Как же я пропустил столько знаков?

К примеру, сестра постоянно вторгалась в наши разговоры с Гилом. Конечно, Нандина всегда была слегка любопытна, но не настолько же. Едва мы с подрядчиком усаживались в гостиной, как ей тотчас требовалась какая-нибудь книга на стеллаже, потом она предлагала нам чем-нибудь освежиться и, вернувшись с подносом, долго-долго переставляла стаканы на журнальный столик, после чего будто бы машинально плюхалась в кресло, к которому как бы случайно переместилась.

А эта ее готовность при малейшем поводе съездить в мой дом? Надо освободить холодильник, проверить, как оштукатурены потолки, подтвердить мой выбор карамельного или какого там оттенка для пола. И всегда, заметьте, днем. Когда Гил определенно на объекте.

А все эти расспросы о его прошлом? Причем не из-за подозрительности! Из личного интереса. Сестра вела себя, точно школьница, выискивающая всякие мелочи о мальчике, в которого втрескалась, – расписание его спортивных занятий, номер его классной комнаты. И, точно как школьница, хваталась за любую возможность произнести его имя.

– Галаад, – выпевала она, и половник застывал над кастрюлей.

Кроме того, сестра больше не переодевалась в домашнее. Уже давно я не видел ее в халате.

Но отвечали ли ей взаимностью?

Меня аж кольнуло. Невыносимо, если придется ее утешать.

Однако рассудим: Гил совещался со мною часто, в чем вовсе не было нужды. Я много раз говорил, что доволен ходом работ, и предлагал встречаться лишь для решения всяких загвоздок. Похоже, они возникали постоянно. И с каждым разом Гил становился все разговорчивее, все чаще отвлекался на посторонние темы, и встречи наши уже напоминали дружеские посиделки. Я-то себе льстил, что это ко мне он так проникся! Однажды я унюхал запах «Олд Спайс», волной исходивший от подрядчика, и пошутил: «У кого-то большие планы на вечер!» Я просто был готов поболтать о его личной жизни, но Гил промолчал и покраснел. Наверное, я переборщил, возомнив, что мы уже приятели, а не просто работодатель и наемный работник.

И вот еще: почему он известил не меня, а сестру, что нынче вечером зайдет пораньше?

Я ничего не сказал ни ему, ни ей. Угостился соком, поговорил о погоде, затем выслушал отчет о дневных делах. Но внутри я был как натянутая струна и подмечал, что Нандина ошивается в гостиной, хотя вряд ли ее интересовал разговор о старой проводке в моем доме, и уж тем более никто не ждал ее мнения по этому вопросу. Я видел, как Гил чуть коснулся ее руки, возвращая пустой стакан. Как сестра привалилась к дверному косяку и кокетливо склонила голову, словно провожая гостя.

Затем она поспешила на кухню готовить ужин, избегая моего вопросительного взгляда.

Я, конечно, не собирался лезть к ней в душу. Она взрослая женщина. И в полном праве на личную жизнь.

В общем-то Гил мне нравился. Вроде бы хороший человек – честный, надежный, умелый, отзывчивый. Пусть он не получил образования, но в уме ему не откажешь, и с Нандиной они, можно сказать, на равных. Так что у меня никаких возражений.

Но когда я видел их вдвоем, меня почему-то охватывала грусть.

Стоял апрель, начало весны. Еще было холодновато, но нарциссы уже распустились, зацветали деревья. Теперь Гил и Нандина встречались в открытую, у них были, можно сказать, рандеву. О первом свидании, состоявшемся вскоре после эпизода с соком, Нандина известила завуалированно – дескать, завтра она не приготовит ужин, поскольку Гил предложил заглянуть в новое кафе в районе Хэмпден.

– Ладно, тогда я разогрею тушенку, – сказал я, словно речь шла только о еде.

Когда на следующий вечер тренькнул дверной звонок, я остался на диване, предоставив Нандине впустить гостя. Гил вошел в гостиную:

– Здравствуйте, Аарон.

Я оторвался от газеты:

– Привет, Гил.

Он конфузился, но выглядел решительно: до блеска выбрит, летняя рубашка тщательно отглажена. А как давно он приходит этаким чистюлей, даже не скажешь, что после работы, – задумался я. Да почти с первого дня. Значит, Нандина ему приглянулась сразу.

Я искренне за них порадовался, ей-богу. Но вот увидел в окно, как они вышагивают к пикапу Гила, и у меня зашлось сердце. Они шли рядом, однако не вплотную, между ними виднелся просвет в пару дюймов, и было заметно, что оба остро сознают эту наэлектризованную пустоту. Я вспомнил, как в нашу первую встречу Дороти предложила взглянуть на ее рабочее место. Она шагнула к выходу из кабинета, а я кинулся следом и, перегнувшись через нее, распахнул перед нею дверь. Наверное, мое поведение ее озадачило. На секунду она задержалась под аркой моей руки, между нами не было ни единой точки соприкосновения, но я словно окутал ее незримой мантией теплоты и заботы.

Уже тогда я ее любил.

Мы познакомились в марте 1996-го, когда готовился «Дилетантский рак». Нашим автором был терапевт Байрон Уорт, уже писавший исходники для «Дилетантских родов» и «Дилетантского инфаркта». Вы, конечно, понимаете, что книги эти не претендовали на роль медицинского справочника. Нет, просто житейские советы: удобная поза для сна на позднем сроке беременности, диета для сердечников. В раковой книжке доктор Уорт уже подобрался к главе о химиотерапии, включавшей в себя соблазнительные рецепты высококалорийных фруктовых напитков, но в облучении, по его собственному признанию, был не силен. Требовалась консультация специалиста. Вот так я вышел на Дороти Росалес, у которой лечился тесть Чарлза, перенесший операцию на щитовидке.

Белая куртка ее была так накрахмалена, что стояла колом, а вот слишком длинные штаны казались сильно мятыми. Сзади они прикрывали каблуки неуклюжих башмаков и мели пол, а спереди топорщились гармошкой, отчего Дороти казалась еще ниже и полнее. Когда меня провели в ее кабинет, она стояла возле этажерки и листала толстенный фолиант. Очки для дали, сдвинутые на лоб, придавали ей потешный вид четырехглазого существа. Я ухмыльнулся, но мне сразу понравилось ее широкое смуглое лицо, излучавшее безмятежность. И я поздравил себя с тем, что ее некрасиво подстриженные волосы описал банально – черные как вороново крыло.

– Доктор Росалес? – спросил я.

– Да.

– Я – Аарон Вулкотт. Я просил вашей консультации по готовящейся книге.

– Да, я помню.

Я немного сбился с ритма, но, помешкав, протянул руку:

– Рад знакомству.

Ладонь ее была теплой, мягкой и чуть шершавой, а рукопожатие крепким. Дороти сдвинула очки на переносицу:

– Что у вас с рукой?

Дело в том, что когда я с кем-нибудь здороваюсь, то левой рукой слегка поддерживаю под локоть правую увечную руку. Почти никто этого не замечает или, во всяком случае, не комментирует.

– Так, последствие детской болезни, – сказал я.

– Угу. Ну присаживайтесь.

Я сел в пластиковое кресло перед ее столом. Рядом стояло еще одно кресло. Видимо, на первый прием сюда приходят парами – супруги либо сын или дочь с престарелым родителем. Уж кабинет этот повидал, наверное, отчаявшихся пациентов. А доктор Росалес, нарочито неспешно усевшись за стол, тотчас вселяла в них надежду.

– Я не вполне понимаю, что от меня требуется, – сказала Дороти, сложив руки перед собой.

– Не волнуйтесь, никакой писанины. Этим занимается доктор Байрон Уорт.

Я помолчал, проверяя, говорит ли ей что-нибудь это имя. Но она лишь разглядывала меня. Бездонно черные глаза без малейшего оттенка. Мелькнула мысль, что она иностранка, – в смысле, приезжая, не просто выходец из семьи латинских эмигрантов.

– Он пытается подсказать нашим читателям, как совладать с ежедневными трудностями, какие возникают перед онкологическим больным, – сказал я. – Книга затрагивает вопросы душевного состояния пациента, его взаимоотношений с врачом, а также практические стороны разных видов медицинской помощи… кроме облучения, в котором наш автор совсем не сведущ. Вероятно, здесь нашим проводником должен стать специалист-рентгенолог – он расскажет конкретно, к чему готовиться больному.

– Понятно.

Пауза.

– Разумеется, мы оплатим потраченное вами время, а в предисловии выразим благодарность за помощь.

Я хотел сказать, что у акушерки, упомянутой в «Дилетантских родах», после выхода книги число пациентов утроилось. Однако не был уверен, что врачи в этом сильно заинтересованы. Особенно такой врач. Казалось, ей вообще ничего не нужно. Вещь в себе.

Спящая красавица.

– А ведь уже почти полдень, – сказал я. – Позвольте пригласить вас на обед, за которым мы продолжим нашу беседу.

– Я не голодна.

– Кхм…

– Вы хотите узнать о процессе облучения вообще? Но ведь он варьируется по типу опухоли. Иной для каждого конкретного пациента.

– Ой, мы не собираемся вдаваться в детали. Нам не надо ничего такого… хе-хе… чрезмерно медицинского.

Я себя вел как последний дурак. Доктор Росалес откинулась в кресле, изучая меня. А я судорожно думал, о чем бы ее спросить, но ничего не приходило на ум. Предполагалось, что я просто договорюсь о сотрудничестве. А дальше ею займется доктор Уорт.

Но черта с два я отдам ему Дороти Росалес.

– Хорошо, вот мой план, – сказал я. – До конца дня я составлю список интересующих нас вопросов. Пожалуйста, ничего не решайте, пока его не глянете. Может, за ужином? Я бы охотно угостил вас ужином, если только дома вас не ждет муж…

– Не ждет.

– Тогда ужин в «Старой бухте». – Я старался унять радость, звеневшую в голосе. Конечно, я уже заметил отсутствие обручального кольца, но в наши дни это ничего не значит. – Сразу как закончите работу.

– Я одного не пойму: почему разговаривать надо непременно за едой?

– Ну так все равно есть-то нужно, правда?

– Правда. – Она облегченно вздохнула. Похоже, такая логика ей нравилась. – Хорошо, мистер…

– Вулкотт. Просто Аарон.

– Где эта «Старая бухта»?

– Не беспокойтесь, я за вами заеду.

– Не стоит. У нас табельный таймер.

– Простите?

– Наша парковка с почасовой оплатой. Зачем платить лишнее?

– Ах вон что.

Дороти встала, я тоже поднялся.

– Я освобожусь не раньше семи, – сказала она.

– Прекрасно. Я закажу столик на половину восьмого. Отсюда до ресторана ехать не больше пятнадцати минут.

– Тогда лучше заказать на четверть восьмого.

– Чудесно. Четверть восьмого.

Я записал адрес «Старой бухты» на визитке, которую достал из бумажника. Обычно я пишу на оборотной стороне карточки, но сейчас использовал лицевую. Мне хотелось, чтобы Дороти привыкла к моему имени. И стала называть меня «Аарон».

Однако она сказала «Ну, до свидания» без всякого обращения вовсе. И не удосужилась проводить меня к выходу.

Я понял, что она не местная, ибо всякий бал-тиморец знал «Старую бухту», где едали еще его предки. Заведение старомодное в хорошем и плохом смыслах этого слова. Скажем, тамошний крабовый суп – это нечто, но всем официантам перевалило за восемьдесят, а в зале сумрачно и промозгло. Я выбрал этот ресторан из-за его близости к больнице и еще потому, что в нем не было этакого официоза. А мне хотелось, чтобы меня начали воспринимать в неформальном, так сказать, свете.

М-да. Задача явно непростая, ибо Дороти явилась в докторской куртке. Вокруг разодетые пары, дамы в весенних нарядах пастельных тонов, а вот вам моя сотрапезница: ремень кожаной сумки наискось через грудь – наподобие патронташа, руки глубоко в карманах белой накрахмаленной куртки.

Я привстал и помахал ей. Дороти направилась к моему столику, оборвав разговор с метрдотелем.

– Привет. – Она потянулась к стулу, но я ее опередил и сам выдвинул его из-за стола:

– Прошу вас.

Дороти уселась, я вернулся на свое место.

– С-спасибо, что пришли.

– Тут очень темно. – Дороти огляделась, сняла сумку и поставила ее к ногам. – Как же читать при таком свете?

– Нет-нет, читать придется только меню. – Я издал смешок, прозвучавший фальшиво. – Я позвонил доктору Уорту насчет списка вопросов, но он говорит, было бы лучше, если б вы нашли время показать мне ваше оборудование. Чтобы весь процесс от начала до конца я увидел как бы глазами пациента.

По правде, я вообще не говорил с доктором Уортом, но вряд ли он станет возражать, если я сделаю часть его работы.

– То есть мы здесь только для того, чтобы условиться о встрече? – спросила Дороти.

– И обсудить ваши условия. Во-первых, размер вашего гонорара и… Что вы будете пить?

Я задал этот вопрос, потому что к нам подошел официант, но Дороти на миг оторопела, вообразив это пунктом договора. Но потом лицо ее прояснилось и она заказала:

– Диетическую пепси, пожалуйста.

– Что? – воскликнул я. – Врач пьет сплошную химию?

Дороти моргнула.

– Неужто не знаете, как аспартам воздействует на центральную нервную систему? (На меня сильно повлияла «Дилетантская книга о вкусной и здоровой пище», не говоря уж о священной войне Нандины с прохладительными напитками.) Лучше выпейте бокал вина. Красное вино полезно для сердца.

– Ну хорошо…

Я просмотрел карту вин и заказал два бокала «Мальбека». Официант ушел.

– Я не большая любительница спиртного, – сказала Дороти.

– Однако вы, конечно, наслышаны о достоинствах средиземноморской диеты?

Дороти сощурилась:

– Наслышана.

– И несомненно, знаете о свойствах оливкового масла.

– Послушайте, вы собираетесь перечислить свои симптомы?

– Что?

– Я пришла поговорить о будущей книге, так? И не хочу осматривать всякие пятнышки на предмет возможного рака.

– Что осматривать? Какие пятнышки?

– Или слушать о том, что иногда ваше сердце как будто пропускает такт.

– Вы в своем уме? – опешил я. – У меня идеальный сердечный ритм. О чем вы?

Дороти смутилась.

– Извините. – Она уткнулась взглядом в стол, поправила ложку. – То и дело ко мне обращаются за бесплатным советом. В любом месте, даже в самолете.

– Но я-то не обращался. Разве я о чем-нибудь просил?

– Нет, но я подумала…

– Похоже, вы страдаете серьезным расстройством восприятия. Если надо, я иду на прием к нашему семейному врачу. Отличный, кстати, специалист, прекрасно знает историю моих хворей, да вот только нет ни малейшего повода его беспокоить.

– Я уже извинилась.

Дороти сняла очки и салфеткой протерла стекла, по-прежнему не поднимая глаз. Я смотрел на ее густые, но очень короткие ресницы и поджатые губы, превратившиеся в тонкую горестную линию.

– Ладно, – сказал я. – Давайте начнем сначала, а?

Пауза. Потом уголки рта дрогнули, Дороти подняла взгляд и улыбнулась.

Грустно вспоминать начало нашего романа. Мы были ужасно неопытны. Сперва Дороти даже не понимала, что у нас роман, а я смахивал на щенка-переростка (по крайней мере, так себя вижу сейчас) – все егозил и пыжился, стараясь произвести впечатление, но моих усилий благополучно не замечали.

К тому времени я уже испил свою чашу влюбленностей. На моем счету были школьницы, которые боялись выглядеть чокнутыми и оттого на людях со мной не показывались, и студентки, окружавшие меня пылкой заботой социального работника, что, похоже, свойственно всем девушкам этого возраста. Возможно, для них моя трость была знаком старых боевых ран или чего-нибудь в этаком роде, а ранняя седина, сверкавшая в моих волосах, говорила о загадочных страданиях в прошлом. Как вы, возможно, заметили, от подобного сочувствия меня воротит, но обычно на ранней стадии влюбленности я даже не подозревал, что именно им руководствуется предмет моего обожания, или не позволял себе заподозрить. Я просто весь отдавался тому, что представлялось мне истинной любовью. Но, смекнув, в чем дело, я порывал со своей возлюбленной. Бывало, порывали со мной, когда теряли всякую надежду меня спасти. По окончании университета года полтора я жил сам по себе, старательно избегая разных юных прелестниц, которых беспрестанно подсовывали мои родные.

Теперь вы понимаете, чем меня так привлекла Дороти – женщина, не пожелавшая говорить со мной даже о средиземноморской диете.

Через несколько дней я пришел к ней в больницу и, знакомясь с лечебным оборудованием, задавал всякие вопросы: а что, если у больного такая или вот такая опухоль? – все по полному списку, якобы составленному доктором Уортом. После чего, конечно, закинул удочку насчет следующего ужина, на сей раз там, где хорошее освещение.

Затем я сделал решительный шаг – пригласил вечером сходить в кино, то есть предложил неделовую встречу. Дороти замешкалась. Я прям видел, как мозги ее переключаются с «работы» на «развлечение».

– Я даже не знаю, – наконец сказала она. – А что за кино?

– Любое. На ваше усмотрение.

– Ну ладно. Все равно больше нечем заняться.

Мы сходили в кино – кажется, на документальный фильм, – потом еще раз, затем было несколько совместных ужинов. Мы говорили о наших работах, обсуждали теленовости, делились впечатлениями о книгах. (Дороти читала прагматично – если не по специальности, то непременно серьезную научную литературу.) Обменивались историями из детства. Она уже давно не навещала родных. И ее позабавило, что я живу в паре кварталов от своих родителей.

На первом киносеансе я под локоток провел ее к нашим местам, на втором сидел, чуть касаясь ее плечом. За ужином я, как бы увлекшись разговором, накрывал ладонью ее руку и, прощаясь, всякий раз легонько ее обнимал – чисто по-дружески. О, я был очень осторожен. Она оставалась закрытой книгой, и я понимал, как важно не напортачить.

В апреле за ужином я подарил ей «Дилетантский подоходный налог», где, в общем-то, говорилось не о налогах, а о том, как содержать в порядке всякие квитанции и прочие бумажки. Дороти призналась, что она ужасно неорганизованная, и, словно в подтверждение своих слов, забыла книгу на столике. Меня это покоробило, словно в ресторане забыли меня самого (бог дал, бог взял, усмехнулась она), и я предложил вернуться за книгой, благо отъехали недалеко, но Дороти отмахнулась – дескать, позже позвонит администратору.

Нравился ли я ей хоть чуть-чуть?

После спектакля в театре «Эвримен» мы шли к моей машине, и она спросила, почему я езжу без знака «Инвалид».

– Он мне не нужен, – сказал я.

– У вас непременно схватит спину, вы уже вон сколько прошли пешком. Удивительно, что позвоночник еще не дал о себе знать.

Я промолчал.

– Хотите, я оформлю заявку на знак?

– Спасибо, нет.

– Может, лучше съемный знак? Мы могли бы прикрепить его на мою машину, случись мне вас подвезти.

– Я же сказал – не надо.

Дороти смолкла. Мы сели в машину, и я отвез ее домой. Я уже знал, что живет она в цокольном этаже дома возле старого стадиона, однако в квартире ее еще не бывал. Как раз сегодня я хотел напроситься в гости, но теперь передумал.

– Ну, спокойной ночи, – сказал я и, перегнувшись через ее колени, открыл пассажирскую дверцу.

Дороти взглянула на меня, потом выбралась из машины.

– Спасибо за вечер, Аарон.

Убедившись, что она благополучно вошла в дом, я уехал. Если честно, чувствовал я себя паршиво. Не то чтобы я ее разлюбил, ничего подобного, но мне вдруг стало очень скверно. Навалилась усталость. Я был как выжатый лимон.

По плану обоюдного осмотра жилищ я собирался пригласить Дороти к себе на ужин, в меню которого значились мои знаменитые спагетти и фрикадельки. Но теперь это казалось чересчур хлопотным, и приглашение я пока отложил. Во-первых, нужен фарш из разного мяса. Телятина там. Свинина. Супермаркетам веры нету, придется идти к мяснику. Во-вторых, вообще слишком много усилий ради блюда, в котором, если вдуматься, нет ничего особенного.

Я сделал паузу. Нужна передышка, сказал я себе. Бог ты мой, за последние две недели мы встречались шесть раз, причем два свидания были подряд.

Она позвонила в среду. (Последний раз мы виделись в прошлую субботу.) Поскольку Дороти не знала моего номера, она позвонила в издательство. В мой кабинет просунулась Пегги:

– На второй линии доктор Росалес.

Она могла бы сообщить об этом по интеркому, но ей было интересно, зачем мне звонит врач. Я не пожелал удовлетворить ее любопытство.

– Спасибо, – сказал я и, дождавшись, когда Пегги исчезнет, взял трубку: – Алло?

– Здравствуйте, Аарон, это Дороти.

– Добрый день.

– Вы куда-то пропали.

От такой прямоты мне стало слегка не по себе, оторопь пополам (чего лукавить?) с восторгом. Вот такая она, Дороти!

– С делами замотался.

– Ох ты.

– Накопилась куча работы.

– А я хотела пригласить вас на ужин.

– Да?

– Собственного приготовления.

– Ого!

Не знаю, почему я так удивился. Просто не мог представить ее у плиты. Пытался, но видел только ее смуглые руки, такие мягкие вопреки сильным коротким пальцам. Меня затопило нежностью.

– Охотно приму приглашение, – сказал я.

– Чудесно. В восемь годится?

– Сегодня?

– Да.

– Буду как штык.

Гораздо позже, мы уже готовились к свадьбе, Дороти рассказала, что именно сподвигло ее на этот ужин. За четыре дня без моих звонков ей открылось, насколько скучна и одинока ее жизнь.

– Я вдруг поняла, что у меня ни семьи, ни друзей. Да еще коллеги укоряют в неумении «общаться», но хоть бы кто объяснил, что это означает…

Перед моим приходом она кинулась наводить порядок в квартире: убрала с дороги стулья, запихнула книги, бумаги и разбросанную одежду в шкафы и комодные ящики.

– Все мужчины любят мясо, верно? Я позвонила в справочный отдел библиотеки имени Еноха Пратта, спросила, как приготовить стейк. Мне предложили варианты на гриле и углях, но гриля у меня нет, а насчет углей я не очень поняла, и тогда они сказали: ладно, жарьте на сковородке… С горошком было просто, всякий знает, как разогреть консервированный горошек…

Интересно, а к нашему разговору она тоже усиленно готовилась?

Да нет, вряд ли. Наверное, он возник случайно. И потом, я сам его начал своим замечанием о размерах ее жилья, запущенного, но просторного.

– У вас огромная квартира, – сказал я, оглядывая столовую, смежную с гостиной. – А сколько тут спален?

– Три.

– Ничего себе! На одного человека!

– Ну был еще сосед, но он съехал.

– Ах так.

Я присел на край гремучей металлической кушетки под цветастым покрывалом. На журнальном столике уже стояли два бокала и бутылка вина («Мальбек», отметил я). Дороти вручила мне штопор и села рядом. Так близко, что я учуял запах ее духов… или шампуня, не знаю. Она была в черной вязаной блузке с овальным вырезом и своих всегдашних черных брюках. Это ее вариант вечернего наряда? – подумал я.

А Дороти, похоже, все еще была в мыслях о соседе:

– Он съехал, потому что я недостаточно… отзывчивая.

– В смысле?

– Ну вот, например: отчего, говорит он, мне все кажется пересоленным. Понятия, говорю, не имею. А он: нет, серьезно? Так, может, отвечаю, еда и впрямь пересоленная. Нет, говорит, другим-то так не кажется. Вдруг это какой-нибудь симптом? Ну, значит, говорю, у тебя обезвоживание. Или мозговая опухоль. Боже мой! – вопит. Опухоль!

Сперва я не понял, зачем она это рассказывает. Но Дороти смолкла и как будто чего-то ждала.

– Надо же, какой дурак! – усмехнулся я.

– А то попросит ощупать его распухшие гланды, – продолжила она. – Или жалуется, что у него тянет спину, хотя сам же таскал тяжести, а в следующий раз выпрашивает рецепт на таблетки от мигрени.

– Вот же дурь-то! Прям не сосед, а пациент.

Снова пауза.

– Вообще-то он был не просто сосед, а… сожитель.

Не скажу, что меня это ошарашило. Напротив, было бы странно, если б женщина за тридцать еще не познала мужчину. Но я ставил себе в заслугу, что первым оценил ее по достоинству.

– У вас были серьезные отношения? – спросил я.

Дороти думала о своем:

– Теперь-то я понимаю, он, видимо, считал, что я мало о нем забочусь.

– Полная дурь, – повторил я.

– Пусть это послужит мне уроком, сказала я себе.

И опять она как будто чего-то ждала.

Наконец я все понял. И охнул.

– Я бы не хотела, чтобы кто-то счел меня… эгоисткой.

– Милая… Дорогая моя… Вовсе не нужно, чтобы ты обо мне заботилась. – Я взял ее лицо в ладони, поцеловал, и она ответила на мой поцелуй.

Надо сказать, выбор мой окружающих удивил. Отец высказался в той же манере, что и о маминых смелых кулинарных экспериментах: любопытно.

Мать спросила, сколько ей лет.

– Ей-богу, не знаю, – сказал я.

(Дороти было тридцать два. Мне – двадцать четыре с половиной.)

– Просто я думала, что по возрасту Дани-ка Джонс тебе ближе.

– Кто?

– Что значит – кто? Даника, с работы. Она была нашим дизайнером до Айрин. Перед самым отходом от дел отец взял ее в штат, и я вдруг понял зачем.

– Даника? Она же красит ногти на ногах!

– И что такого?

– Меня это настораживает. Что, думаю, спрятано под лаком?

– Ох, Аарон, когда же до тебя дойдет, насколько ты привлекательный? Со временем поймешь, что мог бы заполучить любую девушку, да будет поздно.

Ничего такая, сказала сестра, на любителя женщин с общительностью панды. Это меня рассмешило. Дороти и вправду смахивала на панду – тоже кругленькая, крепко сбитая, упорная.

Только я один знал, что под ее мешковатой одеждой скрываются формы изящной вазы и гладкая оливковая кожа. Тело ее как будто излучало покой, нисходивший на меня всякий раз, как я был с ней рядом.

Нас обвенчали в нашей маленькой церкви, причем даже не перед алтарем, а в ризнице, свидетелями были мои родители и сестра. Что удивительно, Дороти не возражала и против многолюдной свадьбы, но я, конечно, не стал ничего затевать. Чем проще, тем лучше, решил я. Пусть все будет просто и честно. Из-за рабочего графика Дороти мы даже не поехали в свадебное путешествие. Просто вернулись к обычной жизни.

Поженились мы в начале июля. Через четыре месяца после нашего знакомства.

Накануне своей третьей женитьбы кузен Роджер сказал, что для него супружество сродни пагубной привычке. Затем уточнил:

– В смысле, самое начало супружества, его, так сказать, заря. Все начинается заново, и молодожены – как новорожденные, еще не наклепавшие ошибок. У тебя новое жилье, новая посуда и вроде как новая личность, которую в гости приглашают вместе с твоей половиной. А у жены и вовсе новая фамилия.

Правда, Дороти оставила свою фамилию, и жили мы пока в моей старой квартире, но в остальном Роджер оказался прав. В нашей совместной жизни все было первым опытом, словно у заново родившихся. Я себя чувствовал от счастья очумелым сосунком, особенно по выходным, когда мы пускались в дерзновенное плавание по глади свободного дня. Мы вместе завтракали, потом вместе шли в супермаркет, вместе прикидывали, осилим ли покупку дома. Не верилось, что я – это я. Чудной, увечный Аарон в роли настоящего мужа.

Я удивлялся себе, но еще больше – Дороти. Ее готовность отправиться за покупкой столь прозаической вещи, как, скажем, пылесос, да еще обсуждать преимущества канистровой модели над вертикальной стала откровением. А в разговорах с посторонними она постоянно использовала словосочетание «мой муж»: «Мой муж считает, нам нужен пылесос с гипоаллергенным фильтром». Мне было приятно аж до щекотки.

Мало того, она оказалась ласкунчиком. Кто бы мог подумать? Всю ночь Дороти спала, притулившись у меня под мышкой, хотя я был готов к тому, что после секса она тотчас обособится. Она жалась ко мне в толпе, часто украдкой брала меня за руку, когда я с кем-нибудь разговаривал. Я чувствовал, как ее крепкие толстые пальчики втихомолку протискиваются меж моих пальцев, и старался не заулыбаться.

Нет, легкие стычки у нас, конечно, случались. Ведь друг к другу надо притереться, правда же? Особенно если раньше вы привыкли жить в одиночестве. Да, и у нас случались непонимание, разногласия и нестыковки. Бывало, и мы друг друга огорчали.

Но одного в ней я не понимал совсем – полного отсутствия интереса к еде. Полного. Пусть она почти никогда не готовила, что меня устраивало вполне, но она не хвалила мою стряпню, что меня не устраивало вовсе. К столу она выходила с кипой корреспонденции и читала за едой.

– Как тебе рыба? – спрашивал я.

– М-м-м? Вкусно, – говорила она, не отрываясь от какого-нибудь письма.

И еще она без всякого уважения относилась к вещам. Ей было все равно, что у каждой вещи есть свое место, каждая требует бережного обращения и ухода. Она их… как точнее сказать-то… не ценила в должной мере.

Если б она в должной мере ценила меня, то, наверное, больше заботилась бы о своей внешности, так? Да, поначалу она очаровала меня тем, что напрочь лишена суетного тщеславия, но теперь вот приходила мысль, что выглядит она… э-э… невзрачно и невзрачность эта, знаете ли, умышленная. Со временем я все чаще стал подмечать ее несуразную одежду, тяжелую солдатскую походку и засалившиеся волосы, которые хорошо бы помыть еще вчера.

А Дороти, со своей стороны, считала меня неоправданно вспыльчивым.

– Ты наверняка взбеленишься, однако… – начинала она, а дальше говорила о какой-нибудь мелочи вроде того, что в долгой поездке лучше вести машину поочередно.

– С чего ты решила, что я взбеленюсь? – удивлялся я, но в тоне моем сами собой возникали гневные ноты, ибо меня раздражало, что она так боится ранить мои чувства. И получалось, я подтверждал ее опасения. Я это видел по ее лицу, хотя она молчала. И эта ее сдержанность меня раздражала еще больше.

Уморительно вспоминать об этом.

Казалось, Дороти чего-то от меня ждет, но прямо о том не говорит. Иногда лицо ее вдруг мрачнело, и я обеспокоенно спрашивал:

– Что? Что такое?

Но она отмахивалась, мол, пустяки. Я чувствовал, что чем-то ее подвел, вот только не понимал чем.

Однажды ее послали на конференцию в Лос-Анджелесе, но она решила увильнуть от поездки. Дескать, не хочет так надолго оставлять меня одного. (Это было в самом начале нашей совместной жизни.)

– Не надо таких жертв ради меня, – сказал я.

– Так, может, вместе поедем? Не хочешь? Пока врачи заседают, для их жен и мужей устраивают автобусные экскурсии и всякое такое.

– Чудесно. Прихвачу с собой вязанье.

– Ну зачем ты так? Я же просто хочу…

– Я пошутил. За меня не волнуйся. Не думай, что без тебя я и шагу не ступлю.

Сказано это было вовсе не в упрек, да и кто счел бы мои слова упреком? Но Дороти сочла. Я это видел по ее лицу. Она промолчала и замкнулась.

Я попытался все сгладить.

– Но я благодарен тебе за беспокойство, – сказал я.

Нет, бесполезно. Весь вечер Дороти молчала, утром уехала на конференцию, и я так по ней скучал, словно у меня отняли часть меня самого. Наверное, она тоже скучала, потому что звонила по несколько раз на дню:

– Что ты сейчас делаешь? Так жалко, что тебя здесь нет.

Я уже раскаялся, что не поехал, и сам не верил, что упустил возможность побыть рядом с ней. Раз сто я поклялся себе, что впредь буду сговорчивее и не так скор на обиду, но вот она вернулась и первым делом устроила мне скандал из-за колючки, которую я засадил себе в указательный палец. Кроме шуток. Я подравнивал куст барбариса, вымахавший аж до балкона, а шипы-то у него микроскопические, и вытащить их ужасно трудно. Ладно, колючка вылезет сама собой, решил я, но она вылезать не торопилась, так что палец покраснел и распух.

– Что это? – накинулась Дороти. – Явный нарыв!

– Да, похоже, – согласился я.

– Что ты натворил?

– Ничего я не натворил. Подумаешь, колючку засадил в палец. Скоро нарыв созреет, и я ее вытащу. Чего ты?

– Как ты ее вытащишь?

– Пинцетом, как еще?

– Какой рукой? У тебя поранен палец на левой руке. Как правой рукой ты управишься с пинцетом?

– Я справлюсь.

– Нет, не справишься. Надо было обратиться за помощью. Вместо этого всю неделю ты сидишь и ждешь моего возвращения, вынуждая меня каяться: ах, дура я бестолковая, как же я могла бросить тебя один на один с такой напастью! И все другие меня осудят, все твои родные и сослуживцы скажут: нет, вы подумайте! В нужный момент ее не было рядом, а теперь у него общее заражение и ему грозит ампутация!

– Какая еще ампутация? Ты рехнулась, что ли?

Дороти молча взяла иголку, прокалила ее над спичкой, потом крепко ухватила мою руку и, неодобрительно поджав губы, одним точным движением проткнула мне палец, и колючка вылетела стрелой.

– Вот так вот, – буркнула моя супруга, дезинфицируя ранку.

Затем понурилась и щекой, нежной, как лепесток, прижалась к моей ладони.

С такими пустяками мы справлялись. Все улаживали и жили дальше. Конечно, былой восторг пригас, но у кого он пылает вечно? Самое главное, мы друг друга любили. Чтобы напомнить себе об этом, стоило лишь представить сцену нашего знакомства. Вот я, одинокий, неприкаянный, ничего не подозревающий, следом за медсестрой иду по коридору Рентгенологического центра. Сестра останавливается перед неплотно прикрытой дверью, легонько стучит. Потом распахивает дверь, я вхожу в кабинет, Дороти отрывает взгляд от книги. И начинается наша история.

Я встал с кушетки и огляделся в поисках трости, которая обнаружилась в углу комнаты. Потом вышел на крыльцо, запер дверь и зашагал по тротуару.

Налево на Клифтон-лейн, затем еще раз налево к Саммит-авеню, оттуда на Виндхёрст-авеню. Затем прямиком по Вудлон-роуд до Румор-роуд, моей окаймленной цветущими грушами улицы всего в три квартала. Смеркалось, но еще щебетали птицы. Пьють! Пьють! – кляузничала какая-то птаха, а прыскавшие в траве букашки создавали шумовой фон, который заметишь, если только специально прислушаешься.

Заломило поясницу, но так всегда бывало при ходьбе, а потому я не обратил внимания на боль. И даже прибавил шагу, ибо за плавным изгибом дороги должен был открыться мой дом. Вехой этого поворота служило дерево, породу которого я не знал. На нем всегда распускались розовые цветки, этакие огромные и мясистые, а нынче оно цвело так обильно, что я глубоко вдохнул, готовясь уловить сильный аромат. Однако цветками не пахло. Но как будто чуть-чуть повеяло изопропиловым спиртом и легким запахом мыла. Именно так всегда пахло от Дороти.

Затем я обогнул поворот и увидел ее на тротуаре.

Нас разделяло футов десять, она стояла спиной ко мне и разглядывала наш дом, но, заслышав мои шаги, обернулась. На ней были ее всегдашние широкие черные брюки и серая рубашка. В наступающих сумерках цвета эти чуть расплывались, но сама она была стопроцентно плотской, ну вот как мы с вами, и даже почему-то казалась еще реальнее – твердая, крепкая, непрозрачная. Я уже подзабыл ее непослушный темный вихор на макушке. И ее манеру по-утиному слегка крениться назад.

Чуть вздернув подбородок, она смотрела на меня в упор. Я остановился перед ней. Глубоко вдохнул. Я уж думал, что больше никогда не учую эту восхитительную смесь изопропилового спирта и простого мыла.

– Дороти, – позвал я. Не знаю, вслух ли. Может, просто окликнул ее в недрах своей души. – Душа моя. Единственная моя, неповторимая Дороти.

– Привет, Аарон, – ответила она.

Еще секунду смотрела на меня, потом развернулась и пошла прочь. Ощущения, что она меня покидает, не возникло. Почему-то я знал, что она побыла сколько могла и непременно еще вернется. И потому стоял и глядел ей вслед, не пытаясь догнать. Она дошла до конца квартала, свернула направо к Хоторну и скрылась из виду.

А я зашагал обратно. На дом я даже не взглянул. Что мне до него? В этаком трансе, я шел осторожно, еле-еле, словно был сосудом, до краев наполненным Дороти, и ужасно боялся ее расплескать.