1

Даже засыпая, Морган в полное беспамятство не впадал. Некая часть его спала, другая оставалась настороженной и пугливой и всегда что-то подсчитывала – кнопки, пуговицы матраса, цветы на платье дочери, дырки перфорированного стенда с электротоварами. Приходил водопроводчик, заказывал трубы: шесть коленчатых и дюжину ниппелей. «Конечно», – говорил Морган. Потом он выступал на певческом конкурсе. Исполнял песню пятидесятых годов, «Памятные мгновения». Слова ее он знал, но воспроизвести правильно не смог. Вместо «В бальном зале мы краше всех» получилось «В барном зале мы крошим всех». Правда, и партнерша его танцевать толком не умела, куда уж краше всех. И подумать только! Партнершей была Лаура Ли Келлер, его первая любовь, которую он давным-давно, еще до времени «Памятных мгновений», потерял из виду. После выпускного бала он, Лаура Ли и половина других выпускников лежали на одеялах у океана и целовались. И даже сейчас, спустя столько лет, шум океана напоминал ему о несбывшихся возможностях: все они, неопробованные, ждут за ближайшим углом. Морган открыл глаза и услышал океан, плескавшийся в нескольких кварталах от него, тот самый, у которого лежал с Лаурой Ли, да только теперь он стал человеком пожилым, раздражительным, как, надо полагать, и Лаура Ли, где бы она ни жила; а во рту стоял привкус горечи из-за того, что вчера он слишком много курил.

Шесть часов утра в Бетани-Бич, штат Делавэр, в покосившемся коттедже с толевой крышей, который они каждый июль арендовали у дяди Олли. Обшитые вагонкой, очень давно выкрашенные в синий цвет и выгоревшие стены высоко поднимались над просевшей в землю клумбой. Шелестела драная желтая оконная штора. Где еще, как не вблизи океана, увидишь такое окно – дешевая алюминиевая рама, искрапленная соленым воздухом, со вспученной сеткой, мягкой и неопрятной, точно какая-нибудь синтетическая ткань? Где еще сетчатые двери веранды имеют угловые диагональные деревянные вставки, отчего в пределах слышимости Атлантики не найти ни одного прямого угла? Комната обставлена бросовой мебелью: угрожающих размеров гардероб с потускневшим металлическим зеркалом; накрытый штопаным шарфом комод с изогнутым фасадом, каждый его ящик заедает, на некоторых отсутствуют хрустальные ручки; розовый ворсистый ковер, тощий и морщинистый, словно подстилка для ванной; у кровати круглый столик с бортиком и салфеточкой посередке, на которой стоят радиочасы в корпусе из потрескавшейся коричневой пластмассы. Морган сел, включил приемник. Шестичасовая проповедь только-только закончилась, Гай и Рэлна пели «Нет друга лучше Иисуса». Рядом зашевелилась и застонала Бонни: «Морган? Какого?..»

Он немного убавил громкость. Вылез из постели, взял с гардероба сомбреро, надел, не посмотревшись в зеркало. И босой, в одних кальсонах поплелся по коридору на кухню. Воздух уже нагрелся и отяжелел до того, что Морган чувствовал себя изможденным.

Из четырех спален коттеджа заняты были только три. Во второй спала мать Моргана, в третьей Кэйт, его последняя еще остававшаяся в семье дочь. В прежние времена здесь было не протолкнуться. Девочки попарно спали на кроватях и диванах, Бриндл и Луиза жили в одной комнате, вдоль веранды лежали рядком спальники дочкиных ухажеров. Тогда Морган жаловался на беспорядок, теперь скучал по нему. И не понимал, какой смысл по-прежнему приезжать сюда. Кэйт они почти не видели – ей уже восемнадцать, у нее свои дела, она вечно гостит у друзей, живущих в уродливом новом кооперативном доме на юге города. Что касается Луизы, память ее из-за этой поездки пошла вразнос, вывихнулась сильнее обычного. Только Бонни, похоже, удовольствие здесь и получала. Бродила вдоль берега с ведерком, охотясь за раковинами. Переносица у нее покраснела и все время облезала. Иногда она сидела у кромки воды, расставленные ноги ее сверху были ярко-красными, а с исподу бледными. Морган подходил к ней сзади по песку, засунув большие пальцы под резинку трусов, бросая вызов солнцу и жалящим брызгам, ибо ему всегда было тревожно, если кто-то из членов семьи входил в воду. Плавание (как и хождение под парусом, и катание на лыжах) он считал занятием неестественным, выдуманным от нечего делать богатыми людьми. И хотя плавать умел (натужным, беззвучным брассом – губы плотно сжаты, в воду опущен лишь кончик бороды), ради удовольствия не плавал никогда. И уж тем более в океане. Он считал свое недоверие к океану логичным и осмысленным. Благоразумно держался подальше от воды, не снимая плотных полуботинок и шерстяных носков. Он лишь слушал удары волн, неторопливо погружаясь в глубокий транс и как будто снова лежа с Лаурой Ли Келлер на одеяле под звездами.

Для кофе было слишком жарко, но, если попытаться обойтись без него, головная боль неизбежна. Он ограничился растворимым, использовав горячую воду из-под крана. Сквозь «Максвелл-Хаус» и сахар ощущался густой, сумрачный привкус прибрежной воды, но Морган все равно пил этот кофе из расписанной клоунами креманки. Допив, ополоснул ее. Потом снял с кухонного стола сумочку Бонни и засунул ее в холодильник, а вернее сказать, в морозильник. Еще одна дурь богачей – они верят, что в курортных городах не существует преступности. Моргану виднее. Опасность окружала его со всех сторон, в центре Балтимора ему и то было спокойнее.

Он вернулся в спальню. Бонни уже сидела, откинувшись на подушку.

– Ты зачем встал так рано? – спросила она. – И почему радио включено?

– Новости послушать хотел, – сказал он.

Это была неправда, он всегда считал, что новости к нему никакого отношения не имеют. Чего он хотел, так это заглушить шум океана. Нынче был вторник. Они провели здесь три дня. Осталось одиннадцать. Морган вздохнул и присел на край кровати, чтобы надеть носки.

– Я схожу в булочную, куплю что-нибудь к завтраку, – сказал он. – Тебе что-нибудь нужно в городе?

– Булочная еще не открылась.

– Подожду. Куплю газету. Здесь слишком тихо.

– Ну тогда возьми те плюшки-бабочки с вишнями… – Бонни зевнула, взъерошила пальцами волосы. На левой щеке остался отпечаток подушки. – Счастливый ты, – сказала она. – Вчера как лег, так сразу и заснул.

– Мне жуткий сон приснился.

– Зато заснул мигом.

– Но я всю ночь видел сны, – сказал Морган, – и просыпался, и смотрел на часы. А что снилось, теперь не помню. Человек во фраке выходил из гардероба. По-моему, в этом доме привидения водятся, Бонни.

– Ты это каждый год говоришь.

– Так они каждый год и водятся. – Он начал натягивать на себя полосатую футболку. Когда голова вынырнула из нее, сказал: – Все эти бессонные ночи, странные мысли… самое большее, чего я жду от отпуска, – это возможности отдохнуть, когда он закончится.

– Сегодня приезжает мой брат, – напомнила, слезая с кровати, Бонни.

Морган застегнул молнию туристских шортов, новых, еще не изученных им, со множеством кармашков и клапанов. К одному карману был приделан металлический зажим. Вероятно, для компаса.

– Полагаю, компас ты с собой не прихватила? – спросил Морган у Бонни.

– Компас?

Он посмотрел на нее. Бонни стояла перед гардеробом, одетая только в простую короткую ночную рубашку, именно ту, которая нравилась Моргану. Ему нравились даже вздувшиеся виноградными лозами вены ее икр, даже ее бугристые колени. Он прикинул – не подскользнуть ли к ней, не поцеловать ли пульсирующую жилку на шее, но почувствовал себя слишком угнетенным жарой, волнами, вагонкой стен.

– О господи, – вздохнул он. – Надо что-то делать с моей жизнью.

– А что с ней не так? – спросила, стягивая с плечиков блузку, Бонни.

– Она сходит на нет. Просто сходит на нет.

Бонни обернулась к нему, приоткрыла рот, словно собираясь задать вопрос. Но тут Морган сказал:

– Плюшки-бабочки, так? С вишнями?

И ушел, прежде чем она успела что-то спросить, если, конечно, собиралась.

 

2

Придерживая мать под локоток, Морган вел ее по тротуару. Был почти полдень, и мать, чтобы не обгореть, надела черную шляпу размером с тележное колесо. Рукава у ее полосатого махрового пляжного халата были длинные, и доходил он до лодыжек, но под ним крылся не купальный костюм, а обычное уличное платье, потому что плавать она, по собственным ее словам, умела не лучше, чем летать. Лицо ее даже в такую жару было бледным, наморщенным, а кончики пальцев, которыми она коснулась руки Моргана, холодными. Руки же она коснулась, чтобы на секунду остановить его. Ей захотелось осмотреть строившийся дом.

– Какая у него необычная форма, – сказала она.

– Ее называют А-образной, – ответил Морган.

– Он же почти из одного чердака состоит.

Морган постарался собраться с мыслями. В мгновения вроде этого, когда Луиза, казалось, с полной ясностью воспринимала все, что ее окружало, ему всегда было трудно по-настоящему разговаривать с ней.

– Наверное, – сказал он, – построить такой намного дешевле, чем любой другой.

– Да, я тоже так думаю, – согласилась она. И снова пристукнула его по руке, и они пошли дальше. Луиза сказала: – Дай-ка подумать. Сколько мы уже здесь?

– Три дня, мама.

– Осталось еще одиннадцать.

– Да.

– О господи.

– Возможно, наша семья не создана для отпусков, – сказал Морган.

– Возможно.

– Наверное, дело тут в трудовой этике.

– Ну, я не знаю, что это. Больше похоже на то, что мы круглый год отпуск отгуливаем.

– Как ты можешь говорить такое? А мой хозяйственный магазин?

Она не ответила.

– Беда в том, что мы – люди городские, – объяснил Морган. – У нас и привычки городские, мы не можем сидеть сложа руки… Досуг для нас опасен. В том, чтобы просто бездельничать да размышлять, ничего хорошего нет. Взять хоть тебя с отцом, вы же ни разу в жизни не отдыхали. Верно?

– Не помню.

О жизни с его отцом Луиза не вспоминала никогда. Временами Морган думал: а что, если провалы в ее памяти, связанные с недавними событиями, объясняются провалами, связанными с мужем; что, если избирательная забывчивость невозможна? Решив забыть о чем-то одном, она вынуждена забывать и обо всем прочем. Ему вдруг захотелось взять ее за плечи и встряхнуть. Захотелось спросить: скажи, я старею точно так же, как старел отец? Далеко я от него ушел? Или остался вблизи? И стоит ли мне двигаться дальше? Я путешествую вслепую, и я уже в годах, до которых отец не дожил. Но вместо этого он спросил:

– Разве вы с ним не побывали однажды в Оушен-Сити?

– Я действительно не помню, – чопорно ответила она.

– О господи! Какая же ты упрямая! – воскликнул Морган и хлопнул себя по ляжке. На его мать это никакого впечатления не произвело, но две идущие впереди девушки в бикини оглянулись. – Ты когда-нибудь думаешь о том, как должен чувствовать себя я? А я временами чувствую себя так, точно с неба сюда свалился. У меня же никого от прежнего времени не осталось, я просто пришелец, вынужденный обходиться своими силами. Бриндл не в счет, она гораздо моложе меня, да и слишком занята этим ее мужем…

– У тебя есть я, – сказала мать, обходя карапуза с ведерком.

– Да, – согласился он, – но ты нередко… вроде как в отпуск уходишь, мама. Тебя здесь как будто и нет.

Он задел ее чувства. И был доволен этим – но лишь мгновение, за которым последовало раскаяние. Мать высоко подняла голову и вгляделась еще в один А-образный коттедж, на балконе которого трепыхались пляжные полотенца.

– Надо же! – удивилась она. – Какая скорость!

– О чем ты, мама, дорогая?

– Они его уже достроили. А вроде и времени-то всего ничего прошло. – И Луиза, выпятив подбородок, устремила на Моргана торжествующий, горестный взгляд.

– Да, вот такие дела, дорогая, – сказал он.

 

3

Морган сходил за пиццей для ужина, а вернувшись, увидел только что появившегося брата Бонни. Тот привез с собой новую жену, Присциллу, хорошенькую, с короткими и прямыми светлыми волосами, собранными сзади серебристой заколкой. Они всего несколько недель как поженились. Одеты оба были в одинаковые новые белые слаксы и пастельного тона рубашки, совсем как новобрачные в пору медового месяца. До сих пор Морган с Присциллой не встречался – во всяком случае, все явно так считали, потому что Билли представил ее Моргану, и она чопорно потрясла его ладонь. Бонни сказала:

– Присцилла училась в сельской школе Роланд-парка вместе с девочками Семпл-Пирсов, Морган.

– Ага, – промямлил Морган, однако он готов был поклясться, что Билли уже был однажды женат на ней. Морган вроде бы ее помнил. И думал, что она даже этот коттедж уже навещала. Впрочем, вела она себя так, точно видела все впервые.

– Какое приятное место, – сказала она. – В нем столько… своеобразия.

И прошлась по гостиной, как незнакомый с ней человек, потрогав пепельницы из раковин, разглядев сделанную в 1934-м фотографию команды по лакроссу, в которой состоял дядя Олли, и прочитав все названия романов – сжатых изданий «Ридерз дайджест». Морган проявил осмотрительность, оставил свои догадки при себе. Но при первой же возможности попытался загнать в угол Бонни, которая унесла пиццу на кухню.

– Бонни, – прошептал он, – это не прежняя его жена?

– Нет, дорогой, нынешняя.

– Но разве Билли не был женат на ней раньше?

– О чем ты говоришь?

– Я точно знаю, что был, – ответил Морган. – И сюда ее привозил – в это же время года.

Уже согнувшаяся над плитой Бонни выпрямилась. Ей было жарко, волосы на висках повлажнели. Она сказала:

– Морган, у меня нет настроения выслушивать нападки на моего брата.

– Нападки? Какие нападки?

– Только потому, что его привлекают женщины определенного типа… – начала Бонни.

– Бонни, я не о типах говорю. Я серьезно. Билли привозил ее сюда несколько лет назад, у нее еще собачонка была, Кельти, Кильти… к чему это отрицать? Ничего плохого в том, чтобы жениться на ней дважды, нет. Очень многие возвращаются к бывшим женам, пытаются вернуть прежнее, надеются, что во второй раз все сложится лучше. Зачем это скрывать?

Она только вздохнула и вернулась в гостиную. Морган пошел за ней. Билли с Присциллой сидели на плетеной кушетке, разговаривали с матерью Моргана. В этой светлой одежде Билли с его розоватой лысиной и торчащими из-за ушей волосами выглядел старым и глуповатым. Одну руку Присциллы он держал, поглаживая, точно пойманного зверька, у себя на бедре. Присцилла делала вид, что это не ее рука. Немного наклонившись вперед, она с серьезным видом слушала рассказ Луизы о поездке в Бетани.

– Я взяла с собой термос чая «Липтон», – говорила Луиза, – два хороших, сочных нектарина и коробочку бисквитов с арроурутом, которые Бонни иногда покупает мне для пищеварения.

Присцилла кивала, лицо ее озарялось интересом и энтузиазмом. Совсем молоденькая. Не могла она быть замужем несколько лет назад, в то время она еще носила ярко-синий джемпер сельской школы Роланд-парка. Морган сконфузился. И сел в кресло-качалку.

Луиза продолжала:

– У моста была пробка, поэтому мы остановились, и я вышла и села на траву у дороги. Там был маленький мальчик, совсем карапуз, я поделилась с ним нектарином, а он дал мне хорошую крокодилову грушу.

– Аллигаторову, – пробормотал Морган, не выносивший, когда над Луизой смеялись.

– Эта была крокодиловой. Я съела половинку, а другую положила в пакетик. Потом мы вернулись в машину, проехали мост, но в Делавэре остановились опять, у «Киванис-клуба», там жарили цыплят, и я съела половину цыпленка, пакетик картофельных чипсов и выпила диетической колы. Маринованных огурчиков для сэндвича у них не оказалось. А в «Овощной лавке фермера Джона»…

Сумка Присциллы крепилась на пуговицах к деревянной ручке – «бермудская», так их вроде бы называют. К ручке можно пристегивать мешочки любых цветов, под стать разным нарядам. Он готов был поспорить, что в ее чемодане таких мешочков полно – розовых в полоску, темно-синих… тут он как-то сбился с мысли. Вот интересно, почему он оставил фотоаппарат дома, подвесил его на кожаной лямке к двери стенного шкафа? Впервые за двадцать лет он не снимает их отдых. А с другой стороны, что тут снимать? Ведь все то же самое, год за годом. Те же волны, тот же загар, те же обязательные улыбки…

– А когда мы добрались до Бетани, я немного проголодалась, ну и пошла с Кэйт на рынок и выбрала арбуз. Чудесный был арбуз, толстый, гулкий, а как только мы тронули его в коттедже кончиком ножа, он сразу треснул пополам. Но оказался безвкусным. Представляете? Вообще никакого вкуса. Такой прекрасный цвет и ни капельки вкуса. Я этого просто не понимаю.

Моргану вдруг вспомнился один из снов прошлой ночи. Он стоял на лужайке рядом с красивой, грациозной женщиной, которой никогда раньше не видел. Она подвела его к детским качелям, свисавшим с ветки дерева. Они забрались на качели – женщина села, Морган встал над ней, сжав ее ногами, – и стали раскачиваться над обрывом. Далеко внизу лежало поле, усыпанное крошечными желтыми цветочками. Морган знал, что, взлетев повыше, они прыгнут. И он умрет. Его это не огорчало. Но тут женщина откинула голову, прислонилась к нему, и он ощутил ногами ее тело – изгибы ребер, атласную прохладу платья. И как будто снова стал мальчиком и затрепетал. Понял, что, пока чувствует это, ему хочется жить и дальше, и сразу испугался прыжка. Проснулся рывком, сердце билось до того сильно, что все тело словно вибрировало ему в такт.

 

4

В последние годы Морган пристрастился писать письма. А почему – и сам сказать не мог. Просто иногда ему казалось, что на него нападает некое беспокойство, безудержность; он не находил себе места, ему хотелось что-то кому-то сказать, а придумать, что именно, не удавалось, да и кому именно – тоже. Тогда он садился и писал письма. Это было, конечно, не то, но за неимением лучшего… На работе он использовал машинку «Вудсток», дававшую неровные, чумазые строки, словно танцевавшие по всей странице. Печатал двумя пальцами, указательными, останавливаясь после каждого слова, чтобы поднять залипавшую литеру А. Дома писал подтекавшей авторучкой, картриджи которой наполнял с помощью пластикового шприца. Шприц он выудил из мусорной корзины в отделении скорой помощи, когда с одной из дочерей приключилось несчастье. Покупка уже заполненных картриджей представлялась ему мотовством. Писал он всем своим дочерям, даже тем, что по-прежнему жили в Балтиморе. Писал коммивояжерам, побывавшим в его магазине, друзьям – Казари и державшему таверну греку. Поскольку сказать ему зачастую было нечего, он, как правило, давал советы.

Мое внимание привлек тот факт, что производимые вашей компанией опрыскиватели для растений позволяют великолепнейшим образом гасить на ночь огонь в камине. Нужно только наполнить емкость водой, поставить носик в положение 4…

Или:

Дорогая Эми,

Твой папа .

Я заметил, что ты испытываешь некоторые затруднения с поддержанием порядка в доме.

Пойми меня правильно, я не виню тебя за это, у твоей матери та же проблема. Однако, как я повторяю ей уже не один год, решение существует.

Просто возьми картонную коробку, пройдись с ней по комнатам и сложи в нее все игрушки, грязную одежду и прочее, а затем спрячь в стенном шкафу. Если тебя спросят о потерянной вещи, ты сможешь сказать, где она. Если же не спросят (теперь внимание, это самое существенное), если пройдет неделя и потери никто не заметит, ты можешь быть уверена, что вещь не нужна, и тогда просто выброси ее. Ты удивишься, поняв, сколько их, ненужных вещей. Выбрасывай все! Делай жизнь проще! Без колебаний!

С любовью, милая.

Той ночью, после того как все разошлись по постелям, Морган уселся за кухонный стол и написал открытку Поттеру, торговавшему музыкальными инструментами.

…Погода все три дня была ясной и теплой, около 80 градусов [10] … должен поблагодарить милостивого Господа, ибо, как я слышал, в Рехоботе за 47 минут выпало 1¾ дюйма дождевых осадков…

Ваш во Христе Морган Гауэр, S. J. [11]

Он написал также прекрасное мужское письмо Тодду, своему трехлетнему внуку.

Новый пикап ведет себя хорошо, у него очень удобный, поверь мне, багажник. Мы имеем возможность привозить на пляж полный комплект «Британской энциклопедии». На одометре уже 15 010 миль, притом что горючее стоит $2,1 за милю, а полные эксплуатационные расходы на милю – $4,76. Если исходить из 30 % амортизации в год …

Письмо, адресованное Тодду, он положил поверх открытки Поттеру. Просидел несколько секунд, тупо глядя в пространство. Затем взял новый листок бумаги.

Дорогие Эмили, Леон и Гина. Погода стоит приятная, с температурой порядка 80 …

Нет, повторять одно и то же – это ни к чему. Он зачеркнул предложение и написал:

Почему бы вам не приехать в пятницу на уик-энд? Просто поезжайте по Бей-Бридж, дальше до Уай-Миллз, там перебирайтесь на шоссе 404, а с него на 18 …

 

5

Бриндл объявилась в четверг, поздним утром. Никто ее не ждал. Морган сидел в ярко раскрашенном кресле-качалке на передней веранде, сгорбившись и перелистывая том энциклопедии. И, ненароком подняв глаза к улице, увидел уже сбавлявший ход маленький красный спортивный автомобиль, который Роберт Робертс подарил Бриндл на свадьбу. Бриндл резко затормозила и вылезла, обливаясь слезами, наружу. Голова ее была обмотана белым шифоновым шарфом, в котором она всегда спала, чтобы волосы поутру не торчали в разные стороны, одета Бриндл была в великоватый белый, доходивший до колен плащ. Моргану она напомнила водительниц ранней автомобильной эры.

– О, мне это нравится, – сказал он ей, поднимавшейся по ступенькам веранды. – Вуаль, плащ…

– Это не плащ, а купальный халат, – ответила Бриндл. И высморкалась в намокший «клинекс». От слез лицо ее стало мягким, полным, почти хорошеньким. Веки Бриндл поблескивали, желтоватая кожа порозовела. Она опустилась в ближайшее к Моргану кресло, сложила платочек сухим участком наружу. – Я купила его на прошлой неделе в «Стюартсе». Шестнадцать сорок девять, цена снижена с тридцати двух девяносто восьми.

– За полцены, совсем неплохо, – одобрил Морган. – На-ка, дорогая, возьми сигарету.

– Я не курю, – напомнила ему Бриндл.

– Возьми, милая. Это тебе поможет. – Он протянул пачку, приглашающе потряс ею, но сестра только промокнула глаза и сказала:

– Мне этого больше не вынести. Я, должно быть, с ума сошла, выйдя за это… бревно, этого истукана. Он только и знает, что сидит там и скорбит. Не могу больше.

– Прими таблетку от изжоги. Или вот пастилки от кашля. А хочешь, мятную резинку? – говорил, роясь по карманам, Морган.

– Он поставил на телевизор мою школьную фотографию, выпускную. И половину времени, что проводит перед телевизором, смотрит на нее. Я вхожу в комнату и вижу, как он переводит взгляд на экран. А если он думает, что я чем-то занята, то подходит к ней, берет и разглядывает. Потом качает головой и ставит обратно.

Лицо Бриндл словно развалилось, она опять зарыдала. Морган смотрел на улицу. Он не то чтобы напевал, но издавал время от времени «мм-мм, мм-мм» и постукивал пальцами по открытой книге. Мимо проехал на велосипеде маленький мальчик, тренькнул звонком. Две женщины в цельных купальниках с юбочками несли за ручки корзину с бельем.

– Конечно, любая семья переживает временные трудности, – сказал Морган. И откашлялся.

На веранду вышла Бонни.

– Бриндл! – воскликнула она. – Что ты здесь делаешь?

– Я просто не могу больше выносить это, Бонни, – всхлипнула Бриндл.

Она протянула к Бонни обе руки, та подошла, обняла ее:

– Не плачь, Бриндл, ничего страшного. – Она всегда лучше Моргана знала, что следует говорить. – Не надо так расстраиваться, Бриндл, ладно?

– Дошло до того, что я ревную к самой себе, – глухо выдавила Бриндл. – Ревную к моей фотографии, к посеребренному браслету с его именем, который подарила ему, когда мне было тринадцать. Он никогда этот браслет не снимает. Спит с ним, купается. Мне иногда хочется сказать: «Хватит уже. Неужели ты не можешь забыть ее?» Сидит перед телевизором, смотрит на мое фото… и иногда я замечаю в его глазах слезы. Я прошу: «Роберт, поговори со мной, пожалуйста», а он отвечает: «Да-да, минуточку».

Бонни погладила Бриндл по волосам под белым шарфом. Морган сказал:

– Ох, да наверняка это пройдет.

– Никогда не пройдет, – ответила Бриндл, гневно взглянув на него. – Если не прошло за два года, как можно рассчитывать, что пройдет потом? Говорю тебе, нет ничего хуже, чем когда двое мечтали, мечтали да и соединились наконец. Сегодня утром я проснулась и обнаружила, что он не ложился. Спустилась к телевизору, а он сидит там и крепко спит, прижав к себе локтем фотографию. И я взяла с кухонного стола ключи от машины и уехала. Даже одеваться не стала. Ой, я как полоумная была, как помешанная. Доехала до вашего дома, остановилась, вылезла и только тут вспомнила, что вы в Бетани. Тебе известно, что этот идиот, мальчишка-газетчик, продолжает привозить вам газеты? Они там везде, по всей лужайке валяются. Воскресная уже пожелтела, как будто ее описали, – да, может, так и есть. Послушай, Морган, если ваш дом ограбят, пока вас нет, ты имеешь полное право судиться с этим мальчишкой. Попомни мои слова. Это же прямое приглашение для любого проезжающего мимо преступника.

– А ведь как хорошо все начиналось, – сказал Морган. – У меня такие надежды появились, когда Роберт Робертс пришел к нам в первый раз. Позвонил у двери, принес тебе розы…

– Какие розы? Роз он не приносил.

– Конечно, приносил.

– Нет.

– Но я же помню.

– Морган, прошу тебя, – сказала Бонни. – Ты не мог бы оставить эту тему?

– Ну хорошо. Но как он схватил тебя в объятия… ты помнишь?

– Все это было притворством, – заявила Бриндл.

– Притворством?

– Будь он хоть наполовину честен, так схватил бы в объятия мою выпускную фотографию. И поцеловал ее в губы. И подарил ей спортивную машину.

Подбородок ее опять покривился, она прижала к губам мокрый комочек «клинекса». Бонни смотрела поверх головы Бриндл на Моргана, словно ожидая, когда он что-нибудь предпримет. Но что он мог предпринять? Он никогда не ощущал близости к Бриндл, никогда не понимал ее, хотя, разумеется, любил. При такой разнице в возрасте их даже братом с сестрой назвать было трудно. Когда она родилась, у него уже шла своя школьная жизнь, уличная, завелись друзья. И смерть отца не сблизила их, а просто показала обоим, как они далеки друг от друга. Оба скорбели об отце, но совершенно по-разному. Бриндл изо всех сил цеплялась за мать, Морган продирался, отчужденный и упорный, через внешний мир. Можно было сказать, что они и оплакивали-то разных людей.

Он медленно наклонился вперед, поскреб макушку сомбреро:

– Знаешь, я был уверен, что Роберт принес розы.

– Не приносил он никаких роз.

– Поклясться готов был: красные. Целую охапку.

– Ты эти розы выдумал, – сказала Бриндл и засунула «клинекс» в карман халата.

– Какая жалость, – грустно покачал головой Морган. – Эта подробность нравилась мне больше всего.

 

6

На ланч он решил приготовить спагетти, любимое блюдо Бриндл. Облачился в костюм буфетного повара – грязный белый передник и бескозырка – и принял всю полноту власти над кухней (Бонни с Бриндл сидели там за столом и пили кофе).

– Спагетти а-ля Морган! – провозгласил он, взмахнув пачкой лапши.

Женщины молча смотрели на него, лица у них были пустые, они думали о своем.

– Я могла бы понять все с самого начала, – вдруг объявила Бриндл, – намеки были, да только я видеть их не желала. Знаете, как это бывает. Чуть ли не первым, что он мне сказал в тот первый день, было… отступил от меня, взял за руки, оглядел и… «Не могу это понять, – сказал он. – Не знаю, почему все время думаю о тебе. Не такая уж ты и красавица, да и прежде ею не была». Так и сказал. А я ответила: «К тому же я старею. И мой дантист говорит, что зубы у меня с каждым годом кривее становятся». Ох, я от него никогда ничего не скрывала. Не пыталась казаться той, какой не была.

Бонни прищелкнула языком.

– Он не ценит тебя по достоинству. Он человек, который начинает понимать, какие чувства испытывает к чему-то, лишь увидев это издали – из прошлого, или глазами других людей, или через призму чего-то вроде фотографии либо книги. Ты правильно сделала, что бросила его, Бриндл.

Морган ощутил в висках зуд тревоги.

– Но она же не бросила его, просто взяла небольшой отпуск, – возразил он.

Бонни и Бриндл смотрели перед собой. Пожалуй, они даже не услышали его слов.

Прошлой весной соседка Бонни по комнате в общежитии колледжа развелась с мужем, прожив с ним двадцать семь лет. Ну и конечно, были еще жены Билли (каждая уходила от него, и некоторые даже записок не оставляли) и дочь Моргана Кэрол, которая вернулась домой всего через неделю после свадьбы, – вернулась в прекрасном настроении и снова поселилась в комнате, которую делила с сестрой-двойняшкой. Кроме того, Морган точно знал, что две ближайшие подруги Бонни подумывают о расставании с мужьями и одна из них даже беседовала с адвокатом. Он боялся, что это заразно, что Бонни может подхватить их недуг. Или, возможно, это больше похоже на увлечение новизной, на модное поветрие. Бонни вдруг опомнится и уйдет от него. И заберет с собой… что заберет? Что-то вполне конкретное неясно маячило на самом краешке его сознания. Заберет с собой комбинацию замка, примерно так, – секрет, который ему необходимо знать, а Бонни знала всегда, не прилагая к тому усилий. Когда Бонни возвращалась после ланча с подругой, Морган неизменно спешил перечислить все недостатки и внутренние побуждения этой особы. «Она от рождения всем недовольна, это любому дураку видно. Как этот бедный болван, ее муж, мог запасть на такую… Не верь ни одному ее слову» – вот что он говорил. Ох, именно подруг опасаться и следует, женщин, а вовсе не мужчин.

Чтобы привлечь внимание Бонни, он постучал лопаточкой по сковороде. И исполнил короткий танец буфетного повара.

– Яйца на тостах для Номера Четыре! – воскликнул он. – Бекон, латук, помидоры под майонезом!

Бонни и Бриндл наставили на него совершенно одинаковые, пустые, непонимающие глаза – еще и не мигавшие, точно у кошек.

– Я что-то не вижу зубчиков чеснока, Бонни, – сказал он, решив сменить тактику.

– Возьми высушенный.

– Высушенный! Как его обжарить? Немыслимо!

– Никто и не заметит разницы.

– Хорошо бы ты научилась составлять списки покупок, Бонни. Тебе не мешает стать более организованной. Держи список на дверце холодильника и вноси в него все, что подошло у тебя к концу.

Бонни провела пальцами по волосам. Это было похоже на плетение – выбрать прядь и перевить ее с другими, заправленными за уши.

– Мы вот что сделаем, – продолжал Морган. – На той неделе, когда вернемся в Балтимор, я куплю в супермаркете пачку бумаги. И распишу все по отделам супермаркета. Отдел первый: оливки, маринованные огурцы, горчица. Второй: кофе, чай… ничего не пропущу. Затем ты сделаешь двести шестьдесят ксерокопий.

Пальцы Бонни замерли.

– Сколько?

– По пятьдесят две на год. Хватит ровно на пять лет.

Она взглянула ему в лицо.

– А спустя пять лет я тебе новые списки составлю, – пообещал Морган. – К тому времени нам могут потребоваться другие припасы.

– Да, очень может быть, – согласилась Бонни.

Она послала Бриндл быстрый, укромный взгляд, и женщины улыбнулись друг дружке. Улыбки их были столь живыми и вкрадчивыми, столь очевидно заговорщицкими, что к Моргану вернулись все его дурные предчувствия. Ему вдруг пришло в голову, что они, пожалуй, нередко разговаривают о нем за его спиной. «Ну ты же знаешь Моргана, – наверное, говорят они. – Знаешь, какой он».

– Ладно, в любом случае, – сказал он, – все, чего я хотел… Понимаешь, если мы будем сверяться с таким списком, покупки сильно упростятся. Все пойдет как по маслу. Ты согласна?

– Да, да.

– Хочешь, чтобы ксероксы сделал я?

– Нет, дорогой, я сама, – ответила Бонни. Затем вздохнула, засмеялась на свой особый манер и допила остаток кофе. – А пока, – сказала она Бриндл, – давай сходим в город и купим чесноку.

– Ни к чему, я возьму сухой, – поспешил заверить ее Морган.

– О, прогулка пойдет нам на пользу. Мы и маму твою с собой прихватим.

Бонни встала, заглянула под стопку журналов. Потом в духовку и наконец в холодильник. Достала из морозилки сумочку и поцеловала Моргана.

– Что-нибудь еще тебе нужно? – спросила она.

– Можно купить сливок.

– Сливки у нас есть.

– Да, но завтра людей прибавится, и они могут приехать к завтраку…

– Кто приедет?

– Мередиты.

– Мередиты?

– По крайней мере, я думаю, что могут, – пояснил он. – Понимаешь, я написал им, потому что Бриндл тогда еще не было, а того, что Билли задержится на весь уик-энд, я не знал. Ну и считал, что места у нас хватит. Да его и так хватит. Разумеется, хватит! Где мы разложим спальные мешки?

– Морган, ты бы все-таки советовался со мной, прежде чем делать такое, – попросила Бонни.

– Но тебе же они нравятся! Ты всегда так говоришь.

– Кто нравится? – спросила Бриндл. – О ком у вас речь?

Бонни ответила:

– Ну, это… ты их помнишь, Бриндл, – Мередиты. Ты несколько раз видела их у нас. Леон и Эмили Мередит. Конечно, они мне нравятся. Мы оба очень их любим, и все-таки…

– Лично мне они показались суховатыми, – сказала Бриндл. – По крайней мере, она. Не думаю, что на пляже с ней будет так уж весело.

– О, Эмили вовсе не сухая, просто…

– Как бы то ни было, – не удержался Морган, – я, помнится, твоего мнения не спрашивал. Если уж на то пошло, я тебя в Бетани не звал, что, разумеется, дает тебе полное право критиковать выбираемых мной гостей.

– Перестань, Морган, – сказала Бонни.

– Да ладно, – добавила Бриндл, – они все равно не приедут. Не волнуйся, Бонни. Эмили не по душе песок. Ей не по душе грязь. Она не полезет в грязный, липкий океан. Я знаю таких людей, они никогда не ходят на банкеты.

После чего удалилась с Бонни, до того довольная своей проницательностью, что лицо ее заострилось и засияло – так, точно никакого Роберта Робертса и не было на свете.

 

7

Однако они приехали. На следующее утро, в маленьким черном «фольксвагене», купленном Леоном в магазине подержанных машин. Морган все еще не привык к мысли, что у них появился автомобиль. Хотя, раз уж такому суждено было случиться, он считал эту крошечную, похожую на колокольчик машину самым правильным выбором. Еще и черная – прекрасно. Да и в конце-то концов, ничего нет дурного в том, что странники обзаводятся каким-то транспортным средством. Может быть, им следовало бы заодно и жилой прицеп купить.

Морган стоял, покачиваясь с пяток на носки, во дворе и смотрел, как они разгружаются. Первой из машины вылезла Эмили и наклонила спинку переднего сиденья, чтобы выпустить Гину. Обута Эмили была неудачно – в палубные туфли. Морган глазам своим не поверил. При ее черном леотарде и свободной черной юбке эти массивные, жесткие коричневые мокасины на белых резиновых подошвах чуть ли не шокировали Моргана. Лицо выбравшейся следом Гины было прижмуренным и недовольным, как у не вовремя разбуженного ребенка. Да и Леон казался зажатым, а в ямочке его подбородка белел квадратик туалетной бумаги, прикрывавший свежий бритвенный порез. Что говорить, они несомненно пребывали не в лучшей форме. Морган подумал, что стоило ему уехать из города, как все у них стало разлаживаться, они растерялись, засуетились, отбросили то, что составляло основу их обаяния, и накупили неподходящей одежды (на Леоне была рубашка-поло цвета электрик, который почти резал глаза). И все же Морган направился к ним, изобразив приветливую улыбку.

– Ба! Как приятно вас видеть! – воскликнул он и поцеловал Эмили в щеку. А следом обнял Гину и пожал руку Леону. – Доехали хорошо? Машин на дорогах много? Мост миновали благополучно?

Леон пробормотал что-то о стариках за рулем и рывком поднял крышку багажника.

– Доехали легко, только я не разглядела ни одного пейзажа, Леон гнал так, что они размазывались, – сказала Эмили.

– Эмили считает, что я гоню, если ей не удается прочесть написанное мелким шрифтом на всех рекламных щитах, дорожных знаках и цирковых афишах, – заметил Леон. – И пересчитать все фрукты на лотках.

– Ну, по-моему, патрульный со мной согласился.

– У него измеритель скорости сбит, – сказал Леон, – и я заявлю об этом, когда дело дойдет до суда. – Он достал из багажника маленький чемодан и захлопнул крышку. – Патрульным только бы план выполнить. Если они не успели выдать достаточно штрафных квитанций, то останавливают всех подряд.

– Ну ладно, – успокоительно произнес Морган и взял у Леона чемодан, оказавшийся тяжелее, чем он ожидал. – Добрались сюда живые-здоровые – это главное. Пойдемте в дом. Бонни! Мередиты приехали!

Они поднялись по ступенькам веранды, прошли в гостиную. Витавшие по дому запахи плесени и керосина впервые показались Моргану недружелюбными. Он заметил также, что подушки ротанговых кресел плоские, как блины, да еще и непропеченные, а из подлокотников торчат спиральки ротанга. Возможно, его идея была не так и хороша. Леон и Эмили неуверенно оглядывались по сторонам. Сгорбившаяся у двери Гина грызла ноготь на большом пальце. Похоже, этим летом настало ее время худеть, маленький лифчик трогательно обвисал на плоской груди девочки. Внезапно Морган почувствовал, что все здесь – включая его самого – представляются ему геометрическими фигурами, плохо подобранной коллекцией выпуклостей и припухлостей, бессмысленно разбросанных в пространстве. Тут Эмили сообщила:

– Я привезла камеру.

– Как? – переспросил Морган. – О, камеру!

– Всего лишь «Кодак».

– Но это замечательно! – воскликнул он. – Мою я в этом году дома оставил. О, замечательно, что вы об этом подумали.

В этот миг из кухни вышла Бонни, улыбаясь и вытирая о юбку ладони. И Морган понял, что в конечном счете все сложится хорошо. Жизнь полна коротких мгновений уныния и мрака, они приходят и уходят и ничего не значат. Он лучезарно улыбался, глядя, как Бонни обнимает одного за другим гостей. Следом за ней показалась его мать, тоже улыбавшаяся.

– Мама, – сказал он, – ты ведь помнишь Мередитов.

– Конечно, – ответила она и протянула руку Леону, потом Эмили: – Это вы принесли мне на прошлое Рождество фруктовый торт.

– Ну да.

– С совершенно чудесной глазурью.

– Да, спасибо.

– А как ваш муж, он уже оправился от удара?

– Простите?

Что произошло, Морган понял сразу. Мать перепутала Эмили с Натали Чернофф, соседкой времен его детства. Миссис Чернофф тоже пекла на Рождество фруктовые торты. Этот сдвиг во времени так зачаровал его (фруктовый торт словно стал ключом, который открывает сразу несколько дверей в несколько исторических эпох), что он не потрудился прийти Эмили на помощь. А та сказала:

– Мой муж здесь, миссис Гауэр.

– О, прекрасно, значит, ему стало лучше, – порадовалась за Леона Луиза.

Эмили посмотрела на Моргана.

– Давайте я вам покажу вашу комнату, – предложил он.

И снова взялся за чемодан и повел их по коридору к комнате Кэйт. Постель там была свежезастелена, на полу лежал спальник для Гины.

– Ванная комната рядом, следующая дверь. Полотенца висят у раковины. Если вам понадобится что-нибудь еще…

– Все будет хорошо, я уверена, – сказала Эмили и открыла чемодан. Морган углядел несколько квадратов новой на вид одежды.

Леон тем временем быстро пересек комнату и выглянул в окно. (Ничего, кроме стоявших в ряд помятых мусорных баков, он там не увидит.) Потом перешел к висевшей на стене картине: тускло-синее, гладкое, как стекло, море с плывущей по нему лодкой, сложенной из настоящих ракушек.

– Не стоило нам приезжать, – сказал он, разглядывая парус, изображавшийся раковиной моллюска.

– Ох, Леон, мы так нуждаемся в отдыхе, – возразила Эмили.

– У нас в понедельник утром спектакль. А это значит, что придется либо мучиться в воскресной пробке на мосту, либо выехать в понедельник ни свет ни заря и нестись опрометью, чтобы успеть ко времени. Хорошо еще, если не лопнет шина или еще какая задержка по дороге не случится.

– Так приятно выбраться из города. – Эмили достала из чемодана камеру, вернула на объектив соскочившую крышку. – Леон думал, что мы не сможем поспеть назад, но я сказала: «Леон, я устала. Мне хочется поехать. Я устала от кукол».

– От кукол она устала, – проворчал Леон. – Хотел бы я знать, чьей они были идеей? Кто до них первым додумался? Я делаю только то, что велела ты, Эмили. Ты же сама все и затеяла.

– Ну, это еще не причина, чтобы никуда не ездить на выходные, Леон.

– Она думает, что мы можем просто взять и уехать, когда нам захочется, – пожаловался Моргану Леон.

Морган провел ладонью по лбу. И произнес:

– Прошу вас. Я не сомневаюсь, все сложится хорошо. Вы не хотите пойти сейчас посмотреть на океан?

Ни Леон, ни Эмили ему не ответили. Они стояли, глядя друг на друга поверх кровати, вытянувшись в струнку, словно приготовившись к чему-то серьезному. Возможно, оба не заметили, как Морган вышел из комнаты.

 

8

Нет, приглашать их сюда все-таки не было такой уж хорошей идеей. Уик-энд тянулся неторопливо – не столько проходил, сколько изнашивался. Останавливался и снова трогался с места. И словно царапал Моргана по нервам. Собственно, винить во всем одних Мередитов было нельзя. Скорее уж Бриндл, которая по десять раз на дню заливалась слезами; или Бонни, пережарившуюся на солнце до повышенной температуры и озноба; или Кэйт, арестованную в Оушен-Сити по обвинению в хранении половины унции марихуаны. Тем не менее Морган винил Мередитов. Он просто нутром чувствовал, что угрюмость Леона – это своего рода злое заклятье, кроме того, Моргана раздражала и Эмили, которая хвостом ходила за Бонни. Хотя кто, спрашивается, первым подружился с Эмили? Кто ее открыл? Она изменилась: стоило ей надеть другую обувь – и Эмили стала не та. И Морган избегал ее. Предпочел заниматься Гиной, грустным, только-только начавшим складываться ребенком опасного возраста – возраста, от которого у Моргана всегда щемило сердце. Он сделал для нее из пластикового пакета воздушного змея, и Гина весьма убедительно поблагодарила его, однако, заглянув ей в лицо, Морган понял, что на самом деле все ее внимание отдано родителям, которые негромко спорили на другом конце веранды.

И Морган принялся размышлять о Джошуа Беннетте, своем новом балтиморском соседе. Беннетт был антикваром (вот профессия так профессия). Внешне он походил на Генриха Восьмого и вел жизнь джентльмена – поглощал вечером скромный, но дорогой ужин, после которого читал какой-нибудь переплетенный в кожу исторический труд, покручивая в пальцах коньячную рюмку. В начале прошлой весны, когда Беннетт только-только въехал в соседний дом, Морган нанес ему визит и застал его одетым в домашнюю куртку бордового бархата со стегаными атласными отворотами. (Где такую купить?) Беннетт, у которого невесть почему сложилось впечатление, будто Морган происходит из старинной семьи балтиморских судовладельцев, а чердак его завален древней бронзой, вел себя до крайности сердечно: налил Моргану коньяку, предложил сигару с мундштуком из слоновой кости. Интересно, принял бы Беннетт приглашение на пляж? Морган уже начал обдумывать свое возвращение в Балтимор: дружбу, которую он там завяжет, разговоры, которые будет вести. Ему не терпелось вернуться.

Тем временем уик-энд все тянулся и тянулся.

Кэйт опозорила семью, говорила Бонни. Попала в полицейскую картотеку – пятно на всю жизнь. Бонни, по-видимому, относилась к этому очень серьезно. (Обгорев на солнце, она стала какой-то неспокойной, словно ее лихорадило.) Поскольку телефона в коттедже не было, из полиции Оушен-Сити позвонили в полицию Бетани, чтобы та известила обо всем Гауэров. И естественно, новость стала всеобщим достоянием. В субботу за завтраком Бонни положила свою воспаленную руку на руку Луизы и спросила у Кэйт:

– Что, по-твоему, чувствует твоя бабушка? До сих пор имя ее покойного мужа оставалось неочерненным.

Слова «неочерненный» Морган никогда от нее не слышал и не был даже уверен, что оно существует. Осмысление потребовало времени. Луиза между тем спокойно ковырялась ложкой в грейпфруте.

– Что скажете, мама? – спросила у нее Бонни.

Луиза подняла на нее запавшие глаза и ответила:

– Ну, не знаю, из-за чего столько шума. В старые времена мы давали марихуану младенцам. Когда у них зубки резались.

– Нет-нет, мама, это была белладонна, – сказала Бонни.

Кэйт выглядела скучающей. Бриндл высморкалась. Мередиты сидели в ряд и смотрели на всех, точно члены жюри присяжных.

А на пляже, где океан свивался волнами, вдалеке замирая гладью под ярко-синей чашей небес, и где чайки плыли вверху медленно, как паруса, их компания выглядела пестрой мешаниной из одеял, термосов, рыжих полотенец, зонта, что при каждом порыве ветра обнажал половину своих спиц, клекочущего радиоприемника и разбросанных в беспорядке газетных страниц. Кэйт, которой запретили покидать родителей до конца отдыха, сердито перелистывала «Севентин». Бонни потела и тряслась под слоями защищавшей ее от солнца одежды. Пятна цинковой мази на носу и нижней губе придавали ей сходство с разумным насекомым из научно-фантастического фильма. Гина выкопала в песке яму и улезла в нее. Билли и Присцилла изображали невесть что, устроившись на одеяле вплотную друг к другу.

Между тем Эмили в не шедшем ей светло-голубом купальнике, который подчеркивал худобу и вялость ее ног, делала снимок за снимком – каждому предстояло получиться неудачным, однако отдать камеру Моргану она не соглашалась. Боялась, что он ее снимет, так она говорила. Морган клялся, что не снимет. В его сознании уже хранилось удостоверение ее личности с наклеенной туда фотографией, которую ему хотелось сохранить навсегда, – текучая черная юбка и балетные туфельки. А фиксировать вот это, другое приобретенное ею «я» Морган, конечно, не стал бы. «Все, чего я хочу, – сказал он Эмили, – это сделать несколько групповых снимков. Людей в действии, понимаете?» Его раздражали мелочные проволочки, стилизованные позы, на которых она настаивала. Сам Морган был фотографом порывистым и стремительным, он подлавливал людские компании в разгар движения, смеха. А Эмили выбирала одного-единственного человека и шла к нему по песку, останавливаясь на каждом шагу, тщательно отряхивая белые ноги, а потом у нее уходила целая вечность на выбор верного ракурса, она щурилась, глядя в видоискатель, щурилась, посматривая на небо, – как будто могла с ним что-нибудь сделать, что-то подправить в нем и тем помочь своему полуавтоматическому «Кодаку». «Теперь замрите», – говорила она объекту съемки, но затем примеривалась так долго, что объект напрягался и приобретал неестественный вид, и Морган далеко не один раз вскрикивал: «Да просто снимите его, черт подери!» – после чего Эмили опускала камеру и поворачивалась к нему, широко распахнув глаза и приоткрыв рот, и все приходилось начинать заново.

Под вечер воскресенья Мередиты поссорились из-за того, когда им лучше отправиться домой. Эмили хотелось остаться до понедельника, а Леон желал уехать этим вечером. «Господи, да конечно, – подмывало сказать Моргана, – поезжайте!» – и не только Мередитам, но и всем остальным. Вот бросили бы они его на пляже. И осень пришла бы и замела его песком, закидала бурыми, летящими в море листьями. И он наконец-то вкусил бы покой – так он это себе представлял. Морские валы помогали бы ему, перекатываясь через него, мирно лежащего. И тогда он получил бы возможность разобраться в себе. Ведь это люди вносили в его жизнь беспорядок – Луиза, похожая в полосатом пляжном халате на носатого бедуина; сгорбившаяся Бриндл, с которой спадал пустыми складками старый растянутый купальник Бонни. Морган сидел под зонтом – сомбреро, трусы, полуботинки, шерстяные носки. Липкая голая грудь чесалась. Он жевал спичку и слушал, как ссорятся Мередиты.

Леон сказал, что если они выедут в понедельник, то очень даже могут опоздать к началу спектакля. Эмили ответила, что это всего лишь кукольный спектакль. Леон поинтересовался, как это она может говорить «всего лишь», разве не она была одержима этим делом, и его втянула, и столько лет заставляла без передышки возиться с дурацкими, идиотски ухмылявшимися куклами? Эмили сказала, что ни с чем его возиться не заставляла, а Леону следовало самому решить, на что он потратит свою жизнь. И уж она точно ни во что его не втягивала, заявила Эмили. Леон вскочил на ноги и направился на юг, к городу. Смотревший ему вслед Морган лениво отметил, что у Леона появился над поясом брюк мясистый валик. Леон обратился в плотного, увесистого мужчину с грузной походкой. Стайки тонких девушек расступались, пропуская его. Леон шагал мимо них, ни на одну не взглянув.

Не исключено, что и Билли с Присциллой поссорились, потому что теперь они сидели раздельно и Билли выводил в песке между своими раздвинутыми ногами глубокие круги. Женщины сплотились, мужчины остались на отшибе, каждый сам по себе, закоснелый в упрямстве. Тихие голоса женщин сплетались с ударами волн.

– Посмотри на птиц, – говорила Эмили Гине. – Посмотри, как они кружат. Как охотятся на рыбу.

– А может быть, они просто подмышки проветривают, – сказала Луиза.

Бонни, озиравшая сквозь темные очки горизонт, заговорила умиротворенно и мечтательно:

– Вот здесь, на этом самом пляже, я впервые ощутила себя взрослой. Я и после замужества долгие годы считала себя молоденькой девушкой. Мне тогда было двадцать девять, я вынашивала близнецов. Привела Эми с Джинни поиграть на берегу. И, увидев, как спасатель посмотрел в мою сторону, а потом куда-то мне за спину, поняла, что он меня просто не увидел. Его сознание сказало: «Женщина. Дети. Играют в песке», и он перевел взгляд на кого-то еще. О, я вовсе не была из тех, кому подростки свистят вслед. И не привыкла, даже в юности, к ордам поклонников. Но, понимаете, на меня все же обращали внимание, а тут перестали. Я вышла в тираж. Мне стало так грустно. Как будто у меня отняли то, что я уверенно считала своим, настолько уверенно, что и не замечала. И не знала, что это произойдет и со мной, как со всеми другими.

Взгляд Моргана привлек приближавшийся к ним мужчина в деловом костюме из какой-то скучной, серой, отливавшей кованым металлом ткани. Каждый, мимо кого он проходил, некоторое время смотрел ему вслед. Он, словно ветер, нарушал спокойствие их лиц, но, посмотрев, все отворачивались снова. Это был Роберт Робертс. «Бриндл», – произнес Морган. Похоже, она поняла все по одному лишь звучанию своего имени, потому что еще сильнее сгорбилась на одеяле, обняла колени, нахмурилась, но не оглянулась. Значит, возиться с Робертом предстоит Моргану. Он встал, выплюнул спичку. «Ба, Роберт Робертс!» – сказал он и протянул руку – слишком рано, Роберту еще оставалось пройти некоторое расстояние. Накренясь вперед, тот поднимался по откосу в бестолковой спешке, чтобы не заставлять Моргана ждать. Ладонь его оказалась влажной, лицо поблескивало. Он был мужчиной без бросавшихся в глаза кромок или углов, редкие каштановые волосы прилизаны и разделены на прямой пробор. И казалось, что он тонет в песке. Песок набился в складки туфель, еще больше набралось за отворотами брюк. Вцепившись, точно утопающий, в руку Моргана, Роберт смотрел ему прямо в глаза – ну, это уж выучка коммерсанта, тут и сомневаться нечего.

– Боб, – пропыхтел он.

– Прошу прощения?

– Я Боб. Ты всегда называешь меня Робертом Робертсом, словно в насмешку.

– Правда?

– Я приехал за Бриндл.

Морган повернулся к Бриндл. Она, еще крепче обняв колени, смотрела в море и раскачивалась.

– Все повторяется, верно? – сказал Роберт. – Одна и та же история. Она опять бросает меня.

– А, ну… да ты присядь, Роберт, Боб. Ты же нам не чужой.

Роберт садиться не стал.

– Бриндл, – сказал он, – я проснулся в четверг, а тебя нет. Подумал, может, ты просто рассердилась на что-то, но прошло уже четыре дня, а ты не вернулась. Неужели мы так и будем всю жизнь ходить по кругу, Бриндл? Мы вместе, ты меня бросаешь, мы вместе, ты меня бросаешь?

– У тебя в любом случае остается моя фотография, – поведала океану Бриндл.

– И что это должно означать?

Бриндл встала. Стряхнула с купальника песок, поправила бретельку. И подошла к Роберту Робертсу так близко, нос к носу, что ему пришлось отступить.

– Смотри, – сказала она, постучав себя пальцем по желтоватой скуле, – это я. Бриндл Гауэр Тиг Робертс. Все эти имена – я.

– Да, Бриндл, конечно, – согласился Роберт.

– Ты так легко это говоришь! Но со времени нашего детства я побывала замужем и овдовела. Я вышла за нашего соседа, старого Хораса Тига, и переехала в его дом. Я покупала в гастрономах баночки ветчины…

– Ты мне все это рассказывала, Бриндл.

– Я не девушка с фотографии.

Что верно, то верно. Кожа под ее глазами была того же ущербного цвета, что и у Моргана. Ямочка на одной щеке стала походить на сухую трещинку – до сих пор Морган этого не замечал. Ей тридцать восемь лет. Морган погладил себя по бороде.

– О чем ты говоришь, Бриндл? – спросил Роберт Робертс. – Ты больше меня не любишь?

В маленькой компании женщин (все они воспитанно смотрели в сторону) раздался тишайший шелест – то ли вздох, то ли смешок. Роберт оглянулся на них. Потом повернулся к Моргану и повторил свой вопрос:

– О чем она говорит?

– Я не знаю, – ответил Морган.

Тут заговорила Луиза:

– Если они поженятся, надеюсь, ты не отправишь меня жить с ними.

– Они женаты, мама, дорогая.

– Ты не представляешь, как это тяжело, – продолжала Луиза, – не знать, куда тебя отошлют в следующий раз.

– Мама, разве мы тебя куда-нибудь отсылали? Хотя бы однажды за всю твою жизнь?

– Не отсылали? – Луиза задумалась, втянув голову вглубь капюшона халата. А потом сказала: – Ну, по крайней мере, чувствую я себя так, как будто отсылали. Нет, я лучше с тобой останусь. Бонни, не позволяй ему отправлять меня к Бриндл, ладно? Жизнь рядом с Морганом нелегка, однако… богата событиями. По-моему, это так называется.

– О да, – сухо согласилась Бонни.

– Обещаешь?

– Мама, – сказал Морган, – они женаты. Уже женаты, и никто тебя никуда не отослал. Скажи ей, Бриндл. Скажи, Роберт, Боб…

Но Роберт смотрел на море и не слушал Моргана. Ветер вздул его волосы, они торчали, как пики, придавая ему залихватский вид. Все наблюдали, как он нагибается, чтобы вытряхнуть песок из отворотов брюк. Как вытягивает из рукавов пиджака манжеты рубашки – до правильной длины. А покончив с этим, направился к воде.

Он обошел ребенка с лопаткой, переступил через ров и зубчатую стену. Однако приметливость его, по-видимому, слабела по мере приближения к морю, поскольку он оступился в вырытый тремя мальчиками прудок. Вылез оттуда, игнорируя их крики. Теперь штанины Роберта потемнели и казались обсыпанными сахаром. Раздавив чей-то бумажный стаканчик, Роберт достиг линии волн, однако не остановился. Молодой парень, который поднимал в воздух, собираясь макнуть, визжавшую девочку, вдруг опустил ее и замер, приоткрыв рот. Роберт уже вошел в бурливую белую воду по колено. Потом по пояс. Когда волна откатила назад, готовясь к новому броску, он предстал облаченным в тяжелые, влачившиеся за ним одежды, которые выглядели почти библейскими.

До этого времени все оставались неподвижными, точно мелкие вкрапления купальщиков на почтовой открытке. Но теперь Бриндл крикнула: «Остановите его!» – и все женщины вскочили на ноги. Спасатель выпрямился на своем высоком деревянном стуле, не донеся до рта свисток. По песку промчался Билли, Морган кинул сомбреро на колени Бриндл и побежал следом, однако спасатель опередил их обоих. Ко времени, когда Билли и Морган влетели в воду, спасатель, уже войдя по пояс, бросил Роберту оранжевый надувной плотик. Роберт отпихнул его и двинулся дальше.

Волна, ударившая Моргана в колени, оказалась холоднее, чем он ожидал. Мокрые шерстяные носки были омерзительны. Однако Морган не остановился. Он собирался не столько спасти Роберта, сколько покарать его. Нет уж, на сей раз ничего у Роберта не выйдет, так просто он не отделается, мы не позволим. Морган прорезал воду, руки и ноги его разбредались в разные стороны. Какая-то женщина удивленно смотрела на него, приподняв оба клапана своей купальной шапочки. Спасатель, подобравшись к Роберту сзади, применил удушающий захват, и Роберт, который до сих пор даже волос не намочил, замахал руками и навзничь повалился в воду. Волна накрыла его целиком, он вынырнул, кашляя и отплевываясь. Спасатель, по-прежнему держа Роберта за шею, повлек его к берегу. Морган последовал за ними, раскинув перед собой руки, вытянув шею, вглядываясь. Спасатель выволок Роберта из воды и уронил на песок, точно узел мокрого белья. И потыкал длинной бронзовой ступней в бок.

«О господи», – устало сказал Морган и сел рядом с Робертом, глядя на свои погубленные полуботинки. Скоро на песок опустился и запыхавшийся Билли. Роберт продолжал кашлять, не обращая внимания на обступивших его людей.

– Отойдите, отойдите, – приказал им спасатель. И спросил у Моргана: – Он что, пьяный?

– Ни малейшего понятия не имею, – ответил Морган.

– Ладно, мне нужно доложить о нем.

– В этом нет никакой необходимости, – сказал, вставая, Морган. – Я сотрудник Бюро.

– Что?

– Отдел безопасности в местах отдыха, – сказал Морган. – Как вас зовут, сынок? Я, разумеется, упомяну о вас на заседании правления.

– Ну, Хендрикс, – ответил спасатель. – Дэнни Хендрикс.

– Отличная работа, Хендрикс, – похвалил Морган и бодро пожал спасателю руку. Тот постоял с минуту, почесывая в затылке, а после вернулся к воде посмотреть, как уплывает в море его надувной плотик.

Они подняли Роберта и потащили по песку – одна его рука лежала на шее Моргана, другая на шее Билли. Вроде бы Роберт ничего себе не повредил, но был тяжел и апатичен до того, что ноги его буквально волоклись следом. «Ты бы шагал, друг», – весело попросил Билли. Выглядел он довольным – возможно, вспомнил студенческие дни, самую счастливую, как сказал он однажды Моргану, пору своей жизни. Морган молчал. Ему хотелось курить.

Они протащили Роберта мимо одеяла, на котором женщины собирали вещи. Бриндл разглаживала и складывала полотенца. В сторону Роберта она и не глянула. Морган почувствовал гордость за нее. Пусть Роберт знает, с кем имеет дело! Пусть посмотрит, как они со всем справятся – все вместе. Ибо тут не просто супружеская ссора, не романтическая размолвка; нет, случившееся – это явственный комментарий к их семейной жизни. К ее беспорядочности. Роберт стоял вот у этого самого одеяла, не так ли? – слушая Луизу, забывшую, в каком времени она живет, и спорившего с ней Моргана, все остальные строились в боевые порядки… и тут он пошел на прорыв, сбежал. Мерзавец. Он оскорбил каждого из них, всех и каждого. Морган ощутил прилив гнева. И, притворившись, что его волнует Хендрикс, без предупреждения остановился, выскользнул из-под руки Роберта и повернулся к океану. Роберт перекосился и чуть не упал. Морган прикрыл ладонью глаза. Хендрикс махал флажками, посылая какие-то сигналы спасателю с другого пляжа. Языка сигнальных флажков Морган не знал, однако легко мог представить себе разговор, который сейчас происходит. В ЧЕМ ПРОБЛЕМА? – спрашивает сосед, а Хендрикс отвечает: – БЕДЛАМ ХАОС НЕРАЗБЕРИХА…

Кэйт тоже наблюдала за ним (несомненно находя Хендрикса красавцем).

Морган спросил:

– Можешь разобрать, что он передает?

Она пожала плечами:

– Это просто сигнал отбоя.

– Как это?

– Ну ты же знаешь – отбой, все в порядке.

– Много он понимает, – проворчал Морган.

 

9

Бонни сказала Моргану, что им не хватит постелей. «Мередиты сегодня уезжают или завтра?» – спросила она. Разговор происходил на кухне, под вечер, Бонни выгружала в кувшин кусочки льда из формочек. И прошептала под лязг и треск льда, что если Мередиты уедут до того, как настанет время ложиться спать, – это сильно все упростит, тогда она сможет разместить в их комнате Бриндл и Роберта. Однако Морган не думал, что Бриндл захочется делить комнату с Робертом.

– Оставь их в покое, Бонни, – сказал он. – Выдай Роберту спальник и пусть ляжет на веранде.

– Но они же семья, Морган.

– Он псих. Без него ей будет лучше.

– Когда она ушла от него, только ты и был против, – напомнила Бонни. – А теперь, лишь потому, что он зашел в воду…

– Зашел одетым. В костюме. Обратил нас в отпущенных на пикничок обитателей сумасшедшего дома, в общее посмешище…

– Никто не смеялся, – заметила Бонни.

– Знаешь, каков главный признак того, что наш нынешний отдых не удался? – сказал Морган. – Я начал задумываться, как поживает хозяйственный магазин.

– Он просто хотел показать ей, что ему не все равно.

– Я даже не прочь позвонить утром Баткинсу и выяснить, пополнил ли он запас мешков для листьев. Скоро осень и…

– Какая осень? На дворе июль.

Морган подергал себя за нос.

– Иди спроси у Эмили, что они решили, – попросила Бонни.

– Ты хочешь, чтобы я велел им уехать?

– Нет-нет, просто спроси. Если они остаются, мы придумаем что-нибудь еще.

– А может, уехать нам? – с надеждой предложил он. – Другие пусть остаются, а мы уедем.

Бонни лишь молча посмотрела на него.

Он побрел в гостиную. Там мать с Присциллой играли в скрэббл, а Кэйт, сидя за ротанговым столиком, красила ногти. Комнату наполнял запах лака для ногтей – острый городской запах, который так нравился Моргану. Он предпочел бы посидеть здесь, но спросил:

– Эмили никто не видел?

– Она перед домом, – ответила Присцилла.

Морган вышел на веранду, рахитичная сетчатая дверь со стуком захлопнулась за ним. Эмили снова снимала. Сфотографировала Гину, которая выстраивала на перилах в ряд устричные раковины. Сфотографировала Роберта: одетый в чужое – в свадебные белые слаксы и полосатую рубашку Билли, – он оцепенело и униженно сидел в кресле-качалке. Затем сфотографировала Моргана, ему пришлось долгодолго стоять, стараясь не показать своего раздражения, пока Эмили щурилась на него сквозь камеру. По крайней мере, с радостью отметил он, из купальника Эмили вылезла. И была в черном, босая. Вернулась прежняя грациозная легконогая фея. Услышав щелчок затвора, Морган сказал:

– А теперь я вас сниму, уж больно вы милы и красивы.

Он спустился по ступенькам, взял камеру из ее рук. В кои-то веки она не стала противиться. Выглядела усталой. Даже когда Морган отступил и нацелился на нее, Эмили не пригладила волосы, лицо ее не смягчилось.

Морган сделал снимок, вернул ей аппарат.

– Ах да… Бонни просила узнать, – сказал он, – можем мы рассчитывать на то, что вы проведете здесь ночь?

– Не знаю, – ответила Эмили. И с легким жужжанием перемотала пленку на один кадр. – Мне нужно поговорить с Леоном.

– О? А где он, Леон?

– Все еще не вернулся с прогулки. Я собиралась сходить в город, поискать его.

– Тогда и я с вами, – решил Морган. – Гина? Не хочешь прогуляться?

– Я занята, – ответила Гина, начиная выкладывать второй ряд ракушек.

– Роберт?

– Я жду Бриндл.

Морган с Эмили вышли на улицу, узкую и неровную, зато здесь можно было идти прямо посередке, не опасаясь машин. Они прошли мимо женщины, которая развешивала пляжные полотенца, мимо девочки, выдувавшей, сидя на ступеньках веранды, мыльные пузыри. Дома стояли чуть ли не вплотную, отчего им двоим казалось, что они идут по анфиладе комнат – в одной по радио поет Нил Даймонд, в другой передают гобойный концерт; они улавливали запахи кофе и котлет из крабов, видели, как мальчик и мужчина раскладывают на зеленом диване веранды рыболовные снасти. Эмили сказала:

– Ждать ему придется долго.

– Кому? – спросил Морган.

– Роберту Робертсу. Бриндл уехала в Балтимор.

– Правда?

– Билли повез ее в Оушен-Сити. На автобус.

– Так ее машина прямо перед нашим коттеджем стоит!

– Эта машина ей больше не нужна – так она сказала.

– О, – выдавил Морган. И, подумав, спросил: – Значит, она в мой дом отправилась, верно?

– Я не поинтересовалась, – ответила Эмили.

– И поделом ему, – сказал Морган. – Да, до сих пор я был на его стороне, помнил, как он позвонил в дверь, как принес розы… но эта история с океаном. Нет. Люди воображают, что могут удержать кого-то такими выходками. Что могут навредить себе, а отвечать за это будем мы. Однако они нас недооценивают. Недопонимают. Нет, Бриндл ему этого никогда не простит.

Эмили молчала. Он посмотрел на нее – усталая, бледная, камера крепко зажата в руке с голубоватыми прожилками. Как ей удается не обгорать? Ведь она просидела на пляже столько же, сколько все остальные. Морган отер рукавом потный лоб.

– Ладно, – сказал он. – Полагаю, вы должны находить нас очень утомительными. Правильно?

– Я чудесно провела время, – возразила она.

– Как?

– Я чудесно провела время.

– Ну да, приятно, конечно, что вы так говорите, однако… хорошо, неважно, я же понимаю – мы ведем не ту жизнь, к какой вы привыкли. В нашей отсутствует бережливость. Не думайте, что я этого не замечаю.

– Все было чудесно. Настоящий отпуск, – сказала Эмили. – Как только мы получили ваше письмо, я пришла в полный восторг – и побежала покупать новую одежду. Я же много лет не была на пляже. Еще со школьных времен.

– О да, школьные времена…

– Он всегда говорит, что у нас нет времени. И предпочитает сидеть дома. Мы или спектакли играем, или дома сидим. Думаю, он ведет себя так мне назло, словно желая сказать: «Ты хотела выйти замуж и прочно осесть, так? Ну вот, мы осели и никуда отсюда не сдвинемся». Смешно: я надеялась, что стану походить на него – буду более, ну, активной, – а вместо этого он стал походить на меня. Мы всегда сидим дома. Я – за швейной машинкой, чувствуя себя героиней какой-то сказки, рабочей лошадкой. Дочерью мельника, которую заставили сплести из соломы золото. Поездка сюда была именно тем, что мне требовалось, – здесь происходит столь многое, так много всего случается…

– О боже, боже… – вздохнул Морган.

Он чувствовал себя до крайности неудобно, да еще и сигареты забыл прихватить. Они прошли мимо курившего на своей веранде мужчины, и Морган втянул полную грудь чужого резкого серого воздуха.

– Здесь и солнце-то светит иначе, – сказал он, – так долго и ровно, и свет у него почему-то плоский…

Он зашагал быстрее. Эмили не отставала. Они свернули на восток, прошли мимо первой череды магазинов.

– Это он поставил меня в такое положение, – продолжала Эмили. – Он притворяется, что все было моей идеей, что я сама сделала такой нашу жизнь, но это же неправда. Что я могу, если он просто сидит на месте? Ну скажите!

Морган сказал:

– Если честно, не думаю, что мне удастся выдержать здесь еще хоть день.

– В Бетани? – удивилась Эмили. И огляделась вокруг. – Но тут прекрасно.

– Тут воняет дохлой рыбой.

– Ох, ну что вы, Морган.

Они миновали витрину магазина подарков, увешанную желтыми сетями и заставленную шипастыми лакированными раковинами флоридских рапанов, оловянными морскими ежами и коньками в плексигласовых пресс-папье, стоечками с серьгами в виде морских звезд и дельфинов. Потом поднялись по стареньким деревянным лестницам и пандусу на променад, и Морган, взглянув в темного стекла витрину ресторана «Холидей хауз», воскликнул:

– Господи!

Эмили повернулась к нему.

– Посмотрите! – сказал он, вглядываясь в стекло и ощупывая свои щеки. – Какой же я старый! Руина! Я выгляжу так, точно… разваливаюсь на куски.

Она засмеялась.

– Не вижу тут ничего смешного, – заявил он.

– Не волнуйтесь, Морган. Все у вас хорошо. Так всегда бывает, если взглянешь в зеркало, не подготовив лицо.

– Да, но я уже подготовился, – возразил он. – И посмотрите! То же самое!

Она перестала смеяться, лицо ее приобрело сочувственное выражение. Но, конечно, понимания от нее ждать было нечего. Кожа Эмили казалась обтянутой золотистой пленкой, в волосах поблескивали на солнце металлические искорки. Она пошла дальше, а секунду спустя и Морган последовал за ней, продолжая ощупывать лицо кончиками пальцев.

– Я думала, он где-то здесь. – Эмили из конца в конец оглядела променад.

– Может быть, в кафе зашел.

– Нет, он в одиночку никогда в кафе не ходит.

Это заинтересовало Моргана:

– А почему? Что его останавливает?

Эмили не ответила. Она положила ладони на перила променада и смотрела в океан. Было самое малое пять часов, а то и больше, купальщиков в воде осталось один-два. Осиротевший плотик из белого пенопласта качался на волнах, уплывая вдаль. Вдоль кромки воды прогуливались парочки в чистой сухой одежде, придававшей им сходство с любовно ухоженными, только что проснувшимися детьми. Плоские прямоугольники песка, оставшиеся там, где недавно лежали на одеялах семейства, покинутые песчаные крепости и башни, сохранившие форму ведерка. Но никакого Леона.

– Может, он вернулся в коттедж, – сказал Морган. – Эмили?

Она плакала. Слезы скатывались одна за другой из широко раскрытых, смотревших в океан глаз.

– Ну что вы, Эмили, – смутился Морган.

Хорошо бы здесь была Бонни. Он неловко обнял Эмили за плечи и произнес слова, которые, по его предположению, произнесла бы Бонни:

– Не плачьте, Эмили, ничего страшного. Не надо так расстраиваться, Эмили.

Волосы ее пахли свежим постельным бельем, весь день сохнувшем под солнцем. Камера, которую она прижимала к себе, выпирала жестким ящичком, но в остальном она казалась мягкой, бескостной, на удивление хрупкой; в сравнении с ним ее как будто и не было. Моргана испугала внезапная боль в груди, заставившая его еще крепче прижать к себе Эмили. У него закружилась голова. Эмили издала какой-то странный звук, словно бы задохнулась, и оторвалась от него.

– Эмили, подождите! – У него что-то не ладилось с дыханием. – Дайте мне объясниться.

Но она уже отступала от него, оставив Моргана покачиваться с жарким от стыда лицом, и, еще не успев разобраться в этой новой катастрофе, он посмотрел вниз и увидел, что прямо под ними проходит, уткнувшись носом в вечернюю газету, Леон.

 

10

В понедельник погода испортилась, солнце показалось только в четверг, когда было уже поздно, потому что каждый из оставшихся в коттедже успел разозлиться на всех остальных. Билли с Присциллой уехали в припадке раздражения раньше, чем собирались, – Присцилла в машине Бриндл. Луиза поругалась с Кэйт из-за каких-то оладий с черникой, и Бонни сказала Моргану, что он должен будет посадить Луизу в свой пикап. Ей не под силу ехать в одной машине с этой парочкой. Однако Морган везти мать домой не желал. Он предвкушал поездку в одиночестве – выехать спозаранку и нигде не останавливаться. А добравшись до дома, заглянуть к Джошуа Беннетту, антиквару. И может быть, прогуляться потом по центру города, посмотреть, что там без него изменилось. Нет, Луиза в его планы никак не вписывалась. И потому субботним утром, пока остальные еще укладывали вещи, он забросил в кузов пикапа свою энциклопедию, сказал: «Всем до свидания» – и удрал. Отъезжая по улочке в сторону шоссе, он видел в зеркальце заднего обзора бежавшую за ним Кэйт, сходившую с веранды и кричавшую что-то Бонни и Луизу, которая стояла, прикрыв ладонью глаза, в дверях коттеджа. От этой семейки так просто не улизнешь. Вечно приходится рвать какие-то нити, распутывать клубки.

Ехал он, слегка превышая дозволенную скорость, а один раз даже своротил на обочину, чтобы обогнать вереницу машин. У Кент-Нэрроус прождать пришлось всего несколько минут, а мост он миновал и вовсе без задержки. Пролетая по нему, Морган ощущал себя парящим в воздухе. До Балтимора он добрался около одиннадцати, а к дому подъехал в одиннадцать двадцать, задолго до Бонни и прочих.

Двор зарос, его покрывали рулоны газет. Дом был прохладен, шторы опущены, воздух затхл, под почтовой щелью у двери скопилась груда писем. В столовой сидела, раскладывая пасьянс, Бриндл. На груди ее халата желтели кофейные пятна. Когда Морган вошел, Бриндл отсутствующе поворошила пальцами воздух и положила бубнового валета поверх дамы пик.

– Прости, что не собрала газеты, – сказала она, – просто не хотела выходить наружу, потому что бо́льшую часть недели перед домом торчала машина Роберта Робертса.

– А он упорный, – заметил Морган. И присел рядом с ней, чтобы разобрать почту.

– Я даже за молоком сбегать не могла или хлеба купить, пришлось обходиться тем, что нашлось в доме. Главным образом сардинами и солониной. Мне казалось, что я в подводной лодке сижу, и страшно хотелось пожевать латука. Но в общем было неплохо. Я ничего против не имела. Вспоминала времена, когда мы были маленькими и бедными. Морган, – спросила она, держа перед собой в воздухе десятку треф, – разве мы не были счастливее в каком-то смысле, когда боролись с бедностью?

– По-моему, мы и сейчас с ней боремся.

Элегантно голубой конверт, надписанный именем Присциллы и содержавший, скорее всего, благодарственную записку. Устал он от них, если откровенно. Морган взял другой конверт, тот был потолще и выглядел многообещающим, вскрыл его. Внутри обнаружилась завернутая в письмо пачка фотографий. Он посмотрел на подпись: Эмили. Итак? Дорогие Морган и Бонни, – писала она опрятным почерком, который показался ему несколько деланным, – еще раз спасибо за прекрасный отдых. Надеюсь, мы не доставили вам слишком много хлопот. Под конец мы так торопились, стараясь уехать дотемна, и теперь мне кажется, что мы не попрощались с вами как следует. Вы были, принимая нас, до того милы, мы все так хорошо…

Морган поморщился и взялся за снимки. Вяло перебрал их. А потом сел попрямее и просмотрел фотографии заново. Положил на обеденный стол одну, рядом другую, еще другую. Бонни, Роберт, Бриндл, Кэйт…

Каждый из снятых сидел одиноко, купаясь в янтарном свете, какого в Бетани-Бич, штат Делавэр, определенно никто отродясь не видел. Бонни сложила руки на животе и улыбалась лучезарной улыбкой. Роберт Робертс сиял в чужой рубашке, точно молодожен, кожа Бриндл отливала сочным оттенком бесценного живописного полотна. Упрямо надувшая губы Кэйт выглядела знойной и загадочной, как экзотический плод. Сдвинутое на затылок сомбреро Моргана обратилось в нимб, а белые нити бороды придавали его лицу глубину и фактуру резного изваяния. Ладно, все дело в пленке. Дешевой, или просроченной, или недопроявленной пленке.

И все-таки каждый из снятых Эмили людей смотрел так прямо, с такой доверчивостью, с такой сосредоточенностью, – да и сама она, мраморно-белая в складках черной ткани, встречала его изучающий взгляд глазами столь ясными, что Моргану казалось: он способен видеть сквозь них, видеть то, что за ними, и даже то, что видит она, то, каким представляется ей его мир. И в груди Моргана стал набухать пузырек надежды. Он снова и снова перебирал фотографии, раскладывая их так и этак, выравнивая, роняя, широко улыбаясь, вздыхая и посмеиваясь, не обращая никакого внимания на изумленный взгляд сестры: мужчина в любви.