллы поневоле — калеки. А Керим в борьбе, в стрельбе из пращи, в любой забаве, где можно помериться силой, всегда оказывался сильнее своих сверстников. Его отвращение к ремеслу воина поразило весь Сёгют. Как только мать не умоляла его, даже плакала. А под конец сказала: «Не нужен мне сын мулла! Отрекаюсь я от тебя!» И если Керим все-таки стал учиться, то обязан был этим Эртогрул-бею. Никогда не забудет он день, когда получил дозволение стать муллой. «Уж больно ты строга, Баджибей! Оставь, наскучило! Грамотеи нам тоже нужны,— сказал тогда Эртогрул-бей.— Мало тебе одного такого сына, как Демирджан? Он ведь десятерых воинов стоит. Спокойно может гореть твой очаг предводительницы сестер Рума и моего боевого друга, покойного Рюстема Пехливана». Если б не затянулась его болезнь, Эртогрул-бей послал бы его в Итбурун к шейху Эдебали. При мысли, что он станет учеником такого мудреца, как шейх Эдебали, слава о котором идет по всему миру, Керим заливался краской и сердце его билось сильней. «Ладно, подожду! Только бы Эртогрул-бей поправился...»

Керим быстро вошел во двор, чтобы обмануть бдительность сердитого бейского конюшего, недовольно окликнул:

— Эй, Балта!

— Кто еще там? Опять ты, Бай Ходжа? Сказано, нельзя. Не приставай понапрасну.

— Какой там Бай Ходжа? Это я!.. Я, Керим Челеби!

— Чего тебе?

— Седлай эту серую!.. Да побыстрей!.. Я бейский гонец.

— Бейский гонец? Посиди тут, сейчас!

С той поры как Эртогрул-бей заболел, всеми делами в уделе правил его сын Кара Осман-бей. Когда требовался толковый гонец, он всегда посылал Керима. И потому простоватому Дели Балта и в голову не пришло что-либо заподозрить. Он даже не подумал о том, что бей спит и не мог послать гонца. Распутывая стремена ожидающей под седлом лошади, он спросил:

— С добром, что ли, сынок Керим, а?.. Ратников собирает наш лев Осман-бей?

— Только рать у тебя и на уме. Зачем ратники в мирное время?

— Мирное время!.. Затянулось оно слишком, сорванец, затянулось. Вкуса в нем никакого больше нет...

Перестал воевать бей, джигиты позабыли, как в седле сидеть да меч в руках держать. Нет, не к добру такой долгий мир в пограничных уделах. Еще наплачемся мы из-за этого, помяни мое слово. Вот здесь себе заруби! Потом вспомнишь, говорил, мол, Дели Балта!

— А чем тебе плох мир?

— Уж лучше помолчи! У муллы тут мозги слабоваты. Говоришь, что будет, если мир затянется? Не станут в удел ратники приходить... А придут — увидят, дела нет. И по одному, по два — дай бог ноги. Да ты сам-то войну видел? — Он выругался. Расстроившись, снова спутал стремена.— Давно сюда, кроме побирушек, никто не заглядывает...— Освободил стремена.— Держи! Да больно не гони!.. Гонец, если не ратников собирать едет, может и не торопиться, нечего хвост задирать!.. А Орхан-бей где? С самого утра не показывается?

— Не знаю, не видел.

— Небось на Барабанной площади в бабки играет. Дождется он у меня, размахнуться не успеет, а я тут как тут... На, держи!

Керим взял серого коня за повод и со словами «во славу аллаха» ловко вскочил в седло.

— Прощай!

— Давай, давай! Коня вот только жалко, на которого мулла сел!

Керим припал к лошадиной шее, вылетел за ворота и, пришпорив, пустил коня крупной рысью. Теперь волчья шкура у него в кармане! Можно будет заплатить за учение имаму Яхши, не прося денег у матери.

Орхан ждал на ступенях мечети. Увидев Керима верхом, обрадовался:

— Знал я, что ты вокруг пальца обведешь Дели Балта!

— Садись скорее!

Орхан прыгнул на круп позади Керима.

— Гони, Челеби!.. Дели Балта — турок. А турок задним умом крепок. Сообразит, но будет поздно.

— Куда ему!

— Не успел Бай Ходжа со двора выйти, как ты заявился. Балта подозрителен, подумает, на что им обоим лошадь нужна?

Как вспомнит, что отец мой спит, сразу поймет, надули его. Обо мне спрашивал?

— Спрашивал.

— Ну вот, видишь! Уже усомнился, хоть и не дошло до него. Гони!

Они галопом вылетели из Сёгюта. Поднимаясь на холм, Орхан пожалел было, что не взял с собой пса, но потом решил, что это к лучшему.

— Не поглядели мы, рана глубокая? Пожалуй, Алаш не угнался бы за нами... Вперед! Где кружат орлы да грифы, там и падаль! — На вершине холма они остановились, обвели глазами небо. Нигде, насколько хватал глаз, не было видно ни одного стервятника.— Помнится, грязи на Алаше не было, в болото он не ходил.

Значит, зарезал волка неподалеку от деревни твоего брата Демирджана... Нет!.. Тогда прибежал бы к Демирджану. Значит, схватились они около Сёгюта. Ошалел от раны, примчался домой! Поехали к деревне твоего брата, Керим. Давай гони!..

Они миновали развилку. И вдруг со стороны эскишехирской дороги послышался стук дюмбелека.

Орхан радостно ударил себя по колену:

— Воины-дервиши! А ну, поворачивай!

— Если воины-дервиши, Дели Балта дождался своего.

— А чего он дожидается?

— На мир жалуется. Говорит, в наши края ратные дервиши заглядывать перестали.

На вершине холма беспрерывный стон дюмбелека был слышен лучше.

Увидев вышедших из-за поворота людей, Орхан обрадовался своей догадливости. Точно! Голыши... Четверо... Нет, пятеро. Погляди на того, что бьет в дюмбелек!.. Великан. Значит, мой дядя Дюндар получил еще пять воинов... Поглядим, удержит ли его теперь отец. Если все, кто жаждет налета, подберутся к нашей конюшне да подговорят Дели Балта, будет заботы у отца!.. Постой, постой, я сказал пять, а их шестеро...

Позади всех, прихрамывая, шел человек с цепью на плече.

— Тот, позади, не голыш.

— Нет, пленник, собирающий на выкуп. Вижу цепь на плече.— Орхан нахмурился.— Снова изведет дедушка Эртогрул беднягу отца.

— Отчего?

— То ли забыл, что бейские дела оставил отцу, то ли голова у него плоха стала — деньги без толку расходует, не задумывается, как это сынок его Осман сводит в уделе концы с концами. А отец мой бьется изо всех сил, старается не показать нашу бедность, чтоб не огорчить Эртогрул-бея. Легкое ли дело, шесть лет на накопленное жить? Да что там накопленное?! Долги проедаем, а ведь под рост брали.

— Прикажи, чтоб Дели Балта не пускал на двор всяких побирушек.

— Нельзя! Откуда только не приходят. Пошла по миру слава о щедрости да справедливости Эртогрул-бея... А ведь у самого ничего нет. Отец недавно пожаловался Акча Кодже. Скажи, мол, ему, как к слову придется, пусть не дает того, чего под рукой у него нет, а то у меня каждый раз от страха сердце к горлу подскакивает. Что бы ты делал на месте Кара Осман-бея, если б дед сказал тебе: «Дай-ка ему пять алтынов!» — а у тебя ни одного нет?..— Он поглядел на приближавшихся дервишей.— Понятно, весна! Вот и потянулись на пограничные уделы... Надеются, набеги начнутся, добыча будет. Старые расчеты.

Откуда знать безмозглым дервишам, как обнищал удел Эртогрула? Трогай, поехали! Деньги просить станут. А в нашем кисете давно денег не водится. Трогай!

Керим пустил коня. Орхан-бей прислушался к стуку дюмбелека, к выкрикам дервишей.

— Да и были бы деньги, Керим, с какой стати их голышам отдавать?

— Как это отдавать?

— С оружием они... Разбойничают понемногу. Начнут хвалиться, как напугали кого-то и отняли деньги.

— А если не дать?

— Нажрутся опиума, бесстыдничать станут.

— Отобрать у них сабли, да и отлупить ими по заднице.

— Дед мой, Эртогрул-бей, не велит. «Чем грызться с собаками, лучше самому репейник грызть». С муллами да дервишами, говорит, не связывайся...

Наконец они увидели первого орла. Он кружил в вышине неподалеку от строящейся деревни Дёнмез.

— Силы небесные! — поразился Орхан.— Неужто там задушил волка ваш пес?..— Он подождал ответа, но Керим молчал.— Отчего же тогда не нашел Демирджана, а притащился в Сёгют?

— Может, на охоте Демирджан, а к крестьянам он пока не привык — чужие...

Орхан не ответил. Увидел: навстречу им высыпали переселенцы. Побросав работу, выбежали на дорогу мужчины, женщины, дети.

Несчастные люди! Жизнь их была подрублена под корень.

Хоть надежды не было никакой, а вот так, бегом, встречали каждого путника, будто ждали вести, что могут вернуться в родные края.

Орхан понял это сразу. Больше всех жаль было ему деревенского попа Маркоса... Вид, правда, у попа был отнюдь не жалкий. Лет под семьдесят, но крепок как дуб. Бодрость, веселое настроение — все это говорило о душевной силе святого отца. Но и ему, видно, нелегко было в его-то годы переселиться на мусульманские земли, обвыкать здесь. В последний приезд Орхана священник попросил у него позволения вбить два столба, повесить небольшой колокол.

Орхан разрешил без колебаний. Поп обрадовался, словно ему подарили мир. Кто его знает, почему после передумал, но так колокола и не повесил. Постеснялся, бедняга! И прав! Хотя отец с дедом строго следили и наказывали ослушников, воины-дервиши, гази, а особенно абдалы не очень-то жалели неверных. Прицепятся к чему-нибудь и начнут издеваться: бить, ругать, плевать в лицо.

Случалось, непристойные разговоры вели с девочками да мальчиками. А один даже чуть до греха не дошел.

По приказу Эртогрул-бея срамника дервиша за нарушение шариата положил на Барабанной площади Сёгюта под палки.

Наказание поручили Демирджану. Он терпеть не мог бесстыдников, и дервиш едва не отдал богу душу.

Поп Маркос опознал в одном из всадников Орхан-бея и подбежал с неожиданным для его возраста проворством.

Крестьяне, расступившись, пропустили его вперед. Старик дважды поклонился, осенил прибывших крестом, пожелал им благополучия.

Потом пригласил отдохнуть у источника.

— Спасибо! Мы спешим... Где Демирджан-ага? У своих коней?

Поп ответил не сразу. Опустил взгляд в землю, улыбнулся.

— Сегодня не видел его, не приходил сюда...

— У аги сегодня гости,— поспешил пояснить мальчонка.

Поп бросил на мальчишку строгий взгляд. Мать схватила крикуна за руку, шлепнула по мягкому месту.

И Керим и Орхан сразу догадались, кто был в гостях у Демирджана, и не стали расспрашивать. Видно, крестьяне тоже знают, что Баджибей заупрямилась, ни за что не дает позволения сыну жениться на любимой девушке. «Не мусульманка она!» И когда приезжала Лия, они никого не пускали на выгоны. А помощник Демирджана, армянин Торос, обычно отправлялся в такие дни на охоту.

Керим Челеби приветственно приложил руку ко лбу, потом к груди, поклонился и пришпорил коня.

Наступил вечер, невеста Демирджана должна была давно уехать. Но на всякий случай, чтобы дать знать о своем приближении, друзья разговаривали как можно громче.

— Ах, моя матушка! Недаром покойный отец отделывал ее кнутом... «У баб глаза не должны просыхать!» — говаривал покойный.

— Не ко времени умер отец твой, да будет рай его обителью! Спасу нам не стало от Баджибей... Недавно поймала меня и стыдить стала: гяурского попа отцом, мол, назвал. «Бей должен следить за своими словами. Смотри, еще раз услышу!» И отца моего выругала за то, что назвал он братом властителя Биледжика. На месте Лии я давно бы сказал: «Отрекаюсь от своей веры». Переехала бы к Демирджану, а потом сказала бы: «Нет, не отрекаюсь!»

— Верно... Если брат не поторопится, и отречение не поможет. Упаси аллах, станет беем твой старший дядя Дюндар Альп. Тогда дервишская братия не то что греков — нас снова в веру обращать примется! Замешкаешься — голову снесут...

Когда показался шатер Демирджана, Орхан, приложив ладони ко рту, крикнул:

— Эй!.. Демирджан-ага!.. Э-ге-гей!

Они прислушались.

Не получив ответа, Керим повернул коня на луг и, рысью обогнув стог сена, шагах в пятнадцати увидел нагого мертвеца с торчащей в спине стрелой. «Что это?» Вонзив шпоры в брюхо коня, Керим поднял его на дыбы. Орхан не удержался. И, скользнув по лошадиному крупу, свалился на землю.

— Что с тобой, Керим? Смотри, Аслыхан узнает...— Орхан умолк на полуслове, увидев, как Керим, оставив коня, бросился вперед. Оперся на седло, вытянулся: — Что случилось? Кто это?

— Брата моего убили... Погубили джигита! Брата моего, льва моего убили!

Орхан увидел странную наготу Демирджана и по оперению сразу опознал караджахисарскую стрелу. Керим сидел на земле рядом с трупом и ничего не видел вокруг себя.

— В спину стреляли, подлецы!

— Не убивайся, Керим! Мы отомстим!.. Воздадим сполна!

— Ох, Баджибей!.. Погубили нас, Баджибей!.. Не исполнив желания своего, ушел мой брат!

Орхан, заткнув руки за пояс, внимательно оглядывал округу. Сейчас он совсем не походил на тринадцатилетнего мальчишку. На тонком лице с высоким лбом — спокойная уверенность вождя, коему для внушительности вовсе не нужны ни борода лопатой, ни пышные усы. Прищурив голубые глаза, он, как всегда, когда был в затруднении, теребил родинку за ухом. Орхан знал, как любил Керим своего старшего брата, и понимал, что ничем не сможет сейчас утешить его. Что за чувства владеют человеком, если он не воин, а отомстить можно только смертью, Орхан знать не мог. Однако отчаяние, вероятно, должно быть еще безнадежней.

Заниматься Керимом или ждать от него какой-то помощи было бесполезно. Прежде всего следовало прикрыть наготу Демирджана — она была не для глаз крестьян другой веры.

Орхан натянул на него штаны и туго перехватил их поясом. Теперь вид его не вызывал больше никаких мыслей, кроме мысли о смерти.

Керим словно ничего не замечал. Руки его беспомощно лежали на коленях. Он не отрывал взгляда от лица брата, точно ждал, что Демирджан вот-вот откроет глаза.

Орхан никак не мог решить, надо ли вынуть стрелу и чем накрыть тело. Каждое прикосновение к трупу болью отозвалось бы в оцепеневшем от горя сердце Керима Челеби. Заметив неподалёку башлык убитого, Орхан поднял его с земли, повертел в руках. «Зачем он снял чалму? И куда ее положил?» Орхан быстро направился к шатру.

Шатер, где Демирджан жил вместе со своим помощником армянином Торосом, был, как всегда, прибран. Никаких следов схватки. Лук, колчан и даже знаменитая сабля работы Каплана Чавуша — оба досталась Демирджану в наследство от отца Рюстема Пехливана — висели на столбе. У входа Орхан увидел греческую суму. Нахмурился, взял суму, опростал ее.

В медных чашках — жареное мясо, сметана, йогурт, в деревянной коробочке — масло, сухое печенье и брынза. Сладкие пирожки с орехами и хлеб завернуты в белоснежную тряпицу. Все приготовлено с любовью, как готовит хорошая, чистоплотная хозяйка для дорогого ей человека.

В глазах Орхана впервые вспыхнула ненависть. Он взял барабан, бесшумно ступая мягкими сапогами по траве, вышел из шатра и, точно желая выместить на нем всю свою ярость, стал отбивать сигнал боевой тревоги.

— Дан-дан-дан! Дан-дан!.. Дан-дан-дан! Дан-дан!..

Время от времени он останавливался, прислушиваясь, нет ли ответа из деревни.

Когда там подхватили сигнал, бросил барабан и, обойдя Керима стороной, чтобы не беспокоить, побежал к лугу.

На лугу, где Демирджан обычно пас коней, было пусто. Орхан схватился за пояс, испуганно огляделся. Переодеваясь для игры в яхи, он бросил саблю и забыл снова надеть ее, а Керим вообще не любил носить оружие. Орхан мысленно выругал себя. При виде мертвого Демирджана он решил было, что его убил какой-нибудь караджахисарский ратник, приревновав к Лие, а убийство в спину приписал малодушию убийцы. Убить врага в честной схватке, позволив ему взять в руки оружие, не считалось большим преступлением в пограничных уделах. Семьи стали бы кровниками, и только. Но убить в спину знаменитого объездчика Кара Осман-бея, угнать его боевых коней значило бросить открытый вызов уделу. Осматривая разбросанные по лугу колья, Орхан увидел стрелу, которой была ранена собака, поднял ее и, нахмурив рыжие брови, хотел было воткнуть в землю, но передумал. Да, это было не простое конокрадство. Черноперые караджахисарские стрелы были явным вызовом или уловкой, чтобы подстрекнуть соседа на набег. Мысли о болезни деда, о спорах дяди Дюндара Альпа с отцом беспорядочно пронеслись у него в голове. Он вернулся назад, размышляя, как ему вести себя с крестьянами.

Керим по-прежнему сидел в полном оцепенении. По одному, по два сбегались крестьяне-греки с топорами, тесаками и косами, окружили тело Демирджана.

Видно было, любили своего сипахи. Женщины и девушки подняли плач. Поп Маркос, опираясь на суковатую палку, вскинул руку, призывая к молчанию:

— Что ж это, Орхан-бей?

— В гостях у Демирджана-ага была Лия-ханым?

— Да.

Снова запричитали женщины. Поп Маркос бросил на них строгий взгляд, но ничего не сказал. Бесшумно ступая по траве в старых сандалиях, подошел к Кериму, положил руку ему на голову.

Керим, не узнавая, глянул темными глазами на белобородого старца. Лицо у Керима осунулось, щеки ввалились. Он попытался улыбнуться. Под исполненным сострадания взглядом Маркоса постепенно таяла смертная тоска, заморозившая сердце. Он приходил в себя. Облизнув пересохшие губы, хотел что-то сказать, но лишь в отчаянии провел рукой по щеке. Из глаз хлынули крупные слезы.

— Терпи, сын мой! Ты должен прощать, пока можешь. Сказано: «Поднявший меч от меча и погибнет. Пустивший стрелу от стрелы падет». Безгранична мощь всевышнего. Зло будет наказано. Ведь ты из тех, кто знает священные книги! Перед лицом несчастья долг познавших — терпение! — Он обернулся к Орхану.— Пусть господина нашего отнесут в шатер. Прикажите вытащить стрелу.

Орхан заморгал глазами, будто не понял.

— Да... Пусть вытащат... Но не потеряйте ее... И пригоните арбу...

Священник взял Керима за плечи, поднял, как малого ребенка.

— Под этим небом всему свое время и всему свой час. Время рождения и время смерти. Час поиска, час обретения и час потери. Мы должны нести бремя, возложенное на нас господом! — Закрыв глаза, он прислушался к рыданиям женщин.— Вся община оплакивает ушедшего, поминает его добром!

— Не столько в словах, сколько в голосе его звучало утешение.— Да будет рай его обителью, аминь!

Мужчины обнажили головы, перекрестились. Женщины встали на колени. По знаку Маркоса один из юношей побежал в деревню за повозкой. Четверо понесли тело Демирджана в шатер.

Не сознавая себя, Керим шел за телом брата.

Орхан отвел попа в сторону.

— Это не личное дело, отец Маркос! Они не только убили Демирджана-ага, но и угнали коней моего отца.

— Да что вы! Кто мог решиться на такое?

— Дознаемся. У вас в деревне есть следопыты?

— Следопыты? — Маркос помолчал, потом улыбнулся.— Если крестьян спросить, на меня укажут.

— Не может быть, отец!

— В молодости пристрастился я к этому делу, научился. Поглядим, не забыл ли.

— Не станем вас утруждать. Похоже, воры ушли на землю Караджахисара. Вы знаете наше тавро?..

— Да.

— Мы ставим его и на копытах дорогих коней. След взять легко.

— Я пойду по следу убийц нашего Демирджана,— спокойно, но решительно сказал Маркос.— Откуда вы узнали, что это караджахисарцы?

— По черному оперению стрелы...

Поп в самом деле оказался отличным следопытом. Тщательно осмотрев место убийства, ограду, загон и колодец, он уверенно сказал:

— Их двое. Пешком пришли из болота... Взяв коней с луга, вернулись к убитому.

— Когда же они убили его? После того, как взяли коней?

— Нет, сначала убили... Из шатра ничего не взято. Значит, коней угнали прямо с выпаса.

Орхан оцепенел — только сейчас пришла мысль, что и с Лией могло что-то случиться. До сих пор он был уверен, что Демирджана убили после того, как девушка уехала. «Не дай бог, если их убили... Не потому ли Демирджан не почуял опасности?» Если так, подлость убийц во сто крат гнуснее. Он в отчаянии провел ладонью по лицу. Мысли его смешались. Юное сердце объял ужас.

Маркос, внимательно оглядывал землю, быстро шел по следу. За ним шагах в пятнадцати толпой бежали мужчины, девушки и почти все деревенские мальчишки.

Поп, опиравшийся на сучковатую палку, в черной рясе и высоком черном клобуке был похож на мстителя, сошедшего на землю с небес.

Когда до болота осталось шагов двести, он остановился и сказал, словно видел, что здесь произошло, своими глазами.

— Они возвращались на четырех лошадях, Орхан-бей... На подковах одной нет вашего тавро.

— Может, то кобыла Лии-ханым?.. Разве она не одна уехала?

— Нет. Четыре лошади шли вместе. На трех были всадники, одна без седока.

— На трех? Вы сказали: их было двое?

— Пришли двое, уехали трое.

— Помилуйте, эфенди! — Они переглянулись.— Можно ли от Лии ожидать зла?

Маркос уверенно покачал головой.

— Быть не может, Орхан-бей... Дочь моя Лия не из тех, кто может причинить зло нашему господину Демирджану-ага. Готов руку свою положить в огонь!

— Лишь бы с ней беды не случилось!

Маркос не успел ответить. Сзади раздался вопль, потрясший долину. Эхом прокатился по болоту.

— Ох, отец! Погиб я! Погубили моего брата, могучего, как гора! Шлялся за птицами да зверями, чтоб мне провалиться! А должен был грудью прикрыть Демирджана!

Колотя себя кулаками по голове, к ним бежал помощник Демирджана армянин Торос. Ни у кого в округе не было громче голоса, и теперь этот голос гремел во всю свою мощь.

— Мертвец я, Орхан-бей! Мертвец! Нет больше бродяги Тороса! Не считайте меня за человека. Конец пришел Торосу! Не уберег я брата Демирджана! Оттого и конец мне...

Подбежав к Орхану, он бросился на землю, рванул ногтями по лицу, оставив на щеках три глубоких кровавых следа. Он был весь в грязи с головы до ног, видно охотился на болоте. Сбив кулаками на шею красную тряпку, обматывавшую его башлык, Торос раскачивался из стороны в сторону.

— Что же это? Кто убийца? Ох, мой бей, лучше бы мне умереть! О аллах!..

— Не мужское это дело рыдать, точно баба, Торос-ага! Не дело показывать врагу наши слезы. Решат, что мы не в силах отомстить, потому и вопим!

— Месть! Месть! Да я порублю их баб и щенят всех до единого! Всю скотину, всю тварь. Пока не прикончу последнего воробья на их крышах, не вложу саблю в ножны! — Голос его вдруг сорвался, и он растерянно прохрипел: — Как можно! Орхан-бей, как можно!

Смуглый, невысокого роста, сухопарый Торос напоминал несправедливо обиженного ребенка.

Никого у него на свете не было. Однажды пересек он в одиночку болото, повстречал Демирджана и полюбил его, привязался. Привязанность эта не походила на обычную дружбу, на братскую, родительскую или сыновнюю любовь. Нигде до того не мог прижиться буйный Торос, а тут его словно подменили — стал уважителен, спокоен. Они удивительно подходили друг к другу, понимая один другого даже не с полуслова — чутьем. Та же мысль, то же желание захватывали их в равной степени и почти одновременно. Иногда они даже сами удивленно переглядывались, поражаясь такому совпадению.

Орхан вспомнил обо всем этом и горько усмехнулся. Торос, закрыв глаза, продолжал раскачиваться из стороны в сторону.

— Где твоя сабля?

Торос непонимающе посмотрел на Орхана.

— Сабля! Она была мне нужна, чтобы защищать Демирджана от подлых убийц, а теперь...

— Ошибаешься, Торос-ага! Она и теперь тебе понадобится. Мы пойдем по их следу в болото. Беги за своей саблей! А саблю покойного Демирджана принеси мне.

Торос тяжело поднялся. И вдруг стремительно направился к шатру.

Орхан с трудом увел Керима.

Конские следы привели их к границе с Караджахисаром. Одиннадцать человек прошли болото насквозь, почти не разговаривая, и были по пояс в грязи.

Далее следы спускались в пересохшее русло, считавшееся границей между уделами, и уходили по склону на земли Караджахисара. Орхан вышел вперед.

— Остановитесь!

— В чем дело? — удивился Маркос. Он не знал, что русло считается границей.

— Приказ моего деда, отец Маркос! Никто без дозволения не может перейти границу. Подождите здесь, а я пойду погляжу.

Кое-кто из пожилых крестьян сел на землю. Торос вздохнул и снова закачал головой, всхлипывая и размазывая слезы.

Орхан уверенно пересек русло, поднялся на холм и огляделся. Убедившись, что следы вели прямо в Караджахисар, вернулся назад.

Вечерело. Над болотом закурился туман. Поднялся легкий ветерок.

Орхан, положив ладонь на рукоять сабли, неторопливо, как опытный воин, распорядился:

— Мы прошли по следу наших кровников до земель Караджахисара... Теперь слово за Эртогрул-беем. Ступайте все по местам...

 

II

На Сёгют, где проводил зиму Эртогрул-бей, властитель удела Битинья, и который арабские писатели-путешественники называли Бельде-и-Сафсаф, а византийцы — Тебизон, спустился вечер. Тени в долине вытянулись и сгустились, только на юго-западе, на вершине горы Боздаг, еще светилась полоска зари шириной с ладонь. Скот возвращался домой. Во дворах раздавалось мычание телят. Над трубами закурился тонкий дымок, торопя вечернюю трапезу.

У большинства сёгютских хозяев трапеза состояла из одного хлеба, да и его редко было вдоволь.

Уже несколько лет в домах среднего достатка мясо ели раз в два-три месяца, а бедняки, и говорить нечего, видели его только в курбан-байрам. Скота мало — мало масла, сыра, даже йогурта и того стало не хватать. Затянувшийся мир довел женщин Сёгюта до отчаяния: нечего стало варить в очагах. Все чаще случались кражи овец и коз, а Кара Осман-бей, хоть и злился, не очень-то гонялся за ворами, ибо знал, в чем причина воровства. Иногда дервиши, потеряв терпение, выходили на охоту за одичавшими буйволами, бродившими без надзора в болоте.

Загнав и прикончив здоровенного быка, тут же разделывали, взваливали на спину и где-нибудь в укрытом от взглядов месте съедали все, не оставляя даже шкуры. Боясь, что во время таких облав они могут столкнуться с воинами Караджахисара или, того хуже, попасть под палки за то, что ослушались запрета Осман-бея, дервиши не приглядывались к тавру, и нередко страдало стадо самого бея.

И хоть каждый вечер в каждом доме Сёгюта горел очаг, но лишь для того, чтобы подогреть черствый хлеб. За счастье почитался суп из кислого снятого молока. Вот почему по вечерам даже голоса детей звучали приглушенно и невесело.

Молодухи и девушки столпились у источника Куюджак — его соорудили в лучшие времена правления Эртогрул-бея — и, позабыв о воде, слушали Аслыхан, дочь оружничего Каплана Чавуша, — она каждый день ходила помогать Хаиме-хатун, жене Эртогрул-бея.

— Нет, сестра! Ни столечко вот не видно, чтобы поправлялся. И что за дрянная болезнь такая, подагра! Бей наш как гора был, а теперь день ото дня худеет, как ребенок стал. Видели бы вы, как убивается наша Хаиме-хатун. Высохла вся от слез, что твой трут... Дать бы ему немножко масла или сметаны... Мяса совсем в рот не берет. Выпьет две-три ложки молока, несколько глотков тарханы — и все. И то если Осман-бей заставит... Из его рук.

— А что ж ему делать, коли желудок не принимает?

Аслыхан печально поглядела на молодую жену муллы Яхши.

— И правда, что делать? Болит все у него... Сядет — больно, на бок ляжет — больно, на спину, на живот — все больно. Ни сна, ни покоя. Миску с водой ко рту поднести не может. А все о пятничной молитве думает, сестрица... Сколько раз сегодня спросил: «Молитву сотворили? Осман мой из мечети не вернулся? Много было, там народу?»

А недавно знаете, что сказал: «Хоть бы разок в пятницу помолиться вместе с моими огузами, пусть бы тогда бог прибрал мою душу». Попробуй тут на месте Хаиме-хатун не заплакать?! Встать не может наш бей Эртогрул одними глазами пятничный намаз творит... Вот ты, жена муллы, скажи, как в Книге говорится: можно ли одними глазами намаз творить?

Жена муллы Яхши, молодая здоровая черкешенка, ответила не сразу. Мулла взял ее в невольницы почти ребенком, а когда затяжелела, обручился.

Она кокетливо отряхнула длинное, черкесского покроя платье из лилового бархата, туго обтягивавшее грудь и бедра. По глазам было видно: гордится таким вопросом и подыскивает подходящие к случаю слова.

— Сам он великий бей здешних мест наших,— медленно проговорила она, коверкая слова.— Если бы нельзя было творить молитву глазами, стал бы он это делать?

Остальные поддержали ее.

— Конечно!

— Думаешь, удельный бей сам этого не знал?

— Наверняка можно, охрани его господь!

Аслыхан с глубокой печалью, так не подходившей к ее молодому лицу и яркой красоте, уставилась на струйку воды.

— Не знаю... Все к чему-то прислушивается Эртогрул-бей. Зашуршит где, проснется, сесть пытается: «Что это, где мой Осман?..»

Стал часто путать сны с явью. Как-то раз забеспокоился: «Говорят, шейх-эфенди пришел. Где он?» Поняли мы, что видел он во сне нашего шейха Эдебали из Итбуруна.

Дважды хотел призвать его к себе, но оба раза Осман-бей не дал: «Вот поправься немного. Съездить-то недолго». Иногда вроде бы в своем разуме... А глядишь...

Из-за угла вышла мать Керима — Баджибей. Аслыхан вспомнила ее наказ: «О том, что творится в доме бея, не болтай». И умолкла.

Девлет-хатун (Баджибей ее стали звать после того, как выбрали предводительницей сестер Рума) — высокая, широкая в кости — приближалась тяжелым, грузным шагом.

Большие черные глаза, прямой, точеный нос и все еще полные свежие губы говорили о жгучей красоте, которой обладала она в молодости.

Она стреляла из лука, метала копье, владела саблей и ездила верхом не хуже любого воина. А в бесстрашии никто из них не мог с нею и сравниться. После того как муж ее Рюстем Пехливан погиб во время набега на земли Инегёля, она стала еще резче, суровее, не слушала никого, кроме Эртогрул-бея.

Подойдя к фонтану, Баджибей подбоченилась и окинула жен и девушек бейского квартала такими глазами, словно искала среди них преступника.

— Орхан-бей вернулся с охоты за волчьей падалью? — спросила она, не глядя на Аслыхан.

— За волчьей падалью? Я ничего не знаю, сестра Баджибей.

— Да о чем ты, дурочка, знаешь? — Она посмотрела на жену муллы Яхши.— Мой мулленок к вам не заглядывал?

— Нет, тетушка Баджибей. Может, в мечеть пошли, не знаю.

— Не знаю!.. А что вы знаете? Я вам...— Одна из молодух прыснула в кулак. Баджибей обернулась.— Что еще за смешки? Или невестины мушки не стерлись с твоих щек? Тихо! А не то отведаете кнута.

С десяти лет живя в Сёгюте, Аслыхан выросла на глазах у Баджибей и потому не боялась ее кнута.

Притворно насупивщись, пожаловалась:

— Мальчишки в ахи играли. Весь дом вверх дном перевернули. А мы чем виноваты? Если ишак удрал, что толку его седло лупить?

— Ах ты, стрекоза! Выходит, знаешь, что худо, а что добро? А кто сказал, что грех вас лупить? Чего же от вас ждать? — Она вздохнула.— Ладно уж! Раз этих сорванцов не застала... Смеетесь, бесстыдницы, а нет чтобы дать знать вовремя. Разбросали одежду да оружие покойного по двору!.. Вошла я — кинжалы, сабли, все на земле валяется. Знаю я, кто виноват...

— Ты.

Баджибей с удивлением глянула на Аслыхан.

— Я? Как же я могу быть виновата, девка, в том, что поганец Керим натворил?

— Ты виновата, что не даешь жениться Демирджану-ага... Приведи невестку в дом. Пусть следит, не пускает во двор парней.

— В моем доме невестка-гяурка?.. Да что я, покойница уже?

— Тогда пеняй на себя!.. Накличет беды сынок твой мулла этими играми. До того уж дошло...

Баджибей подозрительно прищурилась.

— До чего, до чего дошло?

— Как до чего? Надоело Демирджану-ага уговаривать тебя. Послал он к нашему бею Эртогрулу монгольского дервиша — того, что в пещере живет...

— Зачем же послал к нашему бею юродивого монгола безмозглый сынок мой?

— Чтобы дозволения испросить свою милую Лию-ханым в жены взять...

— Разве он Эртогрул-бея сын? Женить задумал, пусть лучше возьмет за сына своего, Осман-бея, дочь шейха Эдебали.

Все в Сёгюте знали, что Кара Осман-бей, не сказавшись больному отцу, три года назад посватался к красавице Бала-хатун, дочери славного шейха Эдебали, а шейх не отдал ее: мала, мол, еще, хотя ей было уже четырнадцать. Подружки с любопытством ждали, что ответит Аслыхан — она ведь хвасталась, что за словом в карман не полезет.

— А вот и женит! И дочь шейха возьмет за Осман-бея, и Лию, дочь Кара Василя, выдаст за Демирджана. Решил двойную свадьбу сыграть. Как раз на сентябрьские торги в Сёгюте. Начнут с греческого хоровода, а кончат туркменской пляской под зурну с барабаном!

— Чем чужими свадьбами у источника хвастать, лучше бы погоревала, что сама до сих пор в девках сидишь.

— Я, что ли, виновата? Я ведь не мать ему, не могу нареченного своего, как матери положено, усовестить.— Трус твой сын, вот и пошел к мулле Яхши в ученики.— Она указала подбородком на черкешенку.— Достойно ли это предводительницы сестер Рума?

— Ты и за муллу пойдешь, лишь бы посватали.

— А вот и обманулась, Баджибей! Я дочь оружничего Каплана Чавуша! Бог свидетель — кто саблей не подпоясан, наш порог не переступит. Потому как в роду нашем не носящего саблю за мужчину не считают.

Последние слова Аслыхан сказала назло Баджибей. Все в испуге ожидали ее гнева, ибо знали, как она старалась, чего только ни делала, чтобы помешать своему младшему сыну Кериму стать муллой. Даже любовь Демирджана к гречанке Лие не так ее огорчала. Баджибей ведь поставила условие: Лия должна стать мусульманкой. Сделала она это в отместку за то, что Демирджан не поддержал ее, когда она пыталась помешать Кериму, и позволил запятнать воинскую славу отца...

Но Баджибей вопреки ожиданиям не рассердилась на Аслыхан. Напротив, взгляд ее смягчился. В глазах мелькнуло что-то похожее на жалость. Она знала, как втайне горевала и плакала грубиянка Аслыхан, как потрясла ее весть, что трусишка Керим сбился с пути, решил стать муллой. От земли три вершка была, а сказала: «Не выйду за того, кто не воин!» Упряма, горда была она, чтобы взять свои слова обратно. А Баджибей, хоть она и не показывала виду, нравилось упрямство. С трудом удержалась она, чтобы не потрепать по щеке эту умную, смелую девушку, готовую, казалось, броситься на нее с кулаками. Выручил Баджибей появившийся из-за угла пленник, что собирал подаяние на выкуп.

При виде столпившихся у источника женщин он на миг закрыл глаза. Ничего не поделаешь, надо идти. Для настоящего воина нищенство — расплата за плен.

Раз не сумел умереть, терпи позор. Подобрав руками цепь, прихрамывая, подошел он, как слепец.

— Люди добрые! Я воин родом. В плен попал в морском бою. Побираюсь, чтобы смыть пятно позора со лба моего. Если не успею собрать выкуп к сроку, заложникам моим носы и уши отрежут, пальцы раздробят, глаза выколют. Пожалейте нас, помогите!

Женщины прижались к стене и печально, с уважением смотрели на пленника. Он прошел мимо них с поднятой головой. Редкая борода, обвисшие усы, осунувшееся от горя лицо... Сердце разрывалось от жалости.

Аслыхан сунула руку за пояс, вытащила вязаный кисет, рывком раскрыла его. В нем было два серебряных дирхема.

Целый год копила она эти деньги, хотела купить себе на торгах сапожки из желтого сафьяна. Вынула сначала один дирхем, потом, прикусив губу — чего уж там! — вытряхнула на ладонь второй. Искоса глянула на Баджибей. Та стояла, как обычно, заложив за пояс палец правой руки. Проклятая нищета! Протягивая монеты Баджибей, Аслыхан прошептала:

— Отдадим, ох, Баджибей! Давай отдадим их, ладно?

Баджибей посмотрела сначала на ее ладонь, потом в наполнившиеся слезами глаза девушки.

Губы Баджибей дрогнули, улыбнувшись, она вырвала одну из пяти серебряных полумонет, висевших на лбу. То было последнее серебро, оставшееся от подарков ее покойного мужа. Последняя надежда семьи Рюстема Пехливана. И потому, что все знали: случись хоть светопреставление, а к ним нельзя притрагиваться, женщины из богатых семей тут же стали срывать свои монеты.

Баджибей крикнула вслед пленнику:

— Обожди, джигит! Постой! — Быстро догнала его.— От сестер Сёгюта! Не взыщи, прими нашу малость!

Пленник приложил руку к груди, поклонился женщинам.

— Спасибо, сестры. Да хранит всемогущий аллах ваших джигитов!

Хромая, завернул за угол. Баджибей улыбалась, но по щекам ее текли слезы. Вытирая их рукавом, она вдруг застыла, прислушалась.

— Люди добрые! Братья мусульмане! Джигиты из джигитов! Сестры Рума!

Голос был дрожащий, слабый, и потому его тут же заглушил далекий звук дюмбелека.

— Что это?

Женщины заговорили все разом, словно желая поскорее освободиться от тяжелого впечатления, которое произвел на них пленник.

— Разве не знаешь, Баджибей? Голыши пришли сегодня.

— Пятеро голышей пришли в Сёгют...

— А вожак у них!.. Такого великана свет не видывал!

— И впрямь великан!

— Правда?

— Воистину правда!

— Зверь, не человек. Понятно тебе?

— А роста такого — в ворота султанской конюшни не пролезет.

— Он и бьет в дюмбелек. А как бьет-то, как бьет! Говорят, радеют они тоже лихо. Потому и с зеленым знаменем ходят и зубы себе вырывают.

Аслыхан испугалась.

— Мамочка, боюсь голышей беззубых!

— Если бы только зубов не было! Ни волос у них нет, ни бровей, ни ресниц. Одно слово — голыши... Давайте-ка посмотрим издали краешком глаза.

— Боюсь я! Сердце вот-вот выскочит. Повечеряли они уже разве, что за радение принялись?

— Старейшина ахи Хасан-эфенди принял их. А у ахи, известно, за столом недолго сидят.

— Говорят, они опиума наглотались пригоршнями да вина напились. Боюсь я.

— Чего, девка, боишься?

— Того боюсь, сестра Баджибей, что грязные они, проклятые. Там, где прошли, неделю ходить не могу. Всю меня выворачивает.

Нарастающий стук подков заглушил бой барабана. Неожиданно из-за поворота выскочил всадник. Женщины опознали в нем Орхана, лишь когда он, припав к шее коня, промчался мимо них. Ничего не понимая, они молча поглядели ему вслед.

Пока не показался Сёгют, Орхан ехал рядом с арбой, на которой везли труп Демирджана. Лишь в долине пришел он в себя и, чтоб дать своему отцу Осман-бею время на размышление, погнал коня во весь опор. На полном скаку влетел во двор, осадил коня. Дели Балта выскочил ему навстречу.

— Голову чью-то везешь, что ли?

Орхан спрыгнул на землю.

— Где отец? Говори скорее!

— Где же ему быть?..

Орхан, не дослушав, взбежал по лестнице.

Бабушка Хаиме-хатун поддерживала деда за плечи, а отец кормил его супом.

— Отец! Демирджана пристрелили!.. Твоих коней из Дёнмез угнали.

— Кто? Когда?

— После полудня. Я взял след, дошел до земель Караджахисара. Демирджана убили в спину стрелой караджахисарского властителя.

— А ты что там делал?

Эртогрул-бей, напрягшись, привстал, оборвал Османа.

— Оставь!.. Говори, сынок, как убили Демирджана? Кто убил? Видел ли кто? Знает ли кто, за что убили?

Орхан рассказал все, что знал. Мгновение поколебался, сказать ли про странную наготу Демирджана. Но, вспомнив наказ деда: «От беев правду не скрывают!» — рассказал все, как было.

Вдали послышались вопли женщин. Осман-бей хотел было выскочить на улицу, но старик жестом приказал ему сесть у себя в ногах, дал знак, чтобы внук и жена вышли, и уставился в окно, словно была какая-то связь между тем, что он должен был сказать, и тем, что он мог увидеть. В смутном сумеречном полумраке стирались детали и подробности, вырисовывались лишь тяжелые крупные очертания. Эртогрул-бей несколько раз сжал и разжал кулак, будто принимал на свои плечи все, что видел, и пробовал, достанет ли у него сил. Потом какое-то время с печалью глядел на своего любимого сына Кара Осман-бея, который, глядя в пол, спокойно ждал, когда заговорит отец. Старик, сдерживая дыхание, пытался решить, справится ли сын с тяжким бременем, что падет на его плечи, сумеет ли добиться успеха, не споткнется ли.

Роста Осман-бей был среднего, но в плечах широк, мускулист. Длинные руки и ноги выдавали в нем всадника, воина по рождению.

Изломанные брови, нос горбинкой, квадратный подбородок говорили о силе, что способна удержать взятое, а мягкая улыбка, таившаяся в уголках резко очерченных губ, свидетельствовала о способности прощать, когда нужно, людские грехи. Высокая красная шапка чуть сдвинута на правую бровь. Витая чалма из грубой белой бязи обернута, как всегда, небрежно. Он был красив, говорил редко да метко и оттого без труда внушал доверие.

Эртогрул-бей с трудом сдержал стон. Приступ боли заставил его закрыть глаза. Как все пожилые люди, он боялся, что те, кто останется после него, по неопытности наделают ошибок, страшился грозящих им опасностей и потому, будто в чем-то был виноват, заговорил, не открывая глаз:

— Властитель Караджахисара знает, что посягнуть на жизнь наших людей, угнать наших коней — значит восстать против Конийского султаната. Пустить свою стрелу — открытый вызов. По моему расчету, на такое дело он не должен был решиться сейчас. Дюндар Альп не упустит случая, чтобы подстрекнуть своих гази и дервишей на войну. Ты должен их остановить во что бы то ни стало. Нужно выиграть время.— Он остановился, тяжело дыша.— Сможешь ли ты устоять? Сам ведь столько лет держишь себя в узде, чтобы не ринуться в бой.— Спокойная улыбка Осман-бея обрадовала старика.— Ну что ж, молодец! Сейчас рана еще свежа, а вечером шум подымется. Беднягу Баджибей никто не остановит. Чтобы успокоить людей, есть одно средство — мягкость. Станут требовать: «Пойдем в ночной набег!» Этой ночью крепко держи в кулаке огузов, а завтра с утра садись в седло и скачи к его святейшеству шейху нашему Эдебали в Итбурун.

Осман быстро поднял голову, неуверенно сказал, останавливаясь на каждом слове:

— А надо ли? Я и так остановлю людей моего дяди Дюндара Альпа... Может, потом съезжу к Эдебали...

Эртогрул устал. Слова сына, словно ножом, пронзили его тело, но он улыбался. Старик знал, что Осман втайне от него просил за себя дочь шейха, получил отказ и потому не решается встретиться с ним лицом к лицу.

— Нельзя. Мы на трудном перевале. Непременно повидайся с ним сам, сделай, что он скажет. Если б в стране все шло по-прежнему, на нас не напали бы. Ступай, успокой народ! Бог тебе в помощь.

Он откинулся, закатил глаза и застыл неподвижно. Осман-бей знал, как коварна подагра, и с тревогой склонился над отцом. Эртогрул-бей с трудом открыл глаза, через силу улыбнулся и прошептал:

— Найди Акча Коджу!.. Сейчас же пришли ко мне.

— Баджибей!

При этом имени люди, окружавшие арбу, умолкли и расступились.

Едва передвигая ноги, Баджибей подошла, откинула покрывало. Хотела было припасть к телу сына, но удержалась и только немного покачнулась. Ее поразила нагота. Невидящим взглядом посмотрела на Керима, потом на армянина Тороса, словно требуя объяснений.

Все затаили дыхание, ожидая, что она скажет.

— Отчего он разделся на таком холоде? Почему убит в спину? — Ревнивое материнское предчувствие понемногу вывело ее из оцепенения.— Почему, спрашиваю?

Не дождавшись ответа, женщины завыли. Слово за слово складывали плач по Демирджану:

— Ой, Демирджан! Ой, Демирджан!

— Надежда матери своей, Демирджан!

— Гордость огузов в бою, опора бея в делах!

— Стальная рука, Демирджан!

— Соколиный глаз, львиное сердце!..

Баджибей выпрямилась и громовым голосом, от которого умолкали даже самые отчаянные храбрецы, оборвала плакальщиц.

— Замолчите! Молчать, говорю! По тому, кто убит нагим, у нас не плачут. По тому, кто убит в спину, не плачут. Он уйдет неоплаканным... Только кровь взывает к отмщению!.. Не его это кровь, а отцовская!..

В ярости махнула она рукой крестьянину-греку, державшему ярмо.

— Вези к мечети, слышишь?! — И, держась за арбу, пошла следом.

Керим украдкой взглянул на свою мать. Сумерки сгладили черты ее лица, стерли цвета одежд. Баджибей вдруг стала неузнаваема. Никогда не видел он ее такой сильной, величественной и в то же время такой слабой и жалкой. Он не мог понять, как устояла она на ногах, почему не упала, не зарыдала, и испытывал перед этим чудом невольный страх.

Когда арба подъехала к мечети, Баджибей рванулась вперед и криком остановила волов. Она забыла, что сама приказала везти тело к мечети, и решила вернуться на Барабанную площадь. Еще немного, и она оттолкнула бы возницу, схватилась бы за ярмо, повернула арбу обратно. Но неожиданно спохватилась и приказала Кериму:

— Отвези, передай мулле Яхши! Нигде не задерживайся, жди меня! И запомни, сегодня особый день, не похожий на другие!

Женщины снова заплакали. Она обернулась к ним и, прижав кулаки к груди, крикнула:

— Перестаньте скулить! Разыщите-ка лучше мужчин Эртогрулова удела, этих трусов, бросьте им под ноги сабли. Кулаками в спину вытолкайте на улицу. Пусть оторвут задницы от своих теплых очагов! Плюньте им в лицо!

Женщины с воплем разбежались.

Баджибей решительным шагом направилась к Барабанной площади. Сама того не замечая, она почти бежала, будто боялась не успеть. Площадь, где играли веселые свадьбы, созывались собрания ахи, где воины решали судьбу удела, была пуста. Рядом с помостом стоял покрытый чехлом огромный барабан из верблюжьей кожи, созывавший жителей Сёгюта.

Баджибей схватила колотушку и с отчаянием заколотила в барабан.

— Дан-дан-дан! Дан-дан!.. Дан-дан-дан! Дан-дан!..

Она высоко поднимала колотушку, привставала на цыпочки и изо всей силы била в глухо рокотавший барабан, нагоняя ужас на всю округу. Лишь выбившись из сил, Баджибей поняла, что отбивала сигнал боевой тревоги, а не собрания. Осторожно опустив на землю колотушку, сгорбилась, испуганно огляделась и виновато отошла в сторону. Но тут же выпрямилась. Смертная боль, терзавшая ее душу, вдруг обернулась страшным гневом, сначала против болезни, что изводила Эртогрул-бея,— из-за нее в уделе не на кого было положиться, а затем против сына Керима — будто он один был виноват в смерти Демирджана, в отчаянии, которое охватило ее. Сжав кулаки, она повернула к дому.

Керим не обратил внимания на сигнал барабана, не понял, отчего, схватив оружие, люди бегут по улицам.

Выполняя наказ матери, он шел домой. В сердце его ныла глубокая рана. Голова гудела. Губы повторяли последние слова учителя, муллы Яхши, он прошептал их у Керима над самым ухом:

«Единственный щит от меча смерти, сын мой,— терпение!.. Терпение... и смирение...»

Увидев людские тени у источника, Керим опустил голову. Хотел было свернуть, но свернуть было некуда. Керим не желал выслушивать утешения, говорить в ответ бессмысленные слова. Он прибавил шагу. Наглый мужской голос был незнаком. Голос женщины он знал, но лень было додумывать, кому он принадлежит.

— Оставь кувшин! Напьешься из источника.

— Гяурка ты, что ли? Неужто идешь против Хасана и Хусейна? Мы жаждем от рождения и имеем позволение пить из любого источника!

— Ступай по своим делам, отец дервиш.— Голос девушки дрожал от страха.— Наш бей болен, ждет, когда принесу воду. Здесь его вода.

— Вода бея и вода бедняка — все та же вода. Остудить горячее сердце бедняка — доброе дело.

Заметив Керима, младшая дочь Осман-бея Фатьма с криком бросилась домой, а дочь оружничего Каплана Чавуша Аслыхан обрадовалась, будто перед нею возник сам Хызыр.

— Помоги, Керим Челеби! На помощь! Скорей сюда!

Верзила, вырывавший из рук Аслыхан кувшин, был вожаком только что пришедших в Сёгют дервишей-голышей.

По сузившимся глазам и перекошенному рту нетрудно было догадаться, что он наглотался опиума.

Старейшина ахи Хасан-эфенди по обычаю отправил его поклониться бею, но Орхан-бей принял только маленького голыша, который пришел вместе с великаном, а одуревшему от опиума вожаку отказал: «Завтра придешь».

— Что тут у вас? — неохотно спросил Керим.

Великан подозрительно оглядел его с ног до головы и решил, что парень, одетый, как мулла, и увешанный оружием, простой носильщик.

— Гяурка, что ли, девка-то? — нагло спросил он, видно не принимая Керима за человека.— Неверная рабыня, что ли?

— Правоверная... неверная, чего тебе надо?

— Не кипятись, приятель! Сердитым от меня достаться может. Не будь она неверной рабыней... Что ей делать вечером у источника?

Услышав, что ее называют неверной рабыней, Аслыхан разозлилась. Она была уверена в Кериме и изо всей силы рванула кувшин.

— Оставь ее кувшин! Пей воду из источника. Ты человек чужой. Не накликал бы беды на свою голову! Оставь, говорю!

— Ишь ты! Может, крошка твоя полюбовница, мальчик?

Керим не дал ему договорить. В воздухе просвистел бич — тот самый бич, которым его покойный отец укрощал чересчур строптивых коней, а в бою, случалось, и всадника выбивал из седла.

Голышу-великану в первый миг показалось, что острая, как бритва, сабля отсекла ему руку, которой он держался за кувшин.

С диким воем закрутился он на месте.

Аслыхан оторопела, не зная, что ей делать. Керим, топнув ногой, прикрикнул на нее:

— Еще смотрит! Убирайся! Нечего шляться вечером за водой. Убирайся, говорят!

Аслыхан нагнулась за кувшином и вдруг вскрикнула:

— Ой!.. Берегись, Керим!

Керим невольно пригнулся и отскочил. Тяжелый палаш со свистом пролетел у него над головой. «Нет, верзила не шутит, а разит насмерть, будто перед ним гяур!» Гнев захлестнул его, не ожидая нового нападения, он пустил в ход сплетенный из бычьих жил кнут.

Бич со свистом разрезал воздух и опускался на голое тело великана, при каждом ударе, как ножом, рассекая кожу. Дервиш глаз не мог открыть и после четвертого удара решил, что ему пришел конец. Катаясь по земле, он пытался увернуться от сыпавшихся на него ударов кнута, освободиться от обвивавших его тело раскаленных железных прутьев и во все горло вопил:

— Смерть моя пришла, джигит! Смерть! Хватит! Лежачего не бьют. Хватит!

Керим не заметил, что голыш уже давно бросил кинжал, и бил с остервенением, по всем правилам, которым научил его отец, бил, как будто перед ним был не человек, а взбесившийся зверь.

— Оставь кинжал! Брось, не то прикончу!

Он и в самом деле прикончил бы голыша, если бы не появились конюший Эртогрул-бея Дели Балта и маленький кривобокий дервиш. В руке у Дели Балта была палка, вырезанная из кизила,— ею по законам шариата на площади наказывали провинившихся.

— Что такое, Керим Челеби? — подбегая, спросил он.— Оставь его, помилуй! Еще подохнет. Остановись же! Что натворил этот безмозглый медведь?

Керим опустил бич. Он был рад конюшему — иначе не остановился бы.

Кривобокий голыш склонился над катавшимся по земле товарищем.

— Что стряслось, Пир Эльван? Что ты опять натворил, дурень?

— Ох, это ты, Кёль Дервиш? Конец мне! — Он вскочил.— Пропал мой глаз. Выбил мне глаз сёгютский мулла. Конец!

— Радуйся, что только одним глазом отделался.

Дели Балта собирал оружие.

— Спрашиваю Аслыхан, что случилось, эй, Аслыхан, тебе говорю! Ну погоди, стрекоза, переломает отец тебе косточки...

— Обнаглел совсем этот пес,— заикалась Аслыхан.— Не приди Керим-ага... В спину ему бросил кинжал, подлец, вот этот вот.

— Прочь, девка! Еще болтает!.. Я тебя!.. Раздавлю!..— Конюший передал оружие Кериму.— Живи долго, Керим Челеби. Как я услышал, голову потерял. Горе-то какое. Ах, какое горе! И всему виной миролюбие, Челеби. Пока каждый месяц не станем в набег ходить да гяуров саблей не утихомирим...

— Пропал глаз. Погубил ты джигита, сёгютский мулла.

— Молчать! Молчать, говорю! — набросился Дели Балта на стонущего великана.— Чтоб ты сдох, дубина! Так тебе и надо, раз не слушаешь совета. Что я тебе говорил? Здесь у нас пьяным на улицу не выходят и срамными делами не занимаются. Говорил ведь: иди спокойно, ни к кому не приставай. Пьяную храбрость свою не показывай. И на кого же ты налетел, бродяга? Сам того не зная, на самого Азраила налетел. Пристал к человеку, который потерял брата, великого, как гора. Как еще он тебя в живых оставил, понять не могу. Я места себе не нахожу, убиваюсь по Демирджану, а его, Керима Челеби, и новее ничем не утешишь. Тихо! Не ори, ничего с тобой не случилось. Кнут Рюстема Пехливана сделает из тебя человека. Скотину и ту в божеский вид приводит, а тебя и подавно!

Он обернулся к маленькому дервишу и без злобы, по-дружески спросил:

— Есть у вас наготове мазь из розы, Кёль Дервиш? Говорят, ваше снадобье почище лекарства Локмана раны заживляет.

— Есть, благодарение аллаху, Дели Балта... Чистейшая алеппская мазь. Против нее змеиный яд ничего не стоит...

— Ах, чтоб тебя, Кёль Дервиш! Недаром говорят: шкуру убитой собаки неси к хозяину. Забирай его! Тащи за хвост и молись богу за людей Сёгюта. Позор-то какой — выхватить у девки из рук кувшин! Где это видано? Если у вас все дервиши таковы, плюнуть им в лицо остается, раз не знают обычая.

Керим рассеянно слушал их разговор. И вдруг испугался: чего доброго, еще пожалеет Дели Балта бесстыжего дервиша, незаметно отошел в сторонку и скрылся в темноте.

Двор их дома после смерти Демирджана показался ему чужим и пустынным, словно годами не ступала на него нога человека. Брат, правда, бывал здесь редко. Все коней пас, так и жил на горных лугах, бедняга. Кериму вдруг захотелось взять в руки саз и сложить плач по Демирджану. При этой мысли он ускорил шаги, но, увидев свет на кухне, замер. Значит, мать уже дома. Не думая о том, что она ему скажет, Керим медленно направился к кухне. «Она ведь женщина, хоть и зовут ее все Баджибей. Злилась, наверное, на кухне в угол, плачет!»

Сыновья предводительницы сёгютских женщин не знали горькой сиротской доли и были этим обязаны храброй своей матери Девлет-хатун.

Так почему же она показалась ему такой беспомощной, когда шла за арбой? Он снова остановился, не зная, что делать, как подойти к матери. «Поцелую ей руку»,— решил он. Вот уж много лет он не обнимал ее, не целовал материнской руки. Не было такого обычая в доме Рюстема Пехливана: Девлет-хатун терпеть не могла всяких нежностей.

Войдя в кухню, он увидел у очага разломанный в щепы саз и в испуге закрыл рот рукой.

Мать сидела на корточках у огня. Не обернувшись, спросила:

— Пришел?

— Что, что с моим сазом?

Бросив бич, Керим поспешил снять с плеча оружие и тут увидел, что в очаге горят его книги. Он покачнулся, будто его ударили по голове.

— Постой, мать! Не в своем ты уме, что ли?

Как тяжело было ему собрать эти книги — одни он обменял на призы, когда-то полученные за победу в борьбе и на скачках, другие купил на скопленные монеты, дарованные за молитвы или за найденные птичьи яйца. В здешних краях книг не было. Он доставал их с трудом у старейшин ахи, у беев и кадиев, у бродячих торговцев — по одной книге в год, а то и в два.

Баджибей продолжала спокойно разрывать книжные листы и бросать их в огонь.

— Остановись, говорю! — в отчаянии крикнул Керим.— Книги, что ли, сына твоего убили?

— Не бывать отныне в этом доме книгам! Не бренчать сазу! — Она вскочила и швырнула в огонь все вместе с остатками саза.

Сёгютские женщины, даже в богатых семьях, давно не решались выкидывать ни одной сломанной вещи, если можно было ее на что-нибудь обменять, а вдовы, вроде Баджибей, и вовсе делались скрягами.

И если Баджибей бросила в огонь саз и книги, даже не подумав о том, что за вырученные на них деньги можно заткнуть большую прореху в хозяйстве, это значило, что она решилась на все. Вытерев руки о подол, будто они испачканы в липкой грязи, она, как гора, нависла над оробевшим сыном.

— И запомни: с этого вечера ты больше не мулла.— Она подбородком указала на воинские одежды, разложенные на циновке.— Возьмешь саблю брата. Брат не успел отомстить инегёльцам за кровь отца. Отомстишь ты.

Гибель книг и саза для Керима была так же тяжела, как и гибель брата. Потеряв голову, стоял он не шевелясь, не дыша.

— Ты найдешь и прикончишь кровника, злодейски убившего Демирджана! Мулла не поддержит огонь в очаге Рюстема Пехливана. Не умри твой брат, я скрепя сердце еще бы смирилась. Сказала бы: «Нет у меня сына, кроме Демирджана». Теперь — конец! Не бывать тебе муллой. Отныне звать тебя не Керим Челеби, а Керим Джан. А ну, сынок, Керим Джан, сними-ка с себя эту дрянь.

— Нельзя, мать! Никак нельзя. Ноги целовать твои буду, ох, Баджибей! Столько лет я трудился. Шейх Эдебали обещал взять меня к себе. Этакого счастья и султанскому сыну не видать. Не поймешь ты, мама. Скажи «умри!» — умру, но пути моего не пресекай!

Баджибей смерила его полным презрения взглядом, будто перед нею было самое мерзкое создание на свете. Отвращение колыхалось в ее прищуренных, гневных глазах.

— Не могу я, мама! Да и не справлюсь с оружием. Сил не хватит на саблю!

— Испугался гяурской сабли? Струсил прежде, чем услышал свист стрелы! — Она двинулась с места, взяла в руки бич. Керима передернуло. Все его детство прошло в страхе перед этим бичом. Баджибей никогда не била его, но от этого страх не делался меньше. Детям казалось, что бич заколдован и когда-нибудь опустится на их головы со змеиным свистом сам по себе.

Баджибей щелкнула бичом по земле.

— Раздевайся, Керим Джан! Или возьмешь оружие как мужчина, или смерть тебе здесь. Раздевайся, раздевайся, говорю! — Не замечая, что Керим оцепенел при виде бича, как кролик перед удавом, Баджибей решила, что он все еще противится, и, будто не сын он ей, да и вообще не живое существо, а камень, вытянула его бичом но спине.

— Раздевайся, мерзавец! На Барабанной площади мужчины решают, как отплатить за кровь твоего брата. Раздевайся!

При первом ударе Керим упал на колени. Жгучая боль, точно нож, рассекла его сердце. При втором — конец бича, казалось, снес ему щеку.

— Раздевайся, говорю, трус! Раздевайся!

Баджибей била размеренно, словно показывая кому-то, как нужно пользоваться бичом, и с каждым ударом становилась спокойнее. И от этого еще больший ужас охватывал Керима. Он попытался представить себе, чем все это может кончиться. В какой-то миг решил было выскочить во двор, найти убежище у Эртогрул-бея, но вспомнил, что болезнь и старость — ему уже было за девяносто — давно лишили всех в Сёгюте надежды на его защиту.

Бич, зацепив одну из заплат, разорвал старое джуббе сверху донизу, и Керим вдруг решил: раз джуббе порвано, муллой ему не бывать и сопротивляться бесполезно. Ему захотелось упасть на землю, заплакать в голос, но он только поднял руку и попросил, как ребенок:

— Хватит! Не бей! Постой!

Баджибей застыла, подняв бич, словно опасалась предательства.

— Раздевайся,— снова приказала она.— Скорее, скорее!

Керим никак не мог снять разорванное джуббе.

Баджибей, с трудом сдерживая желание помочь ему, опустила бич, убрала его за спину, будто прятала нечто гадкое. Лицо ее — застывшая маска — понемногу оттаяло, смягчилось. Она провела рукой по глазам. Вынесла к дверям кривую саблю, колчан, налучье, крест-накрест перетянула грудь, как делали все сестры Рума, перед тем как стрелять из лука. Приготовилась идти на сходку.

Не обращая внимания на кровоточащую щеку, Керим надел старую боевую одежду Демирджана, перепоясался саблей. Он больше не жалел мать и не сердился на нее, словно никогда и не учился грамоте, никогда не брал в руки саза. Умри он и начни жить заново — не изменился бы он больше, чем за этот миг. Кухня, в которой он родился и вырос, женщина, которая возилась с оружием в дверях, показались ему чужими, будто он видел их впервые в жизни. Боевая одежда была ему немного велика и, казалось, не прикрывала наготы, точно вытканная из стекла. С тоской подумал он о том, как покажется людям без джуббе.

Размотал чалму и, заматывая ее снова на манер воинов, не удержался, беззвучно заплакал. Мать скомандовала:

— Пошли!

Керим задержался на мгновение и неуверенно, словно его подталкивали в спину, вышел во двор. На душе было пусто. Он шел, ощущая при каждом шаге невыносимую тяжесть этой пустоты.

Вокруг Барабанной площади горели костры, а по обеим сторонам помоста для старейшин — два широких медных таза, наполненных углями и нефтью. Легкий ветерок свивал черные нити дыма в жгуты.

Керим переходил из тени в тень, чтобы не привлекать внимания. Остановился под деревом. Щека болела. Страх сковывал сердце.

Давно не помнили в Сёгюте ни войны, ни вражеского налета, сходки на Барабанной площади стали редкостью. И сегодня детвора веселилась, как на свадьбе,— мальчишки и девчонки с криками носились взад-вперед, не обращая внимания на злые окрики старших. Керим не бывал на площади с тех пор, как решил стать муллой. Может, поэтому он чувствовал себя здесь таким чужим.

Когда на площади показался мулла Яхши, Керим присел за толстым стволом дерева. Что скажет он учителю при встрече — ведь рано или поздно они встретятся? При этой мысли слезы выступили у него на глазах. Он с ненавистью глянул на мать.

Сестры Рума сидели слева от помоста, выставив вперед одно колено. Баджибей, как палку, держала в правой руке распущенный лук, а левую положила на рукоять кинжала. Лицо ее было мрачным, неподвижный взгляд устремлен в землю. Сын, который был новичком на площади и поэтому не знал своего места в строю, ее вовсе не занимал. Во всех странах мира, правоверных и гяурских, даже в краю диких френков все мужчины, имеющие право носить оружие, в четырнадцать лет считались взрослыми и занимали место в отряде своего отца или старшего брата. А ведь Кериму уже стукнуло шестнадцать!

Захоти он, мог вступить в отряд гази, занять место Демирджана или пройти обряд опоясывания, стать одним из джигитов ахи. Ахи и большинство гази держались Осман-бея, полагаясь на его справедливость — в дни мира, на его храбрость — в дни брани. Керим тоже был из людей Осман-бея.

Оценивающим взглядом посмотрел он на ряды ахи и гази. Хотел сделать выбор по одежде, но одеждой сёгютцы, так же как припасами, были небогаты.

И у воинов среднего достатка за эти годы наросли на шароварах, рубахах и кафтанах заплаты.

По-прежнему славились сёгютцы своей чистотой, но мужчины успели по горло насытиться жалобами жен: то заплату не из чего сделать, то и поставить ее уже некуда, а хуже всего — белье: когда стираешь, так и разлезается на валках.

Горько улыбнувшись, Керим отказался от намерения сделать выбор по одежде, решил поглядеть, какой из отрядов пользуется большим почетом.

Дервишей давно не считали на кругу надежными воинами, потому что придерживались они разных верований и обычаев, а слова у них расходились с делами. И благочестие, и воинская доблесть — все было у них половинное: не в силах отрешиться от мирских благ и направить все помыслы к небу, не могли они и предаться им целиком, не страшась гнева божьего. Без конца твердили: «Кусок хлеба и плащ — вот все, что нам надо!» Но после набегов обивали пороги беев, требуя даров для своих обителей и общин.

Джигиты-ахи с утра до вечера занимались своим ремеслом на рынках и потому были не столь искусны в бою, как гази. Зато были среди них мастера, славные на всю страну уменьем да грамотой, держащиеся строгих правил футуввы. Их шейхи беспрестанно сносились друг с другом, ибо всюду имели наместников и мюридов. И, принимая в своих обителях странников, узнавали раньше других обо всем, что творится в мире.

Керим снова горько пожалел, что упустил случай стать учеником шейха Эдебали, главы общины ахи в округе. Он почувствовал себя совсем одиноким в этой взрастившей его толпе, снова почуял в своем сердце страх и, сам не зная почему, вместо того чтоб занять место Демирджана среди воинов-гази, решил присоединиться к джигитам-ахи.

Осман-бея все еще не было. Вот уже много лет он замещал своего отца Эртогрул-бея, и место его было посредине помоста. Справа от помоста сидели боевые товарищи Эртогрул-бея, все старейшины, оказавшиеся в Сёгюте: Тургун Альп, Салтук Альп и обычно кочующий в Карамюрселе по берегам Сакарьи Сюлемиш Ага. Во главе левого крыла находился предводитель сёгютских ахи Хасан-эфенди, мулла Яхши, у которого Керим до сего дня был учеником, а за ними явившиеся сюда с четырех концов света, но тем не менее крепко прикованные к боевому кругу Осман-бея его боевые товарищи всех званий и родов, различных верований и убеждений.

Сторонники брата Эртогрул-бея — Дюндара Альпа, зарившегося на место удельного бея, а также племянники и зятья Эртогрула — Осман Гази, Гюндюз Альп и Савджи-бей — почему-то опаздывали. Но всего больше удивлялся Керим тому, что нигде не было видно Акча Коджи, названного брата Эртогрул-бея,— он на шумные сходки приходил обычно раньше всех и легко утихомиривал страсти и стычки. Сабля, изготовленная Капланом Чавушем, давила Кериму плечо; а ведь покойный брат Демирджан носил ее легко, как пушинку. «Ничего, рано или поздно привыкну!» — подумал Керим и тут услышал, как кто-то зовет его. Вздрогнул, словно впервые слышал свое имя.

— Керим Челеби, где ты? Эй, Челеби, подай голос!

Его искал помощник Демирджана армянин Торос. Кериму хотелось заткнуть ему рот: «Ну чего орешь!»

Он спрятался за ствол дерева, горько усмехнулся. «Вот мать рассвирепеет, услышав, что меня зовут Челеби!» Торос, пробежав несколько шагов, останавливался, руки складывал трубкой у рта и снова кричал на всю площадь:

— Керим Челеби, подай голос! Эй, никто не видел нашего Челеби?

Когда Торос пробегал мимо него, Керим тихо окликнул:

— Здесь я, покарай тебя аллах! Что случилось?

— А, вот ты где! Хорошо! Глотку надорвал, ей-богу.— Он подошел ближе и отшатнулся, не веря своим глазам.

— Что это? Что с тобой, Челеби?

— Не спрашивай! Маменькины штучки! Ох, эта мать!

— Твоя мать? Понял! — Он поднял руку.— Молодец матушка Баджибей! Правильно, Челеби. Не подходит нам быть муллой, когда кровь наша неотомщенная течет по земле.

— Ладно, ладно! Чего тебе?

— Да вот увидел тебя, и все из головы выскочило! — Оглянувшись по сторонам, он придвинулся вплотную.— Орхан меня послал. Осман-бей наказал сегодня вечером фатиху не читать. Завтра утром надо, мол, Орхану в Итбурун ехать к шейху.

— Не понял.

— Ни птица, ни волк, никто пусть не знает об этом, а особенно люди Дюндара Альпа. Шепни это на ухо старейшине ахи Хасану. Да смотри, чтоб никто не услышал. Конец нам тогда!

— Ладно.— Он подумал, потянул за рукав собравшегося было убежать Тороса.— Постой-ка!

— Слушаю, Челеби! Прикажи!

— Отныне зови меня не Челеби, а Керим Джан.

— Керим Джан? — Торос поморщился.— Понятно. Права матушка Баджибей. У муллы Керима одно звание, у гази Керима — другое. Ладно, будь здоров, Керим Джан!

Не выходя из тени деревьев. Керим обогнул помост, приблизился к старейшине сёгютских ахи Хасануэфенди, тихо окликнул его.

Хасан-эфенди стоял во главе цеха ткачей по шелку. Не только в Сёгюте, но и в Стамбуле, столице Византийской империи, считался он первым мастером, на слово и знание его можно было положиться. Рынком он правил по старым заповедным законам ахи, старался не посрамить Шейха Эдебали и общину.

Привыкший к тайным делам, Хасан-эфенди спокойно выслушал все, что сказал ему на ухо Керим Челеби, и для отвода глаз громко расхохотался.

— Значит, расстался ты со своим джуббе, воином заделался? — (А вначале держался так, будто ничего не заметил).— Погляди-ка, имам Яхши! Твой мулленок хочет к нашим джигитам приобщиться.

Настоятель главной мечети учитель Керима мулла Яхши в темноте видел плохо. К тому же была у него привычка отворачиваться, чтоб не слушать чужих разговоров. Напрягая старческие больные глаза, он пытался разглядеть, о ком речь.

— Кто это? Что за глупец? Если сил не хватило на алфавит, что ему делать со стрелами да с саблей?

— Найдет, что делать, твой Керим Челеби. Еще увидишь, какой из него выйдет воин.

— Керим Челеби? Не может быть! Ты ли это, Керим Челеби? Подай голос!

Керим готов был сквозь землю провалиться. Обливаясь холодным потом, он не мог слова вымолвить. Старейшина Хасан-эфенди знал, как страстно хотел Керим учиться, как препятствовала ему мать, и понял, что после смерти старшего сына она заставила младшего стать воином. Не желая больше мучить парня, решил перевести все в шутку.

— Что с твоей щекой?

Керим схватился за щеку.

— Ничего, Хасан-эфенди, на колючку напоролся.

— Колючку?.. Когда был муллой, не напарывался, а стоило саблю нацепить...

Мулла Яхши узнал по голосу своего лучшего ученика, свою гордость. Взявшись рукой за бороду, покачал головой:

— Неужто ты, Керим? Пропали мои труды. Сколько лет... Что теперь будет с нашей челобитной шейху? Я ведь уговаривал его. Жаль! Ах, как жаль!

Понимающе улыбнувшись, Хасан-эфенди кивнул имаму — не горюй, мол. И сделал Кериму знак рукой: а ты проваливай.

По дороге Керима окликнул оружничий Каплан Чавуш, отец Аслыхан:

— Поди-ка сюда!

Керим нехотя подошел.

— Прикажи, Каплан Чавуш!

— Что с твоей щекой?

— Ничего.

— Что, спрашиваю? Поганец голыш разорвал?

— Голыш? Какой голыш?

— Ишь, паршивец! Будет перед нами храбреца разыгрывать! — Он отечески положил ему руку на плечо.— Медведь голыш напугал девку, но ничего, получил свое! Спасибо тебе! Вот что мне в голову пришло. Ты займешь в отряде место покойного Демирджана. В свободное время заглядывай ко мне, позанимаемся. Кнутом ты владеешь хорошо. Неплохо бы еще научиться и саблей владеть.

— Спасибо, Каплан Чавуш!

Старшие братья ахи подбросили в огонь дров, долили в тазы нефти.

Пламя проснулось, осветило площадь, и все увидели вдали Дюндара Альпа, рядом с ним его советчика, бывшего греческого попа, принявшего ислам, дервиша Даскалоса, а за ними воинов, дервишей, абдалов и самую лихую из сестер Рума вдову Джинли Нефисе. Быстро пересекли они освещенный круг и разошлись по своим отрядам. Наверняка сейчас шепотом растолковывают принятое втайне решение, стараются убедить своих людей.

Дюндар Альп и Даскалос поприветствовали старейшин, заняли свое место на помосте.

Дюндар Альп выставил колено, оперся на него локтем и — как всегда, когда был чем-нибудь недоволен или радовался, считал себя величественным и сильным или жалким и слабым,— защелкал четка ми. На поясе у него висела кривая дагестанская сабля с чеканкой по золоту — говорили, она стоит пятьсот форинтов,— и кривой йеменский кинжал с рукоятью, украшенной изумрудами. До Керима долетел запах священного мекканского благовония, которым Дюндар умащивал бороду. В отличие от своего брата Эртогрул-бея Дюндар был невысок ростом и — что еще хуже — толстобрюх, как гяурские мельники, жрущие свинину и хлещущие вино. Седина в бороде и усах нисколько не облагораживала его грязно-черное лицо. Острый горбатый нос делал его похожим на хищную птицу.

Дюндар сидел расслабившись, но черные глаза его беспрерывно бегали, и оттого казалось, в любую минуту взовьется он, как стрела из лука. Не только в Сёгюте — от Анкары до Изника, от Кютахьи до Болу — слыл он первым богачом. Говорили, что он добыл тысячи золотых алтынов, скупая за бесценок у абдалов Рума и воинов-дервишей награбленное во время набегов добро и молодых рабов и втридорога перепродавал их генуэзским купцам в Стамбуле. Вот почему Дюндар все время требовал налетов и при каждом удобном случае хулил мир, который в течении шести лет с таким трудом поддерживали его старший брат Эртогрул-бей и племянник Осман. Все эти годы Дюндар настойчиво внушал людям мысль о том, что, стань он беем, воины удела Битинья не знали бы, куда девать награбленное. Его поддерживали падкие на опиум абдалы, которые презирали любую работу, почитая ее за грех, да и кое-кто из дервишей. И чем нестерпимей становилась нищета, тем больше обретал он сторонников. Была тому и еще одна причина: многие считали, что, если Эртогрул-бей умрет — а он день ото дня становился все слабее,— удельным беем, как старший в семье, станет Дюндар.

Керим заметил, как Джинли Нефисе сказала что-то Баджибей, и заволновался: наверняка сторонники Дюндара, воспользовавшись смертью Демирджана, попытаются сегодня с помощью его матери возбудить людей. А ведь Демирджан не любил Дюндара, не считал его за человека. И вот теперь Дюндар воспользуется беззащитным, мертвым телом брата, лежащим у мечети на помосте для омовения, чтобы причинить вред Осман-бею.

Керим лихорадочно думал, как этому помешать. А Дюндар Альп радуясь, подобно скупцу, с нежданной легкостью заполучившему даром великую ценность, довольный перебирал четки. Услышав, что Демирджан убит, он прищелкнул пальцами и обнял своего советника Даскалоса за шею: «Место тебе в раю, сын гяура! Наконец-то дождался мой племянничек Осман. Не вырваться ему теперь из лап Баджибей!»

Дюндар слегка заикался и потому на сходках выпускал вместо себя Даскалоса. Даскалос был единственным сыном настоятеля православного собора Святой Софии в Изнике.

Еще послушником он пристрастился к вину, азартным играм и разврату. Опозоренный отец лишил его карманных денег. Даскалос, чтобы отомстить отцу, сменил веру и принял имя Юсуфа. Какое-то время он пылил на дорогах вместе с дервишами-голышами, глотая опиум. Потом ни с того ни с сего записался к дервишам-воинам и с той поры стал жестоким фанатиком.

В набегах придумывал изощренные пытки для своих бывших единоверцев, живой товар, если не мог угнать, убивал, недвижимость предавал огню просто так, ради собственного удовольствия. Поскольку в пограничных уделах не делали различия по старшинству между мусульманами исконными и вновь обращенными, бесстыдство Даскалоса возрастало год от года. А после того, как его взял под свое крыло Дюндар Альп, на него и вовсе управы не стало. Хитрый, ловкий, как джин, он умел заговаривать зубы, приводя стихи из корана, ссылаясь на хадисы, жития святых и рассказы о чудесах. И при этом ничтоже сумяшеся валил в одну кучу талмуд, евангелие и библию — все это, мол, божьи книги. Осмеливался нападать даже на муллу Яхши, настоятеля главной мечети, обвиняя его, великого знатока в делах веры, в небрежении и мягкости.

Стоя на коленях, Даскалос раскачивался из стороны в сторону, будто читал коран, наверняка задумывал бог знает какую подлость. Бороденка у него была острая, как у френков, шея тонкая — голову свернуть ничего не стоило. Многие знали, что он пьет как свинья, беспрестанно возит из Гермияна опиум для абдалов и дервишей, пренебрегая запретом Эртогрул-бея, готовит пилюли против бесплодия, поставляет развратникам распаляющие амулеты.

Дюндар Альп не верил ни во что, кроме денег, и был привязан к Даскалосу, ибо тот сумел его убедить, будто из меди и свинца можно запросто изготовить золото. «Ну и подлец!» — пробормотал про себя Керим.

Мальчишки, возившиеся в дальнем углу площади, побежали врассыпную.

Показался Осман-бей вместе со своим сыном Орханом. Шаг у него был быстрый, спорый, внушительное лицо спокойно. Поднявшись на помост, сел на свое место. Орхан, как всегда, устроился позади отца, внимательно оглядел собравшихся, заметив Керима, подозвал его.

— Говорят, ты у источника неплохо отделал вожака голышей? — прошептал он.

— Кто говорит?

— Аслыхан... Похоже, не тот он, за кого себя выдает. Принесли, положили у нас в конюшне. Орет благим матом. Я наказал Дели Балта, пусть дознается... Подождем, увидим.

— Да кто же еще? Голыш, конечно.

— Поглядим, правда ли голыш? А может, наемный вор, записавшийся солдатом к Караманоглу во время восстания Джимри? Теперь вот лишился хозяина...

— Вот так так! Мне и в голову не пришло...

Осман-бей терпеливо подождал, пока все сидящие на помосте каждый в свой черед поздороваются с ним, поприветствовал всех поклоном.

— Почтение собранию!

И сразу же перешел к делу. Так же, как Орхан, легко изложив суть событий, он повторил слова своего отца Эртогрул-бея, умолчав лишь о его наказе отправиться к шейху Эдебали, и спокойно добавил уже от себя:

— Я послал верных людей в Караджахисар, в Гермиян, в Инегёль. Когда вернутся, узнаем, кто наш истинный враг, посоветуемся и поступим, как надо. Есть у кого что сказать?

Люди Осман-бея предоставили возможность ответить сторонникам Дюндара.

Услышав вопрос, Дюндар перестал перебирать четки, а Даскалос — раскачиваться из стороны в сторону.

Пригнув, как всегда, голову и опустив глаза долу, Даскалос заговорил:

— Эй, братья! Эй, друзья! Ахи, гази и дервиши Рума! Абдалы Рума и сестры Рума! Наместник нашего бея Осман сказал мало, но сказал дело и вроде бы правду...

Умолк, порылся в карманах. Обычно Даскалос болтал как сорока, но сегодня голос его звучал призывно и умоляюще. Все, кроме Осман-бея, были удивлены.

Баджибей даже подняла голову и заморгала. Даскалос вынул платок, вытер им нос, откашлялся.

— Угнанные кони принадлежат самому Осман-бею. Если не говорит он: «Поскачем вслед, догоним, отберем!», то ему лучше знать. Воровски убитый кровный брат наш Демирджан пронзен стрелой, когда охранял бейский табун. Если наш бей Осман скажет: «Не стану мстить я за кровь своего конюха...» — Сторонники Осман-бея наконец пришли в себя и вслед за Орханом подняли крик, не соглашаясь с тем, куда клонит Даскалос. Но тот был не из пугливых, шумом его не сбить. Он продолжил с улыбкой: — «А если и стану, то без спешки...»

— Думай, о чем говоришь, Даскалос!

— Знай свое место!

Неожиданно Баджибей поднялась с земли, обернулась на голоса, подняла руку. Вслед за ней встали с земли все сестры Рума.

— Помолчите, джигиты! Ваше слово впереди. Не кричите, как бабы!

Один из старейшин взял Баджибей за руку, хотел было усадить ее, но она оттолкнула его локтем и осталась стоять. Остался на ногах и весь ее отряд. Так сестры Рума объявили в тот вечер, что не признают они установленного обычаем порядка.

— Да, братья! — продолжал Даскалос.— Если наш бей Осман так скажет — это его бейское дело. Но здесь не срединный, а пограничный удел, не земли Сиваса или Кайсери,— удел Битинья, да славится его имя! Здесь кто хочет не может прощать врага. Борьба идет не на живот, а на смерть. Тот, кто прощает кровь убитых своих, не выживет. Здесь говорят сабли и стрелы. Гибель тому, кто пускает добро на разграбление и не мстит за кровь. Столько лет сохраняли мы мир. Ошиблись!.. Мы предупреждали: «В пограничных уделах долгий мир до добра не доведет». Не слушали нас. Не зря сказано: «Если Мир длится долго, воины привыкают сиднем сидеть на месте». Ослабнет наш натянутый лук. И захотят джигиты, да поздно — не смогут сражаться, как надо. Кто сиднем сидит, отдаст свой удел пришельцам. Мир развеял страх наших злейших врагов. Если бы, как в прежние славные времена, джигиты с саблями наголо днем и ночью преследовали гяуров, забирали их добро, вырезали мужчин, а женщин на веревке уводили в рабство, кто поднял бы руку на наш скот и на наших людей?!. Нельзя нам медлить ни минуты. Орлами низринуться на голову врага, прикончить, разорвать, отомстить этой же ночью!.. Истинны мои слова или нет, Хасан-эфенди? — спросил неожиданно Даскалос, словно желая застать старейшину ахи врасплох. Хасан-эфенди и в самом деле размышлял в этот миг о другом. Помедлив, задумчиво сказал:

— Нет, не истинны!.. Если враг поднял на нас руку, значит, он готов к брани. Того, кто, закрыв глаза, бросается в бой в час, выбранный врагом, ничего хорошего не ждет в пограничном уделе!

— Ничего нам не станет. У наших гази, у наших ахи, у всех воинов-джигитов есть сила веры, побеждает тот, кто первым наносит удар. Не в обычае у наших воинов уклоняться от боя. Сказано: «Ты должен гяуров бить неустанно». И сказано: «Не давай гяуру открыть глаза!» Терпение у джигитов кончилось. «Сабля, что не рубит, ржавеет, а сабля, что рубит, блестит».

— Верно, дервиш Даскалос! Настоящий джигит и работает, как воюет! Неплохо бы воинам в мирное время потрудиться в поте лица вместо того, чтобы гнить от безделья. Мы то от мира одну пользу видели, а вреда никакого. Знаменитый рынок караджахисарский на нашу землю перебрался. Для умных людей это великое счастье. От злобы византийских властителей греки ищут защиты у нашего бея Эртогрула и приходят на наши земли вместе с попами да патерами своими. Не одно богатство в мире — военная добыча. А если дошло до набега или войны, то и в них не бросаются с завязанными глазами. Тут нужен ум да расчет. Не зная врага, на кого кинешься? Говоришь, пограничный удел. Верно, здесь все бывает. Только против обычая идти нельзя. Если здешние люди станут делать что кому в голову взбредет, налеты да засады устраивать, чем кончится?

— Разве мы поломали мир? Нет. Разве хотим его порушить? Нет! Загнали в землю нашего джигита, угнали наш скот. Нет греха на нашей душе. Бог на стороне правых, но время не ждет. Врага упредить надо. А искать его — недалеко ходить: стрела пущена в нас караджахисарская... Следы ведут на земли Караджахисара. Чего болтать-то зря? Животы джигитов давно позабыли и мясо и масло. Нищета взяла нас за горло, на землю свалила. Знаешь ли, Хасан-эфенди, что говорят в округе? А не знаешь, так выслушай. Соседи смеются над нами. В поговорку у них вошло: «Оборванный, как джигит Эртогрул-бея». А знаешь ли, что бабы говорят своим мужьям в византийских крепостях? «Погляди-ка на меня, как я одета? Оборвалась, будто туркменка! Не стыдно тебе?» Вот что говорят. Наши дети не растут от голода... У отроков нет силы, чтобы саблю держать. Молодухи плод выкидывают. Погибаем мы, сидя на месте, гнием. Грех это и вина великая. Хватит! Натерпелись. День ото дня все хуже. Нашла коса на камень. Пусть барабаны призовут в набег! Пусть затянут подпруги да перепояшутся воины поясом старания. Пусть джигиты возьмут острые сабли, наполнят колчаны стрелами, обновят тетиву. Отныне мир — погибель! Или счастье с нами, или падалью станем! Пусть развеваются на ветру знамена, скачут джигиты, дрожит под их копытами земля Караджахисара! Да познает страх смерти подлое сердце властителя Аксантоса!.. Да будут, как прежде, воинские рынки полны добра, отбитого у врага. Пусть за одну рабыню-гяурку дают всего пять акче и никто не берет ее. Вон сидят наши старейшины, видавшие виды, мужи ратные, через все искусы с честью прошедшие. Пусть отойдут в сторонку, прочтут фатиху на сечу. Да устроится все, как положено! И держите в уме своем: этот день на другие дни не похож. Трон султанов в Конье, считайте, пуст. Ждет сильного хозяина. Все удельные гази и беи зарятся на трон этот и помните, Караманоглу раз уже взял да посадил на султанский трон Джимри... Но тот, кто душу свою и добро не смог уберечь, пусть на трон не рассчитывает... Осман-бей — наместник. Дело нелегкое. Эртогрул, наш бей, тяжело болен, но, слава аллаху, в своем уме. Если надо, ударим ему челом. Не откажет. А откажет — в этот раз джигитов не удержать. И пусть знают старейшины: нечего больше тянуть да разговоры говорить. Вот наше слово. Не так ли, Баджибей?

Баджибей слушала, снедаемая гневом.

— Правда твоя, брат Даскалос! Если скажут: нельзя, сестры Рума клянутся оседлать коней. Кто мужчина, пойдет с нами. Кто не поделает, пусть остается.

Дервиши-воины, абдалы, кое-кто из гази и даже несколько недоумков из джигитов-ахи завопили:

— Свет с тобой, Баджибей! Дай аллах тебе силы!

— Сегодня увидим, кто мужчина, кто нет!

Хасан-эфенди понял, дело плохо, трудно будет отговорить большинство от набега.

— Где Акча Коджа? — тихо спросил он Осман-бея.

Только он мог еще утихомирить воинов, заставить выслушать себя.

— У отца. Отец плох.

— Позвать бы... Если б пришел...

Их прервал довольный голос Даскалоса:

— Есть у тебя слово, Хасан-эфенди? Только хорошенько подумай. Не то верных воинов лишиться можно, если так дальше пойдет. Что им здесь делать, если не будет набега?

— Того не знаю, но, если бы они и решились, нельзя сегодня читать фатиху. Подумаем до завтра...

— Почему нельзя? А ну, скажи!..

— Предводители племен, старейшины не все здесь. Пока не пошлем гонцов к Самса Чавушу, в племя кайя, пока не созовем тех кто слово имеет от племен баят, баиндыр, салур, каракечи... Пока Тургут Альп и Абдуррахман Челеби свои племена...

— Пусть их!.. Хватит тех, кто здесь. Потому — здесь большинство!

— А если кто из них захочет пойти с нами в набег?

— Пусть не ходят. Набег не война! Некогда ждать. Отныне, благодарение аллаху, дня не пройдет без налета. Значит, воины...— Он хотел сказать «отведут наконец душу и поживятся», но замолчал, прислушался. Из бейского квартала, разрывая ночь, долетели вопли женщин. Вопли становились все громче.

Орхан ударил рукой по колену, прошептал на ухо Кериму:

— Умер, бедняга, мой дед. И кровница его — твоя мать...

— Моя мать? — Керим поразился.— Моя мать Баджибей?

— Да. Баджибей. Когда ударила она вместо сбора набег, подскочил дед мой... «Враг напал, Орхан!.. Дай саблю! Пусть седлают мою кобылу». Хотел было встать, облачиться в доспехи, но упал как подкошенный. Языка лишился...

Крики и плач женщин приближались, можно было уже разобрать слова.

— Раскололось небо... Разверзлась земля... Умер Эртогрул, наш отец, умер...

Площадь замерла. Все знали, что Эртогрулу не одолеть болезни, и каждую ночь, ложась спать, ждали, что их разбудит плач женщин. Но в этот миг все были поражены и подавлены не меньше, чем родное племя Эртогрула — кайи, будто всех их, воинов, собравшихся сюда с четырех концов света, постигла нежданная беда.

Прежде всех откликнулась Баджибей. Ударив себя по коленях, опустилась на землю и завопила глухим, как удары барабана, голосом:

— Эй, люди, сорвите с себя головные повязки, порвите рубахи! Ушел белый лев! Ушел, моя гордость. Острые ногти в лицо вонзите, женщины! Разорвите алые щеки. На кого остался этот лживый мир, несчастный бренный мир, несчастный смертный мир!

Не могла простить Баджибей своему сыну Демирджану гяурки-невесты и потому не выплакалась, не излила в плаче боли, камнем придавившей сердце. Эртогрула же она любила и уважала, и плач ее, вырвавшийся из глубины души, тотчас подхватили сестры Рума.

— Ой, старейшина племени кайи!.. Ой, надежда народа, джигит Эртогрул!

— Ой, муж, борода твоя поседела на поле брани. Ой, Эртогрул, враги у тебя просили пощады!

— Ой, мудрейший из мудрых, крылом своим нас прикрывавший от горя!

— Ой, джигит, достававший мечом до небес, среди бела дня на врага нападавший, громивший врага!

Женщины завыли все разом.

— Черная гора была тебе яйлой, бей, где твоя яйла?

— Грозный водопад был твоей водой. Эй, бей, где твоя вода? Ой, джигит, отец джигитов Кара Османа, Гюндюза Альпа, Савджи Гази!

— Ой, весь мир чернее тучи! Ой, застыли текущие воды! Ой, погасли очаги! Не дают искры кресала!

— Ой, опора джигитов! Кормилец голодных и бедных! Столп туркменских шатров! Предводитель, мой бей, предводитель львов! Старейшина мудрецов! Отец сестер Рума! Тигр Зеленой горы, всадник на белом коне, эх, ой, Эртогрул-бей, ой!

Плач женщин подхватили воины, задрожал Сёгют.

— Табуны вороных коней были твоими конями. Бей, где твой конь?

— Где твой конь?

— В победе ратной над врагом была твоя удача, бей. Где твоя удача?

— Где твоя удача?

Товарищ детских игр Эртогрул-бея и его названый брат Акча Коджа медленно вышел на середину. Восьмидесятилетний старик с длинной, доходящей до пояса белой бородой, сложив руки на животе, ждал, когда плачущие умолкнут, чтобы перевести дыхание. Поднял руку.

— Слезами горю не поможешь! Плачем умершего не вернешь. Жил, как воин, умер, как джигит,— великое счастье! Думал, как муж, говорил, как мудрец,— счастье! Приказал всем долго жить, просил грехи его простить!..— Он остановился и, видя, что его не поняли, крикнул: — Простили?

— Простили! — грянула в ответ площадь.— Да пребудет душа его в мире!

— Покойный завещал...— Осман приподнялся было на помосте, Но Акча Коджа жестом остановил его и продолжал: — Пусть все стоят по местам. Братом моим теперь займется мулла и аллах! Разгневался брат мой Эртогрул-бей на врага, что мир нарушил, мир, соблюдавшийся беем столько лет. Сказал: «Неумное это дело идти на врага, когда он того пожелает». Счел опасным. Приказал: «Пока никто не прознал о смерти моей, выберите достойного, чтобы удел ваш не остался без головы!..» Мы воины, но нас немного. Удел наш мал, победят нас, и некуда отступить, чтобы силы собрать. Тот, кто нападет на мирного соседа, обезумел. А такой враг бывает жесток. Пока не прослышал он, что мертв Эртогрул-бей, надо выбрать нового бея, чье имя нагнало бы на врага страх. Надо выбрать бея, и выбрать сейчас.

Дюндар Альп понял, что попал в им самим расставленную ловушку. Если выбрать сейчас бея, наверняка верх одержит Осман. Против Акча Коджи пройдоха Даскалос ничего не стоил. Самого шайтана не боялся, а перед Акча Коджой трусил с первого дня. Дюндар к выборам готовил другую игру, ибо уверил себя, что Эртогрул не умрет внезапно, проживет еще. И всему виной была скупость — никак не мог привезти из Стамбула накопленные деньги, не подымалась рука их тратить. Горько сожалея, что не послушался в свое время Даскалоса, Дюндар позабыл, что он заика, попросил слова.

— Нелегко выбрать бея, Акча Коджа, не шутка это. Тут спешить нельзя. Племена собрать надо. Где Абдуррахман Гази? Где Айкут Альп? Где отряд кайи? Где племена баят, салур, каракечи, баиндыр? Дождемся до завтра, похороним наших мертвецов.

Акча Коджа не знал, о чем здесь до него шла речь, и обрадовался, что так легко удается отложить набег. Вопросительно поглядел на Османа. Но тут вмешался старейшина цеха ткачей и общины ахи Хасан-эфенди.

— Разве не ты только что требовал не откладывать дела до завтра, сын Гюнтекина? Мертвецы наши не в поле. Время опасное. А в опасное время прежде думают о живых, а потом о мертвых. Первого халифа нашего Абу-Бекира выбрали прежде, чем похоронили Пророка.

— Еще не все гази здесь... не все племена...

— Ты сам говорил, что здесь большинство. А кто будет выбран беем, известно. Кого здесь нет, станут ли противиться?

— Что за слова непотребные? Как может быть известен бей, пока его не выбрали?

Сторонники Османа вновь издали вопль возмущения. Но хладнокровие Даскалоса передалось Хасану-эфенди. Он улыбнулся.

— Может быть, у тебя на сердце есть другое имя, Дюндар Альп? Какой-нибудь другой джигит, которого мы не знаем?

— Как не быть? Не один джигит в уделе.

— Если себя считаешь — один.

— Отчего же? И годами... И кровью...

— Да оттого, что не годишься. Засиделся на алтынах своих, заигрался с молодыми наложницами-гречанками. В седле не усидишь, а усидишь — что толку.

— Видно, не знаешь ты, старейшина ткачей, что бей бею рознь, не тебе судить. Один с коня не слезает, а все без толку, другой сидит у себя в селямлыке и армии разбивает.

— Верно. Мы вот, когда о набеге речь шла, то же самое говорили. А ты все кричал: седлайте коней! Не сходятся у тебя сегодня концы с концами, приятель. Некогда нам пустые слова слушать. Верно ты наконец сказал... Время страшное. Застанет нас враг без главы считай, пропали. Детей и стариков подавят. Девок, жен с цепями на шее в рабство уведут. Не знаю, как ты, а мы все до одного погибнем.

— Дома, что ли, мы сидели, когда вы сражались, Хасан-эфенди? Думай, что говоришь.

— Дома ты не сидел, но и вел себя недостойно удельного бея, Дюндар Альп. Скуп ты больно. Слишком на добро падок. Не знаю, что скажут Гюндюз Альп и Савджи Гази, только знаю: тебя они в расчет не примут.

— Верно! — живо откликнулся Дюндар.— По обычаям Чингиса и Сельджука землю и добро делят между братьями. Поглядим, что скажут мои братья.

— Гюндюз Альп и Савджи Гази мне доверили сказать: наш бей — Кара Осман, перебил его Акча Коджа.— А что до обычаев Чингиса да Сельджука, не угадал ты, Дюндар Альп, ибо удел этот Эртогрул-бею не в наследство от отца достался... И не саблей гази завоеван. Это сельджукский удел — за службу дарован.— Он огляделся.— Скажите, братья, кто был храбрейшим и мудрейшим из нас? Разве не Эртогрул-бей?

— Он самый! — послышалось в ответ.

— Шесть лет кого он ставил над нами?

— Кара Осман-бея.

— И как владел нами Осман-бей до сей поры? Заставлял нас от стыда в землю смотреть? Бросал ли в беде?

— Не бросал.

— Помилуй, аллах!

— Доблесть джигита не только в сабле... Ему и смелость нужна и ум. Мы спали, Осман-бей не спал... Настали худые времена — он, как другие, в скупость не ударился. Сколько сил хватало, старался голых одеть, голодных накормить... В голодные годы — а были они похуже голодных лет пророка Юсуфа — по утрам суп его кипел для всех, по вечерам для всех плов варился... Уважал он наши души и нашу честь. С тринадцати лет до сей поры видели мы его в брани. Разве склонял он голову там, где свистела коса смерти? Гнал врага впереди всех, а когда отступали, последним был. Есть ли кто лучше для нас, чем Осман-бей?

— Нет!

— Угодно ли его бейство?

— Угодно! Угодно! — раздалось со всех сторон.

— Еще два моих слова тому, кто не знает, а знал, да забыл. Здесь закон Чингиса не в ходу, ибо, по обычаю нашему, нет у нас курултая знатных родом. Мы — гази!.. Знатность у нас еще не все. Смотрим, кто чего стоит. И совет наш оттого, что в совете благо. Да еще оттого, что в Конью сами шлем мы бумагу: «Фирман на бейство в уделе да будет писан на имя избранного нами». Пусть счастливо будет бейство твое, Осман-бей!

— Пусть читают фатиху.

Мулла Яхши развел руки, без запинки прочел фатиху. Возгласы «аминь» потрясли площадь.

Сидевшие на помосте, соблюдая старшинство, по очереди приложились к руке вновь избранного бея. Вслед за дервишем Даскалосом настал черед Дюндара Альпа. Видя, что он замешкался, Акча Коджа крикнул:

— Что же ты, Дюндар Альп? Поспешай!

— Да будет счастливо бейство Османа, но...

— Что за «но», сын Гюнтекина?

— Да то, что нового бея среди ночи выбирали мы не на свадьбу. Покороче поздравления! Подумаем о мести.

— Решение выйдет завтра,— сказал Осман-бей,— после похорон и совета с предводителями других родов.

Старейшина Хасан-эфенди подозвал Керима, прошептал ему на ухо:

— Найди Кедигёза. Гонцом отправится. Пусть седлает и ждет меня...

Сёгют не спал и не бодрствовал. Стоны и плач женщин оглашали темноту.

Осман-бей стоял на коленях у ложа отца, против него — Акча Коджа.

У ног покойного мулла Яхши тихим голосом читал коран. Под белым саваном в колеблющемся свете свечей Эртогрул-бей казался еще более длинным, чем был при жизни, и невероятно худым.

Осман-бей дивился твердости Акча Коджи — целых семьдесят лет он был верным другом отца. Он завидовал этой дружбе. В отличие от Эртогрул-бея Акча Коджа был суров. Непонятно, как они ладили.

Весенними ночами Сёгют стонал от ветра. Но в эту ночь лист на дереве не шелохнулся.

Вдали послышался стук подков. И вскоре во двор влетел всадник.

В покои на цыпочках вошел телохранитель, склонился над Осман-беем:

— Дервиш Камаган.

— Соболезнование?

— Нет. Тайное слово...

Осман-бей поднялся. В ответ на вопросительный взгляд Акча Коджи тихо сказал:

— Потом...

Дервиш Камаган не желал, чтобы при его тайных разговорах присутствовали другие. Он был одет, как туркменский крестьянин. Лицо закрыто концом черного тюрбана. Приветствовал Османа, преклонив колени.

— Подобно соколу, душа джигита Эртогрула, бея нашего, улетела в обитель истинного счастья. Эртогрул-бей не первый из покинувших этот мир! Не горюй! Смерть пришла, джигит ушел, слава осталась. Какое счастье!

Осман-бей спросил, выпьет он вина или кумыса.

— По ушедшему джигиту надо бы вина.

Они молча подождали, пока принесут вино. Дервиш Камаган положил руки на колени и сразу стал похож на большую, сморщенную от старости обезьяну. Веки, губы, тонкие пальцы его находились в непрерывном движении.

Дервиш жил в пещере и был осведомителем монгольского ильхана в Тавризе, но с давних пор питал дружбу к туркменам. Он поднял чашу, что-то пробормотал, побрызгал вином на огонь.

— Тридцатизубый отец мой огонь! В тьме ночей пляшешь ты, развевая красные волосы, как молодые невесты! Отец мой огонь! Светящий пришедшим, светящий ушедшим, отец мой огонь! Да будет жертвой тебе черномордый белый баран! С тех пор как железо стали ковать, ты, отец наш огонь, кормишь голодных, согреваешь холодных! Ты кипятишь котлы наши, чтоб сварить нам пищу. Корми нас своим теплом! Храни нас, чтобы мы умножались! Храни, чтоб наш корень не вырвал шайтан. Уруй!

— Уруй!

Дервиш отставил чашу, встал на колени и, не отрывая взгляда от огня, словно читая по нему, заговорил:

— Сегодня после полудня услышал я в степи сигнал барабана: «Враг напал!» Узнал я, что твои боевые кони украдены, что сын Баджибей Демирджан-ага убит и стрела, его поразившая, была караджахисарской... Генуэзского монаха Бенито вчера ночью в своей пещере не было. Рано утром на двух конях прибыли чужеземцы. Он одел их в монгольские доспехи, сам переоделся Черным проводником. Ведя в поводу лошадей, вошли они в болото.

— При чем здесь смерть Демирджана?

— Монах Бенито вложил в колчаны чужеземцев караджахисарские стрелы.

— Да что ты! Кто они? Из Гермияна? Из Инегёля?

— Нездешние. Пятнадцать дней назад впервые пришли к монаху Бенито...

— Чего же ты сразу не дал знать?

— Не выведав, кто они, откуда, зачем пришли? Не выведав...

— А сейчас выведал?

— Конечно! Один — рыцарь ордена Святого Иоанна на Кипре... Именуется Нотиус Гладиус... Называет себя королевским сыном... Другой — наемник ордена Святого Иоанна, тюрок. Звать Уранха... Сотник.

— Зачем пришли? Чего им от нас надо?

— Орден выслал их с острова за то, что грабили единоверцев. Ошалев от вина, в драках кровь проливали... Женщин христианских насиловали...

Дервиш Камаган выложил все это с такой простотой, словно ему не стоило труда добыть эти сведения. И Осман-бей откровенно позавидовал тощему монголу, который многим казался полоумным, но из своей пещеры под Иненю мог послать весть на Кипр и за пятнадцать дней во всех подробностях узнать, кто такие два никому не известных бродяги. Силой, которая прислала ему ответ через болота и разрушенные мосты бурных рек, благополучно миновав разбойников и грабителей, засевших на каждом перевале, в каждом ущелье, он был обязан мощи Сообщества. Торговая компания, повсюду кратко называвшаяся Сообществом и основанная пекинским хаканом Кубилаем совместно с тавризским ильханом Хулагу, получала денежные вклады от множества властителей и принцев, вельмож, арабских шейхов, персидских ханов, тюркских беев и раскинула свою сеть, как паук, по всей земле — от Индонезии до Германии, от Цейлона до сердца Африки, от Канарских островов до Московского княжества, от Басры до полночных берегов Ледовитого океана. Все караванные пути были под защитой монгольского Мира. Если порядок и безопасность на Этих путях нарушались, ущерб, нанесенный купцам, возмещался из казны Сообщества. Оно имело в своем распоряжении миллионы алтынов, чтобы, когда нужно, давать их в долг под проценты на оснащение огромных караванов, на покупку товаров. В важнейших городах всех частей света, в портах и на перекрестках дорог были у него свои писцы и счетчики, своя служба гонцов, в морях — сотни судов, на дорогах — беспрерывно движущиеся караваны из тысяч верблюдов, мулов, арб. Сообщество жило по законам, над которыми не властны были державы, по этим законам заключались сделки и начиналась война. В последнее время наместники властителей и военачальники в разных частях земли стали непокорны, а дороги — опасны, и потому сила Сообщества ослабла. Начались грабежи, захваты добра. Стали уменьшаться доходы, участились стычки. А от стычек снова уменьшались доходы и множился взаимный обман. Да, Сообщество теряло прежнюю мощь, но все же оно, как и раньше, наделяло нищего дервиша Камагана такой силой, которой могли позавидовать беи, паши и властители многих стран.

Размышляя об этом, Осман-бей рассеянно спросил:

— Откуда знают пришельцы Черного монаха?

— От главы ордена письмо они привезли. Очень обрадовался монах Бенито. В самое время-де послал вас господь! И раскрыл им свои намерения.

— Известные нам?

— Известные. Очень удивился рыцарь, услышав, что крестьянин здесь не признает никаких баронов и сеньоров, и совсем уж не поверил, когда Бенито сказал: «Делает что хочет бесстыжий византийский крестьянин. Жалуется на властителя и, бывает, даже добивается своего права». Чуть ума не решился, когда рассказал ему Черный монах, что у церкви здесь даже земли своей нет, считай, мол, что православная церковь — на службе у императора. Не может быть, говорит. Разве православные не такие же поганые, как и мусульмане? Мусульманских нехристей хуже, говорит Бенито, еще безбожнее и поганее. Мало того, говорит, в Византии торговля и ремесло, копи, порты, арсеналы — и те в руках государства. И еще, говорит, когда у императора денег нет, отбирает, мол, добро у богатых, а кто противится — у того и вместе с душою. Счастье еще, говорит, что обессилел теперь, власть его здесь ослабла. Вот мы склонили многих местных князей византийских принять баронский порядок наподобие нашего, и прежде всего, говорит, властителя Инегёля Николаса, а за ним — брата караджахисарского властителя Фильятоса. Ах, говорит, если бы только не портил нам дела туркмен Эртогрул. Жаловался на Эртогрул-бея: не возвращает, мол, беглых крестьян. Рассказал про деревню Дёнмез. Тут пуще прежнего обозлился рыцарь. Да что, говорит, не могли два-три десятка воинов собрать, напасть на них ночью да перебить всех? Жаль, говорит. Очень огорчался, даже по коленкам себя хлопал. На что, мол, надеется этот антихрист-туркмен? Воинов у него много, что ли? Он туркмен, говорит Черный монах, а туркмен, известно, на свою глупость надеется. Не смогли мы уговорить караджахисарского властителя Аксантоса, что Фильятосу старшим братом приходится. А его земля, говорит, за Эртогруловым уделом. Если не примет он участия в налете на удел туркменский, ничего не выйдет, говорит.

Осман-бей насупил брови, задумался.

— И что же? Решили убить Демирджана караджахисарской стрелой и угнать наших коней, чтобы поссорить с Аксаптосом?

— Если бы решили, разве не прискакал бы я, не сообщил бы, Осман-бей? «Завтра отвезу вас к властителю Инегёля»,— сказал Бенито. Я и решил, что беда миновала. А сегодня, когда услышал, что стряслось, головой о камни бился, да поздно. Сколько раз я тебе говорил, мой бей, не жди от монаха добра, давно пора прикончить эту черную змею!..

Осман-бей улыбнулся. Он медлил, не хотел расправляться с монахом Бенито, потому что не желал ссоры с венецианцами в Стамбуле, с которыми его удел вел торговлю. Осман-бей задумался над полученной новостью. Заметив это, Камаган умолк. И тогда, словно между прочим, Осман-бей спросил:

— Какие новости из Тавриза, друг мой Камаган? Как здоровье ильхана Аргуна?

Дервиш Камаган, когда спрашивали его о делах ильхана, прикидывался глухим. Так и сейчас, приложив ладонь к уху, будто не расслышал, переспросил:

— Погадать? Конечно! Пусть завтра пришлют черного барана... Погадаем на ребрышках... Заглянем в будущее, улыбнется ли нам счастье.

— Ладно. Допивай вино. Пусть расколют яичко, поглядим, что за птичка!

— Не понял!

Осман-бей встал, дружески улыбнулся дервишу. Тот снова преклонил колени. Его преданность ильхану не рассердила Осман-бея, напротив, понравилась. Взяв свечу, он ушел в опочивальню, открыл ключом ларец. В бедной его казне лежали четыре мошны: одна величиной с кулак, другая — вдвое меньше, остальные две — совсем маленькие. Он взял среднюю, подумал. По опечаленному лицу его скользнула хитрая улыбка. Положил ее на место, взял маленькую. Так была наказана ложная глухота дервиша Камагана.

 

III

Ветерок разметал, источил облака. Весеннее солнце раскалило землю.

Керим хоть и мучился от жары и жажды, но даже подумать не смел подойти к источнику в десяти-пятнадцати шагах, чтобы напиться холодной, как лед, воды.

Эртогрул-бей завещал похоронить себя под огромной чинарой рядом с источником. Чинара эта стояла на холме среди садов и виноградников у дороги на Биледжик. До болезни своей Эртогрул-бей чаще с Акча Коджой и внуком Орханом, а если их не было, то с Салтуком Альпом или Кара Мюрсели медленно подымался сюда по откосу и садился в тени чинары. Если верить Орхану, говорил мало, больше молчал. Слушал журчание горного ручья, задумчиво глядел на холмы Биледжика. Его можно было понять: стать победителем неверных и лишиться сил! Как тут не затосковать оттого, что не можешь уйти куда глаза глядят. Утратить былую силу — что может быть хуже? А почему, скажем, не пожелал он лежать на кладбище в Сёгюте? Потому — вида, приятного для глаз, нет...

Осман-бей распорядился похоронить здесь и Демирджана: раз умерли они в один день, пусть лежат рядом.

Чтобы оставить нетронутым заповедное место у источника в тени чинары, могилы вырыли чуть поодаль. «Смерть человека не отличается от жизни его...— размышлял Керим.— При жизни брат мой Демирджан был всегда в двух шагах от Эртогрул-бея. И после смерти вот так же — в двух шагах...»

Все ушли. Лишь мулла Яхши остался у могилы. «По обеим сторонам два кувшина. Сейчас обернется направо — прочитает молитву, обернется налево — окропит могилы водой из кувшина, и все! Кто ушел — ушел, кто остался — остался!»

Осман-бей стоял в пяти шагах от могил, сложив руки на животе, глядел в землю.

Керим заметил, что он переоделся. Удивился: что это он сегодня вырядился? И так не в заплатах ходил, правда в ношеном, а сегодня...

Орхан говорил, праздничный наряд берет он у дядьев своих Гюндюза Альпа и Савджи-бея на время, а после отдает назад... «Неужто оделся по случаю похорон? Вряд ли. Есть, наверно, причина, да не нашего ума дело». Он подумал и угадал: «Ясно. Он теперь новый бей. Скоро сходку созовут. Кто лучше одет, у того и слово больше весит».

Керим вздохнул, облизнул пересохшие губы, огляделся в полном отчаянии.

Все вокруг разом переменилось, не стало прежнего покоя и радости. А ведь могильный камень над Эртогрул-беем поставят позже. Орхан-бей сказал, что отец его велит поставить камень и над Демирджаном. «Надо потолковать с камнетесами-армянами в Эскишехире, какой выбрать камень. Сколько возьмут за работу». И все же Керим не мог понять, почему два небольших холмика земли все здесь так изменили. «Неужто потому, что мы знаем: здесь лежат мертвецы?»

Первую горсть земли в могилу брата бросил он. Потом Торос взял лопату, а за ним — остальные. Осман-бей, его братья, сыновья и племянники трудились споро, словно торопясь засыпать могилу Эртогрул-бея. «Отчего люди так спешат закрыть могилу? Потому, что боятся смерти. Почему боятся? Потому, что страшна смерть!..» Он задумался. «Дни идут, по ветру развеются. Тяжелый камень на меня навалится. Плоть сгниет, земля останется. Прах, все — прах, недаром кажется». Он попытался припомнить, от кого слышал эти слова, но не вспомнил. «Да бог с ним! От кого бы ни было!..» Он нахмурился. «Плоть сгниет, земля останется...» Легко сказать! А как перескочить страшную пропасть, разделяющую два мира? По священному писанию, как только падет на глаза смертная темнота, в головах встанут вопрошающие ангелы с булавами в руках. Если ответил на вопросы без запинки — хорошо. А чуть запнулся, громом опустятся на голову тебе булавы, так и знай! Не слыхал Керим, чтобы Эртогрул-бей причинил кому-нибудь зло. «За него не боюсь — перескочит он эту пропасть, а у бедного брата Демирджана плохи дела... Послушался бы мать, сделал бы свою гяурскую невесту мусульманкой — перескочил бы и он, а так, может статься, опустится булава на его голову, о аллах!»

Акча Коджа остановил на нем строгий взгляд, будто прочел его мысли. Керим подобрался. У Акча Коджи борода поседела в боях за веру, он, быть может, и не святой, но, пожалуй, мог бы им считаться. «Знает все, что под землей, что на своде небесном. Не сверхъестественной силой, чутьем постигает все, как есть... Потому и страшен. Ох, как страшен!»

Акча Коджа подошел к Осман-бею, тот по-прежнему глядел в землю, сложив руки на животе. Взял его за локоть и отвел в сторону. «Что он скажет ему, что может сказать? Смерть, мол, воля божья и прочая и прочая...»

— Смерть — воля божья, сын мой Осман-бей! Кто умер, тот спасся! А мы займемся земными делами, нет им конца... Вчера ночью все я сказал, что завещал отец твой покойный, а об одном забыл. «Да побережет он внука моего Орхана,— сказал покойный.— Орхан поддержит наш очаг после нас. Вижу это. Пусть сын мой Осман-бей страну бережет от Дюндара, страну и себя самого. Но взгляда от Коньи не отвращает»,— сказал бедный брат мой гази и с именем аллаха на устах ушел. Я полагаю, главное завещание его — Конью взять. Отсюда в Сёгют не возвращайся. Вон и лошадей подвели, садись и скачи в Итбурун!

— Но ведь, Акча-ага... Сегодня...

— Да, сегодня! Не медли, сейчас же скачи к шейху Эдебали.

— А как же сходка? Люди Дюндара до утра не спали, Акча Коджа, по домам ходили всю ночь... Каплан Чавуш видел из окна...

В доме Дюндара Альпа света не гасили.

— Это оставь на меня. Не повидавшись с шейхом, на площади ничего не решишь. Ступай, не медли! — Он оглянулся.— Возьми с собой Орхана и ступай. Пусть поцелует руку шейху...

— А если кого другого послать, Акча Коджа? Скажем, Салтукa Альпа?

— Нельзя. Не пристало. Слово бейское не каждому говорится. Потому бей за столько людей в ответе. Если бы можно другого, разве я послал бы тебя? Сам поскакал бы. Покойный отец твой давно не виделся с шейхом. Сперва надеялся выздороветь, думал в повозке или в паланкине добраться. А когда надежды не стало, я ему говорил: давай позовем его, душа в нем смиренная, простит нас, приедет. Но не хотел отец твой видеть шейха у ног своих.— Он вздохнул.— Послал бы весть, привезли бы. А теперь всему конец.

— Значит, никак нельзя, Акча Коджа, другого послать? — Голос у Османа изменился. Но Акча Коджа сделал вид, что не заметил в нем холодной насмешки, улыбнулся.

— Напрасно противишься. Не время сегодня думать о сватовстве.

Осман-бей встревожился. Желтое от бессонной ночи лицо его покраснело.

— О каком сватовстве, что ты? Я говорю...

— Ты говоришь! Попросил дочь его от нас тайком — не дали. Вот и приходится в землю глядеть, раз слушаешься четырнадцатилетних девиц. Спросил бы меня или отца своего...

— Помилуй, Акча Коджа!.. Неужто и покойный знал?

— В бою ты мастер. В делах бейства тонок, сын мой Осман-бей, а в женских делах — ребенок. Если посылаешь своим сватом бея Эскишехирского санджака Алишара, разве это утаишь?

— Ах беда! Опозорился я, значит!

— Оставь, не время! Кража коней не шутка... Давно не виделись мы с нашим шейхом, оттого и не знаем, что в стране творится. Если караджахисарцы нам вызов бросили, что-то, значит, случилось. Нельзя не ехать. Ты со вчерашней ночи удельный бей, и честь твоя уже не твоя.— Он помолчал, глядя Осману в лицо, понизил голос.— Не забывай завещания покойного. Задай как следует Дюндару Альпу и захвати Конью. Поговори об этом с нашим шейхом, как начать, как кончить дело. Со всех сторон и с боков обговори. Но помни: речь идет о жизни и смерти. Ступай, не трать времени зря! С добром отправляйся, с добрыми вестями возвращайся! — Он положил Осману руку на плечо. Затем обернулся к Кериму и сердито приказал: — А этот еще стоит да смотрит?! Не придет тебе в голову позвать Орхана.

— Прикажи, Акча Коджа!

— Сказано, Орхан-бея! Найди где хочешь, приведи!

— Он в Сёгют уехал, Акча Коджа! — Керим бросился было к коням, но Осман-бей остановил его.

— Погоди, Керим! — Обернулся к Акча Кодже.— Бог с ним, с Орханом. Я вот его с собой возьму. Убивается он по брату. Пусть развеется немного... Баджибей заставила его воином стать. Надо бы ему отдать тимар Демирджана, поглядим, управится ли? — Осман-бей подумал.— Как только Керим вернется в Сёгют, пусть пошлет Тороса в деревню Дёнмез. Люди там нездешние, бедные, надо поставить над ними человека порасторопней.

— Верно! Хорошо решил.— Старик махнул коноводу.— Сюда! — И снова выругал Керима: тот стоял, подобрав полы, готовый пуститься бегом.— Сюда, говорю, безмозглый мулла!

Кони и Керим подошли одновременно. Старый Коджа проворчал:

— Тьфу ты! А кто Осман-бею стремя подержит?

Керим повернулся волчком, взял подведенного коня за стремя. Осман-бей вскочил в седло. Акча Коджа хлопнул Керима по затылку.

— А сам что стоишь, бездельник? Эх, жаль сабли, что ты нацепил! В седло!

Керим ничего не понял. Решив, будь что будет, вскочил на коня Орхана.

Керим знал, как важна сегодняшняя сходка, и потому не мог понять, зачем они куда-то едут. Еще больше удивили его слова старого Акча Коджи, которыми он их напутствовал: «Целую его руки» Не было в округе человека, равного Акча Кодже, а такого, кому руки бы он целовал, и подавно.

— Ты когда-нибудь бывал в Итбуруне, Керим Челеби? Видел шейха Эдебали?

— Как не видать? Видал.— Голос его вдруг стал печальным. Сколь ни принуждал он себя не жаловаться, все равно не мог удержаться.— Ведь мулла Яхши хотел меня в учение к нему отдать.

— И правда!

— Взял меня с собой в прошлом году с караваном дани, положенной шейху... Испытал меня шейх. Пусть не страшится, говорит. Возьму его к себе в ученики.

Заметив, как огорчен юноша, Осман-бей попытался его утешить:

— Не каждое желание смертного исполняется в этом мире! Был бы жив Демирджан, отец мой покойный вырвал бы тебя из лап Баджибей... Не успели мы толком поговорить с Орханом... Как, по твоему, за что убили твоего брата? Кто убил?

— Не знаю.

— Задолго до вас убили его? Остыл он уже?

— Остыл, наверно. Я не смотрел, в голову не пришло.

— Чем же занят он был, что сзади убили? Насколько я знаю, не таков был Демирджан, чтобы врагу спину подставить...

Керим проглотил комок в горле. Хорошо еще, что Осман-бей скакал на голову впереди и говорил не оборачиваясь.

— Мылся, по-моему...— Он чуть было не сказал «полное омовение хотел совершить», но устыдился.— Разделся до пояса...— Керим понял, что Орхан давно уже рассказал отцу обо всем, а нет, расскажет рано или поздно. Какой смысл лгать? — Наверняка мыться собирался, полное омовение.

Осман-бей не стал допытываться. С юности не любил двусмысленных разговоров.

Керим вдруг увидел себя со стороны с мечом на поясе, с колчаном и луком за спиной, скачущего на рысях с Осман-беем. «Разве взял бы меня с собой Осман-бей, если бы матушка не заставила стать воином? Стал бы приучать к оружию? А что, если привыкну?»

— Сдается мне, невеста брата твоего содержит караван-сарай в Кровавом ущелье?

— Невеста? Да.

— Если я не запамятовал, ее отца звали Кара Василем... И брат еще у нее был...

— Да, Мавро зовут его.

— Не пришло мне на ум, а то послал бы в караван-сарай поговорить с нею. Ничего она не заподозрила, не почуяла? Может, ее кто другой тоже сватал?

— И правда!

Керим прикусил губу. «Если убили при ней, должна была она видеть убийцу и опознать... Может, подозревает кого?..» Саднящая боль пронзила сердце.

— Поп Маркос сказал...— Пожалев, что завел об этом речь, Керим умолк.

— Что?

— Она там была вчера... Орхан говорил, привезла брату еды...

— Да?

— Поп сказал: не трех коней они увели, а четырех.

— Один был верхом... В толк не возьму, как решились они вдвоем средь бела дня напасть на Демирджана? Смерти, что ли, искали? Деревня близко, собаки рядом.

— Может, прятались в болоте. Смотрели за деревней... Видят, брат мой задумался. Вот и пустили стрелу ему в спину,

— Никто в деревне крика, шума не слышал?

— Нет.

— Если она была рядом... Увидев чужаков, испугалась бы, наверно, закричала.

— Кто? Лия? — Керим чуть было не осадил коня.— Какое там! Да она бы палкой прикончила обоих, а не закричала...

— Откуда такая смелая? У баб от испуга, бывает, руки-ноги отнимаются.

— Дочь Кара Василя Лия не из таких. Иначе не поселилась бы с братом в Кровавом ущелье...

— Ну а так, значит, она или раньше уехала, или с ней тоже беда стряслась, или заодно с убийцами...

— Что ты, мой бей? Любила она брата моего. От нее нам зла не ждать, нет.

Осман-бей пришпорил коня, будто там, куда они скакали, их ждала Лия и они могли получить ответ на свои вопросы.

Тростниковое море вдали застыло в безветрии, словно затаилось, как враг, и это безмолвие внушало тревогу. Солнце ушло за тучу. Горы впереди поголубели. Выскочив из-за поворота, они увидели вдали скакавшего им навстречу во весь опор всадника.

Осман-бей сразу узнал его.

— Да это же наш Кедигёз!

— Точно, Кедигёз! По рыжей кобылице вижу.

— Куда это он ездил?

Керим помолчал, но потом вспомнил слова Орхана: «От беев правду не скрывают».

— Вчера ночью старейшина Хасан-эфенди приказал мне отыскать его. Гонцом куда-то посылал.

Осман-бей улыбнулся.

— Понятно. Сообщил весть шейху. По обычаю ахи старейшины обязаны тотчас сообщать шейху все важные вести...

Подъехав, Кедигёз хотел было соскочить на землю. По туркменскому обычаю младшие по возрасту или по чину, спешившись, должны были первыми приветствовать старших. Осман-бей, подняв руку, не дал Кедигёзу соскочить с коня, но Керима не остановил.

— День добрый, Кедигёз! Откуда это ты с утра пораньше?

— Спешная весть была, мой бей! Передал в Итбурун!

— Как святой шейх? Не болен ли?

— Нет! Жив-здоров, слава аллаху... Не обессудь, мой бей, вчера вечером не успел тебя повидать... Да упокоится в раю наш Эртогрул-бей!

— Спасибо! Поезжай своей дорогой...

Осман-бей немного успокоился. Значит, шейх Эдебали уже знает о его избрании, и теперь ему легче будет говорить с человеком, который не хотел отдать за него свою дочь. Он все еще любил Бала-хатун, которую с детства все звали Балкыз. Шейх Эдебали происходил из Аданы, первая жена его была арабкой. Может, поэтому у Балкыз были такие огромные черные глаза и полные, сочные губы, свидетельствовавшие о ее ранней зрелости. Стройный, словно молодое деревце, гибкий стан, плавная походка, идет покачивается. А как звонко она смеялась, обнажая в улыбке ровные белые зубы. Три года назад, когда Балкыз было четырнадцать, заручившись ее согласием, Осман-бей попросил ее руки у отца. Однако шейх счел неуместным сватовство, совершаемое в тайне от Эртогрула, и, даже не поговорив с дочерью, отказал, сославшись на ее малолетство. А это могло означать только одно: «Ты нам в зятья не подходишь». Осман-бей, хоть и не показывал виду, был оскорблен отказом. С того дня стал реже улыбаться, чаще впадать в гнев. Было в нем задето мужское самолюбие, и, казалось, ничто не могло залечить этой раны. И если бы не обременяли его сейчас власть и ответственность, не нужен был бы ему совет шейха, ни за что не согласился бы он на это свидание. В досаде потеребив усы, спросил просто так, чтобы избавиться от неприятных мыслей:

— Значит, поп Маркос — лихой следопыт?

— Лихой. Повел нас, по сторонам не рыская, без остановки по следу шел, довел до караджахисарской земли.

— Значит, любили они твоего покойного брата?

— И еще как... Видал бы, мой бей, как бабы убивались. Вот такие ребятишки и те плакали. Попадись им тогда наши кровники разорвали бы.

— Храбрый джигит был Демирджан. И друг и враг мог на него положиться. Прям был, что столп. Прямота — сурова, а брат твой, если надо, и мягким был. Словом, справедлив не только к себе был наш Демирджан — и к другим тоже. Силен, да не показывал, ловок, да не хвалился.

За порыжевшим от солнца холмом в глубокой лощине дорога раздваивалась: направо шла в Иненю, налево — в Итбурун. Отсюда до реки Итбурун простиралась голая степь. Показался колодец, из которого кто-то доставал воду. Осман-бей спросил:

— Хочешь пить, Керим Челеби?

— Нет, мой бей.

— Сказал: «Челеби», а ведь слыхал, будто Баджибей запретила так называть тебя...— Он помолчал.— Вот ты расстраиваешься, а зря — не так уж плохо все складывается. В медресе-то и лепешки сейчас сухой не сыщешь. Что бы ты делал, куда пошел, став муллой, Керим Джан?

В человеке у колодца они узнали пленника с цепью на ноге. Он провел ночь в Сёгюте, а на заре отправился в путь. Пленник не

слышал стука подков, лишь подняв ведро над головой, заметил коней и робко улыбнулся.

— Путь добрый, джигиты! Воды испить не хотите? — То ли не видел он Осман-бея в Сёгюте, то ли не ожидал встретить здесь и потому не узнал.— Напоить коней ваших? Я сейчас еще достану...

— Нет! Да будет беда твоя в прошлом! Куда ты собрался?

— Зашел в Сёгют к Эртогрул-бею, и надо же... Всем я несчастье приношу... Да упокоит его аллах в раю!.. Беем стал его сын Осман. Думаю, не до пленников ему сейчас. Пойду в Игнеджи, в Тараклы. Не знаю, правда ли, но слыхал я, благодатные там места. Самса Чавуш со своим племенем кайи там живет. Взял вот ноги в руки. Посмотрим, что нам аллах уготовил, в Сёгют загляну на обратном пути.

Он говорил, глядя в землю, и не видел, что Осман-бей вынул деньги. Когда у ног его упал венецианский золотой, вздрогнул. Может, и не узнал Осман-бея, но по деньгам понял — перед ним знатный воин. Растрогался, припал к его руке.

— Имя твое соблаговоли, джигит! Имя!

Осман-бей медленно отнял руку.

— Сочти наше малое за многое, приятель. Ничего мы тебе не сделали, чтобы имя наше помнить.

— Да сохранит вас великий аллах от бедности да нищеты, от бед видимых и невидимых!

— И тебе пусть дарует избавление! — Осман-бей пустил коня, но через несколько шагов натянул поводья, обернулся.— Ты здесь раньше проходил?

— Нет.

— Не забреди в болото — пропадешь! По этой дороге доберешься до обители шейха Эдебали в Итбуруне. Он даст тебе проводника, переведет через Сакарью.

И они пришпорили коней.

Керим снова загрустил, а Осман-бей, как все воины при виде побирающегося пленника, ощутил страх перед неудачей.

— Неплохо ты начал службу воина, Керим Джан! Самого главного голыша отделал. Радуйся, что он не настоящий голыш.

— Не настоящий?

— К счастью, нет. Дели Балта говорит, что после разгрома Джимри остался он без хозяина, а был он наемным ратником у Караманоглу. Как в стране порядка не стало, кое-кто из наемников переоделись дервишами, а большинство голышами заделались.

— Откуда узнал Дели Балта, что он не настоящий голыш?

— Просто. Спросил, кто столп мира? Никто, кроме маленького чернявого дервиша, и не знал. Остальные и о двух имамах не слыхали. А вот черненький лысый — тот голыш настоящий. И лихой!

Наш Дели Балта опростоволосился. Узнал, что они из Дамаска идут, и решил посмеяться над лысым — очень уж тщедушным показался.

«Жители Дамаска,— говорит,— в булатах хорошо понимают, а ты разбираешься?» Да так, мол, немного, отвечает. Дели Балта мог бы и не поверить, но хоть совесть надо иметь, так нет... Вытащил саблю. Погляди, говорит, хороша ли? Лысый поплевал на руки, взял саблю. «Хорошую саблю, брат Балта,— говорит,— как узнают? На зуб, вот так. А ну поглядим!» Балта и ахнуть не успел — перекусил саблю, как сухарь, а она не один алтын стоила.

— Господи!

— То-то! Запомни, истинный голыш — лихой человек.

— Не пойму тогда, почему же он одетым ходит?

— Потому в отрочестве матросом на боевых судах плавал, а матросы, не знаю уж по какому обычаю, на теле да на руках наколы делают. Решил он, что никак ему без накола нельзя, выколол на плече голых баб. А стал дервишем — устыдился. Вот и ходит теперь в рубахе. Наколы-то ничем не сведешь, разве что вместе с кожей сдирай...— Он помолчал.— Да, о чем мы говорили. Настоящий голыш жесток, и всего хуже: для него, что в грудь бить, что в спину — все едино. Доблесть воина, хитрость предателя — голышу разницы нет. Раз связался, прикончи его, не то он рано или поздно тебя достанет. Знаешь, откуда они пошли-то, голыши?

— Нет.

— Корень у них в гашише. Давно это было. Когда-то среди персов обосновался Хасан Саббах. Жесток и кровав был этот Хасан: минувшего не жалел, на грядущее плевал... Окружил крепостной стеной долину в горах, куда птица не залетает. Аламут зовется. Стал «шейхом гор». Я, говорит, махди. Собрал вокруг себя людишек без роду, без племени, напоил их вином с гашишем пополам, положил рядом молодых наложниц. Вы, мол, в раю. Туда, говорит, после смерти люди попадают, а вы — будете мне верой и правдой служить — живыми попадете, и смерти для вас никакой не будет. Глупцы, решив, что обрели рай в этом мире, потеряли страх смерти. Куда бы их ни посылал, громили, резали, ничего не боялись. Много людей погубили они в свое время. Нынешние голыши прежним гашишникам не чета, но добра от них не жди. Тот, кого ты бичом отделал, не поверил, что ты мулла. Дели Балта на коране поклялся, так голыш чуть ума не решился. Если, говорит, здесь муллы такие, не прокормимся. Напрасно, говорит, протопали такую дорогу!.. Приуныл. Рассказал ему Дели Балта про наши дела — в воины попросился, оделся, как человек. Видно, шутовство ему надоело.— Осман-бей вздохнул.— Если бы сумели мы перекрыть дороги, по которым опиум к нам из Гермияна идет, считай, они бы в себя пришли... Да не выходит никак...

Обитель шейха Эдебали в Итбуруне, если смотреть на нее сверху, входила на мощную крепость, построенную на реке, чтобы преградить путь в долину. Стены, разделявшие внутренние дворы, лишь увеличивали это сходство. Строители словно принимали в расчет не необходимость выдержать любое нападение до подхода помощи. Небольшая речка втекала через пробоины в стенах, прикрытые решетками, и, обежав все дворы, впадала в Сарысу. Вокруг было разбросано несколько дервишских домиков, и дальше простирались поля, фруктовые сады, виноградники. В самой обители ютилось не более пятидесяти человек, включая и детей.

У главных ворот всадников встретили два молодых послушника. Поклонившись, подбежали к стремени. Три года не заглядывал сюда Осман-бей, и они не узнали его.

Сойдя с коня, Осман-бей спросил старшего мюрида Дурсуна. Узнав, что он во дворе, где водоем, направился прямо туда, хоть ему и сказали, что помещение для гостей в другой стороне. Приказал следовавшему за ним Кериму остаться у лошадей, накормить их, не расседлывая.

С каждым шагом нарастали в Осман-бее досада и неловкость. И не потому, что Эдебали отказал ему,— он стыдился Балкыз. Ведь она послала ему весть: «Пусть украдет меня, если он мужчина». Будь он простым пастухом, ни за что бы не отступился после этих слов. Тут он вспомнил слова Акча Коджи на могиле отца: «Честь бея уже не только его честь». Быть беем и чувствовать себя таким беспомощным!..

Прежде он приезжал сюда часто, бродил по обители, как по собственному дому. Теперь боялся встретить знакомого, а больше всего Балкыз. Не поднимал глаз от земли. Заметив сидевшую в дверях кухни стряпуху, он остановился, точно мог еще повернуть назад. Потом, решив про себя не здороваться, если старая женщина не разглядит, не узнает его, прибавил шагу.

Стряпуха выходила Балкыз на своих руках и по сей день берегла и лелеяла ее. Все, что она ненавидела и любила на этом свете, было связано с Балкыз. А уж за словом в карман не полезет! Ну да крикнет на весь двор: «Ах ты, трусливый Кара Осман! С какими глазами посмел ты заявиться в дом Балкыз? Чтоб ты провалился вместе со своей саблей, худой сын джигита Эртогрула!»

Обливаясь холодным потом, он подошел к трапезной.

За три года стряпуха постарела, но видела еще хорошо. Узнав Осман-бея, хмыкнула, но потом, очевидно из уважения к памяти Эртогрул-бея, решила пощадить его сына, не поминая о прошлом.

— Помилуй, ты ли это, Кара Осман? Ах, бедняга ты мой!.. Дай бог тебе долгой жизни.

Осман-бей поцеловал ей руку. Старуха положила ему ладонь на плечо, чмокнула в щеку, всхлипнула.

— Ушел наш бей Эртогрул! Ушел прежде меня. Оставил нас сиротами. Отчего аллах взял его душу, а не мою? Сколько раз говорила шейху: «Пойду повидаю его еще разок на этом свете!» Не вышло. Просила Дурсуна: «Поедем, возьми меня!» Не послушал...

Из темноты трапезной на Осман-бея глазели женщины, но он, хоть и страстно желал знать, есть ли среди них Балкыз, даже краем глаза не осмелился взглянуть в их сторону.

— Плакали мы по Эртогрул-бею, а я больше всех. Ничего не ел наш шейх сегодня. Все убивались — кто знал его, кто и не знал. Дурсун пристыдил нас: «По таким джигитам, как Эртогрул-бей, не плачут: его место на небесах. Сморщились, как печеные яблоки! Радуйтесь, его сын Осман стал беем». И прав Дурсун: отец твой много добрых дел сделал, доброе имя оставил после себя.

— Спасибо, кормилица.

— А где же Орхан-бей? Отчего не взял его с собой? Нет, чтобы и Хаиме-хатун захватить. Вместе бы поплакали, утешились!

— Мы ненадолго. Тут же вернемся.

— Как можно! Нет, не пущу! Молочный суп сварила, плов с мясом поставила. Пока супа не отведаешь, не отпущу. И шербеты приготовила. Непременно отведать должен.— Будто что-то вспомнив, заторопилась.— Кизиловый шербет готов у меня — бейский напиток! Ты ведь любил, помнишь? Обманывал, бывало, Балкыз: ой, мол, живот схватило, принеси скорее чашку кизилового шербета. Я нарочно делала вид, что не хочу давать. А Балкыз, поверив тебе, умоляла: «Угостим его, ох, матушка! Болеет он. Кизиловый шербет поможет».

Осман-бей залился краской. Осторожно высвободившись, медленно направился к двери, ведущей во двор с водоемом. На ковре в тени дерева никого не было. Пока он размышлял, как ему быть, прибежал запыхавшийся послушник. Склонился, сложив крест-накрест руки на груди.

— Пожалуйте, мой бей! Дурсун Факы дал знать нашему шейху о вашем приезде. Пожалуйте!

Осман-бей приложился к руке Дурсуна Факы, стоявшего у дверей шейха. Тот коротко выразил ему соболезнование, постучался и, распахнув дверь, пропустил вперед.

Осман-бей снял сапоги, остался в чувяках. Тихо переступил порог и остановился у дверей, почтительно сложив руки.

— Прошу, сын мой Осман-бей, проходи, садись!

Осман-бей робко подошел к шейху, поцеловал руку.

Несмотря на свои семьдесят лет, шейх Эдебали выглядел еще крепким и, казалось, совсем не изменился за эти три года. Он сидел на шкуре косули. Зеленое джуббе, отороченное соболями, длинная седая борода, мохнатые нависшие брови, в тени которых не виден цвет глаз, делали его похожим не на духовного пастыря, а на воинственного арабского эмира старых времен.

— Садись, садись! — Он подождал, пока Осман-бей сядет.— Дай бог терпения всем нам! Мир смертен. Надо терпеть. Недаром сказано: «Вслед за умершим не уйдешь. Дела народа ждать не могут». Нет за беями права на траур. Дай тебе аллах здоровья. Да будет счастливым бейство твое!

Какое-то время разглядывал Осман-бея, стараясь понять, что изменилось в нем с тех пор, как они не виделись.

— Что завещал нам брат наш Эртогрул-бей? Что приказал?

— Приказал: когда будет нужда, если вы дозволите, скакать за советом, чтобы вы путь указали. А если с деньгами туго станет...— Осман-бей умолк, глядя в землю.

— Да, приезжай! Если будут деньги, дадим! Нет — найдем! Не стесняйся. Не в свою мошну ты долг кладешь — в бейскую.— По привычке огладил бороду и продолжал: — Отец твой покойный великим воином был. Однако не пожелал воевать и собирать сокровища. Вместо денег доброе имя оставил.— Шейх вздохнул, подумал, потом возвысил голос.— Умел, как никто, вести за собой людей. Когда твердость нужна, был тверд, как сталь, когда мягкость нужна, мягок, как хлопок. Добрых не обижал, злых не поваживал. Терпелив был, и потому упования его велики были. В мыслях и в милосердии был скор, на гнев и расправу медлителен. Читать, писать не умел, но из советов сразу умел выбрать дельный, не медлил его исполнить. Не случалось, чтобы, убедившись в ошибочности пути своего...

В дверь постучали. Вошел мальчишка-послушник с подносом и серебряными чашами. Старуха не удержалась, послала Осман-бею кизиловый шербет.

Когда послушник ставил поднос на ковер, Осман-бею послышался в задней комнате шорох женского платья. Заподозрив, что их подслушивают, он насупил брови. Ведь и Орхана-то он не взял с собой только потому, что хотел поговорить с шейхом с глазу на глаз. Женщин, разумеется, не могли волновать дела удела Битинья. Должно быть, они любопытствовали, о чем поведет речь туркмен, которому шейх отказал в руке своей дочери. Глупо думать, будто шейх не знает о любопытстве своего гарема.

Краска прилила к лицу Осман-бея.

— Прошу! — Эдебали взял свою чашу. И, подождав, пока выйдет мальчик, сказал: — Вернемся к завещанию.

— Завещал... Хранить мир.

— Верно. Мир надо хранить. Столько лет мы старались и, с дозволения аллаха, небезуспешно. Нелегко далось сие, сам знаешь. Ильхан Аргун в Тавризе задумал взять за себя византийскую принцессу из Стамбула. Направлял послания одно за другим: не желаю, мол, смут в уделах.

— Да, мой шейх, так сложилось, что мир не был нарушен. Его ведь нельзя сохранить при желании одной стороны...

Эдебали глянул на него с некоторым удивлением, прищурился.

Осман-бей, снова услышав шорох в задней комнате, возвысил голос.

— Если враг непременно хочет войны, то и нападет. К счастью, император бессилен, а наши враги из его князей не хотят, чтобы земли наши отошли к императору. Но главное, ильхан Аргун не решился отдать мусульманские земли врагам веры в обмен на гяурскую женщину. Не нашел правоверного муфтия, который, сославшись на коран, одобрил бы такое намерение. А если бы нашел, тогда бы дело стало за мною. Собрал бы я под знамена всех гази, дервишей и джигитов ахи да воинов-наемников, что без хозяина бродят.

Эдебали быстро отставил чашу с шербетом. Не ожидал он такого от Осман-бея. А он-то приготовился давать советы растерянному юноше, приехавшему униженно просить наставлений, согнувшемуся под бременем ответственности, что свалилась на него после смерти отца. Даже опасался: не уразумеет его советов, а уразумеет, недостанет сил их исполнить. Рассчитывал испытать неопытного туркмена, гордеца, что три года не заглядывал в обитель, обиделся: не отдал за него дочь.

— А если пойдут на тебя с одной стороны император, а с другой — ильхан? Что делать тогда уделу Битинья, в коем людей-то всего пять — десять тысяч, и те крестьяне?

— Сражаться, пока хватит сил... Недаром сказано: «От малого — малое, от большого — большое». Дорого пришлось бы заплатить императору, если вздумал бы заполучить нашу землю в обмен на сестру. Дорого заплатил бы и ильхан, попытайся он отдать мусульманские земли в обмен на гяурскую жену... В нашем крае с большим войском не развернуться, да и не прокормить его. Горы — наши! Пока сердце бьется в груди, до тех пор жива и надежда.

Стараясь не выказать тревоги, Эдебали, будто нехотя, спросил:

— А что станешь делать, если узнаешь, кто убил Демирджана, угнал коней?

— Отомщу! Но с умом, примерившись.

— Значит, если это соседний властитель, то...

— Выберу время и проучу.

— А если императора разгневаешь?

— Не разгневаю, будет только рад! Князья-то его от империи хотят отложиться, по френкскому обычаю ввести баронский порядок... Легко их прикончу.

Удивление шейха Эдебали сменилось испугом. Не понравились ему слова Османа-бея: «Отомщу! Прикончу! Горы — наши!», а еще больше тон, каким все это было сказано. Вот почему опытные люди, умирая, справедливо считают, что оставшимся грозит опасность. Мало ли видел он новых правителей, кои по неразумию, легкомыслию и непослушанию, безрассудно надеясь лишь на себя, не соизмерив сил своих, теряли все, что было завоевано потом и кровью за долгие годы, и сгинули бесславно, будто их и не было. Не слишком ли он положился на Акча Коджу, выбрав беем Османа? Не совершил ли ошибки, не вняв мольбам Дюндара? Все это быстро пронеслось у шейха в голове. Как хорошо, что не отдал он дочь не знающему своего места парню. Если теперь он такой строптивый, то тогда и вовсе не было бы ему удержу. По правде говоря, шейх отказал ему в назидание обоим: ведь сговорились они втайне от него. Покойному Эртогрул-бею сказал: «Подождем, пока немного образумятся». Нет, не похоже, что Осман образумится.

— А еще завещал отец мой, вы знаете, чего бы то ни стоило, захватить Конью.

Эдебали пришел к убеждению, что они никогда и ни в чем не сговорятся с Османом.

— Да, много над этим голову мы ломали с покойным братом нашим Эртогрулом,— сказал он нехотя.— Трудное дело, но возможное. Вот ведь Караманоглу сподобился.

— Сподобился? Во время мятежа Джимри? Насколько я знаю, с грязью его смешали, да и головы лишился.

— Самое важное, захватив трон, продержаться года два-три...

Воцарилось неловкое молчание.

— Три года — срок немалый,— сказал наконец Эдебали.— Достаточный, чтобы укорениться.— Он снова помолчал.— Ашик приходил к нам вчера... Говорит, ильхан Аргун болен, и, кажется, тяжело.

— Не кажется, шейх мой! Покончил счеты с жизнью, по-моему...

— Правда ли? — Эдебали заинтересовался.— Получил весть из Тавриза? Надежная?

— Нет. Вы слыхали, конечно, регент Мюджируддин приказал казнить анатолийского визиря еврея Сад-ал-Давла. А ведь он был верным человеком ильхана Аргуна. Если б не покончил ильхан счеты с жизнью, разве позволил бы казнить визиря?..

Эдебали взял четки, принялся молча перебирать их.

— Ну а что будет, если умрет ильхан Аргун?

— На трон сядет, конечно, Кейхату. Но против него пойдут Байджу и Газан. Не знаю, верно ли, но слыхал я, будто уже готовятся, собирают войско, нанимают военачальников.

— Так! Значит, пойдут сражаться за тавризский престол. Не до Коньи им станет... Мы с тобой три года не виделись. Поглядим, что надумал ты за это время.

Осман-бей сделал вид, что не понял.

— О чем говоришь, господин мой?

— О том, как опередить всех и прежде всех попасть в Конью, заполучить престол дедов.

— Дедов? Неужто сельджукский престол в Конье принадлежал дедам нашим?

— Аллах, аллах! Разве не говорил тебе твой покойный отец? В свое время опросили туркменские племена, отряды гази и дервишей и нашли место в «Огуз-наме»: «Кайи был старшим сыном Огуз-хана. И завещал хан: после смерти его на ханство пусть сядет Кайи! Но удалось захватить ханство одному из сыновей его с другого крыла. То был Сельджук. Силой захватил, не по обычаю. А надо бы, чтобы ханство досталось роду Кайи и до конца света никто больше не владел им». Вот что было записано... От монгольского грабежа, от притеснений гонцов ильханских устала страна. Народ винит Сельджуков. А после разгрома Джимри не осталось надежды и на Караманоглу. Ахи Анкары, Коньи, Амасьи, Сиваса и Кайсери — то есть ахи всей страны хотят видеть на конийском престоле бея из рода Кайи.

Осман-бей отхлебнул из чаши.

— Вот уж три года, мой шейх, думаю я о конийском престоле... И решил султанат конийский задаром отдать тому, кто пожелает...

Старый Эдебали широко раскрыл глаза от удивления. В задней комнате к шороху шелка прибавился мягкий топот.

Осман-бей улыбнулся.

Шейх схватил серебряную чашу, тут же поставил ее, словно обжегся. Снова принялся перебирать четки. «Не ослышался я?» Потом решил, что у самодовольного молодого туркмена ум за разум зашел от страха при мысли о трудностях, связанных с захватом Коньи. Думал, сейчас станет помощи у него просить, ибо решил заранее, что планы самого Осман-бея ничего не стоят.

— Что значит подарить? Не верней ли сказать, что отсюда до конийского престола не достать? Сил не хватит?

— Силы считать потом будем. Да много их не надо. Если только ахи Коньи нас поддержат, вашими молитвами город возьмем и удержим его...

— Как же ты возьмешь? С каким войском? Не вызвав подозрений Карамана и Гермияна?

— Просто это, мой шейх. Снаряжу большой караван: новому ильхану, мол, подарки везу да отборных рабов и наложниц. Отправлюсь в дорогу. А войдем в Конью — сяду на трон. Да только к чему это, мой шейх? Ведь конийский престол что кусок железа, раскаленный в аду. Анатолийские земли тощи и бесплодны. Не одна шкура с них содрана, на костях мяса не осталось. Дороги заросли, караваны не ходят. Реки из берегов вышли, кругом болота. А держава больших расходов требует, не прокормишь!

И Осман-бей коротко объяснил, отчего сельджукский султанат восемьдесят лет процветал, а вот уже сто пятьдесят лет дух испускает. Государю, мол, нечего надеяться на сборы да налоги, ибо прогнил ленный порядок. Крестьяне-де разбежались, разбойничают. Сместив нынешнего султана Гияседдина Кей-Хюсрева и сев на его место, ничего не изменишь. Разоренные деревни вдруг не подымешь, а раз так, никто не спасет тебя от участи Караманоглу. И поведал Осман-бей шейху о том, как надо подчинить себе страну, как удержать ее и почему несведущим дело кажется легким.

— Да, мой шейх, для того, чтобы Конья пребывала столицей державы, надо к Анатолии присоединить земли Ирака до Басры и Египта до Судана. Того более, захватить надо проливы Стамбула, в пределы державы включить благодатные земли Балкан и моря Мраморного.

Как услышал шейх слова «несведущим дело кажется легким», обеспокоился. Нет, не походил этот туркменский парень на своего отца Эртогрул-бея! Видно, нелегко с ним будет ладить. И как не замечал он этого до сих пор, несмотря на многолетний опыт обращения с людьми. Впервые шейх усомнился в себе.

— Ты говорил об этом покойному отцу своему или Акча Кодже?

— Нет. Если бы открылся при его жизни, сказали бы, зелен еще, несмышлен. Отцы обычно не полагаются на разум сыновей. Все вы стали бы мешать мне. Пока я замещал отца, узнали бы мои намерения и все бы порушили.

Много лет Эдебали не задавал никому вопросов, но тут неуверенно спросил:

— Какова же цель твоя? Если не трон в Конье, то в каком деле боялся ты помехи?

— Оставляю я пока Анатолию в покое. Монгол скоро сам уйдет... Не подходит монгольский порядок для анатолийской земли, как не подошел порядок Рима и старой Греции.— Он улыбнулся.— А за Конью пусть наши удельные беи и гази повоюют, обессилят в борьбе друг друга, только мне дело облегчат. Анатолия — богатство лишь для того, кто владеет плодородной землей. Неизбывен источник силы людской в Анатолии, но мастерство людей ее не в крестьянстве, как сдается, — в строительстве державы.

— Если не в Конье, то где же встанет держава?

— Благодарение аллаху, перед нашим уделом Битинья земля открыта... Мы на пути Стамбул — Тавриз. Купцы наши к Стамбулу привязаны. Денежные люди наши в Стамбуле деньги в дело пускают. Стамбул на морских дорогах стоит, и, если позади нас пути на суше перерезаны, вся надежда наша — там, в Стамбуле. Монголы разгромили сельджукский султанат в Конье, френки-крестоносцы разбили Византийскую империю. Земли плодородные по берегам моря Мраморного с тех пор, как обессилел император, без хозяина стоят. Надо случай этот не упустить и не зариться на бесплодные земли да кормить живущий на них народ, а направить взоры свои в края, где земля и хозяев ее, и нас прокормит.

— Неужто мусульмане, что в Конье не прижились, приживутся среди гяуров?

— Приживутся, потому все реки туда текут.

Осман-бей знал, что ошеломит Эдебали своими планами, и потому хотел говорить с ним наедине. Не порушив великой силы слова шейха в народе, употребить его помощь для задуманного. Пусть поймет, что прошла пора относиться к нему как к неопытному юнцу, связывая каждый шаг его наставлениями. Хотел избежать пустых препирательств.

Об этом дне он думал давно, надеялся, поставив плотину у истока, уберечься от бурных споров с каждым из отцовских друзей. Хочешь стоять во главе — надо быть умнее, осведомленнее, хитрее, а может, и осторожнее всех, кто тебя окружает. Знанию да уму цена лишь тогда, если в любой миг годны они для дела. Вождь должен быть догадливее всех, и, если взялся за дело, веди его без колебаний, пока не добьешься желаемого, иначе лучше и вовсе не браться. Слушай советы детей, юродивых, врагов, даже женщин, но поступай все равно по-своему.

— Не вижу я течения рек, Осман-бей. Что толку, отвернувшись от восхода, глядеть на закат?

— Есть толк, мой шейх! Византия пришла в Стамбул осколком френкского Мира Тьмы. Но рабский порядок тамошний здесь не смогла привить. Не смогла и волей-неволей признала: «Земля принадлежит богу, император — его наместник, а крестьянин — издольщик». Когда латиняне захватили Стамбул, свободные крестьяне императора увидели, какими бедами грозит им френкский порядок, что стоит на рабстве крестьянском. Кто же захочет стать рабом? Чтоб власть удержать, надо насиловать изо дня в день. А с насильником что бывает? Лишается облика человеческого. Потому-то френки, считай, хуже бешеных хищников, изменники да предатели. Бог для них — товар, вера — предлог. Ни совести, ни чести, ни жалости, ни стыда, ни верного слова нет у них. Станет туго — могут и человеческое мясо есть. Византийский крестьянин на такое никогда не пойдет. А о принявших христианство, что поселились на наших уделах, и говорить нечего... Вот что назвал я течением рек. Если по течению идти, то и сил для этого много не потребуется. Не нужно собирать большое войско да сидеть с ним на крестьянской шее, устрашать его. Не станем пугать мы крестьянина византийского невиданным, неслыханным порядком. Против рабства да френкского грабежа, против насилия да бесчестия выставим терпимость, доброжелательность, обеспечим сохранность жизни, чести, имущества. Волей-неволей все, кто трудится в поте лица, будут с нами... Таково течение наших рек, мой шейх, и несет оно теперь нас на закат. Весь закат — наш. До истинных границ френкского порядка.— Он перевел дыхание. Глаза его горели уверенностью и надеждой.— А если не пойдем мы по этому пути, упустим случай, удел Битинья сгинет, как сотни других, не оставив следа.

Шейх Эдебали хотел что-то сказать, но промолчал и только сглотнул слюну.

Осман-бей с почтением ждал ответа. Не хотел он больше смущать старого человека. Видя, что тот молчит, смягчил тон, будто благодарил за полезное наставление, сказал:

— Да, мой шейх, можешь быть спокоен. Я дело обдумал со всех сторон, рассчитал, как войти в него, как из него выйти. Вы моя опора, боевые друзья моего отца!.. Победители в брани, столпы порядка!.. Давно уже, мой шейх, не выходит у меня из головы: должны направиться мы на Запад. Не громить и не веру свою распространять — напротив, уважать любую твердую веру. Не признаем мы превосходства по вере, роду, богатству. Запад сотни лет давит на границы наши, они хотят удушить нас своими гнусными порядками. А на тех, кто им мешает, набрасываются, как бешеные псы. Потому дело, на которое мы перепоясываемся, тяжко. Путь лежит среди пропастей... В этой предательской тьме надо быть начеку: кто врага не знает, тот слеп в бою. Любую весть без промедления доводи до нас. Пусть ахи нас поддержат. Ты сказал: «Если надо, дадим деньги». Спасибо! Доход мне нужен. Долг оплачу. Мы сказали все, что у нас на сердце. Поддержи нас в правом деле, а если ошибемся, схвати за ворот!

Он не спеша потянулся к руке шейха. Эдебали хотел было встать, но опустился на колени, взял Осман-бея за плечи и поцеловал в лоб.

— А теперь позволь, мой шейх, уехать! Сходка ждет. Опоздал я.

Шейх Эдебали кивнул. Когда Кара Осман-бей вышел, долго сидел с закрытыми глазами, ощущая давно забытое умиротворение от важного разговора, который снял с него тяжкое бремя.

Против ожидания Осман-бей запоздал куда больше, чем предполагал. Впрочем, это было ему на руку.

Люди Дюндара вышли из себя, добиваясь набега, преувеличили опасность и облегчили избрание Османа. Теперь они решили воспользоваться этим. «На бейство избран храбрый воин Осман! — кричали они.— Пусть немедля ведет нас в бой!»

Задержка Осман-бея нарушила их расчеты. Воинственный пыл постепенно угасал, страсти, отгорев, как костер, зачадили, порыв обратился томлением, была в том заслуга и Акча Коджи. «Время упущено,— твердил он.— Враг успел подготовить засаду». Каждый знал, как опасен набег, как трудно вернуться назад, таща на себе добро, много жизней стоит набег нападающим. А поскольку мир длился долго, привычка пренебрегать опасностью позабылась.

Все меньше действовали слова Баджибей, сказанные ею у арбы с трупом сына: «Демирджан попался в ловушку из-за гяурки-невесты». Барабанную площадь охватило гнетущее молчание.

И тут прибежали мальчишки-дозорные: «Наш бей едет!» Осман вылетел на середину площади, соскочил с коня, закинул повод и уверенным шагом направился к помосту. Видно, все обдумал по дороге и твердо решил, как поступать. Жестким, недовольным тоном сказал:

— Святейший шейх Эдебали призвал меня к себе. Съездил, повидался с ним. Не отряхнув пыль, вернулся. Вчера кое-кто из боевых друзей требовал налета. Наверное, успели они за ночь подумать. Надеюсь, образумились. А может, нет? Кто еще желает налета?

Все обернулись к Баджибей. Та, словно не слыша, неподвижно сидела на земле. Что с ней? Все ждали, что, истерзанная горем, она прямо с Барабанной площади ринется в бой, в горы. Осман-бей решил, что причиной тому Керим, ведь он ездил с ним, как настоящий воин, и этим, видимо, утишил ярость Баджибей. Но она даже не заметила этого.

Почуяв, что надежды на стихийный гнев сестер Рума не осталось, дервиш Даскалос сделал последнюю попытку:

— Не в обычаях удела оставлять убийство неотмщенным, Осман-бей. Мы тебя поставили над собой, потому что ты славный джигит, воитель, не посрамишь нас. Твоих коней увели. Свое добро защищать — закон для бея. И потому набег стал законом. Нашего товарища убили в спину. Нельзя оставить его без отмщения. Налет — наш долг. Эртогрул, наш бей, умер. Враги решат: теперь можно делать с нами все, что угодно, напуганы смертью бея. Надо показать им нашу неустрашимость. Налета требует вера. Воины все обдумали вчера ночью. Кое-кто поклялся на сабле. Веление веры ясно! Не мучай себя понапрасну. Если ты против, мы все равно требуем мести. Недостойно мужчины бросать Баджибей, коль идет она мстить за сына, позорно доверять дело воина женщине.

Осман-бей, насупив черные брови, поглядел на Баджибей. Спросил:

— Так ли, Баджибей?

Керим, не шелохнувшись, ждал, что скажет мать. Баджибей оторопело огляделась. Не было у нее сил даже пальцем пошевелить, но в ушах настойчиво звучали слова: «Она идет мстить за сына».

— Так, Кара Осман-бей, сын Эртогрул-бея,— неохотно ответила она.— Я потеряла сына, опору свою, надежную, как гора. Как же не искать мне мести?

— Ты потеряла сына, надежного, как гора, а я — товарища, за которого мир отдать не жаль, Баджибей. Много можно сказать о сыне Эртогрула, но нельзя сказать, что не мстил он за кровь товарища. Безвинно зарезанную курицу не оставлял неотмщенной, никому не давал потачки. Пока жив был Демирджан, сон мой покоен был. Убили Демирджана — нет мне ни сна, ни покоя. Подумай хорошенько. Не потому убили Демирджана, что он был Демирджаном. Не кони им наши нужны, не смерть одного из наших. Хотят всем нам на шею накинуть аркан, до последнего перерезать. Ведь мы зовем братьями гяуров и мусульман. Никого мы не предали. Не напрасно поддерживал отец мой покойный мир. Кто знает, тот знает, а кто знать не хочет, тому слова моего нет. Семь лет мы идем по трудному перевалу. Оторвали нас от материнской земли. Враги погнали перед собой, Баджибей. Двести лет назад, подгоняя копьями, свистя острыми саблями над нашими головами, гнали нас с нашей земли, заставили кочевать. И вот пригнали до этих мест, обложили со всех сторон... Справа вор гермиянский — враг! Сзади Караджахисар — враг! Перед нами — френкский Мир Тьмы... В стране — светопреставление. Держава в развалинах. Народ за жизнь дрожит. Ни слева, ни справа не осталось нам опоры. В таком месте стоим мы, что если покатимся, то дорога нам в ад. Послушай, Баджибей! Кара Осман с трудом сдерживает свою ярость! Не время ли помочь ему? Не тебе ли остановить нас, сказать: подождите? Тебе, Баджибей, потому что кровь, за которую мы будем мстить,— твоя! Нас ударили в спину. На кого мы пойдем, не зная врага? А если нас подстрекают, хотят заманить в ловушку?.. Знаешь ли ты бумагу, что пришла к отцу моему покойному из Тавриза? — Он помолчал, ожидая ответа. Баджибей плакала. Крупные слезы катились по ее щекам. Площадь затаила дыхание.— С сорока тысячами воинов идет хан монгольский в Анатолию дань собирать. Хочет взять в жены дочь императора. Пишет: «Если волос упадет с головы тестя моего, раздавлю виновного как последнюю тварь...» А император давно оснащает корабли, хочет сюда войско послать. Так вот, пока не узнаем, кто коней угнал и убил Демирджана, не узнаем точно, чего хотят они, нет моего слова на брань... Эй, братья, нынешний день с другими не равняйте! И я мечом опоясан, на поле боя знают меня! Но нынешний день не для налета. Сейчас думать надо о детях да стариках, коих ноги не держат, о больных и увечных. Сегодня считайте по другому счету. И если все же найдутся такие, кто потребует налета, несмотря ни на что, я им отвечу: хотите знать правду — не вы эту землю исламу открыли. Отец мой покойный получил сей удел за службу ионийскому султану. Правда, если б мечи ваши были тупы, а сердца — трусливы, если б вы не нагнали страха на врагов, мы здесь бы не прижились, не смогли прокормиться налетами. Правда! Но теперь вы хотите поставить на карту не силу свою — весь удел Эртогрул-бея. Недостойно джигита бросать в огонь чужое добро. А будете настаивать, разойдемся мы с вами. В этот раз кто уйдет, уйдет без возврата. Пусть ищет себе пристанища, где пожелает. Вот мое слово, если признали вы меня своим беем. Кто пойдет в налет, пусть собирает вьюки и назад не глядит!

Осман-бей умолк. Все стояли понурив головы. Сильней других обескуражены были Дюндар, Даскалос и согласные с ними дервиши, всю ночь напролет точившие сабли.

Воцарилось тяжелое, как земля, молчание. Осман исподлобья оглядывал одного за другим дервишей и гази.

Неожиданно послышался стук копыт. Все разом обернулись, словно скакал к ним спаситель.

То были закованные в латы воины караджахисарского властителя Аксантоса. Впереди трепыхался на копье его черный треугольный вымпел. Между всадниками был один пеший.

Керим с удивлением узнал в нем Мавро. Одежда на обычно следившем за собой парне изодрана, губа разбита, под глазом синяк. Напуган. Едва на ногах стоит.

Всадники выехали на середину площади. Опознав в первом из них брата караджахисарского властителя Фильятоса, сёгютские воины поняли важность визита. Фильятос известен был в округе заносчивостью и вспыльчивостью. Он замахнулся кнутом на послушника ахи, подбежавшего к стремени, давая знать, что не собирается слезать с коня, и это было не менее важно, чем последовавший за убийством Демирджана приезд Фильятоса.

— Друг наш Фильятос! — спокойно приветствовал его Осман-бей.— Добро пожаловать на нашу землю! Сойдите с коня, передохните.

— Мы не в гости прибыли, Осман-бей! В дороге узнали мы о смерти благородного соседа нашего Эртогрул-бея! Скорбим! Дай бог тебе долгой жизни! Да будет счастливо бейство твое! В такой день являться не следовало, но дело не терпит. Решили мы, что ждать хуже, чем не ждать. Да правом своим пришли мы к тебе.

Гневный ропот прокатился по площади. Фильятос удивленно огляделся по сторонам. Осман-бей поднял руку.

— Подождите, друзья! — И строго спросил: — В чем провинились мы?

Фильятос указал на воина в двух шагах позади себя. Воин швырнул к помосту клубок белых тряпок.

— Погляди-ка, Кара Осман-бей, узнаешь?

Вместо Османа сверток развернул ахи Хасан-эфенди. С удивлением вынул оттуда туркменскую чалму.

— Чья она, признаете?

Не дав ответить старикам, Керим крикнул:

— Чалма моего брата Демирджана!

— Я знал, что ты опознаешь ее, Осман-бей. Теперь наше дело облегчилось.

Осман-бей обернулся к Кериму, недовольный, что тот нарушил обычай, вмешался, не подумав о последствиях.

— Откуда знаешь? — строго спросил он.

— По греческому амулету. Невеста брата моего, Лия, повязала недавно.— Керим указал подбородком на Мавро.— Его сестра.

Осман-бей, подумав, поднял голову.

— Где вы нашли чалму?

— Ею были связаны руки девицы нашей по имени Лия! Девицу Лию сперва изнасиловали, потом убили, Осман-бей!

Барабанная площадь Сёгюта замерла. Насладившись молчанием, Фильятос раздраженно объявил:

— Давно уже не отставал от нее твой объездчик коней Демирджан. Хотел сделать ее мусульманкой. Когда не согласилась она... Связал за спиной руки, изнасиловал и задушил.

— Откуда известно, что Демирджан? После такого дела оставить свою чалму?

— Есть у нас свидетель насилия. А если изнасиловал, то и убил он.

Все посмотрели на Баджибей, на Керима, потом перевели взгляд на Мавро. Услышав, что сын ее Демирджан обвиняется в насилии и в удушении связанной женщины, Баджибей онемела от ужаса. Насилие считалось в уделах самым тяжким, самым грязным преступлением. Такое пятно нельзя было смыть даже кровью. Наконец, запинаясь, она вымолвила:

— Упаси бог, не мог мой Демирджан. Никогда! Соседи знают!

Фильятос тронул кнутом плечо Мавро:

— А ну, расскажи, что нам говорил?! Рассказывай! Пусть слышат все.

Мавро, облизнув разбитые губы, с отчаянием и робостью смотрел на сёгютцев. Взгляд его остановился на Кериме.

— Заставили они меня, брат Челеби! Говорил им, не мог такое бесчестье сотворить Демирджан... — Слезы полились у него из глаз.— Демирджан любил Лию. За волос ее жизнь бы отдал. Демирджан — джигит.

Фильятоса вдруг обуял приступ гнева — один из тех, о котором все знали. Изо всей силы хлестнув Мавро кнутом по лицу, он заорал:

— Ах ты, сукин сын! Туркменов боишься, а меня нет?! Говори правду, как нам сказал! Не то раздавлю.

— Не мог Демирджан... Не мог, сказал я. Ни сестру мою, ни кого другого.

Фильятос снова поднял хлыст, но в это время Баджибей, осмелев оттого, что с ее сына смыто страшное пятно, рванулась вперед и, сверкнув саблей, обрубила хлыст Фильятоса у самого черенка.

Фильятос опешил. Но решил не принимать ее поступок за оскорбление, ибо не мог быть для него оскорблением удар женщины. Он обернулся к Осман-бею.

— Не по закону подымать на жалобщика оружие, Осман-бей. Недостойно мужчины сидеть вместе с женщиной...

Чуть раньше, когда Фильятос сказал, что прибыли они за своим правом, Орхан послал одного из своих людей за караджахисарскими стрелами, решив, что они могут пригодиться. И положил их, завернутыми в тряпку, перед отцом.

— Прости ее, сеньор Фильятос! — все так же незлобиво ответил Осман-бей.— Нет у нас худшего преступления, чем насилие над женщиной. Но если ты ищешь права, то и мы его ищем! — Он развернул тряпку и, взяв одну из стрел за перо, воткнул в землю.— Ты узнаешь, чья это стрела?

Фильятос глянул, узнал, но не подал виду. Только безголовые туркмены могли надеяться обвести его с помощью такой хитрости.

— Наша стрела, ну и что?

— Вчера мы вынули ее из мертвого тела Демирджана, на которого ты принес свою жалобу. И не из груди — из спины!

— Где вы нашли труп?

— На нашей земле... Рядом с нашей деревней... Да еще трех боевых коней у нас угнали, сеньор Фильятос. Взяли мы след, привел он к вашей земле... А где был труп Лии?

Фильятос оторопел. Видно было, он изо всех сил пытается сообразить, что произошло.

— Смотрите, может, Демирджана убили после того, как он задушил девку.— В глазах его блеснул злой огонек. Бедняга Мавро, услышав о смерти Демирджана, замер. Фильятос метнул на него злобный взгляд.— Может, вот этот пес убил вашего человека? Узнал чалму и, чтобы отомстить за сестру, выстрелил ему в спину...

Мавро застонал. Покачнулся, словно защищаясь от удара, и в ужасе откинулся назад. Еще немного, и он рухнул бы на землю. Но Баджибей подхватила парня, прижала к груди. Волосы ее выбились из-под платка, губы плотно сжались, глаза сверкали, как у тигрицы, готовой броситься на защиту своего детеныша.

— Где был вчера вечером этот Мавро?

Фильятос и вместе с ним вся площадь удивленно оглянулись. Вопрос задал верный друг Демирджана армянин Торос, которого Осман-бей сегодня отправил в деревню Дёнмез.

— Где был? В крепости. В Караджахисаре.

— А сегодня утром?

— А тебе что? Не суй нос в дела, которые тебе не по разуму, армянин поганый! Грязный раб!

— Он не раб, а один из наших джигитов.— В голосе Осман-бея зазвучало негодование.— Говори, Торос-ага!

— Ошибается этот хозяин.— Торос нарочно назвал Фильятоса «хозяином», бросив это слово как оскорбление.— Наш кровник — не Мавро. Откуда это известно? А вот откуда.

Он вынул из колчана стрелу и воткнул ее рядом с первой. По черному оперению сёгютцы снова опознали караджахисарскую стрелу.

Фильятос медленно сказал:

— И эта стрела наша. Где взял?

— На рассвете кто-то пустил ее в Маркоса, попа нашей деревни... Слава богу, не попал! — Он указал подбородком на Мавро.— Святой дух он, что ли, чтобы, сидя в вашей крепости, стрелять в нашего попа? Между ними два часа пути...

— А поп не видел, кто в него стрелял?

— Издалека стрелял. Убежал трус в болото. Прошли немного по следу, да не поймали. Болота не знаем.

Осман-бей воспользовался растерянностью Фильятоса.

— Выходит, мой друг Фильятос, кто-то хочет нас натравить друг на друга. Не поддадимся проискам врагов наших! Передай от меня привет твоему брату, благородному Аксантосу. Мы пойдем по следу наших кровников. Найдем — отомстим. И вы, конечно, так не оставите. Ты устал, но хорошо, что приехал. Дело чуть прояснилось. Слезь с коня, отдохни! Выпей нашего вина, остудись! Раздели наш хлеб.

— Спасибо, Осман-бей! Брат приказал скорей возвращаться. Воины наши взбешены. Вернемся вовремя.— Он глянул на Мавро, как на змею, и махнул рукой.— А ну, давай вперед!

Баджибей почуяла раненым сердцем своим, что Мавро затрепетал с головы до ног. Осман-бей, отведя взгляд от распахнутых в ужасе глаз Мавро, быстро соображал, что можно сделать для этого караджахисарского парня. Нетрудно было представить себе, что ожидает парня, если его сейчас уведет с собой Фильятос.

На счастье, Баджибей нашла выход.

— Вместо сына моего нашла я себе сына. Не отдам! — с отчаянием сказала она. Добавила: — Если он захочет уйти, тогда...

— Не пойду, нет! Убьют они меня. Секли кнутами до утра. Не отдавай меня, матушка Баджибей!

Фильятос в гневе схватился за эфес.

— Да что же это, Осман-бей? Один из наших людей убит... Мы должны найти виновного. По закону ли это — защищать подозреваемых?

Осман-бей не успел ответить. Гази тоже схватились за сабли. Баджибей крикнула, словно отдавала команду:

— Что вы стоите, сестры? Умерли, что ли?

Обнажив сабли, женщины, все как одна, выстроились рядом со своей предводительницей. Многие из воинов-дервишей с треском вытащили стрелы, натянули тетиву. Акча Коджа вышел вперед, не дал Осман-бею сказать свое слово.

— Благородный Фильятос! Со вчерашнего дня не находят они места себе от горя и гнева. Ты сказал: «Наши воины взбешены». Значит, можешь понять. Оставь его, ступай! Вскоре тайное станет явным. Надо будет, я его приведу. Сдается мне, на этих днях еще придется нам встретиться.

Фильятос, закусив губу, старался сдержать ярость. Слова Акча Коджи, во всяком случае, давали ему возможность спасти честь. Он попытался улыбнуться.

— Будь по-твоему, благородный Акча Коджа! На этой земле ты человек надежный. Слово твое — залог для нас. Прощайте!

Он поднял коня на дыбы, дернув за повод с такой силой, что чуть не разорвал ему губы, и пустился в галоп.

Осман-бей подождал, пока затихнет стук копыт.

— Спасибо, Баджибей! — сказал он с улыбкой.— Спасибо, мать Демирджана, ты сохранила нашу честь! — Он обернулся к площади.— Хотели убить попа деревни Дёнмез за то, что он взял след... Значит, враг не отстал от нас. Судя по стрелам, нас хотят поссорить с Караджахисаром, с соседями нашими. Слушайте меня хорошенько. С сегодняшнего дня удел будет жить, как во время войны. Ночью оружие держать под головой. Днем и ночью прислушиваться к барабану. Отныне по вечерам коней приводить с выгонов в дом. На горных дорогах выставить дозоры. Никто, кем бы он ни был, не смеет пересекать наших границ. Отныне запрещено драться с соседями. Надеюсь, никто не требует больше налета. Что скажешь, дервиш Даскалос?

Даскалос молчал, не подымал глаз от земли. Всем стало ясно, что славившийся своей изворотливостью Даскалос на сей раз не находит слов. Для воинов Сёгюта не было ничего смешнее, чем оказаться жертвой собственной хитрости.

У всех словно гора свалилась с плеч. Раздался смех. Хлопая себя по животу, воины хохотали.

Так кончился траур по Эртогрул-бею и Демирджану, ибо в девяностых годах тринадцатого века смерть была привычнее жизни.