1
Дочь Моргана, Лиз, наконец-то родила – в наихолоднейшую ночь самого холодного, какой кто-либо помнил, февраля. Вылезать из постели и отвозить Лиз в больницу пришлось Моргану. Потом, разумеется, приехал из Теннесси ее муж Честер, и, когда Лиз выписали, она, Честер и малышка на несколько дней, которые требовались Лиз, чтобы набраться сил перед дальней дорогой, заняли ее прежнюю комнату. Между тем дом продолжал наполняться людьми – как будто вода поднималась из затопленного подвала. Несколько раз заглядывали Эми и Джин с детьми, из Шарлотсвилла приехали двойняшки, а из Нью-Йорка – семейство Молли, и ко времени, когда появились Кэйт с бойфрендом, разместить их было негде – только в кладовке на третьем этаже, под самой крышей. Это произошло в уик-энд. К понедельнику они разъедутся, напоминал себе Морган. Он любил их всех, был без ума от них, но жизнь в доме стала несколько затруднительной. Дочери, которые не ладили в прошлом, лучше с тех пор ладить не стали. Новорожденная, похоже, страдала коликами. А времени на то, чтобы повидать Эмили, не оставалось вовсе.
– Если кормить детей на кухне, – сказала, загибая пальцы, Бонни, – в столовой будут сидеть за столом шестнадцать взрослых, или пятнадцать, если Лиз захочет поднос в постель, но тогда матери станут то и дело бегать проверять детей, поэтому лучше, наверное, накормить их пораньше. Хотя в этом случае, едва мы сядем за стол, дети начнут носиться вокруг нас как сумасшедшие, к тому же – только сейчас вспомнила – Лиз сказала, что в половине восьмого заглянет ее старая соседка по колледжу, поэтому садиться есть слишком поздно мы не можем. Или она подразумевала, что соседка придет на ужин, как по-твоему? Но тогда за столом окажется семнадцать человек, то есть если Лиз не захочет есть в постели, а она, естественно, не захочет, раз ее подруга будет сидеть внизу, а приборов у нас хватит только на шестнадцать, значит, придется разделиться, скажем, я, ты, Бриндл и твоя мама – в первую смену, а во вторую девочки с мужьями и… о господи, Дэвид же, насколько я знаю, еврей. Ничего, что я ветчину на стол подаю?
– Дэвид – это кто? – спросил Морган.
– Бойфренд Кэйт, Морган. Будь повнимательнее. На самом деле все очень просто.
После ужина один из внуков сломал палец на ноге, а может, и не сломал, наверняка никто сказать не взялся, но все согласились, что на сломанные пальцы ноги шин не накладывают, поэтому не стоит беспокоить доктора в нерабочее время. Вообще-то Морган был не прочь свозить мальчика в больницу, которую он теперь и во сне мог найти. Морган нуждался в свежем воздухе. Гостиная выглядела морем человеческих тел – в ней читали, вязали, боролись, ссорились, играли в настольные игры, ковырялись кочергой в камине, сидели развалясь, зевали, разговаривали о политике. Шторы оставались неопущенными, и давившая на стекла темнота делала все происходившее в доме еще более мрачным. Гарри, черный лабрадор Луизы, изгрыз большой упаковочный пакет, разбросав мелкие серые клочья по всему ковру.
Морган поднялся в спальню, там стояли у комода и размалевывались губной помадой Бонни две малявки. «Кыш! Кыш!» – закричал Морган. Они подняли к нему чумазые лица крошечных пожилых пьянчужек, однако приказа не выполнили. Он вышел, хлопнув дверью. В холле ему ударил в ноздри застоявшийся здесь запах ветчины, и Морган почувствовал себя толстяком. Он услышал крик малышки, ее надрывный голос словно впивался ему в поясницу. «Это уж слишком!» – сказал он этому, как его, Дэвиду, тощему, ученого вида молодому человеку, только что сошедшему, держа в руке книгу в бумажной обложке, с третьего этажа. Дэвид был слишком вежлив, чтобы ответить что-нибудь, но по одному тому, как он спускался с Морганом по лестнице, тот понял, что Дэвид ему сочувствует.
Бонни вышагивала с малышкой на руках по прихожей – другого места в доме, судя по всему, не осталось.
– Ты можешь немного подержать Памми? – спросила она.
– Памми? А, малышку.
Брать ее на руки Моргану не хотелось, однако Бонни выглядела такой измочаленной, серой от усталости. Он принял от нее девочку – маленький, теплый, обмяклый комочек. Нечего и сомневаться, исслюнявит все плечо его костюма в тонкую полоску, который Морган всегда надевал в случаях, когда хотел выглядеть главой семьи.
– По-моему, Бонни, мы слишком далеко зашли с этими гостеваниями, – сказал он.
– Ну, Морган, ты так всегда говоришь. А стоит им уехать, ты уже на следующий день бродишь по дому, как потерявшая щенков собака.
– Да, но, видишь ли, их с каждым приездом становится все больше. И задерживаются они все дольше.
Из кухни вышла Молли с ведром в руке.
– Кристофера вырвало, – сообщила она.
– Ну, как тебе покамест нравится наш мир? – спросил у малышки Морган.
В дверь позвонили.
– Кто бы это был? – удивилась Бонни.
– Наверное, соседка Лиз.
– Ну ей-богу, Морган. Соседка Лиз в гостиной сидит.
– Правда?
– Она и ужинала с нами, Морган.
Он открыл одной рукой дверь, за ней стояла в ожидании Эмили. Он увидел ее как лучистую вспышку бледного света. И почувствовал, что все вокруг ожило и повеселело.
– О, – произнес он.
Эмили улыбнулась. В руке она держала перевязанный красным шпагатом пакет. По какой-то лишенной логики причине Моргану показалось, что подарок предназначен ему. Что она и есть этот подарок. Тут Бонни сказала: «Эмили!» – и шагнула вперед, чтобы поцеловать ее. Эмили смотрела на Моргана поверх плеча Бонни. Потом, серьезная, отстранилась от нее, протянула руку к Моргану и, похлопав малышку по голой ступне, сказала:
– Красавица!
Глядя ему в глаза.
Девочка собралась с силами, чтобы зареветь снова, но вдруг икнула и поникла – быть может, ее застал врасплох задувавший в дверь ледяной ветерок, быть может, прикосновение холодной руки Эмили.
– Входите же, – пригласила Бонни. – Вы, наверное, замерзли! На машине приехали? Видели вы когда-нибудь такую погоду?
Она повела Эмили в гостиную, Морган пошел следом. Эмили воспринималась им как единственная здесь точка покоя. Она стояла в центре гостиной, а все остальные толклись вокруг нее. В том, как она вручила пакет Лиз, было что-то замечательно официальное – Эмили словно не была уверена, что его примут. Но Лиз, беря пакет, уже восторженно вскрикивала. Материнство словно увеличило ее в размерах, опушило по краям, обратило в подобие снежного заряда, состоящего из купального халата и млечных ароматов. И конечно, ей понравилась извлеченная из пакета кукла, ягненок. Кукла переходила из рук в руки, каждый предпринимал попытку поуправлять ею. В конце концов стеганая мордочка ягненка уткнулась носом в щеку малышки. Та испугалась и забила по воздуху кулачками.
– Налей Эмили выпить, ладно? – сказала Моргану Бонни.
Он нагнулся, чтобы опустить малышку на колени Луизы. Та приняла ее неуверенно, продолжая сжимать шишковатой рукой бокал портвейна.
– Что это? – спросила она.
– Это ребенок, мама.
– Мой?
Морган передумал, снова взял малышку и отдал ее Бриндл. Бриндл, читавшая каталог почтовых заказов, передала девочку двойняшкам. Девочка явно сочла все происходившее лучшим из развлечений за день.
– Вылитая Лиз, – сказала Эмили. – Правда? Очень похожа. Только глаза как у Честера.
– Эмили, милая, а где же Леон? – спросила Бонни. – И Гина? Ей не захотелось посмотреть на маленькую?
– У нее в понедельник доклад по естественным наукам. Весь уик-энд с ним провозилась.
Морган представил себе их примолкшую квартиру: голую, чистую гостиную и Гину, сосредоточенно вникающую в книгу.
– Ну хотя бы Леон, – сказала Бонни. – Вы могли привезти Леона.
– Он смотрел какую-то телепередачу. А я сообразила, что если стану дожидаться ее окончания, то девочку уже спать уложат.
Два года назад Мередиты купили маленький телевизор. Морган все время забывал об этом. Каждый раз, как Эмили упоминала о нем, Морган мысленно моргал, ему приходилось производить разрушительную внутреннюю подстройку. Он подошел к буфету, налил бокал хереса – единственного напитка, который Эмили на его памяти соглашалась попробовать. И вручил бокал ей, как раз снявшей пальто.
– Давайте я его повешу, – сказал он.
– Не стоит. Я смогу задержаться лишь на минуту.
Эмили сидела на кушетке, беседуя с Бонни и Лиз, а Морган, покашливая, слонялся по гостиной. Переступил через игру «Монополия», подбросил еще одно полено в камин. Завел стоявшие на каминной полке часы. Присел, покряхтывая, на корточки, чтобы подобрать обертку от подарка Эмили, аккуратно сложил ее – пригодится. Обертку она могла разукрасить сама или купить в «Мастерах на все руки». Бумагу покрывал ксилографированный узор из маленьких колокольчиков. Моргану нравились старомодные, усвоенные в маленьком городке обыкновения Эмили – подарки по всяческим поводам, почтовые открытки, благодарственные записки, рождественские фруктовые торты, неизменное внимание к официальным датам. Эмили была самым правильным человеком, какого он знал. (Некоторое время назад ей удалось вырваться на одну ночь из дома – на единственную их общую ночь. Они так устали урывать минуты. Леону она сказала, что поедет в Виргинию. Встретившись с Морганом в «Патрицианском отеле», Эмили настояла на том, чтобы указать в регистрационной книге свое настоящее имя, – написала имя, адрес и номер телефона, держа ручку вертикально, под прямым углом к бумаге, на восхитивший его чудной, чопорный манер. Позже Морган спросил, почему она не записала выдуманное имя? Это было бы неправильно, ответила Эмили.)
– Я поставила машину на углу, – рассказывала она Бонни, – а выйдя из нее, увидела эту семейку. Мужчина, женщина и двое детей. Один из них упал, заплакал, и я остановилась посмотреть, что с ним, – вы знаете, как это бывает, когда ребенок плачет. Мальчик отделался всего лишь царапиной, чем-то в этом роде, ссадиной на коленке. Однако его отец был, по-видимому, слепым. Не понимал, что случилось. И все время повторял: «Что там, Дороти? Дороти, что такое? В чем дело, Дороти?» – а Дороти не отвечала. Она взяла на руки плакавшего ребенка, потом другого, постарше, слишком большого, по правде сказать, чтобы его нести, пристроила их на свои бедра, а она была сильно укутана и нагружена – зимнее пальто, шарфы, дамская сумочка и огромная хозяйственная сумка, не знаю с чем, с продуктами или с вещами, при уличном свете не разберешь. Покачивалась, еле ковыляла. А он все спрашивал: «Что такое?» – и отчаянно шарил вокруг себя руками. «Никлас не может идти». Он спросил: «Почему не может? Ради бога, что случилось?» – и она вышла из себя и сказала: «Подожди, говорят тебе, успокойся. Стой здесь, я скоро вернусь. Джейсон, ты целую тонну весишь. Держись за мамочку, Никлас…» Мне хотелось сказать ему: «Это царапина, ничего страшного». И сказать женщине: «Зачем подгонять сюда машину? Зачем вы это делаете? А если подгонять, так оставьте детей с ним, и сумки тоже. Он со всем справится. Зачем отталкивать его? Зачем вести себя так, ну, враждебно, не по-людски?»
– Ах, когда видишь людей с подобными дефектами, – сказала Бонни, – хочется поблагодарить звезды за то, как легко нам живется. Не правда ли?
Ничего-то она не поняла. И все остальные тоже, полагал Морган. Они продолжали бросать кубики, позвякивать вязальными спицами. В камине обвалилось полено, выбросив наружу сноп искр. Пес пошевелился и неуверенно помахал хвостом. Бриндл перевернула страницу каталога – безвкусные, расплывчатые иллюстрации. Изумительная мыльница, прочитал Морган. Замечательный Вечный Пинцет! Поразительный Уловитель Волос, Позволяющий Сэкономить На Ремонте! Он поднял взгляд и встретился глазами с Эмили. Она выглядела прекрасно отчужденной, настолько отличной от всех, что казалась даже более юной, чем дети.
Когда ей настала пора прощаться, не кто иной, как Бонни, попросила Моргана проводить ее до машины. Исходя из своей искаженной картины городской жизни, Бонни сказала: «Позаботься, чтобы она заперла дверцы, Морган. Сам знаешь, какие странные люди бродят теперь по улицам». Эмили позволила Моргану подать ей пальто, попрощалась со всеми, пожелала спокойной ночи, поцеловала Бонни в щеку. «Загляните к нам на той неделе, – сказала Бонни. – Позавтракайте со мной, пока Гина будет в школе. Мы так давно не завтракали вдвоем! Что с вами случилось?» Эмили не ответила.
Она и Морган спустились по ступенькам, вышли на улицу. Ночь была до того холодна, что воздух казался каким-то кремнистым, каблуки Моргана звенели, словно ударяя по металлу. Он закутался в парку, натянул на голову капюшон, а вот пальто Эмили вовсе не выглядело теплым, и даже при том, что она была в черных колготках, ее тонкие, как бумага, туфельки вряд ли служили защитой от стужи. Морган взял ее за руку. Маленькие, аккуратные костяшки, щепотка холодных пальцев.
– Завтра воскресенье, – сказал он. – Полагаю, выбраться ты не сможешь.
– Думаю, нет.
– Может быть, в понедельник.
– Может быть.
– Выйди во время ужина, купить молока или еще чего. Я задержусь в магазине.
– Я слишком часто делаю это.
– Но он же ничего не говорит, верно?
– Не говорит.
Ладони их расцепились, разделенные этим «он» – словом, которое означало: нам есть что скрывать. Между собой они больше не называли его Леоном. Морган и вообразить его не мог, не испытав болезненного прилива печали и раскаяния. Казалось, Леон теперь нравился ему даже больше, чем в прошлом, Морган еще выше ценил сдержанное достоинство его лица с высокими скулами, говорившего – если подумать – о великолепном стоицизме, достойном американского индейца. В последнее время продолговатые черные глаза Леона, когда он смотрел на Моргана, ничего не выражали, были тусклыми и бесстрастными. А вот перед Бонни Морган, как ни странно, никакой вины не испытывал. Он как будто поместил ее в некую отдельную ячейку да там и запечатал. Возвращаясь домой, к ней, он с прежним удовольствием слушал ее фырканье, смотрел на тяжелые груди и не уклонялся, когда она рассеянно обнимала его, проходя мимо по душным, перенаселенным коридорам их дома.
Вот и машина Эмили. Она соступила с тротуара, чтобы направиться к водительскому месту, однако Морган остановил ее, притянул к себе. Эмили пахла чистотой и свежестью, как снег, только дыхание отдавало хересом. Он поцеловал уголок ее челюсти, шею прямо под ухом. «Морган, – прошептала она, – нас кто-нибудь увидит». Эмили чрезмерно боялась сплетен, считала людей более внимательными, чем они были на деле. А ему хотелось насытиться ею. Он поцеловал губы – сухие, четко очерченные, морщинистые губы, странно трогательные, – расстегнул пальто, чтобы просунуть под него руки и обнять ее. Тело Эмили было таким тонким и гибким, что Моргану все время казалось: я что-то упустил, чего-то не заметил.
– Задержись ненадолго, – сказал он ей в ухо.
– Не могу, – ответила Эмили, но Морган удержал ее еще на миг, а потом она отстранилась и побежала к машине.
Вспыхнули фары. Кашлянул и заработал двигатель. Морган стоял, наблюдая за ней, пощипывая пальцами нижнюю губу и думая о том, что ему следовало сказать: «Пусть воскресенье, все равно приходи. Обещай, что придешь в понедельник. Почему ты не носишь перчаток? По утрам я просыпаюсь, из меня радость ключом бьет, и надежда, и я понял, что в конце концов все того стоит».
2
Как только сошел снег, Эмили начала бегать трусцой. Занятие для нее странное, думал Морган, отнюдь не в ее духе. Она купила неказистые желтые кроссовки и шагомер, который крепила к талии на старом кожаном ремне Леона. Несколько раз Морган, идя повидаться с ней, обнаруживал ее подбегавшей с другого конца квартала – в нисколько не спортивной юбке, из-под которой ноги Эмили вылетали, точно палочки. Желтые ступни казались самой массивной частью ее тела. Выглядела она так, точно припустилась бежать только сию минуту – желая поспеть на автобус или внезапно вспомнив, что у нее на плите осталась кастрюлька с кипящей водой. Может быть, это ее припрыжке не хватало серьезности. Может быть, рывкам и взмахам ее юбки. Приблизившись, но не остановившись, она кричала: «Буду через минуту! Только еще раз квартал обегу!» А когда все же останавливалась, ее шагомер удивлял Моргана: четыре мили; четыре с половиной; пять. Она всегда старалась добиться большего.
Морган однажды спросил, ради чего она бегает.
– Просто бегаю, – ответила она.
– Я имею в виду – ради сердца? Фигуры? Кровообращения? Или ты хочешь участвовать в марафоне?
– Я просто бегаю, – повторила она.
– Но зачем же себя изнурять?
– Я себя не изнуряю.
Изнуряла, конечно. После пробежки в ней ощущалось нечто натужное. Она лоснилась от пота, подрагивала, была точно напрягшийся пучок тонких мышц. Волосы Эмили рассыпались, точно наэлектризованные, каждая прядь завивалась, приобретая сходство с ее янтарного цвета витыми заколками. Она настолько отличалась от всех прочих женщин, что Морган переставал понимать, с какого боку к ней подходить. Он был сбит с толку, тронут и очарован, ему нравилось проводить пальцами по новым, крепким связкам под ее коленями. И не мог вообразить, что это такое – быть Эмили.
Однажды под вечер, в магазине, он закрыл глаза и попросил:
– Скажи, что ты видишь. Будь моими глазами.
Она ответила:
– Стол. Картотечный ящик. Диван.
И на этом, похоже, сдалась. Он открыл глаза и увидел ее – беспомощную, старавшуюся понять, чего он от нее хочет. Но он этого и хотел – ее простого и незамутненного образа вещей. Сам он таким отродясь не обладал.
Морган пристрастия к физическим упражнениям не питал. Честно говоря, он их ненавидел. (О, честно говоря, он был много, много старше, а его физическая форма оставляла желать лучшего.) И Леона упражнения тоже не привлекали. Леон был из тех людей, что всегда выглядят спортивными, не прилагая к тому никаких усилий. Он-то как раз был в хорошей форме – крупный, крепкий, с гладкими мышцами. За пробежками Эмили он наблюдал отстраненно, храня на лице выражение терпимости.
– Она все делает неправильно, – как-то сказал он Моргану. – Слишком изнуряет себя.
– Вот! Разве я ей того же не говорил?
– Ей необходимо во всем быть главной. Всегда побеждать.
Был солнечный мартовский день, они сидели на крыльце дома. Погода чувствовала себя неуверенно. После лютой, ужасающей зимы люди, похоже, воспринимали весну как надувательство. Они продолжали ходить в шерстяных вещах, каждый день, по мере того как теплело, снимая одну за другой. Самшит Бонни так и стоял, укутанный в мешковину. Она оплакивала бутоны камелии, которые погода обманом заставила развиться, чтобы наверняка прикончить их новым заморозком. Однако весна продолжалась, бутоны триумфально распустились – ярко-розовые, с плотными, раскидистыми лепестками. Морган и Леон сидели на крыльце в рубашках с короткими рукавами, тепла почти хватало и на это, а идти в дом за пиджаками им было лень, и вот из-за угла показалась Эмили, далекая маленькая черная бабочка на желтых лапках. В беге ее присутствовало что-то казавшееся вечным. С волосами, заплетенными в косы, она походила на крестьянскую девушку, что в сухую погоду выскакивает из настенного гигрометра, чарующая в своей неизменности. Морган почувствовал, что становится невесомым от счастья, что увеличивается под светом солнца в объеме и с равной любовью улыбается всем: Леону, хилым, старающимся выжить деревьям, подбегающей и убегающей Эмили и чайкам, кружащим над головами, проплывающим среди дымоходов в истомленном поиске гавани.
3
Леон поехал в Ричмонд повидаться с перенесшим сердечный приступ отцом. Вечером Морган навестил Эмили. Гина готовила на кухне тесто – в школе устраивали благотворительную распродажу домашней выпечки. Она то и дело заходила в гостиную, спрашивала, где ваниль или сито, либо скакала вокруг Моргана, обшаривая его карманы в поисках пастилок от кашля, которые очень любила. Морган сносил ее терпеливо. Во время обыска раскидывал руки и сидел неподвижно. Потом Гина возвращалась на кухню, а он и Эмили продолжали вести небрежный, фальшивый разговор. В прежние дни он уселся бы с ней на диване и думать ни о чем не думал, однако теперь устроился в некотором отдалении от нее, на стуле с прямой спинкой. Он прочистил горло, сказал:
– Бонни велела спросить, не хотите ли вы позаимствовать ее машину.
– О, какая она милая. Нет, спасибо.
– А если его не будет долго? Машина вам может понадобиться.
– Нет.
– Что, если он и на уик-энд не вернется, у вас же спектакль.
– Отменю.
– Но я мог бы выступить вместо него. Почему бы и нет? Представлюсь Леоном.
– Я просто отменю спектакль.
Они взглянули друг на друга. Эмили была бледнее обычного. Она все разглаживала юбку, но, заметив, что он смотрит на ее руки, резко перестала и сложила их на коленях. Напряжение, в котором она живет, действует ей на нервы, решил Морган. Она не привыкла к обману. Как, в сущности, и он – во всяком случае, не к такому. Хорошо бы взять и открыться всем сразу и покончить с этим. Леон сказал бы: «Я понимаю», и Морган мог бы переехать сюда, и они, все четверо, зажили бы наконец-то полной жизнью, счастливые, как жаворонки, и смеялись бы над прежней их скрытностью, такой прижимистой, такой себялюбивой.
Кожа вокруг глаз Эмили отливала голубизной, придавая ей сходство с енотом.
Морган встал и сказал:
– Мне пора. Проводите меня?
– Да, конечно. – Эмили тоже встала, снова разгладив юбку не свойственными ей нервными движениями.
Они прошли по коридору, миновали кухню. Эмили, просунув голову в дверь, сказала:
– Гина, я скоро вернусь.
– А. Ладно. – Гина, обсыпанная мукой, выглядела усталой и растерянной.
Морган взял Эмили за руку, вывел ее из квартиры. Однако, дойдя до середины лестницы, они услышали доносившиеся сверху шаги, и руку он отпустил. Показалась позвякивавшая ключами миссис Эппл в пушистом перуанском пончо.
– О! Эмили. Доктор Морган. А я решила зайти спросить насчет отца Леона. Он поправляется? У вас есть новости?
– Пока нет, – ответила Эмили. – Леон обещал позвонить вечером.
– Что ж, я понимаю, как вам неспокойно.
Морган озлобленно прислонился к перилам, ожидая, когда это закончится.
– Но знаете, для современной медицины такие вещи пустяк, – сказала миссис Эппл. – Сердечный приступ – это так просто. Все заменимо, они поставят ему тефлоновую трубку, или батарейку, или не знаю что, и он еще долго протянет. Скажите Леону, что его отец проживет многие годы. Ведь так, доктор Морган?
– Так, – согласился, глядя в потолок, Морган.
Если чуть сдвинуть ладонь по перилам, он сможет притронуться сзади к юбке – прохладной скользкой ткани с намеком на тепло под ней. Пальцы Моргана остановились там, почти не касаясь ее. Миссис Эппл ничего не заметила.
– Если он не вернется к завтрашнему вечеру, – говорила она Эмили, – приходите с Гиной поужинать. Ничего особенного, вы же знаете, я теперь вегетарианка…
Когда она в конце концов отпустила их, Морган грубо протопал по лестнице и вышел на улицу, даже не попрощавшись.
– Не выношу эту женщину, – сказал он.
– Я думала, она тебе по душе.
– Она повторяется.
Шли они быстро, пересекли улицу, направляясь к стоявшему в конце квартала пикапу Моргана. Людей вокруг было немного – компания подростков, обступившая фонарный столб, несколько женщин на крылечках. Дойдя до пикапа, Морган взялся за дверную ручку и сказал:
– Давай поедем куда-нибудь.
– Не могу.
– Недалеко. Просто чтобы побыть наедине.
– Гина начнет догадки строить.
Он привалился к дверце.
– Не знаю, что мне делать, – сказала Эмили.
– Делать? – Он повернулся к ней.
Эмили стояла сложив на груди руки и неотрывно глядя в какую-то точку на другой стороне улицы.
– Я думаю уйти. Сбежать.
Должно быть, снова Леон. Морган полагал, что все это перестало заботить ее, чем бы оно ни было… Последнего он понять до конца так и не смог, хоть и старался. Казалось, он упускает из виду какой-то ключевой момент. Говорят ли они об одной и той же семье? «Скажи мне точно, Эмили, что тебя гнетет?» – иногда хотелось спросить ему, однако он не спрашивал. Морган стоял, прислонившись к дверце пикапа, и внимательно слушал. Его панамская шляпа была немного спущена на глаза.
– Я даже вещи уложила, – продолжала Эмили, – ну, наполовину. Да они и так были уложены не один год. А сегодня утром проснулась и подумала: «Так почему же не уйти? Разве так будет не проще?» Одежда моя легко складывается, не мнется. И помещается вся в одном ящике комода, запросто войдет в чемодан, который стоит в стенном шкафу. Косметический набор, который я купила почти сразу после замужества, и он у меня еще цел. Я готова! Похоже, я всегда знала, что мне придется уйти. И устроила все так, что могу в любую минуту схватить чемодан и исчезнуть.
Моргану стало интересно.
– Да, да, – покивал он сам себе. – Я понимаю, о чем ты.
Эмили говорила без умолку, как в бреду:
– Знаешь, что я воображаю, когда бегаю? Что тренируюсь на случай какой-то крайности – вынужденного побега, всеобщей катастрофы. Приятно знать, что я способна пробежать несколько миль. А иногда я вдруг просыпаюсь среди ночи, перепуганная до смерти, сердце так и скачет. И говорю себе: «Ладно, Эмили, ты справишься. Ты очень хорошо умеешь бороться за жизнь. Можешь, если придется, одним духом пробежать пять миль, уложить чемодан ровно за тридцать секунд…»
– Что тебе необходимо, так это рюкзак, – объявил Морган. – Армейский рюкзак, чтобы руки были свободны.
Эмили сказала:
– У меня семнадцать дней задержки.
– Семнадцать дней! – повторил Морган.
Сначала он решил, что она говорит о каком-то новом рекорде по части бега трусцой. Но и поняв ее, затруднился усвоить значение этих слов. Прошло уже много лет, с тех пор как его и Бонни заботили происшествия подобного рода.
– Подумать только! – сказал он, кивая быстрее прежнего, стараясь выиграть время.
– Конечно, это может быть ложной тревогой.
– Ну да, ложной тревогой.
– Ты не мог бы перестать изображать эхо?
Тут-то до него дошло. Он выпрямился, рванул на себя дверцу пикапа, распахнул ее, залив светом лицо Эмили. Она выглядела сонной, морщилась – ее глаза успели привыкнуть к темноте. Но взгляд Моргана встретила твердо.
– Эмили, – спросил он, – что ты мне хочешь сказать?
– А как по-твоему, что?
Лицо у нее, отметил он, измученное, словно бы страхом. И вдруг увидел все ее глазами: семнадцать дней ожидания – и никому ни слова. Он захлопнул дверцу, одной рукой обнял Эмили, крепко.
– Тебе следовало открыться мне раньше, – пролепетал он.
– Мне страшно представить, что скажет Леон.
– Да, ну… – Морган кашлянул. – Э-э… он поймет? Ну то есть поймет, что тут, э-э, не его работа?
– Конечно, поймет. Считать он умеет.
Морган обдумал это – и все, что из этого следовало. И, похлопав ее по плечу, сказал:
– Ладно, Эмили, не тревожься.
– Может быть, это нервное.
– Ага, нервное. – Впрочем, сообразив, что снова стал эхом, быстро поправился: – Тут вроде порочного круга. Как бы это назвать? Самовоспроизведение. Чем больше задержка, тем, разумеется, сильнее ты нервничаешь, а от этого задержка лишь затягивается, и ты еще пуще…
– Я не против абортов, но только, понимаешь, они не для меня.
– О? – отозвался Морган. И насупился. – А для кого же тогда?
– Я хотела сказать, что не решилась бы сделать аборт, Морган.
– А, да. Ну…
– Просто не смогла бы. Не смогла.
– А, ну естественно. Конечно, – сказал он. – Нет. Естественно, нет.
И обнаружил, что все еще похлопывает ее по плечу, – машинальный жест, от которого у него онемела ладонь.
– А чего мы тут стоим, Эмили? – спросил он. – Лучше иди домой.
– Я считала себя такой осторожной. Не понимаю.
Бонни говорила то же самое – давно-давно, в более юном и солнечном мире. Через все это он уже проходил. А теперь стал дедом, и не один раз. Он повел Эмили назад, к ее дому, запинающейся стариковской походкой.
– Ну да, ну да, – говорил он, лишь бы не молчать. А что сказать, нашел только на ее крыльце. – Но к врачу-то мы обратиться можем. Сдать анализы.
– Ты же знаешь, я терпеть не могу врачей, – ответила Эмили. – И ненавижу… отдаваться в чьи-то руки.
– Ладно, ладно, не расстраивайся. Да ведь уже завтра может оказаться, что все не так, что это нервы или ошибка в подсчетах. Вот увидишь.
Он поцеловал ее на прощанье, подержал, пока она входила в дом, дверь, улыбнулся сквозь стекло. Спокойный, как скала. А почему бы и нет?
Ведь это же все не взаправду.
4
Теперь каждый новый день означал еще одну прореху в календаре, еще один шепотный телефонный разговор в «Хозяйственном магазине Каллена». Леон возвратился из Ричмонда, разговаривать в квартире они не могли, однако, когда Морган заглядывал туда, траурные глаза Эмили говорили ему все, что он хотел узнать.
Прошла неделя, потом две. «Что случилось с Эмили? – спрашивала Бонни. – Ты ее видел? Отчего она больше не заглядывает к нам?»
Морган думал, почему бы не ответить ей. Просто взять и ответить. «Ну, – могла бы сказать Бонни, – сколько я понимаю, такое случается». Или, возможно, еще беззаботнее: «О да, я давно уже догадалась». Она же самый давний его друг. Знает его тридцать лет. Но он не отвечал – говорил первое, что взбредало в голову, невпопад, не по существу.
Один раз он случайно столкнулся с Эмили в бакалее «Быстро-Дешево». Она выбирала консервированный суп в банках. И сразу, даже не поздоровавшись, они заговорили о симптомах и признаках. («Меня ни капельки не тошнит по утрам. А должно бы, тебе не кажется? С Гиной тошнило ужасно».) В середине прохода Морган засунул пальцы в вырез ее леотарда и по-докторски нахмурился, взирая в пространство, – впрочем, груди Эмили были малы и плотны, как и всегда. Страстное желание отвести ее к выцветшему диванчику своего офиса поразило Моргана. Однако предложить он ничего не решился. Нет, если тревога окажется ложной, пообещал себе Морган, они станут самыми беззаботными, самыми веселыми и честными товарищами – он, Эмили и Леон; будут гулять радостной троицей, и он с Эмили даже за руки держаться не станет, разве что… разве что помогая друг другу сойти с борта судна или выбраться из окна горящего здания.
Эти мысли постоянно крутились в его голове, Морган зарывал их поглубже и откапывал снова, но, как ни странно, ощущал себя возвышенно и мирно отрешенным. Казалось, он так и продолжал отъединяться от всего на свете. Даже собственный дом, семью он начинал вдруг видеть снаружи. Нередко он останавливался в дверях, скажем в дверях собственной комнаты, и осматривал все так, точно оценивал чью-то чужую жизнь. Неплохое место: окно открыто, шторы колышутся. Морган наблюдал за тем, какой милой становится Бонни, когда на нее нападает беспомощный смех, а это случалось часто. Отмечал, что едва дом заполняется женщинами, как из комнат наверху доносится звук словно бы льющейся воды. Мать и сестра произносили свои излюбленные реплики, отшлифованные, как рефрен стихотворения. «Это время, когда появляются артишоки, острые листочки под лимонно-масляным соусом…», «Если бы Роберт Робертс не лишил меня всех сил, всей заботливости, на какую я была способна…» Одна из двойняшек – Сьюзен, которая так и не вышла замуж, – вернулась домой, чтобы оправиться после гепатита, мирно лежала на своей старой кровати и вязала Моргану прекрасный длинный колпак из шерсти всех, какие отыскались в доме, расцветок. Ну а другие его дочери – что же, начинало казаться, будто вот теперь они нашли для него подходящую роль, и он нежился, окруженный их шумными детьми. По-видимому, то, что смущало дочерей в отце, стало в дедушке прелестной эксцентричностью. Да по здравом размышлении даже работа его не была таким уж кошмаром – хозяйственный магазин, в котором пахло древесиной и машинным маслом, Баткинс, сидящий на табурете за прилавком. Баткинс! Худющий мужчина с волосами цвета сена и носом столь заостренным, что казалось, будто с кончика его вечно свисает прозрачная капля. Когда-то он был молод – дядя Олли нанял его двадцатитрехлетним. В сознании Моргана он так и застрял навсегда в этом возрасте, ныне же Морган присмотрелся к нему повнимательнее и обнаружил, что Баткинсу под сорок, что он надломлен слабым здоровьем жены и смертью единственного ребенка. Баткинс словно обвалился изнутри, и теперь в нем образовалась впадина. У него были самые бледные, самые млечно-голубые из всех когда-либо виденных Морганом глаза, небесно снисходительные, принимавшие все. Морган чувствовал, что потратил зазря слишком много времени, почти позволив этому человеку проскользнуть у него между пальцами незамеченным. Он повадился присаживаться на ступеньках своего офиса и задумчиво курить, наблюдая Баткинса за работой, – кончалось тем, что разволновавшийся Баткинс, отсчитывая сдачу, рассыпал монеты по всему прилавку.
Эмили позвонила ему в магазин.
– Я дома, – сказала она. – Леон вышел.
– Ну как ты? – спросил Морган.
– Да хорошо.
– Все в порядке?
– Да, вот только спина разболелась.
– Спина. Ну, это не так уж и плохо. Да, очень хороший признак, я уверен.
– Или дурной, – ответила Эмили. – Как бы то ни было, мне это могло просто причудиться.
– Нет-нет, как же может причудиться боль в спине?
– Может. Тут ничего странного нет.
– Ладно, что ты чувствуешь? Только точно.
– Не знаю, это может быть всего лишь игрой воображения.
– Пожалуйста, скажи, что ты чувствуешь, Эмили.
– Не рычи на меня, Морган.
– Милая, я и не рычу. Просто скажи мне.
– Вечно ты выбираешь этот… умудренный тон.
Он закурил сигарету, сказал:
– Эмили.
– Ну ладно. У меня что-то тянет и тянет в спине, изнутри наружу, я так устаю от этого. Тебе не кажется, что это обнадеживающий признак? Хотя я попробовала утром пробежаться и смогла обогнуть квартал всего один раз. А прямо сейчас мне нужно идти на соревнования по гимнастике, в которых участвует Гина, и я думаю: «Мне туда не добраться, нипочем». Я хочу лишь одного – заползти в постель и уснуть. И это уже признак очень плохой – сонливость. Я только что вспомнила. Самый худший из всех.
– Глупости, – возразил Морган. – Так сказывается напряжение, в котором ты живешь, вот и все. Это естественно. Тебе следует отдохнуть, Эмили.
– Ладно, может быть, после соревнований.
– Когда они начинаются? Давай на них пойду я.
– Приблизительно через полчаса. Но ведь она ждет меня.
– Скажу ей, что ты не очень хорошо себя чувствуешь, пусть довольствуется мной.
– Но я в последнее время то и дело подвожу ее…
– Ложись и поспи, Эмили, – велел он. И повесил трубку.
Он сказал Баткинсу, что отлучится ненадолго. Баткинс кивнул и вернулся к алфавитному списку цветочных семян. Когда все закончится, решил Морган, он посвятит себя хозяйственному магазину всерьез. Будет приносить из дома сэндвич и оставаться здесь на время обеденного перерыва, вот даже так. Он косо нахлобучил на голову берет и отправился на поиски своего пикапа.
Школа, в которой училась Гина, – выбранная родителями Леона женская школа Св. Андрея – находилась в северной части города. Родители оплачивали обучение и потому, полагал Морган, имели право выбора. Сам он держался об этой школе невысокого мнения и предпочел бы, чтобы Гина осталась в бесплатной. Вообще он считал, что родители Леона дурно влияют на всю семью. В прошлое Рождество они купили Эмили электрический миксер. Если Эмили утратит бдительность, ее квартира скоро окажется такой же захламленной, как любая другая. Вещи имеют свойство подкрадываться к тебе исподтишка, говорил ей Морган.
Он свернул на затененную подъездную дорожку Св. Андрея, поставил пикап рядом со школьным автобусом. Спортивный комплекс размещался, судя по всему, в здании, стоявшем прямо перед ним. Оттуда несся обычный для таких помещений гул голосов. Он пересек открытую спортивную площадку, поглубже заправляя рубашку в брюки, расчесывая пальцами бороду и надеясь, что вид у него вполне пристойный. Гине исполнилось десять – возраст, в котором родителям приходится начинать следить за собой. Любая мелочь может показаться ей унизительной.
По-видимому, он опоздал – соревнования уже начались. Над акрами отдававшего эхом и пахнувшего лаком паркета раскачивались на огромной хромированной перекладине маленькие девочки. Морган прошел сквозь ряды скамеек и уселся на самой нижней, сбоку от горстки матерей. Все они были в блейзерах, все белокуры и пострижены «под пажа». Он попробовал представить себе сидящую среди них Эмили. Потом наклонился вперед и поискал глазами Гину. Поиск потребовал некоторого времени – девочек было много, одни в голубых леотардах, другие в сиреневых, а Морган даже не знал цветов Св. Андрея, – но в конце концов он ее нашел. Гина была в голубом, вокруг ее головы витало облако волос. Лицо девочки еще оставалось округлым и полным – эти глаза под тяжелыми веками Морган узнал бы где угодно, как и бледные, нежные губы, – но тело с узкими бедрами обратилось в палочку, ноги такие длинные и тонкие, что, когда девочка направилась к нему, он ясно увидел, как движутся ее коленные чашечки. Гина подошла, прихватывая пол пальцами босых ступней. В обычной обстановке она обняла бы его, но в присутствии подруг не делала этого никогда.
– А мама где? – спросила она.
– Мама не очень хорошо себя чувствует.
– Она теперь никогда не приходит, – сказала Гина, без особой, впрочем, обиды, ее внимание уже переключилось на что-то иное. Она обернулась, чтобы осмотреть девочек из другой команды. И тут же вскричала: – Морган! Здесь нельзя курить!
Глаза у нее, что ли, выросли на затылке? Морган пробормотал:
– Виноват, – и вернул сигарету в пачку.
– Я могла и помереть со стыда.
– Извини, лапа.
– Ты меня потом домой подвезешь?
– Подвезу, если захочешь.
– Вон та, рыжая, это Китти Поттс. Я ее ненавижу и презираю, – сказала Гина. И убежала.
Морган понаблюдал за выступлениями девочек, выполнявших, медленно и неуверенно, упражнения на бревне. Время от времени кто-то из них сваливался и забирался обратно. Гина, когда пришел ее черед, свалилась дважды. К концу ее выступления у Моргана уже болели все мышцы, да и дышать он почти не дышал. Он вспомнил, что его дочь Кэйт тоже любила гимнастику – годы тому назад. И даже выиграла несколько призов. Собственно, он не помнил, чтобы она когда-нибудь падала или совершала ошибку – ни разу на тех соревнованиях, за какими он наблюдал. Хотя, конечно, он мог и забыть. Гина получила оценку 4,3 – об этом сообщила в микрофон скучающего вида женщина. Его сегодняшний приход сюда неестествен, решил Морган. В сущности, он не имеет со всем этим ничего общего – с незнакомым спортзалом, матерями в блейзерах, чужой дочкой в леотарде. Хорошо бы сейчас встать и вернуться в хозяйственный магазин.
Разделавшись с бревном, девочки перешли к коню, начались опорные прыжки. Морган подумал, что за ними и наблюдать-то скучно. Он подобрал под себя ноги – девочки пробегали как раз мимо него, каждой полагалось совершить по два прыжка. Их конечности казались удлинившимися, на лицах выражение комичной сосредоточенности. Гина разбежалась, не сводя глаз с коня. Прыгнула, пролетела над ним, но тут у нее что-то не задалось. Вместо того чтобы приземлиться на ноги, она кулем плюхнулась на мат.
Матери застыли, одна отложила вязание. Морган вскочил. Он не сомневался – Гина сломала шею. Ан нет, ничего плохого с ней не случилось или почти ничего – слезы капали, но обошлась без серьезных повреждений. Гина встала, держась за запястье. Молодая женщина в шортах, со свистком на шее, склонилась к ней, расспрашивая о чем-то. Гина отвечала почти беззвучно, утирая рукавом слезы.
Женщина повела ее к исходной позиции – предстояла вторая попытка, хоть Гина и трясла головой и всхлипывала. Женщина говорила ей что-то утешительное, вразумляющее. И, продолжая говорить, разгладила волосы Гины. Варварство. Морган ненавидел спорт. Он сел, дрожащей рукой вложил в губы незажженную сигарету.
Но вот Гина пожала плечами (женщина отступила), подобралась, прищурилась, глядя на коня. Дыхание ее еще оставалось неровным и было самым громким звуком в спортзале. Все подались вперед. Гина выпятила челюсть и начала разбег. Моргана она миновала уже как непреклонно бьющее ногами в пол размытое пятно. Великолепно взлетела над конем и приземлилась идеально, с поднятыми вверх руками.
Морган снова вскочил, отбросил сигарету, пронесся по следам Гины к коню, обежал снаряд, чтобы обнять ее. Слезы текли теперь по его щекам.
– Ты была чудесна, голубка, – сказал он.
Гина хихикнула:
– Ох, Морган. – Она была цела и невредима и уже забыла о своей неудаче.
Выскользнув из его рук, Гина направилась к своей команде. Морган вернулся к скамье, сияя, вытирая глаза.
– Разве она не чудо? – спросил он у матерей. И, достав платок, высморкался. Внезапно его наполнила распиравшая грудь радость. Разве есть на свете что-либо такое, что ему не по плечу? Он – могучий мужчина, глубокий, с широкой душой, и пора бы ему уже начать действовать.
5
– Ну, как прошли соревнования? – спросила у Гины Эмили.
– Хорошо.
– Прости, что мне не удалось прийти. Зайдете, Морган?
– Да, спасибо, – ответил Морган.
Вид Эмили его поразил. Четыре дня назад – тогда он в последний раз встречался с ней – она была немного осунувшейся, да, однако сейчас кожа ее пожелтела и словно покрылась трещинками, как старый фарфор.
– Эмили, дорогая… – сказал он.
Эмили повела глазами в сторону, напоминая ему о Гине, но Моргану было не до девочки. Он даже не стал оглядываться, чтобы проверить, здесь ли Леон, который мог уже и вернуться домой.
– Я приехал, чтобы отвезти вас к врачу.
– Мама взаправду заболела? – спросила Гина.
– Это и нужно выяснить. Оставайся здесь, Гина.
Мы скоро вернемся.
Он залез в стенной шкаф, чтобы взять свитер или куртку, что-нибудь легкое, однако нашел только зимнее пальто Эмили. Снял его с плечиков, подал ей. Эмили покорно стояла, пока он застегивал пуговицы.
– Там не так холодно, – сказала ему Гина.
– Береженого бог бережет.
Он провел Эмили к двери, закрыл ее за собой. Но, наполовину спустившись по лестнице, услышал, что дверь открывается снова. Гина склонилась над перилами:
– Можно я съем последний банан?
Ответил Морган:
– Да ради бога. Все что хочешь.
Эмили молчала. И по ступенькам она спускалась, как настоящая больная, запинаясь. А уже в пикапе спросила:
– Разве мы записаны на прием?
– Приедем – запишемся.
– Морган, на это обычно недели уходят.
– Сегодня не уйдут, – сказал он, трогаясь с места.
Морган поехал на Сент-Пол-стрит, к прежнему акушеру Бонни. Номер дома он уже забыл, но ясно помнил соседнее заведение обойщика и, увидев витрину, заставленную пыльной, обтянутой бархатом мебелью, сразу остановился, перегородив улочку, и помог Эмили выйти из пикапа.
– Откуда ты знаешь доктора? – спросила она, оглядывая запущенные, закопченные дома вокруг.
– Он принимал моих дочерей.
– Морган!
– Что?
– Мы не можем обращаться к нему.
– Почему? – удивился Морган.
– Он же тебя знает! Нет, надо найти кого-то другого. И назваться выдуманным именем или еще что.
Морган взял ее за локоть, подвел к крыльцу, открыл отделанную латунью дверь, вошел в устланный ковром вестибюль.
– Не думай об этом, – сказал он и нажал на кнопку вызова лифта. – Нет у нас времени, чтобы дурака валять.
Дверь лифта отъехала вбок. В углу сидел на табуретке дряхлый чернокожий старик в лиловой с золотом униформе. Морган и не думал, что лифтеры еще существуют.
– Третий, – сказал он. И, вступив в лифт, встал рядом с Эмили. Они поднимались в глубоком напряженном молчании. Эмили теребила верхнюю пуговицу пальто.
В приемной Морган обратился к секретарше:
– Морган Гауэр. Срочно.
Секретарша посмотрела на Эмили.
– Нам необходимо немедленно увидеть доктора Фогарти, – сказал Морган.
– У доктора очень плотное расписание. Хотите записаться на прием?
– Я же сказал: срочно.
– А в чем дело?
– Это я Фогарти скажу.
– Доктор Фогарти очень занят, сэр. Если вы оставите номер, по которому он сможет позвонить, когда закончит с пациентами…
Морган обогнул стол секретарши, вошел в дубовую дверь за ее спиной. Проводя время в различных приемных, он часто воображал, как делает это, но всегда полагал, что сначала ему придется повергнуть секретаршу на пол. Впрочем, эта крошечная, похожая на мышку женщина с мягкими волосами даже не привстала, когда он проходил мимо. Морган стремительно проскочил короткий белый коридор, вошел в комнату со множеством инструментов, вышел, заглянул в другую. Там за похожим формой на почку столом сидел постаревший, поседевший доктор Фогарти и, сложив пальцы крышей, беседовал с очень молодой парой. Пара выглядела робеющей, но довольной. Девушка наклонилась вперед, собираясь задать серьезный вопрос. Как ни спешил Морган, у него нашлось время на краткую судорогу сострадания. Какие же они мелкие люди! Думают, наверное, что сейчас – самый значительный момент во всей истории человечества.
– Прошу прощения, – извинился он, – мне очень неприятно прерывать вас подобным образом.
– Мистер Гауэр, – нисколько не удивившись, произнес доктор.
– А! Вы меня помните.
– Разве вас забудешь?
– У меня неотложное дело, – сказал Морган.
Доктор Фогарти позволил своему креслу качнуться вперед, разделил пальцы.
– Что-нибудь неладное с Бонни?
– Нет-нет, речь об Эмили, о совершенно другой женщине. Об Эмили. – Надо было взять ее с собой. О чем он только думал? Морган стиснул в ладони прядь своих волос. – Ужасно важно. Она изводит себя, думает, что забеременела… Фогарти, если она права, нам нужно узнать об этом сейчас, сию же минуту, а не в два пятнадцать следующего вторника, среды или пятницы.
– Право же, мистер Гауэр… – Доктор вздохнул. – Ну почему каждый этап вашей жизни вы воспринимаете намного острее, чем обычные люди?
И Морган вмиг успокоился. Так, значит, это просто этап! Он повернулся к юной паре:
– Прошу меня простить. Или я уже попросил? Сожалею, если показался вам грубияном.
Молодые люди смотрели на него, лица у них были пустые, еще не оформившиеся.
– Приведите ее в соседнюю комнату, – сказал доктор. – Я приду туда через минуту.
– О, спасибо, Фогарти.
Морган ощутил прилив благодарности к этому человеку – к его кроткому лицу, к пышным седым усам. Наверное, это чудесно – видеть жизнь такой обыкновенной. Возможно, следует сбрить бороду, оставив только усы? Ощупывая пальцами свои бакенбарды, он шаткой походкой покинул кабинет. Вернулся в приемную, где рядом с грушевидной женщиной в рабочем халате сидела в кресле без подлокотников Эмили, настороженная, готовая в любое мгновение вспорхнуть. Секретарша на него даже не посмотрела. (Может быть, такие вторжения случаются здесь ежедневно.) Он поманил Эмили, та встала, подошла к нему. Морган отвел ее в комнату рядом с кабинетом доктора, в ту, наполненную инструментами, помог снять пальто. Повесить его было некуда. Морган свернул пальто в морщинистый овальный узел и положил на эмалированный шкафчик.
– Разве я не говорил? – спросил он у Эмили. – Все будет отлично. Я о тебе позабочусь, голубка.
Эмили стояла, глядя на него.
– Садись, – сказал он. И подтолкнул ее к смотровому столу. Эмили присела на его изножье, разгладила юбку.
А Морган пошел кругами по комнате. Инструменты поражали его варварским видом – щипцы, пинцеты. Женщинам приходится жить в мире, которым правят внутренние органы! В одном углу комнаты возвышались медицинские весы. Последний, кто вставал на них, весил сто восемьдесят два фунта.
– Господи помилуй… – неодобрительно произнес Морган. И сдвинул грузики влево. Было в них что-то солидное, авторитетное. – Ну-с, юная леди, – сказал он Эмили, – будьте любезны запрыгнуть на наши весы…
– Мне нужно было в клинику позвонить. В «Планирование семьи» или еще куда-то, – сказала словно себе самой Эмили. – Я и собиралась, каждый день, но, не знаю, в последнее время я словно приросла к месту, заледенела.
– Хотите наш больничный халатик? – спросил, роясь в шкафу, Морган. – Смотрите, розовенький. Примерьте наш халатик от Скиапарелли, мисс…
Эмили не отвечала. Сидела напряженная, крепко сжимая лежавшие на коленях ладони.
Морган подошел, коснулся ее руки:
– Не тревожься, Эмили. Все уладится. Эмили? Я действую тебе на нервы? Ты хочешь, чтобы я ушел? Ладно, я выйду, подожду тебя там, это хорошая мысль… Ты только не беспокойся.
Она так и не ответила.
Морган покинул ее, прошел в приемную. Выбрал кресло в углу, самое далекое от грушевидной дамы, и все равно ему казалось, что она давит на него. От дамы исходило вздувавшееся, неотвязное тепло, хоть она и притворялась, будто ничего такого нет, и казалась поглощенной чтением журнала «Малыш». Морган понурился, прикрыл пальцами глаза. Все было обманом. А сейчас он знал правду, и неважно сколько времени отнимет у Фогарти ее научное подтверждение. Это оно. То самое.
А ему капут.
Женщина перелистывала журнал, где-то далеко сигналили автомобили, звонил, вернее, приглушенно мурлыкал телефон. Морган поднял голову, уставился на дубовую дверь. Он начал видеть всю ситуацию под новым углом. В его руках оказалась чья-то жизнь, несколько жизней. И может быть, цели более высокой, чем эта, он никогда уже не получит: принять свою участь достойно, с любовью, и распорядиться ею наилучшим, какой ему по силам, образом.
6
В среду утром, после того как Эмили позвонил доктор, Морган пошел из магазина домой, чтобы сказать обо всем Бонни. У нее случился очередной приступ весенней любви к чистоте, Бонни занималась уборкой, после которой в доме всегда воцарялся беспорядок еще больший, чем прежде. Едва войдя в дом, Морган почувствовал запах витавшей в воздухе пыли. Повязав волосы платочком, Бонни трудилась в столовой, умывая портреты предков. Угрюмые джентльмены в сюртуках девятнадцатого столетия восседали в креслах, однако Бонни им не запугать. Она драила их физиономии с такой же живой энергией, с какой скоблила когда-то своих детей. Морган постоял в двери, наблюдая за ней.
Бонни выжала губку, отерла ладонью лоб и повернулась к мужу:
– Морган? Что случилось?
И он ответил:
– Эмили беременна.
За ту секунду, что потребовалась ей для усвоения этой новости, он понял, что выбрал неправильные слова. Бонни легко могла истолковать их неверно. И сказать: «Ой, как хорошо! Они, я полагаю, в восторге!» Но нет, она все поняла правильно. Рот ее приоткрылся. Лицо стало белым, непроницаемым. Она отклонилась назад и метнула в него губку. Та шаркнула Моргана по щеке, мокрая, теплая и шершавая, словно живая. Определенное впечатление на него это произвело. (Какая женщина! Прямая, как электрический разряд, – бьет в самую точку.) Впрочем, ударов по лицу он никогда не терпел. Он почувствовал горечь, блаженный гнев и понял, что свободен. Повернулся и покинул дом.
Вернувшись в магазин, он прошел мимо Баткинса и направился к телефону.
– Эмили? Ты можешь говорить? – спросил он.
– Да. Леон грузит машину.
– Ну вот, я ей признался.
– И что она сказала?
– Да, в общем, ничего.
– Очень рассердилась?
– Нет. Да. Не знаю. Эмили, ты с Леоном поговорила?
– Нет. Собираюсь.
– Когда?
– Скоро, – сказала она. – Сейчас мы должны выступить в библиотеке. Придется подождать, пока закончим.
– Не понимаю почему, – сказал Морган.
– Может быть, я ему этой ночью скажу.
– Ночью? Голубка, лучше разделаться с этим побыстрее.
– Ну… понимаешь, просто нужно выбрать подходящий момент.
Повесив трубку, Морган вдруг испугался, что Эмили вообще никогда ничего не скажет. Представил, что ему придется вечно спать на диванчике в офисе – неопрятным, неухоженным. Подобно человеку, переходившему речку по камням и упавшему в воду, он ушел от Бонни, не имея ни малейшей уверенности в Эмили. А вообразить себя холостяком ему было невмочь.
Он посидел немного, барабаня пальцами по столу. Очень хотелось написать пару писем. Но кому? И как ему теперь добраться до коробки с документами? Нет, конечно, Бонни не поступит с ней опрометчиво – или поступит? сожжет? выбросит в мусорный бак? Уж она-то знает, как много значит для него эта коробка.
В конце концов он встал из-за стола и спустился в магазин. Баткинс был снаружи, помогал покупателю. Весной они выставили на тротуар кое-какие товары – ящики с рассадой, огромные мешки с мульчей и удобрениями. Выглянув в витрину, Морган увидел, как Баткинс аккуратно опускает горшок с бархатцами в большой пакет бурой бумаги. Он отступил от витрины, направился в кладовую. Там стояли еще не распакованные коробки с садовыми инструментами. Он вскрыл одну, извлек из нее десяток совков, свалил их кучей на пол. Вскрыл другие, вытащил шпалерные ножницы, культиваторы, сверкающие зубцами колесики для кантовки лужаек. Кладовка обратилась в свалку хромированных лезвий и разноцветных деревянных ручек.
Вошел Баткинс, произнес: «Эммм…».
Морган обозрел все им распакованное. Открыл еще одну коробку, протянул руку к газонным ножницам в картонных ножнах.
Баткинс сказал:
– Мистер Гауэр, там на тротуаре ваши вещи.
– Вещи?
– Ну, вроде как… имущество. Одежда. И собака.
– Откуда они взялись?
– Их, э-э, миссис Гауэр свалила.
Морган разогнулся, пересек следом за Баткинсом магазин, вышел на заваленный шляпами и одеждой тротуар. Старуха с клюшкой примеряла тропический шлем. Гарри, никогда не считавший себя сторожевым псом, улыбался ей, вывесив язык. Он сидел на красной в белую полоску ночной рубашке Моргана, которую тот надевал в ночь перед Рождеством.
– Вы простите меня, мистер Гауэр, я не знал, как мне поступить, – сказал Баткинс. – Все произошло так быстро. Она просто побросала все сюда. И половину рассады посшибала.
– Да, но при чем тут собака? – спросил Морган.
– Прошу прощения?
– Вот этот пес. Он не мой, а моей матери. Я его и не любил никогда. Он слюнявый. Зачем она пса-то мне притащила?
– И тут еще одежда всякая, видите?
– Это нечестно. Пес мне не нужен.
– Шляпы, нижнее белье…
– Вернитесь! – крикнул Морган старухе. Та уже удалялась с тропическим шлемом на голове. Слишком сдвинутом на лоб – о том, как носить его правильно, она ни малейшего понятия не имела. – Верните мой шлем! – закричал Морган. Однако старуха лишь ускоряла шаг, точно на колесиках катилась. При ее-то годах и клюке – Моргану оставалось только дивиться.
– Догнать ее? – предложил Баткинс.
– Нет, лучше помогите мне с вещами. Пока их не растащили. – Баткинс нагнулся, чтобы собрать вещи в охапку, но разогнулся, услышав от Моргана: – Готов поспорить, она даже не знает, как его увлажнять. В жару шлем полагается увлажнять. Вода испаряется и охлаждает голову.
– Так, может быть, все же догнать ее?
– Нет-нет.
– Эти сапоги тоже ваши?
– Тут все мое, – ответил Морган, набрал побольше шляп и вошел вслед за Баткинсом в магазин. – Вообще-то я не думаю, что она привезла весь мой гардероб. Где, например, гномовский колпак? Где сомбреро?
– У вас и миссис Гауэр какие-то затруднения? – спросил Баткинс.
– Решительно никаких. Почему вы спрашиваете? – Выйдя за новой партией, Морган шуганул двух мальчишек, заинтересовавшихся овчинным жилетом. – Пойдем, Гарри, – велел он псу. – Баткинс, нам понадобятся картонные коробки из кладовой.
Они управились за шесть ходок. На самом деле Бонни ничего не забыла. Коробку с документами Морган обнаружил под плащом. Обнаружил и колпак гнома, и сомбреро, и даже наполеоновскую треуголку, о которой и сам-то не помнил. Он сдул с нее пыль, примерил. Полюбовался своим отражением в никелевом кассовом аппарате. Его бородатое лицо казалось под загнутым кверху полем треуголки каким-то впалым. Моргану стало тошно. Что за фарс! Какая нелепость! Он всегда, даже в малом детстве, питал слабость к головным уборам. Ребенком носил шлем пожарного и надевал на ночь индейский головной убор. И эта треуголка из той же компании. Он сорвал ее с головы и бросил на пол.
– О! – удивился Баткинс. – Старинная вещь.
– Терпеть ее не могу.
– Но вы же не хотите, чтобы она запылилась, – сказал, подбирая треуголку, Баткинс.
– Она уже запылилась. Можете взять ее себе.
Однако Баткинсу треуголка, судя по всему, была не нужна. Он с сомнением и тревогой осмотрел ее и положил на прилавок рядом с подборкой электрических фонариков.
7
В обеденный перерыв Морган, оставшись в магазине один, снова позвонил Мередитам. Никто не ответил. Должно быть, еще на представлении. Он довольно долго слушал гудки. Гарри лежал у него в ногах – нос между лапами, глаза устремлены на Моргана.
Когда Баткинс вернулся, Морган решил на ланч не ходить. Не проголодался. И в офис не поднялся, остался рядом с Баткинсом, черпая в его присутствии своего рода утешение, молча наблюдая за скучными, безыскусными процедурами: приобретением краски, гвоздей, дверного крючка, возвратом неисправного электрического выключателя. Морган заметил, что в отсутствие покупателей Баткинс впадал в своего рода транс – смотрел в одну точку, вздыхал, рассеянно теребил мочку уха. Возможно, он думал о жене. Жена страдала от какой-то медленно прогрессировавшей болезни, названия которой Морган не знал. Что-то с мышцами. Уже не могла ходить. А ребенка их насмерть сбил автомобиль, водитель удрал. Морган помнил похороны мальчика. И не мог понять, как Баткинс выдержал это, откуда брал силы, чтобы открывать каждое утро глаза, одеваться, запихивать в себя немного еды и отправляться в хозяйственный магазин. Ничего, кроме презрения, он к Моргану чувствовать не мог. Однако, выходя из транса и встречаясь взглядом с Морганом, Баткинс лишь мягко улыбался.
– Почему бы вам не уйти? – спросил Морган. – Освободите себе половину дня.
– Но сегодня не мой короткий день, сегодня среда.
– А вы все равно уйдите.
– Я лучше останусь.
Оказалось, что оно действительно лучше. Около трех явился Джим – муж Эми. По решительности, с какой он вошел в магазин в легком сером адвокатском костюме, с кейсом из телячьей кожи в руке, Морган понял, что его прислала Бонни. Ясно было, что Джим уже все знает. Длинные суровые морщины словно оттягивали его лицо вниз.
– Где мы можем поговорить? – спросил он у Моргана.
– Ну, в моем офисе, я полагаю.
– Пойдемте.
Джим пошел первым. Морган за ним. Он не столько шел, сколько плыл, прикасаясь, пока двигался по проходу, к рейсшинам и молоткам и почти не сознавая этого. И лениво прикидывал, как возьмется за дело Джим. Что в жизни Джима могло подготовить его к такому разговору? Они поднялись по лестнице. Джим сел во вращающееся кресло Моргана, которому пришлось притулиться, точно какому-нибудь просителю, на диванчике. (Наверное, это стратегия, которой обучают в юридической школе.) Морган провел ладонями по складкам брюк и улыбнулся Джиму, показав ему сразу все зубы. Джим улыбкой не ответил.
– Ну так вот, новости я слышал, – сказал он.
– Да, я догадался.
– Никто не может понять, что вы собираетесь делать дальше, Морган.
– Делать?
– Какие шаги планируете предпринять.
– А.
Джим ждал. Морган продолжал улыбаться.
– Морган?
– Ну, какое-то время мне придется спать на этом диване, – сказал Морган. – Ложе, как вы сами видите, не из лучших – чертовы пуговицы, стеганый ворс или как это называется…
– Я не о матрасе спрашиваю, Морган. Я спрашиваю о мерах, которые вы собираетесь принять.
– О мерах?
– Сказали вы той другой женщине, что берете ответственность на себя?
– Она не «та другая женщина», Джим. Она – Эмили. Вы же знакомы с Эмили. И разумеется, я принимаю ответственность.
– Я не хочу быть бестактным, Морган…
– Так и не будьте, – не стал возражать Морган.
Джим, вглядываясь в него, откинулся в кресле. Кейс лежал на его коленях, как пюпитр. Он давным-давно отказался от водолазок в пользу костюмов, однако сходства с манекеном не утратил. Даже сейчас, седея, отметил Морган, он делал это на манер манекена – над ушами его появилось что-то вроде красивых серебристых крылышек. Джим задумчиво постукивал пальцами по кейсу.
– Вы же понимаете, – сказал он Моргану, – что вы не первый мужчина, с кем это случилось.
– О? Не первый?
– Не могу понять, что вы находите таким уж смешным, Морган.
– Нет-нет… Я хотел сказать, что я – первый мужчина, с которым это случилось именно таким образом. Вернее, это случилось в первый раз со мной – и с ней тоже. И пытаться втиснуть нас в определенную схему не стоит.
Джим вздохнул.
– Давайте начнем сначала, – предложил он.
– Давайте.
– Вы знаете, Морган, что Бонни, услышав этим утром вашу новость, сильно расстроилась. Но это еще не конец света, сказал я ей. Не та причина, по которой стоит разрывать брак. Не правда ли? Возьмите себя в руки, сказал я. О, конечно, ей потребуется время, чтобы простить вас. Случившееся стало потрясением для всех – для Эми, для Джин… они сейчас сердиты на вас…
Морган кивал, стараясь изобразить рассудительность. Конечно, ему следовало сообразить, что девочки в стороне не останутся. Они, естественно, преданы Бонни, и то, что он сделал, должно показаться им ужасным. О, винить их за это он не мог. И все-таки, рисуя себе Бонни в окружении возмущенно фыркающих дочерей, испытывал некоторую обиду. Как все они слетаются на запашок трагедии или мелодрамы! Он вспомнил о Сьюзен, самой трудной их дочери, что провела утомительные, затянувшиеся отроческие годы в препирательствах с Бонни. На уик-энды она приезжала из колледжа домой и, едва он успевал вытащить из багажника мешок с одеждой в стирку, выскакивала из дома: «Никогда больше не вернусь сюда, никогда! Идиотством было даже пробовать». «Да что случилось?» – изумленно спрашивал он. Сьюзен вырывала мешок из его рук, бросалась в машину и со скрежетом включала мотор. «И как оно могло случиться столь быстро?» – восклицал Морган, глядя на удалявшиеся хвостовые огни. Мгновенное возгорание! Два чудотворно заискривших кремня! С каким энтузиазмом они бросаются в драку!
Пожалуй, даже и хорошо, что он с этим покончил. Эмили светилась в его сознании, чистая и спокойная, как озеро.
– Я намерен просить Бонни о разводе, – сказал он Джиму.
– Морган. О господи, Морган. Послушайте…
– Полагаю, членов семьи вы со скидкой не обслуживаете, так?
– Я не занимаюсь разводами.
– А.
– Да и в любом случае… Господи, Морган, что на вас нашло? Вы же всю вашу жизнь на помойку выбрасываете!
– Я уже сказал Эмили, – продолжал Морган, – что буду заботиться о ней, Гине и ребенке. Остаться с мужем она не может, сама так говорит. А больше ей опереться не на кого. Понимаете, Джим, я сознаю, что веду себя дурно, но сейчас наступил один из тех моментов, когда что ни сделай, получится плохо с одной точки зрения и хорошо с другой. В этой ситуации я не могу быть добросердечным, с какой стороны ни взгляни. Или могу?
– Послушайте. – Джим склонился над кейсом, словно собираясь поведать некую тайну: – Жизнь не всегда походит на порнофильм, Морган.
– Прошу прощения?
– Я хочу сказать, в целом она больше похожа на… э-э, кино, на которое подростков пускают только в сопровождении взрослых, – немного постели, немного прогулок по магазинам. Вы же не хотите порушить все ради, ну…
Морган полез в карман за сигаретами. Что навоображал себе Джим? В конце концов, жизнь с Бонни не всегда походила на кино без возрастных ограничений. Однако он решил, что говорить об этом не стоит. И предложил Джиму сигарету. Не куривший Джим принял ее и стал ждать, когда Морган чиркнет спичкой.
– Понимаете, я говорю о том, что…
– Я знаю, о чем вы говорите, – прервал его Морган, – но вы упустили из виду самую суть. Я уже принял решение, Джим. И менять его не собираюсь. Я чувствую, что… произвожу резкий поворот, я словно схватился за штурвал корабля и вывернул его, отклонился от прежнего курса и взял совершенно новый, ни на что не похожий. И это неплохо! Совсем не плохое чувство! Вам не заставить меня от него отказаться!
Говоря это, он упивался своей решительностью. Пора бы уже Джиму уйти, и тогда он сможет поехать к Эмили и устроить все окончательно.
8
Заманить пса в пикап оказалось делом невыполнимым. Поездок Гарри не любил. Пришлось тащить его по тротуару, когти скрежетали. Но и оставить его в магазине Морган не мог, поскольку Баткинс расчихался. Морган погрузил Гарри в кузов, заправил туда псиный хвост и запер дверцу. А затем вернулся в магазин, чтобы сказать Баткинсу: «Я не знаю, когда вернусь. Если не появлюсь к закрытию, заприте магазин, ладно? И не подпускайте никого к моей одежде».
Было уже время, когда дети – опрятные ученики младших классов с ранцами, старшеклассники в мешковатых армейских куртках, девочки с торчавшими из карманов джинсов пластмассовыми расческами – возвращались из школы. Подростки заполнили перекрестки, вести машину было непросто.
На крылечках Кросуэлл-стрит стояли в ожидании матери. Прикрыв ладонями глаза, они разговаривали о погоде, о том, что собираются подать на ужин. Толстуха в похожем на рясу платье открыла банку пива и пустила ее по кругу. Чистенькие голуби-сизари теснились вокруг надорванного пакета с попкорном.
Морган толкнул дверь «Мастеров на все руки», вошел, потянул за собой Гарри. Тот плелся за ним, поскуливая, однако Морган тащил его вверх по лестнице на веревке, которой разжился в магазине. Он постучал в дверь Мередитов. Открыла Эмили.
– Вот и хорошо, вы вернулись. – Морган вошел в квартиру.
– Морган? Что ты здесь делаешь?
– Я пришел, чтобы все уладить. – Он задержался в коридоре, огляделся в поисках Леона. – Где он?
– Поехал в школу за Гиной. Сегодня наш черед забирать детей.
– Ты уже сказала ему?
– Нет.
Морган обернулся, чтобы посмотреть на нее. Эмили, что называется, заламывала руки.
– Я не могу, – призналась она. – Мне страшно. Ты не знаешь, какой он вспыльчивый.
– Эмили… Сидеть, Гарри. Сидеть, черт тебя! О чем ты говоришь, Эмили? – Следующий вопрос стоил ему некоторых усилий, но Морган его все-таки задал: – Ты предпочла бы вообще ничего не говорить? Продолжать жить по-прежнему, как-то все уладить – с ним? Если так, скажи это сейчас, Эмили. Просто скажи, чего ты от меня ждешь.
– Я хочу быть с тобой, – ответила она. – Как жаль, что мы не можем просто сбежать.
– А. – Идея ему мгновенно понравилась. – Ну да! Сбежать. Без вещей, без определенной цели… Как думаешь, Гина составит нам компанию?
– Не знаю, – ответила Эмили. И с трудом сглотнула. – Я боюсь сказать ему это в лицо. Наверное, я смогла бы позвонить по телефону-автомату, на расстоянии было бы легче.
– Ну что же, неплохая мысль.
– Или ты мог бы ему сказать.
– Я?
– Ты мог бы… отгородиться от него столом или еще чем, чтобы он тебя не ударил, и сообщить новость.
– Мне больше нравится идея насчет бегства, – сказал Морган.
– Но забрать Гину… я не смогла бы поступить так с Леоном. И я ни за что не оставлю ее.
– Хорошо, – согласился Морган. – Скажу ему сам.
И, решив, что они обо всем условились, пошел на кухню, чтобы подождать там Леона. Эмили, которая все еще заламывала руки, поплелась за ним.
– Ох, нет, ну что это я придумала? Не знаю, почему я такая трусиха. Конечно, сказать должна я. Уходи, Морган, и возвращайся попозже.
– Невозможно, – ответил он. – Мне приходится таскать за собой этого пса.
– Меня подташнивает, – пожаловалась Эмили.
– Милая моя. Все же очень просто, – заверил ее Морган. – Мы взрослые люди. Разумные. Что, по-твоему, может произойти? Будь добра, дай Гарри попить.
Она достала из буфета миску, налила в нее воды из крана. Поставила миску перед Гарри, тот начал лакать. Потом сняла со стула свою сумочку и села рядом с Морганом.
– Если мы сбежим, мне придется найти какую-то работу, – сказала она. – Такую, чтобы меня нельзя было по ней разыскать. Кукольные представления отслеживаются легко, нужно просто ходить по ярмаркам и церковным базарам.
– Ну ладно. Убежать ты не можешь, – подытожил Морган. – Да и что ты будешь делать без твоих кукол?
– Без кукол-то я легко обойдусь.
– Нет-нет…
– Я вовсе не собиралась держаться за них всю жизнь.
– Эмили, дорогая, конечно, ты будешь держаться за них всю жизнь.
Она как-то обмякла, сидя на стуле, потирая пальцами виски. Гарри оторвался от миски, тряхнул головой, забрызгав кухонный пол.
– Веди себя прилично, – велел ему Морган. И потянулся над столом к сумочке Эмили.
Сумочка оказалась неожиданно тяжелой. Обычно в ней только и лежали, что ключи да бумажник, однако, отправляясь на кукольное представление, Эмили загружала в нее всякие тщательно подобранные вещи. С такой сумочкой можно месяц в пустыне прожить, думал Морган. Он порылся в ней, достал моток бечевки, катушку скотча, швейцарский ножик Эмили, остроносые щипчики.
– Это для чего? А это? – спрашивал он.
– По-моему, меня сейчас вырвет, – сказала Эмили.
– А эти сдобные колечки зачем?
– Они изображают пончики в корзинке Красной Шапочки.
– Ах да. Здорово.
Внезапно его охватило счастье. Он вернул все в сумочку и начал напевать, прихлопывая себя ладонями по коленям, оглядываясь вокруг в поисках чего-нибудь нового.
– Как поживает ваша горелка? – спросил он.
– Хорошо.
– Вот видишь? Я же говорил, ее нужно только прочистить. – Еще несколько тактов песенки, затем: – Не хочешь узнать, почему со мной этот пес?
Похоже, это ей было не интересно. Но Морган все равно продолжил:
– Его привезла Бонни. Побросала все на тротуар – шляпы, одежду, инструкцию для пылесоса… и Гарри. Но Гарри-то принадлежит матери. У нее всегда была собака. Эта, наверное, десятая или двадцатая. Кто у нее был, когда мы с тобой познакомились… Элмер? Люсиль? Причем никакого внимания она им не уделяет, даже не смотрит на них никогда. Гуляю с ними я… однако собака есть непременно, так уж ей хочется. Вот так у нас все дома и устроено. Куча ненужных вещей! А Гарри, понимаешь ли, это что-то вроде мести Бонни. О, будь спокойна, она знает, что делает. Даже уход мой использовала, чтобы обременить меня всякой дрянью. Странно, что она заодно и кошку не привезла.
– Мне всегда хотелось иметь собаку, – вдруг сообщила Эмили.
– Да?
– Но я не могла, у мамы была аллергия.
– Да, вот и у Баткинса тоже. Аллергия.
– У Баткинса?
Они услышали, как открылась входная дверь. Эмили выпрямилась.
– Мама, – закричала, влетая в комнату, Гина, – угадай, сколько мне поставили за научный доклад? Привет, Морган, а что здесь делает Гарри?
– Я привел его, чтобы напоить. Итак, мисс Гина, сколько вам поставили за научный доклад? – спросил Морган.
– Пять с плюсом! – И, обняв Моргана одной рукой, Гина уставилась на Гарри, который отчаянно чесался.
Вошел Леон.
– Здравствуйте, Морган, – сказал он.
– Леон.
– Решили полдня пробездельничать?
– Да, ну вообще-то мне нужно поговорить с вами кое о чем.
– О чем же? – спросил Леон.
Морган взглянул на Гину. Руку она опустила, но осталась стоять рядом с ним так близко, что он ощущал солоноватый, летний запах свежего пота и жевательной резинки. Он почесал в затылке и сказал:
– Леон, вы не хотели бы… выгулять со мной пса?
– Как-как?
– Пса выгулять.
Леон посмотрел на улыбавшегося Гарри.
– Если не хотите, не надо, – сказал Морган. – Хотите?
– Хорошо, Морган, – спокойно ответил Леон.
Морган встал, поглубже заправил рубашку в штаны, немного сдвинул панамскую шляпу. Они вместе вышли из квартиры. Леон уже закрывал дверь, когда Гина крикнула:
– Постойте!
– Что такое?
– Вы собаку забыли.
– О, – спохватился Морган. Он вернулся, шаркая, к двери, принял из руки девочки веревку Гарри.
Они спустились по лестнице, вышли наружу. Начинался час пик. Мимо проезжали громыхавшие грузовики, легковушки с одинокими решительно настроенными водителями, такси с утопавшими в пакетах женщинами. Перейти улицу сразу не удалось. А перейдя, они направились на север. Направление выбрал Леон, шагавший, свесив руки, легко, не задавая вопросов, отчего Морган вдруг ощутил боль.
– Ну вот, – начал Морган.
Он подождал, пока Гарри обнюхает заинтересовавший его клочок травы. Леон поправил какую-то вращавшуюся на колышке табличку.
– Мне немного трудно, – продолжил Морган.
– Да говорите уж, Морган.
– Я об Эмили.
Они пошли дальше. Морган вспомнил старух из квартала, в котором он вырос, – те никогда не объявляли о чьей-либо смерти прямо, но старались сначала подготовить понесших утрату, сея крошечные семена этой новости и позволяя им прорастать самостоятельно, с той скоростью, какую могли вынести осиротевшие родственники. Имя Эмили, понадеялся он, может и само по себе оказаться таким семенем. Оба стояли, ожидая, когда переключится светофор, хотя никаких машин поблизости не было.
– Эмили и я… – произнес Морган.
Перешли улицу. Обогнули разбитую бутылку виски.
– Эмили ждет ребенка.
Леон не замедлил шага. Морган, искоса глянув на него, увидел, что в лице Леона ничто не изменилось.
– Так вы все знали, – догадался Морган.
– Нет, – ответил Леон. – О ребенке не знал.
– Но об остальном знали.
– Да.
– И… откуда?
– Осмос, наверное, – сказал Леон. – Что-то в этом роде.
– Поверьте, – попросил Морган, – я никому зла не желал. Не могу объяснить… Понимаете, день за днем… все это не казалось таким уж страшным. Но я сознаю, как оно должно было выглядеть со стороны.
– Какие у вас планы? – вежливо осведомился Леон.
Они остановились, глядя один на другого, Гарри уселся между ними. Если Леон собирался полезть в драку, сейчас было самое время. Но разумеется, он не собирался. Морган так и не понял, почему Эмили решила, что без драки не обойтись. Она ошиблась, потому что обзавелась слепой зоной, что нередко происходит с семейными людьми. А может быть, Эмили говорила о прежнем Леоне, подумал Морган. И отвел взгляд в сторону, думая, что в последний раз видит человека, о котором столько всего наслушался за многие годы. Вздохнул, подергал себя за нос.
– Ну что же, – сказал он, – если хотите, я, наверное, смогу перевезти ее и Гину в какой-то другой город. Не знаю.
– Квартира вам нужна?
– Ваша?
– Нужны вам куклы, вся наша оснастка, работа? Вам хочется, чтобы ушел я?
– О, но как же, нет, я не могу просить вас…
– В сущности, зачем мне все это? Берите, – сказал Леон.
– О.
– Берите, берите.
– Ну, если вы уверены, – ответил Морган.
И тогда Леон сказал:
– О господи, Морган.
Произнесено это было устало, с отвращением, но без какой-либо резкости.
И все-таки Морган поежился.
Когда они снова стронулись с места, то направление избрали другое – к дому. Миновали «Ресторан Юнолы», где так часто пили втроем кофе. Дошли до прачечной, в дверях которой несчетные разы стоял Морган, глядя, как Леон и Эмили выходят с малышкой на прогулку. Возможно, подумал он, это не столько история любви, сколько история дружбы, и его опечалила мысль об устало тащившемся за ним терпеливом Леоне. (Куда подевался тот худощавый юноша с оливковой кожей, раздвинувший занавес, чтобы позвать врача? Увижу ли я когда-нибудь снова взгляд исподлобья, который Эмили бросила на меня при первой нашей встрече?)
Они пересекли улицу, вошли в дом. Взглянув на длинную лестницу, Морган на миг решил, что не сможет ее одолеть. Он вымотался, у него болела грудь. Однако произошло нечто странное. Он поднимался по лестнице, и ему казалось, что дух его тоже поднимается куда-то. Морган пошел быстрее, перешагивая по две ступеньки, оставив Леона позади. Ему хотелось оставить позади все. Начать новую жизнь.