1

Золушка танцевала с Принцем, уютно устроившись в его коричневых войлочных объятиях, скользя по ореховому столу, стоявшему в кабинете чьего-то отца. Над ее головой свисали с рамы складной деревянной сцены складки синего атласа. Задник скрывал кукловодов не полностью, но зрители были слишком зачарованы происходившим, чтобы обращать на них внимание. Зрители были совсем маленькие – по преимуществу четырехлетние. На голове виновника торжества сидела корона из золотой бумаги, похожая на корону Принца.

– Боже мой, – сказала Золушка, – время, должно быть, уже позднее. Я уверена, что близится полночь.

– Полночь? Ну и что? – хрипловатым, скрипучим голосом ответил Принц. – Мы будем танцевать до рассвета. И весь следующий день!

– Да, но, видите ли, ваше величество…

Им приходилось тянуть время. Почему не бьют часы?

– Часы! – прошептала Эмили.

Гина опять витала в облаках, держа кассетник так, что Эмили до него дотянуться не могла, и сонно взирала на публику. Джошуа, за которым ей полагалось присматривать, заполз под стол. Булькал там, беседуя сам с собой и пуская слюни на путаницу удлинительных проводов.

– Динь, динь! – отчаявшись, воскликнула Эмили. – Динь, динь, динь…

Она довольно быстро сбилась со счета, но надеялась, что зрители этого не заметят. Ей не терпелось сдернуть Золушку со сцены и броситься на спасение ребенка. И, как только упал занавес, она подхватила сына. Всю его одежду составлял сероватый подгузник. Плотное, похожее на бочонок тельце было немного липким, по руке Эмили мгновенно протянулась серебристая, прохладная нить слюны.

– Гина, лапушка, – сказала Эмили, – я надеялась, ты за ним посмотришь. Ты же сказала: «Я справлюсь и с тем и с другим – и о Джоше позабочусь, и о реквизите…»

Морган тем временем рылся в груде вещей на полу.

– Очаг, очаг, – бормотал он. – Куда подевался очаг?

– Последний раз я его видела в руках Гины.

Но Гина ушла в какие-то свои мысли. Одиннадцатилетняя, рослая и замкнутая, вялая от летней жары, она сидела в кожаном кресле, подтянув колени к груди и напевая вальс, под который танцевала Золушка.

– Вот он. – Морган выпрямился, пыхтя, держа в руках картонный очаг. Джошуа потянулся к нему, однако Морган успел увернуться. Он поставил очаг в угол сцены и спросил у Эмили: – Так, а где мачеха? И сестры?

– Гина? Возьми у меня Джоша, ладно?

Гина со вздохом встала, приняла ребенка. Тот вцепился в заколку в ее волосах. Потом мимоходом сцапал бескозырку Моргана, но был унесен в кожаное кресло.

– Тра-ля-ля, – запела Гина, слишком сильно раскачивая его.

Зрители замерли в ожидании. Эмили стянула с Золушки бальное платье, оставив ее в лохмотьях из мешковины. Показала куклу Моргану, улыбнулась, давая понять, что готова. Тот кивнул и поднял занавес.

 

2

– Вы ведь знаете, что Кэйт снова дома, – сказала Бонни.

– Правда? Я об этом не слышала. – Эмили переложила трубку в другую руку. Она пыталась одновременно тушить на плите мясо и разговаривать по телефону. – Что-нибудь случилось?

Вместо ответа раздался протяжный, тихий выдох. Бонни неожиданно пристрастилась к курению, хоть лет ей было уже немало. Курильщицей она была неумелой и затягивалась либо выдыхала дым в самые, казалось бы, неподходящие мгновения, оставляя своих слушателей в ожидании. Появились у нее и другие новые обыкновения. Она раз за разом вступала в странные философские и женские общества; устраивалась то на одну, то на другую ничего интересного не сулившую работу и почти сразу увольнялась; часто звонила Эмили в любое время суток. Моргана она если и упоминала, то лишь затем, чтобы осудить, а вот Эмили, похоже, ни в чем не винила. Для той это было, разумеется, немалым облегчением, но в то же время казалось и несколько обидным. Получалось, что она, Эмили, бессильна, не обладает ни малейшей волей. Когда Бонни умолкала, чтобы затянуться или выпустить дым, Эмили представляла себе связывающие их, гудящие провода. Бонни словно подсоединилась к ее телефонной линии, к ее жизни. Даже если Эмили положит трубку, телефон Бонни все равно останется подключенным к ее телефону, ведь позвонила-то Бонни.

– Со спиной у нее неладно, – сказала Бонни. – Потянула или вывернула, не знаю. Они с мужем попали в лобовое столкновение. Дэвид даже царапины не получил, а Кэйт повредила спину.

– А что случилось с другим водителем? – спросила Эмили.

– С каким?

– С водителем другой машины.

– Так им Дэвид и был.

– То есть она с собственным мужем столкнулась?

– Да, и повредила спину – не то растянула, не то вывернула, я же об этом и говорю.

– О, теперь понимаю.

– Ну вот, и мне хотелось, чтобы она приехала домой, я ее выхожу быстрее, чем Дэвид. Бог свидетель, практики у меня хватало. Ну а кроме того, я хожу на лекции о совершенно новом способе питания, диете, которая помогает от всех болезней. Она любые проблемы решает, и телесные, и душевные, – депрессии, инфекции, опухоли… Вы, наверное, этого не помните, но когда прошлой зимой на Молли напали в Буффало грабители, она как раз сына в «скорую» везла…

Соля мясо, пробуя, слушая вполуха, Эмили думала о несчастьях Гауэров – об их авариях, падениях, пожарах, – обо всех происшествиях, из которых они выходили такими бодрыми и веселыми. Эмили, с которой никаких бед не случалось, их жизнь казалась сплошной катастрофой, но Бонни успела с ней свыкнуться и ничему не удивлялась. Эмили пыталась вообразить себя хотя бы на подступах к такому состоянию. И не могла.

Даже сейчас, думала она, когда домочадцы и все хозяйство Моргана перебрались к ней – его мать, сестра, собака, его шляпы и наряды, – сама она, похоже, не изменилась ни на йоту.

 

3

Эмили повела Гину за покупками. В августе Гина собиралась отправиться в летний лагерь в Виргинии, в «Кэмп Хопалонг», – за счет родителей Леона. Пора ей научиться жить вдали от дома, сказали они. Эмили это не нравилось. Ей не хотелось надолго расставаться с Гиной, а кроме того, она боялась, что в Виргинии Леон и его родители настроят девочку против нее. Они ведь начнут, тут и сомневаться нечего, внушать ей, какая Эмили аморальная, или лживая, или безответственная, да какая угодно, а ее рядом не будет, и объясниться с дочерью она не сможет. Впрочем, Гине она ничего об этом не говорила. Ей она сказала другое:

– Ты еще такая юная, тебе может стать одиноко. Помнишь, как Моргану пришлось увозить тебя из Рэндаллстауна? Ты даже пару ночей в доме одноклассницы провести не смогла.

– Ох, мама. Это был дом Китти Поттс, а ее подруги меня терпеть не могут.

– И все-таки.

– В лагеря все ездят. Я уже не маленькая.

Эмили пристроила Джошуа себе на бедро и пошла с Гиной по Кросуэлл-стрит на Мерджер-стрит, к «Подвалу Бедного Джона». А там, держа в свободной руке памятку «Кэмп Хопалонга», объяснила продавщице, что им нужны шесть пар белых шорт. Шесть пар! По счастью, одежду тоже оплачивали родители Леона. Гина ушла со стопкой шорт в примерочную кабинку, Эмили ждала снаружи (в последнее время Гина стала стеснительной). Продавщица, напоминавшая в сандалиях на платформе некое хрупкое и неловкое копытное животное, стояла за спиной Эмили, сжимая локоть одной руки ладонью другой. Джошуа заерзал, начал вырываться, однако опустить его на пол Эмили не могла, уж больно тот был грязен – почерневшие доски в обрывках фольги и серых лепешках жевательной резинки. Джошуа становился все более тяжелым. Эмили позвала:

– Гина? Пожалуйста, лапушка, поторопись. Магазин скоро закроют на перерыв.

Ответа не было. Она постучала по стене рядом с кабинкой, отвела занавеску. Гина в покрытой пятнами футболке и ослепительно белых шортах, с поясной петли которых свисали картонные бирки, стояла перед высоким зеркалом. По щекам ее текли слезы. Казалось, что за ними она в зеркале и наблюдает.

– Лапа! – встревожилась Эмили. – Что случилось?

– Я уродина, – ответила Гина.

– Ох, Гина.

– Толстуха.

– «Толстуха»! Кожа да кости.

– Вот смотри, огромные складки жира. Корова! И коленки у меня разные.

– Ну это уже смешно, – сказала Эмили. И оглянулась в поисках поддержки на продавщицу: – Разве не смешно?

На губах продавщицы вырос идеальной формы пузырек розовой жвачки.

– Лучше бы я умерла, – заявила Гина.

– Лапа, может, тебе не стоит в лагерь ехать?

Гина шмыгнула носом и сказала:

– Нет, поеду.

– Ты же знаешь, это вовсе не обязательно.

– Мне хочется.

– Никто тебя заставить не может.

– Мне хочется, – повторила Гина. – Хочется убраться отсюда! И никогда не возвращаться. Меня тошнит от вечного беспорядка, младенцев, подгузников и двух старух, которые заняли мою спальню. Ты позволила им захватить ее. Еще и довольна была. Только я одна во всем Святом Андрее сплю на раскладушке. И пес этот храпит, и сесть мне некуда, везде валяются дурацкие инструменты и вещи Моргана. Я им уже по горло сыта! Почему он все время напяливает эти шляпы? Почему выставляется напоказ?

– Перестань, Гина! – попросила Эмили.

Впрочем, позже, когда они вернулись домой, именно с Морганом Гина вела себя дружелюбнее всего. За ланчем оба хихикали, а на Эмили дочь посматривала с каким-то вызовом в спокойных, черных, непроницаемых глазах.

 

4

– Я теперь намного свободнее, чем была, – сказала Бонни. – Я к тому, что он словно окрашивал всю мою жизнь. Знаете, как это бывает?

С телефоном творилось что-то непонятное. Казалось, что к нему подключились другие линии. Эмили слышала призрачный смех, бульканье далеких голосов.

– Нет, – ответила она, отнимая у Джошуа штопор. – Вообще-то не знаю.

– Ох, он был таким утомительным! Все преувеличено, непомерно, напыщенно. Возьмите хоть моего брата Билли. Вы же знаете Билли. Ему не везло в браке. У него было три жены. Но три – не такое уж немыслимое число. А послушав, что говорил Морган, можно было подумать, что Билли был женат десятки раз. «Кто теперь его жена? – спрашивал Морган. – Я ее имя знаю?» И почему-то все мы с ним соглашались. Даже Билли, по-моему, уверовал, что за ним тянется огромный, длинный хвост жен. Он шутил по этому поводу и на собственных свадьбах вел себя как случайный гость. Ну вот! Видите? Я и сама говорю так, точно он женился каждую неделю.

На плите что-то перекипало. За кухонным столом сидела, сгорбившись, Бриндл в обычном ее длинном, белом, грязноватом купальном халате и раскладывала карты Таро. Услышав шипение пара, она оторвалась от своего занятия, но ничего предпринимать не стала. Эмили переступила через пса, до отказа натянув телефонный провод, сняла с плиты кастрюльку и поставила ее в раковину.

– Я тут ужин готовлю, Бонни, – сказала она.

– Он ощущает себя реальным, только если его видят другие люди, – продолжала Бонни. – Все должно быть увиденным. Когда он один, в ванной комнате, его просто нет. Потому и семья у него в счет не идет. Она же его не видит, вы знаете, как это бывает в семье. Вот ему и приходится выходить из дома, чтобы попасться кому-то на глаза. Ах, как я от него уставала. И по-моему, виновата во всем его мать. Она слишком многого от него ожидала, особенно после смерти отца. «Ты можешь стать кем угодно», – сказала она Моргану. А он, должно быть, не понял. Решил, что она имела в виду «Ты можешь быть всеми сразу».

– Он очень хорош с Гиной, – заметила Эмили.

– Мне так вас жалко, – посочувствовала Бонни.

 

5

Чемоданы и манекены, ржавая птичья клетка, гигантская коллекция закутанных в солому чашек и блюдец, стопки «Нэшнл географик», каталоги Бриндл, Луизина книжечка автографов, самовар, картонная коробка с пластинками, дамский велосипед, столик в виде плетеного слона. И это лишь в коридоре, который был прежде пустым, как туннель. А в гостиной: два комплекта энциклопедий (одна общая, одна медицинская), рассыпанный пазл, кресло-качалка Луизы с несколькими ярдами вязанья на сиденье, полдюжины подтекших акварелей, изображающих персики, груши и виноград, – произведения Бриндл, которая лет двадцать назад, еще в первом замужестве, посещала художественные курсы. Над забитой справочниками книжной полкой – портрет ее тогдашнего мужа в витой позолоченной рамке (розовая физиономия, на лысине лежит, как на яблоке, отсвет оконной рамы).

В комнате Гины пола почти не видно – она заставлена комодами и незастеленными кроватями. В комнате Моргана и Эмили комодов еще больше (два с половиной отданы в распоряжение одного только Моргана), а кроме них: кровать; швейная машинка; старая, принесенная для Джошуа из подвала пожелтевшая кроватка Гины с истрепанным дырчатым пологом; куклы, свисающие с настенной рейки для картин, – в стенном шкафу места для них не осталось. Стенной шкаф заняла одежда Моргана. Здесь тоже не видно пола, да и присутствие воздуха как-то не ощущается. Заглянув сюда, попадаешь в плотный войлочный сумрак, слегка попахивающий нафталином.

Эмили все это нравилось.

Она начала понимать, почему дочери Моргана возвращались домой, чтобы оправиться после какой-нибудь болезни. По-видимому, жизненную энергию можно извлекать из самых обычных вещей, реликвий нескольких десятков жизней, прожитых на всю катушку. Мать и сестра Моргана (обе они были женщинами докучливыми, требовательными, капризными, хоть и каждая по-своему) нисколько Эмили не досаждали, потому что не были ей близки. Они были слишком чуждыми ей. Чуждыми – вот верное слово. Все, к чему она прикасалась, с чего стирала пыль, мимо чего проходила, было частью чуждой страны, загадочной и экзотичной. Она глубоко вдыхала воздух этой страны, словно пытаясь уловить его непривычный вкус. Эмили была зачарована своим сыном, который ну никак не казался ей по-настоящему, поистине ее собственным, хоть она и любила его безмерно. Во время еды она предпочитала хранить молчание, наблюдая за всеми и каждым с легкой, удовлетворенной улыбкой. Ночами, в постели, она неизменно удивлялась, обнаруживая рядом с собой бородатого мужчину, совершенно отличного от нее человека. И чувствовала, как ее влечет к нему нечто, отнюдь к ней самой не относящееся, – какие-то нити, веревки, которые тянут ее. Просыпаясь в темноте, она придвигалась к Моргану в своего рода ошеломлении. И сознавала, что они могут соприкасаться, но не смешиваться – как масло и вода.

Морган же говорил, что им следует перебраться в квартиру попросторнее – чтобы хотя бы ванных комнат было побольше. Ему жаль, твердил Морган, что она вынуждена терпеть все это. Он же понимает, Эмили вовсе не ожидала, что ей под дверь подбросят, точно бродячих кошек, его родственниц. (На самом деле по лестнице они поднялись сами, не снимая перчаток, но правда и то, что Бонни просто высадила их перед домом из машины.) Ему хотелось бы, говорил Морган, иметь дом за городом – большой пустой фермерский дом. Однако дом требует денег, а нынче даже эту квартиру содержать трудно. Миссис Эппл подняла плату. Она уже не так дружелюбна, как была когда-то, думала Эмили. Между тем работы Морган лишился. Это уж Бонни с ним поквиталась, полагала она. Хотя почему личные обстоятельства Моргана должны сказываться на его работе в «Хозяйственном магазине Каллена»? Впрочем, Морган уверял, что дело не в Бонни, а в дяде Олли. Тот просто ухватился за подвернувшуюся возможность – прискакал, едва услышав новость, в магазин и выкинул на тротуар всю одежду Моргана, совсем как Бонни немногим раньше. (Почему-то все, жаловался Морган, норовят избавиться прежде всего от его одежды.) Моргана в то время в магазине не было. А вернувшись, он увидел перед витриной высившегося над грудой шляп дядю Олли.

– То, что мне сказали, правда?

– Да.

– В таком случае вы уволены.

Скажи он «нет», уверял Морган, дядя Олли несомненно огорчился бы. Он давно дожидался такой возможности.

И теперь у Моргана постоянного места не было, хоть пару дней в неделю он и подрабатывал продавцом в магазине сантехники неподалеку от дома. Эмили старалась шить все больше и больше кукол, все быстрее и быстрее – ночами, когда Джош спал. Морган всякий раз, как видел ее за швейной машинкой, извинялся. Говорил: «Ты выглядишь как женщина из рекламы профсоюза». Не понимал, что ныне Эмили живется куда счастливее, чем когда-либо прежде. Она радовалась этой новой жизни, как… как Морган какой-нибудь своей шляпе, сказала бы она. А он все продолжал извиняться. Не мог поверить, что Эмили ничего не имеет против.

Когда Леону пришло время приехать за Гиной в Балтимор, Эмили прибралась в квартире, чтобы он не решил, будто она махнула на все рукой. Впрочем, попыток устранить беспорядок или вытащить Бриндл из купального халата она не предприняла. И не стала прятать собранную Морганом коллекцию устаревших дорожных карт «Эссо» или приметы его последнего столярного проекта – бесформенную связку брусьев два на четыре, которая стояла в углу ванной комнаты.

Приехал Леон в субботу. Эмили встала рано утром – да выбора у нее и не было, ее разбудил Джошуа. Она отнесла его на кухню, покормила, покачивая теплое, влажное тельце у себя на коленях. Едва увидев свои хлопья, Джошуа замахал кулачками и засучил ногами. Четыре его нижних, твердых, как рисинки, зуба постукивали о чайную ложку. Мальчиком он был красивым – темноволосым, с белой, как у Гины, кожей, но не таким тяжелым, как она. Леон его еще ни разу не видел.

Вошла Гина – в новых белых шортах и майке с надписью «Кэмп Хопалонг».

– Ты чего поднялась так рано? – спросила Эмили.

– Бриндл храпит.

– Может, лучше оставить новую одежду на потом? Перемажешь ведь еще до того, как ее увидит папа.

– Он собирался выехать на рассвете.

– А.

Эмили посмотрела на кухонные часы. Вытерла губы Джошуа уголком его нагрудника и понесла сына купать.

Когда она вернулась с ним, еще мокрым, в спальню, Морган стоял перед комодом, продевая ремень в петли джинсов. И напевая польку. Но вот он замолк. Эмили, подняв взгляд от завернутого в полотенце малыша, увидела, что Морган наблюдает за ней в зеркало, глаза его под черной войлочной ковбойской шляпой казались темнее и печальнее обычного.

– Что-то не так? – спросила она.

– Мне уйти?

– Куда?

– Когда он появится. Ты не хочешь остаться с ним наедине?

– Нет. Прошу тебя. Мне нужно, чтобы ты был рядом, – ответила Эмили.

Морган постоянно виделся с Бонни. Похоже, как только ей становилось скучно, она появлялась у них, нагруженная чем-нибудь новеньким – какой-то из вещей Бриндл либо Луизы, предметом обстановки, который, как она вдруг решала, принадлежал скорее Моргану, чем ей. А Эмили не видела Леона со дня его ухода.

Морган подошел к ней. В последнее время он стал носить очки, восьмиугольные, без оправы, с настоящими, а не простыми стеклами. Они придавали ему выражение доброты и терпеливости. Он сказал:

– Как ты решишь, так и сделаю, Эмили.

– Ты нужен мне здесь. Без тебя мне с этим не справиться.

– Ладно.

Спокойствие Моргана действовало Эмили на нервы.

– Не то чтобы он был сколько-то для меня важен, – сказала она. – Его приезд. Мне совершенно все равно.

– Ну да.

– Он ничего для меня не значит.

– Я понимаю.

Морган вернулся к комоду, опустил в карман пачку сигарет. Сидевший на кровати Джошуа замахал руками и вдруг загукал.

Пока Эмили мыла посуду, Луиза и Бриндл продолжали завтракать, сидя за кухонным столом. Луиза жеманно жевала тост. Бриндл сидела, подперев кулаком подбородок и бессмысленно помешивая кофе.

– Ночью мне приснился Хорас, – рассказывала она Эмили (Хорасом звали ее первого мужа). – Он сказал: «Бриндл, куда ты дела мои носки?» Я так ужасно себя почувствовала. Похоже, я их выбросила. Сказала: «Ну что ты, Хорас, они лежат где им следует. Разуй глаза». Он снова принялся искать их, а я побежала к мусорным бакам и все там перерыла.

– А мне снился соус чили, – сообщила Луиза. – Боже мой, как Морган любил чили. Он, знаете, был из тех мальчиков, которые вечно заглядывают в кастрюли. Всегда интересовался тем, что я готовила. И много раз спрашивал, что в точности я добавляю в еду. «Почему ты сначала подрумяниваешь лук?» или «С чем спагетти вкуснее – с томатным соусом или с томатной пастой?» «Ни с тем ни с другим – отвечала я, – помидоры нужно готовить своими руками, с самого начала». Ну, это другая история. Чили он любил больше всего. А сейчас, не знаю, мне приходится делать бог знает какие усилия, чтобы разговаривать с ним о еде, которую он так обожал, и вроде бы ему это неинтересно. Он мне почти и не отвечает. Почти не слушает, так мне иногда кажется. Но конечно, я могу и ошибаться.

Затренькал дверной звонок. Эмили повернулась от раковины, посмотрела на Бриндл.

– Кто это может быть? – спросила та.

– Не знаю.

– Возможно, Леон.

– Слишком рано еще, – ответила Эмили.

– Ну так пойди и посмотри, – сказала Бриндл. – Какая ты неповоротливая.

Эмили вытерла руки и пошла к двери. За ней стоял Леон – в новеньком сером костюме. Более лощеный, чем помнился ей, – очень короткая стрижка, смуглая гладкая кожа, да еще и усы отпустил, длинные и пышные. Эмили часто видела точь-в-точь такие на лицах молодых людей с кейсами – юристов, администраторов. И почти готова была поверить, что усы у него заемные, накладные.

– Леон?

– Здравствуй, Эмили.

Она отступила на шаг. (Времени, чтобы обуться, у нее так и не нашлось.)

– Гина готова? – спросил он.

– По-моему, да.

В коридор вышел, покачивая на руках Джошуа, Морган.

– Сели-встали, сели… – напевал он. Остановился, сказал: – О, Леон.

– Здравствуйте, Морган.

– Не зайдете?

– Я не смогу задержаться, – отказался Леон, однако порог переступил. Эмили закрыла за ним дверь. После мгновенного колебания Леон пошел за Морганом по коридору, к гостиной.

Эмили хотелось, чтобы Морган снял очки. В них он выглядел робким, прирученным. Морган пристроил ребенка на плечо и прохаживался по гостиной, расчищая сиденья.

– Так, это я уберу, куда бы мне деть вязанье… Ну что, э-э, я позову Гину?

– Да, пожалуйста, если можно.

Морган послал Эмили взгляд, смысла которого она не поняла, и ушел, так и неся на плече Джоша.

– Ну вот! – произнес Леон.

– Как поживаешь, Леон? – спросила Эмили.

– Неплохо.

– Выглядишь хорошо.

– Ты тоже.

Пауза.

– Знаешь, я теперь лекции в колледже слушаю, – сказал Леон.

– О, правда?

– Да. А как получу диплом, поступлю на учебные курсы папиного банка. Там интересная работа, если к ней как следует присмотреться. Она может показаться скучной, но на самом деле очень интересная.

– Это хорошо, – сказала Эмили.

– Потому мне и хочется, чтобы Гина жила со мной круглый год.

– Что?

– Нет, Эмили, ты не спеши. Подумай. У меня хорошая квартира, стабильная жизнь, рядом несколько школ. Обещаю, она будет приезжать к тебе в любое время, когда ей захочется, клянусь. У тебя теперь есть сын, Эмили. Другой ребенок.

– Гина остается со мной. – У Эмили начали постукивать зубы.

– Ну что тут за обстановка для нее?

– Хорошая обстановка.

В двери появилась Луиза, переступавшая так, точно пол был на фут залит водой. Подойдя к Леону, она объявила:

– Вы сидите в моем кресле.

– О, простите! – извинился Леон. И встал.

Эмили сказала:

– Мм, вы ведь помните Леона, матушка Гауэр?

– Да, и очень хорошо, – ответила Луиза.

Леон сел рядом с Эмили на софу. От него пахло кремом после бритья – совсем не его запах. Луиза расположилась в кресле-качалке, расправила вокруг себя юбку.

Вошла Бриндл с большой кружкой кофе в руке. И, присев на край софы, поближе к Леону, спросила:

– Так чем вы теперь занимаетесь?

– Готовлюсь к поступлению на учебные курсы банка.

– О да. Учебные курсы. Ну а здесь, должна вам сказать, все пошло кувырком.

– Бриндл… – начала Эмили.

Однако ее перебила Луиза:

– А где же ваша хорошенькая жена?

– Виноват?

– Где та женщина, что приносила мне фруктовый торт?

Леон посмотрел на Эмили.

– Я пойду выясню, как там Гина, – сказала та.

Когда она покидала гостиную, даже колыхание ее юбки казалось ей натужным.

Гина и Морган стояли среди неубранных постелей, ковыряясь в фонарике, купленном ею для лагеря.

– Естественно, он не работает, – говорил Морган, вытрясая себе на ладонь батарейки. – Ты его неверно зарядила.

– Как его можно неверно зарядить? Мне эти батарейки в магазине назвали, четвертый размер.

– Да, но полюса-то у тебя не в ту сторону смотрят.

– Какие полюса?

– Ты же знаешь, у батареек есть полюса, – сказал он.

Гина ответила:

– Нет, не знаю… Ладно, Морган, мне пора.

Она была неспокойна, нервничала, покручивала пальцами прядь волос и все посматривала в сторону коридора. Джошуа подобрался к комоду и дергал свисавшую из ящика полоску атласа. Морган ничего этого не замечал. Он был занят фонариком.

– Посмотри, – сказал он, подняв перед собой батарейку, – на положительном конце плюс. На отрицательном минус.

Его наставительный, едва ли не стариковский тон показался Эмили невыносимым. Она подошла к Моргану, поцеловала его в щеку и сказала:

– Неважно. Мы заставляем Леона ждать. Гина, беги поздоровайся с папой. А фонарик мы приведем в порядок.

Гина с облегчением вылетела из комнаты – так, точно ею из рогатки выстрелили. Морган покачал головой, вставил батарейки в фонарик.

– Одиннадцать лет – и не знает, что у батареек есть полюса, – пожаловался он. – Как же она будет жить в современном мире?

– Морган, – почти шепотом произнесла Эмили, – Леон хочет забрать Гину.

– Забрать? Дай мне, пожалуйста, колпачок.

– Как по-твоему, он может заставить нас отдать ее? Как-нибудь по суду?

– Глупости, – ответил Морган, навинчивая колпачок на фонарик.

– Я не понимаю, Морган, мы с ним как будто поменялись местами. Раньше он говорил, что я связываю его по рукам и ногам. А теперь вдруг надумал работать в банке, а я, говорит, веду нестабильную жизнь.

– Разве бывает жизнь стабильнее нашей? – спросил Морган. Он уронил фонарик в сундук Гины, закрыл его, щелкнул запорами.

Однако, когда Эмили вернулась в гостиную, ей показалось, что все там сговорились изображать полнейшую нестабильность. Гина сидела на колене Леона, чего годами не делала. Нескладная и хрупкая. Луиза вязала свой нескончаемый шарф. Пес просился погулять: мельтешил перед Леоном, скребя когтями пол. А Бриндл успела подобраться к своей любимой теме: к Хорасу.

– Я никогда не считала, что у нас много общего, потому что он был садоводом-любителем, вечно копался в земле. Когда я была девочкой, ему принадлежал дом бок о бок с нашим, точно такой же. У нас весь двор был размером с лужу, а его дом угловой, с задним двориком, и там росли розы, азалии и какие-то крошечные плодовые деревья, которые распластывают по стене – мучают, как я всегда считала. Не люблю я такие деревья. И еще был настоящий фонтанчик со статуей богини. Ну, не совсем настоящий, гипсовый, что ли, но все-таки. Хорас каждое утро поливал цветы и подрезал кустики, если из них хоть один сучочек вылезал не туда. Я над ним смеялась из-за этого. А потом приносил мне только что срезанные розы в каплях воды и с тлями, и я говорила: «О, спасибо» – мне они были безразличны, но когда он не приносил, я это замечала. Ведь если привыкаешь к чему-то, а оно исчезает, остается пустое место, верно? Думаю, ему было одиноко. Он говорил, что я напоминаю его гипсовую богиню, но я только сильнее смеялась. У нее одна грудь отвисала и пупка не было. И потом, он же был старым или казался мне в то время старым – эти узловатые белые ноги в садовых шортах… правда, у нас он появлялся в брюках и белой рубашке с таким, знаете, широким, как крылья, воротником. Ох, я все еще искренне скучаю по нему, – сказала она, – и наверное, всегда буду скучать. Теперь я сама розы ношу – на его могилу.

– Все уложено, – сказала Леону Эмили.

– Хорошо.

Он спустил Гину на пол и встал.

– А самое смешное, – продолжала, тоже вставая, Бриндл, – я теперь старше, чем был Хорас, когда начал ухаживать за мной. Можете вы в это поверить?

Леон устремил на Эмили долгий, суровый взгляд. Ясно было, что он спрашивает: «По-твоему, это подходящая для ребенка жизнь?» Луиза, словно услышав этот вопрос, горделиво приподняла подбородок и гневно уставилась на Леона.

– К вашему сведению, – сообщила она ему, – я провела жизнь в более изысканной обстановке.

И Бриндл, резко повернувшись к ней, попросила:

– Ох, мама, замолчи. Разве каждый из нас не мог бы сказать то же самое? Успокойся.

Эмили же Леону ничего не ответила.

Леон и Морган понесли сундук по коридору. Впереди радостно поспешал Гарри, за ним шла со спальным мешком в руках Гина. Эмили посадила Джошуа себе на бедро. После купания прошло совсем немного времени, а он уже выглядел замарашкой. Эмили прижалась к нему щекой, вдохнула его запах – молоко, моча, детская присыпка. Она спустилась следом за всеми по лестнице.

– Я приехал в отцовском «бьюике», поскольку знал, что понадобится место для багажа, – говорил Леон, – но наверное мне придется добыть где-то веревку, не уверен, что багажник закроется.

– Нужно всегда держать в машине веревку, – ответил Морган. – А еще лучше шнур в нейлоновой оплетке, знаете, с крючками на концах. Просто загляните в любой дешевый туристский магазин и…

Леон опустил на землю свой конец сундука, полез в карман за ключами. Солнце придавало его волосам синеватый оттенок, словно кусочку угля. Эмили наблюдала за ним из проема двери. Странно, хоть она больше и не любила его, происходившее казалось ей еще одним этапом их супружества: он открывает багажник отцовского «бьюика», Морган помогает ему погрузить туда сундук, Гина бросает рядом с сундуком спальник. В каком-то смысле они были связаны навсегда. Леон вернулся к ней, протянул руку. И Эмили впервые, наверное, в жизни пожала ее.

– Эмили, – попросил он, – ты все же подумай о моем предложении.

– Не могу, – ответила она. И немного передвинула увесистого малыша. Босая, с отставленным бедром, Эмили ощущала себя какой-то бесправной провинциалкой.

– Просто подумай. Обещай мне.

Она, не ответив, подошла к машине, склонилась, чтобы через окно поцеловать Гину.

– Будь осторожна, лапа. Желаю тебе хорошо провести время. Если заскучаешь по дому, позвони мне. Пожалуйста.

– Я позвоню.

– И возвращайся назад.

– Возвращусь, мама.

Эмили на шаг отступила от машины, Морган обнял ее рукой за плечи, и она стояла, старательно улыбаясь, крепко прижимая к себе Джоша.

 

6

– Я тут надумала писательницей стать, – объявила Бонни. – Всегда имела такую склонность. Сочиняю рассказ, который весь состоит из накопившихся за тридцать лет чековых корешков и записей в расходных книгах.

– Как же из них может рассказ получиться? – поинтересовалась Эмили и опустилась, прижимая трубку к уху, на ближайший кухонный стул.

– Вы удивились бы, узнав, как возникает сюжет. Знаете, чеки от службы доставки пеленок, потом от детских садов, потом от начальных школ… правда, грустно видеть, каким дешевым все было когда-то. За вторую неделю августа пятьдесят первого года я потратила на продукты десять долларов шестнадцать центов, разве это не трогательно? Морган видел мое объявление?

– Какое объявление? – спросила Эмили.

(Разумеется, видел.)

– Мое, в разделе личных объявлений. Только не говорите мне, что он больше не читает газет.

– О, так вы поместили объявление?

– Да, вот такое: «МОРГАНУ Г. Все известно». Видел он его?

– Не читает же Морган в газете каждую строчку.

– Я думала, оно его достанет по-настоящему, – объяснила Бонни. – Он же ненавидит, когда все известно!

Она была права. Морган это ненавидел.

– И что оно значит? – сказал он. – Я понимаю, разумеется, что это шуточка Бонни, однако… ты не думаешь, что объявление мог дать кто-то другой? Да нет, конечно, Бонни. Что она хотела этим сказать – «все известно»? Что известно? О чем она?

– Ему нравится думать, будто он идет по жизни загадочным незнакомцем, – пояснила Бонни.

Эмили сказала:

– По-моему, малыш заплакал.

– Иногда, – продолжала Бонни, – я думаю, есть ли какой-нибудь смысл винить его. Уж так он устроен, верно? Тут гены или… Мне никто из его родных не казался вполне нормальным. Отца я, конечно, не знала, но каким он мог быть человеком? Покончил с собой без серьезной причины. А его дед… а двоюродный прадед! Он не рассказывал вам про своего двоюродного прадеда? Дядя Оуэн, паршивая овца их семейства. Только дивиться остается: что же надо натворить, чтобы стать паршивой овцой в такой семейке? Никто о нем ничего не говорил, даже если знал. Это было, когда они еще жили в Уэльсе. Дядя Оуэн был для них такой обузой, что они отправили его в Америку. Он стал чем-то вроде… эмигранта на содержании семьи, так их, кажется, называют?

– Мне придется положить трубку, – сказала Эмили.

– Когда корабль подплывал к Америке, дядя Оуэн до того разволновался, что начал плясать на палубе, – рассказывала Бонни. – Увидел статую Свободы и как будто умом тронулся. Принялся скакать у самых поручней. А потом свалился за борт и утонул. – Она засмеялась. – Можете себе представить? Это задокументированный факт! Все случилось на самом деле!

– Мне нужно идти, Бонни.

– Утонул! – воскликнула Бонни. – Ну и человек!

Она так и смеялась, смеялась, несомненно покачивая головой и утирая глаза, все время, пока Эмили стояла и слушала ее.

 

7

Однажды августовским вечером в дверь позвонили – неуверенно, два коротких звонка, и все. Моргана дома не было, он вышел за покупками. Эмили подумала, что это он, наверное, слишком нагруженный, чтобы справиться с ключом. Однако, открыв дверь, увидела бледного толстого юношу, обильно потевшего. Он держал в руке букет красных гвоздик. Переминаясь на грациозных ножках, юноша произнес:

– Миссис Мередит?

– Да.

– Собака не кусается?

Говорить, что не кусается, ей не хотелось, хоть это и было очевидно. Гарри сидел за ее спиной, проявляя к гостю не более чем вежливый интерес и постукивая по полу хвостом, – звук получался, как от резинового шланга.

– Ну, дружок, лежать, дружок, – сказал, переступая порог, юноша. Эмили отступила, а он продолжил: – Вы меня не знаете. Я Дервуд Линтикум из Тинделла, Мэриленд.

Выступивший на лбу пот придавал юноше вид отчаянный, безрассудный. Лет ему, подумала Эмили, никак не больше восемнадцати. Цветы, что же, ей предназначаются? Но тут юноша сказал:

– Я принес это для вашего мужа.

– Мужа?

– Для мистера Мередита, – подтвердил он и сделал еще один шаг вперед. Эмили снова отступила и ударилась о коробку с чашками-блюдцами. – Я сын преподобного Р. Ионы Линтикума, – сообщил юноша. – Он уже умер. Скончался в июне.

– О, прискорбно слышать, – сказала Эмили. – Мистер Линтикум, мужа сейчас нет дома…

– Я вижу, имя ничего вам не говорит.

– Мм…

– Не беда, оно известно вашему мужу.

– Да, но, мм…

– Мой отец и мистер Мередит переписывались. По крайней мере, мой отец писал ему. Отец управлял развлекательной компанией «Священное слово».

– Ах да, – припомнила Эмили.

– Так вы о ней слышали.

– Ваш отец вроде бы хотел, чтобы мы… давали библейские спектакли, ведь так?

– В самую точку!

– Ну, видите ли, мистер Линтикум…

– Дервуд.

– Видите ли, Дервуд…

Дверь за ним распахнулась пошире, и в дом вошел Морган с двадцатипятифунтовым бочонком сухого обезжиренного молока, облитым с одного бока водой.

– Мистер Мередит! – воскликнул Дервуд. – Это вам.

– Да? – Морган опустил бочонок на пол, принял гвоздики. На Моргане был его тропический наряд – белая панамская шляпа и белый костюм. Рядом с этой белизной гвоздики выглядели поразительно яркими, слишком яркими, чтобы быть настоящими, – как вино в рекламе дорогого журнала. Морган зарылся в них бородой и задумчиво, протяжно втянул носом воздух.

– Я ждал встречи с вами с тринадцати, четырнадцати лет, – сказал Дервуд. – Каждый раз, как мы оказывались вблизи Балтимора, я изводил отца просьбами позволить мне увидеть одно из ваших представлений. Дервуд Линтикум, – представился он, не без напыщенности произнеся свое имя. И протянул Моргану большую мягкую ладонь. В пальцы врезались перстни с изумрудом и рубином (или с цветными стекляшками). – Конечно же, вы меня знаете, ведь вы получили столько писем.

– А. Линтикум, – сказал Морган. И пожал ему руку, глядя мимо Дервуда на Эмили.

– Развлекательная компания «Священное слово», – подсказала она.

– Ну да.

– Не хочу дурно отзываться о покойном, – продолжал Дервуд, – но мой отец не всегда демонстрировал такое уж хорошее деловое чутье. Например, он увидел какое-то из ваших представлений и высоко оценил его, он читал в газетах статьи о вас, но думал только одно: этот человек мог бы ставить прекрасные, прекрасные библейские истории. «Даниил во рву со львами», «Руфь и Ноеминь», верно? Но я-то знал, что вы откажетесь! Вы показываете совсем другое, вы показываете «Красную Шапочку», «Красавицу и чудовище». Уверен в этом!

Морган поглаживал бороду.

– Мы не могли бы где-нибудь присесть? – спросил Дервуд. – Я предложил бы вам определенный план.

– Да, конечно.

Морган направился по коридору к гостиной, Дервуд пошел за ним. Эмили волей-неволей потащилась следом. Подходящий момент она упустила. Хотела все разъяснить, но теперь было уже поздно.

В гостиной сидела, покачиваясь в кресле, и вязала Луиза. Мельком взглянув на Дервуда, она аккуратно обвила спицу пряжей.

– Мама, – сказал Морган, – это Дервуд Линтикум.

– Рад знакомству, – поклонился Дервуд. Он опустился на кушетку, обернулся к Луизе, сплетя перед собой пальцы. – Я полагаю, мэм, вам известно, что представляет собой ваш сын.

Луиза оглядела Моргана, приподняв двумя кровельными коньками мохнатые черные брови.

– Я годами твердил отцу: «Папа, тебе нравится этот человек, и ты можешь его получить. Мы же хотим расширить дело, Библия теперь никому не интересна. С нашими контактами – в школах, клубах, церквях – мы просто обречены на успех!» – так я говорил. Мне и еще одна группа нравится – «Стеклянный аккордеон». Я по их музыке с ума схожу. Однако он отвечал: нет, наша музыка – это госпел. Не желал их знать, и все. Даже не послушал ни разу. Ладно, тут другая история. Я собираюсь отправиться к ним от вас. Однако к вам, мистер Мередит, сэр, я питаю особый интерес, вы, можно сказать, мой кумир! Я следил за всеми новостями о вас. Я считаю вас чудом!

– Ну что же, спасибо, – сказал Морган и понюхал гвоздики.

– Вот только странно: вы совсем не похожи на ваши фотографии.

– Я, как видите, бороду отрастил.

– Да, наверное, дело в бороде. – Дервуд оглянулся на Эмили: – Но, надеюсь, это не означает, что вы… подались в хиппи или что-нибудь такое.

– Нет-нет, – заверил его Морган.

– Вот и хорошо! Очень хорошо! Потому что, понимаете, может быть, мы с отцом и не сходились во взглядах по всем вопросам, но, знаете, я все же хочу, чтобы наша компания оставалась христианской, мне нужна здоровая, честная труппа, которую не стыдно показать школьникам… – Он вдруг примолк, нахмурился. И, помолчав, сказал: – Я, конечно, хотел бы думать, что парни из «Стеклянного аккордеона» не сидят на наркотиках. Как вы считаете?

– О нет-нет, я и представить себе такое не могу, – успокоительно ответил Морган.

– Думаю, в Тинделле вам понравится, мистер Мередит.

– В Тинделле?

– Ну вы же не захотите остаться в Балтиморе, верно? У нас имеются контакты по всему Мэриленду и в Южной Пенсильвании тоже.

Луиза сказала:

– Я была в Тинделле.

– Ну вот видите! – воскликнул Дервуд.

– Отвратительный городишко.

– Отвратительный? Тинделл?

– В нем и люди-то не живут.

– Даже не знаю, почему вы так говорите.

– Пусто, как на погосте. Все магазины закрыты.

– Вы, должно быть, приезжали туда в воскресенье.

– В воскресенье, – согласилась она. – Воскресенье, шестого марта двадцать первого года. Морган тогда еще не родился.

– А кто это, Морган?

– Вот он, – Луиза указала подбородком на Моргана.

– Это семейное прозвище, – пояснил Морган. – Знак любовной привязанности. Эмили, ты не могла бы отвести маму в постель?

– В постель? – удивилась его мать. – Еще и девяти нет.

– Ну что же, день был трудным. Эмили?

Эмили встала, подошла к Луизе, подсунула ладонь под ее тощую руку, ласково помогла ей подняться на ноги.

– Что на него нашло? – спросила Луиза. – Не забудьте мое вязанье, Эмили.

– Уже взяла.

Она отвела старушку по коридору в ее комнату. Там сидела Бриндл, писавшая что-то в дневнике. Подняв на них взгляд, она спросила:

– Что, уже пора ложиться?

– У Моргана гость.

Луиза сказала:

– Лучше бы мы вернулись в дом Бонни. Там человек хоть дышать может. А здесь меня передвигают с места на место, как мебель.

– Простите, матушка Гауэр.

Эмили подошла к стенному шкафу, чтобы взять висевшую там на крючке ночную рубашку Луизы. Перекладину шкафа занимали шелковые платья Луизы и Бриндл. С краю размещались вещи Гины: два школьных джемпера, две белые блузки и синий стеганый купальный халат. Эмили с грустью посмотрела на них, сняла ночную рубашку с крючка, закрыла дверцу.

– Помогите ей с пуговицами, ладно? – попросила она Бриндл. – Мне нужно вернуться в гостиную.

Однако, выйдя из комнаты, пошла вовсе не в гостиную. Постояла немного в коридоре, слушая говорившего с придыханием Дервуда – мистер Мередит то, мистер Мередит это.

– В прежние времена мне кукольные спектакли попросту не нравились, я никогда не любил Панча и Джуди, но ваши куклы, мистер Мередит, – это совершенно другое дело.

Эмили пересекла коридор, вошла в свою комнату. Притворила дверь, оставив лишь узенькую полоску света, переоделась в собственную ночную рубашку и скользнула в постель. У другой стены пошевелился в кроватке и шумно вздохнул Джошуа. В открытое окно вплывали звуки лета: выла полицейская сирена, кто-то насвистывал «Клементину», из проезжей машины неслась музыка.

Дервуд говорил:

– Подумайте, насколько это развяжет вам руки! Подумайте, мистер Мередит. Мы берем на себя продажу билетов, берем расклейку афиш, а вы получаете возможность заниматься вещами более существенными. Да что там, у нас есть даже кредитная карточка «Мастер чардж». Есть «Банк Америкард». Есть «Эн-эй-си», наконец.

Звуки, которые слушаешь лежа, обладают странным свойством – они тише, но четче. Эмили слышала даже, как чиркает спичка Моргана, когда он закуривает. Улавливала острый запах табачного дыма. Он напоминал о домах, в которые она заглядывала девочкой, – резкий, шершавый дым самокруток, ароматы жареного шпика и керосина в кухнях Шафордов и Биддиксов, где она конфузилась, чувствовала себя посторонней. Внутренне поеживаясь, чего, собственно, и желали бы от нее родные, она ждала у самого порога, пока какая-нибудь из ее одноклассниц искала орфографический справочник и пару лепешек на ланч. И все те годы ей так хотелось углубиться в эти кухни, заставить их раскрыться перед ней. Сейчас она улыбалась в темноте и постепенно засыпала под раскатистый голос Моргана.

Потом квартира вдруг затихла, а Морган оказался в спальне. Он стоял в лившемся из коридора свете, глядя в зеркало над одним из комодов. Панамская шляпа так и сидела на его голове. Он снял очки, почесал переносицу. Выгреб из карманов мелочь, хрусткую пачку «Кэмел» и еще что-то, прокатившееся по крышке комода и упавшее на пол. С кряхтеньем нагнулся за этим. Эмили окликнула:

– Морган?

– Да, милая.

– Он ушел?

– Да.

– Эта нелепость с «мистером Мередитом», – сказала она. – Почему ты не объяснил?

– Ну, если ему так легче…

Морган подошел, присел на край кровати. Наклонился, чтобы поцеловать Эмили (по-прежнему в шляпе, которая едва не свалилась на нее), и в этот миг в коридоре послышались медленные неровные шаги. Он выпрямился. Тихий стук в дверь.

В подсвеченном дверном проеме обозначился силуэт Луизы. Длинная белая ночная рубашка очерчивала ее тощие ноги.

– Морган? – произнесла она.

– Да, мама.

– Боюсь, я не смогу заснуть.

– Господи, мама, ты же только что легла.

– Морган, как звали того человека, которого мы так часто видели?

– Какого человека, мама?

– Он вечно крутился вокруг нас. Жил в нашем доме. Как его звали, Морган?

– Мама! Иисусе! Иди спать! Уходи отсюда!

– О, прошу прощения, – сказала Луиза.

И убрела. Они услышали ее блуждания по гостиной – сначала по одной части, потом по другой, как будто она слонялась там безо всякой цели. Вскоре прямо за их головами скрипнули пружины софы.

– Тебе не следует быть с ней таким грубым, – сказала Эмили.

– Нет, – согласился он. И вздохнул.

– Зачем было кричать? Что с тобой?

– Не сумел сдержаться. Она никогда не спит. И теперь до трех ночи не угомонится.

– Таковы все старики, Морган.

– У нас нет ни единой возможности остаться наедине, – сказал он. – Мама, Бриндл, ребенок… это как пересадка на новую почву. Я пересадил сюда из дома всю тамошнюю неразбериху. И получился какой-то дурацкий розыгрыш. Разве нет? Господи, у меня даже дочь-подросток опять появилась! Или почти подросток, теперь они обращаются в девушек быстрее, так мне кажется…

– Я не против, – сказала Эмили. – Мне даже нравится.

– Тебе легко говорить. По сути, это не твоя проблема. Ты остаешься необремененной, что бы ни произошло, как люди, которые едят, едят и не толстеют. Ты так и носишь все ту же запашную юбку. Все тот же леотард.

Знал бы он, сколько леотардов ей пришлось сменить за эти годы. Похоже, Морган думает, что они носятся вечно. Она убрала волосы с его лба:

– Вот переедем отсюда, и тебе станет легче. Конечно, так жить трудно, шесть человек в двух спальнях.

– Ага! На какие шиши мы переедем?

– Я подыщу для моих кукол других продавцов. По-моему, миссис Эппл мне недоплачивает. И делать их стану больше. А Бриндл – почему Бриндл не может работать?

– Кем? Заправщицей на бензоколонке?

– Что-нибудь да нашлось бы.

– Эмили, тебе никогда не приходило в голову, что Бриндл не вполне адекватна?

– Ну, это, пожалуй, слишком…

– Мы живем среди умалишенных.

Эмили молчала. Он словно какой-то винт повернул на телескопе.

– В любом случае, – продолжал, уже помягче, Морган, – она хоть помогает тебе в том, что касается мамы. Бриндл, может быть, и не годится ни на что в других отношениях, но хотя бы избавляет тебя от части этих забот – от маминого слабоумия, от ее кормления и таблеток.

Он подвинул Эмили и лег – все еще одетый – рядом, упершись затылком в стену.

– Что нам следует сделать, – сказал он, – так это дезертировать.

– Как это?

– Бросить их всех и уйти. Нам с тобой нужна квартира поменьше, а не побольше.

– Ах, Морган, не говори глупостей, – сказала Эмили.

– Милая, ты же знаешь, с Леоном Гине жилось бы лучше.

Эмили резко села:

– Неправда!

– Ну какая у нее здесь жизнь? Чужие женщины в ее спальне… Попомни мои слова. Она поживет в этом роскошном лагере, проведет пару дней в доме Леона, пройдется под парусом с дедушкой Мередитом, по магазинам одежды с бабушкой, а потом позвонит сюда и попросит разрешения остаться с ними. Хочешь, поспорим? В таком она сейчас возрасте, ей не по душе беспорядочное существование. Ей понравится плавательный бассейн Леона, теннисные корты и что там у него еще есть? Может быть, даже сауна! Ты об этом когда-нибудь думала?

– Я не смогу без Гины, Морган.

– А другие, – продолжал он. – Мама и Бриндл. Думаешь, Бонни не примет их назад? Если мы уйдем, оставив их здесь, так и до тротуара добраться не успеем, а Бриндл уже позвонит Бонни. «Бонни, дорогая, они нас бросили! – радостно пропищал Морган. – Как чудесно, теперь мы сможем вернуться к цветному телевизору и цивилизации!» А Бонни скажет: «О боже, полагаю, теперь вы – моя забота» – и прискачет сюда, выкатив глаза и кудахча, но, знаешь, втайне она будет довольна. Ей нравится шум, суматоха. И чтобы над ее гнездом вилось побольше перьев. Я снова попрошу ее о разводе и на сей раз получу его. Хотя нет, этого делать нельзя, я не хочу, чтобы она знала, где мы. Не хочу, чтобы Бонни гналась за нами в машине, набитой шляпами, собаками и моими родственницами. Я возьму с собой один костюм, одну шляпу, тебя и Джоша. Мы просто смоемся – свернем наш шатер и исчезнем.

– Да? И куда же? – Эмили снова легла, закрыла глаза. Не было никакого смысла принимать его всерьез.

– В Тинделл, штат Мэриленд, – ответил он. – В распоряжение этого деятеля, Дервуда.

– Ему был нужен Леон.

– Насколько ему известно, я и есть Леон.

– Ох, Морган, ну право же.

Он молчал. Похоже, что-то обдумывал. И наконец сказал:

– Разве не забавно? Я никогда не менял имени. Самое большее – переворачивал его задом наперед. Имя было последним, за что я цеплялся.

Эмили открыла глаза и сказала:

– Я говорю серьезно, Морган, я не собираюсь отказываться от Гины.

– А, ну ладно, ладно.

– Совершенно серьезно.

– Это же разговор, не более.

Он встал, направился к стенному шкафу, Эмили услышала, как его панамская шляпа с тихим шуршанием укладывается среди остальных.

 

8

– Вам-то легко, – говорила Бонни, – потому что Морган теперь занимает определенное положение. Вы понимаете, о чем я? Он… затвердел. Вы унаследовали его, когда он постарел и определился. Вам никогда не случалось заблудиться с ним вместе в машине и орать друг на друга над картой; для вас он всегда был главным.

Эмили стояла в кромешной тьме, приподнимая то одну, то другую ногу над холодным, скользким кухонным полом. Она спросила:

– Бонни, почему вы постоянно звоните мне?

– Ммм?

– Это же попросту неестественно. Почему вы все время звоните?

Бонни со свистом выдохнула табачный дым.

– Понимаете, меня беспокоят его глаза.

– Глаза?

– Я тут одну книгу читаю. Написанную японским специалистом. В глазах есть все, говорится в ней. Если вы видите белую каемку под радужной оболочкой, можете быть уверены – у этого человека не все в порядке. Со здоровьем, с эмоциями… А вспомните глаза Моргана. Там не просто каемка белизны, там целый океан! И нижние веки у него отвисают, как гамаки. Я думаю, он неправильно питается. Ему нужно есть побольше овощей.

– Он ест много овощей.

– Вы же знаете, у него слабость к сладкому. Он пьет слишком много кофе, да еще сахар сыплет без меры. Смертельно опасный! Рафинированный белый сахар, обогащенный. Чудо, что он вообще дожил до своих лет. Ах, Эмили! Ему следует питаться ростками люцерны и свежей, органически выращенной клубникой.

– Морган питается совершенно нормально.

– И ограничить потребление красного мяса и насыщенных жиров.

– Мне придется повесить трубку, Бонни.

– Вам не кажется, что если бы он хорошо кормился, то и вел бы себя иначе? – спросила Бонни. – Я хочу сказать, ведь, по существу, он человек хороший. Отзывчивый, открытый. На самом деле открытость – это и есть его главная беда. Ах, Эмили, если бы он вернулся, я бы теперь кормила его получше, вы так не думаете?

 

9

Эмили на ощупь пробралась по темному коридору, зашибив палец о плетеного слона. А войдя в спальню, обнаружила, что Морган вовсе не спит, а сидит, прислонясь к стене, и курит сигарету. Она забралась в постель, разгладила подушку, легла. На кухне зазвонил телефон.

– Не бери трубку, – сказал Морган.

– А вдруг это кто-то другой?

– Не другой.

– А если Гина? Если что-нибудь случилось?

– Не случилось. Пускай звонит.

– Ты же не можешь знать наверняка.

– Я почти уверен.

В такой час и при таком настроении «почти» казалось достаточно резонным. И она решила рискнуть. Не станет она вставать. Было что-то успокоительное в том, чтобы наконец сдаться – сложить полномочия, позволить кому-то другому направлять ее. Телефон звонил и звонил, сначала настойчиво, потом смиренно, слабо и жалко, рифмуясь сам с собой, как песенный припев.