В последние перед открытием фестиваля дни пространство и время стали меняться странным, непредсказуемым образом. Пространство сжималось, представление о времени утрачивалось. Реальность, по крайней мере ту, которая существовала в представлении жителей Бетела, поглотила контркультура. И правила теперь стали совершенно иными.

Вудсток доказал, что, собираясь в большом числе, люди обретают свободу, которая во всех иных случаях остается для них недоступной — особенно, если свобода эта никому не приносит вреда. Приехавшие на Вудсток молодые люди открыто курили марихуану и принимали наркотики. Они раздевались на глазах у всех и нагишом купались в прудах и озерах. Они уходили в кустики и там любили друг дружку. А бывало, обходились и без кустиков. Мужчины целовались с женщинами; мужчины целовались с мужчинами; женщины целовались с женщинами. Это происходило повсюду. И происходило в масштабах, которые трудно себе представить.

Большинство приехавших поселилось на ферме Ясгура, однако и Бетел с Уайт-Лейком наводнили тысячи людей. Люди были повсюду, целые стада их двигались по 17Б, направляясь к ферме Макса. Людская масса наполняла тротуары и собственно улицы Бетела. Невозможно было сделать и шага, не увидев тысячи хиппи, как невозможно было найти и место, которое позволило бы укрыться от менявшего наши жизни события. Целый мир пришел в Бетел, придавив его собою и сбив с толку.

Одной из неразрешимых проблем стала клаустрофобия. Местные жители привыкли к пустым и мирным просторам, к монотонной жизни — и то, и другое внушало им ощущение надежности их существования. До Вудстока в магазинах города редко появлялось больше одного-двух покупателей одновременно. Появление десяти сразу воспринималось как нечто, близкое к нарушению общественного порядка. Теперь же сотни людей стояли в очередях, чтобы купить еду, питьевую воду, содовую, туалетную бумагу и мыло, а на подходе были новые сотни.

И разумеется, цены подскочили до потолка и выше. Воду продавали по пять долларов за бутылку. Хлеб, упаковки колбасной и прочей нарезки, бутылки содовой и пакеты молока обращались во все большую редкость. Запасы продуктов начали иссякать, что лишь усиливало страхи, а временами порождало и истерию.

Существовала группа — организованная в 60-х коммуна хиппи, называвшая себя «Свинофермой», — которая раздавала еду бесплатно. Майк Ланг и его партнеры попросили у создателя этой коммуны, человека по имени Вейви Грейви, помощи в поддержании порядка на фестивале. Грейви согласился, устроив заодно и кухню, которая кормила зрителей. Впоследствии «Ферма» хвасталась тем, что подавала «завтрак в постель четыремстам тысячам людей». Эта кухня, вне всяких сомнений, помогала поддерживать мир и покой.

Мы, обитатели «Эль-Монако», знали о том, какими опасностями грозит нехватка продовольствия, не понаслышке. В ту неделю до нас добрались, наконец, два автофургона с заказанными мной и папой продуктами. Едва мы успели разгрузить эти фургоны, как среди тех, кто жил на ферме Макса распространился слух об их появлении. И через час с небольшим мы увидели толпу в несколько сот человек, бежавшую к фургонам и явно готовую сорвать с них дверцы и растащить все, что найдется внутри. Папа успел распахнуть дверцы и показать этой толпе, что фургоны пусты. Разочарование и гнев, охватившие ее, ощущались почти физически. Ни я, ни папа не знали, на что она может решиться, однако представить себе, как эти люди разносят в поисках еды мотель, нам было легко.

Неожиданно какой-то юноша взобрался с гитарой на крышу одного из фургонов, уселся там и запел «Blowin’ in the Wind» Боба Дилана. И, слава Богу, петь он умел на славу. Голос у него был сильный и чистый.

Толпа смотрела на него с изумлением и благоговейным трепетом. А затем настроение ее изменилось — гнев растаял. Прямо на наших глазах напряжение покидало тела людей. Одни начали улыбаться, а там и смеяться. Другие подхватили песню. И меньше чем через две минуты от ярости толпы не осталось и следа. Кто-то уже обнимал друг друга за плечи. Кто-то просто поворачивался и уходил. И очень скоро толпа расточилась. Умиротворяющую силу музыки отрицать невозможно.

По счастью, проблема с едой устрашающих размеров так и не приняла. Организаторы Вудстока сумели организовать доставку в город воды, продуктов и других необходимых вещей вертолетами — только они и могли теперь быстро добираться до Уайт-Лейка. По 17Б легковые и грузовые машины еле ползли, если ползли вообще.

В «Эль-Монако» был уже сдан каждый квадратный фут его территории. Мы сдали даже болото — люди жили на нем в легковушках, фургончиках и школьных автобусах. Комнаты мотеля, да и самые разные места его, которые мы с папой тоже обратили в жилые помещения, были набиты битком. Теперь в мотеле проживало больше пятисот человек, и даже я не знал в точности, где все они помещаются.

Мы с папой наполнили бассейн питьевой водой, а затем протянули из него по территории мотеля шланги, чтобы люди могли при необходимости пить ее — бесплатно. То, что четыре наших колодца и насоса исправно работали, казалось нам чудом, ведь местные жители ежедневно грозились воду в них отравить, а насосы разбить. Чтобы люди имели возможность помыться, мы соорудили у бассейна душевую. Правда, мыло, как и прочие необходимые вещи, давно уже закончилось.

Сама жизнь заставила нас обратить «Эль-Монако» в подобие пункта первой помощи для сотен людей, приходивших к нам с порезами и ссадинами или пересоливших по части наркотиков и нуждавшихся в месте, где можно было бы прилечь и очухаться. Я заворачивал этих трясущихся бедолаг в те одеяла, какие еще оставались у нас в запасе. Вместе с папой мы понарыли под стоявшими на невысоких сваях строениями мотеля траншеи и устроили в них «койки» нашего лазарета. Люди, по большей части молодые, появлялись вдруг неизвестно откуда, чтобы помочь нам в уходе за теми, кто перебрал наркотиков или пострадал от какого-нибудь несчастного случая. Мы с папой старались помогать всем, кто к нам обращался, а когда одних только наших рук для этого не хватало, откуда ни возьмись появлялись, чтобы нам подсобить, три-четыре человека.

В мотель ежедневно звонили со всех концов света встревоженные родственники тех, кто приехал на фестиваль, и их расспросы о том, не видели ли мы дорогих им людей, заставляли наши телефонные линии работать с полной нагрузкой. Мы трудились не покладая рук, делая то, что необходимо было сделать в данный миг. Мы старательно исполняли требования новой реальности, заставлявшей нас заботиться о других, помогать тем, кто нуждался в помощи. Вудсток обладал собственной жизненной энергией, собственным кодексом правил и силой, которая нам никогда и не снилась. Каждый житель Бетела понимал, что способность управлять событиями он утратил. Многие пытались как-то приладиться к ним, однако подавляющее большинство просто терзалось страхом.

Разумеется, сильнее всего горожане боялись того, что хиппи начнут бесчинствовать и не оставят от Бетела камня на камне. Ходили слухи, что на ферме Ясгура совершаются какие-то немыслимые зверства. Там разгулялись «Ангела Ада», уверяли некоторые, они отнимают у людей деньги, насилуют их и убивают. Хиппи предаются групповому сексу. Все и каждый накачиваются наркотиками и безумствуют. Собаки совокупляются с кошками. Ни слова правды в этом не было — ну, во всяком случае, в слухах о разгуле насилия. Однако и слухов было довольно, чтобы нагнать на местных жителей страху и взвинтить их нервы до последней крайности.

Ясно было, что если дела примут дурной оборот, «Эль-Монако» понадобится собственная охрана. А у нас только и было охранников что папа с его бейсбольной битой, да я. На маму, хоть она и показала себя молодцом в схватке с мафией, рассчитывать в случае беспорядков не приходилось. Самое большее, что она могла сделать, — это наложить на кого-нибудь старинное и ужасное русское проклятие, однако оно мгновенным действием, к сожалению, не обладало. Нам требовался настоящий солдат, а то и два. Увы, человека, на которого мы могли бы в этом смысле положиться, рядом с нами не было. Во всяком случае, до тех пор, пока не появилась Вильма.

В один из первых дней августа я вышел в самый разгар грозы из конторы и увидел перед собой стоявшую на размокшей земле высокую, крепкого сложения женщину под большим черным зонтом. Шести футов и двух дюймов роста, она была одета в черное платье с блестками, сетчатые чулки и туфли на высоких каблуках. Косметики, украшавшей ее лицо, хватило бы, пожалуй, для того, чтобы обклеить обоями стену. Накладные ресницы смахивали на пару черных челюстей. На голове сидел парик с высоко зачесанными и скрепленными лакированными китайскими палочками для еды волосами, обрызганными таким количеством лака, что вся прическа приобрела сходство с проволочной губкой для мытья посуды.

Как и когда она у нас поселилась, я не знал, — а уж поверьте, я бы ее не забыл. Я во все глаза смотрел на эту женщину, на ее понемногу уходившие все глубже в землю тонкие каблуки. Она смахивала на Марлен Дитрих, страдающую от переедания и избытка тестостерона. Зрелище, не могу не признать, было захватывающее. Твердый взгляд ее показался мне манящим.

— Позвольте представиться, — сказала она, — по-моему, мы с вами еще не знакомы.

Что за акцент у нее был — русский, немецкий, джерсийский? Какая-то смесь всех трех, решил я.

— Я — баронесса фон Вильма. Я уже несколько дней наблюдаю за вами. Вы не производите впечатления мальчика на побегушках. Чем вы здесь занимаетесь?

— Я владелец этого мотеля.

— А, собственник. Я хочу предложить вам мои услуги. Вы похожи на человека, способного их оценить.

И с этими словами она вытянула из ручки зонта весьма внушительную кожаную плетку о девяти хвостах. Я не знал, что ей сказать. До того времени я с женщинами деспотического склада не сталкивался.

— Может, у вас есть брат, любящий кожаную одежду? — улыбнувшись, спросил я.

— Я очень легко приспосабливаюсь, — ответила баронесса и, дабы посвятить меня в свой секрет, раздвинула полы платья. Она оказалась геем!

Вильма была первым, вероятно, трансвеститом, нога которого ступила на территорию Уайт-Лейка. Поразить меня было не просто — в том, что касается секса, я видывал разные виды, — однако должен признать, что Вильма застала меня врасплох. Реакцию моя была и самому мне не так чтобы очень понятна, однако я почувствовал, что должен отклонить ее предложение. Возможно, в других обстоятельствах я повел бы себя иначе, но в те дни со мной происходили некие странные изменения. Нет, сказал я, сексом мы заниматься не будем.

Вильму мой отказ разочаровал, однако она отнеслась к нему с пониманием. Вильма всего лишь вздохнула и спросила:

— Ладно, может хоть выпьем вдвоем чего-нибудь холодненького? От этого вы не откажетесь?

— Ни в коем случае, — ответил я.

Мы прошли в ее комнату, она разлила по двум бумажным стаканчикам «Коку». И пока мы пили, Вильма рассказала мне кое-что о своем прошлом. Во время Второй мировой войны она служила сержантом под началом генерала Джорджа Патона. Она даже фотографию мне показала — в доказательство. Конечно, в военной форме Вильма выглядела совсем иначе, однако не узнать ее было невозможно. Теперь же она обратилась в восьмикратного дедушку, трансвестита и жизнь вела довольно беспутную.

— Ваш пример вдохновляет, — заверил я ее. И тут меня действительно посетило вдохновение.

— Послушайте, Вильма, мне очень не помешала бы помощь, э-э, сильного человека, — сказал я. — Здешние люди злы на меня за то, что я привел в Бетел вудстокцев, и время от времени появляются у нас, пытаясь завязать драку. До сих пор нам с папой удавалось справляться с ними, однако в ближайшие дни дела могут принять более скверный оборот. Вы не согласились бы присматривать за нашей территорией — ну, знаете, взять на себя роль охранника, — когда не будете заняты ничем другим?

— Сочту за честь, Эллиот, — ответила она.

Мы пожали друг другу руки — Вильма едва не раздавила мою, что подтвердило мудрость принятого мной решения.

Удача улыбнулась мне: когда мы с Вильмой вышли из ее комнаты, два юных хулигана как раз изображали краской свастику на стене «Крыла Фэй Данауэй». Мы бросились к ним, чтобы остановить их, однако нас опередила компания хиппи.

— Что вы делаете? — закричал один из них. — Откуда в вас столько ненависти?

Кто-то вырвал кисть из руки живописца. За этим последовала потасовка, и уже через секунду хиппи скопом навалились на хулиганов и прижали их к земле. Прибежал с битой в руке папа, постоял, посмотрел, потом оттащил хиппи от хулиганов и сказал им:

— Валите отсюда, пока битой в глаз не получили.

Я повернулся к Вильме:

— Теперь вы понимаете, о чем я говорил? Нам необходима помощь.

— Я буду держать ухо востро, Эллиот, а плетку — под рукой.

— Спасибо, Вильма. Мне от одних ваших слов и то уже полегчало.

#i_005.jpg #i_005.jpg #i_005.jpg

Понедельник, одиннадцатое августа, начался как прекрасный летний день — чистое небо, низкая влажность и искристый, вкусный, насыщенный энергией воздух. «Чем можно испортить такое утро?» — думал я. Ответ я получил очень скоро. На территорию мотеля вступили торжественным шагом и направились прямиком к двери моей крошечной конторы пятеро членов городского совета Бетела и два не то три местных бизнесмена. Лица у всех были самые воинственные — решительные и озлобленные, и пока они приближались к конторе, воинственность их явно возрастала.

У двери конторы крепко спали, почти заблокировав ее, восемь-девять молодых мужчин и женщин, завернувшихся в одеяла или забравшихся в спальные мешки. Члены совета переступали через этих хиппи либо бочком протискивались между ними, с отвращением их оглядывая. Труды, которых потребовало преодоление этой преграды, похоже, озлобили членов совета еще пуще. Едва увидев их побагровевшие физиономии, я понял, приятного разговора не предвидится.

Когда они, наконец, втиснулись в контору, их вожак, средних лет мужчина, лысый и с изрядным брюшком, сделал заявление.

— Терпение уайтлейкской общины лопнуло, — начал он. — Никакой фестиваль нам не нужен. Городской совет объявляет в Бетеле чрезвычайное положение. Мы обратились к губернатору Рокфеллеру с просьбой ратифицировать наше решение и направить сюда Национальную гвардию, чтобы она очистила город от всех хиппи и отбросов общества, которые губят его. Дальнейшего ущерба мы терпеть не желаем. Если вы и ваше отребье не покинете наш округ незамедлительно, то в пятницу утром мы перегородим шоссе 17Б живым барьером! Пробиться через него на ферму Ясгура не сможет никто! Это последнее предупреждение, других вы от нас не получите. Мы представляем деловое сообщество Уайт-Лейка — торговцев, домовладельцев и даже соседей Ясгура. Вы поняли, что я сказал, Эллиот?

— А в чем, собственно, дело-то? — спросил я. — Вы считаете, что получили недостаточно денег? Хотите больше, к этому все сводится?

— О каких деньгах вы говорите? — спросил один из бизнесменов.

Ответить член городского совета мне не дал:

— Следите за своими словами! Никто никому денег не передавал, вы этого не видели и видеть не могли!

— Денег было роздано множество и все вы об этом знаете, — ответил я. — Так чего вы, на самом деле, хотите — новых денег? Или просто стараетесь обеспечить себе переизбрание на следующий срок?

— Вы говорили, что в городе соберется двадцать-тридцать тысяч человек, — снова завелся вожак. — А получилось совсем другое. Их уже полмиллиона. Идите, взгляните на 17Б! Вы, евреи, загребате безумные бабки. Вы надули нас и просто так вам это с рук не сойдет! Если вы думаете, что фестиваль все-таки состоится, так знайте, это пустые мечты. Больше мы никаких хиппи на 17Б не допустим.

В контору вошел папа — с бейсбольной битой в руке, а прямо по пятам за ним и Вильма во всей красе ее шести футов и двух дюймов. И тут же грянул ее голос:

— Что это здесь происходит, хотела бы я знать? — задав этот вопрос, она с силой хлестнула плеткой по полу. Мои гости, мгновенно приобретшие сходство с собачками чихуахуа, взглянули сначала на Вильму, потом на папу, державшего наготове биту, и словно закостенели.

— Вы незаконно вторглись в пределы чужих владений! — рявкнул я. — Пошли отсюда к чертям собачьим! Немедленно!

Вильма, словно только того и ждала, еще раз хлыстнула плеткой по полу.

Впечатление было такое, точно кто-то крикнул: «Бомба!». Хорошо еще папа с Вильмой успели отскочить в сторону — иначе чихуахуа, брызнувшие из двери конторы, просто затоптали бы их.

Я немедля бросился к Майку Лангу, моему белому рыцарю в золотых кудрях, — он собирался ехать к Ясгуру и уже сидел на мотоцикле. Я рассказал ему о последней новости.

— Пустяки, дружок, — сказал Майк. После чего слез с мотоцикла, вошел в свой офис и позвонил кому-то из своих партнеров. А переговорив с ним, сказал. — Пустяки, Эллиот. С их дерьмовым барьером мы как-нибудь справимся.

Выйдя со мной из офиса, Ланг попросил подождать его пару минут. А затем направился к комнатам, которые занимали люди из сетей вещания — «Эй-Би-Си», «Си-Би-Эс» и «Эн-Би-Си». Пробыв там несколько минут, он вышел наружу и подошел ко мне.

— Послушай, Элли, как ты насчет того, чтобы выступить сейчас по «Эн-Би-Си»? — спросил он. — Комната 102. Скажи всей стране — пусть едет на фестиваль. Скажи людям, чтобы ничего не ждали. Расскажи о том, что здесь творится. Расскажи об этих прогнивших политиканах, дружок, об их заслоне. И скажи, что фестиваль жив-здоров и состоится непременно. Скажи, что здесь рождается новая нация — нация Вудстока. Говори своими словами и постарайся, чтобы люди поняли — надо ехать сюда. Хорошо, Элли?

Замысел Майка я понял сразу. Чем больше людей соберется на фестиваль, тем меньше шансов помешать ему будет у городского совета — да и у губернатора штата тоже.

— Хорошо, — ответил я.

Мы вместе направились к комнате 102, и путь этот показался мне длиной в милю. Собственно говоря, работники сетей провели в «Эль-Монако» уже пару недель, появившись сразу после моей пресс-конференции. Люди из «Эн-Би-Си» заняли комнату 102, одну из первых десяти, которые мы построили, когда начали расширяться, решив, что изначальных меблированных комнат нам будет мало. Перед появлением этих людей мы обставили ее дешевой мебелью, выброшенной за ненадобностью тремя моими сестрами, и выкрасили стены купленной на гаражной распродаже пастелью. Работники «Эн-Би-Си», взглянув на комнату всего один раз, выкинули из нее всю мебель, покрасили стены в черный цвет и установили в ней огромные блоки радио- и телеоборудования, микрофоны, мониторы, множество телефонных аппаратов, а затем опутали комнату кабелями.

Я постучал в дверь, нас с Майком впустили внутрь. Мне показалось, что я попал в какой-то другой мир. Вдоль стен комнаты тянулись ряды электронной аппаратуры, с полдюжины техников в наушниках с микрофонами жали на кнопки и подкручивали ручки настройки. Руководитель всей этой компании подозвал меня к столу, на котором стоял микрофон.

— Присядьте перед микрофоном, Эллиот, — сказал он. Кто-то надел мне на голову наушники. Майк устроился в глубине комнаты.

Я понял, что сейчас мне предстоит обратиться к миллионам людей, и внутренне задрожал. На миг у меня обмякли ноги. Справлюсь ли я? Вся моя жизнь вела меня сюда, к этому микрофону. Мечты о моем будущем, мечты о фестивале давили на меня, как тяжкий груз. Само существование Вудстока, все то, что он значил для людей, было в опасности.

Через несколько минут началась программа, в которой я должен был выступить, и один из сидевших рядом со мной людей объявил, что сейчас состоится прямая передача из Вудстока.

— Рядом со мной находится Эллиот Тайбер, владелец мотеля «Эль-Монако», в котором остановились на это время мы и многие из организаторов фестиваля. Что вы хотите сказать нам, Эллиот?

Где-то в глубинах моего мозга произошло сразу два события. Во-первых, меня покинула ясность зрения и все, что я видел перед собой, как-то размазалось. А во-вторых, все мое тело омыла волна энергии, а на кончике языка заплясали слова, полившиеся из моего рта с силой, которой за секунду до того во мне не было.

И я сказал всей стране, что Вудстокий фестиваль музыки и искусства начнется, как и ожидалось, пятнадцатого августа — всего через четыре дня! Я пригласил всех и каждого немедленно приехать в Бетел. Не ждите ничего, сказал я. Отправляйтесь в путь и получите место на ферме Ясгура.

Потом я сказал, что городской совет Бетела пытается отменить фестиваль. Но этого, заверил я, не будет.

— Помешать нам законным путем они не могут, — пояснил я. — У нас есть все необходимые разрешения, мы ведем подготовку к концерту. Поэтому они решили перегородить шоссе человеческим барьером, чтобы никто не мог добраться до Бетела. Нам нужно, чтобы вы приехали сюда и помогли фестивалю. Если какие-то люди попытаются остановить вас, просто объезжайте их или поставьте машину у дороги и дальше идите пешком. Идите в Бетел, на ферму Ясгура. Мы ждем вас, организаторы фестиваля решили, что каждый, кто приедет на него сейчас, сможет увидеть и услышать концерт бесплатно.

— Это нечто большее, чем просто фестиваль музыки и искусства. Это рождение новой нации — нации Вудстока. Мы выступаем против войны. Мы чтим свободу, музыку и гражданские права всех людей. Приезжайте к нам и вы станете частью нации Вудстока!

Закончил я рассказом о том, как доехать от Нью-Йорка до Уайт-Лейка.

Прекрасный ветер, наполнявший мои паруса, вдруг резко спал. Я поднялся из-за стола, ощущая огромную усталость человека, только что выбравшегося из драки.

Разумеется, я не мог знать, слышал меня кто-нибудь или не слышал никто. Обратной связи, разговоров со слушателями у нас не было, — я просто говорил в обтянутую металлической сеткой штуковину и надеялся на то, что люди, живущие во всех концах страны, услышат меня, что они отправятся в Бетел.

Кто-то из техников показал мне на пальцах: «все окей»; Майк одарил лучезарной улыбкой:

— Круто. В самую точку. Это было прекрасно.

В тот вечер на шоссе 17Б наступило затишье. Да, конечно, машины в Бетел шли, однако число их сильно сократилось. И я окончательно понял: никто меня не услышал.

Ближе к ночи в танцевальный бар набилось изрядное количество людей — послушать игру двух музыкантов из Бомбея. Они играли на загадочных струнных инструментах, я решил, что это ситары. Ночь была тихой, настроение у всех благодушным. Я же горестно отметил, что поток идущих в Бетел машин выродился до тощей струйки.

В глубине бара находилась дверь, ведшая в запасную спальню — я нередко проводил там по нескольку часов, а то и всю ночь. Вот и сейчас я прошел через эту дверь и, не раздеваясь, повалился на матрас. И почти мгновенно заснул. Долго ли я спал, не знаю, но разбудил меня рев автомобильных клаксонов. Первое, что мне пришло в голову: на нас напали местные погромщики. Я поднялся, хоть меня и пошатывало от усталости, схватил подвернувшийся под руку молоток. А выйдя в бар, увидел на одном из лежавших в его углу матрасов заснувшего, не успев раздеться, папу. Рядом с ним спала мама, тоже одетая. Я растолкал его. Услышав клаксоны, папа вскочил, подхватил свою биту и подошел ко мне. Мама проснулась тоже и, увидев в руке папы биту, а в моей молоток, заозиралась в поисках оружия. На полке у стойки бара стояла пустая бутылка из-под кошерного вина «Царь Давид». Мама зажала ее в руке, присоединилась ко мне и папе, и мы втроем направились к выходной двери.

Мы открыли ее и вышли в ночь, думая, что нам предстоит принять конец от орды остервеневших хулиганов, но вместо этого увидели чудо. Подобно прекрасному ожерелью сверкающих бриллиантов, к Бетелу в два ряда тянулись огни машин. С возвышения, на котором мы стояли, видно было, как с юга на нас надвигаются по 17Б мили и мили таких огней. Это был не Армагеддон. Это Моисей вел народ свой в Бетел — что, собственно, и означает на иврите «Дом Божий»

Мы застыли на месте, омываемые потоками света — папа с опущенной к земле бейсбольной битой, мама с винной бутылкой и я, по-прежнему сжимавший молоток. Мы смотрели на идущие в город легковушки и грузовики, из которых нас время от времени окликали люди. «Эй, „Эль-Монако“, мы вас по радио слышали!» — кричали одни. «Мы получили ваше послание!» — кричали другие. Многие из этих машин были раскрашены светящимися красками, их наполняли люди совсем юные, старые, да и всех промежуточных возрастов тоже. Люди всех цветов кожи — черные, белые, желтые, коричневые и красные. Многие показывали нам «знак мира», другие просто приветственно махали руками. Три часа утра, все счастливы и все жаждут участия в фестивале.

Волны восторга окатывали меня, подобно целительным водам.

— По-моему эти люди приехали сюда не ради нашего танцевального уик-энда, пап. А ты как думаешь?

Он лишь улыбнулся, продолжая махать рукой людям, которые махали нам. За всю мою жизнь я никогда не ощущал такой любви — и такой спасительной свободы.

В конце концов, мы разошлись по своим комнатам и заснули.

Утром мы включили единственный наш работавший телевизор и увидели в программе новостей длинный материал, отснятый на автомагистрали штата Нью-Йорк, которая оказалась забитой машинами от Нью-Йорка до въезда в Бетел. За этим последовали съемки, сделанные на запасных и боковых дорогах, идущих к Бетелу, тоже напрочь забитых. Под конец, ведущий показал шоссе 17Б с растянувшейся на многие мили пробкой. «Добро пожаловать на самую большую в мире автостоянку» — сказал он.

Я был вне себя от счастья. Папа смотрел на меня, в темных глазах его горел свет. И этого хватило, чтобы разбить мое сердце и тут же его исцелить.

Я вскочил со стула и заявил:

— Тут потребуется новый плакат.

А затем взял кисти, краски, большой лист фанеры и написал:

Добро пожаловать на Вудстокский фестиваль. Добро пожаловать домой.

Я повесил этот плакат на фронтоне нашего танцевального бара, прямо над другим, старым, гласившим: «Мотель продается — по цене, которую вы можете себе позволить».

Тем же утром, чуть позже, полиция обратила 17Б в пятиполосное шоссе — движение по всем полосам шло в одном направлении. И я, взглянув на заполненную машинами дорогу, сказал себе: «Пусть-ка теперь они попробуют остановить нас».

#i_006.jpg #i_006.jpg #i_006.jpg

На следующий день, во вторник, Майк Ланг и вся его вудстокская свита покинули «Эль-Монако» и перебрались на ферму Ясгура. «Эль-Монако» оставался пустым целых три часа — столько времени ушло у нас на то, чтобы заполнить все опустевшие комнаты и все освободившееся на территории мотеля пространство. За один день он обратился из перенаселенного в пустоватый и снова в перенаселенный.

В среду я возился у себя в конторе с разного рода бумагами, и тут в нее вошел человек, которого до той минуты я ни разу не видел. Поначалу я решил, что это один из гангстеров «основного состава», и что он разыскивает своих соратников, оккупировавших «Кумушкину блинную». Он был в темном костюме-тройке и остроносых туфлях, сшитых из кожи какой-то рептилии — и это посреди поселения хиппи, в котором даже джинсы с сандалиями и те считались необязательными.

— Вы, видимо, ищете ваших людей, арендовавших «Блинную», — сказал я ему. — Пройдите немного вон туда и вы их увидите.

— Я ищу тебя, Тайбер, — с грозной серьезностью сообщил он.

— Чем могу быть полезен?

— Тебе придется закрыть фестиваль, и немедленно, иначе, когда все закончится, мы закроем тебя — навсегда.

Я уже привык к застращиваниям самого разного рода и большую их часть воспринимал как звук пустой, однако этот господин напугал меня всерьез. Угроза читалась в любом его жесте, он выглядел человеком по-настоящему опасным и это сильно ударило меня по нервам.

— Я не распоряжаюсь фестивалем, — ответил я. — Мы все утратили контроль над ним примерно месяц назад.

— Тогда позволь рассказать тебе, что тебя ожидает. Либо ты отменяешь все сейчас, либо получаешь очень серьезные неприятности. Повеселись еще несколько дней, Тайбер. Постарайся получше запомнить «Эль-Монако», потому что есть люди — большие люди, — которые говорят, что, после того, как все эти подонки и обкуренные хиппи, которых ты сюда напустил, отвалят, мотеля у тебя больше не будет. С дерьмовой болтовней насчет соблюдения законов мы завязали, ты понял? Лично мне такие, как ты, не нравятся. И я с большим удовольствием избавлюсь и от тебя, и от твоего заведения.

Сказав это, он расстегнул пуговицу на пиджаке, отвел в сторону полу, и под ней блеснуло нечто металлическое.

Прежде чем я успел мысленно произнести: «На помощь, Майк Ланг!», в контору вступила баронесса фон Вильма, только что завершившая ритуал патрульного обхода территории «Эль-Монако». В тот день она была одета в женскую военную форму — следует сказать, немного тесную. Накладные груди баронессы выпирали из-под мундира, грозя оторвать его пуговицы. Сквозь густой слой грима проступала успевшая отрасти к полудню щетина. Да, на помощь мне явился небритый, украшенный наградами солдат, облаченный в женскую армейскую форму. Лучше и не придумаешь.

— Эллиот! — густым басом произнесла баронесса. — Этот человек досаждает тебе?

Я быстренько описал ей ситуацию.

Вильма мгновенно выхватила из кармана маленький серебряный пистолет, который, насколько я был способен судить, вполне мог оказаться и игрушечным. Впрочем, каким бы этот пистолетик ни был, на всех заинтересованных лиц он произвел впечатление настоящего. Что до самой Вильмы, она выглядела устрашающе серьезной. Она вдруг забыла про всякий акцент и заговорила настоящим своим голосом.

— Ты бы лучше мотал отсюда, и побыстрее, приятель, не то мне придется проделать пару дырок в твоем красивом костюмчике. И если я увижу тебя еще раз, буду стрелять без предупреждения. Усек?

Не знаю, что испугало гангстера сильнее — пистолет Вильмы или сама она. Он поднял руки вверх — брови его к тому времени уже доползли до линии волос — и выскочил в дверь.

#i_001.jpg #i_001.jpg #i_001.jpg

Необходимость работать не покладая рук начала понемногу сказываться на мне. Я устал, но понимал, что не могу позволить себе отдыхать. Мне нужно было оставаться в самой гуще событий, потому что на кону стояло слишком многое — и для меня лично, и для фестиваля, который переворачивал всю мою жизнь. При этом я видел, что силы моих родителей на исходе. Они были уже далеко не молоды, и работа плюс ежедневные набеги хулиганья сильно их изнуряли. Им нужно передохнуть, решил я. Успокоиться и устроить себе мини-отпуск.

И я испек немного печенья с гашишем. Обитатели мотеля хранили в холодильнике нашего бара огромный запас гашиша и марихуаны, я позаимствовал немного — но вполне достаточно, чтобы обторчаться. Я замешал гашиш в тесто, добавил туда же шоколадную стружку и поставил все минут на двадцать в духовку. Вуаля! Печеньица счастья! Вообще-то, о шоколадных пирожных с гашишем слышать мне уже приходилось, а вот ни с какими сведениями о печеньях с такой начинкой я до той поры не сталкивался. И мне было интересно, как они подействуют на моих родителей, если подействуют вообще.

Когда печеньица испеклись и остыли, я зазвал родителей в бар — перекусить. В те дни бар использовался скорее как укрытие от внезапно налетавших дождей, да место, в которое заскакивали по нужде проезжавшие мимо люди — в нем имелась вода и один из немногих в округе исправных общественных туалетов. Мама и папа уселись за свободный столик, я поставил на него блюдо с печеньицами и чашки с кофе. И на то, и на другое оба они так и набросились. А потом принялись угощать печеньем всех, кто находился в это время в баре.

— Ах, Элияху, какое вкусное печенье. Оно ведь кошерное, правда, Элияху? Ты же не хочешь, чтобы твоя бедная мамочка снова расстроила Бога?

— Я уверен, что это печенье осчастливило бы любого раввина, мама, — заверил ее я.

Поначалу мне казалось, что наркотик на них не действует — оба были такими серьезными, много работавшими, жившими в вечной тревоге, а то и в страхе людьми. И тем не менее, спустя недолгое время марихуана принялась творить обычное ее волшебство. Первым она проняла папу. Он вдруг начал похохатывать без всякой на то причины. И скоро все его тело уже содрогалось от смеха.

— Помнишь мальчишек, которые нам стены расписывали, какие они были смешные, когда я напустил на них хиппи, я думал, они описаются. Ты ведь видел их, Элияху? Видел, правда?

— Да, папа, видел.

Папа продолжал покатываться со смеху.

А миг спустя расхохоталась и мама. Да так, что я испугался, как бы она себе ребра не переломала.

— Что тебя так рассмешило, мам? — спросил я.

— Ты посмотри вокруг, — сказала она сквозь смех. — Какая кутерьма. И повсюду люди. Здесь, в комнатах, под домами, на крышах, в болоте, на фургонах. Скоро у нас из ушей люди полезут.

Отсмеявшись, они просто сидели за столиком, радуясь жизни. Я и вправду никогда еще не видел их такими спокойными. Я подтянул к нашему столику матрас и миг спустя мои измотанные, одурманенные родители соскользнули на него со стульев и заснули. Я перетащил обоих в уже ждавшую их постель, а затем тоже взял матрас, повалился на него и проспал целых три часа.

#i_002.jpg #i_002.jpg #i_002.jpg

После того, как Майк Ланг перебрался из «Эль-Монако» на ферму Ясгура, я почувствовал себя осиротевшим. Да, через несколько часов свободных мест в мотеле снова не осталось, однако теперь движущей силой для меня были уже не деньги. Я полюбил приключения, а Майк доставлял их мне чуть ли не мешками. С его появлением у нас ожил весь Бетел. И я тоже. Жизнь моя никогда не была такой трудной — и такой опасной, — какой она стала после приезда Майка в город. Я никогда еще не проводил время так весело и знал, что этот опыт изменяет меня, хотя и не мог пока сказать — в какую сторону. А теперь Майк и его команда перебрались к Максу. Фестиваль состоится — уж об этом-то он позаботится, — но через несколько дней люди из «Вудсток Венчерз» уедут отсюда, а с ними и все мои новые друзья — геи, лесбиянки и «нормальные» люди. И Уайт-Лейк снова обратится в городок скучный и скучающий. Может быть, по мою душу и явится пара головорезов, однако с ними мне будет совсем не так весело, как с Майком, Вильмой и Жоржетой.

И я сделал единственное, что пришло мне в голову — попытался найти способ добраться до фермы Макса и посмотреть, как выглядит центр вселенной. О том, чтобы ехать туда машиной, нечего было и думать. Мне требовался мотоцикл, однако «Харлей» Майка был уже с ним, на ферме. Все, что мне оставалось, — попробовать тормознуть на шоссе какого-нибудь мотоциклиста и вот тут мне повезло. Я вышел на 17Б и сразу же увидел сидевшего на мотоцикле нью-йоркского полицейского — в зеркальных очках, белом шлеме и синей форме. Роста он был примерно с меня и находился, на мой взгляд, в отличной форме — худощавый, сильный. Руководствоваться я мог только интуицией, однако он показался мне симпатичным парнем, не одним из тех копов, что видят в каждом встречном насильника или убийцу. И я решил рискнуть.

— Здравствуйте, я — Эллиот Тайбер, один из тех, кто помог заварить всю эту кашу, — сказал и полицейскому. — Владелец вон того мотеля.

Полицейский кивнул мне и улыбнулся — видно было, что ему совершенно ясно: если он вытащит пистолет и пристрелит меня на месте, половина жителей Уайт-Лейка проникнется к нему искренней любовью. Улыбка его меня ободрила, и я рискнул пойти дальше:

— Знаете, я хоть и приложил руку к этой истории — а моя рука была лишь одной из многих, — но уже недели две не был на ферме, а мне очень хочется посмотреть, как там все выглядит перед началом концерта. Вы не могли бы подвезти меня до хозяйства Ясгура?

— Могу, конечно, — ответил полицейский. — Садитесь.

Я сел на заднее сиденье и полицейский тут же попросил, чтобы я обхватил его руками за талию.

— Если вы по дороге свалитесь, мне задницу оторвут, — пояснил он.

— Понял, — сказал я. Настал мой черед стеснительно улыбнуться.

Виляя между двумя потоками машин, мы добрались до фермы Макса меньше, чем за пятнадцать минут. И я в совершеннейшем изумлении замер на границе его владений. Четырнадцать лет я регулярно посещал его ферму, а теперь не мог узнать ее.

Меньше, чем за месяц Майк Ланг, Джон Робертс, Джоэл Розенман и Арти Корнфилд — с помощью нескольких сотен вудстокцев — возвели небольшой город, подобного которому я и вообразить-то никогда не смог бы. Природа создала на этой земле огромную чашу — совершенный амфитеатр. На южном его краю стояла сцена шириной в сотню футов. Над сценой были натянуты длинные полотнища брезента, защищавшие исполнителей и аппаратуру от непогоды. По обеим сторонам сцены возвышались огромные динамики, усилители и прочая электроника. А в середине сцены стоял квинтет микрофонов, ожидавших своих хозяев — Хэвенса, Джоплин, Долтри, Хендрикса, Баэз, Гатри, Слая, «Creedence», Кокера, Кантри Джо, Кросби, Стиллза, Нэша, Янга и многих, многих других. Подмостки, на которых держалась сцена, достигали высоты трехэтажного дома. За сценой, слева и справа от нее, раскинулось море палаток, перемежавшихся жилыми автоприцепами, грузовиками, автобусами и тракторами. Мили и мили кабелей и проводов тянулись со сцены к звуковой аппаратуре. Операторские и микрофонные краны вытягивали над огромной платформой свои роботовидные руки.

Перед сценой, в нескольких сотнях ярдов от нее, были построены леса высотой в трехэтажный дом — с дополнительными динамиками. На земле стояли сотни палаток, одни крошечные, походные, другие побольше и посложнее и все разных мастей, от желтой, до голубой и красной. Среди них возвышались, точно дружелюбные стражи, палатки торговые, эти были устроены совсем просто — четыре столба с натянутой на них брезентовой крышей. Территорию эту окружали батальоны легковушек, пикапов, автобусов, изукрашенных психоделическими рисунками. И всю ее заполняли люди, пятьсот тысяч людей, подобных разноцветным нитям гигантского, замысловатого ковра. Зрелище было одновременно и захватывавшим дух, и кружившим голову, и вызывавшим душевный подъем. Я вглядывался в эту толпу и видел написанную на каждом лице тихую радость. То были лица людей, которых хотел собрать здесь и собрал Майк Ланг — поколение, противостоявшее войне и породившее движение за гражданские права. Они-то и натолкнули его на мысль назвать их «нацией Вудстока».

И повсюду в этой толпе люди играли на гитарах и пели. Со всех сторон до меня доносились хоры, певшие на всех мыслимых языках. Те, кто не владел гитарой, подыгрывали себе на причудливых инструментах, сооруженных из металлических баночек, деревяшек и ткани. Из рук в руки переходили всевозможные фенечки, сувениры, газеты, политические и общественные петиции, любые приспособления, потребные для секса и приема наркотиков. Не меньшим было и разнообразие общественных групп — кришнаиты, ветераны Вьетнама, ветераны против войны, пацифисты, воинствующие черные, сторонники легализации наркотиков и те, кто требовал запрета любых их видов. Здесь были христиане, евреи, мусульмане, индуисты, секты любых мастей, и все они делили друг с другом палатки и одеяла, все приехали сюда с одним желанием: насладиться музыкой и той картиной мира, которую она создает.

Подобраться к сцене ближе, чем на три сотни ярдов, было невозможно — дальше толпа становилась слишком плотной для продвижения вперед, — поэтому я просто обходил ее по периферии. И, совершая этот обход, оказался рядом с расписанным цветами автофургончиком. Дверцы его были раздвинуты, внутри фургончика, устланного разноцветными ковриками, горели фонарики. Из него неслись ароматы благовоний и звуки рок-н-ролла. Стройная девушка лет двадцати пяти, с длинными каштановыми волосами, большими глазами и ласковой улыбкой, неторопливо покачивалась внутри фургончика в ритме, ничуть не совпадавшим с ритмом музыки, которая изливалась из его стерео системы. На ковриках лежал ее спутник — молодой человек с длинными светлыми волосами, телом пловца и безучастной улыбкой на лице. Вся его одежда сводилась к шортам цвета хаки.

Эти двое вгляделись в меня, и молодой человек сказал:

— Залезай, друг, составь нам компанию.

Я сунул голову внутрь фургончика, и молодой человек протянул мне маленький клочок бумаги с нанесенной на него непонятной точкой:

— Положи эту штуку на язык, друг. Клевая отключка.

— А что это?

— Шут его знает, малыш. Но ты мне поверь, радости в этой точке столько, сколько тебе и не снилось. О да. Полный комплект мгновенного улета, так ее называют. И никакой боли.

Пока я вылизывал бумажку, девушка положила мне на шею ладони. Она и ее друг помогли мне забраться в фургончик и лечь на коврик, рядом с мужчиной. А следом и девушка прилегла по другую сторону от меня. Поначалу я ничего не почувствовал, даже того, как растворяется точка. Все мое внимание приковали к себе изумрудные глаза пловца. Потом я ощутил неодолимое желание вытянуться на полу фургончика в полный рост, расслабиться и забыть обо всех моих неурядицах и заботах — о мотеле, о родителях, о бесконечной борьбе за существование, о людях, которые меня ненавидели, и о тех, кто считал меня героем. «Пусть все уйдет» — сказал мне некий внутренний голос. И я словно растворился в музыке, в ощущениях, которые создавали шелковистые ладони девушки, блуждавшие по самым укромным уголкам моего тела.

— Еще пара минут, — сказала она, — и ты словишь настоящий кайф. Расслабься. Не думай ни о чем. Мы все время будем рядом с тобой.

Между тем и молодой человек уже начал поглаживать меня по ногам и вскоре ладони обоих оказались внутри моих брюк. И именно в этот миг я отключился. Весь следующий промежуток времени — сколько он длился: десять минут, десять часов или десять дней? — я провел в состоянии блаженства, не походившего ни на что из когда-либо мной испытанного, ни на что, о чем я когда-либо читал или мечтал. Самые разные образы, краски, настроения омывали меня шелковистым, медовым потоком. Эти образы обращались ко мне с прекраснейшими на свете словами. Я беседовал с прекрасными красками. Впрочем, я и по сей день не знаю, что говорили мне и те, и другие. Знаю только, что слова их были сладки, как любовь.

А между тем, в сознании моем вспыхивали сексуальные фантазии и каждая из них мгновенно осуществлялась. И пока они осуществлялись, тела и лица моих юных сообщников преображались — то был фильм о любовных наслаждениях, в котором я играл главную роль. Эти двое обращались то в прекрасных любовников, то в тени с едва различимыми поблескивающими глазами. В какие-то мгновения я входил в их тела. Не знаю, как, но я проникал в обоих — порою одновременно. А затем меня стремительно засасывала космическая черная дыра. Я сокращался в размерах и, безумно кружа, летел куда-то. Ощущения чуда и счастья сменялись леденящим ужасом, после которого я погружался в мир и покой. Краски завивались в спирали и пританцовывали. И мне казалось, что теперь не я лечу сквозь пространство, но пространство пролетает сквозь меня. И все это время меня ласкали двое нежных спутников, с которыми я странствовал по вселенной. Страх и ощущение чуда наполняли меня.

Думаю, этот трип продолжалось несколько часов. Но под конец его я вдруг обнаружил, что разговариваю с моими попутчиками. Они учили меня концентрироваться на моем дыхании и произносить некие заклинания, которые защитят меня, когда действие наркотика начнет ослабевать. А под конец, рассказали мне о невероятном сексуальном переживании, в котором слились и я, и они, мы трое. Они назвали это совместным сексуальным путешествием. И научили меня новым заклинаниям, которые, по их словам, смогут защищать и направлять меня в моей будущей жизни.

Большая часть того, что я помню о нашем сексуальном путешествии, сводится к прикосновениям и словам любви, которые расточали мне эти двое. До того дня секс был для меня подобием буйного помешательства. И этот род любодеяния — только такое название и удалось мне подыскать для того, что я пережил, — не походил ни на что, из когда-либо мной испытанного.

Таким стало первое мое знакомство с ЛСД.

Когда ощущение реальности начало понемногу возвращаться ко мне, я еще плавал в густом тумане, — впрочем, кто-то и как-то доставил меня обратно в «Эль-Монако» с его безумно вращавшимся калейдоскопом событий. Там папа и мама отвечали на телефонные звонки, отбивались от всегдашнего потока требований и жалоб. Мне каким-то образом удалось запрыгнуть на эту карусель — возможно, я перестлал несколько постелей, принял и зарегистрировал одного-двух постояльцев, однако ни единой подробности того дня я не помню. Ближе к вечеру я повалился на мою кровать и проспал до следующего утра.

#i_003.jpg #i_003.jpg #i_003.jpg

В пятницу, в день открытия фестиваля, шел дождь, но и он не остановил тех, кто устремлялся к Вудстоку. Плотность потока машин, достигшая пика в понедельник, не уменьшалась. Как сказал тележурналист, магистраль 17Б обратилась в автостоянку. Люди, желавшие попасть на концерт, просто бросали машины и шли к ферме Ясгура на своих двоих, обратив большую часть 17Б в пешеходную панель.

Около дюжины верных своему слову членов городского совета Бетела и некоторое число их приспешников, вышли вместе со своими женами на дорогу, чтобы образовать живую баррикаду, которая преградила бы путь десяткам тысяч стремившихся попасть на фестиваль людей. Попытка во всех отношениях настолько же трогательная, насколько и бессмысленная.

Мужчины, образовавшие этот живой заслон, были одеты в клетчатые брюки и леденцовых цветов рубашки, женщины — в платья с длинными рукавами. В руках они держали изготовленные из белой бумаги плакатики, гласившие: «Фестиваль отменяется по распоряжению городского совета Уайт-Лейка. Немедленно покиньте Уайт-Лейк.» Хиппи, молодые и старые, просто обходили этот заслон стороной — распоряжение городского совета никакого впечатления на них не производило. Все, что говорили члены совета, представлялось им невразумительной белибердой.

Заслон этот стал, причем самым неожиданным образом, доказательством того, что поколение, принимавшее расизм и сексуальную дискриминацию как нечто само собой разумеющееся, поколение, подарившее нам атомную бомбу и войну во Вьетнаме, настолько привыкло соглашаться с установленным порядком вещей, что оказалось неспособным организовать хоть сколько-нибудь действенный протест против чего бы то ни было. Я мог бы посмеяться над их усилиями, если бы таковые не казались мне до жути печальными и — да, пожалуй даже жалкими. При всем обилии ужасов, творившихся в мире, эти люди направили свои силы на то, чтобы помешать совершиться трем дням музыки, мира и любви.