В сентябре состоялось совещание по нашим планам на Рождество. Когда на улице температура за восемьдесят, а листья еще даже не начали желтеть, настроиться на зимний праздник нелегко. Мы собрались в кабинете Нандины: Айрин и Пегги устроились на двухместном диванчике, мы с Чарлзом – в офисных креслах, невесть откуда к нам приблудившихся. Разумеется, Пегги принесла домашнее печенье и холодный чай с мятой, за которые Нандина ее поблагодарила, хотя было видно, что она считает это излишним. («Иногда мне кажется, что я опять в начальной школе, а Пегги – мамаша из родительского комитета», – как-то раз пожаловалась сестра.) Из вежливости я взял одно печенье, но есть не стал, положил на салфетку.

Нынче Айрин была в своей легендарной юбке-дудочке, такой узкой, что ей пришлось вздернуть ее выше колен, иначе не сядешь, открыв на всеобщее обозрение длинные гибкие ноги, которые она могла переплести чуть ли не дважды, зацепив носок одной ступни за лодыжку другой. Как всегда, Пегги пришла в чем-то кружевном, усиленном шерстяной кофточкой с короткими рукавами в оборках, ибо вечно плакалась, что наш кондиционер уж слишком выстуживает помещение. Председательствовавшая Нандина была в блузке из дорогого магазина. Она сцепила ладони и оглядела собрание:

– Для начала хотелось бы узнать, нет ли у кого-нибудь гениальной идеи касательно нашей праздничной торговли.

Все молчали. Потом Чарлз проглотил печенье и чуть приподнял руку:

– Это покажется маленько грандиозным, но я вроде бы нашел способ продать всю серию «Дилетанта» целиком, все выпуски в одной упаковке.

Нандина, похоже, удивилась.

– Вы ведь слышали о родителях-наседках, – продолжил Чарлз. – Об этих нынешних типах, которые ежечасно названивают своим деткам-студентам, дабы удостовериться, что их чада живы-здоровы. Поверьте, я не предлагаю ничего особенного, тем более что девчонок еще надо уламывать покинуть отчий кров. Однако это именно то, что нужно остолопам: все выпуски в красивых ящиках под орех с раздвижными крышками. Открой ящик и получи руководство на все случаи жизни. Там не только «Дилетантское обустройство дома» или «Дилетантское воспитание детей», но вся дилетантская жизнь от начала до конца, от колыбели до могилы! Большое преимущество, что ящики исполняют роль блочного книжного шкафа. Детки устанавливают их в своих апартаментах, и чуть что – сдвинь крышку и читай инструкцию. Пора переезжать? Задвинь крышки и грузи ящики в фургон. Ты еще не готова к советам по кормлению грудью или разводу? Отправь этот ящик в подвал, пусть дожидается своего часа.

– Что, и «Дилетантский выход на пенсию»? – спросила Айрин. – И «Дилетантская организация похорон»?

– Или поставь в кладовку. Говорят, сейчас у всех есть кладовки.

– Что-то не верится, Чарлз, – сказала Нандина, – что даже родители-наседки зайдут так далеко.

– Верно, – подхватила Айрин. – Проще одарить их «Дилетантским расставанием с ребенком», и дело с концом.

– Мы это издавали? – удивилась Пегги.

– Нет, Пегги. Я пошутила.

– Это всего лишь идея, – сказал Чарлз. – Конечно, сначала надо продать другие книги. Возьми на заметку, Пегги.

– Раз уж мы заговорили о новых названиях, – подскочила Пегги, – я предлагаю «Дилетантскую жену в климаксе».

– Что-что? – переспросила Нандина.

– Помните, на прошлой неделе ко мне приходил мастер чинить плиту? Так вот он рассказал, как жена его, у которой климакс, доводит его до белого каления.

– Ну ей-богу, Пегги! – сказала Нандина. – Где ты находишь таких типов?

– Это не я! Его вызвал домовладелец.

– Значит, в тебе есть что-то такое. Кто ни придет, непременно загрузит тебя своими проблемами.

– О, я не против.

– Что касается меня, – сказала Айрин, – я всегда четко соблюдаю деловые рамки. Вот кухня, говорю, вот плита. Дайте знать, когда закончите.

Я засмеялся, но все другие уважительно покивали.

– Честное слово, я не виновата, – сказала Пегги. – Звонят в дверь, я открываю. Входит мужик и с ходу: жена, говорит, в климаксе.

– Кажется, мы отклонились от темы, – перебила Нандина. – Какие еще предложения по Рождеству?

Чарлз опять приподнял руку:

– Ну вот… – Он оглядел нас. – Боюсь злоупотребить вашим вниманием…

– Ничего, валяй, – сказала Нандина. – Похоже, сегодня вдохновение посетило только тебя.

Из-под кресла Чарлз достал книгу в богатом кожаном переплете: на коричневом фоне щедрое золотое тиснение, название в готическом шрифте. «Моя замечательная жизнь. Автор…»

– Кто автор-то? – спросила Нандина.

– Да кто захотит.

– Захочет, – поправила Айрин.

– Прошу прощенья. Вот же ляпнул-то… Значит, это задумано как рождественский подарок старому хрычу. Его отпрыски заключают с нами договор на издание папашиных мемуаров, вносят предоплату и получают болванку в кожаном переплете, на котором оттиснуто хрычево имя. Далее они преподносят подарок и объясняют папеньке, что ему осталось лишь записать свои воспоминания. После чего книга идет в печать. Легко и просто. – Чарлз вскинул книгу над головой и заманчиво переворошил страницы.

– А если старый хрыч удовольствуется рукописным вариантом? – спросил я.

– Нам же лучше. Печать уже оплачена, наше дело маленькое. Деньги, естественно, не возвращаются.

Я воздержался от упоминания «Дилетантского надувательства», а Пегги воскликнула:

– Ох, бедные его дети!

– Плотишь деньги и рыскуешь, – сказал Чарлз.

– А нельзя продавать только болванку без оплаты печати?

– Тогда чем это будет отличаться от альбомов «Бабуся вспоминает», которыми торгуют открыточные отделы?

– Роскошным переплетом.

Чарлз вздохнул.

– Во-первых, людям нравится, когда их слова напечатаны, – сказал он. – На этом в основном и держится наша контора. И потом, мы стараемся максимально удорожить свою продукцию.

– А если жизнь хрыча вовсе не была замечательной? – спросила Айрин.

– Уж тогда-то он сразу схватится за перо. Ему будет просто невтерпеж взяться за дело! Старикан усядется под елку и начнет строчить о собственных бедах, забыв про домочадцев.

– Ладно, спасибо, Чарлз, – сказала Нандина. – Тут есть о чем подумать. Идея с блочным книжным шкафом выглядит несколько… амбициозной, а вот над мемуарами определенно стоит поразмыслить. Какие еще предложения?

Все внимательно разглядывали стены, точно ученики, надеющиеся, что их не вызовут к доске.

Появления Дороти возымели удивительный эффект: все больше я смотрел на мир ее глазами. На совещании я сидел как чужак, поражаясь столь серьезному отношению ко всякой чепухе. Подумать только: набор инструкций, как проскользнуть по жизни. Солянка из военных мемуаров и сумасшедших философствований, на которые не взглянет ни одно нормальное издательство. И ради этого я живу?

Прежде я тешился мыслью, что после смерти мне откроется смысл моей жизни. Я и представить не мог, что его откроет чужая смерть.

После совещания все пошли обедать в угловое кафе, а я удалился в свой кабинет. Надо кое-что доделать, сказал я. Но, оставшись один, развернул кресло к окну и тупо уставился на унылый каменный пейзаж. Господи, как хорошо, что не надо изображать оживленность, что можно сбросить маску жгучей заинтересованности.

Я вспомнил, как Дороти стояла на Румор-роуд и смотрела на наш дом, как она сопровождала меня с обеда. Пришла мысль, что мы, по всей видимости, не общались вслух. Я беседовал с ней мысленно, и в кои-то веки слова мои лились свободно, без единой запинки. По правде, так помнились вообще все мои разговоры. Если в жизни с фразой «Б-б-будьте… люб-ббезны… сообщить с-свой адрес» я мучился, то в воспоминаниях легко произносил ее скороговоркой. Однако я себя не обманывал. Я прекрасно понимал, что на чужой слух речь моя подобна отрывистому звонку мобильника.

Но с Дороти все было иначе. Я плавно скользил от предложения к предложению, ибо произносил их мысленно. И она меня понимала. Это было так легко.

Однако сейчас я жаждал взаправдошности обычной жизни. Пусть мои гласные и согласные налезают друг на друга, пусть, обнимая жену, я отдавлю ей ноги, пусть при поцелуе мы столкнемся носами. Я хотел настоящего со всеми его изъянами и недочетами.

Я прикрыл глаза и всем сердцем взмолился: явись и просто положи руку мне на плечо. Но она не появилась.

Коллеги вернулись с обеда – в приемной послышались разговоры и смех. Скрипнул стул. Зазвонил телефон. Потом кто-то легонько ко мне постучался.

Я развернулся лицом к двери:

– Кто там? (Вообще-то я рявкнул «кто?».) Дверь приоткрылась, в щели возникла голова Пегги:

– Ты занят?

– Ну так…

Пегги вошла в кабинет и осторожно притворила дверь. (Ой-ой-ой, очередной задушевный разговор.) Она протянула руку – на салфеточной подстилке лежало печенье.

– Ты забыл это у Нандины. – Пегги положила печенье на пресс-папье. – Я подумала, вдруг ты голодный, ты же не обедал.

– Спасибо.

Под мышкой она держала банку с печеньем, расписанную розовыми и лиловыми гортензиями. Из-под крышки выглядывал кружевной краешек прокладочной бумаги. Пегги молча поставила банку на стол, словно надеясь, что я этого не замечу.

– Сегодня в «Обжираловке» день горячих бутербродов, – сказала она.

– Здорово. Значит, теперь только я пригоден к работе.

– Да, у меня уже крутит живот.

Я ждал, когда она уйдет, но Пегги придвинула к себе стул и уселась на самый кончик сиденья. Я это счел добрым знаком. Однако потом она стянула шерстяную кофточку, что определенно было дурным знаком. Пегги повесила кофточку на спинку стула и расправила рукавчики, растопырившиеся, точно алтей. Потом повернулась ко мне и сложила руки на коленях.

– Похоже, мое предложение никому не глянулось, – сказала она.

– Какое предложение?

– О жене в климаксе. Ты даже не помнишь?

– Ах да. – Я постарался вспомнить, что там говорилось о климаксе, и, помолчав, сказал: – Знаешь, поскольку сейчас мы сосредоточились на Рождестве…

– Нет, так оно всегда. Ты, Пегги, полноправный член команды, говорит Нандина, не представляю, что бы мы без тебя делали. Но стоит мне заговорить, меня затыкают. Утром никто не задумался над моим предложением, меня просто высмеяли за беседу с ремонтником. Идею мою не обсудили и не голосовали, а Нандина еще заявляет, что вдохновение посещает только Чарлза. Ты заметил, как она это сказала? Но идея-то моя хорошая! Она заслуживает серьезного внимания!

– Понимаешь… наверное… – я все пытался вспомнить, в чем, собственно, состояла ее идея, – она показалась чуть-чуть специфической…

– Специфической? Половина живущих на земном шаре проходит через климакс! Это уж никак не назовешь редким и необычным явлением.

– Да, верно, однако… Возможно, странной кажется формулировка. Я еще понимаю «Дилетантский климакс», но «Дилетантская жена в климаксе»… Не понятно, кому это адресовано.

– Нет, все понятно. – Пегги вытянулась в струнку, сцепленные пальцы ее побелели. – Это адресовано тому, кто нуждается в подобной информации, то есть мужу. Он ошарашен! Я не понимаю, что творится с моей женой! – говорит он. И мы растолкуем ему, что с ней такое. Подскажем, что она нуждается в его поддержке, ибо чувствует себя старой и бесполезной, посоветуем ему проявить особую заботу.

Ну да, в этом вся Пегги.

– Знаешь, я понимаю твою мысль, но некоторым очень неприятно, когда над ними трясутся. Ты это учитываешь? Ладно, женщина себя чувствует бесполезной, но не усилится ли это чувство, если муж будет с ней нянчиться? Она возьмет да пошлет его куда подальше.

– Вот в этом ты весь, – сказала Пегги.

– Что?

– Только ты способен послать того, кто к тебе добр.

– Да нет, я к тому…

– Нормальный человек скажет: ой, спасибо, милый; теперь мне гораздо легче; я себя чувствую любимой и нужной.

– Ну хорошо…

– А вот он ты – выставишь свои колючки, и мы ходим на цыпочках, боимся сказать что-нибудь не то.

– Что это мы вдруг съехали на меня?

– Это нехорошо, Аарон. Ты слишком многого от нас хочешь. Мы не умеем читать мысли! Мы тут бьемся как рыба об лед, стараемся прожить как можно лучше, чтоб не хуже других!

Пегги стремглав выскочила из кабинета, старательно грохнув дверью.

Боже ты мой.

Я пребывал в полной растерянности. Столь нелогичные беседы случались нечасто. Когда путь из точки A пролегал не к точке B, но к точке H. И даже к точкам X, Y, Z!

Срочно требовалась книжка «Дилетантская спятившая секретарша».

Коллеги все слышали? Уж грохот-то двери нельзя не заметить. Я прислушался, но ничего не уловил. В приемной царила мертвая тишина.

Я взял печенье. Осмотрел. Я вроде бы расстроился. Небывалый случай, чтоб Пегги вышла из себя.

Печенье овсяное, с шоколадной крошкой. Только не магазинный плоский кругляш, а этакая объемная долька из цельных хлопьев, присыпанная даже не стружками, а кусочками шоколада. На пробу я чуть-чуть откусил. На секунду шоколад охолодил язык, потом начал таять. Возможно, кто-нибудь счел бы это печенье сыроватым, а вот на мой вкус оно было пропечено в самую меру – слегка вязкое внутри и хрустящее сверху. И еще какие-то твердые крапины создавали интересный текстурный контраст. Орешки, что ли? Нет, не орешки. Нечто тверже и кольче. За размышлением я не заметил, как прикончил печенье, и тогда, поддев крышку банки, выбрал себе еще одно. Надо же выяснить, что это за вкрапления. Изрядно откусив, я стал задумчиво жевать. Отчетливый овсяный вкус – сразу видно, что использованы старые добрые хлопья, а не фигня быстрого приготовления. Хорошо бы сейчас стакан холодного молока, но нельзя получить все сразу. Я доел печенье и взял следующее. Потом еще одно. Глупо, конечно, но я прикрыл глаза, наслаждаясь разнообразием вкусов – овса и шоколада, озерцом растекавшегося по языку. Я проглотил, открыл глаза и снова откусил.

Жестяная банка для печенья тоже радовала глаз. Для каждого времени года у Пегги имелась своя банка: на Рождество – ярко-красная с Санта-Клаусом на крышке, на Пасху – бледно-зеленая с кроликом в шляпке, на лето – нынешняя с гортензиями, на осень – расписанная желудями. Я взял очередное печенье и, размеренно жуя, перевел взгляд на кофточку, пелериной висевшую на спинке стула. Вряд ли одеяние с короткими рукавами может согреть, но, видно, Пегги очень любила эту белую кофту со сборчатыми плечиками. По краю рукавов шли узенькие вязаные оборки (как же без них), еще две оборки украшали планку с пуговками. Могу спорить, у Пегги даже белье в оборках. Я провел приятную минуту, вообразив ее лифчик: кружева (наподобие бумаги в банке для печенья) обрамляют чашки и сходятся у нежной впадины меж грудей. Я сунул руку в банку, но она оказалась пустой. Одни лишь крошки. Я собрал их пальцем и тщательно его облизал. Потом испустил протяжный сытый вздох и, откинувшись в кресле, вновь развернулся к окну.

Замызганное окно цокольного этажа выходило на зады неопрятного кирпичного дома, рядом с обшарпанными деревянными крыльцами громоздились мусорные баки и пирамиды пустых ящиков из-под молочных бутылок. А возле них стояла Дороти. Она была абсолютно неподвижна, я даже не сразу понял, что это она.

До нее было футов двадцать, но я не знал, видит ли она меня, хотя взгляд ее был обращен к окну. Руки ее висели вдоль тела, сумки при ней не было. Она выглядела как человек, который не знает, что ему с собой делать. Как будто заблудилась. И не ведает, куда идти дальше.

Я неуклюже вскочил, но, пока добрался до окна, она развернулась и пошла прочь.