— Элли!

Ну вот, опять. Имя мое мама выкрикнула что было сил, — так, точно у нас дом загорелся. Выкрикнула так громко, что я расслышал ее и сквозь грохот газонокосилки, которую без большой охоты толкал перед собой по лужайке. Голос мамы несся из конторы мотеля, которым мы владели в Уайт-Лейке, штат Нью-Йорк, маленькой приозерной деревушке, стоявшей в горах Катскилл. Я обернулся, вгляделся в контору — не валит ли из ее окон дым, не выбивается ли пламя? Ничего такого, разумеется, не было. Разразившийся там кризис, надо полагать, составлял для жизни угрозу не большую, чем протекающий водопроводный кран.

— Элияху!! — теперь она прибегла к полному моему имени — дабы я понял, насколько все серьезно. — Скорее сюда! Ты нужен твоей исстрадавшейся мамочке!

Голос мамы пронзал мои уши, точно игла.

Я выключил старую ржавую газонокосилку и пошел к конторе. Мама стояла за стойкой, лицом к низкорослому мужчине в красной рубашке, горчично-желтых бермудах, чулках до колен и шляпчонке на лысой голове. Рассержен он был до того, что злость, казалось, прыскала даже из его спины.

— В чем дело, ма?

— Этот джентльмен, прикативший сюда в расфуфыренном «кадиллаке», хочет, чтобы ему вернули деньги, — ответила мама, рубанув ладонью воздух, а затем прижав ее к груди, словно в ожидании скорого сердечного приступа. — Я говорила ему, я сказала: «Никаких возвратов». Я притащилась сюда из Минска по сугробам глубиной в двадцать футов, с мороженой картошкой в кармане и гнавшимися за мной царскими солдатами, не для того, чтобы возвращать вам деньги, мистер Расфуфыренный Джентльмен, которому не нравятся мои простыни.

— Но они же все в пятнах, — запыхтел Расфуфыренный Джентльмен, стараясь справиться с одолевавшим его гневом. — И я обнаружил в постели… лобковые волосы, господи ты мой боже. Телефон не работает, кондиционера нет — только коробка из пластика висит на окне, и все.

Все это было, разумеется, чистой правдой. Мы не один год обходились без стиральной машины — отец, бывший в мотеле прислугой за все и мастером на все руки, оттаскивал постельное белье в подвал, сваливал его кучей, посыпал стиральным порошком и поливал из шланга. Иногда у него и до порошка руки не доходили. Потом мы развешивали белье для просушки посреди находившегося за мотелем участка поросшей соснами заболоченной земли, — чтобы сообщить простыням и наволочкам «свежий сосновый аромат».

Когда же стиральная машина у нас, наконец, появилась, мама, чтобы сэкономить деньги, нередко отказывалась сыпать в воду стиральный порошок. Собственно, она и теперь обходилась, как правило, без стирки белья — просто смахивала с него щеткой волосы и проглаживала, даже не сняв с постели.

Что же касается телефона и кондиционера, они были просто-напросто декорациями. Как-то раз к нам заявился разочарованный своей жизнью служащий телефонной компании, привезший с собой сотню телефонных аппаратов и старенький — годов, наверное, 1940-х, — коммутатор, и предложил установить все это у нас за 500 долларов. Разумеется, незаконно. Мама, ум которой, значительно обострялся, когда речь заходила о какой-либо сделке, выдвинула контрпредложение.

— Дорогой вы мой телефонщик, вы думаете, если я добрела сюда в 1914-м от самого Минска, — в полночь, с сырой картошкой в карманах, — так вам удастся надуть меня с этими вашими телефонами? Все, что мы можем вам дать, это двадцать долларов наличными, плюс дюжина пива и большая мамина порция горячего чолнта, — так называлось у нее тушеное мясо с картошкой. После чего она, подводя итог деловым переговорам, сообщила: — За это мы возьмем у вас все!

Парень пожал плечами, свалил на пол конторы коммутатор, груду аппаратов и мотки проводов, взял деньги и отправился искать место, в котором можно выпить. Конечно, без его опыта и знаний мы были беспомощны, и получалось, что приобрели мы за наши двадцать баксов не телефоны, а их иллюзию. Я велел папе расставить аппараты по комнатам, он это сделал, прикрепив их к столикам скобами и клейкой лентой. Потом мы раздобыли кожухи от кондиционеров и повесили их на окна. И когда все это было проделано, я развесил по комнатам и иным местам мотеля таблички: «Простите наш неопрятный вид — мы устанавливали для вашего удобства телефоны и кондиционеры»

Так что кое-какие причины, по которым мы требовали с клиентов деньги вперед — еще до того, как они увидели комнаты — и по которым я поставил на стойку в конторе большую табличку: «Только наличные. Возврату не подлежат» — у нас имелись. Если же кто-то из заезжавших к нам людей пытался расплатиться по кредитной карточке, за него бралась мама.

— Джентльмен, слушайте сюда, — начинала она. — Я — старая еврейская мать, я пытаюсь добыть хоть немного денег на теплое молочко для моих малышей. Давайте я подержу вашу пластиковую карточку, а вы пока сходите к жене и принесите мне от нее наличные.

Я не мог находиться во всех местах сразу, а это означало, что мама часто оставалась один на один с потенциальными клиентами. Это был полный кошмар поскольку мне приходилось в итоге разгребать то, что она успевала натворить. Что и возвращает меня назад, к мужчине, стоявшему передо мной с таким видом, точно он готов был задушить нас обоих голыми руками.

— И полотенца в комнате нет, — объявил он.

— Ой-вей, теперь ему еще и полотенца подавай, — отозвалась мама. — Хотите полотенце — платите. Хотите мыла, платите доллар. Вы думаете, мы всё это задаром раздаем? Я что, по-вашему, сильно похожа на миссис Рокфеллер?

— Да к какому же это жулью я попал? — поинтересовался, покачивая головой, мужчина. — Я желаю получить мои деньги назад!

Мне хотелось сказать ему, что денег его уже нет, что в ту самую минуту, в какую он отдал наличные моей матери, они ускользнули в некую прореху пространственно-временного континуума, в черную дыру, попасть в которую можно было только через мамин лифчик. Когда они вернутся оттуда, угадать никто бы не взялся, впрочем, я старался об этом не задумываться. Сколько бы клиентов мы ни получали в любой, взятый наугад месяц — даже в хороший, хоть такие нам выпадали до обидного редко — денег на оплату закладной и счетов за электричество нам неизменно не хватало. Загадочное исчезновение денег было частью того, что я называл «проклятием Тейхбергов», суровой карой, наложенной на нашу семью, чтобы довести ее до финансового краха. Оно было одной из причин, по которой я переименовал себя из Элияху Тейхберга в Эллиота Тайбера. Это была трогательная и решительно никаких плодов не принесшая попытка увильнуть от семейной кармы. Добро пожаловать в мотельный ад, — хотелось мне сказать и этому мужчине, и любому, кто мог меня услышать. Однако я избавил его от самых жутких подробностей и просто объяснил, как все устроено в нашем жалком мотеле.

— Вон на той табличке написано: «Возврату не подлежат», — ровным тоном произнес я. — Вы платите деньги и получаете комнату, какая она есть. Так у нас принято.

Он ударил ладонью по стойке и вылетел из конторы.

— Ну вот, мам, еще один неудовлетворенный клиент, — сказал я, не глядя на нее. — Тебе никогда не казалось странным, что ни один из них к нам не возвращается? Вон он побежал — сегодняшний ответ на этот вопрос.

— Тебе нужна девушка! — возопила мама. — Когда я получу от тебя внуков?!

И она, рубя ладонью воздух, последовала за мной до двери конторы.

— Эллиот! Куда ты собрался?

— В магазин. У нас молоко закончилось, — ответил я.

Я уселся в мой черный «бьюик» с откидным верхом и выехал на шоссе 17Б. И только когда мотель стал в зеркальце заднего обзора совсем маленьким, я снова начал дышать нормально.

Стояло начало июня 1969 года, и погода была едва ли не единственной хорошей вещью, какую удалось бы найти в Уайт-Лейке, крошечной части городка Бетел, стоявшего ровно в девяносто милях к северу от Нью-Йорка. Когда мы в 1955-м приехали в Уайт-Лейк, в Бетеле имелась добровольная пожарная команда, один недружелюбный водопроводчик, двадцать баров и население примерно в 2500 человек, многие из которых, как впоследствии выяснилось, были откровенными расистами. За прошедшие с того времени четырнадцать лет больших перемен здесь не произошло.

Горы Катскилл и их окрестности принято именовать «Поясом борща» — по названию свекольного супа, который таклюбят многие восточно-европейские евреи. Евреи начали стекаться сюда в первые годы двадцатого века. Они открывали гостиницы, мотели, строили дачные поселки, в которые могли сбегать от городского зноя люди со средними и низкими доходами, в основном нью-йоркские евреи. Со временем здесь возникли крупные курорты, такие как «Гроссинджерс» и «Конкорд», на которых часто выступали известные комики — включая Сида Сизара, Дэнни Кайе, Мела Брукса и Джерри Льюиса.

Владельцы мотелей, дачных поселков и курортов создавали рабочие места, и регион этот процветал многие годы — то есть, до середины 1950-х, когда появилась возможность отдыхать во Флориде и Санта-Фе за те же деньги, что и в горах Катскилл. После этого дела здесь пошли на спад. Примерно в то время мои родители и купили наш мотель, которому они дали название «Эль-Монако».

К концу 1960-х Уайт-Лейк, как и весь курортный катскиллский регион, пребывал во власти все ускорявшегося спада. Дома, мотели, старые викторианские отели Бетела, словно сговорившись, приходили в упадок. Веранды подгнивали, оконные ставни свисали, перекосившись, с петель. Многие жители позволяли плющу покрыть стены их домов, чтобы спрятать под ним шелушащуюся краску и голые, посеревшие от непогоды доски. Лодочные причалы Белого озера понемногу уходили в воду. Не в лучшем состоянии находились и так называемые курорты. Катскиллы стали приобретать известность загадочными пожарами, возникавшими здесь после первого сентябрьского вторника, в который разъезжались по домам отдыхающие. Приток туристов сократился, и в наших местах повисла мертвая тишина. Бизнес еле теплился, число рабочих мест сокращалось. Людей увольняли, вся эта местность переживала трудные времена. И угадайте, кто оказался виноватым?

Время от времени у меня происходили стычки с кем-то из местных жителей, без колебаний делившихся со мной невысоким мнением о моих этнических и религиозных корнях. Однажды к нашему мотелю подъехал на тракторе молодой хулиганистый малый с рыжей шевелюрой и красной прыщавой физиономией — подъехал и спросил, не нужно ли нам покосить лужайку. Тех нескольких баксов, какие он просил за эту работу, у меня попросту не было. Я поблагодарил его и сказал, что ФБР не разрешает нам косить составляющие государственную тайну экспериментальные ядерные растения, которые растут на нашей земле.

Я хотел всего лишь проявить дружелюбие и посмеяться вместе с ним, но он, по-видимому, шуток не понимал.

— Ты, гребанный жидовский червяк! Подкалываешь меня, а? Да я тебя, хреносос жидярский… и твою шлюху мамашу…

Я сказал что-то не то? Или он слишком чувствительно относился к теме секретных правительственных экспериментов? Спустя несколько часов этот малый врезался на своем тракторе в то, что я шутливо именовал Президентским крылом нашего мотеля. Отец заменил поломанные деревянные панели старыми дверьми, и все мы сошлись на том, что реконструкция лишь улучшила прежнюю планировку мотеля.

Большая часть живших в этих краях антисемитов и перемещенных нацистов к насилию склонности не питала — по крайней мере, так оно было до конца этого лета, до времени, когда происходившее здесь приняло оборот причудливый и неожиданный. Многие из них довольствовались возможностью выражать свое неудовольствие существованием и нашего отеля, и семьи Тейхбергов, исподтишка.

Имелась в Бетеле одна бутербродная с баром, в которую я нередко заглядывал из-за ее великолепных сэндвичей с пармезаном. Владел ею малый по имени Бад, известный также как Джо, живший прямо над баром вместе с тремя взрослыми сыновьями, рядом с которыми любой кирпич выглядел великим мыслителем. Как-то после полудня я зашел в его заведение и застал Бада в обществе нескольких сильно пьяных и встрепанных представителей местной интеллигенции. Видимо, Бад задавал торжественный прием.

— Я вчера проезжал вечерком мимо вашего дома, — сообщил мне Бад с жидкой и злобной улыбочкой, — и увидел кое-что странное, каких-то выходивших из мотеля жирных баб. Вы чего, за добавочную плату разрешаете толстым девкам вытворять в мотеле всякие грязные штучки? Мы вот с мальчиками гадаем, вы хоть простыни-то из-под них потом стираете? Я, например, грязным лесбиянкам комнат никогда не сдаю.

Пока Бад с таким остроумием делился своими наблюдениями, «мальчики» сидели, уткнувшись носами в выпивку, хихикая и отдуваясь, точно гиены, ждущие, когда их добыча совершит ошибку.

— Это были две увечные монахини, Бад, — ответил я. — Женщин, которых ты видел вчера вечером, изранило в Корее, когда они выносили наших солдат с поля боя. Осколки мин лишили их, бедняжек, зрения. Вот они и пьют, чтобы забыть, через что им пришлось пройти.

Гиены захлопнули пасти и теперь взирали на меня с явным смущением.

— Впрочем, — продолжал я, — если ты думаешь, что героинь вроде них не следует принимать в нашем замечательном городе, давай поговорим об этом на следующем заседании Торгово-промышленной палаты.

Вследствие странного выверта судьбы я стал президентом Торговой палаты Бетела. Я вступил в нее, чтобы попытаться как-то оживить дела в Бетеле вообще и «Эль-Монако», в частности. А поскольку образование я получил лучшее, чем все прочие ее члены, они провели голосование и выбрали меня своим президентом. Остальное можете вообразить сами.

Пока я спускался по шоссе 17Б с холма, мне показалось, что кто-то из дружелюбных местных жителей запустил в мою сторону камнем. Впрочем, стоило мне приехать на ферму моего друга Макса, как все заботы этого рода меня покинули.

Макс был местным молочником. Он и его жена, Мириам, владели красивейшим во всем округе Салливан участком, состоявшим из пологих холмов и неглубоких ложбин. Макс изучал в Нью-Йоркском университете имущественное право, но в 1940-х перебрался на север штата, чтобы организовать здесь молочное хозяйство. С ходом лет Макс и Мариам создали самое крупное и успешное производство молочных продуктов во всей восточной части штата, включавшее в себя большой морозильный комплекс и парк грузовиков, которые развозили их продукцию по всему штату Нью-Йорк и по северной части штата Пенсильвания. Вдвоем хозяйничали они и в созданным ими при ферме магазинчике, который торговал их продуктами, и нехитрой бакалеей. Не расстававшийся с трубкой, мудрый и по-отечески добродушный Макс был человеком редкостных качеств, единственным среди местных жителей настоящим моим другом. Каждый год я изо всех сил старался привлечь в Уайт-Лейк побольше людей — а стало быть, и побольше бизнеса, организуя фестивали музыки и искусства. Кроме того, я ставил спектакли в театрике, устроенном мной в амбаре, который стоял на принадлежавшей нам земле. Макс бесплатно обеспечивал наших зрителей производимыми им продуктами — йогуртом, мороженым. Кроме того, он объезжал на своем красном грузовичке город, расклеивая в разного рода местных заведениях афиши нашего фестиваля или очередной театральной постановки. И при этом неизменно настаивал на покупке для себя билетов на спектакли и концерты.

Нередко я заезжал на ферму Макса просто для того, чтобы выбраться из сумасшедшего дома, которым был наш отель, и отдохнуть от отца с матерью — не говоря уж о славных жителях Уайт-Лейка. Вот и сегодня я прошелся по его приятно привычному магазину, набирая упаковки молока, йогурта, масла, джема и кое-какой бакалеи. И беседуя, тем временем, с Максом.

— Так что, Эллиот, фестиваль этим летом будет? — спросил Макс.

— Ага, — ответил я.

— Какие-нибудь особые гости предвидятся?

— Да нет, обычные группы, пытающиеся выбиться в люди. По большей части местные, — сказал я. — Скорее всего, мы оглушим с десяток людей и чуть больше разозлим, однако музыкальный фестиваль будет таким же, как прежде.

— Я непременно приду, — сказал Макс. — Ты многое делаешь для нашего города, Эллиот. И, видит Бог, нам это необходимо. Если потребуется какая-то помощь, дай мне знать. И привози любые афишки, буклеты, какие у тебя появятся, я распространю их по городу.

— Спасибо, Макс. Надеюсь, в этом году народу соберется побольше.

Единственными людьми, на появление которых я мог точно рассчитывать, были Макс, да владельцы «Гроссинджерса» и других крупных курортов.

— Ты продолжай делать, что делаешь, Эллиот, — сказал Макс. — Как знать? Вдруг о твоем фестивале заговорят, и он станет популярным. Всякие бывают сюрпризы.

— На это не рассчитывай, Макс. Ходят упорные слухи, будто гангстеры свозят в Уайт-Лейк трупы, чтобы хоронить их здесь, потому что знают — что в Бетел попало, то пропало.

Макс, пробивавший на кассовом аппарате цены моих покупок, рассмеялся.

— Но за поддержку спасибо, Макс. Мои фантазии, это все, что в последнее время держит меня на плаву.

Они да добродушное спокойствие моего друга, Макса Ясгура.

Сказать по правде, фантазий у меня было многое множество и с самыми потаенными, самыми близкими моему сердцу я не мог поделиться ни с кем из жителей Уайт-Лейка, да если на то пошло, и с остальным миром тоже. И одна из них относилась к этому безрадостному поселению и к бремени, которое я называл мотелем. Я мечтал организовать музыкальный фестиваль, который привлечет в Бетел людей, и они заполнят мой мотель, и принесут такую прибыль, что я смогу продать его какому-нибудь богатому дурню. Пока, за те четырнадцать лет, что мы им владели, мотель никакой прибыли не принес, да и фестивали мои, благодаря проклятию Тейхбергов, тоже. Однако фантазии — штука живучая и по причинам, остававшимся для меня полной загадкой, я все еще продолжал на что-то надеяться.