Когда Миша на другой день рано утром вышел на крылечко, его окликнули:

— Мальчик!

Миша оглянулся. Внизу, на щербатой ступеньке, сидела вчерашняя девочка. Она одёрнула на острых коленках старое клетчатое платьишко и тихо сказала:

— А я жду, жду…

— Кого? — спросил Миша. Девочка опустила голову:

— Тебя.

Миша удивился:

— Зачем?

Девочка молчала.

Миша постоял на крылечке, потом спрыгнул наземь и стал рядом с девочкой:

— Постучала бы в ставень, вот сюда, я бы вышел.

Девочка подняла на Мишу глаза и всплеснула руками:

— Ой, да разве ж я посмею?

— А вчера так посмела меня не пускать?

Девочка вскочила и быстро-быстро заговорила:

— Ой, я ж не знала! Кабы я знала, я бы ворота во как распахнула бы! — Она широко развела худенькими руками. — Во как!

Потом она несмело дотронулась до Мишиного плеча:

— Мальчик, а вы правда из Москвы, да?

— Правда!

— А мне не верится…

Миша засмеялся:

— Что ты! Я правда из Москвы. Честное ленинское, если не веришь.

— Ленинское?… — Девочка медленно повторила это слово, точно вслушиваясь в него. — Ленинское — значит, правда. А какая она, Москва, какая? Правда, там везде золотые крыши, а под землёй золотые комнатки?

«Странная девочка», — подумал Миша и сказал:

— Я что-то не замечал.

— Нет, правда, правда! — упрямо повторила девочка. — Мне в тюрьме одна тётенька рассказывала.

— А ты… была в тюрьме? Разве маленькие бывают в тюрьме? — спросил Миша.

— Бывают, — мотнула девочка головой. — Только я не маленькая, я только с виду маленькая… Тётенька говорила: в Москве под землёй золотые комнатки…

Миша сел на ступеньку рядом с девочкой:

— А как тебя зовут?

— Онуте, — ответила девочка, поджимая, сколько можно было, босые ноги под ступеньку, — а по-русски Аннушка. А когда буду большая, будут звать Она. Я у дяденьки Корнея живу. — Она показала на сторожку у ворот: — Там…

Миша посмотрел на маленькую, в одно оконце, сторожку:

— Значит, он тебе не папа?

— Ни! Моего папы нету. Его нету…

— Значит, он твой дедушка?

— Ни… Мы раньше не здесь жили, мы раньше там жили.

— Где?

— Там, на Зверинце…

Онуте помолчала и опять осторожно коснулась Мишиного плеча:

— А тебя звать Миколас, да?

— Меня Мишей зовут.

— То всё равно, что Миколас. А моего папу тоже звали Миколас. — Она вскочила, оправила на себе платье: — А я сейчас туда пойду…

— Куда?

— Туда… на Зверинец… где папа. «Нет, очень странная девочка», — снова подумал Миша и спросил:

— А можно я с тобой пойду?

Девочка обрадовалась:

— Ой, пойдём, Миколас, пойдём! Только я у дяденьки Корнея спрошусь.

Она побежала к главному корпусу. Там то и дело проходили врачи, сестры. Взад-вперёд сновали санитары в белых халатах, из-под которых видны были тяжёлые солдатские сапоги.

Дядя Корней размашисто подметал дорожки в обгорелом саду. Онуте подбежала к нему, что-то сказала, он кивнул головой, погладил Онуте по спине и снова взялся за метлу: ширк, ширк…

А Миша и Онуте вышли за ворота. И вот они шагают рядом. Онуте мелко семенит босыми ногами, а Миша старается делать шаги побольше, чтобы не наступать на щели в тротуаре.

По дороге Онуте показывала:

— Вон там была школа. А там была фабрика, где папа работал. А там кино. А вон та гора называется гора Гедимина. А там костёл.

Возле некоторых домов шла работа. Люди разбирали кирпичи, обрушивали шаткие стены. Звенели заступы, ломы, топоры. Город приходил в себя, он оживал, как оживает весной природа после зимней стужи.

Миша старательно перешагивал через щели между плитами.

— Ой, то я знаю! — сказала Онуте. — То так играют. Только позабыла, как называется.

— Это «классы», — сказал Миша. — У нас девочки так играют. А ещё знаешь как они играют? Возьмут верёвку и целый день крутят и прыгают, крутят и прыгают. Ты играла так?

— Ни! — качнула Онуте головой. — Когда фашисты были, я ни в чего не играла.

— Совсем ни в чего?

— Ни.

Миша задумался.

— А почему ты… — начал он и запнулся. Он хотел было спросить, почему Онуте сидела в тюрьме, но не решился и спросил: — А почему ты так хорошо говоришь по-русски?

— А у меня мама была русская, — ответила Онуте. — Она со мной всегда по-русски разговаривала. А папа — литовец. Он на кондитерской фабрике работал.

— Это хорошо, — сказал Миша. — Значит, конфеты приносил.

— Ни, — покачала Онуте головой, — приносить нельзя. Зато от него всегда вкусно пахло так… Я его всегда нюхала.

Они вышли к широкой реке. Блестя на солнце, она быстро текла между зелёными берегами.

Онуте показала на реку:

— А вот это наша Нерис.

Миша вынул красную книжечку и стал записывать: «Нерис». Онуте привстала на цыпочки, заглянула:

— Что ты пишешь?

— Ничего… Дневник. Я ведь путешественник.

— Путешественник? Ой, я ещё никогда не видела путешественников!

Миша улыбнулся:

— Ну вот, сейчас видишь!

Он засунул книжечку в карман. Они пошли вдоль набережной.

Через реку был перекинут мост. Во всю его длину работали красноармейцы — полуголые, без гимнастёрок. Они ловко орудовали топорами. Их загорелые спины маслянисто блестели.

Мост был новенький и весело сверкал чистыми, светло-жёлтыми, точно сливочное масло, брёвнами. Пахло лесом, сосной, смелой. Ветер играл сухими, завитыми в пружинки стружками, катил их по настилу, сбрасывал в воду.

Высокий, широкоплечий, загорелый красноармеец устанавливал в голове моста дощечку с надписью:

Миша подошёл к нему:

— Товарищ красноармеец, можно нам пройти на ту сторону?

Красноармеец вытер голым локтем потный лоб и сказал:

— Отчего ж? — Он взмахнул топором, лезвие которого сверкнуло на солнце. — Шагай, ребятки, обновляй! Мосточек надёжный.

— Спасибо!

И Миша и Онуте перешли на ту сторону реки Нерис — обновили мост.