I

Гурган-хатун, старшая жена Дюндара Альпа, напоминала огромного стервятника, присевшего перед прыжком. Она стояла у берега Карасу, не спуская глаз со своего раба, тринадцатилетнего Балабана, который пытался перевести через быструю реку нагруженного коврами старого вола.

— У-у, паршивая собака! Гяурское отродье! Свинья! — ворчала старуха, поводя своим ястребиным носом.

Высоченная женщина тяжело опиралась на посох — на одном конце гвоздь, на другом вместо ручки железный крюк. Днем этот посох всегда лежал рядом с ее софой, а ночью — у постели. Свежий утренний ветерок развевал ее шелковые одежды, переливавшиеся всеми цветами радуги. Гурган-хатун перевалило за семьдесят, но она была крепка, как скала. От отца, монгольского военачальника, она унаследовала раскосые глаза и жестокость, от матери, знатной грузинки,— жадный рот и спесивый нрав. Шагах в трех позади нее, словно вымуштрованные воины, застыли четыре наложницы, две служанки и две младшие жены Дюндара. Видно, старуха держала гаремную челядь в великом страхе. Впрочем, она и мужа своего умела обуздать. Только дервишу Даскалосу, хоть и противен был он ей как смертный грех, не смогла пресечь дорогу к сердцу мужа. Да еще не могла справиться с дочерью своею Джинли Нефисе: смолоду овдовев, не признавала Нефисе никаких порядков. Говоря по правде, Гурган-хатун и не пыталась обуздать свою сумасбродную дочь, ибо она была единственным существом в мире, которое старуха любила странной, похожей на жалость любовью. Сощурив глаза, Гурган-хатун с досадой наблюдала, как дочь, несмотря на ее строгий запрет, вошла в воду и помогала паршивцу Балабану. Женщина, ругаясь, била палкой старого вола, не желающего идти против течения. И сколько хилый парень ни дергал за узду, вол не хотел поворачивать к берегу.

— Чего зря скотину лупить. Дай по затылку гяуру! — злобно крикнула старуха.— Да стукни же ты эту свинью!

«Гяурское отродье» Балабан происходил из греков, которых на уделах звали «островитянами», его купили у пиратов еще грудным младенцем вместе с матерью. Женщина внезапно умерла, и Нефисе выкормила сироту козьим молоком. Хоть мальчишке и шел четырнадцатый год, был он слабеньким и хилым, и больше десяти ему никто не давал. Жил он в гареме и спал в постели у Нефисе. Потому, видно, и не нарастало на нем мясо, кровинки не было в лице. Гурган-хатун сердцем чуяла: нет, не по-матерински привязалась дочь к этому мальчику. Разузнала все, выследила, да не в силах была приструнить дочь и выгнать мальчишку в селямлык. Вспоминая об этом, старуха всякий раз багровела. Вот и теперь, боясь выдать свои мысли, отвела глаза в сторону.

Сёгютские женщины, возглавляемые сестрами Рума, с криками переводили через реку навьюченных животных. Карасу разбивалась в этом месте на четыре рукава, образуя брод, однако всегда была опасность подмочить кованые сундуки, тюки с коврами, килимами, шелковыми тканями.

В тысяча двести девяностом году зима стояла долгая. В горах выпало много снега. Хотя перекочевка на яйлы и затянулась до середины мая, Карасу, как назло, еще была бурной, и женщины, доставлявшие казну Сёгюта под защиту Биледжикской крепости, вот уже много часов не могли переправиться на другую сторону реки. Серебро и золото сёгютцы зарывали в тайниках, и груз, отправлявшийся в крепость, был велик тяжестью, но не ценой.

Гурган-хатун, как и подобает дочери монгольского военачальника, прошедшего во главе полчищ по всему миру, разорившего и разграбившего не одно государство, с презрением глядела на суетившихся туркменских женщин. Кривила губы, не стесняясь высказывать свои чувства.

Керим Джан, исподтишка следивший за ведьмой и догадывавшийся, чего та кривится, пробормотал:

— Ишь, подлая, надулась!

Керим вдруг почувствовал, что ему недостает Мавро. Ночью он не слышал, когда тот вернулся с поста, не видел его и сегодня утром. И устыдился, что, заговорившись с Аслыхан, за всю дорогу ни разу не вспомнил о товарище. К реке он подъехал, чтоб напоить коня, ну а если по правде, то лишь затем, чтоб еще раз увидеть девушку. До Биледжикской крепости добро сопровождали всегда одни женщины, а отряд воинов ждал их возвращения на берегу Карасу. Путь туда и обратно составлял всего четыре фарсаха, но сегодня Кериму казалось, что дорога эта бесконечна и он не увидит больше Аслыхан.

И потому его терзала смутная тревога.

Конь, тяжело дыша, поднял голову от воды, Керим свистнул, и Аслыхан обернулась. Она стояла шагах в сорока, держала за хвост мула и смеялась. Шаровары ее были закатаны выше колен, но все равно намокли. Какой она была тоненькой и слабой, казалось, ее вот-вот подхватит и унесет течением. У Керима невольно сжалось сердце.

Он поискал глазами мать. Баджибей следила недовольным взглядом за сыном и бесстыжей дочерью Каплана Чавуша. Керим поскорей взнуздал коня и, понурый, вернулся к товарищам.

Сопровождать женщин до Карасу, а потом, подождав их возвращения из крепости, до Козпынара, где они должны присоединиться к каравану, идущему на яйлу, было поручено в этом году Орхану. Он взял с собой двоюродного брата Бай Ходжу, Керима и Мавро.

Мавро все еще не было. Но Орхан не спрашивал о нем: очевидно, знал, где он.

Орхан хлопотал около своего любимца Карадумана. В этот год, собираясь в поход на яйлу, он разоделся, будто на праздник, опоясался дедовским оружием. За кушаком торчал брусский кинжал в ножнах, украшенный чеканкой,— подарок шейха Эдебали.

Юноша взрослел, стал обращать внимание на одежду, наряжать себя и коня. Хоть он и не позволяет себе лишнего, но в одежде разборчив, любит покрасоваться, будто петушок. Вот и сегодня вырядился в красные сапожки, шаровары голубого сукна, отделанные синим шнуром, темно-красный плащ на желтой подкладке. Все это досталось ему в наследство от деда Эртогрул-бея. Поверх красной шапки повязал чалму, подражая отцу. Увешанный сверкавшим на солнце дорогим оружием, он и в самом деле походил на гордившегося собой молодого петушка, в любую минуту готового броситься в бой. Бай Ходжа был старше Орхана на четыре года, а выглядел старше на все десять. В строгой простой одежде рядом с братом он походил на рядового пешего ратника. Бай Ходжа предпочитал победам над женщинами славу борца, добытую в состязаниях. О женщинах пренебрежительно говорил: «Бабское мясо для борца что приманка для лис, хуже отравы».

Он догадался, почему Керим так долго поил коня. С презрением спросил:

— Ну что, помог мулла? Благословили тебя бабы?

— Кому помог?

— Брат мой, Орхан, сказал: и бедного коня напоил, и силой любви своей реку укротил.

— Ничего я не говорил, Керим Джан, все он выдумал.

— Правду зовешь выдумкой? Жалко мне, братец, трудов покойного деда нашего Эртогрула. Гляжу я, не сможешь ты достойно держать бейский бунчук.

Керим Джан надел на коня торбу. Орхан, не обращая внимания на подтрунивания Бай Ходжи, затягивал подпруги на Карадумане.

Старый одноглазый мул, которого сейчас переводил Балабан, споткнулся на середине реки. Его чуть не унесло течением, с трудом удалось вытащить на берег, с вьюков ручьём катилась вода.

— Слепой мул чуть не утонул в реке... Ох, и обозлится Гурган-хатун!

Орхан резко обернулся.

— Балабан вел? Ну, пропал теперь мальчишка! Как придем на яйлу, положит его под фалаку Гурган-хатун.

— Что ему фалака? — возразил Бай Ходжа.— Днем — фалака Гурган-хатун, ночью — фалака Джинли Нефисе.

— Постыдись! — оборвал его Орхан, не любивший таких шуток.— Вот услышат Гурган-хатун с Нефисе, тогда узнаешь!

— Уж и слово сказать нельзя? Да что мы — не в Сёгюте, а в диване папы римского? Правды сказать нельзя.

Слова «папы римского» снова напомнили Кериму о Мавро. Хотел было спросить Орхана, да помешала болтовня Бай Ходжи. Прибежала одна из наложниц Дюндара.

— Орхан-бей, Гурган-хатун требует коня — переехать через реку...

Орхан кинулся было за лошадыо, но остановился. Не любил он дядю своего Дюндара, не терпел и спесивую жену его. С жалостью поглядел на Карадумана, будто вынужден был незаслуженно обидеть. Сорвал торбу, взнуздал, протянул поводья девушке. Но тут же устыдился, приказал Кериму:

— Поезжай, возьмешь коня в повод.

Керим обрадовался: снова можно повидать на том берегу Аслыхан.

Когда он подъехал к Гурган-хатун, та взглянула на него, поморщилась и снова уставилась на противоположный берег. Через некоторое время опять кинула на Керима удивленный взгляд, словно только что его заметила.

— Чего тебе?

— Коней прислал Орхан-бей.

— Я одного просила, а он двух прислал. Наврала, что ли, моя вестница или бестолковый Орхан не понял?

— Я переведу вас, Гурган-хатун.

— Ты? Ах ты, неудавшийся мулла! Прочь! — Она свирепо вонзила посох в землю.— Убирайся! — Поглядела на Карадумана, как на старую клячу.— Может, кони Осман-бея не вывезут меня? Подпорка нужна?

Старуха подобрала подол, ловко вскочила в седло. Не оборачиваясь, бросила:

— Верну ваших коней в целости и сохранности. Не бойтесь, река не унесет!

Наложницы прыснули, и это разозлило Керима больше, чем грубость старой ведьмы.

Гурган-хатун сидела в седле с завидной уверенностью, держа посох, будто саблю, и походила на бывалого рубаку. Перейти реку вброд — дело нелегкое: Керим знал, что порой и опытные воины робеют, глядя на стремительное течение Карасу,— не ровен час, голову закружат бурные воды. Позабыв о злости, он с изумлением глядел на Гурган-хатун: «Отчаянная старуха! Может, и не смелее моей матери, но и не трусливей!»

Его конь потянулся было вслед за Карадуманом, но Керим осадил его.

— Стой! Стой, тебе говорят!

Его вдруг разобрал смех: «Эх, посажу одну девушку впереди, другую — сзади и перевезу на ту сторону. Вот уж взбеленится старая колдунья...»

Гурган-хатун послала в обратный путь Балабана, не позволив ему сесть в седло — не из почтения к туркменским беям, а потому, что блюла родовой устав Чингисхана: нельзя рабу садиться на коня. Мальчишка перевел Карадумана за повод. Керим не знал, почему он не сел на коня. Пожалел его, погладил по плечу.

— Спасибо, Балабанчик! Чего не ехал верхом?

Все, кроме домашних Дюндара, звали его Балабанчиком. Первым назвал так мальчонку Осман-бей.

Балабанчик устало улыбнулся. Он был тощ, изможден, но крохотное личико, если приглядеться, удивляло необычной красотой.

— Возьми коней — перевезешь девушек.

Балабанчик оробел, испуганно оглянулся, словно Гурган-хатун могла услышать и напуститься на него.

— Спасибо, Керим Джан! Нельзя. Перевезу их на вьючных.

— Каких вьючных? Они все под грузом.

— Пускай! Разгрузим.

— Потом снова вьючить?

— Перегрузим, спасибо.

Губы его посинели от ледяной воды. В рваных обутках при каждом шаге хлюпала вода. У Керима защемило сердце от жалости к пареньку, от страха перед пленом и рабством,— страха, который постоянно сжимал его сердце с тех пор, как он стал воином. Он понуро вернулся к коновязи.

Орхан и Бай Ходжа забрались на холм в излучине реки. Расстелили бурки. Не в тени сосен, а на солнце — ветер был холодный.

Керим снова надел на коня торбу. Когда он поднялся на холм, товарищи уже лежали, греясь на солнце.

Он спросил про Мавро. Нет, Орхан никуда не посылал его и даже не знал, где он может быть. Во время переездов на яйлу всегда так: стоит подвернуться кому-нибудь под руку, тотчас получишь приказ. Наверно, отец, или кто из дядьев, или мать Орхана, Мал-хатун, за чем-то его послали...

Бай Ходжа, собираясь поспать, закрыл глаза. Но, услышав вопрос Керима, заинтересовался, приподнялся на локте.

— Разве он не ложился ночью? В полночь я сменил этого гяурского сына. Неужто не пришел к вам помогать укладываться?

— К полночи все наши вьюки были уложены. Баджибей сама ушла помогать Орхан-бею.

— Так, значит! — Бай Ходжа переводил взгляд с Орхана на Керима. — Так, приятели... Выходит, этот гяур...

— Перестань называть его гяуром! Какой он тебе гяур? Уже десять дней брат наш — истинный мусульманин.

— Ай-ай! Я от дедов своих мусульманин, а все еще не стал истинным... Еще вчера гяуром был, ни основ ислама не знает, ни чина! Больно легко!.. Даскалос уже столько лет дервиш, а все еще гяур гяуром! Может, назовешь мусульманином и ту громадную скотину, которую водит за собой Кёль Дервиш?

— Если сравнивать, так сравнивай с человеком. Наш Мавро и гяуром был во стократ большим мусульманином, чем дервиш Даскалос. Думай что хочешь, только гяуром его не называй.

— А я говорю, братец, что этот башибузук, если не ложился ночью... значит, в постели у какой-нибудь потаскухи. С тех пор как он из страха перед чертовым Фильятосом стал мусульманином, все сёгютские потаскухи охотятся за ним. Ты один ничего не знаешь. Если бы не боялись Баджибей, давно схватили бы они его у колодца, взвалили бы на спину и утащили. Да коли до этого дошло, значит, прав мулла Яхши: близок конец света...

Орхан посмотрел на Керима.

— Что скажешь, Керим Джан? Можно верить словам этого грубияна? Неужто сбился с пути наш Мавро? Не успев стать мусульманином, взял на душу такой грех...

Керим пытался вспомнить, не заметил ли он чего за Мавро в последнее время. Нет, кажется, Мавро ничего от него не скрывает. Керим поскреб подбородок. Правда, дважды заставал он Мавро с конюшим Дели Балта. А когда возвращались из Иненю и Осман-бей отрядил Мавро охранять пленных вместе с Пир Эльваном, в пути они без конца о чем-то переговаривались, но, стоило им заметить приближение Керима, разговор прекращался. Заслуживает ли это внимания? А если и заслуживает, говорить ли в присутствии Бай Ходжи? Керима вывел из задумчивости голос Орхана.

— Кто это скачет?

Он оглянулся. По сёгютской дороге во весь дух несся всадник. Приставив ладонь к глазам, они пытались разглядеть, кто это, но не могли опознать верхового — слишком было далеко, да и в туче пыли не разберешь. Неизвестный безжалостно нахлестывал лошадь. Впрочем, она никак не походила на вьючную, которую надо подгонять. Наконец они с изумлением опознали во всаднике Мавро. Но конь?! Широкогрудый, с мощным крупом, он, казалось, летел, не касаясь копытами земли.

— Что это с ним?

— Ясное дело! — воскликнул Бай Ходжа.— Разбойничал гяур. Разрушил чей-нибудь очаг, а теперь ноги уносит — чтоб ты сгорел, сукин сын, грабитель!

Мавро подскакал к коновязи и, круто осадив лошадь, приветствовал товарищей. Потом, спрыгнув с седла, обнял лошадь за шею, расцеловал, накрыл ее попоной, надел торбу с овсом и побежал вверх по склону. Он мчался, точно заяц, которого взяли борзые. Когда выскочил на вершину холма, грудь у него вздымалась, как мехи, слова не в состоянии был вымолвить. Подбегая, воздел руки к небу:

— Радуйтесь, друзья! С помощью божьей матери, пресвятой девы Марии, обрели мы нашу рыжую кобылицу.

Орхан с Керимом переглянулись, пытаясь взять в толк, о чем он. Бай Ходжа насмешливо спросил:

— А мы-то тут гадаем, откуда она стала нашей, эта рыжая кобылица? И где ты, Мавро, ее раздобыл?

Мавро был так счастлив, что не заметил насмешки.

— Это наша кобылица... Я ее еще в караван-сарае выкормил — изюмом и фундуком... К удилам и седлу приучил...— Он с гордостью взглянул на кобылицу.— Чистых кровей!.. В день смерти сестры пропала...

— А как же нашлась?

— Сама пришла, братец Бай Ходжа! — без запинки ответил Мавро.— Вижу, идет, волочит поводья.

— Сама... волоча поводья... Положим, а откуда же? Неужто через болото пришла из Караджахисара?

— Угадал! Из Караджахисара...

— Угадал? Вот как! По запаху, что ли, нашла тебя... Взяла твой след — и в Сёгют.

— Точно.

— Если точно, то погоди.— Приставив козырьком ладонь к глазам, он поглядел на кобылицу.— Ах, Мавро, Мавро! Праведник Мавро! Лжи не знающий Мавро! Значит, это ваша рыжая кобылица?.. Конечно, ваша, не так ли? Кобылица чистых кровей?

— Да. А что?

Мавро набрал в легкие воздух, поглядел на приятелей. Бай Ходжа молчал. Мавро не вытерпел:

— Ну говори, чего тянешь?

— Я и говорю, Кара Явру. (Он нарочно назвал Мавро его новым мусульманским именем.) Не нравится мне твоя рыжая кобылица. Пришла из Караджахисара ночью. Как сумела перебраться через болото?

— А вот перебралась. Гляди!

— Нет, это тебе не Дюльдюль, на котором ты ездишь.

— Ну и что?

— А то, что такой конь не позволит чужаку себя оседлать, скинет, затопчет!..

— Да что она, бешеная, что ли? Я ее из своих рук изюмом и фундуком кормил.

— Молчи, бесстыжий Мавро, благородный конь лжеца на своей спине носить не станет. Молчи и слушай! В священной книге сказано, что аллах — да стану я жертвой его, захотел коня сотворить и погрузился в глубокую думу. Почему? Потому, что не шуточное это дело — конь, надежда мусульманина и смерть для гяура. Создание, что летает без крыл, беглеца настигает, воина спасает от погони... Так вот, задумав сотворить коня, протянул аллах руку, схватил Южный ветер: «Стой,— говорит,— слушай мое слово: быть тебе конем». Южный ветер, хоть и не знал, что такое конь, не стал противиться, ибо пред всемогущим аллахом пребывал. Склонив голову, покорно согласился: «Как пожелаешь». Аллах взял в горсть ветер, помял его и вылепил коня. Пустил его пастись на райские луга. Оставим пока коня в покое и о другом поведем речь. О страдальце, отце нашем Адаме, что, послушавшись шайтана, оскорбил Хаву, матерь нашу, и был изгнан из рая. И бродил в то время Адам на острове Серендип, что стоит от нашего Сёгюта ровно в семидесяти тысячах лет пути. Бродил, несчастный, без сил, оглашая небо и землю страшными мольбами. Тяжко ему пришлось на земле, когда лишился райской пищи, не было у него привычки в труде добывать хлеб насущный, да и сноровки не хватало. Вот возопил он криком страшным. Всемогущий аллах от вопля его да плача покоя лишился. Разгневался, послал умного человека выяснить. Ангелы говорят божьему посланнику, «Это несчастный отец твой Адам кричит так. Мы четки перебирать не можем, со счета сбились. Иди и проси у всемогущего пощадить Адама и нас от беды избавить». Всемогущий аллах да буду я жертвой его! — сердито отвернулся. «Он в раю моем сраму предался, все вокруг запакостил. Как же его, безмозглого, могу я в рай вернуть?»— «Нет,— говорит посланник божий,— не надо его в рай возвращать. Даруй ему средство, чтоб беду облегчить, чтоб отец наш Адам не потерял облик человеческий, ибо не может аллах отрекаться и от самого скверного из рабов своих». Всемогущий подумал, простер длань над островом Серендип. «Скверное дело ты сотворил, Адам, разозлил меня. Сказал тебе: не ешь, а ты оскоромился. Будь ты проклят!» Тут все ангелы, пророки, святые, люди истины и прочая и прочая поручились за Адама, умолять стали. «Ладно,— сказал аллах,— перестань рыдать! Проси у меня чего хочешь!» Отец наш Адам обезумел от радости, шапку оземь бросил, рубаху на себе порвал. Упал на колени и, не задумываясь, коня попросил. Всемогущий удивился: «Откуда Адам знает о тайном разговоре с Южным ветром, откуда в Серендипских горах проведал он, что из ветра я коня сотворил?» То есть, чтоб ты понял, встревожился он, нет ли в его небесном чертоге проведчиков да шпионов Адама. Но как вспомнил про шайтана, успокоился, расхохотался. «Ах,— говорит,— мошенник! Добился ты счастья для себя и сынов своих». Вот так всемогущий аллах даровал коня сперва отцу Адаму, а потом мусульманским джигитам.

— А откуда же тогда у гяуров, особенно у френкских поганцев, столько коней?

— Болван ты, Мавро! Забыл про шайтана, чтоб его камнями побили! Про слепого шайтана, что всегда спорит с всемогущим аллахом! От него и попали кони к гяурам. Помни, Мавро, что конь — творение аллаха, правоверному от него всегда помощь и спасение, потому и заботиться о коне следует, чтоб в трудный час без оглядки на него положиться. Сказано ведь: «Садясь на коня, не забывай всемогущего аллаха. Сошел с коня, не забывай его». И еще: «Правь конем, как врагом, гляди за ним, как за другом». А все это к чему, несчастный Мавро? У кого кормушка полней, у того и конь сильней. Великое создание конь, гордость аллаха, любовь джигита. А потому никакого коня не называй ишаком, зря не бей, не поноси!..

— Ишь! Сколько наболтал! Тебя послушать, так нам и на яйле Доманыч в свое удовольствие верхами порезвиться нельзя! Но ты так и не сказал, отчего бы не дала мне сесть на себя наша рыжая кобылица?

— Опять осрамился, поганый Мавро! Спросил — что по ноге себя топором тяпнул. Конь, как писано в священной книге, лжеца на себе носить не станет. Ты вот сказал: «Через болото кобылица прошла, меня разыскала». Молчи, попридержи язык! С той стороны болота ни один, даже самый бедовый пастуший пес, ни одна благородная охотничья собака, что чует дичь за тридцать фарсахов, не найдет хозяина, а твоя рыжая кобылица и подавно. Может, наняла Черного проводника за алтын?

— Того не знаю. Но вот прошла.

— А где же тебя разыскала?

— Проснулся ночью, вышел во двор...

— А в ворота стучится чудотворная кобылица?

— Верно!

— Может, и поздоровалась?

— И то верно: тонко этак заржала.

— А ты глядишь, она в грязи болотной замаралась, повел к реке...

— Твоя правда.

— Кобылицу вымыл, а вот свои сапоги забыл отмыть, лгун Мавро! Молчи! Лучше правду скажи. Мы Осман-бею не проговоримся.

Мавро в растерянности глянул на Керима, тот кивнул.

— Говори, как дело было, Мавро, не мучайся!

Мавро еще немного поартачился: боялся, узнает Осман-бей, что нарушил его запрет. Но Орхан сказал, что после схватки в Иненю все запреты отменены. Только тогда Мавро успокоился.

— Ночью, как с поста сменился, пошел и увел.

— От кого узнал, где она?

— От кого? Да ни от кого... Увел, и все.

Бай Ходжа погрозил ему пальцем.

— Тебя спрашивают, откуда пронюхал, где кобылица?

— А, знаю! — перебил Керим.— От караджахисарских пленных, не иначе.

Мавро больше не отпирался.

— Да, от пленных. Караджахисар — земля моих отцов. Там мне все знакомо, слава владыке нашему Иисусу!..

— Ах, Мавро, Мавро! Разве Иисус наш владыка? А как же Мухаммед?

— Я говорил с муллой Яхши, братец Бай Ходжа! Оба они пророки господни — разницы нет. Главное, чтоб сердце у тебя чистым было.

— Выходит, грех на шее муллы Яхши... Ну и дела! Если так дальше пойдет — все в ад угодим!.. Ладно, значит, узнал, где кобылица... Схватил торбу с овсом и...

— Какую торбу? Никакой торбы не было.

— Не было? А наши деды туркмены говорили: «С пустой торбой коня не поймаешь!»

— Клянусь пресвятой девой Марией, овса не было. Пересек болото. Подкрался к загону Фильятоса. Огляделся, при свете звезд узнал кобылицу. Свистнул тихонько... Услышала меня, ушами прядает, головой вертит. Запах мой учуяла, подходить стала. Увидела — аж на дыбы вскинулась. Дрожит вся, того и гляди заржет... Перелетел я через изгородь, схватил за морду — в глаза, в ноздри целую. Вскочил верхом. Ну, говорю, надежда моя, а теперь найди дорогу через болото! Вперед! И помчалась, быстрее ветра меня несет, копыта чуть земли касаются. Рассекла тростники, проскочила болото, вынесла на твердую землю. Если бы не перекочевка на яйлу, я не подумал бы запрет нарушать, но до осени ждать — боялся, что не найду. А не нашел бы, так хоть ложись да помирай. Прошу тебя, Орхан, если повелитель наш Осман-бей гневаться станет, заступись, прикрой вину. Скажи ему, как все было, пусть простит...

— Вот бестолковый гяур! — улыбнулся Бай Ходжа.— Чего же Осман-бею гневаться, коли все обошлось?.. Не потерял ведь коня, а привел! Ты теперь не пеший. И если скажут тебе, парень, что пешему лучше, чем верховому, не верь. Сперва погляди, кто говорит. Если пеший,— значит, брехня, а если конный — брехня вдвойне...

Мавро хлопал глазами: не смеется ли опять над ним Бай Ходжа? В это время с той стороны реки донеслись крики женщин.

Юноши схватились за сабли, вскочили.

— По коням! — скомандовал Орхан.

В тот же миг из-за поворота на дорогу, ведущую в Биледжик, вылетела нарядная, запряженная четверкой сильных лошадей повозка, в таких обычно ездили знатные гречанки. Из повозки неслись женские крики. Испуганные чем-то кони мчались, закусив удила.

Женщинам грозила опасность. Если бы не опытный возница, повозка давно бы разбилась. Увидев, что кричат чужие женщины, сёгютские юноши остановились.

Но вот повозка опять чуть не перевернулась. Бай Ходжа в нерешительности сказал:

— Может, сбить переднюю лошадь стрелой?

Орхан предостерегающе поднял руку.

— Только хуже будет. Упадет передняя — повозка опрокинется. А долетят до воды...— Он запнулся, в голове мелькнула страшная мысль.— По коням! Скорее. Река у дороги глубокая, а в повозке могут быть дети!..

Скатившись с холма, они бросились к коновязи. Сорвали с лошадей торбы, вскочили в седла и галопом пустились к берегу.

Они достигли реки в одно время с повозкой. Передние лошади врезались в бурлящую воду, задние навалились на них. Дышло с треском переломилось. Поток, ударившись в повозку, которая оказалась наполовину в воде, стал медленно заваливать ее. Лошади бились из последних сил. В пене и брызгах нельзя было разобрать, кто в ней.

Стараясь перекрыть вопли женщин, Орхан крикнул:

— Мавро, режь постромки! Бай Ходжа, держи повозку!

Лошади все же не вырвались из упряжки, и, хоть повозка сильно накренилась, ее не унесло течением, не перевернуло. Орхан кинулся наперерез. Карадуман с ходу бросился в воду, поплыл. Потом, нащупав дно, стал медленно продвигаться вперед, против течения, к повозке.

Когда они добрались, лошади уже вытащили повозку из ямы, в которую она угодила. Выпучив глаза, раздувая ноздри и скаля зубы, они пытались справиться с течением.

— Ты ли это, Орхан-бей? Поторопись!

Орхан удивился, услышав свое имя.

— Кто здесь?

— Помоги, джигит! Сначала ее возьми...

— Никак это ты, матушка Артемиз! Перепугались?

— Поменьше болтай! Держи девчонку — от страха не умрет, так замерзнет.

Повозка была крытая, и Орхан ухватился за железный обруч навеса. Матушка Артемиз, наверное, говорила о Лотос, дочери Хрисантоса, владетельного сеньора Ярхисара, только какая из трех вцепившихся в старую женщину девушек была Лотос, он не разобрал.

В прошлом году сёгютцы рано ушли на яйлу, и потому он не виделся с Лотос (Орхан дразнил ее Кувшинкой), а за два года она выросла, изменилась до неузнаваемости.

Матушка Артемиз разозлилась: вскочила и, кляня весь свет, призывая на помощь пресвятую деву Марию и Иисуса Христа, толкнула Лотос к Орхану. Но та в страхе вцепилась в кормилицу.

— А ну, быстро! — прикрикнул на нее Орхан.

Повозку начало сносить.

Он схватил Лотос за плечи, поднял в седло. Под ними с шумом бурлил мутный поток. Она вскрикнула и прижалась к нему. Орхану вдруг стало весело.

— Вымокла, что заяц в реке...

Лотос уткнулась лицом ему в грудь, легкая, хрупкая. И ему сразу стало жалко ее. Он еще крепче обхватил девушку.

— Не бойся, самое страшное позади...

Лотос подняла голову. В ее больших темных глазах застыли страдание и испуг, которые уже были готовы смениться улыбкой. Орхан даже смутился от такого прямого и открытого взгляда.

Генуэзский монах Бенито, живший в пещере недалеко от Иненю, приходился Лотос крестным отцом. И потому ежегодно в день своего рождения она отправлялась проведать монаха, везла ему дорогие подарки и разносолы. Прежде она ездила с матерью, а с шести лет — вместе с кормилицей своей Артемиз. И в каждый приезд две-три ночи проводила в Сёгюте в доме Эртогрул-бея. С детства дружили они с Орханом — ведь они были одногодки. Но теперь ей показалось, что Орхан лет на пять старше, и она застыдилась, попыталась освободиться от его сильной руки. Вырываясь, нечаянно коснулась юноши грудью, растерялась, а потом рассердилась.

Не понимая, почему Лотос вдруг забилась в его руках, Орхан пытался успокоить ее:

— Не бойся, Лотос! Сейчас выедем.

Когда конь вынес их на берег, Орхан осторожно опустил Лотос на землю, спрыгнул сам. Карадуман принялся отряхиваться, разбрасывая во все стороны мелкие холодные брызги. Лотос, закрыв лицо руками, попятилась. Орхан прикрикнул на коня и обернулся к девушке, оцепеневшей, в мокрой, облепившей ее тело одежде.

— Замерзла, Кувшинка? — Он отвел глаза в сторону.— Что же мне с тобой делать?

— В сундуке у нас много всякой одежды.

— А сундук-то где? — Он огляделся, вспомнив про кафтан, который впопыхах забыл на холме.

— Погоди! Я сейчас! — Пробежал несколько шагов. Обернулся, вытащил из-за пазухи платок и бросил его Лотос. Ступай в кусты, разденься, оботрись.

— Что ты, Орхан!..

— Делай, что говорят! Губы посинели...

Бегом поднялся на холм. Схватил кафтан и кинулся назад, даже не замечая, что при каждом шаге в сапогах хлюпает вода. Подошел к кустам, робко позвал:

— Эй!.. Кувшинка-ханым! Слышишь! — Девушка что-то прошептала.— Возьми поскорее и завернись хорошенько.

Лотос протянула голую руку, поймала кафтан.

Орхан отвернулся и стал наблюдать за тем, что происходило у реки. Служанки вынесли матушку Артемиз и двух девушек на берег. Артемиз огляделась и, не увидев Лотос, окликнула ее:

— Лото-о-с! Где ты, душенька моя?!

Орхан, приложив ладони ко рту, отозвался:

— Не беспокойтесь, матушка Артемиз!.. Мы здесь. Все в порядке.— Он показал вниз по течению.— Ступайте к броду! К броду! — Обернулся к кустам.— А ну, побыстрее!

Лотос вышла, плотно запахнутая в кафтан. Орхан взглянул на нее и даже присвистнул от восхищения. Она, видимо, согрелась. На лице ее появился румянец, и, закусив губу, она с трудом сдерживала смех.

— Ну и выросла ты с тех пор, как мы не видались! — Чуть было не сказал «выше осла», как говорил дед его Эртогрул.— Большая стала ты, Лотос-ханым, и красивая!..

Девушка потупила взор, отвернулась, и он тут же пожалел о сказанном. Не знал, как выйти из положения, беспомощно огляделся, увидел мокрого Карадумана и сразу вспомнил о своих мокрых сапогах, с деланной строгостью приказал:

— Чего стоишь? А ну-ка, стяни!

Лотос не поняла, поглядела на Орхана, потом на его протянутую ногу. Сообразив наконец, чего от нее хотят, нахмурилась, но тут же улыбнулась, словно ей предложили нечто весьма забавное, опустилась на колени. Эти туркмены и впрямь капризны и избалованы, как дети. К тому же неотесаны и спесивы, заставляют своих женщин делать все, что захотят, словно служанок или рабынь...

Вспомнив, что в семьях знатных греков женщинам не принято заниматься подобными делами, Орхан понял, что опять оплошал, и питался неуклюже вывернуться:

— Понимаешь, намокли, не снять никак... Ноги замерзли...

Лотос, улыбаясь, подняла голову. Орхан смешался. Не замечая, что снова прибегает к помощи Карадумана, сказал:

— Конь мокрый! Не оботрешь седло — спину натрет.

Лотос не ответила. Стянула с него сапоги, носки.

— Спасибо, Кувшинка-ханым. Спасибо, госпожа моя! У вас...

Он вдруг умолк. Когда девушка стягивала сапоги, кафтан распахнулся, открыв упругую грудь и бедро. Орхан глядел на нее как завороженный, не в силах произнести ни слова.

Лотос ждала, что он скажет, но Орхан молчал.

Встревоженно осмотревшись, она поняла причину его молчания, Залилась краской, быстро запахнулась.

— Покарай тебя аллах, дикий туркмен! Чтоб тебе провалиться!

Орхан, пытаясь справиться со смущением, пошутил:

— Я, что ли, виноват, Кувшинка-ханым? Не я тебя уронил в воду. А кафтан туркменский — с ним надо быть поосторожнее... И, подбоченившись, как монгол, рассмеялся, став снова взрослым, уверенным в себе. Дрогнувшим от обиды голосом Лотос сказала:

— Чего смешного, бесстыжий туркмен? Тьфу! Заставил меня сапоги и носки снимать, будто в плен взял...

— В плен не в плен, а в воде нашел... У моряков, говорят, закон есть: спасенное добро — твое, как у нас подстреленная дичь. Был тут недавно сотник морской из Айдына, если наврал, я не виноват.

— Будь ты проклят вместе со своим сотником! Чтоб вам обоим в аду гореть!

Подбежала кормилица.

— Небось замерзла, душа моя?.. Ах, ты уже одета! Где взяла?

Лотос пыталась улыбнуться. Опознав туркменский кафтан, матушка Артемиз обернулась к Орхану.

— Молодец, бей! — Обняла девушку, запахнула поплотнее кафтан.— Сейчас прибудут наши сундуки с одеждой... Сейчас...

Орхан, обрадованный, что буря миновала, насвистывая, направился к своему коню.

Глядя на босые ноги юноши, Лотос подумала: «Не дай бог наступит на колючку! Иль змея ужалит!»

Матушка Артемиз вознесла молитву за упокой души Эртогрул-бея и за долгую жизнь Осман-бея и Орхана.

Лотос вдруг разобрал смех.

Когда вьючные лошади, сопровождавшие повозку женщин из Ярхисара, переправились через реку, пострадавшие смогли переодеться.

Керим обтер лошадей. Мавро и Бай Ходжа, срубив небольшое дерево, на скорую руку приспособили его вместо дышла, впрягли лошадей.

Матушка Артемиз чуть не насильно заставила Орхана надеть толстые шерстяные носки, приготовленные для монаха Бенито. Велела снять с повозки навес, а вместо него повесила сушиться мокрое платье.

Из крепости уже возвращались сёгютские женщины, сдавшие добро. Матушка Артемиз и две ее служанки собрались ехать дальше верхом на освободившихся вьючных лошадях, взяв их у сёгютцев. Орхан со своими людьми должен был ждать, пока из крепости вернутся все женщины. Но, подумав, он решил разделиться: оставить Керима и Бай Ходжу дожидаться Аслыхан, а самому с Мавро ехать с уже прибывшими и проводить заодно гречанок. Мавро отдал свою рыжую кобылицу Лотос, сел рядом с возницей. Так они и отправились в Козпынар, где должны были присоединиться к каравану, следовавшему на яйлу: Орхан и Лотос впереди, остальные за ними, растянувшись длинной цепочкой.

Хотя уже была середина мая, но жара еще не наступила, и потому вокруг насколько хватал глаз лежала зеленая степь. Единственная дочь Хрисантоса, властителя Ярхисара, одетая в шелковое небесно-голубое платье, в вязаном розовом платке, среди этой изумрудной зелени казалась удивительным цветком. Она была достойна своего имени. «О аллах, волшебник, что ли, этот поганый Бенито? Откуда он взял такое имя?» Орхан как-то расспросил бродячего монаха-латинянина и узнал, что лотосом называли приворотное любовное зелье, заставлявшее чужеземца забыть о своей родине. Монах сказал также, что в Египте лотосом называли белую лилию. Оттого сызмальства дочь Хрисантоса и прозвали Кувшинкой — по турецкому названию цветка. Услышав впервые это прозвище, девочка рассердилась, да и потом не привыкла к нему. Еще в позапрошлом году, когда было ей десять лет, все хмурилась да злилась. Видно, и сейчас ей это не нравится. Не потому ли задумалась? Он искоса глянул на нее. Лотос была грустна. Отец в ней души не чаял, но Лотос, рано потерявшая мать, как все чувствительные дети, почти никогда не смеялась, не резвилась.

Навевая мягкую печаль, далеко по степи разносился нежный перезвон колокольцев, висевших на шее впряженных в повозку лошадей.

Орхану вдруг снова стало жаль девушку. Желая отвлечь ее от грустных мыслей, он, нарушив тягостное молчание, тихонько спросил:

— Отчего понесли ваши кони? Не привычны к упряжи?

— Кони? — Лотос грустно улыбнулась.— Нет. Из-за кустов взлетел аист со змеей в клюве...

— Все ясно! Лошади чуют змею, вот и испугались...— Он помолчал, словно подыскивая слова для нового вопроса.— А почему вчера не заехали в Сёгют? Прежде ведь не останавливались в Биледжике?

Девушка смутилась, пристально посмотрела на Орхана: «Нет, наверное, он спросил просто так» — и успокоилась. Значит, слух еще не дошел, и здесь не знают, что властитель Биледжика сеньор Руманос просил ее в жены, а отец, памятую, как он силен и богат, дал согласие.

По словам самого Руманоса, ему было сорок четыре года, но на самом деле давно перевалило за пятьдесят. Выглядел он стариком, но испытывал слабость к молоденьким девушкам. Лотос подумала было, что отец шутит, однако, поняв, что он говорит серьезно, пришла в отчаяние. «Сватают за старика только потому, что я сирота!» — с горечью решила она. Потом рассудила, нет, она не права, ведь отец, жалеючи Лотос, так и не женился после смерти матери. Обида прошла, но горечь одиночества, беззащитной сиротской доли осталась. На все предложения властителя Биледжика она ответила презрительным отказом. Отец умолял ее в последний раз съездить к Руманосу, взглянуть на него по-иному. Вопреки желанию Лотос согласилась, не могла сказать отцу: «Напрасно просишь. Страшно подумать, будто замуж за тебя иду».

— Почему не заехали в Сёгют? Думали, все ушли на яйлу. В прошлом году вас уже не застали.

— Ну и что? Наш дом открыт и летом. Может, плохо вас встретили в том году?

— Не знаю... Да что я говорю! Простите. Нам было очень хорошо у вас...

— Вы ведь знаете, когда уходим на яйлу, добро отсылаем в Биледжик. Только что тронулись, успели бы застать нас в Сёгюте...

Лотос строго посмотрела на него: может, знает, потому и выспрашивает? Нет, в голубых глазах юноши, в мягкой улыбке она не заметила ни хитрости, ни коварства. И совсем успокоилась. Чтобы сменить разговор, спросила:

— Почему покойный Эртогрул-бей за столько лет не построил надежной крепости?

— Крепости? — Орхан удивился.— Зачем?

— Не надо было бы возить добро в Биледжик, хранили бы у себя в крепости...

Вода еще не сошла с полей. Несколько лягушек с кваканьем шлепнулись в лужу. Чуть поодаль, спрятав клюв на грудь, на одной ноге стоял аист. Другой — медленно, огромными шагами разгуливал по полю...

«Слишком часто задают этот вопрос»,— с досадой подумал Орхан. Сначала он отвечал с неохотой, потом распалился, будто оборонял от нападок весь народ Эртогрула.

— Крепость защищает, пока нет настоящей опасности... В ней можно отсидеться, доколе не подоспеет помощь... Скажем, явился грозный враг, мы заперлись в крепости... А дальше что?.. Откуда ждать подмоги? От аллаха, скажешь? Но аллах не всегда на помощь приходит... Почему? Видно, потому, что враг не всякий раз неправым бывает. Ведь согрешить против истины и по неведению можно... Нас горсточка, Лотос-ханым. Пришли мы издалека, осели на чужой земле. Наша крепость — спина коня, сабля да щит. Не хватило силы — уходим на новое место. За кем нет сильной державы, у того нет и земли.— Он горько улыбнулся.— Наши предки-туркмены говорили: «У кочевого народа родина там, где копыто коня остановилось». Верно?!

— Вот вы никак и не привыкнете на месте сидеть. Потому без яйлы жизнь вам не в жизнь?!.

— Ну нет... по правде, мы уже оседлые... А на яйлу уходим от болота... Летом в долине спасу нет: комары поедом едят, лихорадка губит...

— Не все ведь уходят?

— Не могут все уйти. Дед мой Эртогрул черед определил, кому в долине оставаться. Не уберешь посевов — не проживешь. Не отгонят воины грабителей, тоже не выживешь. Воин ради дела идет на смерть. Так и пахарь на жатве да на молотьбе. На яйле тоже не все лето сидят. Многие на молотьбу вниз спускаются. И стада с гор на стерню сгоняют.

— Хочется мне поглядеть на вашу яйлу в Доманыче...

— Хорошо там. Прозрачные озера с прохладной водой, охота на уток, а сосны — вдвоем не обхватишь.

— Высоко ваша яйла?

— Знаешь гору Сипахи?

— Знаю.

— Не выше. Покойный дед мой, Эртогрул, говорил, что тысячи две локтей над равниной.

— А стада за сколько дней подымаются в такую высь?

— За сколько дойдут. Торопиться некуда, пасутся по дороге. А мы напрямик за два дня добираемся.

— Все лето в шатрах живете?

— Кто сказал? У каждого дом в два потолка. Ночи там бывают холодные: в очагах огонь держим. Когда скот приходит — сбиваем масло, варим сыр. Заворачиваем в тряпицы и храним в глубоких ямах. Не портятся. — Он невесело улыбнулся.— Если, конечно, скота много. А женщины килимы ткут, шелк, шерсть на белье.

— А мужчины?

— Ходим на охоту. Ездим на ярмарки состязаться в дротик. С оружием упражняемся. Жеребчиков приучаем к седлу да к узде.

— А когда возвращаетесь?

— Как снег выпадет, но не сразу. Идем вниз впереди снега, с остановками, с ночевками. Так постепенно и спускаемся... Выходит, больше пяти-шести месяцев не сидим мы в Сёгюте.

— А не трудно дважды в год кочевать?

— Попробуешь — узнаешь. Если голова кочевья успела дойти до Орехового Ключа на земле властителя Руманоса, увидишь, трудно ли нам.

— И легко к этому привыкнуть?

— Не знаю.— Он насторожился, пристально глянул ей в лицо. Тихо спросил: — Почему любопытствуешь, Лотос-ханым?

Она отвела глаза.

— Подумала о Бала-хатун. Всю жизнь сидела в обители отца, палец о палец не ударила... Столько служанок было... Стряпуха... Ты про яйлу рассказывал, вот я и подумала: что она будет делать в горах-то? Не затоскует?

— Не знаю. Займется делом, некогда будет тосковать. У нас так говорят: «Если любит женщина мужа, ко всему притерпится».

Впервые за всю дорогу Лотос спросила с неподдельным интересом:

— Неужто она так отца твоего любит, что все вытерпит?

Орхан немного удивился и уверенно сказал:

— Любит. Как не любить?

— Сколько лет Бала-хатун? Слыхала я, семнадцать.

— Около того.

— А отцу?

— Тридцать четыре.

— Правда? Значит, он в два раза старше...— Она нервно рассмеялась.— Как же может она любить его? У Осман-бея уже могла быть такая дочь. В отцы он ей годится. Нет, никогда не полюбит.

Орхан глянул на нее с любопытством: не шутит ли. Понял, что она серьезно, поразился:

— По-твоему, мой отец старик, Кувшинка-ханым?

— Для тридцатилетней не старик, а для семнадцатилетней...

— Старик, значит... Старик Осман-бей! Джигит он, льва голыми руками возьмет... У туркмен возраст мужчины не годами измеряют — мужеством. Если не калека, то в сорок лет только и начинается молодость. А такой, как отец: сильный, храбрый, не урод — до ста лет все молод. Не веришь? Деду моему Эртогрулу за девяносто перевалило, а умер молодым. Услыхал бой барабана, крикнул: «Коня мне!» — и умер!..

Они обернулись на стук подков. Их догоняла Аслыхан, дочь Каплана Чавуша. Поравнялась с ними, но коня не придержала. Махнув рукой, крикнула:

— Айда наверх! Поглядим, добрались ли наши до Орехового Ключа.

Лотос уже раскаивалась: зря этот разговор завела. Пустила рыжую кобылицу вскачь. Орхан устремился вдогонку...

Роща Ореховый Ключ на вершине невысокого холма — как зеленый остров посреди выжженной степи. Невдалеке желтой стеной стоял болотный тростник.

Голова каравана уже давно достигла рощи, сёгютцы, шедшие впереди, расположились на поляне, окруженной старыми чинарами. А хвост каравана был еще далеко — люди и животные растянулись по склону горы тонкой цепочкой, конец которой терялся из виду.

Утренний ветер утих, и дым огромного костра подымался к голому небу ровным серым столбом. Аслыхан, закрыв глаза, потянула носом воздух. Облизнулась, будто почуяла запах жареного. Громко рассмеялась.

— Вы их в реке выловили, не так ли, Орхан-бей? А спроси, отчего кинулись они в Карасу? Не понравилось им, что ли, в Биледжике? Так разбежались, чуть не утонули.

Не понимавший намека Орхан с улыбкой глядел на Лотос, ожидая ее ответа. Аслыхан очень любила Лотос. Заметив в глазах подружки отчаянную мольбу, сообразила, что шутка ее была неуместна. Орхан насторожился. Чтоб не продолжать разговора, Аслыхан махнула рукой:

— Гони, сестра! Не то опоздаем! Не придется отведать нам шашлыка! Гони!

Ударила коня стременами. Девушки поскакали по дороге. Не тяготили их, видно, никакие заботы, покойно и радостно было на душе. По крайней мере так показалось Орхану. Он посмотрел им вслед с упреком, как взрослый, покачал головой.

— Ишь стрекозы! — Он отпустил повод рвавшегося вперед Карадумана. И ринулся в погоню.

— Эй, красавицы! Догоню вас, догоню! — вдруг закричал Орхан, оглашая долину боевым кличем. Его охватила непонятная радость. От быстрой езды? Нет, была, видно, другая причина...

Заметив, что Лотос на рыжей кобылице обогнала Аслыхан, Орхан запел:

Ореховый Ключ — восемь огромных деревьев грецкого ореха, спускавшихся в два ряда по обеим сторонам дороги от источника. Купы деревьев вздымаются высоко в небо — глянешь, шапка с головы валится. Под стать деревьям и ключ: шумит и бурлит, точно подогреваемый на вечном огне, а вода ледяная — рука не терпит.

Каждый год сёгютцы, отправляясь на яйлу, жгли у Орехового Ключа огромный костер. Здесь они устраивали первый привал и трапезу, радуясь избавлению от мучительной жары. Вот уж пять лет, как не стало былого изобилия, но костер все равно горел, хотя шашлыки не жарили: разве что по дороге юношам удастся подстрелить крупную дичь.

В тот год шейх Эдебали из полученного за дочь калыма прислал на яйлу десять откормленных баранов, два теленка, и потому сёгютцы радовались вдвойне: казалось, вернулись прежние годы.

Дети в ожидании трапезы с криками носились верхом на палках, рубились на прутиках, кидали их друг в друга. Ребята постарше, прицепив самодельные усы и бороды, собирались играть в ахи. Чуть поодаль юноши пробовали силу в борьбе, состязались в метании камней. На другой стороне поляны под звуки зурны и барабана уже затянули туркменскую мелодию. Исподтишка переглядывались, пересмеивались помолвленные. Влюбленные высматривали своих милых.

В тени деревьев восседали старики и, вздыхая, предавались воспоминаниям: хвалили ярмарки, некогда устраиваемые у Орехового Ключа.

— Нет, не тот теперь Ключ! Прежде, бывало, шагу не ступишь, чтобы не наткнуться на торговца.

— Да, плохи дела. Где это видано, братья, чтобы Сёгют так поздно уходил на яйлу?

— И то верно, не знает торговец, когда кочевка начнется. Чего ради тащить товары в такую даль? Не на рынок ведь?

— Каленые орехи мешками привозили сюда — крупные, с палец. В рот положишь, так и рассыпаются.

— Ты про ореховую халву скажи!

— А гребешки — таких султанши в Конье не видывали. Из рога, из кости, из дерева, из железа! А самшитовые — просто чудо.

— Иглы да шила какого хочешь размера.

— Деревянные чаши и плошки так и хочется водой наполнить. И пахнут сосной, дух захватывает! А ложки — черенок вовек не сломается.

— У кузнецов чего только нет: кирки, лопаты, косы, серпы, подковы да гвозди, таганы да щипцы — выбирай, не хочу.

— Птичьими голосами звенели красные горшки из Кютахьи, кувшины с носиками — каленые, что стекло, горшочки...

— Вервие, канат, шпагат, пенька...

— Сафьян на пояс, дубленка, кожа...

— Из Биледжика нить шелковая, из Афьена — хлопковая, из Анкары — шерсть...

— Женские головные платки, повязки.

— Кошмы, бурки!.. А сукно? Ремни стремянные, постромки, поводья, недоуздки.

— Но главное — панцири!.. Ни сабля, ни копье не брали.

— Сапожки, туфли! Да что говорить, братья, не хуже здесь был базар, чем в Елидже, в Учкапылы, в Гексуне.

— И правда, куда подевались все эти мастеровые да торговцы? Горы ими были полны. Ситочники, бондари. Какие бадьи да корыта! Столяров теперь и не видать. Ни вальков для белья, ни пестиков для квашни, ни весел, ни хомутов да чанов — ничего не стало.

— А где фокусники, шуты да потешные люди, ворожейщики да торговцы снадобьем? Где чтецы бродячие, что святые стихи да сказки Деде Коркута рассказывали?

— И корзинщиков не стало, братья!

— А цыгане где, которые бога не знают да песни играют? На тамбурах да на зурне. Ударят в барабан — гуляй, веселись да перед миром хвались!

— Куда там!.. Оскудел нынче Сёгют. Чем расплачиваться-то будем за все? С полей ничего не собрали. О деньгах и говорить нечего...

— Деньги... Эх, милый! Вспомни, что раньше-то было. Френкские суда в Гемлике якоря бросали... Запамятовал? Денег серебряных полно было. Караваны купеческие к Ореховому Ключу шли из Индии и Китая. Торговали бойко! Крик, шум, зазывалы орут — пыль столбом!.. Как начнут рядиться, имя свое позабудешь! До хрипоты, до темноты... Вот тут, помню, в тени у ключа стоял шелковый шатер торговца рабами с Кавказа. Рожа у него престрашенная, как смертный грех, а красавиц привозил — ух! Любого борца на лопатки положат, святого в грех введут. На вес продавали!..

С первым встречным сёгютским воином Орхан отправил коней к Дели Балта, а сам с девушками пошел искать Бала-хатун, чтобы познакомить ее с Лотос. Бейский шатер еще не разбили, и потому в поисках дочери шейха Эдебали они ходили по поляне от одной группы к другой.

— Орхан-бей, погляди-ка, это не Кёль Дервиш взобрался на камень?

— Верно, сестра Аслыхан! Он самый.

Кёль Дервиш, на голове — островерхая шапка, голый до пояса, в руке — огромный рог, кричал во все горло:

— От гор Каф пришел я к вам, сестры и братья, джигиты-воины, люди племени кайи. Чего только не повидал в Индии да в Китае, у арабов, у персов. Все в памяти записал, с тем и пришел к вам!

Он поднял рог и затрубил, как архангел Гавриил, призывающий мертвых восстать из могилы в Судный день. На спине и плечах у него были вытатуированы разными красками обнаженные женщины. Поднимая руки, сводя и разводя лопатки, он заставлял их танцевать танец живота. Люди покатывались со смеху.

— По дешевке скупаю беев и властителей, кому не дорога своя душа, кто на золото падок!.. Поглядите, как пляшут на плечах моих гурии, белые девицы Кайсери, первые красавицы в мире.

Играя татуировкой, запел в ритме танца:

Оборвал песню, поднял рог и опять протрубил.

— Здравствуйте, рабы божии!.. Здравствуйте, умудренные сердцем мужи! Здравствуйте, солнцеликие сестры! Лихой голыш Кёль Дервиш явился, поклонился, руки сложил, на колени пал, привет передал. Пришел он от душ великих, от истину постигших. Слушайте! Слушайте! Повидали мы мудрецов, коим ведомы семь глубин земли, семь высот неба. На верный путь меня наш пир наставлял, посохом по спине лупил, приговаривал: «О всемогущий!»... Туфли в пути прохудились, пока мы на площадь эту явились! Клич, обращенный к аллаху, без ответа здесь не останется. Руки скрестив на груди, шею склонив, стою я на площади. Все, что сказано, выслушал. На все, что спрошено, ответствовал. Опознали в нас мужа огузского. Были мы зелены — созрели! Мучила нас жажда — напились!..

Снова погудел в рог, поиграл изображениями женщин на спине и плечах, затянул на другой лад:

Наконец Орхан увидел в толпе Бала-хатун. Подвел к ней Лотос.

— Бала-хатун! Погляди, кого мы в реке выловили. Не смотри, что платье на ней,— русалка!

— Постой, постой! — Балкыз внимательным взглядом окинула Лотос.— И впрямь не видывала такой красавицы средь дочерей Адама! — Она обняла, поцеловала Лотос.— Добро пожаловать! Что это выдумал про русалку, Орхан-бей? Разве Лотос по-гречески значит русалка?

Лотос, залюбовавшись Балкыз, прослушала вопрос и залилась румянцем, отчего стала еще красивее. В разговор вмешалась Аслыхан и рассказала, как понесли кони, как повозка попала в реку. Балкыз забеспокоилась.

— Ай-ай-ай! Очень испугалась? Не простыла?

Кёль Дервиш выкрикнул имя Джимри. Они прислушались:

— Эй, сыновья Адама, рабы божии! О чем мы речь поведем? О Джимри, бедном туркменском парне...

Балкыз тихо спросила у Лотос:

— У вас знают про Джимри?

— Как не знать!

— Послушаем, может, что новое расскажет!

— Знайте, люди: лишь по воле всемогущего станет раб беем. Спесивец в люди не выйдет. Кто шагает, пройдет дорогу. Но только верной дорогой идти надобно. Кого жажда не обуяла, тот ничего и не получит. Но помни: харам — богом запретное, хеляль — богом дозволенное, и посему помыслы к нему обращены должны быть. Чем на чужого коня садиться, лучше вовсе не садиться. Чем на короткой веревке в пропасть спускаться, лучше совсем не спускаться. Лучше идти в одиночку, чем с плохим попутчиком. Лучше спать одному, чем с дурной бабой! Лихой джигит был Джимри, одна беда — скупец. Отсюда и имя его. Дай ему казну Креза, медяка не истратит такой. Вот смерть его и медяка ломаного дешевле оказалась... Объявил себя сыном Сельджука! А сам не отличал дверей от трубы, не знал ни пути, ни чина. Явился он к Караман-бею. Сел впереди мужей, что уделы саблей своей завоевывали, головы с плеч снимали, врага разбивали, голодных кормили, голых одевали. Прежде всех набросился на угощенье, не разбирая, голова ли, ребрышко, лопатка или хвост. В то самое время монголы взяли султана в Конье и увезли в Тавриз. Заковали в цепь, в темницу бросили. Напился как-то вина Караман-оглу Мехмет-бей, ударило оно ему в голову. Поглядел на Джимри, расхохотался. Приказал: «Колпак!» Принесли. На дурацкую голову всегда колпак найдется. «Наденьте»,— сказал. И околпачил Джимри. Саблей его подпоясал. Посадил на самого лучшего жеребца гнедого, скакуна благородного, что, почуяв врага, копытом землю бьет, пыль до неба взовьет. На таком один джигит десятерых одолеет. Увидели люди Джимри на коне — глазам не верят. Караманоглу приказал глашатаям: «Сообщите туркменам добрую весть! Нашелся хозяин сельджукского трона! Кто верен мне, пусть седлает коней!» Из Карамана и Эрманака войско набрал. Семижды опоясавшись поясом нетерпения, обнажив саблю, вышел в поход. Подошел к конийской крепости: «Открывайте ворота! Явился сын султана Изеддина!» Наместник открыть отказался. Тогда вышел вперед сам Джимри. Навстречу ему из ворот вылетел главный богатырь: «А ну, держись!»

Под мышкой копье в шестьдесят ладоней. Поднял коня на дыбы, думал с ходу выбить Джимри из седла. Не вышло. Джимри выхватил у него копье, ударил по голове. У богатыря свет померк в глазах, свалился с коня. Джимри поставил его, как верблюда, на колени, отрубил голову, на тетиве подволок к беям, бросил к ногам, как мяч. Тогда вышел из крепости старший сын наместника, Джимри крикнул: «Берегись, дубина!» Метнул в него палицу, да не попал. Сын наместника тоже решил его палицей сбить, но не сумел. Схватились на саблях. Панцири посекли, сабли затупились — один другого не одолели. Стали драться на копьях, не смогли друг друга наземь сбить.

А копья поломались — сцепились врукопашную, но из седла друг друга не вытащили. Под конец обессилел сын наместника, кровь из носа фонтаном хлынула. Пощадил его Джимри за храбрость. Прокричал жителям Коньи: «Знайте, я благороднее черного тигра! Величавей белой горы! Знатнее белого льва! Чернее черных скал! Храброе рыжего сокола! Отважней серого волка, хозяина гор. Открывайте ворота! Пришел я, чтоб сесть на трон дедов своих». Обманулись конийские недоумки, решили: «По храбрости видно наш султан!» Восстали. Подожгли крепостные ворота. Впустили Джимри... Не знал самозванец, что своей рукой надевает себе на шею петлю намыленную. Первым делом Джимри обложил город данью, точно гяурские земли. А визирем посадил Караманоглу. Приказал: «Отныне и впредь султанский диван говорит по-турецки и язык фирманов турецкий!» Уселся на троне... Услышал об этом в Тавризе ильхан Абака. Аж подскочил от гнева. Объявил войну и грабеж. Узнал об этом Джимри — и дай бог ноги из Коньи, а людям солгал: войско, мол, иду собирать. По всей стране прошел Джимри огнем и мечом. Что мог взять — забирал, чего взять не мог — сжигал. Добрался до Карамана. А монголы за ним. Братьев Караманоглу поймали да зарезали. Джимри скрылся у пастухов-кочевников. Но по скупости своей султанские сапожки из красного сафьяна с ног снять не захотел. По ним его и опознали. Связали, привезли к монголам. А те живьем с него шкуру спустили, набили соломой, насадили на копье и по всей стране возили, издеваясь, приговаривая: «Сладкую душу свою отдал несчастный Джимри за красные сапоги. Да будет памятно всем, эй, рабы божии!..»

Дервиш вдруг умолк и уставился на дорогу. Все обернулись.

На поляну выехали старейшины Сёгюта во главе с Осман-беем, шейхом Эдебали и Акча Коджой. Шейх Эдебали, восседавший на белом муле, был в длинном, подбитом соболиным мехом джуббе из зеленого сукна и в шароварах, заправленных в мягкие чувяки из желтого сафьяна. На голове возвышался огромный кавук, вокруг которого была обмотана хорасанская чалма. В таком наряде шейх появлялся обычно только на высоких собраниях братьев ахи. Из уважения к туркменам, с которыми в этот год вместе выезжал на яйлу, он заткнул за кушак из чистой бухарской шерсти двухаршинный палаш ахи. Седло на муле, уздечка, а особенно стремена — все было подлинным творением искусства, глаз не оторвешь.

Лотос не терпелось поскорее увидеть тридцатичетырехлетнего Осман-бея рядом с Бала-хатун, ведь молодой жене бея нельзя было дать больше четырнадцати. Но не в силах отвести глаз от Эдебали, она шепотом спросила:

— Кто этот благородный старец?

— Мой отец! — с гордостью ответила Бала-хатун.

Лотос не сумела скрыть удивления:

— Так он в деды годится!..

Балкыз рассмеялась, погладила по руке смутившуюся гречанку.

На поляне воцарилось молчание. Осман-бей пропустил шейха Эдебали вперед. Лотос с любопытством разглядывала удельного бея Битиньи, правителя Сёгюта. Темные мягкие волосы, нос с горбинкой, квадратный подбородок, сходящиеся на переносице брови — во всем его облике чувствовалась уверенность в себе, в своей силе, в удаче. Лотос вспомнила, как Орхан говорил: «Мы здесь чужие». Конечно, туркмены пришли сюда издалека, навсегда оторвались от родной земли. Чужаки, не на кого им опереться. Всегда в окружении других народов, они могли полагаться в этом краю только на свою силу. И тем не менее они глядели на мир уверенно, спокойно. Откуда в них столько достоинства? Лотос знала многих властителей — знатных воинов Византии, и первым среди них был, конечно, ее отец. Но они почти всегда были мрачными, вечно терзал их беспричинный гнев, одолевала гордыня и глупое чванство. Почему же эти люди были так отличны от них? Она должна понять причину. И девушка решила поговорить с Орхан-беем.

— Пойдем, моя милая, ты устала!

Лотос обернулась на дружеский, ласковый, как шелк, голос Балкыз. Улыбнулась ей.

Они отошли. Кёль Дервиш закончил свой рассказ о приключениях Джимри назиданием.

— Да будет памятно вам, рабы божьи: деньги, добро и имущество лишь преграда, скрывающая душу от бога. Кто по скупости своей не сумел во благо употребить богатство свое, пусть знает: падет безмозглая голова его с плеч и шкуру его соломой набьют, на посмешище народу выставят...

Лотос остановилась.

— Если позволите, пошлем ему немного денег!

Балкыз торопливо сунула руку за пояс.

— Вот умница!..— Передала деньги Аслыхан и увела Лотос с площади. По дороге им навстречу попался Каплан Чавуш.

— Ты ли это, Лотос, дочь моя? — радостно воскликнул он.— До чего же выросла с позапрошлого-то года! — Потом спросил у Аслыхан: Где ты ее отыскала? А где кормилица Артемиз?

— Едет за нами потихоньку.

— Что давно вас не было видно? Знаешь, дочь моя, плюнь ты на своего Черного монаха, поедем с нами на яйлу.

Мимо, хромая и влоча цепь, прошел айдынский сотник Али. Лотос, засмотревшись на пленника, прослушала, что ей сказал Каплан Чавуш, и подняла на него виноватые глаза:

— Не поняла я, дядюшка Каплан. Простите!

— Значит, не до меня было. Говорю: охота тебе каждый год глядеть на гнусную рожу Черного монаха...

— Не надо плохо говорить о нем. Ведь он мне крестный отец.

— Правдивое слово плохим не бывает. Будь ты взрослой да разумной, не выбрала бы себе крестного с такой рожей?.. Подожди, послушай, что скажу! За год ты выросла, что за три, если так дело пойдет, через пару лет стареть начнешь. Вот останешься одинокой старухой, так знай: виноват в том нечестивец, назвавшийся крестным отцом твоим.

Подбежал Орхан, услышав последние слова, рассмеялся. Каплан Чавуш с напускной серьезностью сказал:

— Чего зубы скалишь? Или не правду говорю?

— Правду говоришь, Каплан Чавуш, истинную правду.

Пока старики готовились к утреннему намазу, те, кто уже успел закончить трапезу, отправлялись в путь. Орхан осмотрел наспех прилаженное дышло повозки, в которой ехала дочь властителя Ярхисара.

Поддержав Лотос за локоть, легко подсадил ее, помог сесть в повозку. В какой раз посетовал:

— Приехала бы раньше, вместе бы съездили к монаху Бенито.

Глаза Лотос сверкнули хитрецой.

— А чего проще, можно и теперь съездить. Через день вернетесь на яйлу.

— Ты думаешь?

— Почему же нельзя? — Девушка смотрела на него с нежностью, и взгляд ее говорил: «Ничего-то вы, мужчины, не понимаете».— Почему же нельзя? — повторила она.

Орхан застыл, решая, как быть, и вдруг прищелкнул пальцами:

— Ты права! Молодец! — Огляделся, будто хотел тотчас вскочить в седло.— Верно!

Кормилица не слышала, о чем они переговаривались. Прикрикнула на возницу:

— Трогай! Чего стоишь?

Орхан пошел рядом с повозкой.

— Верно... Я предупрежу отца и вас догоню...— Голос его дрогнул.— Езжайте медленно. Дышло плохое...

Он остановился, уперев руки в бока, тяжело дыша. Сердце бешено стучало, точно в приглашении Лотос таилась великая надежда и страшная опасность...

Мавро чистил рыжую кобылицу, клочком козьей шкуры тер спину и круп и вполголоса напевал:

— Да стой же ты смирно, стой, говорят!

— Брат Мавро!

— Кто там? Ах, это ты, Кёль Дервиш! Что прикажешь, ага?

— Чего приказывать? Знаешь пленного сотника Али-бея?

— Знаю. Был он тут недавно, да ушел. Уговаривал его поесть, не стал. Мяса ему завернул в лепешку. Ушел повесив голову.

— Зовет он тебя... Сказал: «Пусть поторопится ради аллаха!»

— Где он? О господи, что же случилось? Он тебе сам передал?

— Нет, встретил Балабанчика, послал за тобой.

— А где Балабанчик?

— Да разве Балабанчик подойдет к вашим? Боится Дюндара. Меня послал.

Мавро подозрительно оглядел Кёль Дервиша.

— Ты случаем не захмелел от гашиша? Смеешься надо мной?

— Бесстыдник! Видел ты когда-нибудь, чтобы я был пьян от гашиша, а?

— Ладно. Чего надо бедняге Али-бею?

— Не знаю. Сказал только: «Пусть приедет поскорее. Дело важное!»

— Важное? Аллах, аллах! Где ж он теперь?

— Если не наврал Балабанчик, ждет тебя неподалеку от Армянского ущелья.

Мавро бросил козью шкурку, схватился было за седло, да передумал. Стал быстро взнуздывать кобылицу.

— Мавро, дорогой!

— Ну?

— Возьми и меня!

— Зачем?

— Возьми! А то лопну от любопытства, виноват будешь в моей смерти.

Мавро улыбнулся: «Ладно, не велика тяжесть. Можно и взять». Кёль Дервиш глядел на него умоляюще. Подставил руки, чтоб подсадить Мавро. Тот прыгнул в седло. Подтянул Кёль Дервиша, посадил его сзади. Крикнул:

— Сторонись! — Вылетел на дорогу и пустил кобылицу в галоп.

Голова каравана уже давно переправилась через сухое русло Курудере. Вереница людей катила по дороге, как быстрый поток Орехового Ключа. Мавро вспомнил, как отец говорил: «В дороге туркменское кочевье само собой порядок наводит». И улыбнулся.

«Зачем меня зовет Али-бей? Может, о коне опять хочет поговорить? Не получил он в Сёгюте коня. Видно, господа прогневал, да буду я жертвой его!» — подумал Мавро. Нахмурился. Осман-бей отказал сотнику в коне. Нет, говорит, лишних, к тому же трех самых лучших, надежных коней украли в день смерти Эртогрул-бея. А время тревожное. Скупердяй Дюндар Альп за дохлую клячу заломил неслыханную цену. «Понадейся на такого мерзавца — пропадешь! А Осман-бей прав: не время сейчас дарить боевых коней!»

Люди, которых они обгоняли, узнавали их. Вслед им неслись шутки. Кёль Дервиш отшучивался на ходу.

— Глядите-ка, Мавро голыша в плен взял!

— Молчать! Голыши в плен не сдаются. Мы сами Мавро в плен взяли, слава аллаху!

— Ох, ох! Близок конец света, коли голыши пешком не ходят.

— От сёгютской скупости не больно походишь.

— Скинь его, Мавро! Пускай волки да вороны его от грязи почистят!..

— Пока они вас не сожрут — меня не тронут...

Мавро все гадал, зачем зовет его айдынский сотник. А вдруг попросит у него рыжую кобылицу! Мавро даже поводья натянул при этой мысли, но тут же отверг ее. «На что ему моя кобылица? Скажу: «Только что нашел ее, братец! Если бы ты не за море ее вез, отдал бы. Все равно бы выкрал у нового хозяина. Но во френкские земли — нет, не отдам». Он злился на Балабанчика, на Кёль Дервиша, на самого себя: «Что за обычай взяли? Лети, мол, скорее по первому слову. А ты, безголовый Мавро, куда торопишься?» Он запыхтел, задышал носом. Подумал: «Был бы сотник настоящим воином — не попался бы френку в плен!» Но тут же устыдился. «Воевать на море — это тебе не на суше, кругом вода, и бежать некуда, чтоб от плена да от позора спастись!»

Кёль Дервиш перебил размышления Мавро.

— Слышишь, Мавро Джан, морской сотник вроде так и не нашел боевого коня.

— Вроде нет...

— Плохо, что не нашел. Не согласится френкский господин принять выкуп деньгами, не отпустит его на волю.— Дервиш помолчал.— Может, кобылицу твою просить будет? Значит, назад пешком пойдем!..

— Почему же пешком? Неужто думаешь, отдам кобылицу, Кёль Дервиш? Я, что ли, трусом оказался? Не сочти за грех мои слова, пресвятая дева Мария!

У русла всадников окликнули. Здесь их ждал айдынский сотник Али. Он рассказал Мавро, что, не доходя Армянского ущелья, встретил пастуха из Инегёля и тот предупредил его, что в ущелье устроили засаду брат караджахисарского властителя Фильятос и шайка Чудароглу, с ними еще управитель эскишехирского бея Перване Субаши.

Мавро круто развернул кобылицу, подняв ее на дыбы. Кёль Дервиш не удержался, свалился на землю.

— Ко мне, Али-бей! — крикнул Мавро.— Прыгай!

«Вот хорошо — сотник не просит у меня кобылицу, значит, не надо будет ему отвечать отказом...»

Когда всадники примчались к Ореховому Ключу, старейшины уже садились на коней, Осман-бей держал стремя, помогая своему тестю, шейху Эдебали. Услышав стук подков, все обернулись. Дети и женщины бросились врассыпную, освобождая дорогу взмыленной лошади.

Осман-бей недовольно нахмурился.

— Эй, Мавро, что за спешка? — Но, увидев за его спиной морского сотника, понял: что-то случилось.

Мавро спрыгнул на землю, подбежал к бею.

— В горном проходе засада, мой бей! Останови кочевье!

— Засада? Чья?

— Фильятос... Чудар... Перване... Френкский рыцарь и Уранха.

— Откуда узнал?

— Потом расскажу. Останови кочевье!

— Разыщи Тороса, пусть даст команду.

Осман-бей огляделся, улыбнулся Эдебали, встревоженно глядевшему на него, и как можно спокойнее сказал:

— Отправимся в путь позже, мой шейх! Прошу вас в шатер!

Сотник слез с лошади и стоял в стороне, сложив руки на груди.

Осман-бей подозвал его:

— Подойди сюда, Али-бей!

Мавро побежал искать Тороса. Найдя его, рассказал в чем дело, передал приказ бея. Торос, придерживая саблю, кинулся к коню, прыгнул в седло. Расталкивая и обгоняя идущих, он стал созывать сёгютских глашатаев. Вскоре вдоль всего каравана, который двигался, вздымая тучи пыли, от хвоста до головы прокатилась команда:

— Кочевье сто-о-ой!

— Стой, стой!

— Кочевье, сто-о-ой!

— Старейшины Сёгюта — в бейский шатер!

— В бейский шатер!

Люди и животные остановились на том месте, где их застала команда. В наступившей тишине еще раз прогремел голос Тороса:

— Стой, кочевье!

Воины ахи тотчас окружили бейский шатер. Сёгютские старейшины, не спеша, собрались на совет.

Осман-бей кратко сообщил недобрую весть, добавив, что решил не прорывать засаду, не ввязываться в бой, а повернуть назад в Сёгют. Но вышло не по его. Услышав о засаде, люди Дюндара и другие старейшины потребовали боя. Их поддержали владельцы скота. Отары, отправившиеся на яйлу несколько дней назад, давно уже миновали Армянское ущелье и поднимались теперь на Доманыч. Если Фильятос со своими людьми осмелился устроить засаду, то, узнав, что кочевье возвращается, угонит стада... Значит, засаду надо все равно сбить. Осман-бей подумал и согласился. На сей раз Дюндар был прав. И над кочевьем раздалась новая команда, созывавшая воинов.

Теперь, когда на плечи Осман-бея легло тяжкое бремя ответственности за жизнь и смерть своего народа, его словно подменили. Он сразу стал суровым, сдвинув брови, невольно заиграл кинжалом, вытаскивая его из ножен и резким движением посылая назад. Мысли его были заняты одним: как лучше провести бой, как с наименьшими потерями добиться победы... По словам Али-бея, подробно расспросившего обо всем пастуха, враги засели в самом узком месте ущелья. Наверное, хотели заманить Осман-бея в ловушку, расправиться с ним и его старейшинами, разграбить караван, увести женщин. Да, Фильятос и Чудароглу, видно, решили расквитаться с ним за все... Ну что ж, кто решился на все, с тем легче расправиться...

Шейх Эдебали впервые видел, как его зять готовится к бою, и исподтишка наблюдал за ним. Кара Осман-бей сразу стал удивительно похож на своего покойного отца. Перед боем Эртогрул-бей тоже становился сосредоточенным и спокойным и своей выдержкой внушал уверенность и храбрость всем, даже самым робким.

Собравшиеся к бейскому шатру сёгютские воины стояли, расправив плечи, не спуская глаз со своего предводителя.

Осман-бей посвятил старейшин в свой план. Вызвал Баджибей и объяснил, что нужно ей делать вместе с сестрами Рума.

— Возьмите мою старую буланую кобылицу. Набейте сеном два козлиных мешка побольше, навьючьте на нее. Поведешь лошадь в поводу. В самом узком месте, не доходя до поворота, Торос-ага пусть рявкнет во все горло песню. Лошадь испугается, рванется, ну и свалится в пересохшую реку.

— Жалко! Грех ведь, Осман-бей. Столько лет безотказно трудилась бедняжка!

— Стоит ли жалеть кобылицу, Баджибей, когда гибель грозит всем нам? Остановитесь, станете с нее мешки снимать... Ну, тут и я подоспею. Как начнется бой, уведешь сестер назад.

— Как назад? Да что ж, не постреляем мы по врагу?

— Ущелье узкое, а они в засаде! Соберемся больше, чем надо, только напрасные жертвы будут. А с вами что случится — не жить мне потом. По правде сказать, коли засада нам известна, они сами в ловушке. А потеряем мы людей, позор на меня ляжет. Не перечь на сей раз, исполняй все, как сказал... Успеешь еще настреляться, если так и дальше пойдет.

Он невесело улыбнулся, махнул рукой: можешь идти.

Баджибей не двигалась с места, не зная, как быть. Перед боем она всегда целовала руку покойному Эртогрул-бею. А как теперь поступить? Ведь Кара Осман вырос у нее на глазах. Сложив руки на груди крест-накрест, Баджибей поклонилась, как это делали мужчины.

Она была Осману вместо матери, и, если бы поцеловала сейчас ему руку, не удивила бы его, а вот почтительный поклон дошел до его сердца: в нем чувствовалась верность воина, добровольное подчинение свободного человека.

Не сводя глаз с удаляющейся женщины, Осман-бей кликнул Орхана.

— Возьмешь Пир Эльвана и его голышей, Мавро, Керима и пятнадцать опытных воинов... Мавро хорошо знает болото, пусть переведет вас. Надо зайти им в тыл. Взберитесь на скалу как раз над засадой. Там они наверняка выставили дозорного. Снимите его без шума. Стрелы замените, чтоб со свистом были. Каплана Чавуша я пошлю на скалу напротив. Как выйдете на место, дайте знать. У поворота в ущелье Торос-ага затянет песню, чтоб ничего не заподозрили. Когда пропоет он: «От погони уйдешь и в погоне настигнешь», вы и ударите из луков.

— А кто будет держать выход из ущелья?

— Не стану я держать. Пусть бегут.

— Как же так?

— Хоть этот бой нам и навязали, но враги угодили в собственную ловушку. Нам, однако, нынче любая стычка только во вред, а врагу на пользу... Да увенчает дело всемогущий аллах благим концом!

Орхан поцеловал отцу руку и, прижав саблю, кинулся было исполнять приказ. Осман-бей удержал его.

— Найди Кедигёза! Пусть скачет к благородному другу нашему Руманосу, властителю Биледжика, и сообщит, что устроили нам засаду на его земле.

Орхан подбежал к коновязи, где его ждали Мавро с Керимом. Послал Мавро за Кедигёзом, а Керима — за Пир Эльваном. Проверил на Карадумане подпруги, погладил его, потрепал по холке. Удивился совпадению: по дороге сюда он все время напевал песню про алого коня. Впрочем, ничего удивительного в этом не было: то была любимая песня и его покойного деда, и отца.

Услышав внезапный приказ остановиться, люди, как это полагалось по туркменскому обычаю, отвели коней в сторону, освободив дорогу.

Орхан-бей с двумя десятками всадников, вздымая облака пыли, проскочил в голову каравана, и снова послышались крики глашатаев: «Вперед, кочевье! Вперед!» Караван снова тронулся в путь.

Чтобы не попасться на глаза вражьим дозорам, отряд Орхана, не доехав до сухого русла, свернул в камыши. Сначала Мавро вел его вдоль болота. Потом воины спешились и, оставив в скрытом от глаз месте под охраной двух человек своих коней, углубились в камыши.

Склон горы, обращенный к болоту, порос еловым леском, подняться по нему скрытно от врага было нетрудно. Если здесь выставили дозорных, то должны были выбрать для них место, откуда видна была и дорога и засада. Поэтому Мавро повел людей к скале, нависавшей над пропастью, чуть впереди поворота. Подобравшись ползком поближе к вершине, он дал знак Орхану подождать его в укрытии, а сам вместе с Пир Эльваном и Кёль Дервишем отправился на охоту за дозорным.

Кёль Дервиш в юности был канатоходцем, ему ничего не стоило теперь пробраться через кустарник, не хрустнув и веточкой. Пройдя полсотни шагов в сторону Орехового Ключа, они обогнули скалу и увидели дозорного. Он сидел на корточках у края пропасти. Судя по одежде, это был караджахисарский воин. Скалы тут круто нависали над ущельем, взбираться по ним было тяжело, и потому, верно, дозорный не взял с собой ни лука с колчаном, ни тяжелого меча. Все его оружие состояло из кинжала на поясе. Он сидел задумавшись и походил не на дозорного, а скорее на усталого чабана.

Мавро невольно оглянулся на товарищей, и сердце его дрогнуло от страха. На лицах Кёль Дервиша и Пир Эльвана прочел он жажду убийства, охотничий азарт: челюсти сжаты, глаза прищурены, оба прерывисто дышали, хотя дыхания и не было слышно. От этих хищных взглядов, от беззвучно раздувавшихся ноздрей у Мавро перехватило в горле, и он понял, что усталая рассеянность крестьянина-дозорного погубила его. Поднял было руку, чтобы остановить их, но Кёль Дервиш с Пир Эльваном, заядлые охотники за людьми, сочли его жест командой и бесшумно двинулись вперед, словно две страшные тени, скользящие над землей. Пир Эльван, никогда не расстававшийся с коротким копьем, чтоб не звякнуло, засунул его за пояс. Он шел, вытянув одну руку вперед, растопырив крючковатые пальцы, будто хищник, выпустивший свои когти, и эти пальцы Пир Эльвана показались Мавро страшней, чем сабля, зажатая в другой руке. В тревожной тишине Мавро не слышал ничего, кроме отчаянного стука в висках.

Дозорный неожиданно оглянулся, словно предчувствуя неминуемую смерть. В двух шагах от него уже был Человек-Дракон, и вид его был, наверное, так страшен, что крестьянин только рот раскрыл — крик застрял у него в горле. Собственный голос предал его, и, потеряв всякую надежду на спасение, он закрыл глаза.

В тот же миг Пир Эльван прыгнул на него. Мавро зажмурился. Раздался глухой треск, точно надломили деревцо. Когда Мавро открыл глаза, Пир Эльван обхватил одной рукою затылок караджахисарца, другой ударил снизу в подбородок и сломал ему шею.

Сидевший на корточках человек опустился на колено, вытянул ногу, потом подобрал ее. Дернулся всем телом, точно пытался стряхнуть с себя непомерную тяжесть, но Пир Эльван уже выворачивал ему голову. Когда дозорный перестал биться, позвонки у него были сломаны, голова повернута лицом к спине. Кёль Дервиш, глядя на убитого, нервно рассмеялся. Пир Эльван похлопал себя по шароварам — казалось, он стряхивает с них пыль.

— Чего ржешь, дурак? — спокойно спросил он.

— Гляди: голову как отрезали и пришили навыворот!

Пир Эльван посмотрел, прищурившись, на Кёль Дервиша, будто тот говорил о себе самом, а не о мертвеце. Под этим взглядом голыша передернуло, и он быстро пополз к Мавро, бормоча:

— Не примет тебя земля, гадюка Эльван! Не примет!..

Пир Эльван обшарил убитого. Нашел кошель и сунул его за пояс. Затем повертел в руках кинжал, который, видно, ему не понравился, бросил под ноги Кёль Дервишу. Человек-Дракон двигался спокойно и деловито, как мастер за работой. Считая, что дело сделано, он вытащил из-за пояса копье и, весело насвистывая, перебросил его из одной руки в другую.

Мавро, стараясь не глядеть на мертвеца, подполз к краю пропасти. Отсюда просматривался большой отрезок дороги. Горное ущелье было не очень большим в длину, но отвесные скалы, нависшие над ним, казались неприступными. Проклятое ущелье. Воздух был неподвижен, и вокруг царила тишина, но скалы будто гудели. Мавро нарезал веток и, прикрыв ими голову, высунулся из-за выступа. Поглядел на гребень противоположной горы: не видно ли людей Каплана Чавуша. Очевидно, они еще не добрались до вершины, потому что им надо было объезжать кружным путем — на той стороне не было камышей, за которыми можно было подойти скрытно. Чтобы разглядеть врагов, засевших в ущелье, Мавро пришлось отползти к скале, за которой их ждал Орхан-бей. В самом узком месте ущелье делало изгиб. Засада стояла там. На противоположной вершине дозорного не было, потому что оттуда нельзя было подать знак сидящим в засаде.

Мавро взобрался на скалу, углом спускающуюся в ущелье, и внизу, у подножия противоположной горы, увидел сотни полторы-две людей, засевших в кустах между скалами. Проход в этом месте сужался до пяти-шести шагов. Попадись караван в засаду, спасения нет — ни в пешем, ни в конном строю развернуться было нельзя.

На вершине с той стороны ущелья зашевелились кусты. Мавро насторожился: видно, Каплан Чавуш вышел на указанное место. Мавро выпрямился и дал знак, что с дозорным покончено. Потом спустился к Орхану и рассказал обо всем, что видел.

Орхан-бей расположился удобнее и выше, чем Каплан Чавуш. Когда его стрелки заняли места на небольшой площадке, Орхан-бей увидел, что люди Каплана Чавуша таскают камни и складывают их на краю пропасти. Он понял замысел и отдал распоряжение тоже запастись камнями. Больше всех обрадовался Человек-Дракон: тут же разделся до пояса и, хлопнув шапкой оземь, принялся таскать огромные каменные глыбы. Все бросились ему помогать. Прежде чем раздался звон караванных колокольцев, люди Орхан-бея припасли достаточно камней для метания.

Вот показалась голова каравана. Сёгютцы двигались нестройной толпой, словно ничего не подозревая. Пугливая кобыла, которую вела в поводу ехавшая впереди Баджибей, приблизилась к повороту. Следовавший за ними Торос-ага вдруг запел, и горы в ответ загрохотали: «Эй, конь! Конь мой лихой!..» Как того и хотел Осман-бей, старая кобылица — не без помощи, правда, Баджибей — шарахнулась и свалилась с грузом под откос. Женщины закричали и остановились. Песня эхом разнеслась по ущелью: «С гордо поднятой головой!..»

Показался Осман-бей с тридцатью всадниками. На рысях приблизился к женщинам. Проехал мимо, отвечая на поклоны. Торос продолжал петь: «Как заржешь, враги врассыпную бегут». Тут он смолк и, набрав в легкие побольше воздуха, подал наконец сигнал: «От погони уйдешь и в погоне настигнешь! Грива вьется, что косы невесты! Эй, конь! Конь мой лихой...»

Свист стрел, грохот камней и боевые крики воинов перекрыли последние слова. Засада молчала — видно, враги растерялись от неожиданности.

Пир Эльван, оглашая скалы воплями, с поразительной легкостью кидал в пропасть каменные глыбы — точно метал их из пращи. Люди Орхана и Каплана Чавуша засыпали врага свистящими стрелами.

Отряд Осман-бея спешился, воины, укрывшись за скалами в широком русле, тоже взялись за луки.

Раздались первые крики раненых. Враги не могли опомниться и отстреливались наугад.

Мавро, натянув лук, ждал, когда покажется рыцарь Нотиус Гладиус. Керим, не целясь, пускал стрелу за стрелой.

В засаде первым пришел в себя Чудароглу. По разбойной своей привычке решил: сила солому ломит, удрать — тоже доблесть. Крикнул по-монгольски своим людям, чтоб спасались, и, петляя, как змея, от скалы к скале, побежал к лошадям. Монголы бросились за ним. И тут, словно выводок рябчиков, кинулись врассыпную остальные.

При виде бегущего врага, сёгютские воины закричали:

— Держи их, держи!

— Един аллах, един!

Но все голоса перекрыл клич Тороса:

— Ловите, мои соколы! Бейте их!

Воины Осман-бея, засевшие за камнями в русле, устремились вперед. Со скал к месту засады спешили люди Орхана и Каплана Чавуша...

Трое врагов были убиты — пронзены стрелами, раздавлены камнями. Двадцать — ранены, среди них семеро тяжело.

Большинство раненых были людьми бедными, подневольными, Осман-бей не пожелал уводить их в плен. Позволил отобрать у них все, посчитав эту кару достаточной. Тем, кому достались доспехи, одежда и деньги, он велел собрать оружие, перевязать раненых и отпустить их.

Стремянные подвели коней, Осман-бей оглядел своих воинов; отрядил пятьдесят человек и отправил их на Доманыч, чтобы вернуть стада, успевшие пройти через ущелье. Ему стало ясно, что засада означала: властитель Караджахисара решился пойти на открытую войну. Осман-бей и старейшины сочли теперь опасным уходить на яйлу, оставив Сёгют без прикрытия.

Когда Осман-бей собирался отдать приказ о возвращении, подоспел сеньор Руманос, властитель Биледжика. Друзья обнялись. Властитель был в ярости от того, что враги устроили засаду, напали на его верного друга, да еще на его собственной земле! Он бранился, мешая греческие слова с турецкими, посылал проклятия брату караджахисарского властителя Фильятосу. Но решение вернуться в Сёгют не одобрил. Подобная робость, по его мнению, могла лишь подзадорить врагов на новые вылазки, хоть они и потерпели поражение. Руманос предложил свою помощь, он присмотрит за Сёгютом. Однако Осман-бей не стал менять своего решения. Властитель Биледжика клятвенно уверял, что Осман-бей вправе напасть на караджахисарцев. Осман может отомстить им, не опасаясь за свой тыл, ибо он, сеньор Руманос, не позволит властителю Инегёля Николасу, давнему врагу Сёгюта, творить беззаконие.

Второй раз за этот день седлали коней воительницы Баджибей, чтобы ехать в Биледжик и забрать из крепости оставленное там добро. Им было по пути с сеньором Руманосом, и, пройдя мимо ущелья, они свернули на дорогу, ведущую к Биледжику.

Орхан, оставив своих неизменных спутников у развилки, отправился к отцу, чтобы испросить у него позволения вернуться прямо в Сёгют. Если отец разрешит, он подаст друзьям знак.

Керим и Мавро все еще не могли опомниться после боя, не веря, что участвовали в настоящем деле.

У развилки показался пленный сотник Али-бей, ведший в поводу боевого коня, которого ему пожаловал Осман-бей в благодарность за весть о засаде. Он шел, опустив голову, безразличный ко всему, и совсем не был похож на джигита, всю жизнь проведшего в войнах и сражениях. Неторопливо брел он по пыльной дороге к ущелью, пока не скрылся с глаз.

Приближалась полночь. Липкая жара окутала долину Сёгюта. Псы, надеявшиеся вместе со своими хозяевами провести ночь на прохладных горных яйлах, злились, ни с того ни с сего разражаясь лаем. Осман-бей и старейшины племени кайи внимательно слушали письмо, составленное муллою Яхши для отправки султану в Конью. В письме излагались события последних дней, говорилось о разбойных действиях Караджахисара, об опасности, которую представляет он для удела, и высказывалась просьба прислать, если понадобится, достаточно катапульт с небольшим отрядом воинов, чтобы осадить крепость.

Пока писалось письмо от имени удельного бея, шейх Эдебали со своей стороны сообщил обо всем шейху ахи в Конье и просил без промедления озаботиться первым делом назначением достойного бея в Эскишехирский санджак.

Когда письма уложили в кожаные торбочки и запечатали воском, Осман-бей обратился к Каплану Чавушу и попросил его вместе с Кедигёзом отправиться гонцом в Конью. Ехать быстро, делая за день по два перехода, передать письма кому следует, немедля получить ответ и столь же быстро вернуться в Сёгют. До возвращения дочь его, Аслыхан, может жить у него, Османа, на женской половине или, если он пожелает, у Баджибей.

Каплан Чавуш не заставил просить себя дважды: тут же поднялся, оделся бейским гонцом и ускакал вместе с Кедигёзом по караванной дороге в ночную тьму.

Оставив чинить повозку в Сёгюте, путники из Ярхисара отправились верхами в пещеру монаха Бенито. Только кормилица выбрала не коня, а мула — седла она не любила — и потому мрачно восседала среди сундуков с подарками. Слева и справа старую женщину сопровождали на лошадях слуги, чтобы в нужный момент ее поддержать.

Орхан с Лотос ускакали вперед. Орхан отдал девушке своего Карадумана, а себе взял одного из боевых коней, на которых ездил отец. Мавро и Керим глядели им вслед и посмеивались. Опять Орхан вырядился, будто на праздник, опоясался дорогим оружием. Юноша искал случая остаться наедине с Лотос. Он то и дело косился на девушку, но, стоило ей повернуть голову и взглянуть на него, отводил глаза.

Керим сказал:

— Наш Орхан-бей, как услышал от Аслыхан, что Лотос-ханым хочет взять за себя властитель Биледжика сеньор Руманос, так голову потерял и языка лишился...

Мавро, думавший о чем-то своем, процедил:

— С чего бы это?

— Вчера, когда встретились они посреди Карасу, понял я: с первого взгляда влюбился он.

— Так они вроде не впервые виделись.

— Мало чего было раньше. В ее годы девушки быстро меняются. В прошлый год, когда они приезжали, мы на яйле были. За два года выросла Лотос-ханым, такой красавицей стала — не приведи аллах!

— Ну и что?

— Орхан-бей умолял Аслыхан: разузнай, говорит, отдаст ли отец ее замуж, согласится ли она?

— Если согласится, не удивлюсь, хоть властитель Биледжика уже слаб стал, зубов нет и лицо в морщинах...

— Чего ты хочешь? Ему за пятьдесят...

— Подумаешь. Отец мой покойный говорил: «Молодые, они любят мужчин в возрасте. Погляди на твою бестолковую матушку, сынок Мавро...» И правда, моя мать была на пятнадцать лет моложе отца.

— Ну и что?

— Да ничего, приятель. Семнадцать лет прожили. Всех других мужчин моя матушка и за людей не считала. А умерла — любовь свою на тот свет забрала.

— Не каждая женщина на твою мать похожа. Лотос-ханым — тринадцать, а властителю Руманосу — все пятьдесят. Через семнадцать лет ханым тридцать будет, а ему — под семьдесят... Тогда и вовсе не подойдут они друг другу...

— Еще как подойдут, мужчины старятся позже женщин. Отец мой покойный говорил: «У бабы, считай, каждый год за два...»

— А если попадется не стареющая, да еще и распутная?

— Тогда плохи твои дела, приятель! Сраму не оберешься... Пошли господь такую беду соседу, а не нам...

Они умолкли. Поглядели на ехавших впереди Лотос и Орхана. Девушка то и дело качала головой, пожимала плечами.

Орхан-бей без конца задавал вопросы:

— Значит, вы с самого начала решили остановиться в Биледжике? — Он умолк, ожидая ответа, Лотос покачала головой.— В Армянском ущелье властитель Руманос дважды про вас спрашивал. Если бы наши женщины не отправились в Биледжик, он непременно поехал бы за вами в Сёгют. Любопытно, чего это он вздумал? — Девушка опять пожала плечами, с трудом сдерживая улыбку.— Ведь до сих пор вы никогда не останавливались в Биледжике, всегда у нас. Что стряслось в этот год?

— Поздно выехали... Матушка-кормилица решила: не успеем добраться до Сёгюта. Она, сами знаете, всего у нас боится. А тут сказали, Чудароглу в округе балует. Спешили засветло добраться..

— Чудароглу женщин не крадет! Да еще на землях Биледжика. И к тому же дочь ярхисарского властителя...

— Монгол он, за деньги на все готов... Обычая не блюдет.

Орхан покосился на Лотос. По улыбке понял: разговор ничуть не смущает ее. Откашлялся.

— Слыхал я, порешили вы на сей раз в Биледжике остановиться, потому что...

Лотос широко раскрыла глаза и с замиранием сердца ждала, что скажет он дальше.

— Потому что хочет тебя взять за себя сеньор Руманос. Правду говорят?

— А кто сказал?

— Кто сказал, тот сказал. Так правда ли это?

— Пока не узнаю, кто сказал...

— Верный человек. Отец твой, как говорят, согласился... Наказал глянуть на него... точно ты уже невеста ему... Вот потому-то и заночевали вы вчера в Биледжике. Ну как, глянули? Понравился жених?

Щеки у Лотос порозовели. Но глаза стали насмешливыми.

— Да, глянула!... Хороший человек. Даже очень... Зрелый!

Орхан не понял насмешки. Залился краской. Глухо спросил:

— А годы? Пятьдесят ему, а может, и больше...

— Выглядит он не таким старым. А вот я на Бала-ханым гляжу, ведь и она много моложе... Значит, бывает такое... В тринадцать лет полюбила Бала-ханым вашего отца...

Орхан чуть было не сказал: «Мой отец — дело другое. К тому же ему только тридцать четыре». Но промолчал, стиснул зубы.

— Говорят, многие знатные девушки в наших землях мечтают выйти за сеньора Руманоса,— добавила Лотос многозначительно.

— Сравнила себя с ними! — Орхан до боли стиснул рукоять кинжала.— Тебе всего тринадцать — тридцать семь лет разница! Когда будет двадцать пять, так за шестьдесят...— Он чуть было не сказал «старому черту», но удержался,— ...ему перевалит... Неправ твой отец, что согласился. Ты должна отказать...

— Да как же? По нашей вере грех — идти против воли отца... Великий грех. И потом, есть у нас обычай — давать приданое. А сеньор Руманос не берет за мной ничего... У моего отца земли мало. Откажет он мне в приданое несколько деревень — совсем обеднеет.

— Неужто никто другой без приданого не возьмет?

— Не знаю, пока не объявлялся.— Лицо ее стало печальным.— Да и не надеюсь, что объявится.

Орхан проглотил комок в горле. Помолчал. Глаза его сузились. Казалось, он принял трудное решение.

— Нет у нас такого обычая — брать приданое. Очень даже стыдным считается. Напротив, мы, туркмены, за девушку выкуп даем.

Лотос удивленно заморгала глазами. Потом озорно засмеялась и спросила:

— К слову сказать... За меня какой у вас дадут выкуп?

Орхан не ожидал такого вопроса. Вновь появилась у него какая-то надежда. От радости перехватило дыхание. Не понял, что она, может, только в шутку говорит, и, поскольку еще не умел обманывать, задумался, чтобы ответить поточнее.

— Дадим стадо овец. Голов триста... Коров дойных, буйволов, волов, породистых боевых коней. Дорогое оружие дадим... Килимы, ковры, ткани.

— А земли?

Орхан заволновался. Ответил, подбирая слова:

— У нас землю не дарят... за девушку... потому что земля не принадлежит бею.

— А кому?

— Аллаху.

Лотос знала, что у туркменов все наоборот. Не стала переспрашивать.

— А деньги?

Вопрос Орхану не понравился, и он не счел нужным это скрывать. Лишь когда понял, что Лотос в шутку спрашивает, у него отлегло от сердца.

— Мы, когда берем девушку, о деньгах не спорим. Сколько просят, столько и даем.

— А если нет столько?..

— Найдем, возьмем, отдадим. О деньгах не торгуются у туркменов... когда берут любимую женщину.

Лотос лукаво поглядела на него и притворно вздохнула:

— Ах, если бы я могла стать туркменкой!..

— Отчего же не стать?

— А как быть с верой?

— Для нас различие в вере неважно.

— Ой ли? Сначала неважно, а потом требуете, чтобы жены приняли мусульманство.

— Нет у нас такого... На веру мы не смотрим, когда берем женщину. Глядим, чтоб храбрая была, чтоб сына джигитом могла вырастить.

Совсем близко зафыркал мул, на котором ехала кормилица. Орхан оглянулся, и вдруг ему показалось, что он может упустить благоприятный случай, а другого не представится. И, удивляясь самому себе, торопливо прошептал:

— Скажи «нет» своему отцу! Хорошо, Лотос-ханым? Скажи: «Не выйду за него, в деды он мне годится». Скажи: «Без приданого берет меня Орхан!» — Он остановился.— Пойдешь за меня?.. Я сватов пришлю... На будущий год, как вернемся с яйлы... Подождешь год?

Они поглядели друг другу в глаза. Лотос сразу стала серьезной. Такой красивой Орхан ее еще никогда не видел. Опустив глаза, она взволнованно сказала:

— Не знаю... Согласится ли отец...

— Об этом я позабочусь... Уговорю. Чего бы ни стоило, уговорю. Откажи только властителю Биледжика. Откажешь? Если отец настаивать будет, сумеешь год обождать?

— Не станет отец меня неволить.

— Откажи!

— А кто сказал, что я соглашусь? Кто?

— Нет, никто...— Орхан просиял. Едва удержался, чтоб от радости не пустить коня вскачь.— Э-эх! Дай тебе аллах долгой жизни! Спасибо!

Он со всей силы натянул удила. Конь взвился, Орхан задел ногой колено девушки. Лотос застонала.

— Сильно ушиблась? — испуганно спросил Орхан.— Прости! — В растерянности дважды почтительно поклонился, приложив руку к груди, потом к подбородку, затем ко лбу.— Ах, как нехорошо! Очень больно?

Лотос рассмеялась.

— Да нет, ничего... Не такая уж я слабенькая. Не гляди, что худая... Туркмены, говорят, любят полных девушек. Еще увидим, придется ли по душе твоей матушке такая тощая невестка?

Орхан глядел на нее с восхищением. Зажмурился, словно у него закружилась голова от ее красоты. Потом ответил с уверенностью не знающего ни в чем отказа избалованного бейского сынка:

— У туркменов женщины в мужские дела не вмешиваются, Лотос-ханым. Берем все, что захотим.

— Что захотим, это как?

— Все, что сердцу мило...

— Слушай, с чего бы это Орхан-бей дважды поклонился девушке?

— Какой девушке?

Мавро, занятый своими мыслями, всю дорогу отвечал Кериму невпопад. Он поглядел на Орхан-бея и Лотос-ханым. Потом, увидев пещеру монаха, которая зияла впереди разверстой черной пастью, натянул поводья, словно всем им грозила опасность, и, понизив голос, спросил:

— Как они могли узнать час в час, когда мы выйдем на яйлу?

— Кто?

— Ну те, в засаде... Нет, правда, если бы каждый год в один и тот же день выходили... А то под вечер прокричали глашатаи: «На кочевье, на кочевье!..» За ночь приготовился Сёгют, а рано утром в путь вышел. Значит, кто-то врагу дал знать еще вечером.

— Ты думаешь?

— Конечно... Не узнай враг вечером, как бы собрал он отовсюду мерзавцев, чтобы нам дорогу преградить? Этих баранов из Эскишехира и Караджахисара, банду Чудароглу... Наших кровных врагов без роду, без племени?..

— В самом деле! Помилуй, Мавро, кто ж среди нас лазутчик?

— Вот и я думаю! Самое время найти его.

— Неужто Осман-бей не подумал, раз тебе такое пришло в голову?

— Подумал. И знает нам неведомое.

— Если так, то чего же...

— У беев другой порядок. «Бей и за зайцем в арбе охотится»,— любил говорить отец.— Он бросил настороженный взгляд на черную пасть пещеры.— По мне...— Опустил глаза и медленно произнес: — Начало всех бед... Отец мой покойный говорил: «В каждом грязном деле, сынок Мавро, или женщину ищи, или в крайнем случае попа!..» Слушай, друг, а что, если нам проверить пещеру монаха Бенито... Не иначе, сюда следы ведут. Клянусь обеими верами!

— Чего легче? Пойди да посмотри, когда его нет там...

— Нельзя! Монахи — люди заколдованные, братец Керим. Пещерный отшельник — это тебе не деревенский поп. У них такая сила... не справишься. Видишь, у пещеры ни дверей, ни трубы. Кто ее стережет? Заклятие! Кто нарушит его, тот и поплатится — язык у него отнимется, не сумеет и рассказать, что в пещере видел. Отец мой покойный говорил: «Страшные люди пещерные отшельники: с духами да ведьмами дружбу водят. Держись от них подальше, сынок Мавро!» Нет. Тут человек нужен такой, который все знает про волшебные силы. Вот бы сюда дервиша Камагана, иначе дело не выгорит...

Керим задумался, потом сказал резко:

— Трусливый гяур, испугался поганого монаха? Да откуда у Бенито, будь он хоть из рода святых до седьмого колена, божественная сила? Не трусь, я зайду! Ты только у входа посторожи.

— Что ты, друг мой, нельзя!.. Никак нельзя!

— Посторожить, что ли, нельзя?

— Посторожить — это проще простого. Тебе туда заходить не следует... Мнишь тайну узнать, а сам в преисподнюю провалишься и пропадешь!..

— Перестань болтать! Согласен сторожить или нет?

— Сторожить? Погоди, погоди...

— Скажи прямо: «Боюсь поганого Черного монаха!»

— Погоди торопить. Кажется, отец мой на этот счет ничего не говорил. Ладно, посторожить могу. Да только не следует тебе в пещеру ходить, тем более одному. Думаешь, дело это простое?.. Не тут-то было: очень даже страшное...

— Не бойся, глупый гяур! И мы в медресе кое-чему учились. Шкура муллы монаху не по зубам. Силой молитвы одолею я чародейство Черного монаха, а духи и пери меня не тронут. Ты стой на страже и смотри в оба! Да гляди, чтоб от страха дыхание не сперло, а то свистнуть не сумеешь и своими руками выдашь меня монаху.

Они выехали на луг перед пещерой.

Мавро молчал, точно язык проглотил.

Один из ярхисарских воинов подошел к пещере, крикнул:

— Почтенный отец! — Выждав немного, повторил: — Благословенный отец наш Бенито!

Его голос эхом отозвался в пещере. Ответа не было. По очереди кричали и кормилица, и Лотос-ханым, и Орхан-бей — голоса гулким эхом гудели в пещере. Керим подмигнул Мавро.

— Что скажешь, Мавро? Самое время.

— Нельзя! — Мавро побледнел.— Постой!

— А чего стоять, дорогой? Кормилица четки перебирает. Слуги коней пошли расседлывать. А Орхан-бея и Лотос-ханым в счет не бери. Никто не заметит, как проберусь в пещеру. Глядишь, свинья Бенито...

— Помилуй, Керим Джан, не зови его так!

— Ладно, не сердись. Подлец Бенито...

— Брат мой, просил же тебя не говорить так.

— Замолчи, заячья душа! Я иду, а ты — хочешь, сторожи, хочешь, закрой глаза и молись. Но знай, попадусь ему в руки — рассвирепеет... Понял? Неужто дашь меня разорвать черному подлецу?

— Да что ты? Господи упаси! Как можно руку поднять на монаха?

— Кто сказал руку? А эту саблю зря, что ли, носим?

Керим соскочил с коня. Подбоченился, усмехаясь, огляделся. Слуги помогали кормилице слезть с мула. Орхан и Лотос заехали в колышущийся на ветру тростник. Керим, не обращая внимания на Мавро, твердым шагом вошел в пещеру.

После яркого солнца здесь было холодно и темно, точно беззвездной ночью. Выругавшись сквозь зубы, Керим постоял, ожидая, пока привыкнут глаза. Наконец он увидел факел с железной ручкой, торчавший в расщелине, вынул из мешочка на поясе огниво и трут. Керим не верил в поповские чары и потому вовсе не испытывал страха. Как-никак, он тоже учился у муллы!.. Раздув огонь, зажег смазанный нефтью факел. На душе стало веселее. Молвив: «Во имя аллаха! На доброе дело!», поднял факел над головой и шагнул в темноту. Иногда он останавливался, оглядывался по сторонам, смотрел вверх. Стены пещеры за долгие годы покрылись сажей от костров. Пахло дымом. Под ногами скрипел песок. Никаких следов сырости. Через двадцать шагов своды понизились. Керим остановился, впервые ощутив страх. Стиснул рукоять сабли. Пригибаясь, двинулся дальше. Через семь шагов скалы раздались. Он снова выпрямился. Теперь под ногами был камень. Шаги гулко отдавались под сводами пещеры. Испугавшись, что за шумом шагов не услышит свиста Мавро, остановился. Прислушался... Только тихо завывал ветер. Кериму стало не по себе. Сделав еще несколько шагов, остановился пораженный: перед ним была стена, а ведь до сих пор ему не попались ни постель, ни какая-нибудь утварь! Ощупал камни, ища тайный ход. Ничего не нашел. Только легкое дуновение воздуха покачало пламя да где-то далеко завыл ветер...

Керим вернулся. В начале низкого прохода у стены лежал большой ворох сена. Он остановился, воткнул в расщелину стены факел. Сено было свежее, недавно скошенное. Вдруг он заметил, что сквозь сено — в том месте, где падала его тень,— пробивается едва различимый свет. Стоило ему немного сдвинуться, и свет пропадал. Он отвалил сено. Открылся пролом, достаточно широкий, чтобы в него можно было пролезть. Согнувшись, Керим скользнул в лаз и осторожно высунул голову с другой его стороны. Здесь была еще одна пещера, большая и высокая. Сверху через расщелины проникал свет и воздух... Керим огляделся. Так вот где живет монах Бенито! Широкое ложе — жерди, на которых навалено сено,— прикрытое сверху волчьими шкурами. В углу на решетке очага медная кастрюля. Слева от входа висит монашеское облачение. Приглядевшись, Керим увидел поношенную одежду греческого крестьянина, черный вязаный башлык... Он не верил своим глазам: значит, Черный проводник и монах Бенито — одно лицо! Одежда была еще мокрой от болотной грязи. Теперь ясно, кто сообщил врагу о начале кочевки. Кериму показалось, что, если он сейчас же не выберется отсюда, с ним непременно что-то случится и он не сумеет рассказать Осман-бею о том, что видел, не сможет предотвратить беды. Собираясь уходить, он заметил за постелью сундуки. Подбежал к ним, открыл. В одном сундуке были воинские доспехи, оружие, сигнальные стрелы всех византийских властителей, туркменских беев и монгольских отрядов, хозяйничавших в округе, другой — доверху набит книгами. Керим решил было, что это поповские книги, до которых ему нет дела, но любопытство муллы победило: он раскрыл лежавшую сверху и поразился... Книги были на арабском и турецком языках! Керим вспомнил, что год назад ограбили караван, шедший из Стамбула в Тавриз, и тогда пропали редкие, бесценные книги. Выходит, либо монах участвовал в нападении, либо хранит награбленное добро. Мулла Яхши, помнится, говорил, что караван вез тавризскому ильхану в подарок от византийского императора десять редкостных книг. Керим сосчитал: десять. Но то, что он обнаружил под книгами, поразило его еще более: на дне сундука хранились православные иконы в богатых золотых окладах, украшенных жемчугом и алмазами, каждая — целое состояние. То были, видно, образа, украденные из церквей три года назад шайкой Чудароглу.

«Надо спешить»,— промелькнуло у Керима в голове. Он тщательно сложил книги на место. Поднялся, вылез из пещеры монаха и, схватив факел, двинулся было в обратный путь. Но тут вспомнил, что забыл завалить проход сеном: монах может догадаться, что кто-то у него побывал. Керим сгреб сено в охапку и... земля под левой ногой вдруг качнулась. Керим повалился на бок — казалось, своды пещеры обрушились на него. Страшная боль огнем обожгла ногу, пронзила сердце. Он попробовал встать, но не смог. «На помощь, Мавро! Смилуйся, великий аллах!» — прохрипел он и закрыл глаза. Вот, не верил в заговоры и попался. Боль не утихала, и он бессознательно схватился за ногу. О боже! Совсем не колдовские силы держали его, а обыкновенный, сработанный кузнецом волчий капкан! Керим воспрянул духом. Снова попытался встать, но от острой боли потемнело в глазах, закружилась голова. «Спастись! Во что бы то ни стало спастись!.. Может, позвать на помощь? Нет, прежде попробовать самому...» Он ощупал капкан: стальная дуга в два пальца толщиной, острые зубцы. Керим с трудом приподнялся. Правой ногой чуть отжал пружину, растянул дуги руками и, напрягшись, вытащил ногу. Сапоги и толстые шерстяные носки уберегли кость. Но боль не утихала. Керим сел, попробовал пошевелить пальцами. Но так и не разобрал, целы ли они? Он был рад, что освободился от капкана. «Ничего, теперь выберемся!..» Установил капкан на прежнее место, засыпал сеном. Радость избавления придала ему силы. Он снова попытался подняться, но устоять на одной ноге не смог.

Смертельный страх стиснул Кериму сердце. Что делать? Медлить нельзя, надо торопиться! Ведь если его застигнет Черный монах, прикончит на месте не раздумывая. Снова попытался встать, чтобы взять факел, но ступить на левую ногу было невозможно, словно ее отрезали по колено. Тяжело дыша, он опять опустился на каменный пол. Хотел помолиться, но вспомнил лишь первые слова. Волоча ногу, подполз к стене и, опираясь о нее, поднялся. Дотянулся до факела. Голова кружилась, каждое движение вызывало нестерпимую боль. Он запрыгал на одной ноге, держась за стену, но тут же остановился. В отчаянии огляделся, ища палку. Оперся было на саблю, но она согнулась даже в ножнах. Вспомнил о палаше ахи, заткнутом за пояс. Клинок палаша был выкован Капланом Чавушем толще обычного...

Когда, превозмогая боль, он добрался до выхода, силы покинули его. Сколько ни старался, не мог вспомнить, погасил ли он факел, воткнул ли его на прежнее место. К счастью, Мавро, в тревоге ждавший его у входа, тут же подбежал к нему, подхватил.

— Что с тобою, брат?

Керим, падая на колени, простонал:

— Подгони коня!.. Скорее!.. Кликни ярхисарцев, пусть посадят меня в седло... Скорее в Сёгют!..

— Наткнулся на джинов, братец Керим?..

— Какие там джины!..

Подскакали Орхан и Лотос.

— Что случилось?

Керим, пытаясь улыбнуться, сказал:

— Ничего, Орхан-бей! Ногу вот подвернул. Болит... С твоего позволения Мавро проводит меня.

— Конечно... Дели Балта — мастер, вытянет, перевяжет, все пройдет.

 

II

Минуло ровно пятнадцать дней с тех пор, как Каплан Чавуш уехал гонцом в Конью. Вот уже три дня Аслыхан места себе не находила, хоть и знала, сколь долог туда путь. Утром и вечером приходила она к Кериму, все еще лежавшему в постели, и заставляла его (в который раз!) считать и пересчитывать ночевки. Она приходила всегда в отсутствие Баджибей: видно, не одна тревога за отца гнала ее к Кериму, но и желание побыть наедине с женихом.

Быстро перебежав двор, остановилась в дверях. Знала, что Баджибей нет дома, но позвала:

— Баджибей! Матушка Баджибей!

Подождав немного, боязливо огляделась, будто заявилась сюда по тайному делу. Вошла в дом. Солнце давно закатилось, здесь было темно. Тихо поднялась по лестнице. Из комнаты Керима пробивался свет. Она заглянула в щелку.

— Кто там? Это ты, Аслыхан?

Аслыхан засмеялась.

— Матушки Баджибей здесь нет?

— Ишь, матушка Баджибей ей нужна! Где ты пропадаешь с утра? Посылал за тобой, где была?

— А что? Дели Балта сказал: «Выздоравливает! Через несколько дней встанет!»

— Дели Балта? Нашла кого спрашивать. Чего же кровь мне пускал, если я выздоравливаю? — Керим притворно вздохнул.— Нет у меня надежды, Аслыхан! Пропала нога. Подумай, стоит ли выходить за хромого?

— Молчи! Не то рассержусь! — Она глянула на него со страхом, потом с жалостью.— Врешь! Давно выздоровел. В первые дни так стонал, кого хочешь разжалобил бы!

— Ничего не выздоровел! Пиявки без конца ставит Дели Балта, да еще норовит кровь ножом отворить.

Он выпростал ногу из-под одеяла. Мелкие сосуды были перебиты, нога посинела. В первые дни боль поистине была нестерпимой. Чтоб унять ее, ногу обертывали свежесодранной шкурой. Капкан повредил и сухожилия, поэтому пальцы не слушались и двигать ими было больно.

Пока девушка смотрела ногу, Керим, улучив момент, схватил ее за руку, притянул к себе. Аслыхан стала отбиваться, но он закричал:

— Ой, нога! Погоди! Ногу больно! — и быстро поцеловал ее в щеку, в губы.

— Оставь! Кто-то идет... Ей-богу, матушка Баджибей!

— Да подожди ты, безбожница! Сколько раз говорил: лучше нет лекарства! Жалости в тебе ни на грош!

— Ну, заладил: лекарство!

— Клянусь! Зачем шкурой обертывал Дели Балта? Потому, что исцеляет меня свежая, молодая кожа. И любовь — тоже...

— Руки! Пусти, говорю! Вон пришел кто-то. Матушка Баджибей! Оставь, Керим Джан! — Она высвободила руку.— Где отец мой застрял?

— Опять завела!

— Дороги опасны. Вон и люди говорят: «Гонцы быстро скачут, быстро возвращаются. Не должен Каплан столько дней пропадать в пути».

— Болтают...

— Разве не должен был уже вернуться отец? Сколько ночевок осталось по твоему счету, Керим?

— Я уже говорил тебе!

— А я запамятовала. Покой и сон потеряла... До утра молитвы читаю... Сегодня пятнадцатый день. Вот уж и вечер. Гляди: дороги тьма запечатала. Где он? Сосчитай-ка стоянки! Может, пропустил, забыл?

Керим хитро прищурился.

— Сосчитать легко, но есть условие.

— Что за условие?

— Один поцелуй.

— Вот бесстыдник! Уже, поди, все сёгютские бабы про меня судачат... Ох, подставишь ты меня под кнут Баджибей!

— А я признаюсь, скажу: «Сам во всем виноват! Застал бедняжку врасплох! Схватил...»

— Схватил! С такой-то ногой? Все равно никто не поверит... «Позор сестрам Рума!» — вот что скажут. Матушка Баджибей засмеет, а потом и прибьет.

— Как хочешь! Не будет поцелуя, не будет тебе и стоянок.

— Да что ты, Керим, грешно так говорить. Видно, нисколько тебе не жаль меня, гяур!

— А тебе меня жаль? Нога покалечена, хромым останусь. Стонал, плакал — горы разжалобил! Только тебе, безбожнице, не жаль Керима! И что я таким несчастным уродился!

Аслыхан, лукаво улыбнувшись, глянула на дверь. Сделала шаг к постели.

— Только разок!.. Не отпустишь, по ноге ударю. Снова кричать будешь.

— Да что ты! Когда я врал? Слово мужчины! Сказал: раз — значит, раз. Сказал: два — значит, два...

Аслыхан подошла еще ближе, остановилась, пугливо озираясь.

— Только в щеку... Один. И в щеку.

— Ну, нет — так не пойдет. Какая радость в щеку! Или в губы, или никак! Ах, бедный я, бедный!

— Чем же бедный?

— Разве не так? Если не позволяешь себя целовать — значит, не любишь.

— Вот еще!

— Или разлюбила! В книге написано: не дает в губы целовать, верный знак — охладела. И сказано это про Лейлу и Меджнуна, про Керема и Аслы.

— Нет такого бесстыдства в книге про Керема! Тот Керем тебе, безбожник, не чета — настоящий святой.

— Конечно, где нам! Рукой не дотянешься! Силы не хватит! Хромой! Дичи не догонит, от погони не уйдет! Может только лежать, глядеть да умолять. Но кто его пожалеет?

— Зря стараешься! И не стану жалеть. Грех это, Керим,— без обручения с парнем целоваться! На том свете покоя, не будет! Ну, сосчитай, Керим, сколько осталось стоянок Каплану Чавушу?

— Любила бы отца, не тянула бы! Ох, и безжалостные вы все, бабы! Я в постели мучаюсь, милости у аллаха прошу. И бедняга, тесть мой Каплан Чавуш, ночью по болотам да по горам скачет, со зверьем бьется. А на врага налетел — саблю обнажает...

— Ох! Не говори так, Керим! Сон я видела. Правда ли, скажи!

— Узнать правду хочешь, плати вперед!.. Произнесем молитву! Ветер да воду на помощь призовем!

Аслыхан в отчаянии подошла к постели Керима, наклонилась над ним. Юноша обнял ее. Она хотела было вырваться, но грудью ощутила его жар и отдалась на волю его сильных рук. В такие мгновения Аслыхан вспоминала одну из сказок Деде Коркута, которую любила повторять самая бесстыжая женщина в Сёгюте, Джинли Нефисе: «Как орел на добычу, налетел парень на девушку, схватил, бросил на постель. Сорвал одежду с несчастной, навалился, стал душить в объятиях. Отбивалась сначала девица, сил не жалея, но, почуяв сладость мужскую, ослабла и приняла ее, страх позабыв. Утолила первый голод жизни безмужней. Эх, сестры! Да будет всем нам счастье такое! Познала она радость нежданную, ласкала друга любимого. Припали они уста к устам, язык к языку. Схватились в битве любовной, обнимали друг друга, распаляясь огнем негасимым, и в беспамятстве оба вкусили блаженство небесное. А когда отдышались, то новые игры затеяли, все забавы одну за другой перепробовав, дали клятву — в любовном бою не сдаваться и сражались, покуда язык их речь нежную молвить был в силах, друг другу ни в чем уступать не желая. Наконец, обессилев, упали, распался железный обруч объятий, А очнувшись, так горевала девица: «Эх, матушка, не стыдно тебе, что радость сию от меня столь долго таила. Почему не выдала раньше замуж меня? До четырнадцати ждать заставляла!..» Прокляла свою матушку и, как гяурку, до смерти ее не простила».

Аслыхан со стоном вырвалась из объятий Керима. Казалось, он прочел ее мысли.

— Ох, Керим! Сосчитай же скорее стоянки, чтоб им провалиться! Скажи, где сейчас бедный отец мой.

— Сколько дней назад он уехал?

— С нынешним пятнадцать.

— Так. Сколько стоянок сказал я до Коньи?

— Не помню.

— Девять.

— А оттуда?

— Ах, глупая! Если туда девять...

— Не знаю.

— И назад, конечно, девять.

— Вот беда! Значит, рано ему еще возвращаться!

— Рано. Но ждать осталось недолго. Не с караваном идет, а верхом на хорошем коне. Сто пятьдесят фарсахов отсюда до Коньи. За час он два фарсаха должен проезжать. Знаешь, что такое фарсах?

Аслыхан улыбнулась.

— Нет.

— И не стыдно тебе, о великий аллах! Фарсах — это сколько галопом проскачет лошадь кочевника за час. Поняла?

— Нет, не поняла...

— Вот бестолковая! Отсюда до Иненю около девяти фарсахов...

— Ты мне лучше скажи, где будет этой ночью отец?

— Положим, шесть или семь дней он добирался до Коньи. Два дня там...

— Это почему два? Сказал: «Отдам бумагу — и сразу назад».

— Как же он вернется, не получив ответа?

— Пусть получит!

— Легко сказать: «Получит». Пока не прочтут, что в нашей бумаге написано, не поймут толком, не взвесят и не напишут нужный ответ...

— Ох, горе мне! Это, видно, надолго — как паломничество муллы Яхши в Мекку.

— Нет, что ты! Известно: бумага важная. Да и Каплан Чавуш за день два перегона делает. Этой ночью будет если не в Эскишехире, то в Сейитгази наверняка.

— А где это, Сейитгази? Сколько дней оттуда?

— От Сейитгази до Эскишехира считай день пути. Столько же от Эскишехира до нас. Выходит: если не завтра вечером, то послезавтра непременно здесь будет.

— Если только по дороге не попался он в монгольскую ловушку и не растерзали его звери.

— Замолчи! Недаром его зовут Каплан Чавуш — Вожак Тигров. К тому же с ним Кедигёз. Не звали бы его Кедигёзом, Кошачьим Глазом, если бы ночью не видел он лучше, чем днем. Проскочут через любую засаду. По моему счету, сегодня вечером должны они прибыть. Но только не знаю...— Керим не успел договорить, на улице раздался девичий голос:

— Эй, сестра Аслыхан! Готовь бахшиш за добрую весть...

Аслыхан испуганно глянула на Керима. Ей вдруг показалось: уйди она сейчас, и уже никогда больше не вернется, не увидит своего жениха. Она кинулась вон из комнаты.

— Дядюшка Каплан Чавуш приехал! — кричала во дворе Ширин.— Эй, сестра Аслы, готовь бахшиш!..

Каплан Чавуш с трудом слез с коня, охнул, уцепившись за луку. На стук копыт выскочил Дели Балта.

— Кто здесь?

— Помоги, Дели,— простонал всадник.— Помоги! Конец мой пришел.

— Ты ли это, Каплан Чавуш? — узнав его по голосу, засуетился Дели Балта.— Уж не ранен ли, упаси аллах!

— Если б ранен, Балта! С коня не слезал от самого Сейитгази.

— Да ты что, глупый, смерти своей ищешь? В твои-то годы день целый с коня не слезать?!

— Дай руку, помоги в дом войти. Осман-бей здесь? Один?

— Только что с отцом шейхом встали на вечернюю молитву.

— Ох, хорошо!.. Ради аллаха, отведи меня на террасу, дух переведу. И вели холодного айрана принести! Да поскорее!..

Из дверей поварни во двор падал свет. Дели Балта закричал во все горло:

— Ширин!.. Умерли вы все там, что ли? Перевешать вас пора...

Ширин выскочила из дверей.

— Прикажи, дядюшка Балта!.. Да кто это? Вернулся, значит, Каплан Чавуш! Жив-здоров...

— Не болтай, срамница! Айрана, да похолодней! Быстро! — Дели Балта похлопал по боку часто дышавшего коня.— Пусть кто-нибудь поводит его, чтобы остыл,— весь в мыле...

Дели Балта помог Каплану Чавушу подняться по лестнице, усадил его на софу, подложил под спину подушку. Каплан закрыл глаза. Конюший с жалостью поглядел на него.

— Вот глупец, убили бы тебя — и поделом! В твои годы бейским гонцом ехать, ишь, додумался!

— Прав ты, Балта. Не для меня уж теперь это...

— Чтоб тебе в ущелье остаться! Чтоб звери разорвали тебя! Чтоб разбойники раздели да нагишом пустили...

— Ну, заболтался ты совсем, старый! А на что у меня дагестанская сабля? Неужто сам врагу в руки дамся...— Он огляделся.— Где Мавро, Пир Эльван?.. Что Керима не видно?

— Ах да, ты и не знаешь! В силок попался твой Керим Джан на другой день, как ты уехал. Чуть ногу не отхватило, до сих пор в постели лежит...

— Да погоди ты! Какой силок? Где же он на него напоролся, вислоухий мулла! Пропали труды мои...

— Пропасть не пропали! — Дели Балта, оглядевшись по сторонам, склонился к Каплану Чавушу и прошептал: — Зашел он в пещеру скотины Бенито.

— Да что ты?

— Благодарение великому аллаху, легко отделался! И не побоялся, что рот ему перекосит, руки-ноги отнимутся.

— Чего искал он в пещере? С кем пошел?

— Один. Не послушался Мавро, тот его отговаривал, умолял не ходить...

— Рехнулся, что ли? Зачем ему туда ходить было?

— По-моему, дорогой Каплан, бывший мулла и твой будущий зять хоть и глуп, но совсем не трус. С именем аллаха на устах, но один ведь пошел...

— Ну да бог с ним! Зачем, говорю, пошел?

— Зачем? Кровных врагов ищут они с Мавро. Как охотники, по следу идут...

— След привел их в пещеру Черного монаха?

— Эх, приятель, недаром сказано: «Старые дураки глупее молодых!»

— Скажешь ты наконец, Дели, в чем дело? Неужто след кровников в пещере искали?

— Искали и нашли.

— Ну и кто же враги?

— Не врагов кровных нашел Керим, а Черного проводника — столько лет искали его все беи да властители.

Каплан Чавуш даже подскочил.

— Помилуй, брат Балта, не поверю!

— Верь, не верь, а вот нашли.

— Да не тяни ты, говори сразу! Прикончил Керим Джан Черного проводника?

— Нет, не прикончил.

— Как так, нашел и не прикончил?.. Своими руками я повесил ему саблю через плечо! Трус окаянный...

— Увидел бы, так прикончил! Глазом не моргнул бы. Только, увы, одежду нашел, а самого проводника в ней не было.

— С чего он взял, что одежда Черного проводника?

— В болотной грязи вся, еще свежей! Рядом балахон, в котором он обличье свое скрывает.

— Ай-ай-ай!

— Мало того, решил Керим вокруг пошарить. И что же?! Помнишь, тавризский караван ограбили в прошлом году в Кровавом ущелье? Подарки везли ильхану Аргуну от поганого императора византийского? Ильхан Аргун сетовал: не жаль, говорит, золота и алмазов, книг жалко, разыщите книги. Наслал сюда монгольских следопытов, что муравьев!.. Так вот, Керим книги эти нашел! Мудрость всего мира в них собрана...

— Ну и дела!..

— Да, дела, друг мой! И еще нашел он золотых идолов, усыпанных драгоценными камнями. И кадила из черного дерева — дороже золота. И лики пророка Иисуса и девы Марии...

— Погоди, погоди, знаю! Украдены из церкви Айя-София в Изнике. Как же собрал все это в своей пещере мерзавец Бенито?

— Или скупал их за бесценок, или у грабителей отобрал... Или же пещера его — притон разбойничий.

— Что сказал на это наш бей Осман?

— Выслушал, руки в бороду запустив. Задумался... «Никто пусть сейчас не проговорится,— сказал.— Придет время, знаю, что делать будем...»

— Коли так сказал, конец Черному монаху! Не уйдет от Осман-бея.— Каплан Чавуш рассмеялся. Потом опять стал серьезным.— А глупый Керим? Поймал, значит, его Черный монах?

Дели Балта рассказал, как было дело.

— Дивлюсь я на твоего зятя. Откуда бесстрашие у него такое? Знаешь, Каплан, что значит осмелиться войти в пещеру монаха?

— Неужто думаешь, я монету в карман кладу, не попробовав её на зуб? На то он и мой ученик,— с гордостью сказал Каплан Чавуш.— Разве, глупая твоя голова, согласился бы я отдать за него свою дочь? — Он задумался, затем пренебрежительно улыбнулся.— Где тебе понять? Недаром сказано: «Сабля ножен не режет». Кто не боится монашеских пещер, святых гробниц, безлюдных кладбищ? Тот, кто в медресе учился! И не каждый мулла, а истинно храбрый.

Прибежала Ширин с огромной чашей айрана. Оружничий схватил чашу, как бедуин, проведший несколько дней в пустыне без капли воды. Осушил, не переводя дыхания. Поохал, покряхтел. Вытер кулаком усы. Спросил:

— Скажи-ка, дитя мое Ширин, где Аслыхан?

— Не знаю.

— Найди ее поскорей! Пусть бежит домой, поставит котел на огонь. Доверху водой нальет. Не пройдет усталость, пока в горячей воде не искупаюсь. Скажи, велел, мол, передать, чтобы расстаралась как следует, не то получит по затылку!

Когда Ширин спускалась по лестнице, Дели Балта расхохотался:

— Могу оплеуху в долг дать! Чтоб ты передать не забыла.

— Верно, они ведь бестолковые, Балта. Вроде тебя!

— Ишь, собака! Напился холодного айрана, а теперь кусается.— Конюший, о чем-то вспомнил, встрепенулся.— Да что же это? Уехали вы вдвоем, а приехал ты один! Где наш славный Кедигёз? Ранен? С коня упал, береги господь?

— Не беспокойся! Оставил я его в Сейитгази. Жив-здоров, спит. Бросил серебряную монету караван-сарайщику. Не буди, говорю, пока он сам не проснется. Как встанет, пусть меня догоняет. Не найдет хорошего коня — вряд ли он раньше завтрашнего вечера в Сёгюте объявится...

— Ай-ай-ай! Опозорил ты лучшего гонца! Бросил товарища в дороге! Золотое имя Сёгюта в медь обратил! Чтоб тебе на месте провалиться, бесстыжий Каплан! — Конюший долго и сокрушенно хлопал себя по коленям. Потом склонился к Каплану Чавушу, спросил: — Помилуй, чавуш чавушей, лев львов, брат мой джигит, ведь не оставил бы ты Кедигёза спящим в дороге, если б не важная весть? Скажи, какие вести из Коньи? Получил ты фирман на войну от султана нашего Месуда? Будет набег, а, Каплан? Натешимся мы отныне налетами?

Каплан Чавуш, заговорившись с Дели Балта, чуть было не забыл о цели своей поездки. Вскинулся встревоженно.

— Ой, Балта! Ты прав, не время разговоры разговаривать. Дело-то неотложное. Беги-ка поскорее, сообщи о моем приезде. Да что же это за вечерняя молитва? И в рамазан такую длинную не читают!

Дели Балта очень хотелось выудить новости, но он не посмел нарушить обычая, расспрашивать бейского гонца и убежал.

Каплан Чавуш устал в дороге, однако не так, как это показывал Дели Балта. Просто ему хотелось немного позабавиться над конюшим. Поглядев в приоткрытую дверь дивана, улыбнулся в усы. Поддался, поправил чалму, провел по лицу ладонью. Волосы и борода спутались на ветру. Облизнул запекшиеся губы, поправил саблю, подтянул палаш.

Шейх Эдебали и Осман-бей были удивлены появлением Каплана Чавуша, ибо рассчитывали, что он приедет не раньше как через четыре дня.

Эдебали долго глядел на гонца. Наконец произнес:

— Добро пожаловать, Чавуш! С доброй ли вестью?

Каплан Чавуш, поцеловав руки шейху и бею, поклонился. Отступил на три шага.

— С доброй, мой шейх! Вашей, милостью...

— Устал ты, проходи, садись... Слово гонца — не быстрое, садись.— Он подождал, пока Каплан сядет.— Осман-бей никак не полагал, что ты так быстро вернешься.

— Мы в Конье не задерживались, мой шейх, в тот же вечер в обратный путь пустились. Два перехода за день делали.

— Неужто султан разрешил напасть на Караджахисар? Воины и осадные орудия в дороге?

— Нет, мой шейх.

Эдебали недоуменно посмотрел на зятя. Осман-бей тоже не мог понять, почему Каплан Чавуш, даже не переночевав в столице, пустился в обратный путь.

— Может, мой брат, шейх Коньи, бумагу послал? Давай сюда...

— Нет! И воинов нет... и бумаги нет...

— Так чего ж ты назад понесся? Надо было подождать, Каплан! Не возвращаться без бумаги от брата моего, шейха Коньи.

— Не вернулись бы без бумаги, мой шейх, да только...

— Ну что? Не тяни!

— За восемь дней до Коньи добрались. Кинулись во дворец... Плохи дела в Конье, мой шейх. На рынке, того и гляди, грабеж начнется.

— Оставь в покое рынок. Во дворце были?

— Были. Но дворец на дворец не похож... Оттуда к вашему брату шейху явились. Открыл письмо, прочел, спросил, что во дворце. Подумал немного. Видно, не знает, как решить. Говорит: «Отдохни несколько дней. Надо мне повидать кое-кого. Жду я важных вестей. После них и ответ напишу». Только он сказал, ввели человека. Ни живой ни мертвый. Язык не поворачивается слово сказать. Оказалось, гонец шейха вернулся из Тавриза. Коня загнал... Проговорил только: «Ильхан Аргун, сын Абака, приказал долго жить!» И свалился на месте.

— Что приказал Аргун-ильхан, помилуй, Чавуш?

— Неужто умер?

— Правда, помер, Осман-бей. Как услышал господин наш шейх, даже подскочил. «Эй,— кричит,— закройте ворота! Никого не впускайте, не выпускайте! Такого-то, и такого-то, и такого-то скорее ко мне». Увидал меня, говорит: «Не время ждать, Чавуш, не до отдыха теперь... Спустись в конюшню, выбери лучшего коня, гони в Сёгют. Каждый миг дорог! Успел весть передать раньше всех — хорошо. А узнали о ней прежде тебя — все труды твои напрасны. Пока гяур ничего не знает, спит спокойно, постарайтесь Караджахисар захватить». Я ему говорю, что без осадных орудий, без воинов невозможно. Как закричит на меня: «Ты еще здесь, болван! А ну, проваливай!» Бросился я вон. Остановил он меня. «Постой,— говорит,— куда бежишь, не дослушав?!» Потряс меня, что грушу. «В Тавризе сядет Кейхату. Но шейх Эдебали пПусть другое знает. Брат Кейхату, Байджу, давно готовится захватить ильханский престол. Казан, сын Аргуна, тоже на престол зарится. Об этом брату Эдебали лучше нас известно. Не скоро кончится между ними усобица. Пока спор идет, брат мой шейх свободен. Пусть делает что знает, а в остальном на меня положится». С этими словами и отпустил меня... Вскочил я на коня и — быстрее назад.— Каплан Чавуш шумно выдохнул.

Шейх Эдебали перестал перебирать четки. Осман-бей задумчиво глядел на развешанное по стенам оружие. В диване стояла тишина — прыгни блоха, было бы слышно.

Первым собрался с мыслями шейх Эдебали. Улыбнулся. Подняв руку, остановил хотевшего было заговорить Осмаи-бея.

— А теперь расскажи-ка, Каплан Чавуш, что сказали тебе в султанском дворце?

— По правде говоря, мой шейх, плохи дела в Конье! Сомневаюсь, найдется ли во всем дворце человек, чтоб мог бумагу прочесть. Пропала Конья! Я уж говорил: как приехал, сразу бросился во дворец. У ворот какие-то пьяницы, не понимают, что значит гонец из удела. И это называется дворцовая охрана, чтоб их всех вздернули! «Ишь, разбежались,— говорят,— ничего, подождете!» Я им говорю: «Не до шуток, дело срочное!» Смеются: «В спешке и черт попутать может. Ступай подобру-поздорову, глупый туркмен!» Думали от меня отделаться. Пока мы препирались, подошел безусый парень, хотел бумагу забрать... Нельзя, говорю, дело важное, из рук в руки передать велено. Только султану или главному визирю сказать можно... С трудом я во дворец попал. Провел меня безусый парень в султанский диван, схватил бумагу и скрылся. Ну, думаю, прочтут, соберутся, посоветуются. Долго, думаю, придется ждать ответа. Поискал, куда бы сесть, и не нашел: в диване султана Месуда не то что миндера, попоны драной, что под собаку стелют, и той нету. Не успел я решить, что мне делать,— гляжу, безусый парень обратно идет. Султан, мол, повелел сказать...— Каплан Чавуш уставился в потолок, заморгал, пытаясь вспомнить султанский наказ слово в слово.— «Пусть больше не пишут нам таких бумаг из уделов! Не время сейчас осаждать византийские крепости, тревожить спящую змею. Неужто не знают, что император византийский Андроник готов отдать сестру свою за ильхана Аргуна? Как только поправится ильхан, встанет с постели, с сорокатысячным войском прибудет за нею в Изник. Пусть туркмен на глаза не лезет, под ногами не путается, если не хочет погубить себя. Время опасное. Слухи есть: ильхан вознамерился страну императору пожаловать. Мы, прочитав сию бумагу, нам присланную, ее сжигаем. В Конье что монгольских, что императорских шпионов как песка в пустыне. И гонцу следует об этом подумать: если он кому проболтается про бумагу, которую мне передали, пусть на себя пеняет. И чтобы убирался отсюда немедленно. Иначе прикажу на кол посадить, шкуру содрать да соломой набить...» Сказал все это безусый парень и уходить собрался. Остановил я его, за подол кафтана схватил. Постой, говорю, сынок, что же это такое? Понимаю, что лучше бы не приезжать нам, но, раз уж приехали, нужен мудрый человек: из уст в уста слово передать велено! Нельзя, отвечает. Вырвался из рук моих, ускользнул, как мыло. Увидел я, шейх мой, что во дворце не осталось человека, слово понимающего. Да и дворец не дворец больше — не при вас будь сказано,— хуже цыганского шатра. О золоте и серебре я не говорю! Бронзовых подсвечников, медных мангалов и тех нет! Свечи горят в разбитых глиняных плошках, а светильники такие, что и бедные вдовы в руки не возьмут...

— С братом нашим шейхом говорил? Что он об этом думает?

— Смеется, что просим мы воинов да катапульты. «Не те времена! — говорит.— Султан Месуд от страха перед монголом пальцем не пошевелит. А будет от него позволение, все равно не пришлет вам и стрелы без наконечника. Потому что нет у него ни стрел, ни денег». Никто не знает, чем во дворце трапезничают. В султанской конюшне клячи от голода хвосты друг другу пообъедали... А опочивальня султана, говорит, не лучше помещения дивана. Народ в Конье удивляется, как дворцовая челядь зимой не замерзла, как до лета дотянула. Я сказал: «народ в Конье», да в Конье и народа-то не осталось. Ряды ремесленные, оружейные и ювелирные все позакрыты. Кто смог, удрал. Остались лишь те, кого ноги не таскают. Шейх говорил: «На пятничной молитве в соборной мечети собирается десяток дервишей да увечных нищих...» По медресе Каратай куры разгуливают. В мечети Сахиба Ата усыпальница святого развалилась. Говорят, в медресе Бедреддина Муслиха целого камня не найдешь. Султанские монеты — неполновесные, не берут. Казна оскудела. В войске султанском и ратников не осталось, пьяницы все и безбожники... Средь бела дня налетают на бани, хватают голых баб и волокут по улицам. На каждом углу грабят, только и слышно: «Спасите, правоверные! Неужто мусульман на свете не осталось?!» Едва в Конью въехали, видим: четыре висельника в одежде воинов двенадцатилетнего мальчишку тащат. Парень орет, отбивается. «За что его?» — спрашиваю. А они мне: «Ступай своей дорогой! Это жидовский сын. Наша добыча!» Мальчишка опять закричал: «Спаси меня, ага! Мусульманин я, сын мусульманина! Нет бога, кроме аллаха!..» Кровь мне бросилась в голову. «Постой,— говорю,— может, ошиблись вы?» А гяур проклятый саблю из ножен выхватил: «Ступай себе,— говорит,— грязный туркмен, если не хочешь, чтобы я снес твою дурацкую башку!» — «Вперед, Кедигёз! — кричу.— Сейчас мы им покажем!» Пришпорил коня. Бросили они парня, в переулке скрылись. Окружили нас жители Коньи. Старцы белобородые чуть не стремя целуют. Один вперед вышел, схватился за повод, руки к небу воздел: «Во имя аллаха! Неужто сам Хызыр явился к нам на помощь? Зло затопило мир, нет никакого терпения. Опусти поскорей меч пророка на нечистые головы?!» И заплакал... Когда шейх, ваш брат, услышал об этом, по спине нас погладил и сказал: «Место в раю вам уготовано!» Я спрашиваю его: «Что ж это за напасть на Конью обрушилась?» Шейх вздохнул, голову опустил. И рассказал, что горожане чуть не все от монгола разбежались. Деревни да селения словно вымерли, по всей земле людей разметало. Монголу в руки попадешь, сразу под палки кладут: выкладывай, говорят, свое добро. На раны соль да горький перец сыплют. Райя в горных пещерах укрылась, где раньше лишь змеи да хищники прятались. В дуплах селятся, желудями и травой питаются. Только и ждут прихода махди. В горных ущельях, на перевалах разбойники весь сброд вокруг себя собрали. Пастухи и те на посохи тряпки вместо знамени подняли, зазывают в свои отряды. Поля не засеяны. Сады не убраны... Ваш брат шейх так изволил выразиться: «Забыли люди, как деньги выглядят. Ни имущества, ни пропитания не осталось у народа. Пообносились, пообтрепались — голыши голышами! Друг на друга, как звери, бросаются, бьют, режут!..» По его словам, ни султанского, ни ильханского фирмана никто не слушает. Беи постов домогаются, в Тавриз повадились. Отыщут там сильного монгольского сановника, взятку ему всучат и назначение получают на должность кадия, или санджакского бея, или городского головы. С этой бумагой монгольской обратно возвращаются. Назначения взяткой добившись, израсходованные деньги с народа выколачивают. Первым делом налог увеличат. Соберут его силой — часть владыке монгольскому отошлют. Остальное — себе, и в кусты. Новый монгольский наместник взысканный налог снова спрашивает. А собрать не может — отписывает наверх. Войско просит, силой оружия заставляет себя и войско кормить. Что найдет — отберет. Не найдет — палками выбивает. Ильхану, ни куруша не послав, расходы на султана взваливает. Из-под султана последний молитвенный коврик тянет, продает, чтобы свою мошну потуже набить. Страну грабит. С каждого дома налог пишут: сто ольчеков пшеницы, пятьдесят вина, два мешка риса очищенного, три — неочищенного, столько-то локтей материи, одну стрелу с железным наконечником, одну подкову. С каждых двадцати коров отберут одну, да деньгами — серебряный дирхем и двадцать медных акче. Уплатить не сможешь — дочерей, сыновей, жен молодых в рабство уводят. Мы спрашивали брата вашего шейха, правда ли, что ильхан Аргун придет в Изник за невестой с сорокатысячным войском. Рассмеялся он. «Эх,— говорит,— Каплан Чавуш! Ты сегодня приехал, коней менял да кормил. Сам ел. Видел ты дороги, по которым не то что сорок тысяч, а сорок человек пройти могли бы? Про караван-сараи, где бы могло войско остановиться, и не спрашиваю! Много видел деревьев, в тени которых можно дух перевести? Много насчитал амбаров, хотя бы пустых? Видел конюшни? Бьет ли из источников вода? Есть ли колодцы, целые мосты? Как эти сорок тысяч зимой одолеют разливы да болота, как пройдут летом по высохшей, обезлюдевшей земле, чем прокормятся, как обратно вернутся?»

Прав он, мой шейх, ни дорог, ни караван-сараев нет. Про деревни и говорить нечего. На базарах некогда богатых городов ни пучка сена, ни горстки овса, ни куска хлеба на вес золота не найдешь. Наемных лошадей и в помине нет. Беи, что прежде не на каждого арабского скакуна садились, ныне — не при вас, мой бей, будь сказано — ишака сыскать не могут. Если б не ахи, вряд ли за месяц добрались мы до Коньи и вернулись назад живыми и невредимыми. Словом, знай, мой шейх: не существует больше сельджукской державы. Не на кого нам положиться, как на собственную силу. Нет больше ни ильханского фирмана, ни султанской воли, ни визирской власти, ни решения кадия.

Каплан Чавуш умолк, перевел дух.

— Устал ты, Чавуш! — Осман-бей улыбнулся.— Ступай отдохни! Если нам еще о чем узнать захочется, завтра позовем.

Каплан Чавуш не заставил себя упрашивать. Поцеловал руку, поклонился и, пятясь, скрылся за дверью.

Осман-бей знал почти обо всем, что рассказывал гонец из Коньи. Он думал о смерти ильхана Аргуна.

— Ну, бей, что скажешь о смерти монгола? — спросил шейх.

Осман-бей поднял голову и, выждав немного, решительно сказал:

— Следует напасть на Караджахисар, отец мой. Прочтите фатиху.

— Когда выступать будешь?

— Этой же ночью и двинемся! Испытаем судьбу нашу, положась на волю аллаха.

Шейх Эдебали испытующе глядел на зятя.

— Крепость строил император Константин! Фильятос — гяур лихой. Хватит ли у нас сил, чтоб разбить его и взять крепость?

— На Конью надежды нет — это я давно понял. Смерть ильхана — такого случая больше не представится. И главное — об этом еще никто не знает. Фильятос уверен: из страха перед ильханом мы ни на что не решимся. Вот и надо спешить, пока не проведал он о смерти монгола, пока думает, что в безопасности. Знаю, боец он бесстрашный и горячий. А когда известен норов врага, его легче обмануть... Сумеем застигнуть врасплох, исполним все, как мною задумано, тогда возьмем крепость. Столько мы ждали! Настало наше время! Хуже того, что есть, не будет. Счастливый случай предоставил нам великий аллах. Грех его упустить. Фильятос мечтает о френк-ском порядке, крестьян рабами сделать хочет. С той поры как захирел рынок в Караджахисаре, народ одурел от голода. Все отнял у людей Фильятос — честь, имущество, жизнь. Не станет народ защищать такого властителя. Давно я наказал старшему мюриду вашему в Эскишехире: «Как только прибудет весть о смерти ильхана, никому ни слова, сообщи сразу мне!»

— Посоветоваться бы с Акча Коджей, со старейшинами Сёгюта.

— Опасно, мой шейх. Пронюхает враг — все дело испортим.

Осман-бей, опустив глаза, с нетерпением выслушал до конца фатиху. Произнес «аминь» и тут же вскочил с колен. Наконец настал час, которого он ждал столько лет в бедности и безвестности. В его твердом, решительном взгляде чувствовалась уверенность и сила. Он поцеловал тестю руку.

— С вашего позволения я подниму воинов. Отправимся немедля...

Вооруженные крестьяне удела Битинья, отряды гази, ахи, дервишей и абдалов под водительством племенных вождей пересекли в трех местах болото и к утру достигли позиций, указанных Осман-беем. Ни в чем не отступив от плана, сёгютцы взяли крепость Караджахисар. Когда распространилась весть о том, что победу добыли малой кровью — в деле было убито всего трое, двое ранено тяжело, пятнадцать человек отделались царапинами,— на Барабанной площади Сёгюта, оглашая окрестные холмы, заиграла зурна, загремели барабаны. На радостях заимодавцы простили своих должников, враждующие помирились. Влюбленные, что не могли соединиться из-за упрямства стариков, дождались наконец счастливого часа. Во дворах кипели огромные котлы. В каждом доме ставили на стол все, чем богаты были, чтоб на славу угостить воинов.

В первый раз с тех пор, как умер муж ее Рюстем Пехливан, Баджибей готовила праздничный стол для товарищей сына — он сам не участвовал в налете из-за покалеченной ноги — и четырех крестьян-греков из деревни Дёнмез. Пришлось залезть по горло в долги, но Баджибей не поскупилась. Позвала себе на помощь Аслыхан и двух соседских девушек.

Керим Джан сидел на софе в саду и с нетерпением ждал товарищей. В тени ракиты вокруг огромных подносов, были расстелены ковры, лежали миндеры. Кувшины с вином, корзины с черешней и сливами охлаждались в водоеме. Из поварни доносился запах жареного мяса, слышался смех девушек, грозный голос Баджибей.

Когда в конце улицы раздались радостные крики мальчишек, Керим обернулся к воротам. Двое ребят влетели во двор и помчались наперегонки к поварне.

— Идут, идут, матушка Баджибей! За угол завернули...

— Мавро-ага!.. Пир Эльван-ага!.. Торос-ага! Пир Эльван-ага нацепил орлиные крылья...

— Кёль Дервиш весь в грязи...

— И в Сакарье не отмоешь!

Баджибей наградила ребят чуреком и вышла из поварни, держа в руках огромный нож для рубки мяса. Презрительно поглядела на Керима: не нравилось ей, что залез он в пещеру монаха. Не верила, что отделался лишь искалеченной ногой, попавшей в капкан. Страх за сына не покидал ее.

Аслыхан стояла рядом — рукава закатаны, руки в тесте.

При виде Человека-Дракона Пир Эльвана девушки испуганно вскрикнули. Голый до пояса, вымазанный в грязи с головы до ног, Пир Эльван остановился перед воротами, дважды подбросил короткое копье, с которым никогда не расставался, поиграл прицепленными за спиной орлиными крыльями и, нагнув голову, украшенную буйволиными рогами, устрашающе заревел. Вид у него был действительно грозный.

— Ну что пыжишься! — пристыдила его Баджибей.— Можно подумать, один взял Караджахисар!

— Взяли крепость! Твоими молитвами, матушка Баджибей! Пощады не было! Му-у-у!..— Он остановился перед Керимом, приветствовал его поясным поклоном, как султана.— Не горюй, Керим Джан! Считай — с нами был. Помог нам великий аллах!

Подбежал Мавро и обнял Керима. Лицо у него было в грязи и пахло болотом.

— С победой вас, братья!

— Спасибо!

Девушки застыли, не спуская глаз с воинов.

— И воды не догадаются принести! — проворчала Баджибей.— Ох, горе мое... Аслыхан!..

Девушки вынесли огромные кувшины с горячей водой. Мальчишки кинулись им помогать. Мгновение — и двор Баджибей стал напоминать площадку, где борцы во время больших базаров, готовясь к состязаниям, натираются жиром.

Кёль Дервиш, скинув кожаный панцирь, принялся показывать окружившей его ребятне, как танцуют девы, вытатуированные на его спине. Человек-Дракон взял чашу с вином, прислушался к барабанному бою, к пению зурны, гордо усмехнулся.

— И правда, как свадьба сегодня! — Он отпил вина.— По воле великого аллаха открылись перед нами пути!

— Ну и ну! — осадил его Кёль Дервиш.— Еще один мулла на мою голову... Понес, не остановишь! Не тяни, Пир Эльван! Наш Керим Джан умирает от нетерпения!..

— Не от нетерпения он умирает, глупый голыш! А оттого, что, попавшись в капкан, пропустил бой за Караджахисар, не удостоился задешево звания гази...— Он отпил еще глоток, пощелкал языком.— Но, скажу я тебе, он горюет напрасно, ибо отныне наш бей Осман не скоро слезет с коня и вложит саблю в ножны. Если так пойдет дальше, грянут грозные битвы, славу о коих в книги запишут!.. Не будет отныне преград мусульманину! — Он допил чашу, прорычал: — Еще вина!

Мальчишки, топтавшиеся возле воинов, глядели во все глаза, слушали в оба уха. Двое постарше подбежали к водоему, извлекли оттуда кувшин с вином. Человек-Дракон подождал, пока они наполнят чашу.

— Так о чем я говорил, Керим Джан? Ага! Не в одном деле довелось мне, слава аллаху, сражаться. Когда шкуру содрали с бродяги Джимри, подался я в лихое войско. На моих глазах сбили с коня беднягу Караманоглу, сорвали глупую его голову, как арбуз с бахчи... Немало сражений повидал я... А что толку?

Аслыхан вынесла громадное блюдо яичницы с тыквой на молоке, сладко запахло коровьим маслом.

Кёль Дервиш завопил:

— Держись, братцы! Вот она — яичница Баджибей! — Обращаясь к Кериму, поднял чашу.— Отведал бы, Керим Джан! — Осушил чашу. Заглянул в нее и сделал удивленные глаза.— Да что же это? Может, с дыркой?..

Человек-Дракон свернул из лепешки черпак, не меньше того, которым разливали суп в главной богадельне Коньи, выудил желток и со словами «Во имя аллаха!» опустил его в пасть. С полуночи сражался он в седле, но выглядел свежим, да и остальные на радостях забыли об усталости.

— Ну и яичница, брат мой Мавро!.. Да, жаль, что ты ногу капканом повредил, Керим Джан. Такую битву надо молодым повидать. Жаль! — Он повернулся к Мавро.— Проснулся я в эту ночь оттого, что этот вот безбожник Мавро колотит меня кулаком в бок, точно я не божье создание, а черт-те кто. Аллах свидетель, подумал я: «Наверно, бей на стражу зовет». Сел. А он и говорит: «Добрая весть, Пир Эльван... Налет!» Гляжу, а за окном черным-черно. Стекло будто дегтем замазано. Прислушался: и котенок не мяукает. «Ах ты,— говорю,— паршивец! Смеешься надо мной!» Хотел было за шиворот его схватить и врезать оплеуху, чтобы наперед знал: со мною шутки плохи! Но гляжу, забегали люди по Сёгюту из дома в дом. Лучины зажгли, точно пери замуж выдавать собираются. Тут я подскочил. «Правда ли, Мавро, брат мой по вере?» Стал рубаху искать, а эта свинья щерится — рот до ушей. Плюнул на рубаху, натянул шаровары, голый во двор выскочил. И кого там вижу? Орхан-бея... Сабля — через плечо, налучье, колчан... За поясом палаш ахи, на руке щит. «Где же ты,— говорит,— пропадаешь, Пир Эльван?» Не успел я опомниться, набросился он на меня: «Чего стоишь? Скорее во двор к Акча Кодже!» Прибежал, гляжу: стоят несколько дервишей, абдалов лопоухих да с десяток бездельников голышей, вроде вот этого Кёль Дервиша...

— Постыдись, Пир Эльван! Перед тобой тот самый Кёль, что первым достиг крепостной стены...

— Да, Керим Джан, собралось эдакое лихое воинство. Увидел меня Акча Коджа, пристыдил: «Выходит, не за того мы тебя принимаем, Эльван! Неужто не мог раньше всех сюда явиться?!» Глянул на помост и вижу: Акча Коджа разложил орлиные крылья, башлык с рогами, расставил миски с красками... «Радуйся, Пир Эльван! Осман-бей поставил тебя во главе боевого отряда. Выбери себе по чину своему крылья да рога! Но смотри, забудешь с похмелья сказать «Во славу аллаха!» прежде, чем рукой крыло тронешь, узнаешь, легка ли оплеуха Акча Коджи!» Смеется... Выбрал я два крыла, подозвал Кёль Дервиша, прикрутил он мне их к спине. Надел я башлык с рогами, захлопал крыльями, проревел быком, прошелся дважды по кругу... Акча Коджа меня благословил. А заячья душа Кёль Дервиш от страха чуть ума не решился.

— Возьми свои слова обратно, Пир Эльван! Где это сказано, чтобы мы, дервиши, от страха ума решались? Скажи лучше, чуть не померли от смеха, глядя, как ты кривлялся.

— Рассказывай! От моего рева сердце у тебя чуть не лопнуло, иначе цена мне была бы ломаная монета! Так вот, обойдя по обычаю двор, подошел я к Акча Кодже. «Соблаговоли, мой бей, сказать, сколько джигитов с орлиными крыльями ринутся на недруга». Как ответил он: «Сорок!» — возликовал я душой.

— Понял, что много, и от сердца отлегло, не так ли?

— Сынок Кёль Дервиш! Не знаешь ни чина ты, ни числа. Ни девятки, ни сорока! «Вот,— говорю,— здорово Акча Коджа! Если нас сорок, налет такой не остановить и монгольскому войску». Поклонился, подол его платья поцеловал. Обернулся к своим: «Возрадуйтесь, братья! Джигиты — ко мне, а трусы — из рядов вон!» Нацепили все мои джигиты крылья, рога надели, лица раскрасили, кто в черный, кто в зеленый, кто в красный, кто в синий цвет. «Помните,— говорю,— идем мы на смертное дело. Назад пути нет. Так ли?» — «Так,— кричат,— мы на все готовы».— «Хорошо,— говорю,— айда! Кто в налет снарядился да разукрасился, ждать не может. Где кони, Акча Коджа?..» — «Погоди,— говорит,— чертов Эльван, не так все просто, как ты думаешь!» Оказывается, ждал он проводника, чтобы нас перевести через болото. Сожалеет, что Кедигёз не вернулся. А мы — отряд сорока с крыльями за спиной, с рогами на голове, будто разъяренные буйволы, землю роем от нетерпения. Тут твой Мавро из тьмы и выскочи. За подол Акча Коджи ухватился. Тот не сразу его признал. «Стой,— говорит.— Кто ты? Чего тебе?» Потянул полу из рук его, но не вытянул.

— Чего же хотел Мавро?

— Хотел нас сам вести через болото. Возьмите, говорит, меня проводником. Уперся — и все тут. Забыл, что властитель Фильятос велел вбить для него особый крюк да несколько месяцев вымачивает в жире пеньковую веревку, которая и буйвола выдержит, не то что Мавро. Короче, понял Акча Коджа — не избавиться ему от парня. Крикнул: «Дайте палку!» Подбежали слуги, но и они не смогли оторвать Мавро от Акча Коджи. Видит тот, деваться некуда. Сообщил Осман-бею... Вижу я, дело затягивается. Охота пропадает. «Напрасно,— говорю,— сынок Мавро, ты на рожон лезешь! Налет легко начинается, да трудно кончается. Много их еще будет впереди. Успеешь крыльями намахаться. Побереги запал до лучших времен». А он и слушать не хочет. Пока мы так препирались, прибежал Дели Балта. Язык отмолотил, чтоб Мавро в разум привести. Под конец и говорит: «Ну, вот что, глупый грек! Не видать тебе пощады, коль попадешь ты в руки Фильятоса. О смерти взмолишься, да поздно будет. Повелел он шкуру с тебя содрать, на мельничном колесе душить медленно, на кол с сучками посадить да на слабом огне поджаривать, а когда сдохнешь, мясо твое собакам разбросать. Опомнись.» Видит, и это не помогает. «Ладно,— говорит, покарай тебя аллах.» Обернулся к Акча Кодже: «Пусть,— говорит, идет, раз на кол попасть не терпится! Одержимого не остановишь. Торопит смерть свою, паршивец!» Как услышал Мавро эти слова, бросился Акча Кодже целовать руку. Облобызал и Дели Балта. Ко мне подскочил: «Чего рот разинул, Дракон, ступай за мной!» И повел нас... Эх, мой милый! Куда там Кедигёзу! Мавро твой — истинная змея болотная... Взял ноги в руки да, по сторонам не глядя, нигде не останавливаясь, кинулся в ночную темень, в болото. Мы за ним, что косточки на четках, цепочкой, а кони — в поводу. Шуршит он в камышах, будто зверь. Как разбирает дорогу, где дикие утки и те плутают. Как находит проход в пещерной темноте, где и лисица заблудится. Озадачил меня Мавро, приятель, ох, как озадачил. Что ему болото, сам он — шакал, в болоте рожденный! Я рвусь изо всех сил, не поспеваю за ним. Чувствую, вот-вот сердце из груди выскочит. Взмолился: «Подожди, брат. Этак весь отряд в болоте растеряем.» Шумит проклятое болото, а он молчит. Что от тебя скрывать, коли аллах все знает? Страх мне в душу запал. Закусил я палец, чуть напрочь не отгрыз...— Пир Эльван взял поданную ему полную чашу. С одобрением глянул на Мавро. Тот уставился в землю, но наверняка был польщен тем, что говорил о нем дервиш. Рад, паршивец. Раздулся как индюк! — Он отпил вина, обернулся к Кериму. Прежде старики говорили: «В Бурсе — лучшая бязь, в Инегёле — орехи, в Ярхисаре — девушки». Жаль, не знали, добавить бы надо: «А в Сёгюте — проводники»! Так вот, иду я за ним, как зверь за дичью, и страх одолел меня за жизнь свою. «Ну, погоди,— думаю,— Мавро, будь ты неладен, придем в Сёгют, я тебе шею сверну». Только я так подымал, осветились вершины гор, солнце поднялось из крепости свое! Видим: не потопил нас Мавро, не заплутал, а живыми и невредимыми вывел через болото на землю гяура Фильятоса. Ах, молодец! В рубашке, видно, родился! Шел напропалую, а вынесло. Спас ты, паршивец, свою голову, чтобы ее оторвали!... «Вот это мастерство»,— думаю. Спасибо тебе! Покарай тебя аллах! Короче, привел нас джигит Мавро к развалинам мельницы. Нацепили мы снова свои крылья да рога. Покормили коней. Почистились, поели, попили. Фляги водой наполнили. Опоясались оружием. Ждем.

— Чего же вы ждали?

— Знака. Как увидим дым — вперед... Что означает дым? А вот что: засада заняла свое место и крепость обложена. Как дым показался, снова повел нас Мавро. И часа не минуло, как выскочили мы на выпас Фильятоса. А там отар овечьих да табунов конских — видимо-невидимо. Налетели мы на пастухов. Испугались они крика да вида нашего — побежали. Погнались мы за ними немного. Похлопали обухами сабель по спинам да и отстали. Осман-бей строго-настрого приказал бедных чабанов не убивать и в плен их не брать. Табуны и отары мы завернули да погнали, на сей раз не скрываясь, прямо через деревни. Пусть нас видят да Фильятосу весть подадут. На ратном языке это прикормкой называется. Ловушка на храброго да горячего врага. Гнев затмит ему разум, а храбрость не даст усидеть на месте. Первую деревню пролетели не останавливаясь. Не доезжая до следующей, слышим — в колокола ударили: «Враг напал!» Мы сделали вид, что испугались,— разогнали скот по деревне, кричим, ругаемся, будто с толку сбиты: «Время не рассчитали!.. День застал!» Многие наши в деревню-то и не вошли: пусть думают, что нас совсем мало. Долго ли, скоро ли, только вдруг на караджахисарской дороге пыль столбом поднялась. Значит, гяур Фильятос узнал про налет и кинулся навстречу. Пустились мы от него вспять. Пыль из-под копыт на дороге увидит — обрадуется: попались голубчики! Так оно и случилось. Узнали они от крестьян, что немного нас — кучка разбойников. И с боевыми воплями бросились следом. Настигать стали, стрелами сыпать. Заработали мы кнутом да стременами, припали к гривам, прикинулись, будто душа от страха в пятки ушла.— Он кивнул в сторону Тороса.— Мимо их засады, как ветер, пронеслись. Считай, простака Фильятоса из рук в руки пророку Азраилу сдали.

Довольный своим рассказом, Пир Эльван прислушался к стуку барабанов, передернул плечами, закачал головой, будто вошел в круг плясунов.

— Ну а дальше?

— А дальше, Керим Джан, не наше слово. Дальше речь держать брату моему Торосу. И будет она записана на веки вечные...

— Окружили вы их и разбили, так, что ли, Торос-ага?

Лицо Тороса — густые черные брови, висячие усы — было печальным. Казалось, его терзали тяжкие мысли и он был совсем не рад, что дервиш передал ему слово. Он растерянно повертел головой, понурился.

— Да, Фильятос, решив, что перед ним шайка разбойников, точно горный поток, промчался со своими людьми мимо наших взведенных луков.

— Что же вы не стреляли?

— Они должны были прежде схватиться с отрядом Гюндюз-бея. А мы — выждать, пока они выдохнутся, и ударить с тыла.

— Сколько людей было с Фильятосом?

— Больше двух сотен... Тридцать телохранителей, остальные — наемники, коих он поставил над крестьянами, чтобы в страхе держать.

— А в отряде Гюндюз-бея?

Торос кивнул на Пир Эльвана.

— Вместе с ним ста двадцати не было.

— А вас?

— Столько же.

Из поварни позвали Мавро. Он ушел и вернулся с огромным судком в руках.

— Радуйтесь, друзья!.. Жареное мясо. Знаменитое мясо с луком, что наша матушка готовит. Дай бог силы вашим ложкам!

Кёль Дервиш освободил место. Мавро поставил судок с мясом. Спросил крестьян-греков из деревни Дёнмез, которые робко ели, не вмешиваясь в разговор:

— Ну, где же ваши ложки, джигиты? Торос должен бы о вас позаботиться. Да вижу, нет у него совести...

Люди смущенно заулыбались. Торос поглядел на Мавро, поморщился. Обернулся к Кериму:

— Так на чем, бишь, я остановился? Да! Фильятос от злобы распалился, что поковка в горне. Не приметил засады, проскочил. Словно стая голодных волков с воем, навалились они на отряд Гюндюз-бея. Крики, звон сабель... Поняли, что схватились они. Мы вскочили. Подтянули подпруги. Мусульмане с именем аллаха на устах провели ладонями по лицу: «Аминь!» Мы, на пресвятую деву Марию положась, осенили себя крестным знамением. Оставили мы несколько человек в засаде, чтобы перехватили они отставших людей Фильятоса, а сами во главе с Осман-беем осторожно подошли к месту брани. Глядим, смешалось все. Крики воинов, ржание лошадей. Кони мечутся, крутятся на месте, взвиваются на дыбы — пыль столбом, гяуров от мусульман не отличить. Светопреставление да и только! Бьются на копьях, на саблях... А место тесное: кто потрусливей, ищет где бы укрыться, да негде. Уперлись оба отряда, как бараны на бревне. Ни те, ни другие шагу назад не хотят сделать. Кони в мыле, на дыбы взвиваются. Копья трещат, сабли затупились. Рубка идет страшная — телохранители беев потеряли, беи — телохранителей... Тут враги, которых было больше, стали теснить людей Гюндюз-бея... Мы смотрим на Осман-бея. А он молчит. Гюндюз Альп рассвирепел, кричит: «А ну, джигиты! Вперед! Покажите себя!» Мы тоже было за сабли схватились. Ждем приказа Осман-бея, а он молчит. Чем же это, думаю, кончится? Тут крылатое племя Пир Эльвана перестроилось, развернулось и налетело, как туча. Слышим кричат: «Руби их, брат Гюндюз! Держись, мы идем!» Пир Эльван подбадривает своих людей, орет, бахвалится: «Подоспел Человек-Дракон! Пир, что в Армянском ущелье засаду разбил, обрушив скалы на голову врага! Джигитов потоптал, шакалами выть заставил! Мясом сырым он питается, как орел, налетает на врага, землю копытом раскалывает! Держись!» Ринулись они в бой, битва стала еще ожесточеннее, еще сладостней. Сцепились воины в один клубок. Такая сеча пошла, еще чуть — и порезали бы друг друга все до единого... Видим, на Гюндюз-бея удержу нет. Рычит, что лев, сабля его так и сверкает. Враги перед ним, как колода: откалывает по лучине да в кучу бросает. А свинья Фильятос, не разобрав что к чему, решил: туркменские конокрады у него в руках. Поднял коня на дыбы и, зажав под мышкой копье в шестьдесят ладоней, решил вышибить из седла Гюндюза Альпа. Тот уклонился, взмахнул саблей и перерубил его копье у самой рукояти. Фильятос за палицу схватился, размахнулся, да потерял равновесие, чуть сам из седла не вылетел. Второй удар Гюндюз Альп отразил щитом. Промахнулся Фильятос и в третий раз, когда ударить хотел мечом под скок коня,— видно, конь его приустал. Гюндюз Альп крикнул: «Сдавайся, Фильятос! Крышка тебе теперь!» Понял это и Фильятос. Говорит: «Сдаюсь, Гюндюз-бей!» Опустил меч. Но Осман-бей сразу догадался — хитрит он. Крикнул: «Остерегись, брат!» Да поздно. Взмахнул Фильятос мечом. Гюндюз-бей, спасая голову, уклонился — удар пришелся по плечу. От второго удара упал он на шею коня. Гюндюза Альпа спас Пир Эльван — кинулся между ними. Сын Гюндюза Бай Ходжа с нами стоял. Увидев, что отец ранен, взмолился: «Позволь мне, Осман-бей, рассчитаться с собакой Фильятосом, грязную кровь его выпустить». Не позволил Осман-бей: «Стисни зубы, племянник! Всему свое время. Гюндюз Альп легко отделался!» Тут стремянный Фильятоса подвел ему другого коня. Почуяв под собой свежего скакуна, рассвирепел Фильятос пуще прежнего. С волчьим ревом врезался в нашу рать, что осталась без предводителя. Не успели мы глазом моргнуть — трех джигитов с коней сбил. Видит Осман-бей — дело неладно. Настал долгожданный миг, обнажил он саблю: «Айда-а-а!» Пришпорили мы коней. Заревело все вокруг, точно черный дубовый лес от ураганного ветра. Врубились мы во вражьи ряды. Фильятос понял: их окружили. Заметался, будто кабан со стрелой в спине. Развернул коней, ринулся на нас. Что правда, то правда, лихо бились они. Встали плечом к плечу — ветер между ними не просвистит. Пыль кругом — соседа не узнаешь. В сумятице этой Фильятос хотел пробиться обратно к крепости. Но мы не пустили его. Услышал он крик Осман-бея: «Держись, Фильятос! Я иду!» — понял: не прорваться. Обо всем позабыв, в болото кинулся. Думал след свой в болоте замести. Коня бросил. Ползком пробираясь, шкуру свою спасти надеялся. Эти вот — Пир Эльван и Мавро — пустились за ним. И я тоже. Завяз в грязи Фильятос. Увидел перед собой Человека-Дракона, подняться захотел, да только глубже провалился. Воззвал к пророку Иисусу, да видит, далеко небеса. Взялся было за меч. Тут Пир Эльван и снес ему голову. Содрал шлем, голову на копье насадил и с криком «Велик аллах!» двинулся на врагов. Увидев на копье голову своего властителя, они обезумели от страха. Руки опустились — меча не держат. Побросали оружие и, припав к гривам коней, кинулись наутек. Осман-бей приказал пропустить их. Мы за ними в погоню. Кого настигли — порубили, кто ускакал — подался в Караджахисар.

Торос умолк, снова стали слышны зурна и барабан на площади, выкрики, топот хоровода.

Девушки принесли творогу, солений, пирожков. Мясо унесли в поварню подогреть. Мавро разлил вино по чашам.

— А как вы Караджахисарскую крепость взяли, Торос-ага?

— Об этом лучше расскажет Кёль Дервиш. Это они окружили крепость...

Кёль Дервиш уже успел проглотить щепотку опиума. Да и вина выпил много. Захмелел. Слушая Тороса, закатывал глаза, забывался. Пробуждаясь от громкого смеха приятелей, с гордой улыбкой оглядывался по сторонам и тут же опять начинал дремать.

Торос подтолкнул его локтем.

— Да-да! — Лицо Кёль Дервиша расплылось в улыбке.

— Про бой за крепость спрашивает Керим Джан. Говорит: «Как только вытерпел Кёль Дервиш? Как дождался вас? Отчего сам не пробил стены да не взял Караджахисар?»

— Эх, подлецы! — вздохнул, окончательно пробуждаясь, Кёль Дервиш.— Льва и того обратят в шакала на посмешище людям. Трусливый Торос хочет умалить нашу победу! Подумаешь, храбрость: сидя в засаде, ударить врагу в спину да гнаться за ним, после того, как Гюндюз-бей разбил его! И чтоб с ошалелого Фильятоса в болоте голову снять, на копье ее насадить, не надо быть джигитом...— Пир Эльван порывался вставить слово, но дервиш поднял руку.— Молчи! Нашли бывшего муллу, что в капкан попался, ногу себе покалечил, вот он вас и слушает... Молчи, говорю! Окружить такую крепость, как Караджахисар, ни в крепость, ни из нее мухи не пропустить — вот это мастерство! Пригвоздить гяура к доске, как бычью шкуру...

— А вы пригвоздили?

— Эх, армянский сын, если б не пригвоздили, разве гремели бы барабаны сейчас на площади?

— В вашу честь, что ли, гремят?

Кёль Дервиш гордо глянул на Тороса и, не удостоив его ответом, обернулся к Кериму.

— Когда у болота разделил нас Осман-бей на три отряда, он нам сказал так: «Крепость вам окружать, джигиты мои! Поглядим, на что вы способны!» — Кёль Дервиш отпил вина.— Запомни, Керим Джан, свершили мы дело такое, что сам Деде Коркут воспел бы в своих былинах. Что сделал отряд этого Пир Эльвана? Скот угнал в темноте. И удрал, как только Фильятос из крепости выскочил... Ну, а эти? В засаде сидели, как волки, что овцу из стада хотят унести... А мы, перескочив через холмы...

— Сколько вас было?

— Сразу видно, что ты бывший мулла, Керим Джан. Спрашиваешь, а того не знаешь, что не числом джигиты сильны. Если войско плохое, чем больше людей, тем хуже.

— Много их было! — вмешался Торос.— Понял ты теперь, Керим Джан?

— Тихо! Не знаешь, а болтаешь. Девяносто семь джигитов было нас, приятель. Вступили мы на вражескую землю и зашли крепости в тыл.

— Зачем же? Не проще было ворота перекрыть?

— Эх, Керим Джан, обложи мы ворота, как бы тогда выскочил из них глупец Фильятос на смерть свою? Мы должны были осадить крепость, когда Фильятос оттуда выедет. Мудро задумал битву Осман-бей, да продлит ему дни великий аллах! Нет спасения от его ловушек... Увидели мы крепость — аллах, аллах!.. Башни до неба. Не иначе как пророк Сулейман строил. А на стенах джины высечены, звери да птицы, люди-драконы, вот на этого похожие, дэвы. Работа мастеров из племени гяура Тороса. Каждый камень в стене что купол эскишехирской горячей бани. Знаменитой хорасанской известью схвачены, а в нее талисманов понамешано. Оттого-то глядишь на крепость и сердце от страха заходит. «Помилуй аллах!» — вымолвить не можешь. А ворота открывают, мост опускают на воротах да на шестеренках.

— Паршивый Кёль! Пьяный сон ты, что ли, видишь? Дело говори.

— Кто не видел, тому и рассказывать без толку. Так вот, подобрались мы к крепости с тыла, укрылись за кустами да деревцами. Настало утро. Застонали колокола: «Враг напал!» Шум поднялся. Крепость от проклятий задрожала: «Чтоб им ослепнуть, несчастным туркменам!» Достигла гяура Фильятоса весть, что на него напали, а в стаде угнанном его собственный скот был. Вскинулся он с похмелья, выпрыгнул из постели: «Скорее коня! Где мои воины?..» Белобородый Субаши удержать его хотел. «Сиди,— говорит,— на месте, пока разберемся что к чему. Насколько я знаю,— говорит,— Осман-бей не станет сейчас нападать да скот угонять». Но Фильятос его не послушал. Подпоясался освященным кушаком удачи, пять раз обмотав его вокруг себя. Кричит: «Все, кто мне верен,— в седло! На сей раз до одного перережем туркмен! Пока их жен да дочерей на рынок рабов не выгоним, не вложим мечи в ножны. Не сдобровать тому, кто не слышит меня!» Только он с войском своим выехал, решили мы — крепость пустая. Думали, чуть приоткроют ворота, ворвемся и захватим. Но Белобородый Субаши, видно, опытный волк: запретил отворять ворота. Ждем, думаем, сейчас чабаны скот погонят... Или поедут люди работать на поля, в сады и виноградники... Но никто не является. Того хуже, глядим — на стены по одному, по двое дозорные выходить стали. Что же это такое? — думаем. Долго ли, коротко ли — кричит кто-то.

— Из крепости?

— Угадал, Керим Джан.

— Что кричат?

— «Туркмены!..» Оказалось, один из наших нарушил приказ сидеть тихо. Захотел разглядеть кого-то на крепости, высунул свою дурацкую голову в белой чалме... Так из-за любопытства глупого и расстался со своей душой. Снова загудели трубы, зазвонили колокола, гяуры, и мужчины и бабы, повылезли на стены с топорами, косами, дубинками. Белобородый Субаши показался. Кричит: «Эй, туркмен, видим тебя, зря прячешься. Воин-джигит не прячется, как баба, имени своего не скрывает! Эй, туркмен, назови имя башбуга!» Башбуг отряда нашего Орхан-бей собрал бывалых воинов, спрашивает: «Назвать свое имя или нет? Во вред нам это или на пользу?»

Одни говорят: «Незачем раскрывать себя!» Другие: «Пусть они знают, с кем имеют дело! Не пристало гази и ахи, воинам-дервишам да абдалам Рума скрывать свое имя от гяуров!» Не выдержал Орхан-бей стыда безымянности, выскочил, закричал: «Эй! Ты имя спросил, джигита звал. Зовут меня Орхан-бей! Гази Орхан!.. Сын Османа и внук Эртогрул-бея! Обложил я вашу крепость, лучше не противься, не то с боем возьму. Либо ислам прими, спасешь достояние свое и душу на этом и на том свете! Либо сдайся, крепость оставь, уведи детей, жен и добра увози, сколько потянешь!» Белобородый Субаши, понадеявшись на стены крепостные, решил: не видеть ее туркмену как ушей своих. Захлопал себя по животу, загоготал: «Кто таков Орхан-бей? Туркменскому мальчишке в чалме с ножом мясника за поясом крепостей не сдают. Пусть явится славный джигит!» Снова старейшины наши собрались. Говорят: «Надо проучить собаку безродную. Обрушим меч пророка на голову Белобородого». Другими глазами на крепость глядеть стали. Чтобы стены пробить да ворваться, чудотворцем-пророком быть надо. Стали совещаться, как ее взять. Одни говорят: «Созовем райю. Пусть земли навезут к стенам». Другие возражают: «Не выйдет! Где сейчас столько людей взять? Лучше всего лестницы сколотить, насадить на них крючья. Гази бросятся к стенам. Взберутся по лестницам, что пауки по ниткам, глаз от смерти не отводя, отдадут свою душу за веру и аллаха, увлекут остальных. Пока Осман-бей подоспеет, дело будет сделано». Советам конца нет, а толку чуть. Никак к решению единому не придут и фатиху не прочитают. Пока судили да рядили, вспоминая, кто да как в свое время одержал победу, кое-кто из гази постреливать стал белоперыми стрелами по крепости. Белобородый Субаши, заметив, как падают его люди, позеленел. Схватил лук, осенил себя крестом и, призывая пресвятую деву Марию, пустил стрелу. А тут опять любопытный у нас нашелся, голову высунул и тоже распрощался с жизнью. Разозлился Орхан-бей: «Прикончим старую свинью, и крепость — наша! Нет, что ли, стрелка среди мусульман? А ну, у кого верная рука?» Натянули джигиты луки, выстрелили. Но Белобородый Субаши по-туркменски понимает. Вовремя со стены успел соскочить, вырвался из рук пророка Азраила. Кто-то из старейшин Сёгюта тут возьми и скажи: «Пока рука мусульманина стены не коснется, крепость не взять!» Услышал я это, братья, в раж вошел, словно на радении. Крикнул, себя не помня: «Аллах, аллах!» Кто-то удержать меня пытался, оттолкнул и под градом стрел, точно борзая, помчался к стенам крепости. Ну как не подивиться делам аллаха — ни одна стрела меня не задела. Добежал, похлопал ладонью по камню, кричу: «Ага! Нет теперь врагу спасенья! Коснулась стены рука мусульманина!»

— Рука мусульманина?

— Может, ты меня за гяура считаешь, поганый Эльван?

— Так и крикнул, Кёль? Точь-в-точь, как в книге про богатыря Залоглу Рюстема написано!

— Верно, Торос! Точь-в-точь. Но слушать — слушай, а говорить не мешай. Не то достанется тебе на орехи. Не успел я это крикнуть, Керим Джан, вижу — камень со стены летит.

— Камень?

— Точно, камень. Хотел я под стеной укрыться, но подумал, нет ли там ямы с колом? И тут земля разверзлась у меня под ногами. Не успел имя божие помянуть, живьем в могилу упал, и сверху присыпало. На счастье, Орхан-бей следил за мной. Увидел, что я исчез, крикнул: «Кто Кёль Дервиша спасет, тимар пожалую!» Братья по вере постарались. Щитами прикрываясь, прибежали, быстро расшвыряли землю, за ноги меня вытащили и в укрытие отнесли, куда ни камни, ни стрелы не достают. А у меня язык отнялся, дыхания нет. Лежу, словно мумия египетская. На солнце пригрелся, ветерком меня обдуло, в себя пришел. Гляжу по сторонам, спрашиваю: «Где мы, братья по вере, не в раю ли?» Тут все со смеху наземь повалились.

— Чтоб тебе лопнуть, поганый Кёль! Из победы и то шутовство сотворил.

— И вовсе не шутовство! По-другому это называется, Торос: «Живьем с того света вернулся». Лишь пророки да святые этого удостаиваются. Где тебе понять? Так вот — бьемся мы под крепостью, Керим Джан. Смотрим, на дороге пыль вьется, крик, вопли. Не успели разобрать что к чему, видим: несутся всадники, припав к гривам, кнутом да стременами работают... Подскакали ближе. Глядим, остатки воинства Фильятосова. Мы — в седло и наперерез им бросились. А они от страха сабли, мечи да копья побросали, разбежались, что куропатки, и в лес. Гнаться за ними или нет? Глядим, еще одно облако пыли, как смерч, приближается. Когда на расстояние стрелы приблизились, видим: впереди — брат Пир Эльван, с головой злополучного Фильятоса на копье, волосы, как бунчук, развеваются. Подскочил я к нему, волчком завертелся от радости. Потом крикнул во все горло: «Эй! Гляди, дурак Белобородый! Вот он славный джигит, которого ты ждал, на копье сидит! Сдавай крепость, если жизнь дорога». Плач раздался на башнях. Мужчины по коленям себя бьют! Бабы рвут на себе волосы! Но делать нечего, сколько ни рыдай, толку нет. Тут наш бей Осман подъехал. Навстречу ему Белобородый Субаши с главными гяурами вышел — на шее золотые цепи. Подняли белый флаг. Пали на колени. С песнями да молитвами вошли мы в крепость, как в райские врата...

 

III

Отойдя на двадцать шагов, Мавро разбежался и, точно камень, выпущенный из пращи, полетел вниз, в пустоту. Перевернулся в свободном падении, подобрал ноги, сжался в комок и, выпрямившись, как стрела, без единого всплеска врезался в небесно-синюю гладь озера. В воде он походил на огромную резвящуюся рыбу.

Орхан шумно выдохнул воздух, провел рукой по голой груди, поежился.

— Джигит твой Мавро! Куда нам с ним тягаться...

Керим подошел к краю скалы, глянул вниз. До воды локтей тридцать, не меньше.

— Побились об заклад, да не по нашим зубам! Придется отдать саблю брата Демирджана и душу спасти свою.

— Что ты! Дёнмезские бабы засмеют.

— И что нам теперь делать?

— Ничего не поделаешь. Положись на аллаха и прыгай.

— Все ты выдумал, Орхан! Если так дальше пойдет...

— Орхан-бе-е-ей! Орхан-бе-е-ей! — прогремел вдали голос Тороса.

Орхан обернулся. Яркое июньское солнце било в глаза. Не разглядеть, что за всадник рядом с Торосом.

— Гонец из Сёгюта...

Орхан приставил ладонь к глазам.

— Нет... Грек... Чужой. Погоди!

Он бросился бегом. Пересек поляну и, не замедляя бега, заскакал по камням вниз по склону горы.

Керим припустил следом, радуясь, что не пришлось прыгать в озеро с этакой высотищи. Выбежав на равнину, он ощутил голой спиной липкую жару. С самого утра возились они с необъезженными жеребцами, которых Торос приучал к поводу. Взмокли с головы до ног. «Захотелось искупаться, вот и побился об заклад. А все из-за этой проклятой жары!»

Орхан бежал все быстрее. Керим, узнав грека — тот слез с коня, склонился в поясном поклоне,— приостановился. Это был Янаки, слуга Лотос-ханым, дочери ярхисарского властителя. «Думает о ней все время Орхан, потому сразу и опознал всадника».

— С добром ли, Янаки? — встревоженно спросил Орхан.— Ничего не случилось?

Янаки улыбнулся, но ничего не ответил. Бросил взгляд на Тороса и Керима.

— Отойдем-ка в сторонку!

У Орхана даже шея побагровела. Отойдя на несколько шагов, он схватил парня за руку.

— Короче... Что? Заболела?

— Нет, слава пресвятой деве Марии! Госпожа моя наказала: «Пусть приедет, украдет меня».

— Как так?

— Если любит, говорит, пусть не теряет времени даром. Иначе не видать ему меня.

— Что случилось?

— Не знаю. Решите, когда приедете и где вас встретить. Мне надо поскорее возвращаться.

Страх Орхана сменился неудержимой радостью. Он почесал родинку за ухом, подумал.

— Коня мне, скорей!

Видя, что Торос с Керимом не тронулись с места, топнул ногой.

— Торос! Коня, говорю!

Торос повернулся и побежал в деревню. Керим оторопело спросил Орхана:

Куда?

— В Сёгют.

— Вот так? Голым?

Орхан беспомощно провел руками по груди. Попросил Янаки:

— Подожди! Я сейчас.

— Скажите, бей, когда приедете...

— Не побывав в Сёгюте, не могу. Обожди немного.

Мавро махал со скалы руками: что там у вас?

— Захвати одежду Орхан-бея! — крикнул Керим.— Бегом сюда!

Орхан не стал ждать, бросился к Мавро. «Что же все-таки случилось?» — недоумевал Керим.

Когда Орхан вернулся, конь был уже оседлан. Юноша схватил поводья и, вставив ногу в стремя, приказал:

— Седлайте коней и — за мной! Да поторопитесь!..

— Четыре, нет, пять дней назад после обеда к властителю нашему приехали трое. Один — отец Бенито... Второй — френк... Кривой... Имя запамятовал.

— Нотиус Гладиус?..

— Точно.

— Третий длинный... Зовут...

— Уранха!.. Зачем же собралось вместе столько мерзавцев? Что им надо в Ярхисаре? Зачем пожаловали?

— Не разобрали мы, Орхан-бей... Приехали они, властитель наш предложил им: «Вина?.. Коньяку? Ракы?» Нет, отвечают, недолго мы здесь пробудем. Тут же обратно.

— О чем разговор был?

— Не проведали мы... Заперлись, часа полтора просидели. Властитель наш вышел мрачнее тучи... Спросил: «Где дочь?» В поварню, говорю, ушла: на радостях, что крестный отец приехал, своими руками пирожки испечь... Приказал позвать. Наедине с ней, молодой госпожой нашей, полчаса проговорил.

— О чем, не выведал?

— Нет. Только вышел наш властитель злой пуще прежнего. Позвал отца Бенито. На сей раз втроем заперлись... Отец Бениго вышел хмурый. Потом властитель увел молодую госпожу в башню, запер в темнице на замок.

— Что же это? Быть не может!..

— И мы поразились, Орхан-бей!

— А кормилица?.. Небось кормилица вверх дном все перевернула?

— Как узнала, хотела броситься к властителю нашему, но устыдилась чужих людей. Побежала в башню, но господин стражу поставил у дверей. Строго-настрого наказал не пускать никого.

— Аллах! Аллах!

— Уехали гости, кормилица к господину: «Что случилось? За что?..» Не успела договорить, властитель как закричит: «Прочь с глаз моих!» И слушать не стал. Выгнал несчастную из дому.

— Рехнулся?

— Может, и нет, Орхан-бей, но что-то с ним неладно... Вина потребовал, пить стал.

— А обычно пьет?

— Нет, дорогой... За столом чашу выпьет, и только... Если гости почетные, самое большое — две... А теперь пить стал. Кто к нему ни придет, что кипятком ошпарит, прочь гонит. Привыкли мы к мягкости господина... Растерялись. Не знаем, как поступить. А он пьет и ходит, мечется по покоям. Наконец... потребовал кувшин воды и хлеба. Отнес в башню Лотос-ханым. Что она ему сказала, не знаю. Только наказал еды не давать и говорить с нею не разрешил. «А кто,— говорит,— ослушается, за уши,к воротам прибью!» В ту ночь спать не ложился. Наутро снова за вино принялся. Напился. Заснул... Кувшины опрокинул...

Орхан задумался. Когда услышал он, что в деле замешаны монах Бенито и двое френков, мерзко стало у него на душе, точно увидел пожирающих друг друга скорпионов. Силясь собраться с мыслями, спросил:

— И сейчас госпожа ваша в башне?

— Нет.

— Слава богу! Рассказывай дальше.

— Не знаем мы, что делать. Два дня прошло, а властитель злой-презлой. Потихоньку навестил я кормилицу... Глаза у нее от слез распухли... Рассказал все как есть. «Что же это такое?» — спрашивает. «И сам,— говорю,— не понимаю». У кормилицы нашей ума палата, все эти дни думала да гадала. «Будь что будет,— говорит.— Лишь от смерти спасения нету. Сходи в башню к дочери моей Лотос, пусть соглашается на все, чего бы от нее ни требовали. Только бы из темницы выпустили, а там пусть на меня положится».— «Запретил,— говорю,— властитель». Схватилась за палку. Чуть голову мне не разбила. «Разве старого пьяницу можно слушать?» Кинула мне кожаный кошелек. «Возьми,— говорит,— и убирайся! Если завтра не сообщишь, что вышла она, на глаза не показывайся! И дурочка эта пусть от меня тогда милости не ждет!» Отправился я в башню, уговорил стражника пустить меня. Передал все, что кормилица наказала. Молодая госпожа пожелала видеть отца... Вышли вскоре из башни рука об руку. Тут же кормилицу позвали. Властитель пожаловал дочери ожерелье в двести золотых дукатов, а матушке кормилице — штуку шелка. Всех нас одарил. Это было вчера, а сегодня утром отправила меня кормилица в путь.

— В чем же все-таки дело, не сказала?

— Нет.

Орхан, прищурившись, глядел в степь.

— Может быть, замуж ее выдают, упаси господи?!

— Может... Иначе с чего бы они напустились на девушку?

— Да...— Орхан снова задумался.— Может, приехали сватами от властителя Биледжика?

— Нет... Не думаю... Насколько я знаю, властитель Биледжика, сеньор Руманос, имени Бенито слышать не может, хуже черта он ему.— Испугавшись собственных слов, слуга поспешно перекрестился.— Из того источника, где френки пили, коня своего не напоит. Нет, властитель Биледжика, высокородный Руманос сватами их не пошлет. Да и отец наш Бенито не станет хлопотать по делам Руманоса.

— Что же тогда?

— Не знаю, Орхан-бей. Понять не могу. Много в этом мире непонятного, ох, много!.. Сказал бы кто, что благородный господин наш единственную дочь, которую больше жизни любит, запрет голодную в холодной темнице... Выгонит матушку-кормилицу... Видно, здорово его допекли. Деревенский поп наш покойник говаривал: «Прежде в библии вместо «черта», «френк» писалось, да френки, черти, выскоблили имя свое!» И впрямь поверишь...

Только теперь Орхан понял: что бы ни случилось, ему это на руку. Оглянулся: Керим и Мавро ехали за ним шагах в сорока. Хотел было пришпорить Карадумана, крикнуть на радостях «Айда!» и помчаться во весь опор, но пожалел усталого коня Янаки. Махнул рукой, подзывая товарищей. Казалось ему, что парит он в воздухе, как парил, прыгнув со скалы, Мавро, купается в счастье, как Мавро в прозрачной воде горного озера.

Пока не показался Сёгют, Орхан с трудом сдерживался, чтобы не пустить Карадумана в галоп. А сейчас погрузился в раздумье. Как откроется он отцу? Подобрал поводья, беспокойно прикидывая, как быть. Но увидел дом Акча Коджи и успокоился.

Все в округе — старые и молодые, христиане и мусульмане — почитали Акча Коджу. Если не могли довериться отцу, то, не раздумывая, бежали к нему.

Орхан осадил коня у самых ворот. Спросил явившегося на зов слугу, дома ли Акча Коджа. Узнав, что тот у бея, призадумался. Можно бы и подождать — у Акча Коджи он чувствовал себя, как в собственном доме. Поставить коня в стойло, приказать накрыть стол... Но Орхан побоялся, что старик задержится. Осман-бей не любил отпускать его, не разделив с ним трапезы, а уж если там был и Эдебали, то тем более не отпустит. Орхан же хотел выкрасть девушку сегодня ночью...

А что, если отложить на завтра? Нет, невозможно. И страх, что упустит время, заставил пришпорить коня.

Въехав во двор бейского дома, он бросил поводья Дели Балта, приказал накормить Янаки и кинулся вверх по лестнице. Добежав до середины, остановился:

— Керим Джан! Подождите тут! Пообедайте пока.

Когда он подошел к дверям дивана, слуги выкатывали оттуда огромный медный поднос. Орхан заглянул в приоткрытую дверь. Обрадовался, не увидев чужих, хотя в любом случае он все равно вызвал бы Акча Коджу. Старик, кто бы его ни спрашивал, всегда выходил и не сердился. Придержав слугу, бежавшего с кувшином для омовения, Орхан наказал передать Акча Кодже, что хочет видеть его. Добавил, хоть в том и не было нужды: «Только чтобы отец не слышал».

Орхану вдруг стало не по себе. Рубаха на спине взмокла. Как назло, в прихожей было жарко.

Он вышел на террасу... Увидел, как друзья вместе с Янаки входят в поварню, и ощутил голод — до боли в желудке.

— В чем дело?

Обернувшись, Орхан припал к огромной руке Акча Коджи, всегда удивлявшей его своей мягкостью. Поцеловал.

— Прости, Акча Коджа... Если позволишь...

— Слушаю.

Густые, сходившиеся на переносице брови, седые пушистые усы, длинная борода Акча Коджи человеку, не знавшему его, внушали страх. Но тех, кто знал его близко, ничуть не смущал грозный вид старика, и они всегда могли положиться на приветливость и дружелюбие, светившиеся в его глазах.

— Если позволишь, дедушка Коджа... Поеду... Умыкну дочь Хрисантоса — властителя Ярхисара... Если только позволишь...

Акча Коджа, едва сдерживая улыбку, закрыл глаза, точно в первый раз слышал имя властителя Хрисантоса и не мог вспомнить, кто это такой.

— Когда?

Орхан не понял.

— Что когда?

— Когда умыкнешь?

— Если позволишь... Этой ночью...

— Отец знает?

— Нет.

— Дочь властителя Хрисантоса... Надо отцу сказать. Заслать сватов, как люди. Попросить, как положено...

— Нельзя, дедушка Коджа! Никак нельзя.

— Значит, все уже взвесил? Узнал, что не выйдет иначе? — Он подумал.— Ну что ж! Сперва с отцом посоветуемся.

— За отцом дело не станет, дедушка Коджа! Сначала ты скажи...

— Невежа! С отцом не переговорив...

— Ох, Акча Коджа! Пока не будет твоего согласия... с отцом лучше и не говорить.

Акча Коджа выиграл время, успел все обдумать. Стар был Хрисантос — властитель Ярхисара. Не было у него наследников, кроме дочери. Породниться с ним значило нанести удар в спину византийским властителям, враждебным уделу Битинья. Он глянул на Орхана, дышавшего ему в лицо, точно загнанный пес.

— Девчонка недавно здесь была! Молчи! Сдается, хилая она, не управится в бейском доме... Мое дело, предупредить. А так, что ж? Недаром сказано: «Конь торбу понюхал, надевай ему на шею!»

Он помолчал. Потом вдруг повеселел.— Значит, мир рухнет, если подождать до завтра? Ладно, посоветуемся. Не убегай! — Отошел немного, обернулся:— Парень, что с тобой приехал, гонец от нее?

Орхан даже растерялся.

— Какой гонец?..

— Совсем, что ли, ума лишился? Неужто, не получив от нее весточки, сам решил кинуться очертя голову? — Старик погрозил ему пальцем.— Не уходи!.. Ох, надоели вы мне... Хуже редьки горькой...

Орхан заметался из угла в угол по террасе. И вспомнил деда Эртогрула. Увидит, бывало, кто-нибудь кружится по комнате, и скажет: «Как пес с обожженной лапой». Орхан усмехнулся. Был бы жив дед, можно было бы и ему открыться... Наверное, еще легче, чем Акча Кодже... И в сочувствии людям старики были похожи. Словно после смерти деда Акча Коджа занял его место... Орхан снова ощутил в желудке голодную резь. Казалось, прошла целая вечность с тех пор, как скрылся за дверью Акча Коджа. Сердце его сжалось от страха при мысли, что отец отказал. Он подумал было войти, но не решился.

Когда вновь показался Акча Коджа, вскинул на него полные нетерпения глаза:

— Ну что, дедушка?

— О чем ты?

— Помилуй!

— Помиловать-то помилую!

— Что сказал отец, Акча Коджа?

— Радуйся, бездельник! Повезло тебе. В добром расположении застал Осман-бея... Посмеялся он: «Неужто так вырос наш бездельник, что собирается украсть дочь византийского властителя?» Сказал: «Не мне он открылся — тебе. Ты и решай. Если управится — пусть его».

— Спасибо, дедушка! — Орхан снова припал к его руке.— Спасибо...

— Ладно! Ладно! Только чтобы драки не было, приказал Осман-бей. Пусть, говорит, едет. Только с кем?

— А Керим Джан... А Мавро...

— Мавро брать нельзя. Попадет в руки властителя Инегёля, достанется от него почище, чем от Фильятоса. Возьми вместо него Пир Эльвана.

Орхан бросился было снова целовать ему руку. Но остановился, спросил:

— А дедушка шейх ваш разговор слышал?

— Не глухой ведь твой дедушка шейх...

— Что сказал?

— Болтаешь много!

— Что он сказал?

— Да ничего. Усмехнулся в усы, защелкал четками... Подумал, наверно: «Стыд потерял парень»... Ну, чего улыбаешься?.. Прочь с глаз моих!

Орхан слетел по лестнице. Ворвался в поварню. Тихо, чтобы не слышали женщины, приказал Янаки, чтоб тот, как поест, немедля отправлялся в путь и к вечерней молитве ждал его у брода через Карасу. Прочтя вопрос на лицах друзей, помахал им: погодите немного, потом расскажу. Вытащил из-за пояса один из двух припасенных на черный день венецианских алтынов, сунул Янаки за кушак. Гонец, поблагодарив, вышел. Орхан весело крикнул женщинам:

— Умираю от голода! А ну, поживее! Не то переломаю вам все кости.— Подмигнул товарищам, сел и шепотом рассказал им обо всем.

Они отобрали самые нарядные одежды, самое красивое и дорогое оружие. Спустились в конюшню, принялись чистить скребницами коней. На свой страх и риск Орхан решил все-таки взять и Мавро, а чтоб никто его не заметил, заехать за ним к Баджибей. Они все обдумали, все рассчитали. Решили отправиться в путь сразу после обеда. Если ехать напрямик, то до Ярхисара четыре часа пути... К вечерней молитве как раз успеют. Одно сейчас было плохо: нельзя петь. Осман-бей, шейх Эдебали и Акча Коджа сидели в диване, как раз над конюшней. Пир Эльван тоненьким голоском, странным для такого огромного тела, то и дело заводил лихую караманскую песню. «Тише ты!» — останавливал его Керим. Пир Эльван в досаде хлопал себя по колену... Они не заметили, как во двор въехал всадник.

Прибежал слуга, сказал, что Орхан-бея зовут наверх. Орхан потрепал Карадумана по шее и ушел.

Был он рассеян. Счастье истомой разливалось по телу. Все ему теперь было трын-трава. Поднимаясь по лестнице, он немного струхнул: стыдно перед шейхом, перед отцом. Но на террасу поднялся, уже собравшись с духом. Смело вошел в диван. Опустил глаза, но без робости.

Шейх Эдебали постукивал четками. Акча Коджа виновато глядел в пол. Только отец улыбался. Но была в этой улыбке какая-то жалость, от которой Орхану стало не по себе.

— Прикажите! — сказал он, сам удивляясь своему голосу.

— Ты отправил гонца, сынок? — мягко спросил отец.

— Какого гонца?

Орхан лихорадочно пытался вспомнить: когда и почему отец называл его сынком.

— Гонца из Ярхисара...

— Отправил. А что?

— Сколько прошло времени, как он уехал?

— Час.

— Хорошо...— Осман-бей кашлянул.— Послушай, дело твое не выйдет...

— Какое дело? — У Орхана перехватило в горле. Проглотив комок, глухо спросил:— Почему?

— Не выйдет, сказал я... Нельзя!.. Невозможно!..

— Почему? — Ему хотелось закричать, но он все так же спокойно переспросил: — Почему? Согласились ведь? Сами сказали: «Если управится — пусть его».

— Сказали, но только что пришла бумага от друга нашего Руманоса, властителя Биледжика. Собирается он жениться на дочери Хрисантоса...

— Но она не хочет за него... Заставили. Вы ничего не знаете... Ни есть, ни пить не давали ей... Потому и весть подала мне!

Осман-бей чувствовал: его любимый сын, его опора вот-вот расплачется. Изменил тон. Сразу стал строгим и резким. Редко кто видел его таким.

— Если б дело не сладилось, не стал бы просить ее руки Руманос. Руманос, наш друг, попросил, отец ее — отдал.— Он сделал нажим на словах «наш друг».— В воскресенье свадьба у Орехового Ключа.

— Принудили!..

— И пусть себе. Не наше дело. Их товар, им и решать.

— Весть подала, положилась на меня!..

— Молода еще, забудет. Утешится. Да и тебе подрасти надо. Бей и силен, и бессилен, сынок. Иногда что хочет делает, иногда ничего не может. Ибо дело бея — дело всего народа. Кругом полно врагов... Никто не знает, что завтра станется... Единственный друг у нас — Руманос. Только на него положиться можем мы в трудный час. Породнившись с Ярхисаром, он наберет силу. Сила нашего друга во благо нам... Нельзя причинять зло тому, кто по доброй воле дружит с нами, в то время как мог бы стать нашим врагом.

Орхан порывался что-то сказать. Осман-бей поднял руку:

— Сейчас же в седло! Догони гонца...

Орхан медленно направился к двери. Осман-бей остановил его.

— Найди Пир Эльвана. Пусть разыщет старшего чабана, скажет, чтобы отобрал полсотни лучших годовалых ягнят. И пусть сегодня же отправится с ними в Биледжик. Ступай!..

Орхан вышел на террасу. Июньское солнце заливало мир светом, но в глазах его было темно. Не ухватись за перила, наверно, упал бы. Как он теперь скажет обо всем приятелям. Ему казалось, что по трусости не добился он своего, упустил девушку. Впервые за свою короткую жизнь ощутил он в сердце стыд поражения. В какой-то миг захотелось послать за гонцом Керима, а самому убежать, скрыться подальше от людских глаз... Но понял: некуда. Он в отчаянии огляделся и стал медленно спускаться по лестнице, по которой недавно взлетел как птица.

Керим с первого взгляда заметил неладное.

— Что случилось?

Орхан, покачнувшись, попытался улыбнуться.

— Нет, ничего!..

Горькая улыбка скользнула по его губам, когда он посмотрел на оседланного коня. Но тут же мальчишеское лицо его исказил гнев. Передал Пир Эльвану приказ отца отправить в Биледжик баранов. Выругавшись сквозь зубы, раскрутил стремена на Карадумане:

— Поехали...

Медленно, будто везли тяжелый груз, тронули они коней, так и не получил Керим ответа на свой вопрос и не мог понять, то ли не слышал Орхан, то ли не хотел отвечать.

— Почему Мавро не взяли?

— Нужды нет.

— В Ярхисар не едем?

— Почему же? Поедем.

— Что стряслось? Куда мы теперь?

Орхан, не щадя коня, со злостью рванул удила. Не остановить гонца невозможно, но и задержать его — равносильно смерти. Не представлял себе больше Орхан, как будет жить, если навсегда потеряет Лотос. Только сегодня, в тот миг, когда отец отказал в его просьбе, понял Орхан, как любит ее. Впрочем, может, и не так уж сильно любит — просто гордость его была задета. Полагал, что она принадлежит ему. А упустил. Впервые ощутил он свое бессилие. И тяжкий стыд придавил его к земле, точно он понес поражение в бою.

— Скажи наконец, что случилось? Если не уходим на яйлу, зачем Осман-бей посылает в Биледжик стадо?

Орхан хотел было что-нибудь выдумать, лишь бы отделаться от Керима. Потом решил объяснить все в двух словах. Но, сам того не желая, разоткровенничался, чуть не сетуя на свою судьбу. Недаром говорят: «Горе делает человека болтливым». Чтоб им всем провалиться!

Керим подумал: «Лотос согласна... Умыкнули бы — и делу конец...» Но тут же отверг эту мысль... Ведь это значило пойти против Осман-бея. Куда тогда денешься? Смешаться с людьми без роду, без племени, такими, что сбежались в их удел со всех концов света?!

С удивлением припомнил Керим, что никто из них, кроме разве цыган, не привез своих женщин. «Конечно, не станешь таскать за собою баб: свяжут по рукам и ногам. Пожалеешь, а в путь все равно один тронешься!» Как знать, может, дервиши-воины, голыши и абдалы оттого и такие отчаянные, необузданные, что на родине любимых своих оставили. Он вздрогнул при мысли об Аслыхан. Страх, что и с ним когда-нибудь может случиться подобное, и радость, что этого пока не случилось, смешались в его душе.

Увидев выскочившего из-за поворота всадника, Орхан умолк. Но то был не Янаки...

Всадник приблизился, приветствовал их по-гречески. Орхан не ответил. Керим процедил что-то сквозь зубы. Орхан продолжал:

— Ну, как мне признаться им теперь? Посчитали, мол, вы меня за мужчину, да не по зубам эта честь, так, что ли? Хочешь знать правду, приятель...

— Извините, джигиты, можно спросить вас?..

Орхан резко развернул Карадумана, словно собирался выместить свою боль на окликнувшем их всаднике.

А грек улыбался во весь рот, ничего не подозревая.

— Чего надо?

— Вы из Сёгюта? Простите, задержал вас...

— Говори!

— Не знаете, Орхан-бей в Сёгюте?

Орхан чуть не обругал его, но вовремя удержался.

— А на что он тебе? Знаешь Орхан-бея?

— Нет. Два слова надо сказать ему... Очень важных. Вы, видно, его знаете?

— Знаем.— Орхан переглянулся с Керимом.— Откуда ты? Из Ярхисара?

— Нет.

— Откуда же?

— Только Орхан-бею скажу. Как мне повидать его? Чтобы меня никто не видел?

— Орхан-бей тебя знает?

— Нет.

— Кто тебя послал?

— Скажу Орхан-бею.

— Ну так говори! Я — Орхан-бей!

Парень недоверчиво вскинулся. Натужно улыбнулся.

— Не шутите! Будь вы Орхан-бей, чего ради стали бы скрываться?

— Ты приметы Орхан-бея знаешь?

— Да... Родинка за ухом.

— Погляди, не эта ли?!

Грек быстро спешился, склонился в земном поклоне.

— Селям, Орхан-бей! Нужно сказать вам несколько слов...— Перевел взгляд на Керима: — Простите!

Орхан усмехнулся. Второй раз за день сообщали ему весть втайне от товарищей... Пришпорил коня, отъехал. Наклонился в седле. Грек встал на цыпочки, подтянулся к стремени. Керим наблюдал за ними. Что такое? Орхан-бей спрыгнул на землю, бросил повод норовистого Карадумана. Чего доброго, в степь убежит — не поймаешь. «Может, не выдержал властитель Ярхисара, поддался мольбам дочери, снова отказал Руманосу». Только такая весть могла сейчас взволновать Орхана. Вот он схватил грека за плечи, принялся трясти... По лицу Орхана Керим понял — добрая весть. Но ведь грек сказав, что он не из Ярхисара?.. Что-то неторопливо рассказывает Орхану, а тот пытается развязать кошелек. «Руки-то, руки как дрожат!.. Великий аллах, что же все это значит?!»

Орхан сунул парню деньги, обернулся. Карадуман стоял смирно. Схватил поводья, прыгнул в седло, закрутился на месте. И с криком: «Эге-гей! Держись!» — пролетел мимо. Конь под Керимом дернулся, чуть не сбросил его. Керим подобрал поводья, вонзил шпоры в брюхо коня. Знал, что все равно не догонит Орхана, но отставать далеко не хотел.

Гонец из Ярхисара медленно подымался по склону на усталом коне. Оглянулся на стук подков. Остановился. Хотел было слезть с седла, но Орхан удержал его.

— В добрый час, мой бей! Вместе поедем, что ли? А где же конь запасной?.. Ночью можем и не найти доброго.

Орхан оборвал его:

— Слушай хорошенько, Янаки! Перепутаешь что иль забудешь, не сносить тебе головы... Этой ночью мы не приедем. Но госпоже своей скажешь: пусть ничего не боится, все будет хорошо. Что бы ни случилось — горы снесу, войско разобью, а приеду, увезу ее.

Янаки помрачнел:

— Лучше бы сегодня ночью приехал ты, Орхан-бей... Этой ночью...

— Молчи! Услышит кто — голова с плеч. И госпожа твоя до конца света проклинать тебя будет...

Янаки испуганно перекрестился.

Орхан снова схватился за кошелек, но, вспомнив, что денег там больше нет, вытащил из-за пояса дорогой кинжал и сунул его парню за кушак.

— Скажи, пусть даже под венец идет с улыбкой и помнит — все равно выкраду!.. Погоди! Покажешь кому кинжал, знай, уши тебе обрежут.— Дал знак оторопевшему Кериму.— Айда, Керим Джан!..

Какое-то время они ехали молча. Керим искоса поглядывал на Орхана, с трудом удерживаясь от расспросов.

— Угадал ты, от кого гонец, Керим Джан?

— Нет.

— От властителя Михаля Безбородого!

— Михаля Безбородого?!

— Ну да, властителя Харманкая! Михаэлиса Косифоса... Сеньора.

— При чем тут он? Аллах! Аллах! Духом святым, что ли, проведал он все в своем Харманкая? Не езжай, говорит, сегодня за девушкой?

— Вот что он передал, приятель. Властитель Биледжика Руманос на свадьбу созывает, не так ли? А знаешь зачем?.. Чтоб всех нас до одного перерезать!

— Как так? Властитель Руманос? Наш давний...

— ...друг.

— Ни с того ни с сего?.. Белены, что ли, объелся! Михаль Безбородый не сообщил, в чем дело?

— Нет. Сказал только: смотрите в оба.

— Почему толком не объяснил, если хотел доброе дело сделать?

— По-моему, опасался, чтобы не проведали, от кого весть. Станешь рассказывать, отчего да почему — сообразят. Думаю я, приятель, что, услыхав, как легко взяли мы Караджахисарскую крепость, наложили в штаны и враги и друзья. Только испуг их нам на пользу вышел. А ну, Керим Джан, догоняй!

Он пустил Карадумана крупной рысью. Запел. Сперва тихо, потом все громче и громче. Голос у него был мягкий, приятный. И в песне звенело счастье.

Неподалеку от Сёгюта им навстречу попалось стадо. То самое, что послал Осман-бей в подарок «благородному брату своему» сеньору Руманосу. Бейский чабан отобрал откормленных ягнят и несколько молодых баранов. С ним были два подпаска. Увидев Орхан-бея, чабаны в ярких одеждах, перепоясанные дорогим оружием, сошли с дороги, склонились в поклоне.

— В добрый путь, рейс Думрул! В Биледжик гоните?

— С вашего позволения, мой бей...

— Целую руки благородного сеньора Руманоса. Передай: Орхан-бей, узнав о свадьбе, счастья желает, подарки готовит!

Они разминулись.

Сзади блеяли овцы. Впереди к красному закатному небу подымался дым от очагов. В Сёгюте готовились к вечерней трапезе.

Керим нерешительно спросил:

— А если Осман-бей не поверит гонцу Безбородого Михаля? Скажет: «Не может того быть!» — Он хотел было добавить: «Погубим мы тогда девушку», но слова застряли у него в горле.

Орхан встрепенулся. Натянул повод. Подумав, уверенно сказал:

— Властитель Михаль Безбородый врать не станет. А уж так врать, тем более. Отец мой не поедет на свадьбу, не проверив, не выведав все как следует. Не беспокойся. По воле аллаха будет Лотос моей!

На болоте показался аист с ужом в клюве. Разбежался на своих длинных ногах, замахал крыльями, взмыл в небо — высоко-высоко.

— Да, Осман-бей, верно сообщили тебе. Жаждут они твоей смерти. И замешан в этом друг отца твоего, властитель Биледжика сеньор Руманос. Стал он заодно с врагами твоими, чтобы заполучить дочь ярхисарского властителя...

Рыжий Аратос — лазутчик, перешедший к Осман-бею в наследство от отца, потупил зеленые глаза, точно виноват был, что принес недобрую весть, и робко пощипывал редкую бороденку. Походил он на больного, изможденного работой крестьянина или на мелочного торговца, не знающего ни счета, ни грамоты. Но уже много лет Аратос был туркменским лазутчиком.

Осман-бей готов был поверить тому, что весть, поданная Безбородым Михалем, подтвердится. И все же никак не умещалось у него в голове, что давний друг, благородный византийский властитель, славившийся своей справедливостью, решил использовать свадьбу для ловушки. Отвращение и испуг застыли в его глазах. Неприязненно взглянул он и на Акча Коджу. Невозмутимость старика раздражала его.

— Думаю, Руманос тоже струхнул, уж очень легко взяли вы Караджахисар,— продолжал тем временем Аратос.— Не успел замолкнуть оркестр, присланный к тебе султаном из Коньи вместе с жалованной грамотой на бейство в санджаке, как снарядили вы Орхан-бея и воеводу Нуреттина в Эскишехир. Перване Субаши успел удрать, но, наложив запрет на имущество, бросили вы кадия Хопхопа в темницу... Велели прокричать глашатаям: «Кто жалобу на них имеет, ступайте к дверям бея!..» Возвратили тимары годным в дело сипахи, разорвали долговые расписки райи, запретили на острова контрабандой товар вывозить. Объявили: «Не будет топтать кочевник эскишехирские и караджахисарские деревни. Восстановим старый обычай!» Вот чего испугались властители византийские. Ибо стонут и плачут греческие деревни под гнетом их беззаконным. По одному слову попа деревни Дёнмез положили вы под палки на площади воина гермиянского за то, что, не уплатив денег, взял он добро гречанки. Под бой барабанов осрамили имя гермиянское и не подумали, что гермиянцы на это скажут. Поскольку пожаловал вам султан грамоту на бейство в Эскишехирском санджаке, до поры до времени бей Гермияна отказался от мести, но не от намерения расправиться с вами.. Кое-кто из туркмен хотел пограбить Караджахисар. Говорили они: «Выведем гяурских жен, дочерей и детей на невольничий рынок. Джигит живет грабежом. Без денег воинов не соберешь. А рабы и пленники — живые деньги. Они ценнее золота да серебра. Дом без рабов что мельница без воды. Сам пророк повелел держать рабов у дверей своих. Мусульманин, если случай представится, вместо собаки во дворе своем раба привязывает. Без невольниц не управиться женам в бейском доме». Так говорили туркмены и сетовали на вас.

Рыжий Аратос понял, почему передернулись при этих словах Осман-бей и Акча Коджа. Огладил бородку, помолчал, гордый своей осведомленностью.

— На тайном совете больше всего было споров о рыночной пошлине... Брат и дядя ваш Дюндар-бей сказал: «Нет у туркмен рыночной пошлины! Не положено раздавать тимары, записывать крестьян и землю в книги. Собирать казну — не в правилах гази. Гази одной рукой берут, другой — тратят. Взимать пошлины, заводить записи — гяурское дело. И по книгам нашим священным — нечестие. Потому что добро, не добытое в бою кровью и потом,— харам для воина. По исламу, все, что даром досталось,— милостыня для бедных. Не пристало ее в бейскую казну собирать. Имущество да деньги гяур зарабатывает, а мусульманин, где найдет, там берет, как хочет, так расходует. Не пристало бею собирать имущество и казну, потому что возгордится он тогда, к скупости приучится и сойдет с пути праведного. В древних книгах записано: когда бей добро копит, страну постигнет голод и в конце концов все накопленное врагу достанется. По шариату, бею казна не нужна...» Так кричал Дюндар-бей, дядя ваш.

Лазутчик говорил правду. Через две недели после взятия Караджахисара, в ту же пятницу, когда на базаре положили под палки гермиянского воина, прибыл воевода Нуреттин-бей с султанским оркестром. И, вручив Осман-бею бунчук и знамя Эскишехирского санджака, прежде, чем передать жалованную грамоту, попросил созвать тайный совет. То, что рассказывал Рыжий Аратос, слово в слово повторяло сокровенные беседы на совете; Осман-бей подумал: «Сиди враги наши вместе с нами — и то не смогли бы все так точно запомнить». Снова глянул на Акча Коджу. Тот, натянуто улыбнувшись, спросил:

— А что мы на это ответили?

— На это, Акча Коджа-бей, ты ответил вот что... Они хотели помешать наказанию гермиянца: отложим, мол, после пятничной молитвы... А ты сказал: «Справедливость прежде молитвы». А на совете сказал Дюндар-бею: «Рынок устроить нелегко. Для чего торговцы, купцы да крестьяне, держась за хвост скотины, везут добро на базар? Чтобы пропитание себе обеспечить да залатать прорехи. За этим по горам тащатся, грудью добро свое в пути закрывают. Нет у купцов ни поля, чтобы его засеять, ни мельницы, ни скота, ни садов. Упаковав товары, взвалят они вьюки и тюки и бредут по дорогам, перекрытым разбойниками, жизнью своей рискуют. Надеются вырученные от торговли деньги сохранить, уверены, что не обманут их кадий и субаши со стражниками, блюдущие порядок на рынке. Пусть же не думает пьяный пакостник гермиянец подстрекать нарушителей порядка, не рассчитывает, когда в голову ему взбредет, под защитой бейской сабли грабежом заниматься». И еще сказал ты: «Не бывает рынка без хозяина, Дюндар-бей! Торговцы да купцы тоже не должны народ обманывать. Пусть стоят на площади весы, правильный вес показывают. Ольчеки, киле и халка — все меры должны быть истинными. На того, кто в бекмез воду добавляет, снятое молоко за неснятое выдает, палка нужна. Следить надо, чтобы не было денег стертых, неполновесных, фальшивых, чтоб рынок был достоин названия своего. Под сенью меча рынок должен торговать спокойно. Нужна твердая рука, чтобы радовать праведных и устрашать мошенников. К тому же,— сказал ты,— не пристало бею самому за каждой собакой гоняться, ему подручные нужны. А подручный — слуга. Не накормишь, служить не будет. Откуда пропитание для него возьмешь, если налоги не установишь? Закон таков: бей держится слугами, слуги — казной, казна — крестьянами, а крестьяне — правосудием. Не будь у бея казны, откуда возьмешь каждый год подарки ильхану в Тавризе, монгольским наместникам, султану в Конье? Чем дань да налоги платить будешь?..» Так сказал ты, Акча Коджа-бей. Но страшные слова были в ответ тебе молвлены. Поднялся Дюндар-бей: «Что значит «подарки»? Ведь это дань, а ее должны платить гяуры. В какой книге записано, чтоб мусульманин платил дань? Не султанской силой, не монгольской властью крепость мы захватили, а трудами гази! Султан есть султан, а мы — беи. Он из рода Сельджука, а мы из рода Гёк Альпа. И мы, хочешь знать, в этот край раньше пришли!» Так кричал он. «Не с властителем Инегёля ратовать надо нам, а Конью взять. Ибо в Огуз-наме сказано: конийский престол завещал роду кайи. Разве ниже мы подлого Караманоглу?..» На это ты, Акча Коджа-бей ответил в сердцах: «Что за слова непристойные да неуместные!»

Акча Коджа и Осман-бей встревожились всерьез. Знали они, что и у стен есть уши. И все же никак не могли поверить, что вражеские лазутчики подобрались к ним так близко.

— Больше всего это задело властителей наших. А Перване Субаши и вовсе из мухи слона сделал. Принялся подзадоривать: «И поделом вам! Станет здесь беем туркмен, обрушит крепости ваши на ваш же головы!»

— Перване Субаши? Что ему-то, собаке, надо среди византийцев?

— Пристал он к шайке Чудара, разве не слышали?!

Глаза у Осман-бея сузились в щелки. Слышать-то слышал, да не больно верилось. После боя за Караджахисар Кёль Дервиш за доблесть свою попросил у него постоялый двор в Кровавом ущелье. Хвастал тогда: «Перекрою ущелье — любую весть из Стамбула и Тавриза на крыльях птицы с утренним ветром принесу!» Первым делом сообщил он о том, что Перване Субаши прибился к шайке Чудара. Только Акча Коджа все смеялся — брехня.

— Вот и решили они вместе собраться, Осман-бей.

— Кто? Сколько их было?

— Властитель Инегёля Николас — раз... Властитель Атраноса Алексий — два. Монгол Чудар. Сдается мне, прислал его Гермиян-бей. Френкский рыцарь Нотиус Гладиус, тюрок Уранха и Перване Субаши...

— А этим подлецам, бродячему френку да тюрку, чего от нас надо?

— Один задумал стать князем Караджахисара. А тюрок — бароном Кровавого ущелья...

— Да что ты! Ни больше ни меньше?

— Перване говорит: «Покончить бы с уделом Битинья, а дальше дело пойдет как по маслу. Раздавите Осман-бея, в остальном на меня положитесь...» Собрались они за столом властителя Инегёля Николаса, шашлыков наелись, вина напились. Когда каждому свой кулак булавою стал казаться, почувствовали они себя в доме львами, а во дворе тиграми. Перване привел их к присяге... Френк завел речь: «Эх, христиане, православные! Давно пора вам бабьим платком покрыться! Разве туркмены, что средь бела дня захватили Караджахисар, не бежали, как бабы, перед монголами? Стыдно! Позор мечам, которыми вы опоясаны!» А Перване подхватил: «Верно, не время рот разевать. Прав брат мой, благородный рыцарь. Пора на коня сесть, руку на меч положить да за дело приняться. Враг над головой кружит, как стервятник черный. Неужто мало вам урока с братом нашим Фильятосом? Вспыльчив, необуздан был покойный, но с мечом и с конем управлялся почище любого. Бился, как лев, не одного туркмена на тот свет отправил. А толку что?. Угодил в болото, и насадили его голову на копье... Ждать не время! Настал день плечом к плечу искать путь кратчайший к победе!» Снова рыцарь повел речь: «Жаль мне вас! Нельзя было пускать тюрок, их псов и их баб на эту землю. В священных книгах наших писано: стоит неверному мусульманину разместиться на христианской земле, до конца света корня его не вырвать. Оседлает он своих баб — и множится. Оседлает коня — и заносится. Не будет пастве Иисуса покоя, доколе тюрок до единого не вырежем. Пока не поздно, пока он силу не набрал, рассчитаемся сообща с поганым туркменом!». Так свою речь закончил одноглазый френк... Тут властитель Алексий пал на колено. «Благородные братья, послушайте меня,— говорит.— Осман-бей, сын Эртогрула, не такая дичь, чтоб ее легко подстрелить! Устроили мы засаду в Армянском ущелье — вырвался. Мало того, Фильятос, брат наш, не устоял с такой грозной крепостью. Теперь Осман сел на бейство в Эскишехирском санджаке. Перване лучше меня знает, что стал он беем санджака благодаря ахи. Устроил это дело его тесть, шейх Эдебали. В Эскишехирском санджаке десятки тимаров. Каждый тимар не одного ратника выставит. Джигиты ахи за Османа. Да и сами туркмены — лихие воины, за бея своего смерть примут. Одним нам это дело не под силу. Вон и Гермияноглу не сумел воина своего защитить. А призывать войско императора нам тоже не с руки, ибо, вводя френкский закон, преступили мы черту запретную. Не знаю, кого прежде прикончит рать императорская: нас или туркмена. Насколько мне ведомо, Османа и в открытом бою, и в ночном налете победить трудно. Схватимся — как знать, кто из нас уцелеет. Френкский закон отвратил от нас крестьян, озлобились они. Благородному рыцарю Нотиусу Гладиусу нас винить легко. Но не от трусости нашей туркмен мы сюда призвали. В те времена так надобно было. Хотите знать, я думаю, что силой не справимся мы с Кара Османом. Тут хитрость нужна. У кого наготове хитрость есть такая?» Призадумались они. Решили заманить куда-нибудь тебя да прикончить. Пока думали-гадали: так ли, этак ли, френкская свинья, одноглазый рыцарь, и спрашивает: «Кто здесь его самый верный друг?» Все удивились: «А что такое?» — «Сынов Адама,— говорит,— в ловушку не враг заманивает, а друг. Так кто здесь друг Кара Осман-бея?..» — «Властитель Биледжика Руманос!..» — говорят. «Верит он ему?..» — «С закрытыми глазами...— отвечают.— Но что толку, коль не можем мы сказать наших мыслей властителю Руманосу?..» Кривой рыцарь, верно, и есть тот самый шайтан, о коем в книгах наших пишут. «Дружба — дело переменчивое,— говорит.— Не захочет Руманос предать Османа, пообещаем ему вручить то, чего он страстно желает. Если страсть его слаба, уговорить трудно будет, дорожиться станет. А не знает удержу в страсти своей нам еще и приплатит. Если нет у него никаких страстей, тогда все вместе прижмем, припугнем его. Поймет, что дружбы ради может и голову потерять...» Тут властитель Инегёля кулаком по столу как стукнет. «Ура! — кричит.— Нашел! В жены он просил дочь Ярхисарского властителя Хрисантоса, только не отдал старый хрыч, отказал!..» — «Верно,— отвечают,— не отдал».— «В тот раз не отдал, так на сей раз отдаст. Хрисантос беден, слаб. Прижмем — не выстоит!..» Долго толковали они. Под конец поручили переговорить с Руманосом Николасу.

— А Руманос, услыхав про девчонку, сразу согласился?

— Не сразу, Акча Коджа-бей. Николас сказал ему: «Фильятос дань платил султану в Конье, и то не смог голову свою от туркмена уберечь. Не согласишься, будем звать императорское войско. А чем тогда дело кончится, кто знает. Злы на нас начальники воинские в Изнике да Бурсе. Не отплатили мы, дескать, туркмену за Караджахисар... Так что, войско придет — сам можешь представить, что будет... Вот,— говорит,— все, что я могу сказать тебе как брат по вере... Потом раскаешься, да, глядишь, поздно». Под конец Николас все же сказал: и девку тебе добудем. Тут Руманос и сдался.

— А как уломали властителя Ярхисара?

— К нему поехал одноглазый френк, долговязый сотник, а с ними монах Бенито. Думали, может, крестный отец девицу уговорит. А френков послали, потому что отроду боится чужих людей ярхисарский властитель. Попугали его императорским войском. Он и без того, как осиновый лист, дрожал, что не отдал дочку Руманосу... Сказали ему: приданого не надо. Легко уговорили. Да дочка заупрямилась. Он ее в темницу бросил. Ребенок она, не выдержала... Как сообщили, что согласилась она, властителю Руманосу, он, не гляди, что пожилой, на радостях заплясал. Сватам по десять алтынов пожаловал. Сообща и день свадьбы назначили. Френкский рыцарь настоял, чтоб скорее... Ты спросил: «Что им от нас надо?» Он ведь глаз потерял в Иненю. Поклялся душу вынуть из нас...

Впервые за все это время Аратос хитро улыбнулся.

— Чему смеешься, рыжий?

— Как же не смеяться, Коджа-бей? Влюбишься после сорока в молоденькую девушку — позора не оберешься. За пиршеским столом шута из Руманоса сделали мерзавцы, а ведь сами толкнули его на подлость. Столько лет честным, почтенным сеньором был властитель Биледжика.

— Над чем же смеялись они?

— Говорят: «Как управится он в пятьдесят лет с тринадцатилетней?» А одноглазый френк отвечает: «Не беспокойтесь, братья, от неверности средство есть, пояс чести называется».— «Где найдет бедняга, властитель Биледжика, пояс такой?..» — «Разве мы с ним не братья по вере? За десять алтынов, что он мне пожаловал, закажу в Бурсе у ювелира серебряный...» А властитель Инегёля и говорит: «Эх, заказал бы ты к нему два ключа!» Френк и отвечает: «Их всегда два заказывают. А если много у бабы сострадателей — все четыре, а то и пять...» Долго потешались они...

Осман-бей, нахмурившись, не проронил ни слова. Рыжий Аратос испросил позволения удалиться. Принял протянутый Османом кошелек. По туркменскому обычаю поцеловал его, приложил ко лбу и, закрыв лицо, пятясь, вышел.

Когда закрылась за ним дверь, на лице Акча Коджи появилась горестная улыбка. Осман-бей не отводил глаз от подарков, разложенных на софе и предназначенных властителю Биледжика. Не меньше двух сотен алтынов была им цена. А венецианский кинжал да меч с фигурами святых на ножнах и короля бы обрадовали. Все это он приготовил для свадьбы той, которая послала весть его сыну: «Пусть приедет и украдет меня!»

— Кто же слово в слово довел до наших врагов сказанное нами на тайном совете, Акча Коджа?

— Сами мы виноваты. Не зря говорят: «Не бывает леса без шакалов».

— Не всякий шакал отважится такие разговоры врагу передавать... Тут и головы лишиться можно!..

— Не волнуйся, сын Эртогрула, узнаем кто!.. Еще отец твой покойный говорил: «Дюндар на любую подлость способен». Будь спокоен, все скоро наружу выйдет.

Осман-бей поглядел в окно. Обернулся.

— Пора, Акча Коджа! Отправим свадебные подарки другу нашему благородному Руманосу. Весть подадим: завтра, мол, прибудем сами. Скажем, что уходим на яйлу.— Он поднял руку, остановил пытавшегося перебить его старика.— Пусть порадуется: одним камнем, мол, убью двух зайцев. Иначе не сможем мы большим числом в крепость биледжикскую проникнуть, не пустят нас.

— Одумайся, Кара Осман! Неужто властитель Руманос попадется на удочку, сдаст крепость бабам?

— Увидишь, как еще попадется. Раз человек на подлость пускается, разума в нем не ищи. Кто с толку сбит, при виде легкой добычи обо всем забывает. Не зря сказано: «Верблюда от его подруги пучок сена уводит». Позови глашатаев, пусть прокричат: «На кочевье! На яйлу!..» Отправь гонцов в деревни. Старейшинам бейского квартала я сообщу, какая завтра будет свадьба... Пусть приготовятся. А в нижнем квартале сам объясни старейшинам...

Осман-бей проводил Акча Коджу до дверей. Поцеловал ему руку. Оба они были спокойны.

— Балабанчик, эй, Балабанчик!

Аслыхан поднялась еще на одну ступеньку по приставленной к стене лесенке. В руках — большая медная миска, прикрытая лепешкой, поверх — ложка. Тихонько позвала еще раз:

— Эй, Балабанчик! Балабанчик!

Встретив недавно на улице маленького раба Дюндара Альпа, велела она ему подойти к стене. Жалела хилого парнишку. Хозяева кормили его впроголодь, посылали на самые тяжелые работы.

— Балабанчик!

— Я здесь, сестра Аслыхан!

— Бараньи ножки принесла! Поешь.

— Ну зачем? Спасибо!

— Сам ведь говорил, любишь их.

— Не стоит, сестра! Сыт я!

— Ладно, ладно! — Она понизила голос.— За столом у Дюндар-бея досыта не наешься. Ешь, пока не остыло. Я подожду. Да поосторожней, не обожгись... Пришло письмо Дюндар-бею от властителя Руманоса?

— Пришло.

— Когда поедет?

— Не знаю. Покривился Дюндар-бей. «Если,— говорит,— мало подарков послать, имени моего недостойно, а много — накладно. Придумали свадьбу, чтоб им провалиться! И тем, кто обычай этот выдумал, и тем, кто выдумщиков породил!»

— Взбесился он, что ли? Будь в его силах, того и гляди, свадьбы нам запретит! Вот скряга!

Загремел большой барабан... Сердце у Аслыхан дрогнуло. Хоть сёгютцы и старались не показывать виду, но, с тех пор как Осман-бей положил под палки гермиянского воина, жили они под страхом налета.

— Что это? Эй, Балабанчик! Не разобрала я, что бьет барабан?

— Не бойся, сестра, не налет...

Прислушались. Обрадованные, заговорили разом:

— На кочевье зовут.

— На кочевье? С чего бы это?

— На яйлу?

— Нет! В этом году поздно.

Словно в насмешку над Аслыхан, совсем рядом зычно прокричал глашатай:

— Эй! На кочевье! Завтра кочевье на яйлу!

Снова с перерывами загремел барабан. Прислушивались барабанщики, нет ли ответа из соседних деревень. Радостно зашумел Сёгют: «На яйлу! На яйлу! Хвала Осман-бею!»

— Ты рад, Балабанчик?

— Как же не радоваться, сестра? В долине жара невыносимая. Всё перемерли бы... Не знаю, как другие, а я наверняка бы умер!

— Ничего с тобою не случится. Живут же, кто не идет с нами на яйлу.

Балабанчика окликнули из дому. Он тотчас вскочил.

— Да ну их, доешь! Небось женщины зовут тюки увязывать... Куда спешишь? — Аслыхан заметила, как он глотает.— Да не давись ты, успеешь.

— Может, Дюндар-бей зовет... Нельзя!

— Доешь хоть!

— Нельзя, сестра.

— Ладно, поставь здесь. Узнаешь, в чем дело, вернешься обратно. Позови меня, я услышу. А лучше посвисти...

Когда она стала спускаться с лестницы, в ворота заколотили кулаком. Аслыхан решила, что это Керим, и кинулась отпирать. Но, увидев Акча Коджу, пришла в замешательство.

— Куда же ты запропастилась, стрекоза? Чуть не с утра колочу в ворота!

— Здесь я, дедушка Коджа! Слушаю вас.

— Где отец? Не слышит, что ли, барабана да глашатаев?

— В подвале он. Огневым порошком занят, обо всем на свете позабыл... Проходите!.. Я позову.

— Оставь! Сам спущусь к нему. Неужто он еще не образумился?

— С чего это вдруг позвали на яйлу? Ведь в этом году вроде не собирались?

— А вот собрались! Увязывай покрепче узлы.

Аслыхан проводила Акча Коджу до подвала. Крикнула вниз:

— Отец!.. Эй, отец! Погляди, кто пришел?!

Акча Коджа медленно спустился по каменным ступеням. Из-под окованной железом двери пробивался свет. Толкнул створку. Мастер занимался литьем. В подвале было жарко. Как в аду. Пахло калёной глиной.

Не отрывая глаз от трубок на верстаке, не оборачиваясь, Каплан Чавуш торопливо сказал:

— Потом приду, поем, Аслыхан! Слава всемогущему — немного до конца осталось...

— Поглядите на него, стыда нет!

Каплан Чавуш рассеянно обернулся.

— А, это ты, Коджа. Добро пожаловать! Не был на вечерней молитве?

— Какая молитва?

— Ох, ты! А ведь я, кажется, слышал, кричали: «На молитву!» Неужто ошибся?

— Вот бродяга! Конец света придет — не заметишь! — Коджа глянул на трубки, разбросанные по верстаку.— Ну, вышло наконец? Рак на горе свистнул!

— Может, скоро и свистнет, Акча Коджа, немного осталось.— Он скрестил на груди руки, почесал в бороде.— Если б трубку не разорвало и на сей раз...

— Как же, жди! Гляди, все порвало.

— Да, дьявольская смесь! Сегодня бронзу пробую. Снова ядрышко срез разорвало — чуть не покалечило! С досады опять завалился спать. Тут мне в голову и пришло сделать срез пошире. Спустился в подвал... Грохнуло громко, а ядрышко в двух шагах от меня шлепнулось... Сделал другое, побольше, еле забил,— опять разорвало!

— Оставь, сын мой, ничего не выйдет! Из камня воды не выжмешь. Пустое...

— Силы в ней много, вот и рвет.— Он словно не слышал Акча Коджу.— Чтоб она провалилась!..— Вдруг замер, прислушиваясь к неразборчивым крикам глашатаев и грохоту большого барабана. Понизил голос, точно опасался, что кто-то подслушает: — Не оставляет меня надежда, Акча Коджа, что однажды выбросит ядрышко не хуже, чем из катапульты. А пока сто раз может разорвать трубку. Оттого и рвет, что сила в этом порошке. Плохо было, если б не рвало!

— Чтоб тебе провалиться со своей трубкой! Хуже младенца... В твои-то годы... О смерти думать пора. А ты и жизни не видел.. Оставь, пойдем! Дело есть! Жизнь наша под угрозой, Каплан Чавуш.

— Жизнь? О чем ты? — Он погасил свечу. Взял в руки плошку с фитилем.— А ну, рассказывай! Уж не разгулялся ли Гермияноглу?

Акча Коджа, выбравшись из подвала, в дом не пошел. Аслыхан, напевая, увязывала узлы. Старик коротко поведал оружничему последние новости и заключил:

— Подозреваю я Дюндара, клянусь верой, Каплан! Похоже, он выведывает и выдает врагу наши тайны. По дороге сюда к нему заглянул, так, мол, и так, говорю. Наморщил рожу, побагровел, завертелся... Пригляди ты за ним получше. Разузнай, кто приходит к нему.

— Ох, горе мне! Мир прахом идет. Выходит, зря жизнь мы прожили, Акча Коджа?!

Старик выпил гранатового шербета, что поднесла Аслыхан, и ушел. Каплан Чавуш поднялся наверх. Сел перед окном, выходящим во двор Дюндара.

При свете луны все вокруг было видно, как днем. Получив ответ из соседних деревень, умолк барабан на площади. Во всех домах зажгли светильники. Женщины увязывали узлы, покрикивали на расшалившихся детей.

Каплан Чавуш вспомнил покойную жену, и ему стало грустно. Провел рукой по обгоревшей щеке. «Ах, если бы совладать с проклятым порошком! Чтобы он не рвал трубку, а выбрасывал свинцовый шарик, как мне надо... Всадил бы я его в грудь всем подлецам!»

Занявшись узлами, Аслыхан совсем забыла про миску. Вспомнив, поднялась по лесенке, заглянула через стену. Миска лежала на земле, но Балабанчика не было. Она тихо позвала. Бедняга не хотел, чтоб хозяева знали, что его подкармливают соседи. Увидит кого, обмирает от страха... Размышляя о несчастной судьбе мальчишки-раба, она вдруг увидела, как Балабанчик выходит из конюшни. Услышав свое имя, он бросил наземь лучину, затоптал ее, прибежал.

— Тут я, сестра Аслыхан! — поднял с земли и протянул ей миску.— Ох, и вкусно! Да не знают горя руки твои!

— Зачем тебя звали? Узлы вязать?

— Нет! Дюндар-бей велел за дервишем Даскалосом сходить. А потом приказал седлать черного мула.

— Зачем это мула среди ночи?

— К монаху Бенито в пещеру поедет Даскалос.

— Аллах! Аллах! Какое дело Дюндар-бею до монаха в пещере.

— Есть дело. Часто посылает туда.— Он вздохнул, поежился.— Слава Иисусу, господу нашему!..— И тут же поправился: — Прости, хотел сказать слава аллаху.— Вымученно улыбнулся: — Так я испугался, так испугался, что меня пошлют...

— Трусишка! Светло как днем. А еще мужчина! Чего бояться?

— Не темноты я боюсь, сестра, а Бенито.— Он помолчал. Голос его дрогнул.— Очень подлый он, этот Черный монах.

Странными показались Аслыхан его слова. С чего это мальчишка назвал подлецом священнослужителя, которого все греки в округе почитали праведником?

— Подлый? Что же такого он тебе сделал?

— Нет, ничего...— Девушка заметила, что он колеблется.— Ничего, сестра Аслыхан... Что он может?..

«Мальчишка тянется к людям, жмется к ним, как котенок, выброшенный из дому»,— подумала Аслыхан. Спросила:

— Часто посылает тебя Дюндар-бей к монаху?

— Бывает...

— Если так, не скрывай его подлости. Расскажи — помогут. Почему назвал его подлым, что он сделал тебе? — Она протянула руку.— А ну-ка! Выдумал тоже — плакать! Говори, что он тебе сделал? Не то рассержусь.

— Ущипнул за щеку, потом целовать стал... А в прошлый раз... насильничал...

— Ах, паршивец! Свинья! Такой, дай ему волю, весь мир запоганит! Смерти ищет своей! Неужто не боится, что туркмены голову ему снесут. А что Дюндар-бей сказал на это?

— Не говорил я ему.

— Почему? Как же так? — Голос у Аслыхан вдруг стал злой,— Разве можно скрывать такое паскудство?

— Я рассказал дервишу Даскалосу,— еще больше расстраиваясь, продолжал Балабанчик.— А он говорит: «Смотри, чтобы Дюндар-бей не узнал, а то продаст тебя в пустыню к арабам или к монголам-людоедам. Да и узнает, не поверит, потому что считают монаха праведником».— Он в отчаянии всхлипнул.— А Даскалос лучше, что ли? Монах — подлец, а этот в пять раз подлее. Знаешь, что он сказал? «Сынок мой, отец наш Бенито — божий человек,— говорит.— Ублажить его не грех, а доброе дело». И еще засмеялся.

— Ну и мерзавец! Неужто такое и к нам хотят занести? Ведь за это господь покарает, мор пошлет на стада! Доброе дело, говорит? Ну, погодите! Скажу отцу, он вас образумит...

— Ты что это тут делаешь, паршивка? Чего тебе ночью на стене надо?

— Ой, мама! — Узнав по голосу отца, Аслыхан разозлилась.— Подкрадываешься, как кошка! Чуть сердце не разорвалось!

— Ты с кем разговариваешь? Погоди, задам я сейчас тебе! Кто это там?

Балабанчик не понял, что Каплан Чавуш шутит. Его охватил страх.

— Это я, Каплан-ага! Я, Балабанчик! Сестра Аслыхан ножками бараньими угостила, спасибо ей!

— A-а, с Балабанчиком, значит, водит дружбу моя дочь! Эй, соседи! Свидетелями будьте, порублю их на куски!

— Не время шутить, отец! Гуляешь, да не знаешь, что под носом творится... Зря таскаешь ты на поясе дагестанскую саблю!

Каплан хотел было прикрикнуть на дочь, но, вспомнив о просьбе Акча Коджи, сдержался.

— Что ты хочешь сказать, девчонка?

Аслыхан, подбирая слова, запинаясь и краснея, рассказала о гнусных делишках Черного монаха.

— Если вы мужчины, Каплан Чавуш, очистите нашу землю от этих паскудников! — Она готова была расплакаться.— Иначе мы сами за них возьмемся — все сестры Рума...

— Тихо! Тихо, говорю, стрекоза!..— Он быстро соображал, почему зашел у них разговор про монаха Бенито.

— Монаха вспомнили... Да вот Дюндар-бей приказал оседлать мула... А он испугался, что снова его пошлют.

Каплан Чавуш тихо спросил:

— А кого же пошлют, если не его?

— Паскудника Даскалоса.

— Когда?

— Когда же еще, если сейчас мула седлают?..

— И то правда!.. Вот как!.. Тихо! Скажи Балабанчику, чтоб был покоен, защитим его. Слезай, говорю, скорее!

Аслыхан спустилась с лестницы. Увидела, что отец направился к воротам, удивилась.

— Куда это? Аллах, аллах! А кто же узлы завяжет.

— Ты все собери. Приду — увяжу! Дело есть! — Придерживая саблю, Каплан Чавуш выскочил за ворота.

Дервиш Камаган сидел на круглом камне, точно старый гриф. Глядел на поблескивающее в лунном свете болото.

Услышав стук подков, обернулся. Кериму показалось, что дервиш и впрямь вот-вот взмахнет крыльями и улетит.

— Кто здесь?

Орхан соскочил с коня, подошел. По монгольскому обычаю трижды преклонил колено.

— Селям отцу Камагану! Это я, Орхан-бей, сын Осман-бея.

— Добро пожаловать, сын Осман-бея! При свете луны ты приехал. Добрый знак. Что приказал Осман-бей?

— Привет передал. Сказал: пусть живет долго дервиш Камаган. Этой ночью, сказал, к монаху Бенито люди придут. Пусть поможет подслушать разговор.

— Это легко. Совсем просто. Да будет здоров Осман-бей, легкую задачу задал дервишу Камагану.— Он быстро опустил за пояс протянутый кошелек.— Спасибо ему.— Выпрямился.— Пусть отведут коней за скалу, наденут торбы.

— По этой дороге приходят к монаху Бенито или по какой-нибудь другой?

— По этой. Только если из болота придут, тогда не знаю.— Подпрыгивая, отбежал в сторону, обернулся.— И запомни, сын Осман-бея: нетопырь не пролетит здесь без ведома Камагана, блоха не проскочит.

Подняв палец к небу, бесшумно спустился к пещере — казалось, он стоит на месте, а земля под ним вертится — и растворился в ее черной пасти.

Когда Мавро и Пир Эльван, подвязав коням торбы, возвратились, монгольский дервиш показался у входа в пещеру с огромным кувшином и большой медной чашей в руках.

— Угощайся, Орхан-бей. Биледжикское вино! Двадцать лет ему! Достойно бейского сына! Да будет оно тебе медом!

— Спасибо, отец Камаган.

Орхан и Керим только пригубили чашу. Мавро сделал два глотка. Пир Эльван допил остальное. Облизнулся, пощелкал от удовольствия языком. Протянул чашу к кувшину. Улыбаясь во весь рот, сказал:

— Вот это вино, отец!

Дервиш Камаган указал на камень, где только что сидел сам.

— Проходите, садитесь! Сидеть лучше, чем стоять, лежать лучше, чем сидеть...

Треск цикад время от времени заглушался воем шакалов. Легкий ночной ветерок доносил запах тимьяна. Насколько хватал глаз, степь была залита лунным светом, словно стоячей водой.

Дервиш Камаган поглядел на звезды:

— Эй, сын Осман-бея! Наша земля — самый крохотный из девяноста девяти миров. Но на ней — зеленый рай, а под нею — ад кромешный! — Закатив глаза, приставил ладонь к уху. Обернулся в сторону Сёгюта, прислушался.— На закате, слышал я, барабаны звали на яйлу... Запоздали вы в этот год на яйлу... А ведь дважды созывали на кочевье барабаны. И все потому, что год сей — особый... Поворотный год!.. Острой косою своей скосила смерть ильхана Абаку, сына Аргуна, в Тавризе. Пришла она и сюда, скосила необузданного властителя Фильятоса... Тысяча двести девяностый год — год великих снов! Сколько видел я счастливых снов, сын Осман-бея! Видел я: зеленая птица Феникс с черными крыльями пролетела над вашим Сёгютом. Опустилась над домом Эртогрул-бея, осенила крылом своим голову отца твоего Осман-бея — великое счастье! Да будет сильным бейство его! Да продлится век его! Уруй!

Все повторили за ним: «Уруй!»

Камаган унес в пещеру кувшин. Потом мелкими шажками отбежал на другой конец площадки. Припал к земле, снова послушал. Встал на колени.

Керим призадумался. Его удивляло не то, что властитель Руманос, будучи столько лет другом Осман-бея, теперь замыслил убить его, и даже не то, что Дюндар Альп, родной дядя удельного бея, взялся ему в этом помогать. Он был поражен тем, что дервиш Камаган, ушедший от мира в пещеру, шпионит за деньги. Не опоясайся Керим мечом, стань не воином у дверей бейских, а муллою, верно, до самой смерти своей не узнал бы, что бывает такое. И конечно, монах Бенито, тоже не без корысти шпионил на властителей. Оставив родину, ушли эти люди за тысячи фарсахов в чужие края, чтобы уже никогда не возвратиться назад. Поселились среди гор, в пещерах, а вроде бы лавочку открыли. «И ведь отыскали покупателей! Вот и они явились среди ночи, сунули ему в руки кошелек!.. Чудны дела аллаха!..»

В просветах облаков быстро бежала полная луна. «Тоже обман! Бегут облака, а луна стоит... Стоит ли? Пройдет какое-то время, и она закатится!»

Из пасти пещеры, точно ее кто-то выбросил, вылетела ночная птица, тревожно захлопала крыльями. Как слепая, метнулась в одну сторону, в другую, вверх-вниз и снова скрылась в пещерной темени.

У Керима заныло сердце. Как решился он тогда один проникнуть в пещеру монаха Бенито?! Он потер раненную капканом ногу. Нет, теперь ни за что не осмелился бы! Правду в народе говорят: недобрые люди монахи-отшельники, нечисто у них в пещерах. «Но ведь и в доме Осман-бея нечисто, и в доме Дюндара Альпа, да и властителя Руманоса — тоже!.. Чего же удивляться нечисти в пещерах! Неужели нет святого места на грешной земле?»

Орхан вскочил с камня. Керим обернулся.

— Что?

— Дождались. Пошли! — Дервиш Камаган подпрыгнул, как обезьяна.— Добрая весть! Дичь подошла на выстрел! — Потирая руки, рассмеялся.— Теперь не уйдет от нас!

Грудь его вздымалась от радости: кого-то сейчас настигнет беда. Поднес палец к губам: тихо! Закатив глаза, не сказал — выдохнул:

— Ступайте за мной!

Они прошли мимо пещеры и, пригнувшись, цепочкой двинулись между скал за Камаганом. Шаг у него был мелкий, быстрый. Ровной трусцой одолевал он подъемы, сбегал по спускам. Ни разу не остановился. Очевидно, хорошо знал здесь каждый камень. Скалы сдвинулись. Пир Эльван с трудом протискивался между ними. Навстречу врастали кусты, деревца.

Начались гладкие, полированные скалы. Провалы и обрывы становились все круче и глубже, то справа, то слева возникали пропасти.

Дервиш Камаган остановился у черной отвесной, как стена, скалы, снова поднес к губам палец.

— Эхо здесь — как барабан,— сказал он шепотом. Спросил Орхана: — Сколько человек пойдет с тобою?

Орхан не понял.

— А всем нельзя?

— Нельзя.— Он показал на Пир Эльвана.— Такой не пролезет... Тропа трудная. Да и кто пещеру караулить будет? Заподозрит Бенито неладное, бросится к болоту — всему конец: войско его не поймает, соколы да кречеты не найдут, охотничья собака следа не отыщет.

— Понял! — Орхан оглядел товарищей.— Керим, встаньте с Пир Эльваном у выхода из пещеры. Увидите — бежит, не упустите!

Человек-Дракон Пир Эльван перебросил из руки в руку короткое копье. Ответил за Керима:

— Будь спокоен, Орхан-бей! И нетопырь не пролетит...— Обернулся к Камагану: — Как пройти к выходу из пещеры?

Дервиш похлопал по черной скале, будто лаская любимого коня.

— Вот она — пещера. Внутри скалы. Обойдете кругом, тропа сама выведет. Эхо страшное — воет, стонет. Подтяните покрепче пояса, поправьте сабли! Нельзя ни говорить, ни чихнуть, ни кашлянуть. И не дай бог кому-нибудь оступиться, столкнуть камень.

Когда Керим и Пир Эльван скрылись из виду, Камаган потер руки, точно готовился к тяжелой работе.

— Лучше всего, Орхан-бей, оружие здесь оставить. Заденешь нечаянно за камень — зазвенит... Ступайте за мной след в след... Повторяйте каждое движение... Ход опасный! Ну, с богом!

Он двинулся вперед. Прошел шагов пятьдесят. Тропа оборвалась. Они стояли над пропастью. Черная скала уходила отвесно вниз, дна не видно.

Поставив ногу на небольшой уступ, Камаган сказал одними губами:

— Нога умещается. Вверху еще одна выемка. Схватишься за нее — переставишь ногу... Пришлось орлиное гнездо разорить, иначе не выведал бы я тайны Бенито.— Он нащупал рукой выемку и повис на стене — спокойно, будто не висел над пропастью, а стоял на дороге.

Орхан, не мешкая, двинулся за ним. Повторил движение дервиша. Мавро, хоть и привык лазать над пропастями, на мгновение смешался, но тут же взялся рукой за выемку, поставил ногу на уступ. Прижался к стене, подтянулся. Не хотел он отставать от Орхана — его смелость пленила Мавро. Не просто это — вести людей, повелевать ими. Бывает, и сам жизнью рискуешь. Тут уж ни на миг нельзя оробеть! Мавро вдруг показалось, что висит он на этой скале вечность, никогда никуда не придет, никогда не вернется назад. Вспомнил: незнакомый путь всегда кажется долгим. «Сглупил я, не посчитал шаги». И тут в нос ему ударил запах шашлыка. Он отшатнулся, точно сам запах этот был опасен, как запах приманки в капкане. Хорошо, что Орхан оказался рядом и поддержал его.

Наконец ноги их ступили на ровную поверхность. Мавро облегченно вздохнул. Площадка была гладкая и широкая, как терраса в их караван-сарае в Кровавом ущелье. Камагана не было видно. Наверно, скрылся за выступом скалы. Мавро последовал за Орханом, увидел желтый свет, бивший из расщелины. Поднял голову и заметил дым, вздымавшийся к небу из самой вершины.

Камаган, точно усталый охотник, что вывел беев на зверя после трудного гона, сидел на корточках, прислонившись спиной к стене, и глядел на болото, освещенное неверным мутным светом. Мавро осторожно подошел к расщелине. Заглянул через плечо Орхана туда, внутрь.

Монах Бенито сидел у очага, облокотившись на колени, и обгладывал кость, громко чавкая. Его густые черные волосы, ниспадавшие до плеч, вздрагивали, как грива у льва. Мавро показалось, что он ест человечину.

Факел на стене озарял лицо монаха бесноватыми багровыми отблесками. Он сидел — и это было удивительно — совсем как Камаган тогда на камне, только походил не на хищную птицу — на людоеда. Держа в одной руке кость, другой — вертел на огне шампуры, поливал мясо маслом из ложки. Потом отшвырнул кость, взял один из кувшинов с узкими горлышками, что стояли в гнездах под стеной, запрокинул над головой — вино струей полилось ему в пасть. Пил он жадно и долго.

Наконец поставил кувшин на место, громко рыгнул, по пещере прокатилось эхо. Потянулся к шампуру. И вдруг резко выпрямился. Волосы, борода встали дыбом. От долгой жизни в пещере чувства его обострились, стали как у зверя. Шагов не было слышно, но он почуял, что кто-то идет. Когда различил шаги, нащупал маленький кинжал, спрятал его за спиной. Напряженно замер, как тигр перед прыжком. И почти тут же успокоился: к пещере подходил всего лишь один человек. Вставил кинжал в ножны, сунул за пояс.

— Эй, Бенито! Нет там капкана?

— Нет. Иди смелее, не бойся!

Из темноты появился дервиш Даскалос. Обычно он носил при себе только кинжал. На этот раз на поясе висела и сабля. Принюхиваясь, спросил:

— Что за мясо?

— Косуля!.. Отведай.

— Не хочу.

— Чего это тебя принесло ночью? — Монах подкатил к ногам Даскалоса деревянную колоду...— Садись! — Показал на кувшин.— Выпей вина... Ну, что там? — Подождал ответа.— Почему не привел парнишку?

— Какого парнишку?

— Балабанчика или как там его зовут, холеру.

— Оставь его, Бенито. Сколько раз говорил тебе: не понимают этого туркмены... Накличешь ты беду на свою голову.

— Брось! Разве гяур Дюндар не пользует парня? Наверно, не отвалил бы за него зря столько алтынов...

— Нет! Если бы и хотел, не посмеет. Узнают — верная смерть!

— Вот так номер! По-твоему, выходит: невежды-туркмены правоверней в исламе, чем арабы?! У персов такой обычай есть, в Туркестане есть, у сельджуков целая секта — мевлеви... Ильханы в Тавризе и те женщин давно позабыли. В султанском дворце в Конье, того и гляди, свадьбы с мальчиками играть станут... И монголы в Анатолии пристрастились.

— В том-то и отличие удела Битинья!.. Эртогрул-бей не знал пощады. Прослышит — одно спасенье: бежать куда глаза глядят. А Осман-бей и того хуже. Отец его убегать позволял, а этот забьет палками до смерти.

— Вот невежда-туркмен!..— Бенито взял шампур, замахал им, чтоб остудить.— Ну, ничего, Даскалос, теперь уже ждать недолго...— Рванул кусок зубами, с ожесточением зачавкал.— Не сегодня-завтра очистим землю от этого нехристя.

Даскалос вдруг бросил на френкского монаха ненавидящий взгляд. Когда тот поднял голову, рассмеялся.

— Думаешь так, уважаемый патер? Значит, не сегодня-завтра?

— С благословения господа нашего Иисуса...— Он выпил вина, облизнулся.— Барабаны под вечер пробили сигнал: «На кочевье!» Сейчас узлы увязывают туркмены, готовятся на свадьбе гулять, рот до ушей разинули...

Даскалос, прислонясь спиной к стене, мял бороду. Не любил он туркмен. Но и болванов-френков любил не больше. Коротко хохотнул.

— Что? — Бенито сощурил глаза и тотчас широко раскрыл их.— Что? — говорю. Зачем явился сюда среди ночи, приносящий несчастье грек?

— Да вот явился, приносящий счастье френк! Затем, что все пошло прахом!.. Узнал туркмен про западню! Не опередим его — не останется в мире и памяти о византийских властителях!..

— Врешь!..— Бенито сел, как собака — на задние лапы.— Не может быть?.. Зачем пришел? Не терзай, говори скорее!

— Терзайся не терзайся, а вот так... Скорей, приказал Дюндар-бей, сообщи, пусть знает властитель Руманос.

— Не поедет, что ли, завтра на свадьбу Осман? Зачем тогда на яйлу людей зовет?

— Плохо твое дело, если ты и этого не понял, отец Бенито!.. Нападет на засаду!

Бенито со злостью швырнул на пол шампур. Орхан и Мавро ждали, что он вот-вот схватит ухмыляющегося Даскалоса за шиворот. Но монах задумался, заскреб в бороде. Даскалос даже перестал ухмыляться.

— Узнал Осман о нашей засаде... А мы узнали, что он знает, друг мой Даскалос! Спасибо Дюндар-бею, да будет он жив! — Пнул шампур ногой.— Вот только шашлык пропал.

Даскалос хлопал глазами, пытаясь понять смысл его слов.

Монах тихо рассмеялся. Поднял кувшин с вином, запрокинул над головой. Следившим за ним сёгютцам казалось: вино из кувшина льется ему прямо в желудок. Неожиданно кинул кувшин Даскалосу:

— Держи!

Даскалос едва успел подхватить.

— Что с тобой, безумец-френк?

— Пей, друг мой Даскалос! Пей спокойно за дурака Османа, да попадет его душа в ад!

— В какой там ад? Ведь он знает о ловушке!

— А мы знаем, что он о ней знает! В безопасности был он до часа, на который мы засаду назначили, а теперь мы в безопасности до этого часа!

Даскалос хлопнул себя по колену.

— Ясно! Ну и молодчина ты, отец Бенито! И верно, расслабился туркмен. Думает, мы в руках у него. А если мы опередим...

— Наконец-то понял, мудрец Даскалос! Пей сколько влезет!.. Заслужил. Вино — лучшая награда за ум в этом мире.— Он стал серьезным.— Выведали вы, кто сообщает о наших делах туркмену?

— Нет. Кто-то приходил с закрытым лицом.

— Рост? Походка?

— Кто видел, не приметил. Знаем только, что приходил не раз.

— Ничего! Не станет Кара Османа, не станет и его лазутчиков.— Поворачивая шампур в очаге, загляделся на огонь.— Выходит, узнав о ловушке, ударили в барабаны: «На яйлу!» Обрадовался туркмен: победа обеспечена. Тронется потихоньку на яйлу и...— Он страшно скрипнул зубами. Хмыкнул.— Думает, все в порядке. И дурак Руманос тоже небось радуется: прикончу Османа и захвачу казну, что своими руками принесет ко мне в крепость туркмен, брат мой... Понял ты? Оба сейчас потирают руки. Каждый уверен в своей победе... Туркмен, конечно, растянет своих людей по дороге, чтоб не вызвать подозрений.— Он щелкнул пальцами, растопырил их, как когти хищной птицы, и быстро сжал в кулак.— А мы схватим его за горло и... Осман решил, что мы нападем не раньше полуночи, когда он опьянеет: к ночи, мол, только соберутся Чудароглу, Перване Субаши, рыцарь и остальные...— Он поднес шашлык к свету, поглядел, вздохнул с притворной жалостью: — Не приведи господи кому-либо оказаться завтра на месте Османа!

— Верно!

— А что верно? Были бы вы умнее, не пустили бы диких туркмен на свои земли... Положим, и пустили — силы не хватило. А зачем терпели столько? У нас говорят: «Прогнила Византия...» Но не от вражды между католиками и православными. Прогнили вы без соли. А соль — ум да храбрость. Положись на вас, до скончания века жил бы здесь туркмен. Молись богу за рыцаря Нотиуса Гладиуса. В самый раз подоспел! Я сказал: не приведи господи оказаться завтра на месте Османа! А надо бы сказать: не приведи господи оказаться завтра, как Осман, в руках рыцаря.

— Почему?

— Глаз он потерял в бою с людьми Османа. С того дня поклялся взять бея живьем. Все пытки ему придумывает! Нет, потерял он не только глаз, а с глазом и облик человеческий. Благородный друг мой Гладиус в дикого зверя обратился. Видел бы ты его пьяным! — Он жадно ухватил зубами кусок мяса.— Бедняга от рождения бешеный... Говорят, спит его мужская плоть, пока он свежей крови не увидит.

— Да что ты! Плохо дело.

— Кому плохо? — Он ехидно рассмеялся.— Не ему, а тому, чью кровь проливает.

— Безумен!

— Безумен, конечно! Дождется смертного часа Османа, а потом, знаешь, что сделает? Попробуй, угадай!

— Не оживит ведь его.

— Как знать, может, и оживит. Попрошу, говорит, Уранху притащить Балкыз.— Он подмигнул.— Они ведь украсть хотели дочь шейха Эдебали... Когда тащили, приметил он ее шею. Неравнодушен, оказывается, к шее.— Он задумался.— Любит ее и поласкать и стиснуть... Понял?

— Нет.

— Сначала поласкает, а потом душить начнет... По словам Уранхи, и сам не замечает. Но Уранха не верит: знает, мол, рыцарь, что делает. Так он задушил и Лию, дочь Кара Василя, украшение караван-сарая «Безлюдный».

Орхан почувствовал, как задрожал всем телом стоявший за его спиной Мавро. Положил ему руку на плечо.

Черный монах принялся рассказывать, как рыцарь, отправившись красть коней, пристрелил Демирджана и расправился с Лией. Он смаковал подробности и ухмылялся, словно сам был свидетелем и получал сейчас удовольствие от рассказа. Наконец умолк, потянулся, было слышно, как хрустнули его кости.

— Вот так-то, друг мой Даскалос! А завтра посреди свадебной площади попробует, сладка ли Балкыз... На глазах у туркменского бея Кара Османа... На глазах почтенного святого шейха Эдебали, её отца... На глазах всех оставшихся в живых туркменских старейшин гази Рума, ахи Рума, воинов-дервишей... На глазах божьих людей абдалов. И главное — на глазах розовощеких сестер Рума.— Прикрыв веки, задышал тяжело. Встрепенулся.— Как думаешь, задушит ее под конец?.. Медленно... Сам того не замечая... Если не замечая, хорошо. А нарочно — ломаной монеты не стоит... Что скажешь?

— Ума не приложу! Невиданное дело! Нет, дорогой мой, неужто при народе может человеку такое прийтись по вкусу?

— Человеку!.. Скажешь тоже. Да разве рыцарь Нотиус Гладиус человек? — Подыскивая ответ на свой вопрос, он вдруг вскинулся и, будто боясь опоздать на важную встречу, сказал: — Помилуй, Даскалос, давай-ка скорее штаны — там вон висят — и рубаху! Скорее! Подымем с постели болвана Руманоса, пусть подивится новостям. Не чужой он мне — муж моей крестной дочери!..

Орхан испугался, что скажет он какую-нибудь мерзость и про дочь ярхисарского властителя Лотос. Тронул за плечо дервиша Камагана: пошли! Сочувственно погладил Мавро по спине, горько улыбнулся.

Ошеломленный рассказом монаха, юноша ничего не слышал, ничего не видел, ничего не понимал...

— Ни с места! Попались?

Бенито спокойно оглядел людей, окруживших площадку перед пещерой. Они стояли шагах в десяти друг от друга. Лишь тот, кто кричал, походил на мужчину, остальные — мальчишки. Бенито, одетый византийским крестьянином, с достоинством скрестил руки на груди, словно был в обычном монашеском облачении.

— Ошибся, джигит! Не в чем нам попадаться. Что вам надо?

Человек-Дракон не ждал такого оборота: он приготовился к схватке. Оторопело глянул на Орхана.

Орхан, взбешенный тем, что уготовано Балкыз, жене его отца, пытался подавить гнев. Проглотил подступивший к горлу комок.

— А ведь Даскалос молчит, Черный монах!

Дервиш Даскалос при виде Орхан-бея, да еще с Человеком-Драконом, понял — все кончено. Свалился как сноп, будто его по ногам косой ударили.

Бенито с омерзением отвернулся. Посмотрел на мула Дюндара Альпа, который неподвижно, как изваяние, стоял в свете луны. Потом перевел взгляд на болото. По его горевшим, как лучины, глазам они поняли, что он задумал.

Мавро пригрозил ему луком. Керим пригнулся, готовый к броску.

— А ну, свяжи их, Пир Эльван! — приказал Орхан.

— Держи! — Пир Эльван передал Кериму копье. Придерживая-саблю, медленно, как объездчик, подбирающийся к пугливым жеребчикам, двинулся вперед с арканом.

Черный монах не шелохнулся и продолжал стоять с невозмутимым видом отринувшего мир божьего человека.

Пир Эльван, надеясь на свою силу, приближался к нему спокойно.

— А ну, давай сюда руки, монах, черная твоя вера!

У Бенито вдруг мелькнула надежда на спасение. Дрогнув всем телом, чуть заметно расставил крепкие ноги. Одолеть бы этого великана — и полдела сделано. С остальными он как-нибудь справится.

Бенито подождал, пока Пир Эльван подойдет поближе, и, выхватив из-за пояса кинжал, с воплем «Во имя Иисуса!» бросился на него.

— Берегись, Пир Эльван! Нож отравлен! — хрипло выкрикнул Мавро.

Пир Эльван бывал и не в таких переделках. Ловко схватил монаха за кисть. В первый же миг ему стало ясно: Бенито ненамного слабей его. К тому же он боролся за свою жизнь, и в руке у него был отравленный кинжал. Пытаясь пересилить друг друга, они топтались на месте, как разъяренные буйволы.

Орхан беспомощно огляделся. Сняв с плеча Мавро лук, хотел было выпустить стрелу в монаха. Но не решился. Он не боялся попасть в Пир Эльвана, боялся отвлечь его внимание.

— Ткни его в живот!

Мавро сам не узнал своего голоса. Но Пир Эльван его понял. Когда острие кинжала оказалось направленным вниз, навалился на монаха всем телом. Бенито сделал отчаянный рывок. Затрещали кости.

Отравленный кинжал медленно приближался к выпиравшему брюху монаха.

Наконец коснулся. Жуткий вой разорвал тишину лунной ночи, Эхом отдался в пещере.

Пир Эльван с удивлением почувствовал, что сопротивление внезапно оборвалось. Брезгливо оттолкнул монаха, словно грязную тварь. Бенито сжался в комок, как перед прыжком в воду, резким движением откинул голову, упал на землю и застыл.

Не сразу пришли в себя сёгютцы: мгновенное действие яда потрясло их.

Обернулись, услышав визг.

Это подскочил Даскалос, который, очнувшись, увидел мертвого Бенито. Размахивая руками, огромной птицей ринулся он в черный провал пещеры.

— Копье, Керим!

— Стреляй, Мавро!

— Дайте огниво!

— Сухую ветку, скорей!

— Эй, Камаган, есть там другой выход?

Не ответив Орхану, дервиш Камаган кинулся в пещеру. Не раз в отсутствие Черного монаха обшаривал он его сундуки и корзины, знал здесь каждый уголок. Приглянулись ему кое-какие награбленные вещицы, а особенно книги.

Увидев, как хилый старик исчез в кромешной темноте пещеры, воины Осман-бея устыдились своей робости, бросились за ним. Но тут же остановились, словно провалившись в липкую черноту колодца.

— Осторожно, там капкан!

Возглас Керима смешался с отчаянным воплем Даскалоса.

— Даскалос в капкане!

— Попался, голубчик. Пошли!

Вытянув перед собой руки, они двинулись на вой.

— Пир Эльван, береги голову!

В узком проходе слышался тихий посвист ветерка. Миновали проход, вошли во вторую пещеру. Дервиш Камаган притаился в углу, похожий в полутьме на ребенка,— будто в прятки играет.

Оглянулся на звук шагов, верно не ждал, что пойдут следом. Пятясь, вышел на лунный свет. Лицо бледное, как кость.

— Не подходи! Не подходи!

Обернувшись на голос Даскалоса, Камаган рассмеялся. Нос его вовсе сошелся с подбородком. В воздухе, как искра, сверкнуло лезвие ножа.

Камаган схватился за грудь, покачнулся, опираясь о стену, сполз на пол. Казалось, он спокойно уселся у стены. Занимаясь ворожбой, дервиш давно жил в выдуманном им мире, принимая собственные фантазии за действительность. И, сам себя обманув, поверил в свое бессмертие. На лице его застыло изумление.

Даскалос не знал, в кого он метнул нож. Рыча, как голодный волк, разрывающий живую добычу, пытался высвободить из капкана ногу.

Пир Эльван обнажил палаш. С леденящим душу спокойствием подошел к Даскалосу. Жалостно и дружелюбно окликнул:

— Даскалос!

Не отрывая рук от капкана, Даскалос быстро поднял голову. Не успела в его глазах погаснуть искра надежды, как Человек-Дракон снес с него голову.

Они тщательно обыскали обе пещеры. Деньги и сокровища, награбленные монахами за годы черных дел, прямо в сундуках погрузили на мула. И двинулись по дороге в Сёгют.

Осман-бей почтительно указал рукой:

— Пожалуйста, Дюндар-бей, проходи.

Дюндар никак не мог спросонья понять, зачем разбудили его среди ночи, вызвали на совет старейшин в диван.

Мрачным взглядом окинул сидящих на софе.

— Час добрый! С чего это в такое время?

— Проходи.

Сел на указанное ему место. Огляделся — кого собрали? Все отводили от него взгляд. Он обеспокоился.

— Что такое? До утра не могли дотерпеть?

Осман будто не слышал.

— Где твой Даскалос?

— Даскалос? Не знаю. А что?

— Приказал найти. Не отыскали. Где он?

— За этим и звали? Откуда мне знать — я не пастух ему!

— Нет у него дел с монахом Бенито?

— С монахом Бенито? — Дюндар облизнул губы, сглотнул.— Как же, есть! — Подумал.— И тот гяур, и этот...

— Может, полюбопытствуешь?

— А что там?

— Сейчас услышишь.

Осман-бей поднял руку.

Справа от двери стояли Орхан и Керим, слева Пир Эльван и Мавро. По его знаку они сделали четыре шага вперед.

— Рассказывай, Мавро, что видели, что слышали — все с самого начала.

Старейшины сидели недвижно и в неверном пламени свечей казались высеченными из камня. Мавро начал рассказ, не повышая голоса, не уклоняясь от главного, уставившись неподвижным взглядом в стену.

Дюндар потянулся было за четками, но передумал. Холодный пот заливал спину. В висках так стучало, что он плохо слышал. «Где же этот мерзавец Даскалос?» Он искоса глянул на дверь. «Неужто поймали? Разболтал наши тайны!» Все было словно в кошмарном сне. Мучительно соображал, как защититься, но ничего толкового в голову не приходило. «Отрицание — крепость джигита!.. Буду отрицать все начисто — лучше ничего не придумаешь!»

— Ах, гяур, ах, подлец! Врет! Вскормили мы гадюку на груди своей...

Сообразив, что слова эти произнес он сам, Дюндар приободрился.

Мавро переждал, пока он умолкнет.

— Даскалос сказал Черному монаху: «Приказ Дюндар-бея: скорее сообщи в Биледжик. Кто-то с закрытым лицом приходил в Сёгют. Узнали они о ловушке».

— Лживый гяур! Ну, погоди, вытрясу я из тебя душу. Врет все, друзья! Принесите священную книгу. Омовение совершив, руку положу...— Он огляделся, ища поддержки. Лица вокруг были непроницаемы. Его охватил страх. «Что они могут мне сделать? Ничего,— попытался он успокоить себя.— Ведь не осудят на смерть по наговору какого-то Даскалоса?»

— Клянусь верой, ложь, мой шейх! Неужто меня здесь не знают...

Он в отчаянии затеребил бороду, заскреб грудь, точно ему не хватало воздуха. «Не казнят, куда им! Сгонят, и все...» Но недолго утешала его эта мысль. «Куда ты денешься, бедняга? Разбойники бродят по всей стране. Разорвут тебя на части. А рабы да наложницы, стада, серебро да золото? Что ж, теперь все прахом пойдет?! Нет, упаду в ноги Эдебали! Не встану, пока не простит!» Испытующе, вопрошающе поглядел на старейшину ахи Хасана, на Каплана Чавуша, на всех этих людей, которые не любили его и которых он сам терпеть не мог. Задержал взгляд на Османе. Да, глупей Османа здесь, пожалуй, никого нет!.. «Не устоит перед мольбой моей Осман, смягчится!» Он уверовал было в избавление. Воспрянул духом. Но тут рука его случайно нащупала кинжал. Дюндар вскочил, сам не сознавая, что делает.

— Вот тебе, Кара Осман! Получай!

Никто не ждал, что грузный, старый Дюндар ринется, как разъяренный волк. Еще мгновение — и острый как бритва кинжал вонзился бы в шею Османа. Огромный дом потряс крик Пир Эльвана: «Берегись!» Короткое копье со змеиным свистом вошло под правую лопатку Дюндара и вышло на груди. Никто из воинов не успел пошевельнуться. Только Осман-бей, быстро подняв руку, отклонил голову.

Дюндар Альп упал на софу. Закашлялся и, захлебываясь кровью, медленно сполз на пол. На софе остался его кинжал. Мерцающее пламя свеч играло на обнаженном клинке, казалось, он шевелится.

 

IV

Панайот, поставленный дозорным на четырехугольной надворотной башне крепости Биледжик, одурел и от вина — с утра прикладывался,— и от палящего послеобеденного зноя. Зевнул до треска в ушах. Потянулся, хрустнул костями. Пощупал фляжку на поясе. Снова, в который раз, запрокинул ее над головой. Чем больше пил, тем больше росла жажда — во рту пересохло.

Без всякой нужды пробормотал: «Отец наш Иисус на небесах, прости грехи наши!»

Голоса внизу, в караульной, смолкли. «Неужто спят? С чавушем-эфенди шутки плохи. Положит под палки, неделю сидеть не сможешь...»

Все ушли на свадьбу к Ореховому Ключу. В крепости, кроме старух, больных да Пополины, служанки чавуша и невесты Панайота, оставленной, чтобы накормить привратную стражу,— ни души.

Свадьба продлится дней десять. Говорят, все это время и своих и чужих будут поить вином, сколько выпьют, кормить, сколько влезет, мясом, пловом и пирожками. «Только может ли такое быть? Все сбегутся, страна опустеет, а властитель, благородный господин наш Руманос, попросту разорится!»

Эх, зря устроили свадьбу у Орехового Ключа! Ведь это целых два часа пути от крепости. Нет чтобы здесь, в крепостном дворе. Можно было бы, облокотясь об ограду, глядеть на гулянье. Тогда бы не пришлось бороться со сном.

Он беспокойно глянул на пустые улочки, на закрытые ставнями окна домов. Знал, что страх его напрасен, и все же дрожь пробежала по спине.

Казалось, снова обрушился на Биледжик гнев божий и все его жители вымерли от чумы. «Конечно, раз все уехали за столько фарсахов, какой еще может быть вид!» Он перекрестился. «Властитель Руманос не поехал бы, да пришлось. А все из-за друга своего Осман-бея. Да и от туркменских баб сегодня в крепости все равно покоя не будет. Прав чавуш-эфенди: сколько б ни жили туркмены оседло, все их в степь тянет». Панайот жалостливо покачал головой. «Скверное дело — дикость».

Он провел рукой по лицу. «Все по воле господа нашего Иисуса!.. Поселил туркмен в горах да в лугах. Значит, есть тому причина. Не понять все же зачем.» Волоча ноги, подошел он к ограде, оперся локтями, положил голову на ладони. Меж зелеными виноградниками и рядами тополей сверкала Карасу. «И кто назвал ее так: Карасу — Черная речка? Вот она — голубая! Наверное, выдумал сельджукский гяур, что в свое время захватил наш Изник! Откуда гяуру различить, где черное, а где голубое? Скверное дело — быть мусульманским гяуром, скверное! Сколько ни возносим мы хвалу господу нашему Иисусу Христу, все мало, ибо он направил нас на путь истинный!»

Караванная дорога Стамбул — Тавриз сбегала по склону холма напротив и прерывалась у реки. Мост снесло водой в голодный год разливов. «Ну и что? Пресекся ли путь Стамбул — Тавриз? Нет. Только зимой трудно найти брод, а так — перебираются!» Он задремал. Вздрогнул, будто от толчка в бок. «Перебираются. А все же мост нужен, ибо дорога славна мостами. Властители — это точно — не могут построить мост. Императорское это дело... Значит, будь ты хоть император, спасения нет все равно: должен что-то делать, должен, должен!» Он отпил два глотка вина, поморщился, провел кулаком по красным губам. «Строить корабли и в море посылать — тоже обязанность императора нашего... и добывать руду из копей... Говорят, нет у императора прежней силы! Ложь, быть не может!.. Если император, значит, силу имеет, а нету ее... Впрочем, попробуй уразумей!.. Говорят, была бы сила, построил бы мост через Карасу. Да, непонятны дела твои, господи! С помощью твоей, Иисусе, да будет остер меч нашего императора! Аминь!» Он нехотя перекрестился...

Дорога Стамбул — Тавриз спускалась в долину по пологим холмам и уходила за окоем. «Слава богу, скоро ячмень жать пора, да и пшеница пожелтела!»

Вокруг сады, виноградники, маслины, яблони, груши. А шелковицы — пропасть! В сторону Левке тянутся горы с ущельями и отвесными скалами.

«Нет миру ни конца ни края. Жизни не хватит обойти. Не будь он таким просторным, эх, Панайот, потоптали бы люди друг друга! Шагу никто бы не ступил, не отдавив соседу мозоль. Туркмен вон — пришел бог знает откуда и обосновался здесь. А то не хватило бы землепашцам полей. Пришлось бы леса повырубать. От голода да холода вымерли бы христиане. Отче наш, господи Иисусе на небесах, слава тебе, что так велик мир!..»

Радость жизни охватила его. Благодарным взглядом окинул он окрестности. «Слава господу! Да живет долго властитель наш Руманос! Продли дни его новой госпоже! А дольше всех да живет император! Убереги, господи Иисусе, святой город наш от френкского зла! Аминь!»

Панайоту, сыну Хараламбоса, толстому крестьянскому парню, шел семнадцатый год. Чума осиротила его. Умирающим от голода подобрал мальчишку начальник стражи в крепости Биледжик и усыновил, ибо сам детей не имел. Одиннадцать лет было тогда Панайоту. Пил-ел вдоволь, быстро рос. Поначалу госпожа, жена чавуша, помыкала им. Но потом сменила гнев на милость, а в последнее время и баловать стала.

Наверное, поэтому у чавуша-эфенди появилось подозрение. А может, не захотел он, чтобы Панайот жил в одном доме с Пополиной? Так или иначе, но две недели назад начальник стражи записал парня оруженосцем в отряд воинов. А неделю назад и вовсе из дому выставил, в караульную спать велел перебраться. Но Панайота это ничуть не огорчило. Ведь он душу готов был отдать, лишь бы саблей перепоясаться! Пуще прежнего привязался он к чавушу. С того дня не угасал в его голубых глазах счастливый огонек. Едва услышит свое имя, бросается со всех ног: «Слушаю, эфенди!»

— Панайот!

— Слушаю, эфенди!

Он не узнал голоса. Но по привычке кинулся к лестнице.

— Слушаю!

Хотел было спуститься вниз, однако, вспомнив строгий приказ чавуша ни на минуту не отлучаться с поста, остановился. И вдруг увидел на площадке Пополину.

— Ах, Пополина, это ты! Прикажи, душа моей души... Жертвой твоей будет Панайот!

— Чавуш-эфенди велел поглядеть, не заснул ли ты.

— Нет, как можно! Поди-ка сюда, ох, милая Пополина!

— Господин чавуш спрашивает, не показались ли туркмены?

— Нет, красавица из красавиц! Не показались. Неужто не прибежал бы я, не сообщил, если бы увидел? Поди сюда, голубка моя!

— Чего тебе?

— Послушай, что скажу.

— Придумал тоже! Чавуш-эфенди приказал: «Пусть смотрит в оба, с места не сходит».

— Как можно! Конечно... Поди сюда! Ну на минутку, Пополина!

Девушка погрозила ему пальцем: смотри у меня, озорник! У пятнадцатилетней служанки ни бедра, ни грудь были ничуть не меньше, чем у жены чавуша, пышной, цветущей женщины. «Однако ж... Госпожа наша милосердна, а эта безжалостна, бестия!»

Шаркая подошвами, он опять вышел на солнцепек! Вот уж два месяца, как они с Пополиной помолвлены. Изредка ущипнет ее где-нибудь в уголке, поцелует в щеку, и только... «Вот, бестия! Я уж думал: привыкла, а она опять дичится! Будто и не целовал вчера... Поднялась бы на минутку, свет бы не перевернулся... Пресвятая дева Мария! А если не хочется ей целоваться? Не может быть! Просто любит поломаться, помучить мужчину! Ей-ей, хуже мусульманки! Не сердце, а камень. Безжалостней, чем у френкских гяуров. Поднялась бы, нацеловались вволю!..» Вволю целоваться научился он на прошлой неделе — да не сочтет господь на небесах за грех! — у жены чавуша-эфенди. Когда вспоминал об этом, дрожь охватывала с головы до ног. Рассердилась почему-то госпожа, когда он постель свою стал забирать. Поглядела на него, словно впервые видела. «Ничего, дитя мое,— говорит.— Остерегайся только мужчин, что старше тебя, не позволяй себя тискать!» Неожиданно обхватила его за шею и впилась в губы. Одной рукой прижимает к себе, а другой шарит по телу. У него аж в голове помутилось. К счастью, вовремя отошла. Рассмеялась. «Какая я глупая!» Прислушалась к звукам на улице. Поцеловала нежно. «Ох ты, мой милый! — говорит.— Ступай себе. Когда можно будет, я позову». Да, вспоминая об этом, Панайот каждый раз обливался потом и злился на бессердечную Пополину, точно не чума, а она была виновата в смерти отца. Огромным кулаком дважды ударил себя в грудь: «Вот бестия!» Да, скорей всего, она так безжалостна к нему потому что он еще не стал настоящим воином, в бою не был, не прославился.

Панайот вынул кинжал, который чуть не силой навязал ему в подарок Истафо, стражник, обожавший его потискать. «Подошли бы к крепости враги нашей веры — мусульмане или френкские гяуры... Когда все спят... Или когда город пуст, как сегодня, а товарищи пьяны... Только я бы один и заметил, как прислонили они лестницы к стенам... Потому что стоял бы вот так на посту... Выхватил бы кинжал и резал, резал, резал...» Он яростно замахал кинжалом. На его детском подбородке обозначилась складка жестокости.

Вдруг опомнился, со страхом глянул на лестницу: не видел ли кто-нибудь его. Спрятал кинжал в ножны. До сей поры он даже курицы не мог зарезать. «Да что там, Панайот! Курица одно, а бой совсем другое!» Он криво улыбнулся. Открыл фляжку. Только было поднял ее над головой, как увидел на противоположном берегу реки огромного черного буйвола. Туркмены почему-то называют буйволов «кемюш». Удивленно глянул на фляжку. «Да что это я! Слава богу, ведь это туркмены явились! Кончилось дежурство!» Заткнул фляжку пробкой.

На дороге показались груженые волы, мулы, лошади. Сомнений не оставалось: то был караван с сёгютской казной, которую Осман-бей, отправляясь на яйлу, каждый год привозил на хранение в Биледжик. Панайот бросился сообщить радостную весть чавушу. Когда спускался с лестницы, сабля запуталась в ногах, чуть не упал. Выругался, поправил саблю.

Увидел, что у крепостных ворот нет ни единого стражника. Что за нерачительность! «Привратная стража клятву давала — закрыты ли, открыты ли ворота, стоять на посту. Нужда припрет, и то с места не сходи. Клятва не шутка! Не сдержал клятвы, что дал на библии,— прямой тебе путь в ад!» Он перекрестился. Тихо ступая мягкими сапогами, заглянул в караульную. «Ох, мамочка! Вина напились в стельку, валяются. Нос им отрежь, не услышат!»

Плохо несли службу его товарищи. Радость погасла... Сказать чавушу-эфенди или нет? Не любил он кляузничать, доносить о проступках товарищей. «Да, не люблю!.. Но грех не на мне!»

Ткнулся было к чавушу-эфенди. Дверь закрыта... «Вот так так! Если и чавуш-эфенди спит, тогда жалуйся овцам на волка!» Он тихонько толкнул дверь. И застыл. Если бы чавуш-эфенди спал!.. Услышал стон, прерывистое дыхание: «Да, погоди ты, глупая... Погоди, говорю! Иисусом клянусь...»

Глаза Панайота привыкли к темноте. «О господи Иисусе! Да что ж это, пресвятая дева Мария!» Чавуш-эфенди повалил Пополину на софу, растрепал. «Как же так! Он нам за отца! Честный и храбрый чавуш-эфенди». Панайот попятился. Приложив руку к сердцу, беспомощно огляделся. «Что ж это за дела! Сто лет проживешь, не поймешь. Помилуй, господи Иисусе! Нет, не может чавуш-эфенди быть виноватым. Все штучки Пополины. Бога побоялась бы, потаскуха! Девы Марии не стыдится!» Он впервые в жизни разозлился всерьез. В растерянности дважды глухо стукнул по фляжке.

— Кто там?

— Я, чавуш-эфенди!.. Туркмен показался!..

— Нашел время... Чтоб его разорвало!

Панайот приоткрыл дверь. Прислонился к косяку.

— А не ошибся ты, сынок Панайот?

Юноша вздрогнул. Чавуш стоял к нему спиной и натягивал штаны.

— Если перепутал со свадебным караваном, знаешь, что я с тобой сделаю?.. Двадцать палок! Двадцать палок по заднице... А ну, посмотрим!

Панайот, хоть и был уверен, что не ошибся, опустил глаза, стараясь сдержать улыбку. «Старшим лучше не перечить. Не дай бог, и в самом деле ошибся!»

Чавуш-эфенди затянул пояс, пробормотал:

— Чтоб тебя черти взяли!..

Оттолкнул оцепеневшего Панайота, вышел на лестницу.

Пополина вскочила с софы. Покачивая бедрами — у Панайота аж дух перехватило,— подошла к зеркалу, стала поправлять одежду и волосы.

Панайот робко подошел поближе. «И занавески почему-то закрыла бесстыжая Пополина?.. Оттого и темно!»

— Что ты тут делала с чавушем-эфенди?

— Что делала? Ничего.

— Как ничего? Видел я.

— Что?

— А вот тут. Еще спрашивает. Своими глазами видел.

Пополина повернула голову.

— Что ты мог видеть? Чавуш-эфенди вина попросил. Хотела побыстрее подать, поскользнулась. Стал он поднимать меня... А тут ты дверь открыл.

— Ничего себе — поднимать! На тебя повалился...

— Подымал ведь!.. Не повелел разве Иисус Христос не думать скверно о христианах! Да он мне в дедушки годится... Правоверный христианин наш господин чавуш. Знаешь, что сказал он перед тем, как ты явился? — Панайот заинтересовался.— Любит нас чавуш, Панайот, да обратит в золото дева Мария все, что в руках у него! А тебя особенно. Ты ему как сын родной... «Панайот хорошо служит,— сказал он.— Не соня, не вор, не доносит на товарищей. Знаю, верен мне. Хороший муж тебе достанется, радуйся, дочь моя!» Как раз ты дверь открыл. А знаешь, что сказал он еще? «Недолго быть ему оруженосцем, скоро воином сделаю».

— Да? Правда, Пополина?

— Правда. Возьму воином, говорит. Скоро жалованье тебе положит, поклялся.

— Что ты! Поверю ли, Пополина! Не ошиблась ты?

— И не думаю! Поклялся. Если чавуш-эфенди поклялся, неужели клятву не сдержит?

— Сдержит, конечно! Помилуй, Пополина! — Он подошел, обнял ее. Она позволила поцеловать себя.— Ах ты, моя голубка, мягче птичьего пуха, прости, господи Иисусе, грехи наши.— Подглядывал Панайот за чавушем и его женой, от них и научился.— Ах ты, сладость моя. Вино мое! Милая!

— Хватит, пусти!.. Вот увидит чавуш-эфенди... Помру от стыда...

— Да погоди же!.. Значит, жалованье, сказал? Недолго ждать, значит?.. Скоро возьмет? — Заметив, что на блузке девушки не хватает двух пуговиц, нахмурился.— Пуговицы оборвались — не стыдно? Что скажет чавуш-эфенди?

— Оторвались?.. Погоди. Правда! — Высвободившись из его рук, Пополина принялась искать пуговицы.— Наверно, упали. Ох, Панайот, поищи-ка! Найди, не то не смогу пойти на свадьбу.

Юноша встал на колени. С детства любил он опрятность и чистоту. Шаря руками по полу, приказал:

— Да открой же занавески!.. Никак не пойму, зачем средь бела дня окно закрывать?!

Хмыкнув, Пополина убежала.

Панайот, найдя пуговицы, так обрадовался, что ему и в голову не пришло, почему оказались они на полу.

Баджибей поверх белого головного платка повязала шелковый — с фиолетовыми, синими и красными разводами. Свободный конец свисал на левое плечо.

Подъехав к открытым воротам крепости Биледжик, соскочила с коня. Приложила к груди руку, на которой, как обычно, висел бич, поклонилась чавушу Кости.

Стражники, пробудившиеся от крика начальника, никак не могли прийти в себя. Кто поправлял саблю, кто подтягивал пояс, один засовывал под шапку вихры, другой застегивал воротник. От вина глаза у всех как плошки, налиты кровью.

Незаметно загибая пальцы, Баджибей сосчитала. Вместе с чавушем восемнадцать человек. Улыбнулась. Значит, не соврал лазутчик Осман-бея.

Кости, расставив толстые ноги, засунув большие пальцы за расшитый пояс, оценивающим взглядом смотрел на поднимавшихся по склону вьючных животных и не подозревал о том, что его ожидает.

Мавро и Торос, переодетые в женские платья, как было договорено, подошли поближе, чтобы в случае чего схватить начальника стражи. Оба весело пересмеивались.

— Запоздала ты, Баджибей-ханым! Вряд ли поспеешь на свадьбу до вечера!

— Ну и что?

— Не увидишь прекрасную нашу невесту при свете дня.

— Не волнуйся, за час доскачем. Мы, чавуш Кости, не тебе чета.

— Да, конечно, Баджибей-ханым, Кости и вправду всадник не лучше туркмена. Но, слава нашему Иисусу, и не хуже.

— Поживем — увидим! На ристалище будешь дротик метать, покажешь себя.

— Дротиком меня теперь не напугаешь, Баджибей-ханым.— Поглядывая на одну из веселых туркменок, подкрутил усы.— На свадебном ристалище властителя нашего мало ли что может быть.

— Что же, мой лев? Похваляется властитель Руманос, что молодую невесту взял?

— Точно.

— А что он будет делать, чавуш Кости, если не под силу ему окажется?

— В этом мире не сила нужна, а сноровка, Баджибей-ханым. Надо только найти джигита.

— Неужто у вас так думают? Подставь-ка ухо да послушай совет старых туркмен: «Кипящий суп да ледяной шербет зубы портят, старый муж молодухе не подходит, дело портит».

— Жаль мне вас! Значит, туго приходится старым туркменам.

— В чем же разница между старыми туркменами и старыми греками?

— А вот в чем. Мы, греки, как вино, Баджибей-ханым. Чем старше, тем крепче. И спуску молодухам не даем.

Баджибей передернуло. Не любила она скабрезные разговоры, но знала, что обожает их Кости-чавуш. Приходилось поддерживать его болтовню.

Чавуш помолчал. Оглядев с головы до ног стоявшую рядом молодую туркменку, выпятил грудь.

— Что замолчала? Где твой ответ, Баджибей-ханым?

— В таком деле мужчина не свидетель. Спросим ваших баб. Посмотрим, что скажут они.

Чавуш ущипнул за щеку Пополину, с улыбкой прислушивавшуюся к разговору.

— Вот тебе свидетель! Спроси, соврал я?

Баджибей поглядела на Пополину.

— Ну, нет, чавуш Кости! С такими-то младенцами легко. Ты мне подавай настоящую бабу...— Будто разозлилась на медленно приближавшийся караван, крикнула во весь голос: — Ну, вы там! Подгоните скотину!

Тюки были навьючены на волов, сундуки погружены на лошадей и мулов. Караван неторопливо двигался вслед за огромным черным волом.

Баджибей незаметно оглядела своих воительниц, выстроившихся по обеим сторонам ворот. Еще раз проверила себя. Вот-вот грянет бой. Но на душе у нее покойно. Рослая, решительная, Баджибей и в самом деле не знала страха. Не помнила уже, когда перестала бояться чего-либо. Иногда хотелось ей как женщине испугаться, даже досадно было, что ничто ее не страшит.

Она прикинула, как сама свяжет Кости, а надо будет, не задумываясь, прикончит его. Баджибей еще не знала, как это у нее получится, но не сомневалась, что легко. Попыталась угадать по выражению его лица, подозревает он что-нибудь или нет.

Нет! Или не подозревает, или уверен, что в безопасности. Если не подозревает, значит, аллах чутьем не наделил. Она поставила себя на место чавуша. Если б вот так подъехал он к ней, соскочил с коня, ввязался в разговор, если б окружили ее двое парней, неужто не встревожилась бы она, что захватят они ворота и без труда возьмут крепость?!

Аслыхан стукнула переднего вола по рогам, направила его в ворота. Рядом шла Ширин, маленькая рабыня Осман-бея. Аслыхан — высокая, худая, Ширин — плотная, кругленькая. Обе туго перетянули грудь, как делали, идя на сечу, воительницы, словно по возрасту и они годились для боя.

— Давай, чавуш Кости! Будешь обыскивать — обыскивай, понапрасну не тяни.

Аслыхан и Ширин, сложив на груди руки, уважительно поклонились. Не первый год привозили они сюда казну Сёгюта, знали обычай.

Чавуш Кости мечтательно улыбнулся девицам. Приказал Пополине:

— А ну, погляди! Туркменские ханым без сабель и кинжалов не ходят, отряд Баджибей — тем более! — Он коротко рассмеялся.

Пополина, стараясь угодить чавушу, принялась грубо обшаривать Аслыхан. Та, делая вид, что ей щекотно, дернулась, хихикнула, попросила:

— Ой, сестра, хватит!

— Довольно, Пополина! Это люди Осман-бея... Самого близкого друга нашего властителя.

Аслыхан прошла в крепость.

Часть стражников расположилась по обе стороны от ворот. Остальные принялись осматривать сундуки и вьюки: нет ли там чего подозрительного.

Когда чавуш приказал не затягивать осмотр, Баджибей больше не сомневалась. «Знает все, свинья! Думает — как бы там ни было, прикончит сегодня наш властитель всех людей Осман-бея... Ну, погоди, сыграет с тобой Баджибей шутку — в книгах запишут на вечные времена!»

По замыслу Акча Коджи и Каплана Чавуша женщины должны были войти в крепость без оружия, а воины в женской одежде остаться под командой Каплана за стенами.

Женщины после обыска вслед за навьюченными животными по очереди проходили в ворота.

Чавуш Кости пальцем поманил Панайота, вынул из-за пояса большой ключ.

— Знаешь подвал для казны благородного Осман-бея? Беги открой! Ключ вернешь мне!

Панайот побежал, придерживая саблю и переваливаясь с боку на бок, как гусь. Силы в нем было много, но мешали отвислый огромный живот и толстые ляжки.

Вернулся. Тяжело дыша, гордо протянул ключ, точно выполнил трудное поручение.

— Пожалуйста, мой чавуш! Открыл подвал. Держите!

Чавуш Кости не сводил взгляд с Джинли Нефисе, вдовой дочери Дюндара. Она и сама смотрела на него во все глаза. «Лихая бабенка!.. Сладить бы с ней! Господи Иисусе, как бы это устроить!..»

Нефисе не горевала о смерти отца, изводившего ее своей скупостью. И когда присоединилась к отряду Баджибей, удивила всех сёгютцев.

Как мужчина, ущипнула она за щеку обыскивавшую ее Пополину.

— Эх, и хороша чертовка! Я женщина и то влюбилась!

Пополина попятилась. Распахнув глаза, точно ища защиты, поглядела на чавуша. Но тот был поглощен одним: прикидывал, как бы всё так устроить, чтобы у Орехового Ключа не досталась эта черноглазая туркменка кому-нибудь другому. Заметил, что скотина Панайот все еще торчит здесь, прорычал:

— Прочь с глаз моих! Убирайся!

— Ключ, мой чавуш! Я открыл подвал.

— Ключ? Какой ключ?.. А!.. Отдай Баджибей, пусть замкнет своею рукой. Вернется — своею рукой отопрет, с благословения господа нашего Иисуса...

Баджибей взяла ключ, поклонилась чавушу.

— Когда вернемся с яйлы, туркменский килим в семь локтей можешь своим считать.

Чавуш Кости согнулся в ответном поклоне.

Все женщины и половина вьючных животных уже вошли в крепость. Внутренний двор стал похож на базар. По двое сёгютцы тащили в подвал свои сундуки.

Баджибей прикрикнула на отставших:

— А ну, сестры! Помираете вы, что ли! Глядите у меня!

Едва она закрыла рот, как одна из лошадей взбрыкнула. Это Каплан Чавуш сунул ей под хвост горящий трут.

Все смешалось.

— Стой! Погоди! Стой, тебе говорят!

Под вопли и крики, опрокинув сундуки на землю, лошадь вырвала повод и пустилась по склону вниз.

— Ой, держи, сестра! Держи!

— Скорее, помоги, Баджибей!

Один из упавших сундуков был доверху набит деньгами. Как только показалась Биледжикская крепость, Каплан Чавуш надсек обручи сундука, ослабил гвозди. Упадет — деньги рассыплются. По словам Акча Коджи, вид денег лишает гяуров разума. Чем больше денег увидят, тем быстрее дуреют. Но что поделаешь, не всегда получается, как задумано.

— Ой, пропали! — крикнула было Баджибей. Да только напрасно. Проклятый сундук не раскололся, как арбуз, полный семечек, а плюхнулся, точно мешок.

Сёгютцы, не зная, как быть, столпились вокруг сундука. Причитая, стали приседать и бить себя кулаками в грудь. Прежде других опомнилась Баджибей. Снова крикнула:

— Пропала, пропала казна! Ох, не сносить мне головы! Золотом полон сундук! Кому было поручено достояние Сёгюта? Кому как зеницу ока хранить велено было? Золото ведь!

Слово «золото» заинтересовало всех биледжикских воинов во главе с чавушем. Они сбежались к сундуку.

Баджибей в отчаянии обошла сундук несколько раз. Потом присела над ним, попыталась открыть. Крышка осталась у нее в руках. Баджибей отскочила, словно ожглась.

— Зарежет меня Осман-бей! Голову отсечет! И поделом. Не велено было открывать. Пропала, пропала я теперь!

Чавуш Кости не мог оторвать глаз от сундука, наполненного деньгами. Чванливость как рукой сняло. Он сразу как-то осунулся, обмяк. И все-таки не верилось ему, что деньги настоящие. Не в силах удержаться, нагнулся, запустил руки в золото, поднял к солнцу. Скривившись, поглядел на засверкавшие монеты. Венецианские, генуэзские, мальтийские, кипрские, френкские золотые дукаты, серебряные дирхемы, динары, рыжие форинты — каких здесь только не было!

— Пресвятая дева Мария — настоящие. Настоящие деньги, Баджибей!

— Ох, не сносить мне головы! Зарежет меня Осман-бей, братец чавуш! — Она принялась бить себя кулаками по голове.— Помоги и помилуй, великий аллах!..

— Чего понапрасну убиваешься, глупая Баджибей! Ничего никуда не денется, монеты сосчитаны.

— Чтоб у тебя язык отсох! — Она ударила себя по коленям.— Разве у туркмен казну считают, а?!

Стражники разом втянули воздух. Чавуш Кости скрепя сердце разжал кулаки, высыпал золото в сундук.

Баджибей сделала вид, что опомнилась от звона монет. Окинув всех свирепым взглядом, напустилась на Мавро:

— Чего смотришь, Фатьма! Тебе сундук был доверен, чтоб ты провалилась! А ну, подымай! Помогите ей, сестры, поднять на спину. Ох, проклятая Фатьма! Что-то теперь с нами будет?

— Не убивайся, Баджибей-ханым,— снова сказал чавуш,— ключ-то ведь от подвала у тебя. Если хочешь, еще один замок повесим...

— Верно! Ах, спасибо тебе, брат мой чавуш! — Выпрямилась, успокоенная. Приказала:

— Поднимите-ка сундук на эту чертову егозу!.. Пусть только попробует рассыпать — отведает моего кнута!..

Мавро понял, чего она от него хочет. Взвалив сундук на спину, неверным шагом направился к дверям. Все благоговейно расступились, давая дорогу золоту. Не успела Баджибей охнуть, как Мавро с ловкостью фокусника наткнулся на невидимый камень и, хотя сундук остался у него на спине, почти все монеты рассыпались по земле.

Баджибей окаменела. Потом бросилась оземь.

— Ой, конец мне! — Пытаясь приподняться, крикнула: — Прикончите эту шлюху!

Биледжикцы во главе с Кости-чавушем и Пополиной, делая вид, что хотят помочь Баджибей, кинулись подбирать несчетные золотые монеты туркменской казны.

Сёгютские воины переглядывались, прикидывая в руках тяжелые палки. Как только Баджибей скажет: «Великий аллах!» — они прикончат сидящих на корточках биледжикцев.

Панайот не любил сидеть на корточках, ему давалось это с трудом. Он собирал монеты на четвереньках. Только не знал, как быть: то ли отдать золото чавушу, то ли туркменам, то ли себе оставить. У него уже были полные руки горячих золотых монет, когда он, желая узнать, что делают другие, поглядел между ног назад и заметил, что сёгютские женщины, вместо того чтобы броситься к деньгам, побежали к подвалу — да еще без поклажи! Чувство долга подстегнуло его. На корточках подполз он к чавушу. Тот, ссыпая за пазуху монеты, прошипел:

— Проваливай!

Панайот еще раз поглядел между ног назад... Происходило что-то непонятное. Не время было думать о золоте. Придерживая саблю, бросился к башне. Подбежав к двери, остановился, не зная, куда девать деньги. Влетел в комнату чавуша, положил их на подоконник. На цыпочках спустился по лестнице в подвал. Не знал он, что такое сеча, в голову не пришло ему обнажить саблю. Посреди помещения, спиной к нему, толпились женщины. Панайот осторожно подошел к ним, привстал на цыпочки, заглянул через головы. Посредине стояли два огромных сундука, доверху наполненные саблями. Женщины брали то одну, то другую. Прикидывали в руке, примеривались. Со свистом рассекали воздух. Сперва ему показалось, что это безобидная шутка, что хочется им поиграть в мужчин. Но, увидев, как изменилось лицо Джинли Нефисе при взмахе саблей, пришел в ужас. Нет, это совсем не было похоже на игру... Так вот к чему они готовились!.. К тому делу, которое стражники пытались предотвратить, обыскивая их в воротах. Может быть, для того и рассыпали сундук с золотом? Панайот чуть было не вскрикнул, зажал рот рукой, попятился. Наткнулся на кого-то. Испуганно обернулся. Ширин, увидев среди своих воина-грека, тоже растерялась. Панайот натужно улыбаясь, поднес палец к губам: молчи! Поняв по глазам, что девочка вот-вот закричит, оттолкнул ее и помчался к выходу. Ширин, опомнившись, побежала за ним. Уже на лестнице, обхватила его за пояс, замком сцепила пальцы на животе.

Панайот попытался растащить ее руки. Однако ему это не удалось. Он взмолился:

— Оставь! Отпусти ради бога!

В горле у него пересохло при мысли, что женщины с саблями настигнут его. И он вспомнил о кинжале. Еще раз простонал:

— Оставь, сестра! Ради бога, оставь!

Ширин, увидев кинжал, закричала. Не сознавая, что делает, не оборачиваясь, Панайот стал наносить им удары.

Сёгютские женщины обернулись на крик. И замерли.

Раньше других пришла в себя Джинли Нефисе.

— Ах, сукин сын! — бросилась к нему. Пальцы девочки разомкнулись. Руки обмякли. Она распростерлась на полу.

— Сукин сын! — снова прокричала Нефисе и, опустив саблю па глупую рожу Панайота, снесла ему щеку.

Он взвыл, схватился за лицо, упал на колени. Следующим ударом — накрест — Нефисе снесла ему голову. С отвращением поморщилась, закрыла глаза.

Во дворе послышались крики, вопли, стон. Грозный клич огласил своды подвала.

— Вперед, сестры Рума!

Нефисе кинулась вверх по лестнице. Споткнулась о ступеньки — один раз, другой. Испугавшись, что ее держит кровь убитого, провела пальцем по клинку сабли, дотронулась до лба, поставив на нем красную точку. Успокоившись, перескакивая через три ступени, побежала наверх.

На крепостной башне, на том самом месте, где два часа назад с безграничной радостью в сердце, вознося хвалу господу Иисусу, жертва долга Панайот размышлял об императоре, о мире, караванных путях и мостах, мечтал о славе, о женщинах и девушках, стоял теперь Керим Джан. Его не радовало, что Биледжик был взят легко — ценою жизни одной Ширин. Может быть, потому, что, когда Ширин умирала, он был рядом с ней... Глядя вдаль, Керим сплюнул. Все здесь нагоняло на него тоску: поля, ожидавшие жатвы, деревья, отягощенные плодами, воды Карасу, красновато поблескивавшие в лучах вечернего солнца. А больше всего — дорога Стамбул — Тавриз, по которой давно не ходили караваны, и полуразвалившиеся каменные быки моста. Он представил себе караванные пути, во всех направлениях изрезавшие лицо земли, бредущие по ним бесконечные толпы людей и животных и с дрожью в душе подумал о том, что готовит судьба этим людям, каждый вечер снимающим тюки, каждое утро снова вьючащим груз на верблюдов, не знающим, продадут ли они свой товар. «Куда бы люди ни шли, они идут к своей смерти»,— сказал как-то шейх Эдебали. Меняется только место и облик смерти. Можно умереть спокойно в своей постели... Умереть с перерезанным горлом в ущелье от руки разбойника... Попав в засаду, устроенную твоим лучшим другом... Умереть от руки Пир Эльвана, прирожденного палача... От яда, подсыпанного собственной женой... От кинжала собственного мужа... И, зная обо всем этом, выбиваться из сил, воевать ради денег! Ради кусочков металла, которые два часа назад его мать Баджибей бросила как приманку под ноги биледжикским воинам!.. Страшная штука — деньги! Не будь этой приманки, нелегко было бы взять Биледжикскую крепость. При виде денег гяуры и в самом деле голову потеряли... Он вспомнил Дюндара Альпа. «Разве только гяуры? А скольких мусульман лишили разума эти презренные кружочки металла?!» Перед его глазами снова ожила постыдная сцена у ворот. Услышав, что деньги не считаны, воины точно обезумели. Решили, что подобранные монеты достанутся им. Но ведь и хозяева этих денег: монах Бенито, дервиш Камаган, Даскалос и Дюндар-бей — тоже на это надеялись! Никто из биледжикских воинов не успел взяться за оружие, потому что не решился швырнуть на землю монеты, которыми были полны руки... Попавшись в золотую ловушку, оторопело глядели они, как палками, будто кроликов, убивают их товарищей... При мысли о ловушке снова заныла левая нога. Он увидел Даскалоса, бьющегося в капкане. Значит, застань Бенито в капкане его... Керим закрыл глаза, прислушался. Ни ветерка — лист на дереве не шелохнется. Осман-бей, должно быть, давно уже сделал свое дело у Орехового Ключа.

Осман-бей решил напасть на засаду, не дожидаясь ночи, пока кто-нибудь не сообщил властителю Руманосу о взятии Биледжика. Жесток и отважен был властитель Инегёля. И Алексий, властитель Атраноса,— воин не хуже его. Если они успели обнажить мечи... Керим подумал об Орхане, об армянине Торосе, о всех своих близких, потом об Осман-бее, о старейшинах Сёгюта, и сердце его сжалось от тревоги за них. Даже если б с палачом Пир Эльваном случилась беда, Керим не скоро бы утешился.

Не любил он сечи. Но понемногу уверовал, что боя все равно не избежать. «Таков уж закон: раз ты подпоясан саблей — или сам умрешь, или должен убить! Но где же конец тому? — Наверное, когда прикончишь всех врагов...— Керим снова вспомнил Дюндара Альпа.— Врагам нет числа. Они даже в собственном роду...— Он задумался.— Не будет конца врагам, покуда есть на свете вражда!»

Он не оглянулся на звук шагов. Ему никого не хотелось видеть. Не было сил слушать чью-либо болтовню. Но где скрыться от людей? Во второй раз за несколько месяцев почувствовал он, как необходимо порой одиночество.

— А, ты здесь? Ищу тебя, ищу...

— Слава богу, Мавро! — Керим глянул через плечо.— Я-то здесь, а ты где пропадаешь?

— Хоронят бедняжку Ширин... Удрал я.

— Без муллы?

— Говорят, раз пала она за веру, не нужно ей ни молитвы, ни омовения... Жалко сестру Ширин.

Керим проглотил комок в горле. Провел рукой по лицу. Нехотя заговорил:

— Услышал я, кто-то из женщин сказал: «Ширин ранена». Бросился к ней. Еще жива была... Дышит часто... Положил ее голову себе на колени. «Погляди на меня, Ширин!» — говорю. Не узнала сначала, потом улыбнулась. Спрашивает: «Умру я от этой раны, брат Керим?» Голос еле слышен. «Ничего, дорогая, обойдется. Через несколько дней бегать будешь».— «Увижу,— спрашивает,— красавицу невесту нашу?» — «Конечно,— говорю,— не волнуйся!» — «Если умру,— говорит,— передай Орхан-бею...» Облизнула пересохшие губы. «...Нет, ничего не говори! Ничего!..» Голова соскользнула с колен. Сразу душа из нее вылетела. Обмякла. Растерялся я. Положил ее на камни. И знаешь, что подумал? Холодно ей будет на камнях.

Мавро вытер кулаком глаза.

— Ты видел мерзавца, который убил ее?

— Нет.

— Дурак крестьянин, тот самый, что подвал открыл, матушке Баджибей ключ передал... Девчонка сказала.

— Какая девчонка?

— Да есть тут девчонка, служанка чавуша... Сказала: «Если бы сама не видела, не поверила бы... Не то что курицу зарезать, клопа не мог раздавить».— Мавро помолчал.— Вот такие и убивают... Ибо со страху не ведают, что творят! — Горечь в голосе его вдруг зазвучала ненавистью.— Знаешь, что сделала сестра Джинли Нефисе, да будут благословенны ее руки!.. Рубанула, щеку у него снесла, с ладонь, вот так... Поставила на колени и прикончила вторым ударом!.. Каплан Чавуш убивался из-за Ширин. Приказал: «Бросьте эту собаку в человечье дерьмо!» Оттащил за ноги. «И будь ты проклят!»

— Где он?

— Каплан Чавуш? Пошел выбирать место для обители шейха Эдебали.

— Неужто сюда перебирается шейх? А как же его обитель в Сёгюте?

— Оставит старейшине ахи Хасану-эфенди. Не только обитель для дервишей устроит здесь шейх Эдебали. И странноприимный дом, и медресе такое намерен поставить, каких и в Конье нет. Сказал: «Пригласим мюдеррисов и ходжей из Хорасана и Египта, из Рума и Багдада. Так что, Каплан Чавуш, получше ищи. Надо будет ставить в крепостях и городах кадиев и субаши, назначать в войска кады-аскеров, грамоте туркмен обучать, чтобы страной могли управлять; отобрать воинов поумнее, особенно из греков, ибо отныне на Византию двинемся. И не затем, чтобы жечь да грабить, бить да хватать, а затем, чтобы порядок и правосудие строить». Так и сказал, понял?

Керим замечтался. Мавро хлопнул его по плечу.

— Да, друг мой, направит теперь своих коней наш бей Осман на Бурсу и на Изник!..

— Да что ты? Откуда взял?

— Иначе шейх Эдебали не в Биледжике устроил бы свою обитель, а в славном городе Эскишехире...— Помолчав, спросил: — Приходилось тебе бывать в Изнике или в Бурсе?

— Нет. А тебе?

— Я не бывал. Но отец мой покойный много рассказывал. Если и Бурсу возьмет Осман-бей, рассыпав золото у ворот руками Баджибей...— Он умолк, заслышав шаги.

Показалась Пополина с кувшином вина и серебряной чашей чавуша Кости. Подошла. Присев, поклонилась.

— Пожалуйста, туркменские беи! Еле нашла вас. Чуть не выхватили из рук моих кувшин... Не отдала!..

— Что это?

— Ведь вы вина пожелали?!

Керим удивленно глянул на Мавро.

— Кто сказал?

Мавро разглядывал девушку. На лестнице было темно.

— Как тебя зовут?

— Пополина, туркмен-эфенди.

— Пополина!..— повторил он и через плечо ответил Кериму.— Она вот, Пополина, спросила: «Хотите вина?..» — Мавро протянул руку, ущипнул девушку за щеку: — Ну как отказать такой красавице? Вот я и ляпнул: «Еще бы!» — Он взял чашу, протянул ее Кериму.— А ну-ка, отведай!

Керим отпил глоток. Поморщился — не любил он вила. Мавро осушил чашу до дна, одобрительно пощелкал языком.

— Спасибо, Пополина!.. Господь наш Иисус Христос да обручит тебя с любимым! — Пополина, склонив голову, глядела на него с улыбкой. Услышав пожелание Мавро, подняла бровь. До сих пор не видела она ни одного туркмена, который возносил бы свою мольбу к Иисусу Христу.

— Налей-ка еще, Пополина!.. Но на сей раз не бесплатно! Проси у меня что угодно!

Черные глаза девушки засветились радостно. Она снова присела в поклоне. Ответила без запинки, точно давно об этом думала:

— Вы поедете на свадьбу, господа туркмены? На свадьбу нашего властителя, господина Руманоса у Орехового Ключа... Ореховый Ключ вон там! — Она мотнула головой.— Если поедете, возьмите меня с собой...

Керим и Мавро расхохотались.

Пополина не поняла, чему они смеются. Озабоченно глянула на них, удивляясь, как трудно договориться с туркменами.

— Если дело за свадьбой, я к твоим услугам, красавица! — Мавро еще раз ущипнул ее за щеку.— Только сперва наполни чашу! — Он обернулся к Кериму.— Послушай-ка, друг! Как нам сделать: взять с собой красавицу Пополину или благородному властителю Руманосу весть подать? Пусть схватит невесту в охапку да прискачет сюда?

Пополина обиделась.

— Сами ведь спросили, благородный господин туркмен! Вот я и сказала. Может, не положено у вас возить девушек на свадьбу?

— Ох ты! Не поверила? Видал, Керим Джан! Послушай, Пополина, ты ведь не знаешь, кто я. А я тридцатый наследный принц великих воителей. Моего фирмана здесь никто не ослушается.— Мавро умолк, приложил ладонь к глазам, пытаясь разглядеть тень на дальнем повороте дороги.— Что это? Ого! — Подняв чашу над головой, он пощелкал пальцами, покрутился на месте: — Ну как, не соврал я, Пополина? Веришь теперь? Вон, гляди, видишь пыль на дороге? Это благородный властитель Руманос с невестой едет! Гляди!

Керим заволновался.

— Ворота закрыты? Брось паясничать! Ворота, говорю, болван!

— Заперты, туркмен-эфенди,— уверенно ответила Пополина.— Не беспокойтесь. Ваш чавуш все железные щеколды заложил.

— А ведь это повозка, Керим Джан! Смотри, так и сверкает на солнце. Судя по золотому шитью да шелковой бахроме, свадебная коляска. Давай на саблю об заклад побьемся, что вокруг коляски сёгютские воины!..— Он завопил во все горло: — Ого-го! Дело сделано, Керим Джан! — Осушил чашу, прикрикнул на испуганно глядевшую на него Пополину: — А ну, налей! Да знаешь ли ты, что я с тобой сейчас сделаю?! Знаешь ли ты, какое наказание положено у туркмен тому, кто запоздал подать вино? — Он схватил девушку, чмокнул ее в одну щеку, в другую.— Вот какое!

Повозка медленно приближалась. Воины на конях то обгоняли ее, то возвращались назад. Подбрасывали вверх копья.

Впервые с той минуты, как пал Биледжик, на лице Керима появилась слабая улыбка.

Когда повозка подъехала к реке, Пир Эльван, вспенив воду, выскочил на противоположный берег. И погнал коня вверх по склону к крепости. Подскакав к воротам, прорычал:

— Это я, Каплан Чавуш! Отпирайте ворота!

Керим, сложив ладони трубкой, крикнул:

— Эльван-ага-а-а! Как дела? Есть убитые?

— Хорошие вести, Керим Джан! Все наши живы. А раны пустячные...

Пир Эльван гарцевал на рослом венгерском рысаке, видимо отбитом у неприятеля, похваляясь своим умением владеть лошадью.

Он сообщил, что воины Инегёля и Атраноса, потеряв в первой же схватке своих властителей, сразу сдались. Недолго продержались и ярхисарцы. «Как только сёгютцы с обнаженными саблями ворвались на поляну,— рассказывал Пир Эльван,— я крикнул: «Ни с места!» Злосчастных властителей потоптали конями, смешали с навозом да пылью. Не понравилось это Осман-бею. А я ему и говорю: «Что поделать, мой бей? В бою все бывает».

— Где сейчас бей Осман? — спросил Каплан Чавуш.

— С помощью всемогущего аллаха отправился брать Инегёльскую крепость. Старейшину ахи Хасана-эфенди послал в Ярхисар, а Тургута Альпа к крепости Атранос. Что за повозка? Нет, не с добром! Свадебная. В ней наша Кувшинка-ханым, матушка-кормилица и раненый властитель Ярхисара. Будущий тесть Орхан-бея. Не бойся, ранен легко! Совсем одурел на старости лет, обнажил саблю, кричит: «Порублю каждого, кто хоть волос на голове дочери моей тронет!» Не послушался Орхан-бея: «Не надо, отец! Сиди тихо!» Вскочил на коня, да упал. Конь копытом ногу ему и зашиб. Посадили в коляску — сидит, стонет. Никак не поймет, что стряслось. Смотрит на все как баран на новые ворота. Справа от коляски скачет сам Орхан-бей. Радуется да гордится — спасу нет! А за коляской — свадебный поезд, женщины, мужчины, ребятишки. А там вон пленные воины на веревке, как четки. Осман-бей у Орехового Ключа ни одной птички не упустил. Со всех сторон обложил дозорами, чтоб никто шайке Чудара весть не подал... А тебе, Каплан Чавуш, тоже путь предстоит. Велено тебе окружить в развалинах Ойнашхисара глупца Чудара, никого живым не выпустить. Всех приволочь к Ореховому Ключу и там ждать Осман-бея. С Чударом пятнадцать монголов, кривой френкский рыцарь, долговязый сотник Уранха и Перване Субаши. Всего их девятнадцать человек. Поймут, что окружены, разъярятся, как раненые кабаны, биться насмерть будут. Чтобы никого из сёгютцев не изувечили, наказал тебе Осман-бей взять в отряд опытных воинов человек сорок — не меньше. Я так думаю: пора седлать тебе коней и, как Орхан-бей подъедет, лететь, чтобы свалиться врагу на голову, как орел с неба.

— Ах, чтоб тебе, Пир Эльван! На такой совет ума не надо.

— Могу и умней присоветовать: не забудь взять с собой веревку... Покрутишься тогда в развалинах Ойнашхисара, не зная, чем связать Чудароглу, эй, аллах!.. Вот уж мы посмеемся!..

Каплан Чавуш взял веревки, отобрал сорок воинов. Но когда выяснилось, что нет среди них ни Мавро, ни Керима, началось истинное светопреставление. Матушка Баджибей рассвирепела, упаси аллах! От ее воплей дрожали земля и небо:

— Кривой френк и долговязый сотник — наши кровники, нами подстреленная дичь! Как же не взять с собой моих сыновей — Керима и Мавро?! Сами должны мы отомстить.

Сказала как отрезала. Ни Орхан-бей, ни шейх Эдебали не сумели ее убедить, что, по шариату, наказывать преступников положено бею санджака.

— Вот мое слово, не знающий обычая Каплан! Слово матери Дев-лет, слово Баджибей! Если не возьмешь их с собой, знай — сажусь в седло и веду за собой сестер Рума!

После этой клятвы Каплан Чавуш умолк, приложил ладонь к губам. И долго глядел на воительницу.

— Ах, Баджибей! Ну и натерпелся, видимо, от тебя покойный Рюстем Пехливан! Счастье, что умер да избавился, храни его аллах всемогущий!

Мавро глядел на него умоляюще, словно больная овца. Каплан не выдержал, затопал на него ногами.

— Чего стоишь? На коня! Пал грех с моей души. Будете слушаться меня — хорошо. А нет — смотрите!

Он сплюнул, поднял руку: «Айда!»

И повел за собой отряд. Они ринулись вниз по склону, как бурлящий поток.

Лунный свет скрадывал расстояния. Голые скалы Армянского ущелья, будто назло тем, кто стремился укрыться в них, казалось, становились все дальше и дальше. Нотиус Гладиус и Уранха беспрестанно пришпоривали коней. Порой им в отчаянии чудилось, что, скачи они во весь опор хоть месяц, все равно не достичь им ущелья.

С тех пор как вырвались они из кольца сёгютцев, Перване Субаши ехал впереди. Страх перед Осман-беем отпечатался в его сердце как султанская тугра на монете. Это их и спасло. Иначе лежать бы им теперь рядом с трупами монголов Чудара или быть в цепи закованными. Когда рыцарь издевался над страхом Перване, тот, подняв палец, ответствовал: «Жуток туркмен, ибо хитер. Ловушки его смертельны, лапы безжалостны. И собрал он вокруг себя самых славных воинов страны». И правда, не будь Осман хитер, разве смог бы сделать он дичью тех, кто за дичью охотиться вышел? Не собери он толковых людей, как сумел бы захватить врасплох Чудароглу, чьи воины видят и слышат даже во сне?

— Попадись мы — конец! — пробормотал сквозь зубы Нотиус Гладиус.— И не от меча погибли бы, а на колу!

Он ускакал в одной нижней рубахе и теперь дрожал на ветру от холода. Нет чтобы послушаться совета Перване! Распоясался, глядя на скотину Чудара, снял панцирь — что, мол, за противник туркмен. «Не Чудар скотина, а я! Ведь ясно написано в рыцарской книге: панцирь — кожа воина. Кожа тебе тяжела, что ли, стала, болван?» Многими правилами ордена стал он пренебрегать тут, среди восточных варваров, неразумных туркмен. На голову вместо шлема надевают они баранью шкуру, вместо стальных лат затягиваются в буйволиную кожу, вместо тяжелых, как кувалды, мечей опоясываются кривыми легкими, точно перышко, полосками стали... Да и что в них есть человеческого?

Рыцарь метнул ненавистный взгляд на Перване, скакавшего впереди. Казалось, он слился с конем и в лунном свете походил на кентавра. «Пресвятая дева Мария, ну что за вражье создание, этот туркмен?» Полчаса назад он спас их от смерти и теперь выводил из засады. Не придерживай он коня, давно бы умчался от них, растворился во мраке, ибо под седлом — знаменитейший в округе скакун. Как только услышал Перване, что Осман стал беем санджака, выбрал он в конюшне Алишара лучшего рысака и скрылся. «Старается спасти нас. А зачем? Брат он мне, что ли? — Рыцарь осклабился.— Будь он моим братом, давно бы прикончил меня: одним наследником меньше! Может, я за деньги нанял его проводником? Нет... Дочь или сестру обещал за него отдать? Или он в мое дело вошел? Тоже нет, так почему же без всякой корысти оказывают дружеские услуги чужим людям эти туркмены? Да еще врагам своей веры!.. Отчего, как собаки, виляют хвостами, стараясь услужить? И почему я не испытываю к ним ничего, кроме ненависти? Они изо всех сил хотят мне помочь, а мне тошно. Почему?.. Потому, что не вижу по их глазам, чего они хотят, по словам не понимаю, врут или говорят правду. Для меня любой их поступок лишен смысла. Проживи с ними сто лет — ничего не изменится. А это значит, что хоть похожи они на людей, но созданы не иначе как дьяволом, врагом человеческим». Он откашлялся, сплюнул набившуюся в рот пыль. Глянул на Уранху — тот скакал слева, на голову позади. «А этот и на туркмена не похож. Тварь какая-то: как кошка или собака, как ишак или лошадь... Нет, как мул, точно!» Не любил рыцарь и греков: болтуны, хвастуны. А уж ленивы — даже родину свою защищать не желают! И глупы. Надо же — сойти с праведного пути Христова! Но греки все-таки люди. По крайней мере не вызывают омерзения. Может, прими туркмены христианство, его ненависть и отвращение к ним поубавились бы? «Нет!» — ответил он тут же с обычной решимостью. Задумался, в чем причина.

Перване замедлил бег коня. Прислушался в ночи. И рыцарю показалось, что вот он — ответ. «Туркмен спас меня от смерти, почему же я не испытываю к нему благодарности?.. Потому что двигал им только страх. Грязный, животный страх. Да, страх у туркмена тоже не человеческий. Душа у Перване в пятки уходит при имени Османа. Так мог бы и не вступать в шайку Чудара, раз трусит. Но вступил, а страха своего не одолел. И всего удивительней, даже не пытался его одолеть или хотя бы скрыть! Не стыдится он страха своего. Напротив, вроде бы похваляется. То и дело повторяет: «Страшен Кара Осман-бей!» И голос его при этом дрожит не только от испуга, но и от преклонения как перед богом... «Что же это такое, господи Иисусе? Неужто и они богом созданы?..» О чем думает сейчас Перване? Снова со страхом вспоминает об Османе? Ночью, когда они спали, раздался крик: «Ни с места. Чудароглу. Вы окружены!» Как угадал Перване, что голос принадлежит какому-то Каплану Чавушу? Почему и не подумал сопротивляться? Вскочил: «За мной! Скорее!» Даже в голову не пришло узнать, сколько людей окружило их! Почему сразу решил бежать? Спал, спал и пустился наутек — как потревоженная рыба или ящерица... И на монголов не похожи эти туркмены. Чудар тоже был застигнут врасплох, но быстро пришел в себя, стал защищаться. Сразу накрыл костер шкурой буйвола, чтобы враги ничего не могли разглядеть. Крикнул: «Кто там? Не подходи! Прикончу!» Схватил лук и принялся пускать стрелы в сторону, откуда раздался голос. Его люди, попадавшие на своем веку не в одну засаду, стреляя в темноту, вслед за предводителем отошли к развалившейся конюшне. Если б монголы, славные на весь мир лучники, не задержали людей Османа, не смог бы добраться Перване до коней, которых на всякий случай привязал в удобном местечке. Не поленился ведь после обеда обойти озеро; обнаружил, что оно не такое глубокое, как кажется. Коней перевязал поближе к воде. Пока обе стороны кричали и грозились уничтожить друг друга, Перване, ведя за собой рыцаря и Уранху, как уж, подполз к коновязи. «Прижмитесь к шеям коней, чтобы не разглядели нас издали». Наказал, пока не окликнут, двигаться тихо, а окликнут, гнать через озеро во весь дух, не обращая внимания на стрелы. Правильно рассчитал подлец Перване. Нападавшие решили, что озеро глубокое и топкое, не выставили здесь заслона. И в погоню не бросились, боясь упустить всю шайку.

...Когда Перване понял, что их не преследуют, облегченно вздохнул: «Вперед, друзья! Попробуем прорваться на земли Гермияна через Армянское ущелье. Можно сказать, и на сей раз с божьей помощью выскочили мы из савана!» И погнал по дороге... Вот и скачут они. А что ждет их там, на землях Гермияна? Стоило Нотиусу Гладиусу задать себе этот вопрос, как понял он, что, с тех пор как вырвались они из кольца, он пытается отогнать от себя главную мысль. И душу охватило черное, неведомое дотоле равнодушие, граничащее с отчаянием. Разгром у Орехового Ключа обратил в прах его надежды, которые он вынашивал вот уже два месяца, пускаясь на подлости, проливая кровь, рискуя жизнью, больше того — потеряв глаз. Не суждено им теперь сбыться. «Взять бы Уранху да и отправиться восвояси. Не бывать мне ни у нас королем, ни здесь бароном!» Лишившись глаза, он потерял и уверенность в успехе. Не помнил, от кого он слышал: «Если воин получил увечье, значит, не смог защитить себя. Тот, кто не может себя защитить, не победит, а победит — победу не удержит». Эта мысль не давала ему покоя. Он скрипнул зубами. «Нет, нельзя уходить, не рассчитавшись с Османом! Куда ты бежишь, трус? Сперва прикончи того, кто тебе пересек дорогу, выбил глаз. Да и всех этих пастухов-туркмен!..» Чутьем опытного всадника почувствовав, что Перване остановился, рыцарь рванул повод, поднял коня на дыбы. Приглядевшись, рыцарь обрадовался. Перване испугался неожиданно возросших перед ним скал.

— Все в порядке! — сказал он, обернувшись.— Поехали! — И со злостью ударил коня шпорами.

Армянское ущелье походило на огромную черную пещеру со сводами из поблескивающих голых скал. Но тьма не внушила всадникам тревоги,— напротив, успокоила. Тотчас поверили они, что спаслись, и почти одновременно с шумом выдохнули воздух из легких.

Впервые рыцарь не устыдился того, что его охватило то же чувство, что и грязного туркмена. Неужто одолели и его страх смерти и отчаяние и он поддался животной радости, когда они спаслись? Только сейчас он вспомнил о свадьбе.

— Что стряслось у Орехового Ключа, Перване-бей? Что стало с властителями?

— У Орехового Ключа? — Перване чуть было не спросил: «А где это?» — до того странным показался ему человеческий голос.— У Орехового Ключа... Плохо, наверное, рыцарь! Прикончил властителей Осман-бей... Не то кто-нибудь дал бы нам знать. Не напали бы они на Чудара.— Он подумал.— Да, не вовремя умер ильхан Аргун. Теперь, видно, и сам император не справится с этим туркменом... Добром это не кончится... Обласкает крестьян Осман. Не глядит он, гяур или мусульманин, когда право вершит! Не станет их налогами душить!.. Плохи дела, приятель, плохи.

В этот миг из темноты раздался голос:

— Стой! Кто там?

Секунду длилась растерянность Перване. Рассчитав, что до кричавшего шагов пятьдесят, а значит, их могут достать стрелою, он мгновенно развернул коня и поскакал прочь.

Нотиус Гладиус почувствовал, что Уранха вот-вот последует за ним, рявкнул:

— Стой!

Их окликнули по-турецки, но с греческим акцентом. Рыцарь обнадежился: может, властитель Инегёля Николас поставил в ущелье дозор, чтобы задержать бегущих от Орехового Ключа туркмен?

— Кто вы? Чьи?

— А ты кто таков?

— Мы друзья Николаса, властителя Инегёля... Рыцарь Нотиус Гладиус...

— Ах ты, выродок!

Мавро натянул тетиву и взял на прицел всадника в белой рубахе еще до того, как узнал, кто они.

Рыцарь услышал свист стрелы, и почти одновременно острая боль пронзила его правое плечо. Как же он сглупил, понадеявшись на счастливую встречу!.. Развернул коня и пустился за Перване, ощущая затылком дыхание смерти. Стрелы свистели вокруг него, пока он не отдалился на безопасное расстояние. Перване, надеясь на своего коня, чуть придержал его. Когда подскакал рыцарь, спросил:

— Воины Осман-бея? Ну что, прав был я. Опасен он!.. Поняли теперь, почему не преследовал нас Каплан Чавуш? Давно все пути перекрыты.

— Что же делать?

— Попытаем судьбу в болоте!.. Худо это! Но выхода нет.

Впервые с тех пор, как напали на них в Ойнашхисаре, Уранха раскрыл рот.

— Почему худо?

— Плохо я знаю болото в этих местах!..— Перване помолчал, прислушиваясь.— Если и выберемся, то на земли Караджахисара... А они нынче под Осман-беем... Опознают нас крестьяне. Если застанет день, надо, никому не показываясь, добраться до Кровавого ущелья.

— Другой дороги нет?

— Нет.

— Так чего ж ты тянешь?.. Едем!

Рыцарь Нотиус Гладиус застонал. От боли, от страха перед болотом.

Уранха обернулся. Луна высветила его длинное, лошадиное лицо. Сонные, бессмысленные глаза сверкнули сталью.

— Ты ранен, рыцарь?

Плотная туча внезапно закрыла луну. Рыцарь раздумывал, как лучше ответить. Перване с тревогой спросил:

— Серьезная рана?

«Испугался, что буду ему обузой»,— подумал рыцарь. Сколько раз он сам думал так о других. Гнев охватил его от сознания своей беспомощности.

— Нет, ничего! — Ему не понравилось, как он это сказал. В голосе звучала мольба. Добавил резко: — Так, царапнуло...

Уранха по звуку услышал, что первая стрела попала в цель, но от страха за собственную шкуру ему и в голову не пришло подумать о приятеле.

— Кровь?

— Нет.

— Тихо! — вдруг вскинулся Перване.

— Что?

Тихо, говорю!

Соскочил с седла, припал к земле ухом. Рыцарь развернул коня, пытаясь спрятать торчавшую в плече стрелу. Рана не кровоточила, но рука все больше немела. Он вдруг почувствовал себя страшно одиноким. Не на кого было ему положиться в этом чужом краю. И впервые ощутил отчаяние, страх перед близкой смертью. Возможно, рана была пустяковой, но в таком положении любая слабость означала смерть. Все это вихрем пронеслось в его голове. В горле пересохло. Вырвать бы стрелу и вида не подавать, пока не одолеют они проклятое болото. Но едва он дотронулся до стрелы, как сердце тисками сжала боль. С детства не выносил он боли. Потому, видимо, и стал таким жестоким. Если даже удастся вытащить наконечник, может кровь хлынуть. Отказавшись от своего намерения, он спрятал руку за спину.

Перване вскочил, словно земля занялась у него под ногами.

— Стук подков! Скачут сюда!

Уранха на своего коня не полагался. Позабыв о раненом товарище, тут же пустился наутек. Нахлестывая коней, они подскакали к болоту и, бросив животных, углубились в тростник.

Ступив в зыбкую топь, Нотиус Гладиус задрожал с головы до ног. С тех пор как вместе с монахом Бенито ходил он красть коней, коварное болото виделось ему в ночных кошмарах. Он спокойно и вспомнить не мог о нем. Возможно, потому, что был грузен.

Когда торчащая стрела в плече в третий раз зацепилась за толстый камыш, понял он: дальше идти не сможет. Простонал:

— Уранха...

— Что?

Уранха обернулся. Из облаков вынырнула луна. И сотник увидел сперва большое кровавое пятно на рубахе рыцаря, потом стрелу, торчащую в правом плече.

— Уранха!

— Ты ранен? Чего же скрывал? — укорил он рыцаря. И неожиданно изменившимся голосом приказал: — Стой, Перване-бей, стой!

Перване, продираясь впереди через камыш, не слышал, о чем они говорят.

— Что там?

— Он ранен...— Уранха, склонившись, осмотрел плечо рыцаря.— Крови немного. Похоже, легко... А ну-ка, пошевели пальцами!..

Пальцы двигались с трудом.

— Ничего! Попробуй поднять руку!

Рыцарь попытался, но боль остановила его. Простонал:

— Давай вытащим!.. Цепляет за камыш. Не пройду я так, Уранха.

— Подожди, посмотрю!..

— Что вы застряли там? С ума, что ли, сошли? — проворчал Перване.

Уранха пропустил его слова мимо ушей. Еще в тюркском отряде научился он перевязывать раны. Легкая была у него рука. Он вынул кинжал. Рыцарь, охнув, схватился за меч. Уранха рассмеялся:

— Чего ты? Надо стрелу обрезать, иначе не вытащить! Стисни зубы! Молись, чтоб кровь не хлынула!

Ощупал плечо в том месте, где вошла стрела, где вышла.

Перване, пользуясь передышкой, прислушивался к болоту. Уловил далекое шуршание тростника, поднял палец, прошептал:

— В болоте кто-то есть. Айда! Не то схватят вас.

Слова его могли означать только одно: «Оставь его, пошли!» Но Уранха и ухом не повел.

Чтобы вынуть стрелу, надо было обрезать ее у наконечника. Значит, рыцарь должен повернуться к Уранхе спиной. «Пусть торчит!» — подумал было Нотиус, но тут же понял: шагу с ней не сделает. Рука его лежала на эфесе меча, глаза следили за лицом Уранхи — боялся он, что сотник ударит его в спину. Даже боли не чувствовал, когда тот обрезал стрелу.

Странно хмыкнув, Уранха обошел вокруг рыцаря. Тот прошептал:

— Что? Обрезал?

— Теперь еще немного потерпи... Стисни зубы...

Рыцарь закрыл глаза, сжал эфес меча, будто он помогал ему устоять на ногах.

— Готово! — Уранха швырнул стрелу в тростник. Рванул на рыцаре рубаху. Спокойно разодрав ее на лоскуты, приложил с обоих концов к ране. Крепко перетянул другим лоскутом.— Счастливчик ты! Вену не задело!.. Может, чуть...

Уранха вдруг умолк, прищурился.

Нотиус Гладиус понял: когда сотник сорвал с него рубаху, стал виден пояс с золотом. Рот у рыцаря скривился в подобие улыбки, он подтянул штаны, пытаясь закрыть пояс. Лицо Уранхи окаменело. Глаза пустые, бессмысленные. В руках острый как бритва кинжал. Каким-то шестым чувством почувствовал рыцарь, что Уранха изо всех сил сжимает рукоять. Дрожь прошла у него по телу. То было прикосновение смерти...

— Сначала дрожь станет бить!..— Голос сотника был хриплым. Он сглотнул.— Может, потом в жар бросит!.. Не обращай внимания, не останавливайся! Не то... отстанешь!

Перване, ища тропу, ушел вперед.

— Да что вы там дурака валяете? — проворчал он.— Скорее!

Уранха словно позабыл о погоне. Его молчание повергло рыцаря.

— Пошли же! Скорее! — звал Перване.

Уранха в бешенстве обернулся на голос, замахнувшись кинжалом, точно на него напали со спины:

— Что там? Что, говорю?

— Молчи! Шорох прекратился.

— Какой шорох?

— Вот сейчас прыгнут тебе на шею, узнаешь, какой! А ну, пошли, да поможет нам аллах! Кто-то бродит здесь.

Уранха невидящими глазами смотрел на Перване и, казалось, не понимал, чего от него хотят. Вдруг, точно решившись на что-то, осклабился, звякнув клинком, с раздражением загнал его в ножны.

Они двинулись вперед, раздвигая камыш и шелестя, как змеи.

Для Нотиуса Гладиуса начался настоящий кошмар.

Впереди, нащупывая тропу, шел Перване. Проваливаясь выше колена, вытягивал перед собой руки, отступал. Глаза закрыты: как зверь, чуял дорогу. Они прошли половину пути, когда болото, будто живой враг, который радуется, что нагоняет ужас, начало их морочить. Разрежало, сгущало тростник, бросало им под ноги ямы, кочки, играло неверными тенями при свете луны.

Перване уже не раз проваливался до пояса. И даже позвал на помощь: «Поддержите меня!»

В поисках лаза они отходили назад, кружили; зигзаги становились все длиннее, внушая недоверие к проводнику, увеличивая усталость.

Увязая в болоте, они не заметили, как ночь перевалила на утро.

Рыцарь вовсе выбился из сил. Согнувшись, будто ему перебили спину, едва продвигался вперед, не спуская глаз с Уранхи. С каждым шагом росла непонятная тревога.

Нотиус давно заметил, что сотник, отставая, хочет зайти со спины, и ужас не оставлял его ни на минуту. Ему пришла мысль разжалобить своего спутника тяжелым дыханием. Но он тут же отказался от нее, боясь, что только облегчит тому дело, если даст понять, что ему все равно из болота не выбраться. Чем больше он боялся, тем больше выбивался из сил. Когда Перване в последний раз послушал болото и дрожащим голосом прошептал: «За нами идут!» — рыцарю показалось, что он тащит смерть на своей спине. Он был в грязи с головы до ног, даже во рту привкус глины. То и дело он сглатывал липкую горечь. От сырости, обволокшей нагое тело, стучали зубы. Давно бы он сел — будь что будет. И если держался, то только из-за отвращения к болоту, а не от страха перед преследователями.

Перване снова провалился по пояс, прошептал: «Стой!» С трудом выбрался. Сейчас уйдет влево, потом вправо в поисках прохода.

Впервые с тех пор, как они сошлись, Нотиус подумал, как страшно остаться наедине с Уранхой. Схватился за эфес меча. Уранха стоял, как жердь. В шаге от него. Слева. Сзади. Свет луны изменил лицо сотника до неузнаваемости. После того как перевязал рану, не обмолвился он ни словом. Хуже того, при каждой остановке отворачивался вот так — спиной, чтобы не встречаться с рыцарем глазами.

Нотиусу почудилось, что он медленно опускается в могилу, вырытую в болоте, в грязи. И он решил, что теперь даже сам бог его не спасет. Прошептал из последних сил:

— Уранха!

Сотник будто ждал этого. Быстро обернулся. В недовольном взгляде был упрек.

Казалось, дав себя ранить, рыцарь оскорбил его. Можно было подумать, что он все время тащил Нотиуса на собственной спине. Длинные пальцы Уранхи сжимались и разжимались на рукояти кинжала. Глаза сузились, будто он готовился к прыжку.

Рыцарь вдруг отчетливо осознал, откуда у него этот смертельный страх. Не рана в плече, не усталость, подкашивавшая ноги, не безжалостное болото грозили ему смертью! Пояс на теле, полный золота,— вот что мешало ему вытаскивать ноги из грязи, разверзало землю... Золото! Кровавый металл, который строго-настрого запретил копить Иисус Христос! Столько лет шел он против господа, сам взвалил крест на свою спину, копил деньги, греховными делами собирал их. Он подошел к пропасти. Остаются считанные секунды... В каждый миг все может быть кончено. Надо что-то делать! Он должен сделать... Он еще не знал как, но чувствовал, что должен отказаться от своей единственной опоры, от единственной своей надежды и страсти, которая тридцать с лишним лет жизни поддерживала его в горьком одиночестве. Если он выберется из этого болота, то уж другим человеком. И перемена будет разительнее, чем переход в иную веру. Он покачнулся. В последний раз попытался рассчитать, что отдает и что спасает. Уранха, держась за кинжал, глядел на него, точно отыскивал место для удара, уверенный, что испытает при этом великую радость.

— Уранха!

Звук шагов в этот страшный, решающий миг спас рыцаря от кинжала Уранхи.

— Уранха... Брат мой! — Голос его звучал искренне.— Не выжить мне... Сними пояс! Возьми, пусть будет твоим.

Уранха отшатнулся, точно его ударили в грудь палицей. Что-то прохрипел. Рыцарь, уверовав, что самое трудное для него позади, почувствовал облегчение.

— Развяжи-ка! Не могу я руку поднять...

Уранха быстро отнял руку от кинжала. Потер ладонь о штаны, словно очищая ее от мерзости. Провел ею по лицу, будто это могло помочь ему понять смысл речей рыцаря.

— С ума сошел, что ли? Нельзя...

— Можно! Тебе отдаю! Ни шагу больше не смогу его пронести... Все равно бросил бы.— Он понизил голос: — А не бросил бы, волей-неволей пришлось бы глупцу туркмену отдать.— Рыцарю стало весело, будто он подстроил кому-то ловушку.— Вряд ли я выйду из проклятого болота...

— Да что ты!.. Будь спокоен! Я не оставлю тебя!..

— Спасибо! Разве я не знаю? Но если выйду, все равно пояс твой, Уранха! Жаль, если попадет к мусульманину! Ну, бери, прошу тебя! Мы ведь — братья?.. Что мое — то твое!

— Да ты с ума сошел! Мы спасемся! А надо будет... Рана у тебя легкая.— По голосу слышно было, сердце сотника дрогнуло.— Стисни зубы, скоро конец!

Перване взмолился.

— Помилуй, Уранха! Замолчи!

— Чего тебе надо, поганец! — Уранха вытянулся, будто стал в два раза выше.

Перване в страхе попятился. Пробормотал:

— Идут за нами, Уранха! На этот раз не ошибся. Кто-то в болоте...

— Молчи, трус! Ну и что? Мы тоже в болоте!

Он взял рыцаря за руку.

— Пошли, мой рыцарь! Господь Иисус Христос свидетель: сам умру, но тебя вытащу... Надо будет, на плечах своих вынесу из болота.

— Спасибо, брат мой! Сначала от этой...— Он хотел сказать «дряни». Но понял: слово не то.— От этого пояса избавь меня... Шага с ним не сделаю.— Схватив сотника за руку: — Спаси же меня!..

Уранха на мгновение застыл. Подошел, развязал пояс. Странное у него было чувство: не возьми он пояс, рано или поздно пролил бы за него кровь, а возьми сейчас, пропадет к нему всякий интерес. Держал его в руках, не зная, куда деть, словно не было для него другого места, кроме голого тела рыцаря. Потом быстро, будто его заставили совершить постыдный поступок, перекинул пояс через плечо. Оба сразу успокоились и даже улыбнулись. Неужели именно это должно было произойти, чтобы они могли действительно полюбить друг друга?!

— Спасибо, Уранха! Хочешь верь — хочешь нет, но стал я легким как пух!

— Ну, теперь пошли! Держись за руку. Скажи, когда устанешь! — Он обернулся к Перване. И впервые с тех пор, как они познакомились, приказал:

— А ну-ка, возьми, туркмен!

И бросил ему пояс.

Перване не ждал, уронил в грязь.

— Заснул, скотина! Там полно золота! Не думай, не подарок! Выйдем из этого божьего болота — обратно возьмем!

Перване взвесил пояс в руке. Понял, что набит он деньгами, точно колбаса фаршем. Подивился, как это всемогущий аллах, обделивший френков умом, позволил им набить золотом пояс.

Прошел час с тех пор, как пояс с золотом очутился у Перване.

— Подождите, благородные господа! Я пойду погляжу тропу! — сказал он.

Уранха нарубил саблей тростника, усадил на него рыцаря. Нотиус уже не скрывал своей слабости. Охал и стонал, чтобы разжалобить друга.

Луна повисла над горизонтом. На посветлевшем небе еще сверкали большие и малые звезды.

Рыцарь почти поверил, что опасность уже позади. Если не шевелить плечом, рана не болела. Не стучи он зубами от холода да не напугай его Перване преследователями, запел бы он старую рыцарскую песню.

Уранха тяжелой саблей, как косой, рубил тростник, еще хранивший остатки солнечного тепла. Схватив в охапку, принес, накрыл голую спину друга.

— Ох, Уранха, брат мой! Да не знают руки твои беды! Живи долго!

— Потерпи! Как только ступим на твердую землю, я знаю, что делать. Есть средство...

— Вино... И раны лечит вино, пробовал я. Быстро заживает от вина, а если бы еще и шашлык...

— Где застрял этот дурак туркмен?

— Вино. Да поспать бы еще с полдня без просыпу...

— Ну и скажешь, рыцарь! Вино, шашлык, молодая баба... Так и бедняга Чудар говорил...— Он умолк, прислушался. Ветер стих. Камыши не шелохнутся.— Куда к черту провалилась эта скотина?

— Небось сбежал вместе с твоим поясом! — Голос у рыцаря повеселел.

— Не посмеет! Знает, попадется мне в руки...

— Шкуру с него живьем спустишь. А мясо на жаркое собакам. Так?

Они подождали еще немного. Уранха приставил руки ко рту и, поворачиваясь во все стороны, окликнул Перване еще раз. Не получив ответа, понял: удрал туркмен.

Для воина оскорбительно быть так глупо ограбленным. Они выругали Перване, его жен и предков до седьмого колена... Рыцаря разобрал смех.

— Нашел лавку в болоте, побежал за товаром!

Уранха принялся перечислять пытки, которым подвергнет туркмена. Выдумал между делом несколько новых ругательств.

Они поднялись. Болото еще было топким, но земля под ногами становилась все тверже.

Керим Джан и Мавро, идя по следу рыцаря Нотиуса Гладиуса и сотника Уранхи, пересекли болото и к утру ступили на землю Караджахисара. Они тоже были в грязи с головы до ног. От усталости ныли кости. Юные преследователи сами опасались ловушки, и потому нервы у них были напряжены.

Неизвестно по какому расчету Каплан Чавуш послал их с отрядом перекрыть Армянское ущелье и строго-настрого наказал засады не покидать.

Керим не решился бы ослушаться приказа. Но Мавро при виде убийцы сестры потерял голову и пустился в погоню. Керим не мог отпустить его одного.

Пока они мчались по дороге, он все гадал, кто же был третий и что им делать, если они нагонят своих кровников. Ничего толкового не мог придумать и Мавро. Если третий — Чудар, то дела их действительно плохи. Преследовать трех самых лучших сабельников, вступать с ними в бой — просто безумие для таких желторотых воинов, как они!

Приблизившись к болоту, они по окликам преследуемых поняли: третий — не Чудар, а Перване. Но это в какой-то степени даже увеличивало опасность.

Если Чудароглу славился как мастер сабельного боя, то Перване был опасен своим коварством — никто не устраивал такие засады, как он.

Вначале друзья решили напасть с ходу, но, узнав, что с ними Перване, вынуждены были отстать, боясь попасть в ловушку. И потеряли след.

Мавро прислушался, припал ухом к земле. Не мог он смириться. Как проводник, он был уязвлен тем, что потерял след. Тяжело дыша, проворчал:

— Хоть бы рассвело поскорее...

— Брось! Станет светло, и они нас увидят. Скажи лучше, где Кровавое ущелье?

— Кровавое ущелье? А что?

— Могут они обойти ущелье? Есть другая дорога?

— Нет! Но разве они полезут на верную смерть? Неужто решатся на такую глупость?

— Им не осталось ничего другого, как скрыться на землях Гермияна... Иначе зачем бы им соваться в Армянское ущелье?

— И правда! Молодец, Керим Джан! Живи долго! Наверняка бросились к Кровавому ущелью. Если так — наша взяла!.. Лишь бы вошли в ущелье, а там положись на меня... Будь их не трое, а тридцать, справлюсь!..

— Камни со скал обрушишь им на голову?

— Камни не камни, а от меня не уйдут! — В голосе его зазвучала надежда.— Кровавое ущелье само отомстит им за смерть сестры моей! Пойдем, увидишь, соврал ли я.

Останавливаясь и прислушиваясь, подошли они наконец к ущелью.

Мавро схватил Керима за руку.

— Теперь ни звука! Дальше пойдем, как кошки. Объясняться только знаками...— Не успел договорить, сорвавшийся камень, прыгая по скалам, огласил грохотом ущелье.— Говорил я тебе! Слышишь! Кровавое ущелье подало голос. Не спастись им теперь.

— Что будем делать?

— Побережемся ловушек подлого Перване!.. И стрел подлеца Уранхи тоже!

Они не видели коней, луков и колчанов, брошенных врагами у болота, и потому считали, что те вооружены луками.

— Ты забыл про рыцаря!

— Ранен он...

— Если ранен, как прошел болото?

— Не знаю, но ранен! Попал я в него!

Мавро прислушался к затихающему вдали эху. Вновь воцарилась тревожная тишина.

Перекрестившись, сказал: «Во имя аллаха!» И вошел в ущелье. Он держался уверенно и в то же время настороженно, ибо знал, как оно коварно.

Внизу отчетливо послышались шаги. Одному богу известно, могло ли Кровавое ущелье само отомстить за смерть Лии, но малейший шум оно выдавало. Мавро насупил брови. «Что же это, пресвятая дева Мария?» Вытянул шею.

— Что?

— Их двое... Почему их осталось двое... Третьего не слышу!

— Думаешь, Перване принялся за свои гнусные штуки?

— Не знаю.

— Надо знать. В укрытие спрячется, в спину ударит нам.

У Мавро душа ушла в пятки.

— Помилуй, господи Иисусе! Прикончит он нас!.. Пощади, пресвятая дева Мария! Попадемся в засаду, Керим Джан, пиши пропало!

Обрыв слева превратился в пропасть, справа тянулись крутые разваленные скалы. Шагов через двести они подошли к повороту. Все звуки перекрыла здесь Канлыдере, водопадом низвергавшаяся со скал. На цыпочках, точно подкрадываясь к спящему хищнику, обогнули они скалу.

Мавро высунулся из-за камня, поглядел и, ничего не увидев, простонал.

— Что?

— Исчезли! Как сквозь землю провалились! Или, может, скрылись за тем поворотом?

— Конечно!

— А если сидят в засаде? Засыплют нас стрелами...

— Дело удачи! — Керим полагал, что не видеть врага все же лучше, чем видеть. С досадой спросил: — Неужели нет дороги напрямик в караван-сарай?

— А что?

— Опередить бы их! Разбудить Кёль Дервиша. У него есть лук и стрелы... Может, подстрелим одного, а то и двоих...

— Хорошо бы. Да только нет иной дороги в караван-сарай, чтоб ему провалиться... Разве что на крыльях!

— Ты ведь говорил, что он построен императором как приграничная крепость для сотника?

— Говорил.

— Может, колодец есть? Водовод?.. — Мавро, не понимая, хлопал глазами. Керим насупился.— Водоводы бывают в таких крепостях... Потайные ходы... На случай осады...

— Постой, постой! Ах, чтоб меня! — Он постукал себя кулаком по лбу.— Вот дурья голова... Есть, конечно!..

— Вход близко? Легко подняться?

Мавро подумал. Потом в отчаянии прислонился к камню.

— До входа порядочно, Керим Джан. И пролезть трудно... Пока будем ковыряться под землей, успеют они дойти и набить брюхо...

— Бог с ним, если так. Пошли! Ступай по моим следам... Пойдем, прячась за скалами.

— Нет,— возразил Мавро. И бросился первым. Он чувствовал себя виноватым перед Керимом за то, что увлек его за собой, и потому старался теперь уберечь его от опасности.

Оставив позади водопад — шум его внушал и уверенность и тревогу,— двинулись они дальше от скалы к скале, низко пригибаясь к земле.

Глянув за поворот, Мавро отскочил назад. Схватил Керима за руку, заставил присесть.

Склон впереди упирался в открытое небо. На его темно-синем фоне медленно вырастали две черные фигуры. Долговязая, похожая на сотника Уранху, и плотная, круглая,— верно, рыцарь Нотиус Гладиус.

Друзья подождали, пока те не поднимутся в полный рост. Толстый чуть не висел на руке у долговязого. Едва волочил ноги, оступался.

Измученный страхом и надеждой, Мавро, когда вышли они из болота, поутих было в своей ненависти. Но тут снова распалился, зашипел, как змея:

— Ну, как, Керим Джан? Попал я в сукина сына?

— А где же Перване?

Мавро вместо ответа резко обернулся, словно ожидал нападения сзади. Ни звука, кроме знакомого шума воды.

— И правда, где же он?

— Понять не могу. Хитер он, как змий из вашей библии, жесток, как взбесившийся хищник, и подл, как пожирающий падаль шакал. Поэтому...

Уранха и рыцарь, свернув за выступ скалы, скрылись из глаз. Перед ними опять был светлеющий голубой небосвод.

Мавро похмыкал. Не в силах ничего придумать, решил положиться на удачу.

— Пошли, Керим Джан. Там видно будет.

Керим удержал его за плечо, не дал встать.

— Послушай, Мавро! По-моему, Перване или бросил их, или натворил что-нибудь...

— Что ты, Керим! Думаешь, они пристукнули его? — Он щелкнул пальцами.— Тогда знай: мы отомстим. Видел: нет у них ни луков, ни стрел...— Сдвинул брови.— Если Перване отправился в ад... Кривой френк ранен, на ногах не стоит! А в караван-сарае джигит Кёль Дервиш. Чего еще можно желать, эй, Керим Джан?! — Мавро схватил с земли обнаженную саблю, покрутил ею над головой. Сталь засверкала в предрассветных сумерках.— Если Кёль Дервиш не спит... Услышит шаги, опознает, схватится за лук... А может, и того лучше — заночевали в караван-сарае дервиши, абдалы или гази Хорасана! Считай, вывели мы дичь на стрелка... Пристрелим их, что кабанов...

— А если Перване пошел вперед?.. Может, они хитрят?.. Приготовили стрелы и ждут нас?

Радостный блеск погас в глазах Мавро. С самого вечера переходил он от надежды к отчаянию. Щеки его ввалились, глубокие морщины пролегли в углах полных губ. Казалось, он постарел лет на двадцать.

Керим пожалел его. Похлопал по плечу.

— Ну, пошли! Там увидим... Недолго осталось.

Они вышли к последнему повороту перед караван-сараем. Осторожно выглянули из-за камней.

Уранха усаживал раненого рыцаря под самой стеной. Перване Субаши нигде не было.

— Видишь? Нету его,— тихо сказал Мавро. Он так устал, что даже радоваться не было сил.

Уранха замолотил кулаком в ворота.

Мавро оцепенел, умолк на полуслове.

Керим, превратившись в слух, глядел, словно это не имело к нему никакого отношения, и гадал: откроется дверь или нет, будто могло произойти нечто еще.

Двор караван-сарая осветился. Кёль Дервиш шел открывать ворота.

Керим прикинул расстояние: их разделяло не меньше ста пятидесяти шагов. Не успеть, если даже броситься бегом. Только потеряют единственный шанс — застигнуть их врасплох.

— Может, крикнуть: «Не открывай, Кёль Дервиш! Враги!»

— Не вздумай! Поздно. Эхо приглушит! Ничего не поймет спросонья наш Кёль... Пусть лучше они не знают, что мы идем по следу.

Подождав, пока ворота откроются пошире, Уранха прыгнул, как тигр, ударил Кёль Дервиша по затылку, сбил с ног. Тот растянулся на земле.

Даже не оглянувшись на него, будто просто поздоровался, подошел к рыцарю, поднял, втащил во двор и спокойно закрыл ворота.

— Надо было крикнуть! Маху мы дали!

Керим, взявшись за кушак, не спускал глаз с ворот.

— Только вспугнули бы.

— Жаль Кёль Дервиша!

— Все равно не успели бы. А успели — не справились бы с ними... Не бойся, не убьют они его!..— Керим подумал.— Потому что он им нужен... Они голодные, пить, есть надо... Если нет у них с собой мази, лекарство для раны нужно... Не волнуйся, дервиш себя в обиду не даст.

— Да услышит тебя господь наш Иисус Христос! — Мавро вздохнул.— Однако мало надежды, Керим Джан. Очень уж жестоки они! Ради удовольствия могут прикончить... Лучше бы крикнули.

— Пустое!.. Давай-ка пойдем вниз. И попробуем попасть в караван-сарай по водоводу...

Стало быстро светать. Они бросились бегом по склону.

При свете лучины, оступаясь и поддерживая друг друга, долго поднимались они вверх по выщербленным сыростью и холодом, разбитым ступеням водовода, пока не очутились перед дверью в поварню.

Держа наготове обнаженные сабли, тихо приоткрыли створку. В очаге горел огонь. Пахло жареным мясом.

Переждав немного, поняли, что в поварне никого нет. Осторожно вошли. У одного из столбов увидели сидящего к ним спиной Кёль Дервиша. Он был раздет до пояса, руки и ноги скручены веревкой, привязаны к столбу. Стонал.

Когда, открыв глаза, Кёль Дервиш увидел перед собой Мавро, жизнь будто снова вернулась к нему. Едва удержался, чтобы не крикнуть. Пока Мавро разрезал веревки, Керим, склонившись к нему, тихо спросил:

— Где они?

— Наверху... На террасе...

— Пьют?

— Давно.

— Рыцарь ранен?

— Ранен.

— Их двое?

— Да. Почему спрашиваешь? — Кёль Дервиш сбросил с плеч веревки.— Откуда вы вылезли? Из водовода?

— Да!.. Тяжело ранен?

— Не знаю, вроде тяжело. Долговязый скот лечил его рану горячим уксусом... Перевязал. Если и не подохнет коротышка рыцарь от раны, то все одно не скоро запрыгает...— Поморщившись, потер затылок.— Чуть не раскроил мне башку, чтоб у него руки отсохли!

Мавро робко спросил:

— Неужто такой тяжелый кулак у него, Кёль-ага? Как кувалда?

— Если б кулак! Камнем ударил. Оттащил, как падаль, за ноги... Да еще бил сапогом. Стременем по заднице...

— Негодяй!

Мавро подошел к лестнице. Прислушался. Вернулся. Губы у него потрескались; от усталости, волнения и страха он тяжело дышал.

— Ладно, что делать-то? Где твой лук? Стрелы?

Кёль Дервиш не понял. Керим нервно хмыкнул.

— Приди в себя! Здесь не постреляешь! — Обернулся к дервишу: — Саблю у тебя долговязый отобрал?

— А как же! Вытащил из ножен, швырнул в пропасть...

— Ладно!..— Керим подумал.— Схватиться с ними на саблях — нелегко... Врасплох не застанем — не справимся... Все круги ада прошли, подлецы... Выход на террасу широкий?

— Узкий... И притолока низкая, вдвоем не выскочите, сынок.— Кёль Дервиш понемногу приходил в себя. Злость на Уранху оборачивалась яростью.— По одному нападать будете! Значит, здесь решить надо, кто на кого.

— Решить...— Керим отвел глаза, проглотил комок в горле.— Раненый рыцарь — Мавро подстрелил. Пусть его Мавро и прикончит! А я за верзилу возьмусь.

Мавро поднял руку.

— Не выйдет, Керим Джан! Кривой френк — тебе, а долговязая скотина — мне.

— Почему? Нет! Ты его подстрелил.

Дервиш вдруг заметил, как напуганы юноши. Подбадривая себя, они в то же время старались оттянуть бой. Глядя на них с сочувственной улыбкой, вмешался:

— Спешите, не то спустится он за чем-нибудь, все испортим! Послушай меня, Керим Джан! Оставь-ка ты долговязого гяура на Мавро! Так будет правильно. Почему? Да потому, что для тебя сабля или палка — все едино. Не лежит у тебя сердце к сече. А Мавро нужно заработать славу в бою... Раненый славы не принесет. Да и раненый тигр может оказаться опасней здорового. Счастье твое, что ему придется драться левой рукой. Посмотрим, как ты сладишь... Что это?

Они вскочили. Прислушались. Звук трубы огласил Кровавое ущелье, эхом раскатился в горах. То был боевой сигнал Осман-бея: «Сбор».

Керим чуть не закричал от радости.

— Наш Осман-бей подоспел!

— Чего здесь делать сейчас Осман-бею? — Мавро боялся поверить.

— Кто бы там ни был! — оборвал его Кёль Дервиш.— Самое время застать их врасплох! Скорее!..

Бесшумно, как кошки, поднялись они по лестнице. Мавро впереди. Припав к стене, прислушались.

— Если туркмены, пропали мы, Уранха!

— Говорю тебе, не туркмены! А пусть бы и они! Не так-то легко сюда войти. Успеем скрыться.

— Помилуй, брат мой Уранха! Довези меня живым до Гермияна!.. Лишь бы нам до Гермияна добраться, а там положись на меня!

— Конечно!.. Будь покоен. Не туркмены, говорю тебе. Туркмены все верхами, а тут много пеших... Караван торговцев. Не погибнем мы, будем жить... Мало того, коней возьмем. Я тебя на коня посажу...

— Что это за сигнал?.. Пропали мы! Туркмены! Не бросай меня, Уранха... Нельзя здесь дольше оставаться! Скорей в дубняк!..

— Не болтай, рыцарь! — Уранха коротко хохотнул.— Караван торговцев! Повезло нам. Возьмем коней, можно и деньгами разжиться!..

К юношам, запыхавшись, подоспел Кёль Дервиш с топором в руках. Керим побледнел — ни кровинки в лице. Мавро, облизывая пересохшие губы, беспрестанно крестился. Снова зазвучала труба. Воспользовавшись шумом, Кёль Дервиш пристыдил их:

— А ну, вперед, трусы! Зря только сабли таскаете, тьфу!

Мавро выскочил на террасу, остановился, ожидая Керима. Рыцарь и сотник, вглядываясь в толпу, выходящую из ущелья, стояли к нему спиной.

Керим не удержался, бросился на террасу с криком: «Пресвятая дева Мария, помоги!»

Уранха и рыцарь мгновенно обернулись, выхватили оружие, легко отбили первые удары. Поискали глазами, куда отойти, чтобы прикрыть спину. Увидев, что вслед за парнями на террасу никто не вышел, удивились. Не сразу поверили, что так повезло им, а поверив, с радостным воплем перешли в атаку.

Керим впервые бился клинок на клинок... По неопытности даже не волновался при мысли, что перед ним один из самых страшных сабельных бойцов. Пытаясь отбить острое, сверкающее лезвие, все время мелькавшее удивительно близко от его лица, ожесточенно размахивал саблей, позабыв всю науку Каплана Чавуша. Не рассудком руководился он, а каким-то странным чувством, будто кожей ощущал каждый опасный выпад противника. Не было в нем ни страха, ни жажды убийства: он был вынужден драться, его к этому принудили, и он выполнит свой долг. Как и все наемники, рыцарь принялся осыпать противника гнусной бранью, чтобы разозлить, вывести из равновесия. Керим чуть было не оплошал, но, вовремя вспомнив совет Каплана Чавуша, отскочил назад — меч рыцаря скользнул по шее. Керим улыбнулся, успев тут же отбить направленный в живот второй удар. И эта спокойная улыбка заставила рыцаря впервые ощутить страх. Он бился левой рукой, потерял много крови. Болото, спуски и подъемы, страх смерти доконали его. Не будь перед ним мальчишка, он, пожалуй, не смог бы удержать меча в руках. У паренька только усы пробиваются: шестнадцать-семнадцать лет — не больше. Даже если он носит саблю с рождения — боец из него никудышный. Если бы рыцарь владел правой рукой, шутя, справился бы с тремя такими, отправил бы в ад, каждого поразив по заказу в любое место... Но сейчас он чувствовал: силы его на исходе. Раненое плечо тянуло вправо, точно к нему была подвязана гиря. На его беду, он не успел еще привыкнуть к одноглазию. Не рассчитав расстояние, дважды чуть было не напоролся на саблю мальчишки-туркмена. Что там возится дурак Уранха? Чего не прикончит грека и не поспешит на помощь? Рыцарь стиснул зубы, чтобы не крикнуть, не позвать его. Решил, дожидаясь Уранху, выиграть время, перестал нападать, стараясь экономить силы, лишь защищался.

Уранха, напротив, размахивая тяжеленным мечом, делал выпад за выпадом. Будь на месте Мавро кто-нибудь другой, давно все было бы кончено. Но Мавро крутился волчком, противопоставив силе и опытности Уранхи ловкость, которой могли бы позавидовать завзятые фокусники, и только ждал случая, чтобы выбить оружие из рук противника, беспрестанно менявшего позицию.

Молодым воинам казалось, что они сражаются несколько часов, а прошло всего две-три минуты.

Кёль Дервиш, держа двумя руками топор, ждал, когда Уранха повернется к двери спиною. Опытный воин на месте Мавро давно бы подвел противника под удар. «Скверное дело — неопытность»,— подумал Дервиш. И вдруг увидел шагах в четырех перед собой широкую спину рыцаря Нотиуса Гладиуса, спокойно отступавшего перед неловкими выпадами Керима — будто издеваясь над ним.

Кого бы из боровов ни свалить — все выгода! Кёль Дервиш примерился к толстой шее рыцаря и выскочил на террасу.

Рыцарь не мог заметить занесенного над ним топора, но по изменившемуся лицу Керима понял, что на него напали сзади. Быстро обернулся и отскочил в сторону. В ярости хотел было достать мечом Кёль Дервиша, который, промахнувшись, потерял равновесие и едва устоял на ногах. Но в ту же секунду сообразил, что тогда подставит спину Кериму. Прыгнул к самому краю террасы, но из-за выбитого глаза не рассмотрел, попал ногой в провал ограды. Оступился и полетел в бездонную пропасть, ужас перед которой с детства носил в душе.

— Уранха-а-а!

Тюркский сотник оглянулся на жуткий вопль. И Мавро вонзил ему саблю в грудь. В то же мгновение Кёль Дервиш опустил на затылок сотника тяжелый топор.

Уранха упал как бревно. Дважды дернувшись, стукнул носком сапога по камням террасы.

Кёль Дервиш поднял топор. Склонился над сотником, прислушиваясь, будто хотел понять нерасслышанное слово. Тихо спросил:

— Ведь он убил бы меня, правда, Мавро?

Мавро, не подозревая, что он хочет сделать, ответил:

— Не задумываясь!

— Ради собственного удовольствия... Не так ли?

Кёль Дервиш, решившись, зацепил топором Уранху за бок, точно сноп соломы, подтянул его к провалу и столкнул в пропасть.

— Э-эх!

Мавро окаменел. Кёль Дервиш прислушивался, как отзовется ущелье.

— Ах, чтоб тебе, сумасшедший Кёль! Что ты наделал?

Кёль Дервиш ошалело вскинул голову, точно вопрос этот задал Уранха.

Опомнившись, юноши подбежали к ограде.

Каплан Чавуш, ехавший шагах в тридцати перед странной процессией, ожидая ответа, придержал коня.

— Из мешка, что ли, высыпаешь в пропасть своих постояльцев, Кёль Дервиш?

— Так точно, Каплан Чавуш. Из мешка. Прямо в ад!

За Капланом шли пленные, связанные веревкой за шеи. Опознав в первом из них Чудара, Керим и Мавро сразу догадались, чем кончилась схватка в развалинах Ойнашхисара. Кёль Дервиш ничего не знал ни о свадьбе, ни о схватке у Орехового Ключа.

— Что это, Каплан? — поразился он.— Неужто понял, что напрасно возишься с этим огневым порошком? Рабами стал торговать?

Каплан не любил, когда не к месту болтали об огненной пыли. Не ответив, накинулся на него:

— Какой же ты караван-сарайщик, Кёль Дервиш! А ну, хватай бадью, неси воды! Ишь, бесстыдник!

Каплан указал плеткой на пленников. Наводивший на всех ужас Чудар и вся его шайка понуро сидели на корточках под стеной.

Пока Керим и Кёль Дервиш поили воинов и пленников, Мавро поднес Каплану Чавушу большую чашу с вином. Схватил подол его кафтана, приложил к губам, потом ко лбу.

— Изволь, мастер Каплан! Воинский шербет!

Каплан Чавуш уставился на него.

— Как это понимать, Мавро, сын Кара Василя? Ты почему здесь, а не в Армянском ущелье?

Мавро опустил глаза, снова схватил подол его кафтана, поднес ко лбу:

— Благодаря тебе, Каплан Чавуш, выследили мы наших кровников, нагнали и отомстили...

— Неужто бились клинок к клинку?

— Точно, клинок к клинку!

— Ври, да не завирайся!..

Каплан Чавуш был горд за своих питомцев, но вида не подавал.

Пока Мавро рассказывал, как было дело, Керим, стараясь не попадаться на глаза будущему тестю, расспрашивал о том, что случилось после схватки у Орехового Ключа.

Крестьяне и горожане Инегёля и Атрапоса ненавидели своих властителей и без боя сдали крепости Осман-бею. А ярхисарцы, не имея приказа властителя Хрисантоса, сдаться не пожелали. Старейшина ахи Хасан-эфенди не смог убедить их, что теперь они райя тестя Орхан-бея, и вынужден был, оставив в крепости заложников, привезти двух знатных людей Ярхисара к Хрисантосу в Биледжик.

Каплан Чавуш отправлялся теперь к Гермияноглу и благородному Михалю Безбородому, властителю Харманкая, чтобы передать подарки от Осман-бея и сообщить о взятии многих крепостей и разгроме врагов, не стоившем мусульманам ни капли крови.

— А монголы Чудара?

— Их наш бей Осман дарит Гермияноглу. Пусть знают, что позор рабства страшнее смерти.

Каплан Чавуш делал вид, что не замечает Керима, хотя ему не терпелось узнать, как вел себя в схватке его будущий зять, не поддался ли страху. Сообразив, что выведать это можно только у Кёль Дервиша, указал на Керима:

— Возьмешь его, Мавро, и марш в Сёгют!.. От моей плетки спаслись, посмотрим, как вы отделаетесь от бича Баджибей!..

Мавро хотел снова схватить его за подол. Каплан поднял плетку.

— Убирайся, ослушник! Прикидывается воспитанным! Прочь! — О чем-то вспомнив, крикнул вслед: — Погоди! Погоди, говорю!..— Приказал стоявшему сзади воину: — Дай-ка пояс! Пояс, говорю, а не кнут! — Сёгютский воин протянул ему набитый золотыми монетами пояс — тот самый, что Перване украл у рыцаря.— Не мне, дурак, а Мавро отдай!

Мавро радостно схватил пояс. Поручение означало, что вина его прощена.

— Отдадите Осман-бею! Попробуйте только потерять!.. В поясе золото ваших кровников. Осман-бею скажете: «Каплан Чавуш подал весть Гюндюз-бею и Бай Ходже в Караджахисар, чтобы обложили болото. Они поймали подлеца Перване. Этот пояс был у него на плече. Хозяин пояса — кривой френк. Перване украл у него. Такой уж он вор, что звезды с неба стянуть может!»

— Помилуй, мастер Каплан! — Мавро оглядел пленных.— А где же Перване?

— Вот вислоухий! Неужто и Перване мы отдадим в подарок Гермияноглу?! Передай: «Сидит в темнице в Караджахисаре». Пусть Осман-бей повелит, что делать с ним. Скажете: «Каплан Чавуш считает: безбожника не повесить надо — на кол посадить! Впрочем, бей лучше знает... Стой, куда бежишь, не дослушав! Забудешь хоть слово, гляди у меня! Чего ухмыляешься? Убирайся! — Он поднял плетку.— А ну, пошли! Пора нам в путь.

Процессия медленно тронулась по дороге к Гермияну.

Керим стоял у стены, почтительно сложив руки на животе. Каплан Чавуш проехал мимо, даже не взглянув на него.

— Легко мы отделались, Керим Джан. Считай, повезло,— сказал Мавро.

— Вот так повезло! Зол, видишь?

— Не беда! Доволен он, что кровников поймали и прикончили мы!..— Они глядели вслед уходящим.— Одного только не понял я, друг мой... По-моему, это он о тебе сказал.

— Что?

— Скосил на тебя глаза и говорит: «Кто не исполняет приказов Каплана, тому желаемого не видать как ушей своих! Пока не поздно, пусть зарубит себе на носу!» Каплан Чавуш одержим огневым порошком. А что натворит одержимый, никто не знает, друг мой! Давай-ка поспешим! Не то ненароком разозлится мастер Каплан на огневой порошок и не выдаст за тебя Аслыхан... Тогда попляшешь.— Он поглядел на удаляющийся караван. Вздохнул, покачал головой: — Вроде бы умный человек, наш мастер Каплан. Что ж за безумие — эта возня с огневым порошком?

Керим окинул его рассеянным взглядом. Ответил не сразу:

— Огневой порошок, Мавро, страшная штука! И нет в том никакого безумия!

— Ты думаешь?

— По-моему, Каплан Чавуш не стал бы пустяками заниматься. Столько возился, лицо сжег... Нет, не стал бы!

Он подождал, пока Каплан не скроется за поворотом. Словно отвечая собственным мыслям, сказал:

— С огневым порошком дело будет! Потому что такие одержимые, как Каплан, не могут спокойно спать, пока не выдумают беды на голову целому свету.

 

V

В воротах Керим Джан взял у Балабанчика тяжелый узел.

— Спасибо, Балабанчик! Устал?

— Какой там устал!

— Спасибо! Скажи, чтоб Орхан-бей взял тебя к Баджибей на праздник...

Балабанчик смотрел на Керима с восхищением.

После смерти Дюндара Альпа Осман-бей купил его у Джинли Нефисе. Балабан мечтал стать воином. Из уважения к воинской доблести Керима мальчишка чуть не силой выхватил узел из его рук.

В ухоженном дворе Баджибей все было готово к торжеству. Под смоковницей вокруг сафьяновой скатерти разложены миндеры. Из поварни доносился стук посуды, смешки девушек.

Керим Джан, стараясь не попасться им на глаза, быстро пересек двор. Вошел в свою комнату. Положил узел на софу, с облегчением вздохнул. Огляделся. На стене среди оружия висел отцовский бич. Керим провел ладонью по лицу, взобрался на софу. Снял бич, повесил на его место свою саблю. Оглянулся на дверь (Аслыхан тут же спряталась, не заметил Керим, что следит она за ним). Снял саблю со стены, поцеловал клинок, приложил ко лбу, повесил на место. Спрыгнул на пол. Развязал узел. В нем были книги — те самые, что он впервые увидел в пещере монаха Бенито. Перекладывая, любовно вертел каждую книгу в руках.

Робкая улыбка пробежала по его печальному лицу. Он успокоился. Отобрал книги, написанные по-турецки. Раскрыл на середине «Калила и Димну». Пробежал глазами по строчкам. Не отрываясь от чтения, сел на софу. «И пусть падишах соизмеряет добро и милость к рабам своим, дабы жили они между страхом и надеждой... От бедности спасаясь, не продавались бы врагу. От важности и богатства не зазнавались, не восставали против падишаха...» Он перевернул страницу. «Сам себе я советчик... Кто может быть справедливей меня?.. Вот место назиданию, да будет оно принято, и время притчи, да будет она выслушана с умом...» Снова перевернул страницу. «Скрывать тайну подлого да жестокого — значит разделить вину его». Отложил книгу, взялся за другую — «Кябус-наме». Перелистал. «Не слово скрыто в человеке, а человек в слове... Но слово — завеса пред лицом его. И потому знай, сын мой, нет ничего выше слова, ибо с неба снизошло оно на землю...» Подумав, снова перевернул страницу. «Девятая глава... Человек в стенах дома своего — падишах... От застолья вставай, когда в силах выпить еще несколько чаш. Не забудь отказаться от куска сытости и от чаши опьянения...» Задерживаясь на страницах, читал отдельные строки: «Не проси прощения у гостя, ибо прощение — дело базарного люда... Любовь для молодого джигита — игра. Влюбленному старцу нет прощения». Задумался. Нащупав рукой другую книгу, открыл ее. То была «Фелек-наме». «Не своей силой светит луна, ибо весь свет мира от солнца. И луна свой свет берет от него... Упадая меж ними, земная тень заслоняет луну. Потому и не светит она. И в миг сей солнца тоже не видно...» Вот где, выходит, вычитал мулла Яхши о лунном затмении! Всех поразил в прошлом году... С благоговением раскрыл Керим книгу визиря Низам аль-Мюлька «Сиясет-наме». Перелистал, задерживаясь на некоторых страницах.

Лицо его стало сосредоточенным, строгим, будто не книгу держал он в руках, а саблю. Видно было, что счастлив он. Аслыхан, заметив, что глаза его наполнились слезами, неслышно вошла в комнату.

— Керим Джан!

— Да...— Он не повернул головы.— Что? — Увидев Аслыхан, засуетился.— Заходи! Друзья пришли?

— Нет! — Аслыхан прислушалась к тому, что происходит внизу в поварне. Подошла ближе к юноше.— Мы переедем в Ярхисар?

— В Ярхисар? — Он попытался вспомнить.— Зачем?

Аслыхан поразилась:

— Так ведь Осман-бей назначил тебя в Ярхисар субаши?!

Керим отвел глаза. С тех пор как он вернулся из Кровавого ущелья, они еще не виделись.

— Чуть руки на себя не наложила от горя матушка Баджибей... Когда пришла весть, что погиб ты...

— Что?! Пришла весть о моей гибели? Я не слыхал.

— Еще того хуже: что пропали вы... Баджибей на людях крепилась, а как пришла сюда — волосы на себе рвать стала. Соседки удержать не могли... Видел бы, как убивалась. «Злосчастный сын мой, утонул в болоте! Ах, бедный мой Керим Джан, и могилы не осталось!..»

Керим хотел было спросить: «А ты убивалась?» Но прикусил язык.

— Значит, передумал Осман-бей, не назначил тебя в Ярхисар? Почему?

— Нет... Не передумал.— Заложив книгу пальцем, закрыл ее.— Я в Ярхисар не поеду. Если ты согласишься, переедем мы в Биледжик!

— Если соглашусь я? Что это значит? Тебя назначил туда Осман-бей?

— Нет.— Он невольно нахмурился, но тут же попытался улыбнуться.— Не виделись мы с тобой... Не успели поговорить! — Кериму не понравился собственный голос.— Ты ведь поклялась... Выйдешь только за воина!.. Клятвы своей не изменила?

Аслыхан растерялась. Такого вопроса она никак не ожидала. И, словно защищаясь от оскорбления, отрезала:

— Да, поклялась! На том стою. А что?

— Как вернулся я из Кровавого ущелья, все думаю! Не по душе мне ратное дело! — Он умолк. Прижал к груди книгу, будто она придавала ему силы.— Хотел найти тебя, прежде чем говорить с Осман-беем. Но решил: помешаешь ты мне... Станешь плакать, уговаривать — сил не хватит...

У Аслыхан задрожали губы.

— Что случилось?

— Умолил я Осман-бея! С помощью аллаха всемогущего отомстили мы за брата...— Он пытался выиграть время.— Кровью руки свои не замарав, свершили мы дело... Не коснувшись тела человеческого острием сабли. Для того, кто понимает, нет выше храбрости.— Он тут же пожалел о сказанном. И ни с того ни с сего разозлился на Аслыхан.— Не нужны мне ни чистокровный конь, ни дорогая сабля, кои жаловал мне Осман-бей!.. Ни чин субаши.— Резко выбросив руку, указал на книги.— Вот их попросил да взял! Не поеду я в Ярхисар. Пойду учиться в медресе господина нашего шейха Эдебали. Подумай! Откажешься от клятвы своей — хорошо!.. Вместе поедем!

У Аслыхан чуть сердце не остановилось. По тому, как тянул Керим, она думала, скажет: «Не будет свадьбы!» Услышав последние слова, обрадовалась, точно ей подарили целый мир. Но виду не подала, решив отомстить за пережитый испуг. Холодно, язвительно спросила, словно уже готова была отказать:

— Неужто стать муллой в медресе почетней, чем субаши в Ярхисаре?

— Не знаю. Знаю только, что запрещено нам брать саблю в руки... А если ты... за мужчину, саблей не опоясанного...

Тишину дома разорвал вопль Баджибей:

— Керим! Керим! Где этот трус? Где он? Чтоб ему в плен к френкам попасть, чтоб ему зубы повыбили! — Она ворвалась в комнату. И, увидев Аслыхан, совсем обезумела.— Да что же это такое, Аслы? От свиста сабли френкского рыцаря хвост у него задрожал, как у теленка?! — Увидела книги, потом — висевшую на стене саблю. Вытаращила злые глаза.— Перепугался! Домой удрал да саблю на стену вывесил! И ты, Аслыхан, в лицо ему не плюнула, не сказала этому трусливому зайцу: недостоин называться мужчиной тот, кто саблю не носит?!

— Не сказала, матушка Баджибей. Твоему совету последовала: «По туркменскому обычаю, женщины в мужские дела не вмешиваются».

Керим был поражен больше, чем мать. Он не верил своим ушам.

Баджибей передернула плечами. Не сразу осознала она сказанное Аслыхан. Блеск в глазах ее постепенно угас. Презрительно скривившись, поглядела на девушку. Казалось, она сейчас закричит во весь голос. Но Баджибей еле слышно спросила:

— Ты ведь сказала, порога твоего не переступит тот, кто саблей не подпоясан?

Аслыхан видела, как огорчена Баджибей. Она не могла понять, почему ее сын хочет стать муллой. Одно было ясно: возмущение Баджибей — материнская прихоть. Настаивая на своем, во зло употребляет она свою власть.

Надо было что-то сказать, уговорить Баджибей. Вчера вечером, услышав весть о смерти Керима, Аслыхан сама чуть не умерла. Когда утром сообщили, что жив он, не было сил даже радоваться. На ногах еле держалась.

Жалостным голосом попыталась успокоить Баджибей, хоть и знала, что все это напрасно.

— Помилуй, матушка Баджибей! Глупая, видно, я. Разве знает девушка, что говорит?

— Чтоб ты провалилась, дочь поганого Каплана! Покарай тебя аллах! Зря я старалась — такие трусихи не пара стоящему мужчине! Да разве знаете вы цену настоящему мужу?

Слова ее резанули Аслыхан по сердцу: закрыв глаза, прикусила губу, закачалась как от удара. Решила смолчать, но не смогла.

— Как услышала ты, что он мертв, убивалась, матушка Баджибей... А потом успокоилась! Я же подумала: нет, не жить мне больше...— Закрыв лицо платком, вдруг расплакалась.— Согласна я, матушка Баджибей!.. Согласна я!

Баджибей чуть не накинулась на нее, но вовремя остановилась и в отчаянии огляделась по сторонам.

— Послушай, матушка!..— В голосе Керима звучала и просьба и уверенность в своей правоте.— Заблуждаешься ты. Не стать мне воином... Не справлюсь я с саблей... Послушай меня!..— Керим улыбнулся Аслыхан, глядевшей на него полными слез глазами.— Скажи, кто храбрее? Наш шейх Эдебали или Дюндар Альп? Один саблю в руки не брал, другой — всю жизнь ее на себе таскал?..

Обозленная Баджибей, возможно, и вышла бы из комнаты, что-нибудь сказав перед тем, как закрыть за собой дверь, или промолчав. Но, заметив, что Аслыхан слушает Керима с восторгом, невольно поддалась материнской ревности. Во второй раз теряла она сына...

Рассвирепев, рванула ворот, взвыла:

— Нет! Не согласна я... Эдебали — сын советника! Сын муллы будет муллой! А ты — сын воина! — Сотрясая огромный дом, бросилась к софе, схватила бич. Встала посреди комнаты. Вид у нее был страшный.— А ну, швырни их в очаг, Керим Джан, сын Рюстема Пехливана! — Она пощелкала бичом, указала кнутовищем на книги.— В очаг, говорю! А ну, живо! Не желаю в доме своем видеть придурка муллу! Не желаю! Говорят тебе, трус Керим, швырни эту мерзость в огонь!

— А если не брошу?

— Не бросишь!..— Баджибей на мгновение оторопела. Подняв над головой бич, кинулась к сыну.— Я тебе покажу!

Керим, вспыхнув, схватил мать за руку и легко отобрал бич, навсегда избавляясь от своих детских страхов. Лицо его изменилось. Он вдруг стал похож на отца, Рюстема Пехливана. Таким бывал тот в минуты гнева. Мать, не заметив этого, сделала еще шаг, и тогда он прорычал точь-в-точь как отец:

— Отступись! Отступись, говорю!

Поднял бич. Но тут Аслыхан встала между ними, прижалась к груди покачнувшейся Баджибей.

— Опомнись, Баджибей, опомнись, говорю тебе! А нет, я тебя проучу!.. Как отец покойный! — Он дважды щелкнул бичом.— А ну, ступайте на кухню! Увижу непорядок, с вас спрошу!

Аслыхан, подталкивая Баджибей к двери, прошептала:

— Взбесился! Несчастные мы! Ты права, но разве мужчины что-нибудь понимают? Делают, что в голову взбредет.

Баджибей беззвучно заплакала. Недовольно сказала сквозь слезы:

— Разве есть у моего сына хоть капля разума?

Лишь в тот миг, когда встал он против нее, вырвал из рук бич, поняла Баджибей, что сын ее стал человеком и поддержит отцовский очаг. Аслыхан уловила в голосе свекрови гордость.

Когда женщины вышли, Керим Челеби бросил бич, сел и спокойно взял в руки «Сиясет-наме».