Как-то раз ночью я проснулся и услышал тихое бормотанье, доносившееся из спальни сестры. А потом однажды утром, бреясь в ванной, я глянул в окно и увидел Гила, который вышел из дома, сел в свой пикап и тихонько укатил.

Все понятно, я стал помехой. Пора вернуться домой.

Но ведь ремонт еще не закончен, сказали Нандина и Гил, когда вечером я объявил о своем решении. Ничего страшного, ответил я, подумаешь, с утра рабочие чуть-чуть обеспокоят. Ну ладно… раз ты так хочешь… – с заметным облегчением согласились оба. Сразу после ужина я начал паковаться. А на другой день, это была пятница, ушел с работы пораньше и переехал.

Сияющее жилье мое, полнившееся гулким эхом, смахивало на кукольный домик, девственно чистый и пустой. Но спальня была забита мебелью и коробками с вещами, а потому я разместился в гостевой комнате, из-за малых размеров избежавшей участи кладовки. Я порадовался предлогу не спать в своей кровати. Наверное, я боялся, что нахлынут воспоминания – не о супружеской жизни, но о тех днях после несчастья, когда ночь напролет я лежал без сна, гадая, как жить дальше.

Однако переехал я не только из-за Нандины с Гилом. Будем честными. Вторая и главная причина – в доме я надеялся увидеть Дороти. После ее появления на задах неприглядного здания прошло две недели, но она ни разу нигде не мелькнула. Тщетно я выглядывал ее на улицах, в толпе, во всяких очередях. На перекрестках я резко оборачивался, надеясь застать ее врасплох. Я усаживался на приметные скамейки и всеми силами старался почувствовать, как мы с ней соприкасаемся рукавами. Все напрасно. Она меня избегала.

Дома особенно внимательно я следил за тротуаром и задним двором, где Дороти появлялась раньше. В субботу я встал чуть свет, заглотнул импровизированный завтрак (два батончика мюсли из коробки с продуктами, стоявшей в спальне) и вышел на улицу, стараясь как можно тише стучать тростью, чтобы не тревожить соседей. Я обошел квартал, но встретил лишь чрезвычайно пугливую черную кошку, при моем приближении дунувшую прочь. В безлюдье я казался себе непомерно высоким. И охотно вернулся домой.

Солнце пригрело, и я уселся на кованый стул, который перетащил из палисадника на задний двор. М-да, лужайка представляла собой жалкое зрелище. Лето выдалось сухим, трава была как солома. Чахлые азалии сморщились, щепки, которыми засыпали яму от дуба, просели на добрый фут.

Наверное, я ополоумел, вообразив, что Дороти сюда придет. Здесь так голо. Ты весь на виду. И ни пятнышка тени, чтоб укрыться от палящего солнца.

Наконец я встал, сходил в дом за ключами от машины и поехал в магазин, где набрал гору провизии. Со стороны, поди, казалось, что я закупаю на семью из десяти человек. (Видимо, я решил залечь в своей берлоге и дожидаться появления Дороти сколь угодно долго.) Вернувшись домой, я достал из коробок кое-какую кухонную утварь и соорудил себе добротный сбалансированный обед – белки, углеводы, зелень. Затем опять уселся на кованый стул, поскольку иных занятий не было. Однако через минуту-другую встал и размотал садовый шланг. Трава под ногами хрустела. Я установил брызгалку возле азалий, отвинтил кран на полную мощь и вновь уселся на стул. В тот день я для себя открыл, какое удовольствие наблюдать за поливом лужайки.

Я прямо ощущал благодарность травы. Казалось, и птицы выражают признательность. Как будто слух о поливе разнесся по округе, и теперь птичья стайка, неведомо откуда взявшаяся, щебетала и плескалась в водяных каплях. На стуле с чересчур прямой спинкой сидеть было неудобно, завитки узора впивались в поясницу, и все равно меня охватило чувство небывалого покоя. Я запрокинул голову и, прищурясь, следил за водяной дугой, колыхавшейся туда-сюда, точно девичья юбка при ходьбе.

Я буквально затопил свой двор.

Лишь к вечеру, когда налетела кусачая мошкара, я отключил шланг. После ужина я расположился в неудобном каминном креслице, стоявшем в углу гостевой комнаты, и попытался читать, но вскоре накатила просто неодолимая сонливость. Отложив книгу, я улегся в постель и беспробудно проспал часов до девяти следующего утра.

В воскресенье спозаранку я перетащил часть коробок из спальни в кухню и расставил тарелки и продукты по шкафам, пахнущим свежей краской. Как приятно, когда все на своих местах. При Дороти это было совершенно невозможно.

Поймав себя на этой мысли, я мотнул головой, словно пытаясь стряхнуть нехорошее воспоминание.

Распаковав самое необходимое, я вышел на задний двор, точно заядлый болельщик, которому невтерпеж вернуться к игре. Трава еще была жухлой, но уже не хрустела. По чавкающей лужайке я перенес брызгалку к кустам бересклета и вновь уселся на чугунный стул.

Я уже знал, что в водяных струйках, подсвеченных солнцем, возникают видения. В смысле, миражи. Дороти, к сожалению, не возникала. Но я видел то вздымавшуюся коринфскую колонну в орнаменте, которая на макушке распускалась веером и тотчас рассыпалась на части, то даму в бежевом платье с турнюром. Самым причудливым было видение качелей: мужчина в майке раскачивал ребенка в детском сиденье. Конечно, я несчетно видел радуги и полотна переливчатой тафты, расстилавшейся по лужайке.

А вот Дороти не видел ни разу.

Потом я увидел женщину под зонтиком… но… погодите-ка… она была реальная. За кустами бересклета маячила Мими Кинг, перебиравшая ногами, точно девчонка, что готовится впрыгнуть под скакалку. Наконец она нырнула под струю, затем стряхнула и сложила зонтик.

– Привет, Аарон! – Мими заковыляла ко мне в своих воскресных туфлях на каблуках, которые, несомненно, оставляли дырки в хлюпающем дерне.

Я встал ей навстречу:

– Доброе утро, Мими.

– Такими темпами ты здесь вырастишь тропический лес.

– Надо же что-нибудь сделать для нашей планеты.

Мими установила зонтик меж ступней и оперлась на него:

– Ты вернулся?

– Решил, что пора.

– Мы боялись, ты съехал насовсем.

– Еще чего, – сказал я, словно подобная мысль меня не посещала.

– Давеча я говорю Мэри Клайд: надо бы, говорю, его известить, что эта фирма по уходу за лужайками все стрижет траву, которой уж и нету. А она мне отвечает: да в курсе он, наверняка строители ему сказали. Ну не знаю, говорю, им, по-моему, дела нет до лужайки.

– Присаживайся, Мими, – предложил я, переживая за ее туфли, густо облепленные грязью и жухлыми травинками.

Но старуха думала о своем:

– Это просто сама судьба, я ведь как раз собиралась пригласить тебя на ужин.

– Спасибо, только я…

– Хорошо бы, ты познакомился с моей племянницей. После смерти мужа она сама не своя, и я подумала, хорошо бы ей поговорить с тобой.

– Да я, знаешь ли, не особо разговорчив.

– А то, неужто я не понимаю? Но тут совсем другое дело. Муж-то ее умер в прошлый Сочельник, представляешь? Смерть его просто подкосила бедняжку Луизу.

– В Сочельник? – переспросил я. – Кажется, я слышал эту историю.

– Тогда тебе все ясно! Она смирилась с его неизлечимой болезнью, но и подумать не могла, что он скончается в Сочельник.

– Да, теперь для нее этот праздник не в праздник, потому как всякий раз он напомнит о покойном муже.

Я хотел всего лишь выразить сочувствие, но, видно, слишком преуспел в этом, ибо Мими изумленно вытаращилась:

– В самую точку! Вот видишь? Тебе есть что сказать.

– Нет-нет! – поспешно ответил я. – Ей-богу, я не владею никакими… житейскими премудростями или чем там еще.

– Премудростями?

– И потом, сейчас дел невпроворот. В доме жуткий кавардак! Все свалено в одну комнату: мебель, книги, всякий хлам, лампы, шторы, ковры…

Мне таки удалось ее заговорить. Мими вяло махнула рукой и пошла обратно, перед брызгалкой вновь раскрыв зонтик, хоть я тотчас любезно прикрутил кран. Тем более что лужайка напиталась водой хорошо.

Помянув кавардак в спальне, после обеда я решил навести там хотя бы относительный порядок. Расставлять все вещи по своим местам не имело смысла, они бы только мешали рабочим, но кое-что можно было выбросить. Скажем, медицинские пособия Дороти и кучу скопившихся ненужных безделушек.

Выяснилось, что многие книги промокли – не только жены, но и мои. Правда, они уже подсохли, однако обложки покоробились, а от бумаги исходил заплесневелый мышиный запах. Я открывал коробку за коробкой, удрученно перебирал книги и относил их в прихожую, чтобы потом рабочие все это выбросили. Однако я попытался спасти несколько своих любимых биографий и альбомы с семейными фотографиями. После маминой смерти я забрал эти альбомы и теперь чувствовал себя виноватым, что они в таком состоянии. Я перенес их в кухню и открытыми разложил на столешницах, надеясь, что полинявшие черные листы все-таки проветрятся.

С безделушками я не церемонился. На кой черт мне бронзовые башмачки? (Пара миниатюрных кроссовок, ой как остроумно.) Или фарфоровые часики, вечно отстающие, или ваза в виде тюльпана, которую кто-то подарил нам на свадьбу?

Ужинал я стоя, поскольку стол был занят альбомами. Пережевывая тако, я расхаживал по кухне и вглядывался в старые коричневатые фотографии. Мужчины в стоячих воротничках, женщины в платьях с рукавами «баранья нога», мрачные дети в негнущихся нарядах, похожие на ходячую рекламу. И никаких подписей. Наверное, создатель альбома считал это излишним – в тогдашнем маленьком мире все друг друга знали. Потом коричневатые фотографии сменились черно-белыми, а те – неестественных оттенков цветными, но опять ни одной подписи. Ни под свадебным фото родителей, ни под снимком Нандины в крестильной сорочке, ни под фотографией, где мы с сестрой на чьем-то детском дне рождения. Единственное фото с моей свадьбы тоже не имело подписи. Мы с Дороти стоим на ступенях церкви, вид у нас скованный и растерянный. Оба дурно одеты: я в коричневом пиджаке, из рукавов которого торчат запястья, Дороти в ярко-синем вязаном платье, некрасиво обтянувшем выпирающий живот. Через пятьдесят лет кто-нибудь увидит этот альбом на блошином рынке, взглянет на нас и перелистнет страницу, даже на секунду не заинтересовавшись, кто мы такие.

В силу разных рабочих графиков с мастеровыми я почти не пересекался. В будни они приходили рано, но в это время я уже заканчивал завтрак. В утренней прохладе дымили их бумажные стаканы с горячим кофе. Работяги шумно вытирали ноги о коврик в прихожей, извещая о своем прибытии. Мы перебрасывались парой фраз о погоде, и я уходил на службу, а когда возвращался, уже не было ни рабочих, ни следов их пребывания, кроме кучки инструментов на мятой подстилке в углу гостиной. Однако в доме что-то витало, нечто ощутимее запаха табачного дыма. Казалось, своим появлением я перебил разговор о жизни гораздо богаче и насыщеннее моей собственной, и я проходил по пустым комнатам, не только утверждая себя хозяином дома, но еще питая крохотную надежду, что где-нибудь завалялся кусочек этой насыщенной жизни для меня.

Но вот в пятницу я вернулся домой, а двое рабочих еще не ушли. Один заканчивал покрывать лаком пол на веранде, другой расхаживал по дому и собирал банки с краской, кисти и валики в картонную коробку.

– Мы уж хотели уйти, – сказал рабочий с коробкой, – но оказалось, Гэри купил лак не того оттенка, пришлось задержаться.

– Я тут ни при чем, братан, – возразил Гэри. – Это Гил записал неправильный номер.

– Да фиг-то с ним. По любому, мы закончили. Надеюсь, вам понравится, как все получилось.

– В смысле, закончили совсем? – спросил я.

– Ага.

– Все-все сделано?

– Ну если только еще что-нибудь пожелаете.

Я огляделся. Все безупречно: белые стены гостиной сияют, новенькие полки на веранде ждут, чтобы их заполнили. Кто-то подмел опилки, убрал бумажные стаканы и крышки-пепельницы. Почему-то мне стало одиноко.

– Да нет, больше ничего, – сказал я.

Гэри выпрямился и положил кисть на банку:

– Только сюда пока не заходите, ладно? Сутки. А потом еще пару дней ходите тут в обуви. Вы не представляете, сколько людей думают, что сберегают пол, разгуливая в носках. Ничего хуже не придумаешь.

– Просто гробят пол, – поддержал второй рабочий.

– Тепло от ног…

– Катыши со старых носков…

– Пятки топочут по половицам…

Рабочие еще постанывали и качали головами, когда открылась входная дверь. Я знал, что это Гил, потому что он всегда стучал, перед тем как войти.

– Здорово, ребята, – сказал он, появившись в арке гостиной. Как всегда, он уже переоделся в хаки и чистую рубашку. – Привет, Аарон.

– Здравствуйте, Гил.

– Как тут наши дела?

– Только что закончили, босс, – сказал рабочий с коробкой.

Гил оглядел пол на веранде:

– Смотрится хорошо. Теперь сутки сюда не заходите, а потом еще пару дней…

– Я знаю, в носках нельзя, – сказал я.

– Хуже не придумаешь, – кивнул Гил.

Он проводил рабочих в прихожую и, хлопнув Гэри по плечу, напомнил, что в понедельник утром они начинают у миссис Маккой. (Меня кольнула детская ревность.) Потом вернулся в гостиную.

– Выходит, тут вы закончили, – сказал я. В пустой комнате голос мой отдавался гулким эхом.

– Все как новенькое.

– Даже лучше. Я признателен вам за прекрасную работу, Гил.

– Обращайтесь, если не дай бог что.

– Не дай бог, – согласился я.

– В понедельник я пришлю пару человек расставить мебель. Вы здесь будете, чтоб сказать, что куда?

– И без меня справятся. В таком маленьком доме и так все ясно.

Гил кивнул и обернулся вокруг себя, оглядывая гостиную.

– Вам понадобятся мойщики окон. Если хотите, у меня есть список фирм.

– Наверняка сестра кого-нибудь знает.

– Кстати, чуть не забыл! – Гил шлепнул себя по карману. Я подметил нарочитую небрежность его тона и этакую театральность жеста. Из кармана он достал коробочку синего бархата, явно футляр для кольца.

– Ого! – сказал я.

– Тут вот… – Гил поднял крышку и шагнул ближе, я уловил сильный аромат лосьона после бритья. Золотое кольцо с маленьким переливающимся бриллиантом.

– Очень красивое, – сказал я. – Кому это?

– Ха-ха-ха.

– Она знает?

– Чисто теоретически. Мы заводили разговор о женитьбе. Черт, надо было, наверное, сначала с вами поговорить. В смысле, попросить ее руки и все такое.

– Да забирайте! – Я беззаботно махнул рукой.

– Спасибо. – Гил ухмыльнулся, разглядывая кольцо. – Камешек, конечно, маловат, но ювелир говорит, что чистой воды. Мол, ни малейшего изъяна. Поверил ему на слово. Как будто я в этом разбираюсь…

– Ей очень понравится, – сказал я.

– Надеюсь. – Гил все рассматривал кольцо.

– А как вы узнали, какой нужен размер?

– Обмерил ее колечко с опалом, пока она была в душе. – Гил взглянул на меня и покраснел, словно приоткрыл мне нечто запретное.

– Вы молодец, – сказал я. – Что ж, о лучшем зяте нельзя и мечтать.

– Спасибо, Аарон. – Гил закрыл коробочку и спрятал ее в карман. – Там продается кольцо под стать этому, но я решил, пусть сперва Нандина его посмотрит. Она хочет, чтоб я тоже был с кольцом.

– Да, сейчас так заведено. – Я хотел показать свою левую руку, на которой по-прежнему носил кольцо, но почему-то передумал. Вдруг это будет бестактно?

Те, кто покупает обручальные кольца, не желают напоминаний о том, что настанет день, и кому-то из них медсестра (или гробовщик) передаст кольцо его половины.

Ждать до понедельника было томительно, и я сам потихоньку занялся обстановкой – расстелил ковер в гостиной, расставил по местам кое-что нетяжелое из мебели. В субботу вечером, когда пол веранды просох, я поставил уцелевшие книги на новенькие полки. Потом из кухни принес фотоальбомы и выстроил их по годам. Но даже самые свежие фото были не такие уж свежие. Последний снимок – мамин куст цветущей буддлеи – шел сразу за нашей свадебной фотографией и, значит, был сделан в конце лета 1996-го. В крайнем случае, 97-го, ибо отец умер в самом начале 98-го, а в нашей семье фотографировал только он.

Манера не подписывать снимки напомнила о старых кладбищах, где имена на надгробиях стерлись, и теперь не скажешь, кто под ними лежит. Вот маленькая серая плита, на которой выгравирован едва различимый барашек, а значит, здесь похоронен ребенок, но имени его и слов горюющих родителей уже не прочтешь. На камне остались лишь отдельные щербины, и сами родители умерли, и все забыто.

Горько было смотреть даже на мамину буддлею, хваставшую цветочными гроздьями насыщенно пурпурного цвета. Хотя куст этот был жив – он стоял на заднем дворе Нандины, и я видел его всякий раз, как выносил мусор.

На свадебном фото Дороти была, конечно, без своей всегдашней сумки, но ремешок дамской сумочки точно так же пересекал ее грудь, хотя вряд ли какой-нибудь вор позарился бы на разбухший параллелепипед грубой коричневой кожи, мало чем отличавшийся от ранца.

– Хочешь, я буду в белом платье? – спросила Дороти. – Я готова, никаких возражений. Наша регистраторша знает один магазин для новобрачных, мы с ней туда сходим. Вариант без бретелек, конечно, не годится, но можно такое с глубоким вырезом, только чтоб без кружев и не ослепительно белое, понимаешь меня? Еще я подумываю о букете белых цветов. Гипсофилы или розы… а у апельсина цветки белые? Я знаю точно, что не оранжевые, хотя это было бы логично. Разумеется, никакой фаты, длинного шлейфа и всякого такого. Что-нибудь классическое, элегантное и праздничное. Что скажешь?

– Да ни к чему все это, господи боже мой, – ответил я.

– Ах так…

– Слава богу, мы с тобой не из тех, для кого это важно.

– Ну да, конечно.

На фотографии она в синем вязаном платье, которое ей не очень идет, хотя в жизни, помнится, выглядело вполне симпатично. (Вы замечали, что фото всегда подает человека в этаком невыгодном свете?) Но я никогда не придавал значения подобным вещам. Тогда я просто радовался, что заполучил желанную женщину. И я думаю, она тоже радовалась, что заполучила меня – полную противоположность приставучему «соседу», который слишком много от нее требовал.

Тогда почему наш брак оказался таким несчастливым?

Ведь он и впрямь был несчастливым. Теперь я могу это сказать. Или, во всяком случае, нелегким. Негармоничным. Несогласованным. Похоже, мы так и не стали парой, как другие супруги. Сейчас я думаю, что нам, может, стоило бы пройти какие-нибудь курсы.

Однажды (приближалась наша годовщина, пятая, кажется) я пригласил Дороти на ужин.

– Я думаю, в «Старой бухте», – сказал я, – где прошло наше первое свидание.

– Ой, только не «Старая бухта». Там такая темень, что даже меню не прочтешь, ты забыл?

– Ну нет так нет. – По правде, я немного расстроился. Хоть ради сентиментальности могла бы согласиться. – Тогда где?

– Может, «Жан-Кристоф»?

– Избави бог!

– А почему?

– Жутко манерный ресторан. Между блюдами тебе подают какую-то крошечную фигню, а ты должен изображать удивление и признательность.

– Так не изображай. Скрести руки на груди и сердито зыркай.

– Очень смешно. Почему ты вообще вспомнила о «Жане-Кристофе»? Опять твоя регистраторша подсказала? Когда мы начали встречаться, этого ресторана еще не было.

– Ох, я не знала, что нужно соблюдать историческую достоверность.

– Дороти, не надо так, а?

– А что я делаю? Это ты зазываешь меня в заплесневелую харчевню, где едали твои предки. Но стоит мне возразить, как ты впадаешь в бешенство и отвергаешь все мои варианты.

– Я не отвергаю «все твои варианты», я отверг только «Жана-Кристофа». Так уж вышло, что мне не нравится ресторан, где официанты требуют к себе внимания больше, чем моя дама.

– Хорошо, тогда где тебе нравится?

– О черт, мне уже все равно. Пусть будет «Жан-Кристоф».

– Если тебе все равно, зачем вообще что-то затевать?

– Ты нарочно все извращаешь? Я хочу поужинать в хорошем месте, но желательно без ощущения, что я участвую в каком-то спектакле. По-моему, сгодился бы ресторан, с которым связаны определенные воспоминания. Но если тебя заклинило на «Жане-Кристофе», хорошо, мы идем в «Жан-Кристоф».

– Это всего лишь предложение. Есть куча других вариантов.

– Например?

– Например, «Бо Брукс».

– Что? Отмечать годовщину в крабовом ресторане?

– В начале наших отношений мы пару раз туда ходили. Он, безусловно, отвечает критерию «определенных воспоминаний».

– Да, но… – Я осекся. – Похоже, ты и вправду не понимаешь.

– Чего я не понимаю?

– Ладно, проехали.

– Но я и не пойму, если ты отказываешься об этом говорить. – Тон ее стал докторским – очень спокойным и урезонивающим. – Давай-ка с самого начала, Аарон, и конкретно: каким тебе видится наш праздничный ужин?

– А тебе каким он видится? Ну, поднатужься и выдвини собственную идею.

– Я уже ее выдвинула. Насколько я помню, даже две идеи, но ты обе забраковал. Теперь твой черед.

Зачем я все это рассказываю?

Забыл.

И даже запамятовал, где в конце концов мы поужинали. Куда-то пошли, не помню. Однако запомнилось то уже привычное ощущение, изматывающее и безнадежное, что мы заточены в некоей клетке и рьяно грыземся, хоть у обоих нет ни малейшего шанса на победу.

Я мыл овощи к ужину и, потянувшись за полотенцем, увидел Дороти.

– Ты пришла, – сказал я.

Она стояла совсем близко, даже чуть отпрянула, когда я обернулся. Как всегда, на ней были простая белая рубашка и черные брюки. Она казалась печальной и задумчивой – голова склонена набок, брови приподняты.

– Я уж думал, ты больше не придешь.

Похоже, слова мои ее не удивили, она просто кивнула, не сводя с меня взгляда, и я, конечно, обеспокоился.

– Это из-за печенья? – спросил я. – Ты обиделась, что я съел Пеггино печенье?

– Ты ни разу не обмолвился, что любишь печенье, – сказала Дороти.

С чего это мне взбрело, что прежде она не говорила вслух? – подумал я. Голос ее был абсолютно реальный – тихий, глуховатый и очень ровный.

– Что? Но я не люблю печенье!

– Я бы его испекла.

– О чем ты? Не надо мне никакого печенья. Господи, зачем тратить время на разговоры о всякой ерунде?

– Ты сам об этом заговорил.

Опять двадцать пять. Я вдруг почувствовал смертельную усталость.

– Я всегда считала, что во всем виновата твоя мать. Она так над тобой тряслась. Неудивительно, что ты стал шарахаться от людей. А потом я подумала: она ли виновата? Никто не ведает, почему один человек влияет на нас сильнее другого. Может, все дело в твоем отце, который не трясся над тобой?

– Я шарахался от людей? Это неправда, Дороти. Ты на себя-то взгляни! Даже в ресторан являешься в докторской куртке и с огромной сумкой. Всегда представляешься «доктор Росалес». Печенье испекла бы? Да ты ни разу чаю не заварила, когда я валялся с простудой!

– А если б заварила, что бы ты сделал? Могу спорить, отшвырнул бы чашку. Я знала, что обо мне думают другие – твои мать и сестра, твои сослуживцы, – и меня это задевало… Я буквально читала мысли твоей секретарши. Бедный, бедный Аарон, жена его такая бессердечная, такая неласковая, такая черствая. Ни капельки его не ценит, не то что мы. Много ты понимаешь! – хотелось мне сказать. Чего ж тогда он не женился на какой-нибудь ласковой и внимательной? Думаешь, мы бы с ним сошлись, будь я такой?

– Мы сошлись вовсе не поэтому, – возразил я.

– Разве?

Дороти отвернулась к окну. Во дворе работала поливалка, и я видел, как взгляд Дороти туда-сюда ходит вслед за струей.

– Мне предлагали работу в Чикаго, – задумчиво сказала Дороти. – Ты даже не знал об этом. Один мой бывший преподаватель, которого я обожала, предложил работу гораздо лучше здешней – не по деньгам, просто много интереснее и престижнее. Мне ужасно польстило, что он вообще вспомнил обо мне. Но мы с тобой первый раз сходили в кино, и я только о тебе и думала.

Я уставился на нее. Казалось, у меня в голове переставляют тяжелую мебель.

– Мы уже были женаты, но когда я слышала, как в процедурной какой-нибудь пациент расстегивает бандаж на липучке, я всегда вспоминала тебя.

Я хотел подойти ближе, однако боялся ее спугнуть. Тем более что она, похоже, не поощряла нашего сближения и неотрывно смотрела на поливалку.

– Может, я нарочно оставил ту занозу, – сказал я и, сомневаясь, что она поняла, добавил: – Не для того, конечно, чтобы ты казнилась из-за поездки в Лос-Анджелес. Наверное, подсознательно… я хотел, чтоб ты знала: я в тебе нуждаюсь.

Теперь Дороти взглянула на меня.

– Надо было пойти в этот «Бо Брукс», – продолжил я. – Подумаешь, крабовый ресторан, ну и что? Мы бы нарядились – ты в длинном белом подвенечном платье, я в смокинге – и сели бы на террасе, где вся остальная публика в майках и джинсах. Все бы на нас глазели, а мы, пока шли к своему столику, с грациозным королевским величием махали бы им рукой, и народ вокруг хохотал бы и аплодировал. Твой длинный шлейф цеплялся бы за занозистые половицы, и я бы его подхватил и донес за тобой к твоему стулу. «Две дюжины ваших громадин и кувшин холодного пива», – усевшись, приказал бы я официантке, и она бы расстелила простыни коричневой бумаги, на которые потом вывалит оранжевую гору обжигающе горячих крабов.

Дороти молчала, но лицо ее смягчилось. Она как будто даже чуть улыбалась.

– Официантка предложила бы нам нагрудники, но мы бы отказались – мол, это для туристов. А потом ухватили бы молоточки и загрохотали ими, точно детсадовцы в игровой час. Ошметки панцирей летели бы на твое платье и мой смокинг, но мы бы только смеялись – подумаешь! – и колотили молотками еще сильнее.

Дороти уже улыбалась по-настоящему, лицо ее как будто сияло. Да и вся она светилась, мерцала и набирала прозрачность. Знаете, как бывает: скосишь глаза вбок и вроде бы видишь свой нос, а через секунду только его контур. Потом она пропала вовсе.