1. Вы должны это знать

Незадолго до конца странная мысль пришла в голову Перл Тулл. Губы ее дрогнули, дыхание участилось, и сын, сидевший рядом, наклонился к ней.

— Вам бы надо… — прошептала она. — Вам бы надо было завести…

Вам бы надо было завести еще одну мать — вот что она имела в виду, — так же как мы завели еще детей, когда наш единственный ребенок едва не умер. Ее первенцем был Коди. Не Эзра, который сейчас сидел рядом, а Коди, шалун и непоседа, трудный мальчик, их поздний ребенок. Они с мужем решили: хватит одного. И вот Коди заболел крупом. В 1931 году болезнь эта считалась очень опасной. Перл совсем потеряла голову. Повесила над детской кроваткой байковую простыню. Поставила на горячую плиту сковородки, кастрюли, ведра с водой. Собирала под простыней пар. Мальчик дышал прерывисто и тяжело — казалось, что-то тащат сквозь утрамбованный песок. У него был сильный жар. Волосы прилипли к вискам. К утру он заснул. Перл уронила голову на грудь и уснула в кресле-качалке, так и не выпустив из рук металлическую перекладину кроватки. Бек был в отъезде — он вернулся домой, когда самое страшное осталось позади; Коди уже ковылял по комнате, правда, еще хлюпал носом и слегка покашливал, но Бек и внимания на это не обратил.

— Я хочу еще детей, — объявила ему Перл.

Он воспринял ее слова с удивлением, но не без удовольствия. Напомнил, как она говорила, что слышать не может о еще одних родах.

— Я хочу еще детей, — повторила она, потому что во время болезни сына с ужасом думала: если Коди умрет, что у нее останется? Маленький, взятый в аренду домик, обставленный тщательно, с любовью, детская с картинками из сказок и, конечно, Бек. Но Бек вечно занят в корпорации «Таннер», чаще в разъездах, чем дома. И даже дома у него только и разговоров что о работе: кто преуспевает, кто разоряется, кто распускает сплетни за его спиной и возможно ли продвижение по службе в столь трудные времена. — Не понимаю, — сказала Перл, — как это я могла решить, что нам достаточно одного ребенка.

Однако все оказалось не так просто, как она думала. Вторым был Эзра — такой милый и неуклюжий, что сердце разрывалось глядеть на него. Теперь она жила в еще бо́льшем страхе. Лучше было бы остановиться на Коди. Но и появление Эзры не стало ей уроком. После Эзры родилась Дженни, девочка, — какое удовольствие наряжать ее, причесывать то так, то эдак. Иметь девочку — роскошь, думала Перл, а все же не могла отказаться и от Дженни. И теперь жила в постоянном страхе потерять не одного, а троих. И все-таки, считала Перл, мысль была неплохая: иметь «запасных» детей, подобно тому как покупают запасные шины или к каждой новой паре чулок бесплатно добавляют третий, запасной.

— Вам бы надо было позаботиться о запасной матери, Эзра, — сказала она. А может, только хотела сказать. — Вы такие неприспособленные. — Но, видно, не сумела произнести ни слова, так как услышала, что сын снова откинулся в кресле и перевернул журнальную страницу.

Весной 1975 года, более четырех лет назад, она стала терять зрение и с тех пор ни разу отчетливо не видела Эзру. Все расплывалось перед глазами, и Перл пошла к врачу выписать очки. Тот сказал, все дело в сосудах. Как-никак ел уже за восемьдесят. Но врач не сомневался, что дело поправимое. Он послал ее к другому окулисту, тот — еще к кому-то… В конце концов они пришли к выводу, что помочь ей ничем нельзя. Необратимые возрастные изменения.

— Ну и развалина же я стала, — сказала она детям, — видно, зажилась на этом свете. — И усмехнулась.

Положа руку на сердце, ей трудно было поверить в неотвратимость беды. Сначала она испугалась, потом примирилась. Храбро отшучиваясь, твердо решила гнать от себя мрачные мысли. Просто слышать о них не желала, и точка. Она всегда была волевой женщиной. Однажды, когда Бек был в очередной поездке, она два дня ходила со сломанной рукой, пока он не вернулся и не взял на себя заботу о детях. Это случилось вскоре после очередного их переезда, когда Бека опять перевели на другую работу. В чужом городе ей не к кому было обратиться за помощью. Вот и теперь, много лет спустя, она не стала принимать никаких лекарств, даже аспирина, ни у кого не искала сочувствия, ни о чем не расспрашивала.

— Доктор говорит, я слепну, — сообщила она детям, в глубине души не веря этому.

А зрение между тем ухудшалось с каждым днем. Ей казалось, будто свет разжижается и тускнеет. Спокойное лицо Эзры, которое она так любила, расплывалось. Теперь и при ярком солнце ей стало трудно различать его черты. Она замечала сына, лишь когда Эзра подходил совсем близко — большой, сутулый, с годами чуть пополневший. Она ощущала его уютную теплоту, когда он садился рядом на диван и рассказывал, что передают по телевизору, или разбирал фотографии в ее ящике; она так любила, когда он этим занимался.

— Что там у тебя, Эзра? — спрашивала она.

— Какие-то люди на пикнике, — отвечал он.

— Пикник? Что за пикник?

— Белая скатерть на траве. Плетеная корзина. Дама в широкой блузе с матросским воротником.

— Может, тетя Бесси.

— Тетю Бесси я бы узнал.

— Или кузина Эльза. Помнится, она любила такие блузы.

— Первый раз слышу, что у тебя была кузина, — удивлялся Эзра.

— И не одна, — отвечала она.

Перл откидывала голову и вспоминала своих кузин, теток, дядей, деда, от которого пахло нафталином. Удивительно, память ее будто слепла вместе с ней самой. Она смутно представляла себе их лица, зато отчетливо слышала голоса, шелест крахмальных женских блузок, чувствовала аромат помады, лавандовой воды и резкий запах нюхательной соли, которую болезненная кузина Берта носила с собой в маленьком флаконе на случай обморока.

— У меня было много кузин, — говорила она Эзре.

Все они думали, что она останется старой девой. Стали выказывать деликатность, оскорбительную деликатность. Едва она появлялась на пороге, как разговоры о чужих свадьбах и родах мгновенно обрывались. Дядя Сиуард предложил ей поступить в Мередитский колледж, прямо здесь, в Роли, так что не надо будет уезжать из дому. Он явно опасался, что ему всю жизнь придется материально поддерживать племянницу и эта одинокая старая дева, прочно обосновавшаяся в спальне для гостей, камнем повиснет у него на шее. Но она отказалась: колледж — не для нее. Она считала, что поступление в колледж будет равносильно признанию собственной несостоятельности.

Чем же объяснялись ее несчастья? Она была недурна собой. Маленькая, изящная, с нежной кожей и копной светлых волос. Но с годами волосы становились все более сухими и ломкими, а в изогнутых подвижных уголках рта залегли морщинки. Ее окружало множество поклонников, правда, все почему-то теряли к ней интерес. Казалось, будто есть на свете какое-то волшебное слово, которое знали все, кроме нее, — многие девушки, гораздо моложе, без труда повыскакивали замуж. Не слишком ли она серьезная? Может, надо быть помягче? Опуститься до бессмысленного хихиканья, как эти безмозглые близняшки Уинстон? Она просила совета у дяди Сиуарда, но тот только дымил трубкой и предлагал ей пойти на курсы секретарш.

Потом она встретила Бека Тулла, коммивояжера корпорации «Таннер», продающей на восточном побережье сельскохозяйственную технику и садовые инструменты. В ту пору ей было уже тридцать, а ему двадцать четыре. Человек толковый и молодой, Бек Тулл мог твердо рассчитывать на продвижение по службе. Был он тогда худой, длинноногий, с шапкой причудливо уложенных черных волос. Глаза лучились ослепительной, почти неземной голубизной. Кое-кто мог назвать его — как бы это сказать? — несколько экстравагантным, что ли. Человеком не вполне ее круга. И, разумеется, он был чересчур молод для нее. Перл понимала: некоторые считают, будто он ей не пара. Но ей-то что до всего этого? Она была наверху блаженства: будущее сулило безграничные возможности.

Они встретились в баптистском молитвенном доме. Перл очутилась там лишь потому, что ее подруга Эммалин была прихожанкой этого молитвенного дома. Сама Перл не была баптисткой. Она посещала епископальную церковь, хотя, по правде говоря, не верила в бога. Придя в молитвенный дом, она увидела там незнакомца — безупречно выбритого, в ярко-синем костюме. Это был Бек Тулл — спустя несколько минут он уже просил позволения навестить ее; из какого-то суеверного чувства она решила: Бек послан ей господом в награду за посещение баптистской молельни. К ужасу своей семьи, она стала прихожанкой этого молитвенного дома и на протяжении всех лет замужества продолжала посещать баптистские молельни в разных городах, чтобы у нее не отняли ее награду. (В конце концов, думала она, может, в этом и состоит подлинная вера.)

Ухаживая за Перл, Бек не появлялся без шоколада и цветов, а чуть позже и без более серьезных, с его точки зрения, подарков — проспектов с описанием товаров корпорации. Он подробно рассказывал о своей работе и планах на будущее. Сыпал комплиментами, которые смущали ее; и, только оставшись одна у себя в комнате, она упивалась ими. Бек уверял, что она чрезвычайно образованная и утонченная барышня, он таких в жизни не встречал, что у нее изысканные манеры, что на всем белом свете нет более изящной женщины, чем она. Часто, прикладывая ладонь Перл к своей, он восхищался ее крохотной ручкой. Вел себя вполне прилично, без вольностей, какие позволяют себе многие мужчины. И вдруг он узнал, что фирма переводит его в другой город. Бек и слышать не хотел о том, чтобы оставить ее одну, настаивал на немедленной женитьбе, хотел увезти с собой. И вот они, как она позднее вспоминала, впопыхах отпраздновали свою баптистскую свадьбу и потратили медовый месяц на переезд в Ньюпорт-Ньюс. Она даже не успела насладиться новизной своего положения. Некогда было похвастать перед подругами нарядами из приданого, поразить их блеском двух золотых колец — перстнем с жемчужиной и надписью: «Перл — жемчужине среди женщин», подаренным при помолвке, и тонким обручальным кольцом. Все было скомкано.

Они перебрались в другой город, затем в третий, в четвертый… Первые шесть лет это казалось делом несложным: у них не было детей. На каждый новый город она смотрела с надеждой и думала: может, именно здесь у нее родится сын. (Беременность приобрела для Перл теперь такое же значение, как некогда замужество, — сокровище, которое легко доставалось всем, кроме нее.)

Но вот родился Коди, и переезжать с места на место стало труднее. Она заметила, что дети осложняют жизнь. Понадобились доктора, школьные тетрадки, то, другое, третье…

Между тем она вдруг поняла, что вольно или невольно потеряла всякую связь с родственниками. Тетки и дяди умирали, а она, находясь вдалеке от них, ограничивалась лишь соболезнованиями, которые отправляла по почте. Дом, где она родилась, был продан какому-то человеку из Мичигана, кузины повыходили замуж за совершенно незнакомых людей, изменились даже названия улиц, так что вернись она когда-нибудь в родной город — заблудилась бы.

Однажды, когда ей уже перевалило за сорок, ее как громом поразила мысль: ведь она понятия не имеет, какова судьба деда, от которого пахло нафталином. Не мог же он так долго жить? Значит, умер; и никто не посчитал нужным известить ее. Впрочем, не исключено, что извещение отправлено по адресу трех-четырехлетней давности. Или ей все-таки сообщали о его смерти, а она в суете очередного переезда просто запамятовала об этом? Все могло случиться…

О эти переезды! Для них всегда находился повод — возможность повышения по службе, более удобный район… А в результате, как правило, никаких существенных перемен.

Была ли тут вина Бека? Он отрицал это. А она не знала. В самом деле, ничегошеньки не знала. Он утверждал, будто его преследуют недоброжелатели. В этом мире, говорил он, полно мелких людишек. Она молча поджимала губы и вглядывалась в его лицо.

— Ты чего уставилась? — спрашивал он. — О чем думаешь? Во всяком случае, на жизнь я зарабатываю — и не допущу, чтобы моя семья голодала.

Так и было. Но Перл не покидало чувство тревоги. Глядя по утрам, как этот пошловатый, крикливый коммивояжер повязывает галстук, с нескрываемым самодовольством взбивает перед зеркалом свой влажный вычурный кок, укладывает расческу в нагрудный карман куртки, где лежали карандаши, ручки, линейка, блокнот и маленький манометр с броской рекламой, Перл понимала: на него положиться нельзя.

Вечерами за кружкой пива (не поймите превратно, он был человеком непьющим) Бек обыкновенно пел и при этом без конца тискал и мял руками лицо, немилосердно растягивая кожу. Она силилась понять, почему пиво заставляет его обходиться с собственным лицом так, будто это резиновая маска; перед сном кожа у него на лице растягивалась, щеки отвисали. Он пел свою любимую песню — «Никто не знает о моих страданьях». Никто не знал о них, кроме Христа. Может, так оно и есть, допускала она. Сама же не имела ни малейшего понятия, какие тайные мысли мелькали в этой голове, под копной черных волос.

В один из воскресных вечеров 1944 года он сказал, что не желает больше оставаться с семьей. Его переводят в Норфолк, и он полагает, что ему лучше переехать одному. Перл почувствовала, как внутри у нее что-то оборвалось, словно ее ударили под ложечку. И одновременно возникло острое любопытство, будто все это происходило не с ней, а с кем-то другим, в какой-то чужой жизни.

— Но почему? — спросила она довольно спокойно.

Он не ответил.

— Почему, Бек?

Он разглядывал свои кулаки. Прямо как задира школьник, пережидающий нотацию. Она заставила себя говорить еще спокойнее. Ведь надо выяснить причину. Не объяснит ли он ей, в чем дело? Он сказал, что уже объяснил. Сгорбившись, она опустилась в кресло напротив и устремила взгляд на его левый висок с пульсирующей жилкой. Что-то на него нашло. К утру он передумает.

— Утро вечера мудренее, — сказала она.

Но он возразил:

— Я ухожу сегодня.

И пошел в спальню за чемоданом, вынул из шкафа свой костюм. Чтобы оттянуть время, Перл спросила, нельзя ли обсудить все как следует. Серьезно обдумать. К чему такая спешка?

Он переходил от комода к кровати, от кровати к шкафу, укладывал свои вещи. Их было не так уж много. Он управился минут за двадцать, потом глубоко вздохнул, и она подумала: ну, теперь наконец он мне все объяснит. Но он только сказал:

— Я не безответственный человек. Буду посылать тебе деньги.

— А дети? — спросила она, цепляясь за новую надежду. — Ты ведь будешь навещать их?

(Он приедет с подарками для детей, она откроет ему дверь — надушенная, в нарядном платье, щеки чуточку нарумянены. Она всегда считала, что косметика старит, но возможно, она ошибалась.)

— Нет, — отрезал Бек.

— Что?

— Я не буду навещать детей.

У нее подкосились ноги.

— Я не понимаю тебя, — пробормотала она и подумала: должны же существовать какие-то особенные слова, более правдивые, чем все остальные, чтобы высказать бесспорную, всем понятную истину? Несомненно было одно: она не понимает его и не поймет никогда.

Они жили тогда в Балтиморе на Кэлверт-стрит. Детям было четырнадцать, одиннадцать и девять лет. Уже достаточно взрослые, они могли заподозрить неладное, если не соблюдать осторожность. Надо все время быть начеку. На следующее утро после ухода Бека Перл встала как обычно, оделась, причесалась, сварила детям на завтрак овсянку. Коди и Дженни ели молча, Эзра рассказывал длинный бессвязный сон. (Только он один был по утрам весел и разговорчив.) Дети были недовольны, что в овсянке нет изюма. Никто не поинтересовался, где Бек. По понедельникам он часто уезжал, когда они еще спали. И, случалось, отсутствовал целую неделю. Ничего необычного в этом не было.

В пятницу, в конце вечера, она сказала, что Бек задерживается. Он собирался повести детей в цирк лилипутов, и Перл обещала пойти с ними вместо него. Минула еще неделя. Близких друзей у нее не было, и если в бакалейной лавке она встречала случайную знакомую, то говорила как бы невзначай, что, к счастью, сегодня ей не надо тратить мясные карточки. «Муж уехал по служебным делам», — поясняла она. Люди равнодушно кивали. Бек почти всегда находился в разъездах. Многие даже не знали его в лицо.

Ночами, особенно по пятницам, она лежала в темноте и прислушивалась к резкому цоканью каблуков по тротуару. Шаги приближались, потом удалялись. Она переводила дух. Вот идет еще кто-то. Наверняка это Бек. Она представляла себе, как нерешительно он войдет в дом, готовый к худшему — слезам детей, попрекам жены, — но ничего подобного, все будет как прежде. Дети бросятся к нему. Перл чмокнет его в щеку и спросит, удачная ли была поездка. В глубине души он будет благодарен, что она сохранила тайну. Он сможет спокойно вернуться в семью — ведь только они двое знают, что он уходил. Для посторонних Тулл счастливая семья. Они и впрямь были счастливой семьей. Всегда были так счастливы! Уверены друг в друге. Им часто приходилось переезжать. А это очень сближает. Он вернется.

Вдова дяди Сиуарда прислала ей поздравление ко дню рождения (сама она начисто позабыла о нем). Перл ответила сразу же. Поблагодарила за внимание. «Мы отпраздновали этот день дома. Бек удивил меня — преподнес очаровательное ожерелье… Передай привет родным», — добавила она и мысленно увидела их всех в гостиной дяди Сиуарда. Что ни говори, она соскучилась по ним, но тут же Перл одернула себя, вспомнив, как они были уверены, что ни один мужчина не женится на ней. И разве может она теперь рассказать им обо всем?

Однажды к ней заехала ее старинная подруга Эммалин, по дороге в Филадельфию. Перл сказала, что Бек в отъезде; им так повезло — наговорятся всласть!

Вместо того чтобы постелить Эммалин в комнате для гостей, она улеглась с ней на большую двуспальную кровать. Полночи сплетничали и хихикали.

Была минута, когда Перл захотелось взять Эммалин за руку и пожаловаться: «Знаешь, Эммалин, мне так худо». К счастью, она вовремя спохватилась. Минутная слабость прошла. Утром они проспали, и Перл пришлось в спешке собирать детей в школу — тут уж не до разговоров.

— Надо почаще встречаться, — сказала Эммалин перед отъездом.

— Бек очень огорчится, что не повидал тебя, — ответила Перл. — Ты же знаешь, он к тебе всегда хорошо относился.

На самом деле Бек утверждал, что Эммалин похожа на сурка.

Наступила пасха. Дженни предстояло участвовать в живых картинах. Подошел день праздничного представления, а Бека нет как нет. Дженни расплакалась: почему его вечно нет дома?

— Он не виноват, — объяснила Перл, — идет война, надо налаживать производство. Ничего не поделаешь, компания ни дня не может обойтись без него. Мы должны им гордиться.

Дженни вытерла слезы и стала всем говорить, как папа старается помочь, чтобы война скорее кончилась. К тому времени война уже настолько затянулась, что на слова Дженни никто не обращал внимания. Однако настроение у нее стало получше. Перл надела лихую шляпку с козырьком, вроде тех, что носили в Добровольном женском корпусе, и отправилась на живые картины одна.

Через месяц после своего ухода Бек прислал из Норфолка короткое письмо: у него все в порядке, и он надеется, что она и дети ни в чем не нуждаются. К письму был приложен чек на пятьдесят долларов. Смехотворная сумма. Все утро Перл бродила по дому, мысленно перечитывала письмо, в поисках скрытого смысла останавливаясь на каждом слове. Но какой может быть потаенный смысл в словах «вполне приличная квартира с горячей водой» или «управляющий отделом сбыта неплохо ко мне относится». Потом она стала думать о деньгах. В полдень надела пальто и шляпку и пошла в соседнюю лавку братьев Суини «Бакалейные товары». В витрине там с давних пор висело пожелтевшее объявление: «Требуется кассирша». Перл взяли сразу же. Младший из братьев Суини научил ее обращаться с кассовым аппаратом и сказал, что она может приступить к работе завтра утром. Когда дети вернулись из школы, Перл объяснила, что нашла себе работу. У нее слишком много свободного времени, и теперь, когда они подросли и стали более самостоятельными, ей надо заняться каким-нибудь делом.

Прошло два, потом три месяца. Бек ежемесячно присылал по пятьдесят долларов. В конверте со вторым чеком письма не оказалось. Перл подумала, что оно застряло, и разорвала конверт, но внутри было пусто. К третьему чеку Бек приложил записку, в которой уведомил о своем переезде в Кливленд, где корпорация намерена открыть филиал. Это хороший признак, считал он, что его решили перевести туда — пригласить, как он выразился. Он всегда называл это не переводом, а приглашением. Приглашением принять участие в завоевании Запада. Хотя письмо начиналось с обращения «Дорогая Перл и дети», детям она его не показала, сложила аккуратно и присоединила к первому письму, спрятанному в комоде, в ящике с чулками, куда не сунул бы нос даже Коди. В четвертом письме снова был только чек. Она поняла: Бек не желает общаться с ней, а лишь поддерживает официальные отношения. И действительно, все это выглядело как «при сем прилагаю…». Она не собиралась отвечать. Но продолжала хранить его письма.

Что за мысли приходили ей в голову! Например: теперь у меня по крайней мере освободилось место в шкафу. И в комоде.

По ночам ей снилось: Бек снова тот удивительный человек, с которым она только что познакомилась. Он с обожанием смотрел на нее, и что-то непривычно замирало у нее внутри. Помогал переходить улицу, подниматься по ступенькам, заботливо поддерживал под локоть, обнимал за талию, нежно поглаживал по спине. Она млела от счастья. Просыпаясь, хотела только одного — вновь окунуться в свой сон. Она лежала с закрытыми глазами, не двигаясь, суеверно внушая себе, что еще не проснулась. Все было тщетно: сон не возвращался. Тогда она наконец вставала с постели и, будь то раннее утро или глубокая ночь, спускалась вниз сварить себе кофе. Стоя с чашкой в руках у кухонного окна, смотрела на улицу, наблюдала, как светлеет над крышами небо; в оконном стекле она улавливала отражение своего осунувшегося лица, подбородка, который с годами утратил округлость, тревожный изгиб бесцветных бровей, светлые кудряшки над шрамом, пересекавшим лоб. Это действительно была не морщина, а шрам — след несчастного случая в детстве. Нет, она еще не постарела. Нисколько. Потом ей вспомнился сам несчастный случай. Она попробовала прокатиться на велосипеде своей кузины — первом велосипеде в их семье Тогда его называли «колесо». Прокатиться на «колесе»! Сейчас, в 1944 году, велосипеды встречались на каждом шагу, но совсем другие, совсем непохожие на тот, первый. Ее дети умели кататься, и, если бы не война, у каждого из них наверняка был бы свой «велик». Как летит время! Недавно ей исполнилось пятьдесят… Надежды на возвращение Бека улетучились. Наверно, он нашел себе молодую обаятельную женщину, которая будет рожать ему детей. И они смеются над тем, что в душе она, Перл, всегда была старой девой.

Как она вздрагивала, когда он поворачивался к ней в темноте. Все в нем, даже спустя годы, пугало ее — колючие усы, пахнущая солью кожа, полнеющее тело. Как она не жалела сил, лишь бы в доме царил образцовый порядок: белье аккуратно разложено в шкафу по полкам, шторы на окнах тщательно расправлены. Как не научилась пускать домашнее хозяйство на самотек, не обращать внимания на житейские мелочи — постоянно суетилась, что-то доделывала, подправляла — и, что хуже всего, сознавая тщетность своих усилий, не могла остановиться.

Он уже не вернется. Никогда.

Пора сказать детям. Удивительно, до чего долго ей удавалось скрывать от них правду. Неужели они еще верят ей? Успокаивало одно: узнав обо всем, дети станут внимательнее к ней. Даже самой себе больно признаться, но мальчики начали отбиваться от рук. Ни вынести мусор, ни по-мужски подставить плечо в трудную минуту, как с цепи сорвались, даже Эзра, отлынивали от домашних дел, которые раньше с готовностью брали на себя, не говоря уж о новых обязанностях. Коди вообще редко сидел дома. Эзра, задумчивый и рассеянный, едва начав, бросал любое дело. Скажу им все напрямик, думала она. Дети придут в ужас от того, что огорчали ее. Наверняка спросят, почему она до сих пор молчала и о чем думала все это время.

Только она никак не могла начать разговор с ними.

Представляла себе, как это произойдет. Однажды вечером, после ужина, она зажжет лампу, усадит их рядом с собой на диван, скажет: «Дети, дорогие мои, вы должны это знать…» И, не в силах продолжить, разрыдается. А разве можно плакать перед детьми? И вообще перед кем бы то ни было? О-о-о, у нее есть своя гордость. А вот выдержки ей частенько не хватало… Она срывалась, отвешивала оплеухи, выкрикивала оскорбительные слова, а потом жалела об этом, но, слава богу, никто не видел ее в слезах. Такого она себе не позволяла. Она, Перл Тулл, торжественно отбыла с мужем из Роли и никогда не оглядывалась на прошлое. Даже сейчас, в полнейшем одиночестве, застыв у кухонного окна и вглядываясь в отражение своего поблекшего лица, она не плакала.

Каждое утро Перл отправлялась на работу в лавку братьев Суини. Сидела за кассой, не снимая шляпки — будто забежала на несколько минут, чтобы в виде одолжения немного помочь им. Едва входила покупательница (из тех, кого она знала хотя бы в лицо), Перл, прищурившись, встречала ее гордым кивком и подобием приветливой улыбки. Она быстро пробивала чек, а мальчик Александр тем временем укладывал покупку в бумажную сумку.

— Благодарю вас, и всего доброго, — произносила она и снова одаривала покупательницу мимолетной улыбкой. Казаться уверенной и деловой — вот чего ей так хотелось. Стоило появиться соседям, как внутри у нее все цепенело, но и тут самообладание не покидало ее. Со знакомыми людьми она держала себя еще увереннее. В работе соблюдала определенный ритм — нажимала на клавиши кассы, когда покупка скользила по деревянному желобу, — ведь стоило отвлечься, и тяжелые мысли лавиной обрушивались на нее. Наступило лето, дети целыми днями пропадали на улице, бог знает, что они могли там натворить.

В половине шестого, возвращаясь домой, она проходила мимо подростков, игравших на тротуаре в классы или в стеклянные шарики, мимо младенцев в колясках, которых вывозили на свежий воздух, мимо истомленных жарой женщин, сидевших возле своих дверей и обмахивавшихся веерами.

Вот и сегодня она подошла к крыльцу своего дома, поднялась по ступенькам. На пороге ее ожидали неприятные новости:

— Дженни упала с лестницы и рассекла себе нижнюю губу. Пришлось бежать к миссис Симмонс за льдом и примочкой.

— О Дженни, крошка!..

Казалось, дети специально приберегали для нее все свои беды. Ей не терпелось снять шляпу, сбросить туфли и прилечь на диван. Но не тут-то было! До нее доносилось:

— Туалет засорился… Я порвал штаны… Коди стукнул Эзру по голове кувшином для апельсинового сока…

— Неужели вы не можете оставить меня в покое? — спрашивала она. — Хоть на минуту?

Она приготовила ужин без затей — из консервов, которые принесла из лавки. Потом вымыла посуду, слушая радио. Дженни должна была вытирать тарелки, но убежала играть с братьями в салочки. Перл вышла во двор выплеснуть воду из таза. Остановилась взглянуть на детей: Коди и Дженни — темноголовые, подвижные, звонкоголосые — заливались громким смехом; Эзра — луч света в сумерках, подумала она… Иногда они играли с соседскими ребятами, но чаще — втроем.

Перл вымыла голову, выстирала лифчик и крикнула Коди, чтобы тот позвал детей домой.

По вечерам она занималась домашними делами. Посмотреть на нее — нисколько не похожа на современную женщину: тонкая в кости, хрупкая, с впалой грудью. Казалось, ее фигуру сформировали прямые девичьи платья. Просто не верилось, что Перл умеет ловко орудовать инструментами. А она шпаклевала трещины, стеклила разбитые окна, заменяла ступеньки на лестнице в подвал. Чинила выключатели и красила кухонные шкафчики. Даже в лучшие времена она все это делала сама: Бек был неумехой. «Весь дом держится на моих плечах», — повторяла Перл с укоризной. Так оно и было. Это поднимало ее в собственных глазах. С самого начала их семейной жизни, поняв, что им придется переезжать с места на место, она стремилась каждое новое их жилье сделать как можно более совершенным — неприступным, нержавеющим, водонепроницаемым. Обосновываясь в очередном городке, не водила знакомства с новыми соседями — не посылала им торты в ответ на свежеиспеченное печенье, присланное по случаю их приезда. Одно-единственное желание владело ею — защитить свой дом. Как если бы ему грозил ураган. По ночам она просыпалась в тревоге и босиком спускалась вниз — проверить, не залило ли подвал. Воскресные прогулки не доставляли ей удовольствия — она боялась, что в ее отсутствие дом сгорит дотла. Видела как наяву: вот они возвращаются, а дома нет, и там, где был подвал, зияет яма. Перл догадывалась, что здесь, в Балтиморе, ее считали нелюдимкой, этакой ведьмой с Кэлверт-стрит. Подумать только! В детстве ей встречались такие ведьмы, она ничуть на них не похожа. Ей хотелось сделать что-то полезное: протереть окна, обить входную дверь, только и всего. С инструментами в руках она чувствовала себя в родной стихии — ловкой, сноровистой, сильной. С легкой досадой, даже с осуждением думала она о детях: нет, не унаследовали они этих ее способностей. Коди нетерпелив, Эзра неуклюж, неловок, Дженни чересчур легкомысленна. Удивительно, размышляла Перл, как в любых мелочах проявляется характер человека.

Вот и в тот вечерний час, зажав в зубах гвозди, она прикрепляла отставшую половицу. До половины одиннадцатого, возможно, до одиннадцати. Наконец на пороге появились дети — потные, грязные от возни во дворе. Они щурились от яркого света.

— Боже милостивый! Немедленно марш в постель! — распорядилась она. — Я же давным-давно звала вас домой.

А когда они тут же испарились, ей стало одиноко, хотя дети не баловали ее своим вниманием. Отложив в сторону молоток, она встала с полу, одернула юбку и, машинально приглаживая выбившиеся из пучка волосы, поднялась по лестнице в прихожую, прошла мимо маленькой комнатушки, где обитала Дженни, к себе в спальню, где мозолили глаза шаткий, отделанный под дерево шкаф из прессованного картона, комод без единой безделушки и огромная продавленная кровать. Потом одолела еще несколько ступенек, которые вели на третий этаж, в душную комнату мальчиков. С завистью прислушалась к глубокому, ровному дыханию сыновей, потом спустилась на кухню. Дверь черного хода была распахнута настежь, и в железную сетку билась мошкара. В соседних домах слышался смех, хриплые звуки трубы, кто-то бренчал на расстроенном пианино «Чаттануга-чу-чу». Она захлопнула дверь, заперла ее на ключ и опустила бумажную штору. Поднялась к себе, сбросила одежду, надела ночную рубашку и легла в постель.

Ей приснился Бек: он только что побрился и от него пахло тем же одеколоном, которым он душился, когда ухаживал за ней. Она успела позабыть, давным-давно не вспоминала этот запах, но теперь, во сне, вновь ощутила его — острый, жгучий, пряный. Пижонский, вызывающий запах, который кружил ей голову с того дня, когда Бек подъехал за ней к крыльцу дяди Сиуарда и она стремглав выбежала ему навстречу, так широко распахнув дверь, что та ударилась о стену, а Бек рассмеялся и сказал: «Собирайся в дорогу. Пора». А она стояла на пороге и улыбалась ему.

Говорят, запах не может присниться, тем более его нельзя вдруг вспомнить; вот почему она проснулась с мыслью, что Бек был здесь, сидел на краю кровати и смотрел, как она спала. Но в доме никого не было. Никто не приходил к ней.

Потанцуем? Да нет, вряд ли, мысленно ответила она, я тут хозяйка, и стоит мне на минутку отвлечься, как сразу же все полетит кувырком. Тот, кто пригласил ее, отошел. Эзра перевернул страницу журнала.

— Эзра, — позвала она.

Он замер. У него с детства была такая привычка — застывать на месте, когда к нему обращались. По-своему трогательно, конечно, но вместе с тем вызывает неловкость. Что бы она ни говорила ему теперь («сквозняк», «почтальон снова опаздывает»), он всегда огорченно замирал на месте. А разве можно расстраивать его? Перл натянула на себя одеяло.

— Пить, — сказала она.

Он налил в стакан воды из стоящего на комоде кувшина. Кусочки льда не звякнули о стекло, наверное, лед растаял. Хотя совсем недавно Эзра, кажется, принес довольно большую порцию льда. Эзра приподнял ее голову, поддержал своим плечом, поднес к губам матери стакан. Так и есть, теплая. Пусть… Она покорно, с благодарностью сделала несколько глотков, не открывая глаз. Плечо Эзры было таким надежным и удобным. Он осторожно опустил ее голову на подушку.

— Доктор Винсент придет в десять, — сообщил он.

— А сейчас сколько?

— Половина девятого.

— Утра?

— Да.

— Значит, ты пробыл здесь всю ночь?

— Я поспал немного.

— Поспи еще. Я не стану тебя беспокоить.

— Успеется, сперва с доктором поговорю.

Перл надо было любой ценой обмануть врача. Она не хотела ложиться в больницу. У нее воспаление легких, наверняка, судя по симптомам. В прошлые разы было так же — боль в спине все обострялась. Если доктор Винсент обнаружит это, он незамедлительно отправит ее в больницу «Юнион-Мемориал», а там ее поместят в затянутую полиэтиленом кислородную палатку.

— Может, отменишь врача, — попросила она Эзру. — Мне гораздо легче.

— Пусть он решает, ему видней.

— Но мне лучше знать, Эзра.

— Не будем спорить, — возразил он.

Удивительное создание этот Эзра. То позволяет людям садиться себе на голову, а то в самый неожиданный момент проявляет железное упорство. Она вздохнула и провела рукой по одеялу. Похоже, Эзра расплескал воду.

Она вспоминала Эзру ребенком, когда он ходил в начальную школу.

— Мама, — сказал он однажды, — если бы вдруг на деревьях выросли деньги, на один-единственный день, ты бы разрешила мне не пойти в школу и нарвать их?

— Нет, — ответила она.

— Почему?

— Школа важнее.

— А другим ребятам мамы наверняка бы разрешили. Спорим?

— Значит, они не заботятся о том, чтобы их дети выросли настоящими людьми.

— Но на один-единственный день.

— Собирай свои деньги после уроков или до. Встань пораньше. Поставь будильник на час раньше.

— На час раньше? — сказал он. — На один только час, а ведь такое случается раз в жизни.

— Эзра, прекрати! Что ты пристал ко мне? Что за упрямство?

И только теперь, лежа под потным одеялом, она пожалела, что не сказала тогда: да, можешь оставаться дома. Если в один прекрасный день деньги будут расти на деревьях, пусть бы он собирал их в свое удовольствие сколько душе угодно! Вот что ей следовало сказать. Разницы-то никакой.

Да, она всегда была злой и вспыльчивой матерью. Нервы постоянно на пределе от забот, от одиночества. После ухода Бека приходилось без конца думать о том, как уплатить за аренду, как распределить бюджет, чтобы купить ее распрекрасным детям, на которых обувь просто горела, новые башмаки. Это она вызвала врача около двух ночи, когда у Дженни начался приступ аппендицита; это она спустилась вниз с бейсбольной битой в руке в ту ночь, когда раздался подозрительный шум; это она закладывала уголь в топку котла; она задала жару соседскому хулигану, когда тот избил Эзру; она заливала водой крышу во время пожара в доме миссис Симмонс. А когда Коди вернулся с дня рождения какой-то девочки пьяным, кто его отхаживал? Перл Тулл, которая капли спиртного в рот не брала, разве что бокал легкого вина на рождество. Она ловко усадила Коди на кухонный стул и, не обращая внимания на его стоны и бормотание, наклонилась к сыну через стол и не знала, какие придумать слова, чтобы успокоить его. Потом Коди окончил среднюю школу. Эзра перешел в десятый класс, а Дженни превратилась в высокую юную девицу. Бек не узнал бы их. Да и они, пожалуй, не узнали бы его. Дети никогда не спрашивали об отце. Возможно, потому, что он не представлял для них большого интереса. Человек-невидимка, отсутствующее лицо. Перл ощутила прилив злобного удовлетворения. Похоже, она справилась и с этим. Все прошло гладко — ни одна живая душа не догадалась ни о чем. Это была величайшая победа в ее жизни. Мое единственное настоящее достижение, подумала она (жаль, не перед кем похвастать). Незаметно для себя она перестала посещать баптистскую молельню, ссылаться в разговорах на Бека, хотя в рождественских открытках продолжала сообщать родственникам в Роли, что у Бека все в порядке, он шлет им приветы.

Как-то вечером сна выбросила его письма. Это решение не было обдумано заранее. Просто, разбирая ящики комода, она задалась вопросом: зачем понадобилось ей хранить письма Бека? В спальне рядом с ней стояла мусорная корзина, вот она и бросила туда «…Похоже, меня ждет повышение… Местечко, подходящее для железнодорожной станции… И он сказал мне, что я делаю огромные успехи…». За последний год от него пришло всего три или четыре письма. Когда перестала она дрожащими руками вскрывать эти конверты и жадно проглатывать его слова? Поняла наконец, что человек, которого она продолжала оплакивать бессонными ночами, не имел ничего общего с тем, кто слал ей эти нудные строчки? «…В июне Эд Болл уходит на пенсию, — с тоской прочла она, — и я займу его территорию, которая известна самыми высокими доходами на душу насиления в Делавэре…» Ее очень обрадовало, что в слове «население» он сделал ошибку.

Дети росли, у каждого из них началась своя жизнь. Сыновья стали помогать ей, подбрасывать деньги; Перл спокойно относилась к этому (она как должное брала деньги — когда-то у дяди Сиуарда, потом у Бека, теперь у сыновей. Женщины ее круга считали естественным, чтобы на жизнь зарабатывали мужчины). И когда Коди стал быстро продвигаться по службе, он купил дом, который они арендовали все эти годы, и однажды утром на рождество в виде подарка вручил ей права на владение. Самое время было распрощаться с бакалейной лавкой, но она все тянула и тянула, пока не стало сдавать зрение. Куда еще ей было девать свое время? «Пустое гнездо», — говорили о ее доме. Теперь было принято называть это именно так. Странно, но лишь в преклонном возрасте, оглянувшись на прожитые годы, она поняла, сколь кратким был миг, когда ее гнездо не было пустым. Поразительнее всего, что пустым оно оставалось гораздо дольше, чем полным. А сколько сил вложила она в этих детей, кто бы мог подумать, что они так быстро разлетятся из дома.

Представляя себе детей в разные периоды их жизни — сперва они цеплялись за нее, позднее отдалялись и отходили, — Перл вспомнила, как они боялись темноты и она оставляла в коридоре зажженную лампу. Потом стала включать свет только в ванной, затем в конце коридора — и так в каждом доме, где они жили; когда дети подросли, лампочка горела лишь у лестницы на первом этаже, если кто-нибудь уходил из дома на целый вечер. Поэтому взросление детей связывалось в сознании Перл с постепенным ослаблением света, проникавшего в ее спальню, как будто дети, отдаляясь от нее, уносили его частицу. Надо было заранее подготовиться к этому, порой думала она. Завести друзей или вступить в какой-нибудь клуб. Но она была человеком иного склада. Вряд ли это утешило бы ее.

Прошлым летом ее однажды разбудил печальный голос какого-то популярного певца, исполнявшего по радио перед краткой проповедью Нормана Винсента Пила церковный гимн «Нас счастье ждет на небесах». «Мы встретимся на этом прекрасном берегу…» Она снова заснула. И во сне услышала от незнакомца, что «прекрасный берег» — это Райтсвилл-Бич в Северной Каролине, где они всей семьей — с Беком и детьми — один раз провели летние каникулы. По приезде они, переодевшись в купальные костюмы, сразу же отправились на пляж. Бек был очень хорош собой, да и сама она чувствовала себя весьма и весьма привлекательной; дети были еще совсем маленькие — миловидные возбужденные мордашки, пухлые тельца. Ее поразила жизнерадостность всей семьи. Она протянула руки навстречу детям и — проснулась. Потом, говоря с Коди по телефону, она рассказала о своем сне. Как, мол, было бы хорошо, если б рай был городком Райтсвилл-Бич. И на том свете, на небесах, открыв глаза, они бы снова встретились на теплом, залитом солнцем песке, молодые, счастливые, как прежде, среди набегающих на берег давних волн. Но ее слова ничуть не растрогали Коди. Только и всего? — спросил он. И это она считает раем? Райтсвилл-Бич. Насколько ему помнится, именно там она целых две недели изводила их вопросом: выключила ли она дома электрическую плиту. Она хочет знать, что думает он по этому поводу? Неужели она полагает, что он останется ребенком на всю жизнь?

— Да что ты, Коди, просто я хотела…

Что-то с ним было неладно. Что-то было неладно со всеми ее детьми. Они так огорчали ее — все трое красивые, обаятельные, но какие-то неродные, противоестественно отчужденные, и она никак не могла понять — почему. Ей казалось, что жизнь каждого из них отмечена каким-то пороком. Коди подвержен вспышкам безрассудного гнева. Дженни — сама неуравновешенность. Эзра так и не развил своих способностей (он стал владельцем ресторана на Сент-Пол-стрит — совсем не то, чего она от него ожидала). Она задумывалась, не винят ли дети в чем-нибудь ее. В тесном семейном кругу (с женами и отпрысками, навсегда чужими друг другу) они вспоминали только о бедности и одиночестве — об игрушках, которые были ей не по карману, о вечеринках, на которые их не приглашали. В особенности Коди; он постоянно твердил о ее вспыльчивости по отношению к детям, и тогда перед ней возникали изумленные детские лица — такие грустные, что она сама с трудом узнавала их. По совести говоря, думала она, пора бы за давностью простить ей все прегрешения. Ведь он уже взрослый и не вправе требовать с нее ответа за то, что было в прошлом.

А Бек? Он еще жив, хотя это уже не имеет значения. Вероятно, состарился. Она не сомневалась, что у него была тяжелая старость. Наверняка он носит парик с какой-нибудь нелепой молодежной прической или вставные зубы, неестественно белые и ровные. А галстуки и костюмы у него, как всегда, вызывающе крикливые. И что только она в нем находила? Перл закусила нижнюю губу. Единственная ее ошибка состояла в том, что она приняла черное за белое. Жаль, это повлекло за собой столь далеко идущие последствия. Судьба могла бы проявить к ней больше милосердия.

Раз или два в год, даже теперь, от него приходили письма. (Однако едва Дженни отпраздновала свое совершеннолетие, как спустя два или три месяца он перестал посылать деньги. Возможно, забыл точную дату ее рождения, решила Перл.) Впрочем, это так похоже на него — никогда ему не хватало смелости сделать последний шаг. Прощаясь, он бесконечно мешкал, топтался в дверях, разглагольствовал и выстуживал комнату. Он написал, что ушел из корпорации «Таннер». Но по воле случая остался там же, куда его перевели в последний раз, — в Ричмонде — и, видно, все еще разъезжал немного. В 1967 году он прислал открытку с Всемирной выставки в Монреале. А в 1972-м еще одну — из Атлантик-Сити, штат Нью-Нью-ДжерсиПохоже, его побуждали к этому чрезвычайные обстоятельства — например, когда человек впервые высадился на Луну (событие, мало взволновавшее Перл, как и всех других серьезных людей). «Наконец-то! — писал он. — На этот раз мы, кажется, победили!» Его энтузиазм, думалось ей, неестественно преувеличен, возможно, вызван неумеренным употреблением алкоголя. Она поморщилась и разорвала открытку.

Позже, когда сдало зрение, ее корреспонденцией стал заниматься Эзра.

— Откуда это? — спрашивала она, протягивая ему конверт. — Я что-то не могу разобрать.

— Из Национальной оружейной ассоциации.

— Выбрось. А это?

— От республиканской партии.

— Выбрось. А это?

— Что-то от руки. Из Ричмонда.

— Выкинь.

Он не спрашивал — почему. Ее дети не проявляли чрезмерного любопытства.

Ей приснилось: дядя запряг Принца и повез ее на конкурс, а она забыла стихотворение и стояла на сцене как немая, и вокруг все шептались. Проснулась не в духе. Ей надо было прочесть стихи «Про парня Фрица». Она прекрасно имитировала диалекты, да и стихотворение знает назубок до сих пор. Память ее нисколько не ухудшилась. Перл с раздражением поправила подушку. До чего неудобно… Замялись края, подумала она. И снова погрузилась в сон. На этот раз ей привиделось, будто в доме пожар. От жара кожа ее пересохла, шипение горящих волос отзывалось в ушах. Дженни бросилась наверх спасать свои побрякушки, звук ее шагов мгновенно угас, будто она рухнула в пропасть.

— Стой! — крикнула Перл и открыла глаза. Кто-то сидел рядом в скрипучем кожаном кресле.

— Дженни? — спросила она.

— Это я, мама, Эзра.

Бедный Эзра. Наверно, совсем измучился. Разве не дочь обязана была ухаживать за ней? Перл знала, его пора отпустить, но никак не могла заставить себя сделать это.

— Наверно, ты хочешь вернуться в свой ресторан… — сказала она сыну.

— Нет-нет.

— Ты постоянно сидишь там, как наседка, — усмехнулась она. Потом принюхалась и добавила: — Эзра, ты чувствуешь запах дыма?

— Что ты, откуда здесь дым? — спросил он (мягко, как всегда).

— Мне приснилось, что дом сгорел.

— Ничего подобного.

— Ты уверен?

Она помолчала, останавливая себя. Мускулы ее напружинились, по телу разлилась боль.

— Эзра!.. — не выдержала она.

— Да, мама?

— Может, на всякий случай проверишь?

— Что проверить?

— Дом, конечно. Проверь, не горит ли где? — Она понимала, ему не хочется, и попросила: — Ну ради меня.

— Ладно.

Она услыхала, как Эзра поднялся с кресла и направился к двери. Похоже, он был в носках; она догадалась об этом по шелестящему звуку шагов. Он так долго не возвращался, что она не на шутку встревожилась. Напряженно вслушивалась в воображаемый рев пламени, но различала только гудки проезжавших мимо машин, мурлыканье радиоприемника, вмонтированного в часы, треньканье велосипедного звонка под окном. Но вот Эзра вернулся, на лестнице раздались его тяжелые неторопливые шаги. Он не спешил, ничего страшного не произошло.

— Все в порядке. — Эзра снова уселся в кресло.

— Спасибо, сынок, — покорно поблагодарила она.

— Не за что.

Она услышала, как он взял журнал.

— Эзра, — окликнула она, — знаешь, о чем я подумала? Ты проверил подвал?

— Разумеется.

— Спустился в самый низ?

— Да, мама.

— Меня беспокоит, как работает котел.

— Прекрасно, — сказал он.

Значит, все в порядке. Ему можно верить. Мысленно пройдя из конца в конец по всему дому, Перл успокаивала себя, с гордостью отмечая, в каком порядке она его содержит. Заслонка в печи задвинута — от холода. Водосливы прочищены, краны плотно закручены. Однажды, услышав шипение воды, она, почти слепая, сама туго затянула гайку. Участок перед домом подметен, крыша не протекает, холодильник мирно урчит на кухне. Все содержится как положено по инструкциям.

— Эзра, — позвала она.

— Да, мама.

— Помнишь мою записную книжку, ту, в письменном столе?

— Записную книжку?

— Слушай внимательно, Эзра. У меня только одна записная книжка. Не маленький красный блокнот для телефонов, а черная записная книжка в моем столе, в ящике для письменных принадлежностей.

— Понял.

— Я хочу, чтобы всех, чьи адреса там записаны, пригласили на мои похороны.

Воцарилось тягостное молчание, будто она произнесла нечто неприличное.

— Похороны? — переспросил Эзра. — Ты же не умираешь, мама.

— Конечно, нет, но когда это случится…

— Давай не будем…

Она замолчала, набираясь терпения. Он что, думает, она будет жить вечно? Это было бы так утомительно. Но Эзра верен себе.

— Я хочу, — повторила она, — чтобы пригласили всех… Ты слушаешь меня? Всех, кто записан в моей книжке.

Эзра молчал.

— Она лежит в ящике с письменными принадлежностями.

— В ящике с письменными принадлежностями, — повторил Эзра.

Наконец-то до него дошло. Он молча перевернул журнальную страницу, но Перл знала: он все понял.

Записная книжка совсем истрепалась, подумала она, пахнет мышами, бумага крошится под пальцами. Она пользовалась ею задолго до того, как стало плохо с глазами. Там была записана Эммалин, а ее нет в живых вот уже более двадцати лет. Миссис Симмонс тоже скончалась — в Сент-Питерсберге, штат Флорида, умерла и вдова дяди Сиуарда, а может, и его дочери тоже. Подумать только! Все, кто записаны в этой книжке, уже в могиле. Все, кроме Бека.

Она вспомнила, что его адреса занимали целую страницу — она вычеркивала их, город за городом, но продолжала вписывать все новые и новые, вплоть до последнего, считая, что в чрезвычайных обстоятельствах ей может потребоваться его помощь. Какие чрезвычайные обстоятельства она имела в виду? Трудно представить себе, что присутствие Бека могло бы хоть что-то облегчить. Вот бы увидеть его лицо, когда он получит извещение о ее похоронах. «Приглашение, — скажет он и изумленно воскликнет: — Надо же! В конце концов она первая оставила меня. Вот приглашение на ее похороны». Она отчетливо услышала его голос и засмеялась.

Пришел доктор и, чтобы согреться, постучал несколько раз ногой об ногу.

— Разве идет снег? — спросила она.

— Снег? Ничего подобного.

— Почему же вы так стучите ногами?

— Просто замерз. — Он присел на край ее кровати. — Ну и холодище, ноги прямо закоченели. Мои колени — как барометр; сегодня ночью ударит мороз.

Она отмахнулась от его болтовни.

— Послушайте, — сказала она, — вас вызвали по недоразумению.

— Неужели?

— Я действительно чувствую себя хорошо. Может, и приболела немного, но сейчас мне гораздо легче.

— Ясно, — кивнул он и заледеневшими сморщенными пальцами нащупал пульс на ее запястье. (Он был почти ровесником Перл и собирался оставить практику.) Несколько минут он считал ее пульс, потом спросил: — И давно это началось?

— Не понимаю, о чем вы?

— Где телефон? — обратился он к Эзре.

— Подождите, доктор Винсент! — крикнула Перл. — Подождите!

Он отпустил ее запястье, положил ладонь ей на руку, и она почувствовала, что он склонился над ней, — пахнуло трубочным табаком.

— Что случилось? — спросил он.

— Ни в какую больницу я не поеду.

— Еще как поедете.

Он говорил отчетливо, по-видимому, чуть громче, чем следовало, и смотрел в потолок.

— Я все обдумала, — сказала она. — Я не выношу скрипучих больничных коек, больничных запахов. Это убьет меня.

— Голубушка…

— К тому же, как вы знаете, мне запрещен пенициллин.

— Пенициллин? Но…

— Я принимала его в сорок третьем.

— Не утомляйте себя, — сказал доктор. — Я помню.

…А может, это случилось в сорок четвертом. В то время они с Беком еще были вместе. Из деловой поездки он привез детям игрушечный набор — лук, стрелы и мишень. На что он только тратил деньги! Они никогда не были состоятельными людьми, даже в лучшие времена. Он взял с собой этот набор в одну из воскресных прогулок за город, укрепил полотняную мишень на стволе дерева. Бек был не из тех, кто бессонными ночами перебирает в уме, что может случиться; о последствиях он никогда не задумывался. Она не знала, как все произошло (собирала букет сухих трав, спорт был уже не для нее), но каким-то образом в нее попала стрела. Тетиву натянул Коди, но это было не самое главное. При первой же размолвке она обвинила во всем не Коди, а Бека, который-де из чистого легкомыслия, если не намеренно, выстрелил из лука ей в самое сердце. Может, попал и не в самое сердце, а чуть повыше — где-то между грудью и плечом. Странное ощущение — как внезапная пощечина. Не боль, скорее нервное потрясение. А потом на ее любимой блузке проступило алое пятно.

— Ой! — вскрикнула она и как была с букетом в руках, так и опустилась на землю. Потом ее пронзила боль. Бек с побледневшим от испуга лицом вытащил стрелу. Дженни расплакалась. Они тут же вернулись домой, забыли даже снять с дерева мишень. Дома кровотечение прекратилось — как будто ничего страшного. Перл смазала рану йодом и сама перевязала ее. Однако спустя два дня заметила неладное. Рана воспалилась, поднялась температура. Бек снова уехал, и Перл пришлось идти к врачу одной. Задыхаясь, она торопливо напялила шляпку: успеть бы вернуться домой до прихода детей из школы. В те годы доктор Винсент только начинал практиковать после службы в армии. Она помнила, что у него была тогда густая шевелюра и он еще не носил очки. Он сделал ей укол пенициллина — чудодейственного лекарства, о котором, по его словам, впервые узнал за океаном. По дороге домой она чувствовала себя превосходно, как обычно бывает с пациентами, когда врач берет на себя ответственность за исход болезни. Однако в тот же вечер она слегла. Выступила сыпь, ее стало знобить, перед глазами змеился неясный, подернутый дымкой пейзаж. Коди вызвал «скорую». Когда кризис миновал, все в больнице обращались с ней так сурово, словно случилось это по ее вине.

— Вы чуть не отправились на тот свет, — выговаривала сестра. Но это была глупость. Ни о какой смерти не могло быть и речи — ведь у нее дети. А раз у человека есть дети, он обязан жить. Она закрыла глаза, стараясь не слушать сестру. И вдруг в палате появились два врача, придвинули стулья к ее кровати и стали торжественно разъяснять, что такое для нее пенициллин. Никогда, ни под каким видом она не должна больше принимать это лекарство. И в записной книжке при ней всегда должны быть специальные указания на сей счет. Перл не очень-то вникала в их слова (она обдумывала, как бы уговорить врачей поскорее выписать ее из больницы домой, к детям), но «Это не должно повториться. Второй подобный случай может оказаться для вас смертельным» врезалось ей в память. Поразило ее., Как в сказке, подумала она, волшебный напиток, который может спасти единственный раз в жизни. И вот она прибегла к нему по столь пустячному поводу — какая-то ничтожная ранка от стрелы. Чудес больше не будет! Впоследствии пенициллин стал широко распространенным лекарством, и ее внукам кололи его когда надо и не надо. А она без конца повторяла, как и что с ней случилось, и сокрушенно твердила: «Вы счастливые, а мне, бедняге, теперь приходится остерегаться любой инфекции — вот так. Не дай бог слечь от ангины или воспаления легких».

Воспаление легких.

В ее ушах стоял гул, и собственный голос словно тонул в потоках воды. Прежде чем заговорить, надо было выждать, пока этот гул немного утихнет.

— Доктор Винсент, — позвала она.

— Я здесь.

Кажется, он все еще держал ее руку. Но пальцы его были уже не такие ледяные. Согрелись, ведь ее рука была горячая, как печка. Она собралась с силами.

— Скажите Эзре, что я остаюсь дома.

— Но… — попытался возразить он.

— Я знаю, что делаю.

Доктор промолчал.

— Скажите ему, — настойчиво продолжала она, — что у меня ничего страшного. Понимаете? Никаких больниц. Я не выдержу этого. Не выношу, когда через громкоговорители вызывают каких-то незнакомых врачей. Скажите Эзре, что у меня просто легкая простуда. Скажите ему.

— Ну что ж… — Доктор Винсент откашлялся, убрал ладонь с ее руки. — Это ваше последнее слово?

— Да.

Он как будто что-то обдумывал. Потом обратился к Эзре:

— Вы слышали, что она говорит?

— Да, — ответил Эзра. Видимо, он стоял гораздо ближе, чем ей казалось.

— И все-таки я бы рекомендовал вам вызвать брата и сестру.

Слова эти пробудили у Перл проблеск интереса.

— Но если это так серьезно… — заговорил Эзра.

— Посмотрим, как пойдут дела. — С этими словами доктор положил ладонь ей на лоб.

Потом он вроде бы ушел. Шум снова заложил ей уши, и она не расслышала его шагов.

Она все думала о Коди и Дженни. Как славно было бы, если б ее дети собрались все вместе. И вдруг в глубине ее груди разлился леденящий холод. Неужели, мелькнуло в голове, доктор Винсент может это допустить! Да, он в самом деле не исключает такую возможность. Выходит, это конец… Не может быть…

В последние годы она не раз думала о смерти, но вот что не приходило ей на ум: расставшись с жизнью, человек так и не узнает, что же будет после него. Вопросы, которые он задавал сам себе, так навсегда и останутся без ответа. Устроит ли свою жизнь вот этот ее сын? Научится ли другой быть счастливым? Узнает ли она, что хотел сказать тот или иной человек? Оказывается, все эти годы она ждала, что случайно встретит Бека. Странно, она не признавалась в этом даже самой себе. Она надеялась также, что в один прекрасный день наступит озарение — и ей неожиданно откроется какая-то тайна; придет время, и она проснется более мудрой, умиротворенной, терпимой. Но этого не произошло. И теперь уже не произойдет никогда. Она надеялась, что в последний час, на смертном одре… На смертном одре! Ну что ж, будут самые обычные, а не пышные похороны с музыкой, как она себе это представляла. Она думала, что в смертный час, когда дети соберутся вокруг нее, она скажет им напоследок что-то очень важное. Но ничего важного не было. И сказать нечего. Ей стало как-то неловко, она почувствовала неуверенность в себе. Нервно вытянула ноги и попыталась найти на подушке прохладное место.

— Дети, — сказала она. Это было накануне отъезда Коди в колледж, в тот день, когда она сожгла письма Бека. — Дети, я должна рассказать вам…

Коди в это время рассуждал о работе. Ему необходимо было найти заработок, чтобы платить за обучение.

— Я мог бы работать в студенческом кафетерии, — сказал он, — или где-нибудь в городе. Пока не знаю точно, где именно…

Услышав голос матери, он оглянулся.

— Я хочу поговорить с вами о вашем отце, — сказала Перл.

— Я бы выбрала кафетерий, — посоветовала Дженни.

— Я без конца твердила вам, дорогие мои, — сказала Перл, — что ваш отец постоянно находится в служебных разъездах…

— Но в городе будут больше платить, — возразил Коди, — в моем положении каждый цент на счету.

— Зато в кафетерии ты будешь среди однокурсников, — сказал Эзра.

— Точно, я думал об этом.

— Ох это совместное обучение! — воскликнула Дженни. — Болельщики, девчонки в белых гольфах.

— Барышни в свитерах, — добавил Коди.

— Я хочу объяснить вам кое-что насчет вашего отца, — повторила Перл.

— Выбирай кафетерий, — сказал Эзра.

— Дети…

— Конечно, кафетерий, — решили они.

И с удивлением посмотрели на нее немигающими, бесстрастными серыми глазами, как две капли воды похожими на ее собственные.

Ей приснился день ее девятнадцатилетия, и этот коварный Джо Дюпри принес ей коробку шоколада и ленту для волос, из кожи медного оттенка. «Ох, Джо, ну и хитрец же ты! Возьми конфетку», — сказала она. Во сне ее поразила мысль, что Джо Дюпри нет в живых уже шестьдесят один год. Он погиб в Аргоннском лесу в схватке с немцами. Она вспомнила, как пришла выразить соболезнование его матери, но та никого не принимала. «Наверно, все это ошибка», — сказала Перл Джону Дюпри и скрепила волосы лентой из кожи медного оттенка.

— Надо немедленно вызвать «скорую», — сказала Дженни. — Что происходит с доктором Винсентом? Он, случайно, не выжил из ума?

— Для своего возраста он в полном порядке, — ответил Эзра.

Как всегда, он, видимо, не понял самого главного. Даже Перл это было ясно. Дженни то ли вздохнула, то ли резко повернулась, отчего зашуршала ее юбка.

— Хорошо, что вы меня вызвали. Я приезжаю и застаю здесь полнейший развал.

— Ничего у нас тут не разваливается.

— Так почему же она лежит в таком состоянии? Ей, наверное, трудно дышать. Где та большая зеленая подушка, которую для нее сделала Бекки?

Перл меж тем снова окунулась в прошлое, в это мгновение она ждала «скорую помощь», чтобы врачи обработали ее пораненное стрелой плечо. А потом готовилась к рискованному спуску по лестнице на носилках. Упоминание о Бекки вернуло ее к действительности. Бекки была ее внучкой, старшей дочерью Дженни.

— Дженни, — выдохнула она.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Дженни.

— Коди тоже здесь?

Кажется, Коди не было. Дженни наклонилась поцеловать ее. Перл погладила дочь по голове и поняла, что та скверно подстрижена: пряди волос — даже на ощупь — были неровными, но на этот раз она не упрекнула Дженни (у Дженни были красивые густые волосы, однако она пренебрегала ими, будто внешность не имела для нее никакого значения).

— Хорошо, что ты приехала, — сказала Перл.

— А как же иначе? Я же волнуюсь, ведь ты наша единственная мама.

Круг замкнулся, подумала Перл.

— Вам бы надо было иметь запасную мать, — сказала она.

— Ты это о чем?

Она не стала повторять. Отвернулась к стене с внезапным раздражением. Почему они не позаботились о запасной матери? Все эти годы, пока она была их единственной матерью, единственной опорой, одиноким высоким деревом на пастбище, ожидающим удара молнии… Ну что ж… Мысли ее путались.

— Ты привезла детей?

— На этот раз нет. Они остались с Джо.

Джо? Ах да, это ее муж.

— А почему нет Коди? — спросила Перл.

— Ты ведь знаешь, как трудно его разыскать, — сказал Эзра.

— Мы считаем, тебе надо лечь в больницу, — заявила Дженни.

— Спасибо, дорогая, по мне что-то не хочется.

— Ты плохо дышишь. Куда девалась подушка, которую тебе сделала Бекки, когда была маленькая? С таким воодушевляющим изречением: «Спи, о верный воин, на каменной резной своей подушке».

Дженни хихикнула, и Перл улыбнулась, представив себе, как дочь привычным жестом прикрывает рукой рот, словно она смущена, поражена и совершенно беспомощна перед нелепостью жизни.

— И все-таки, — сказала Дженни, овладев собой. — Ты согласен со мной, Эзра?

— Насчет чего?

— Насчет больницы.

— Хм-м-м… — пробормотал он.

Наступила тишина. Даже такие мелочи, подумала Перл, могут столько сказать о моих детях — в том числе о Коди. Самый факт его отсутствия говорит за себя. Пожалуй, это главная его особенность. А Дженни всегда такая энергичная и легкомысленная, но… ее можно назвать и скрытной. Копия матери, ничего своего. А Эзра, мягкий, добрый Эзра, наверно, смущенно теребит светлые, падающие на лоб волосы и — весь в сомнениях — думает и передумывает…

— Как бы тебе сказать? — пробормотал он. — Не знаю. Может, подождем немного…

— Что значит «немного»? Сколько можно тянуть?

— Может, до вечера, а может, до завтра…

— «До завтра»! А если у нее воспаление легких?

— А может, это простуда.

— Да, но…

— Зачем класть ее в больницу, если она об этом и слышать не хочет?

— Нет, но…

Перл слушала их и улыбалась. Она знала наперед, чем все кончится. Они будут часами спорить, вторя друг другу, задавая одни и те же вопросы, уклоняясь от главного, споря во имя спора, и разойдутся, так и не придя ни к какому решению.

— Вы никогда не умели справляться с трудностями, — добродушно сказала она.

— Да что ты, мама?

— Вы всегда уходили от них.

— Уходили?

Она снова улыбнулась и закрыла глаза.

До чего же приятно было наконец плыть по течению. Почему она медлила так долго? Уличный шум — рожки, звонки, обрывки музыки — смешивался со звуками голосов в ее комнате. Она по-прежнему блуждала во времени, но это уже не имело значения, все воспоминания были только приятными. Ощущение ветра летней ночью, когда он проникает в дом, колышет занавеси, приносит аромат смолы и роз. Блаженная тяжесть спящего ребенка на плече. А как уютно гулять под дождем, когда капли стучат и стекают по зонту. Она вспомнила сельский аукцион, на котором была сорок лет назад. Там продавалась старинная латунная кровать с полным комплектом постельного белья — простыни, одеяла, подушка в льняной, расшитой незабудками наволочке. Двое мужчин вывезли кровать на помост, и оборка покрывала колыхалась, словно нижняя девичья юбка. Закрыв глаза, Перл Тулл представила себе, как взбирается на кровать, кладет голову на подушку и течение уносит ее к берегу, где трое маленьких детей, смеясь, бегут ей навстречу по залитому солнцем песку.

 

2. Учить кошку зевать

Пока отец укреплял мишень на стволе дерева, Коди примерялся к луку: натянул тетиву, прижался к ней щекой и стал целиться. Отец забивал гвозди ботинком — он не догадался захватить с собой молоток. Какой у него дурацкий вид, подумал Коди. У отца не было одежды для воскресных прогулок, как у других отцов, и он отправился за город в помятом коричневом в рубчик коммивояжерском костюме, белой крахмальной рубашке и ярко-синем галстуке с рассыпанными по нему разноцветными квадратиками и кружками. О том, что день воскресный, можно было догадаться, лишь когда, вбив последний гвоздь, отец обернулся — узел не был затянут, и галстук съехал на сторону, как у пьяного. Надо лбом у отца торчал хохолок. Волосы у него были такие же черные, как у Коди, но вьющиеся.

— Ну, теперь порядок! — сказал он и тяжело зашагал обратно, все еще держа в руке ботинок и припадая на одну ногу. Он то ли улыбался Коди, то ли щурился от солнечного света. Весна еще толком не наступила, но в воздухе уже ощущалось живительное тепло, и бледное солнце расплескивало его на плечи Коди. Он достал из картонного футляра стрелу и наложил ее на тетиву.

— Не торопись, сынок, — посоветовал отец, — все надо делать как следует.

Опять лекция… Сейчас начнет воспитывать… Коди со вздохом опустил лук. Отец нагнулся и стал надевать ботинок, не расшнуровывая его (мать ненавидела эту привычку). Сквозь черный вискозный носок просвечивала пятка. Коди отвернулся. Ему исполнилось четырнадцать, и он уже перерос эти семейные прогулки, а тем более такие развлечения, как лук и стрелы; другое дело, если бы ему их просто подарили, тогда можно было бы устроить состязание с друзьями или пострелять в оконные стекла и в уличные фонари. Ну и выдумки у папаши! Одна глупее другой. Мать, совершенно равнодушная к спорту, собирала у изгороди засохшие цветы. Маленькая сестренка застегивала кофту посиневшими руками в цыпках. Одиннадцатилетний брат Эзра жевал соломинку и тихонько напевал, явно скучая по своей бамбуковой дудке с шестью дырочками для пальцев — он все время наигрывал на ней разные песенки.

Эзра тайком прихватил сюда дудочку, но отец велел оставить ее в машине.

Двое закадычных приятелей Коди в это самое время смотрели кинофильм «Воздушный флот» с Джоном Гарфилдом и Фэй Эмерсон. Коди дорого бы дал, чтоб очутиться сейчас вместе с ними.

— А левую руку держи вот так, — объяснял отец. — Не напрягая запястье. Понял? И не горбись. В инструкции говорится, что именно стрельба из лука помогала развивать правильную осанку. Раньше люди ходили сутулые — все, кроме лучников. Ты наверняка об этом не знал, так ведь?

Нет, Коди об этом не знал. Он стоял как глиняное изваяние, а отец подталкивал его с разных сторон, словно придавая ему нужную форму.

— В старые времена… — начал было рассказывать он.

И тут Коди спустил тетиву. Зумм… Задев самый край мишени, стрела отскочила и упала на корни дерева.

— Это еще что за фокусы? — спросил отец. — Разве я дал команду стрелять? А?

— Она сорвалась, — ответил Коди.

— Что значит «сорвалась»?

— Все равно бы проскочила мимо. Слишком твердый ствол…

— Это еще неизвестно, — возразил отец. — Торопишься, как всегда. И когда только ты научишься держать себя в руках?!

Продолжая ворчать, отец (сам не умевший держать себя в руках, о чем мать не раз говорила ему) бросился к мишени, сбивая на ходу головки сухих цветов. Семена и сухие стручки кружились в воздухе.

— Что за олух! Все пропускает мимо ушей! И зачем только я стараюсь? — бормотал отец.

Заслонясь рукой от солнца, мать спросила:

— Попал?

— Нет, конечно. Как можно попасть в цель, если он даже не дослушал меня до конца.

— В цель, как известно, попадают без предварительных объяснений, — буркнул Коди.

— Что ты сказал?

— Теперь пусть Эзра попробует, — предложила мать.

Отец поднял стрелу и воткнул ее в самое яблочко, в центр мишени.

— Ну? Будешь говорить мне, что она не вонзается? — спросил он у Коди. Стрела держалась прочно. — Посмотри: стальной наконечник. К тому же у этого дерева пористая кора. Я специально выбрал его. Ты мог бы запросто всадить стрелу в мишень.

— Ха-ха, — сказал Коди и пнул ногой комок земли.

— Что ты сказал, сын?

— Пусть попробует Эзра, — повторила Перл. — Бек, пусть Эзра попробует.

Эзра был ее любимцем. В семье об этом знали все.

Эзра смутился, перебросил соломинку из одного уголка рта в другой.

Бек подошел к ним.

— Не знаю, не знаю. Иногда меня просто удивляет… — ворчал он.

— Эзра, сынок, попробуй теперь ты попасть в эту мишень, — сказала Перл.

Бек взглянул на Коди не то с сочувствием, не то с отвращением и вынул из картонного футляра новую стрелу.

— Ну что ж, Эзра, давай попробуем. Только не торопись, как Коди.

Не выпуская соломинки изо рта, Эзра подошел к Коди и взял у него лук.

Вот смеху-то будет! Такого размазни днем с огнем не найдешь. Он и стоять-то как следует не умеет. Все у него не по-людски. Эзра выставил локти, точно крылья, пряди растрепанных светлых волос падали ему на глаза.

— Погоди, погоди, — повторял Бек, — ну в чем дело?

Он ходил вокруг Эзры, расправляя его плечи, показывал, как правильно держать лук. Эзра не сопротивлялся. Мысли его были заняты чем-то другим. Его внимание, по всей видимости, привлекало проплывавшее мимо облако.

— Ну ладно, — сдался в конце концов Бек. — Стреляй. Слышишь?

Эзра спустил тетиву. Стрела молнией полетела вперед по прямой, не описав ни малейшей дуги, словно ее направляла какая-то невидимая нить, — может, это была чистая случайность, но стрела Эзры расщепила стрелу, которую Бек воткнул раньше, и, трепеща, вонзилась в самый центр мишени. Воцарилось напряженное молчание. Его нарушило восклицание Бека:

— Нет, вы только посмотрите!

— Ай да Эзра, — сказала Перл.

— Эзра, — закричала Дженни, — погляди, что ты сделал с этой стрелой!

Эзра вынул соломинку изо рта.

— Я нечаянно, — сказал он. (Он вечно все ломал.)

— Нечаянно? — переспросил Бек срывающимся голосом. Помолчал и, овладев собой, продолжил: — Так-то, сынок. Это лишний раз подтверждает, как важно следовать инструкции. Ты только взгляни, Коди! Видишь? В самое яблочко! Если б ты слушал меня так же внимательно, а не спешил как угорелый…

С этими словами он направился к мишени, продираясь сквозь заросли. Дженни со всех ног бросилась за отцом, чтобы поспеть первой. Поэтому Коди не мог сразу стрелять, хотя у него и чесались руки. Он должен, во что бы то ни стало должен расщепить вторую стрелу, как Эзра расщепил первую. Что, собственно, мешает ему сделать это? Он сам дрожал, как натянутая тетива. Коди наклонился, вынул из картонного футляра новую стрелу. Натянул тетиву, прицелился — сначала в сухой куст, затем в пропыленный синий галстук отца и наконец в Эзру. Тот, как всегда задумчиво, брел куда-то. Коди прицелился в светловолосую растрепанную голову брата.

— Зумм… Бум-бум! Попался!

Эзра медленно повернулся и увидел Коди.

— Не надо! — закричал он.

— Ага!

Эзра бросился ему навстречу, по-дурацки размахивая руками.

— Перестань, перестань, перестань! — кричал он. — Перестань!

Неужели он и в самом деле решил, что Коди выстрелит в него? Коди не сводил глаз с брата. Раскинув руки, Эзра прыгнул ему навстречу. Он, как любовник, сжал Коди в своих медвежьих объятиях и повалил на спину. У Коди перехватило дух. Он лежал, задыхаясь под тяжестью теплого костлявого тела Эзры.

А куда же девалась стрела?

В конце концов Коди удалось сбросить Эзру и сесть. Оглядевшись, он заметил, что мать, опираясь на руку отца, идет к ним навстречу; на плече ее блузки алело кровавое пятно.

— Перл, боже мой, Перл! — повторял отец.

Коди повернулся и посмотрел на Эзру, бледного и растерянного.

— Вот видишь? Видишь, что ты наделал?

— Я?!

— Ну а теперь давай в меня, — сказал Коди.

Он поднялся на ноги и пошел прочь.

В один из будних дней, когда отец был в отъезде, мать отправилась в магазин купить кое-что к ужину, а Эзра и Дженни делали уроки, Коди прострелил из пневматического ружья кухонное окно. Потом он выскользнул во двор, просунул в образовавшуюся дырку длинную леску с привязанным к ней ржавым ключом и, возвратясь на кухню, подтянул леску, так что ключ уперся снаружи в оконное стекло. Леску он прижал к подоконнику цветочным горшком.

Когда мать вернулась из магазина, Коди сидел за кухонным столом и раскрашивал карту Азии.

Покончив с уроками, Дженни и Эзра вышли во двор. Всю неделю Эзра учил Дженни отбивать мяч (в школе она играла хуже всех). Едва они вышли за дверь, Коди подкрался к окну. В сумерках он увидел: брат и сестра заняли свои места во дворе, отгороженном от соседей кустарником. Они стояли до смешного близко друг к другу; Дженни — возле самого дома — робко подняла над головой биту, будто готовясь прихлопнуть какого-то крохотного зверька. Эзра мягко подал ей мяч. Он и сам-то был не из лучших игроков. Дженни резко, со свистом размахнулась битой — мяч пролетел мимо, и она подобрала его среди мусора возле черного хода. Потом она ударила по мячу, да так неловко, что Коди с удивлением подумал: зачем Эзра с ней столько возится? Эзра поймал мяч и снова послал его Дженни. Когда мяч летел к дому навстречу бите, Коди схватил конец лески, прижатый цветочным горшком, и резко рванул на себя. Оконное стекло разлетелось, осколки со звоном посыпались в комнату. Дженни повернулась и застыла на месте. Эзра от изумления раскрыл рот.

— Что случилось? — крикнула Перл из столовой.

— Ничего особенного, — сказал Коди. — Эзра опять разбил стекло.

Как-то в конце недели отец не приехал домой. Не приехал он и на следующий уикенд. И на все последующие. Короче говоря, однажды утром Коди проснулся с мыслью, отчего отца так давно не было дома. Нельзя сказать, что Коди сразу заметил это. Мать ничего не говорила. Коди, как шпион, украдкой изучал ее покрытое морщинками лицо, отсутствующий взгляд, наблюдал, как она нервно потирает руки. Его раздражало, что он напрочь забыл, когда же отец появлялся дома в последний раз. Пытаясь разгадать причину исчезновения Бека, он вспоминал только ничего не значащие случаи, расплывающиеся от бесконечных повторений одного и того же: трапезы, прерываемые ссорами или тем, что Эзра разливал молоко; поездки за город, когда отец сбивался с дороги, а мать сердито и нетерпеливо выговаривала ему за это. Он припомнил, как однажды у них прорвало отопительную батарею и отец беспомощно набросил на нее свой пиджак. «О боже!» — только и сказала мать. Но все это было давным-давно. Коди обшарил все уголки и закоулки дома в поисках следов отцовских причуд — вывертов, как их называла мать. В доме оставались бадминтонные ракетки, сачок для ловли бабочек, лук со стрелами, фотоаппарат с испорченной вспышкой и коробка для обуви, наполненная иностранными марками в прозрачных конвертах. Однако эти вещи не говорили ни о чем. Тревогу вселяла отцовская половина комода: пустой ящик для носков, пустой ящик для нижнего белья, в ящике для рубашек — одна ненадеванная, подаренная детьми на день рождения, когда ему исполнилось сорок четыре года, и целый набор пижам, но ведь он всегда спал только в нижнем белье. В шкафу болталась вешалка со старыми выцветшими галстуками, изношенными и грязными, и стояла пара истрепанных ботинок с загнутыми вверх носами. Брат и сестра Коди были удивительно беспечны — они порхали как птицы: Эзра играл на своей дудочке, а Дженни распевала считалки. Коди казалось, что их головы до отказа забиты всякими дурацкими песенками и для серьезных вещей места там уже нет. «Тетя Сью форсила вовсю: галоши на туфлях носила Сью», — распевала Дженни. Ее слабый, невыразительный голосок, непослушно разлетающиеся косички почему-то успокаивали его. Может, все не так уж и плохо, если она беспечно скачет по дому со своей растрепанной прыгалкой. Значит, ничего страшного.

Вдруг в один из субботних дней Дженни сказала:

— Я беспокоюсь о нашем папе.

— Почему? — поинтересовался Коди.

— Коди, — произнесла она как взрослая, — ты же видишь, он больше не появляется дома. Наверное, он ушел от нас.

— Не говори глупостей.

Дженни посмотрела на него с таким странным спокойствием, что он смутился и промолчал. А она повернулась и вышла на веранду. Он услышал скрип деревянной качалки, когда она садилась в нее. Но петь Дженни перестала. В доме воцарилась тишина. Единственным звуком был стук материнских каблуков над головой — мать ходила взад и вперед по комнате, разбирала белье.

Даже Эзра не свистел на своей дудке. Интересно, куда же он девался? Коди поднялся в спальню матери. Она складывала простыни.

— Ты что делаешь? — спросил он.

Мать пристально посмотрела ему в глаза. Он уселся на стул и стал наблюдать за ней. На матери был домашний халат — самый его нелюбимый: кремовый, с темно-красными пятнами, похожими на мазки кистью, и с треугольными подплечниками, которые отстегивались перед стиркой. Коди часто хотелось украдкой их выбросить. В этом халате с могучими плечами мать выглядела просто устрашающе. На ногах у нее были босоножки и белые носки. Она ходила от бельевой корзины к кровати и стопками раскладывала белье. Отцовского белья не было.

— Когда вернется папа? — спросил он.

— Наверное, скоро. — Мать смотрела куда-то в сторону.

Коди огляделся и впервые заметил, какой у них бедный и убогий дом. На комоде — ни единого флакона духов, ни единой фарфоровой безделушки. На стенах — ни одной картины. Даже на ночных столиках пусто. Но он знал: во всех ящиках в этой комнате белье и одежда разложены с безупречной аккуратностью. Не только рассортированы, но и подобраны по цвету — белый переходил в пастельные, затем и в более темные тона; гребни и головные щетки лежали на своих постоянных местах, перчатки, аккуратно свернутые парами, напоминали ряд сжатых кулаков. Кто же мог вынести такое? Он вздрогнул и выпрямился. Мать подошла и погладила его по голове.

— Господи! — с улыбкой сказала она. — Как же ты вырос!

Он отстранился.

— Ты уже совсем большой, можешь быть мне опорой.

— Но мне всего только четырнадцать, — сказал Коди, соскользнул со стула и вышел из комнаты.

Дверь ванной была закрыта. Он услышал звук льющейся воды. Напевая песенку «Зеленые рукава», Эзра принимал душ. Коди приоткрыл дверь, просунул руку в ванную и до упора отвернул над раковиной кран с горячей водой. Он прошел по всему дому — от кухни до подвала, — открывая все краны с горячей водой. Нельзя сказать, что он делал это с удовольствием.

— Тулл? — спросил незнакомый мужчина.

— Да.

— Это дом семьи Тулл?

— Да.

— Дэррил Питерс, — представился гость, протягивая визитную карточку.

Коди отхлебнул пива и взял карточку. Рассматривая ее, он машинально встряхивал бутылку, чтобы получилось побольше пены. Он был в одних джинсах.

Стоял жаркий августовский день. А в доме было прохладно, и в гостиной царил полумрак, сквозь спущенные шторы пробивался свет полуденного солнца. Мистер Питерс нерешительно заглянул в дом, но остался на веранде со шляпой в руках. Для августовского дня он был одет слишком тепло.

— Та-ак… — Коди толкнул босой ногой затянутую сеткой дверь. Мистер Питерс вошел в прихожую.

— Ваша мама дома? — спросил он.

— Нет, на работе.

— В таком случае ваш… Эзра Тулл — ваш отец?

— Это мой брат.

— Ах вот оно что.

— Он дома.

— В таком случае… — произнес мистер Питерс.

Коди поднялся наверх в комнату Дженни. Сидя на полу, Эзра и Дженни играли в шашки. Эзра, в шортах и дырявой майке, гладил свою кошку Алисию и хмуро смотрел на доску.

— Там внизу тебя спрашивают.

Эзра поднял голову.

— Кто?

Коди пожал плечами.

Эзра поднялся и, прижимая к себе кошку, направился к двери. Коди проводил его до лестницы, облокотился о перила и стал подслушивать.

Эзра вошел в гостиную.

— Вы хотели меня видеть? — услышал Коди его вопрос.

— Эзра Тулл?

— Да.

— В таком случае… наверное, это ошибка?

— Какая ошибка?

— Я из похоронного бюро «Мирные холмы», — сказал мистер Питерс, — мы полагали, что вас интересует приобретение земельного участка для могилы.

— Для могилы?

— Я думал, это вы прислали нам по почте заказ. Вот ваша подпись: Эзра Тулл. «Да, я намерен приобрести вечное прибежище для себя и своих близких. Надеюсь, ваш агент посетит меня».

— Я ничего такого не писал, — сказал Эзра.

— Значит, это не вы прислали? Вас не интересует приобретение земельного участка для могилы?

— Нет.

— Этого следовало ожидать, — пробормотал мистер Питерс.

— Извините за беспокойство, — сказал Эзра.

— Ничего страшного. Теперь мне все ясно, заказ прислан не вами.

— Может, когда я подрасту…

— Не волнуйся, сынок, ничего страшного.

Коди поднялся на душный третий этаж, где на его кровати, прислонясь к стене, сидела Лорена Шмидт. Она появилась в этих краях недавно — смуглая, черноволосая девушка. Она накручивала локон на палец.

— Кто это? — спросила она Коди.

— Из похоронного бюро.

— Ой!

— Он приходил к Эзре.

— А кто такой Эзра?

— Мой брат, дурочка.

— Откуда же мне знать? — возразила Лорена. — Тот паренек внизу — твой брат? Такой белокурый, красивый.

— Эзра? Красивый?

— Мне понравилось его лицо, — сказала Лорена. — Такое серьезное. И его светло-серые глаза.

— У меня тоже серые глаза.

— Ну и что?

— Вдобавок он припадочный.

— Да брось ты.

— Он только с виду такой. Вроде нормальный. И вдруг — хлоп! Катается по полу, на губах пена…

— Вот ужас!

— Точно. Многие просто боятся его. Когда он в таком состоянии, я один могу подойти к нему.

— Врешь ты все. — Лорена потянулась к изголовью кровати и приподняла штору. — Вон идет твоя мать.

— Не может быть! Где?

Лорена с усмешкой повернулась к нему. Передний зуб у нее был обломлен, и это придавало ее лицу неуверенное выражение, словно она сомневалась в себе.

— Я тебя разыграла.

— То-то.

— Надо же. Вот дурачок! Я ведь в жизни ее не видела. Откуда же мне знать, кто это возвращается — она или не она.

— Ты наверняка ее видела, — сказал Коди. — Она работает кассиршей в бакалейной лавке братьев Суини. Ее прозвали Злючка-Колючка.

— Мы делаем покупки у Эсмонда.

— Я бы тоже хотел там, — сказал Коди.

— А почему она работает? Где твой отец?

— Пропал без вести.

— Ой, извини.

Он небрежно махнул рукой и глотнул из бутылки.

— Она сидит за кассой. В следующий раз, когда будешь проходить мимо лавки Суини, загляни в окно. Сразу ее узнаешь. Войди и скажи: «Мэм, на этой банке с супом — вмятина. Нельзя ли ее уценить?» А она ответит: «Суп ведь хуже не стал, и цена будет прежняя».

— A-а, знаю я таких, — сказала Лорена.

— На затылке небольшой пучок. Рот — как будто в губах зажаты булавки. Кто-нибудь зайдет просто так, от нечего делать, а она непременно скажет: «Проходите, проходите, пожалуйста».

Коди говорил и улыбался, но внутри у него что-то кольнуло. Он представил себе мать за кассой и эту тревожную складку, пересекающую ее лоб, словно прядка волос или тонкий стежок портнихи.

Коди снял с кровати Эзры одеяло, подушки, простыни и матрац. Вытащил из рамы и спрятал в шкаф деревянные перекладины. Потом осторожно положил матрац на место и затаил дыхание. Матрац держался на одной раме. Коди тщательно прикрыл его постельным бельем, взбил подушку и осторожно положил ее в изголовье. Достал из тайника стопку журналов, раскрыл их и в беспорядке разбросал по полу, после чего погасил свет и улегся на свою кровать.

Эзра, босой, в пижаме, вошел в комнату, дожевывая сандвич. Сзади у него болталась завязка от пижамных штанов. Он вздохнул и плюхнулся на кровать. Раздался оглушительный треск. Задрожал пол. Мать закричала, тяжело протопала по лестнице наверх и включила свет. Коди поднял голову и посмотрел на нее сонным, отсутствующим взглядом. Она держалась за сердце и глотала воздух. За ней стояла дрожащая Дженни, прижимая к себе старого игрушечного зайца.

— Господи, спаси… сохрани и помилуй! — пробормотала мать.

Постель Эзры походила на заполненную бельем ванну. Он никак не мог выбраться из простынь. В поднятой руке был зажат недоеденный сандвич.

— Эзра, милый… — сказала Перл и, увидев журналы, добавила: — Это что такое, Эзра?

С журнальных страниц — с каждой! — на нее смотрели женщины в ночных сорочках, купальных костюмах, поясах с подвязками, в черных кружевных бюстгальтеpax, банных полотенцах, нелепых прозрачных набедренных повязках или попросту нагие.

— Эзра Тулл! — произнесла мать.

Эзра все еще барахтался, пытаясь выбраться из кровати.

— Вот уж не ожидала от тебя, Эзра, — укоризненно сказала мать, повернулась и вышла из комнаты, уводя за собой Дженни.

Эзра наконец выбрался из кровати и набросился на Коди. Вцепился ему в волосы и стал трясти изо всех сил. Коди с мычанием отбрыкивался. Он не кричал, чтобы не услышала мать. Ему удалось вцепиться зубами в коленку Эзры, и тот, задыхаясь, в слезах, откатился в сторону. Похоже, Эзра еще раньше наткнулся на что-то — левый глаз у него заплыл и вид был несчастный. Коди поднялся с пола, показал, где спрятаны перекладины от кровати. Они положили их на раму, водворили на место матрац, старательно расправили постельное белье и одеяло. Потом Коди выключил свет, они улеглись и вскоре заснули.

Иногда по ночам Коди снился отец. Он появлялся в одном из своих коммивояжерских костюмов с вечерней газетой в руке, как бывало по пятницам. Поражала достоверность его облика: густые, падающие на плечи волосы, желтоватые мешки под усталыми глазами. Днем облик отца представлялся ему в последнее время не так реально — он расплывался, лишался объемности. «Ну как прошла неделя?» — равнодушно спрашивал он. И мать отвечала: «Нормально».

В этих снах и сам Коди был не таким, как теперь. Время поворачивало вспять. Он видел себя малышом, который семенил вокруг на своих коротких толстых ножках и отчаянно старался привлечь к себе внимание: «Ты только посмотри! Ну посмотри еще. Посмотри, как я кувыркаюсь. Видишь, как я тащу тележку?» Каждый его поступок в том возрасте, как ему представлялось сейчас, объяснялся безудержным стремлением утвердить себя, свою независимость.

Просыпаясь в темноте, он вытягивал свои длинные ноги и поднимал над головой руки, которые становились жилистыми и мускулистыми. Он думал о том, что будет, если в один прекрасный день — к тому времени он сам уже станет мужчиной — вернется отец. «Посмотри, чего я достиг, — скажет он отцу. — Видишь, чего я добился, как много успел без тебя!»

Может, я сказал что-нибудь не то? Что-нибудь сделал не так? Или чего-то не сделал? Из-за этого ты ушел?

* * *

Начались занятия в школе. Коди и два его лучших друга оказались в одном классе. Иногда Пит и Бойд провожали его до самого дома; обычно он вел их в обход, дальней дорогой, чтобы миновать стороной бакалейную лавку, где работала мать. Жизнь его была поделена на две части — друзья в одной половине, семья в другой, и он должен был следить за тем, чтобы они не соприкасались. Мать терпеть не могла, когда сын водился с чужими.

— Почему ты не пригласишь кого-нибудь в гости? — лицемерно спрашивала она.

Ну нет, его не проведешь!

— Да мне никто не нужен, — говорил он. И ответ этот был ей по душе.

— Тебе достаточно и своей семьи, — говорила она. — Нам так повезло, что мы — одна семья. Правда?

Коди приводил друзей домой, только когда мать была на работе. Иногда, сам не зная почему, хвастался ее вещами. Выдвигал маленький верхний ящик комода и вынимал оттуда золотую брошь, которую отец подарил ей еще до женитьбы.

— Видите, как он уважает мать, — говорил Коди, — сколько надарил. У нее уйма разного барахла. Всего и не показать.

Друзья томились от скуки. Тогда Коди менял тактику: доставал из шкафа ее носовые платки — они были выглажены и сложены так аккуратно, будто находились в невидимой квадратной коробке.

— Ваши матери платки так не складывают, правда? — вздыхал он и, крутя в руке какую-нибудь таинственную металлическую застежку, продолжал: — Женщины! — Кто их разберет? Разве их поймешь? Вот, например, ее любимчик Эзра, мой безмозглый брат Эзра. Ну, если бы она в Дженни души не чаяла, еще можно было бы понять: как-никак девчонка. Но Эзра! Кому он нужен? За что его любить? Ну за что?

Друзья пожимали плечами, равнодушно глазели по сторонам и позвякивали мелочью в карманах.

Он спрятал левый ботинок Эзры, его тетрадь с домашними заданиями по арифметике, его большую кожаную перчатку для бейсбола, его самописку, его любимый свитер. Запер кошку Эзры в стенном бельевом шкафу. Утащил в школу бамбуковую дудочку Эзры и запихнул в карман бушлата его лучшего друга Джосайи Пейсона — верзилы, которого многие считали полоумным. Но Эзра был Эзрой — он всем сердцем привязался к Джосайе и с радостью приводил бы его домой, если бы мать не боялась этого мальчишки.

Коди проскользнул в Эзрин класс, там не было ни души — все завтракали в школьной столовой. Шмыгнул за перегородку и, очутившись в раздевалке, засунул дудочку в карман огромного черного бушлата Джосайи. Наступили теплые дни бабьего лета. Джосайя не забирал домой бушлат, и все считали, что дудочка потерялась, Эзра ходил сам не свой.

— Никто не видел моей дудочки? — спрашивал он.

Наконец-то Коди избавился от песенок «Зеленые рукава» и «Ясеневая роща», которые Эзра беспрерывно наигрывал на своей свистульке; диапазон у нее был ограничен, и, чтобы извлечь из нее звуки, тем более высокие, Эзре приходилось дуть изо всех сил, терзая слух окружающих.

— Это ты ее взял? — сказал он Коди. — Я же знаю, твоих рук дело.

— На кой мне эта дурацкая свистулька?

Коди надеялся, что, когда пропажа обнаружится у Джосайи Пейсона, Эзра обозлится на своего друга, однако этого не случилось. Все вроде уладилось, и Эзра с Джосайей дружили по-прежнему. А надрывные звуки «Ясеневой рощи» снова расползлись по всему дому.

На мать накатил очередной приступ ярости.

— Перл на тропе войны, — сообщил Коди брату и сестре. В такие минуты он всегда называл мать по имени. — Берегитесь. Она уже вывалила все из Дженниного комода.

— Ой-ой-ой… — вздохнул Эзра.

— Рвет и мечет.

— О боже… — загрустила Дженни.

Коди поджидал их на веранде, они задержались в школе. Он тихонько открыл дверь, и они на цыпочках поднялись по лестнице. Осторожно перешагнули через скрипящую ступеньку, хотя мать все равно бы ничего не услышала. Она бушевала на кухне. Оттуда доносился грохот; уж не швыряет ли она кастрюля в закрытые окна?..

Они на цыпочках пробрались по коридору в комнату Дженни.

— Ну и погром, — ахнул Эзра.

На полу — груды вещей. Тут и там выдернутые из комода ящики. Дверцы шкафа распахнуты. На перекладине болтаются вешалки, а платья Дженни с рукавчиками-фонариками свалены в кучу. Дженни застыла в дверях…

— Дженни, — спросил Коди, — ты натворила что-нибудь?

— Ничего, — дрожащим голосом ответила Дженни.

— Вспомни, может, чепуха какая-нибудь? Может, ты просто забыла?

— Да ничего не было. Точно.

— Помоги мне засунуть ящики обратно в комод, — попросил Коди Эзру.

Одному с этой работой не управиться. Громоздкие дубовые ящики застревали в пазах. Коди и Эзра пыхтели, задвигая их на место. С глазами, полными слез, Дженни бродила по комнате и собирала свои вещи.

— Прекрати! — крикнул Коди, увидев, что она утирает нос то одной, то другой парой свернутых носков. — Как только мать заметит сопли на носках, она снова все вывалит на пол.

Вместе с Эзрой они подбирали трусики и ленты, встряхивали блузки, пытались повесить на вешалки платья. Безнадежно помятые вещи разглаживали руками и убирали в шкаф, подальше от глаз. А Дженни, опустившись на коленки и шмыгая носом, подбирала свои майки.

— А ведь можно просто уйти, — сказал Эзра, — и не возвращаться, пока она не придет в себя.

— Она не уймется, пока не закатит скандал, — возразил Коди. — Ты же знаешь ее. Тут уж ничего не попишешь.

— Жалко, нет папы.

— Нет — и нет. Заткнись.

Эзра расправил поясок от какого-то платья. Слава богу, все уже разложено по местам. Они уселись на постель Дженни. Теперь на кухне не грохотало — слышался звон ножей, вилок, посуды. Мать накрывала на стол? У Коди в горле стоял ком, он и думать не мог о еде. Наверное, Эзра и Дженни тоже. Эзра все время как бы пытался проглотить этот ком.

— Давайте убежим из дому, — предложила Дженни.

— Нам некуда бежать, — сказал Коди.

Мать позвала их снизу писклявым, как у комара, голосом:

— Дети!

Они спустились гуськом, шаркая ногами. В ванной на первом этаже стали мыть руки, с особым усердием намыливая ладони. Потом все вместе вошли в кухню. Мать нарезала ломтиками прямоугольный кусок консервированного мясного фарша. Как только дети уселись за стол, не глядя на них, заговорила:

— Мало того, что работаешь с утра до ночи; приходишь домой, а здесь конь не валялся. Шляетесь допоздна, отираетесь в подворотнях черт знает с кем, транжирите время в школьном хоре и всяких там кружках. Стол не накрыт, посуда не мыта, пол не метен, почта валяется на коврике у двери, а вас и след простыл… Кто-кто, а уж я-то знаю, что здесь творится! Вижу, чем вы занимаетесь! Дикари — вот вы кто. Водитесь со всякой шпаной… Что мне делать? Как прибрать вас к рукам? Никудышная дочь, два неслуха сына… Я слышу… слышу, что говорят люди. Думаете, покупатели удержатся, чтобы не позлорадствовать? Зайдет кто в лавку и с ангельским видом: «Ну, миссис Тулл, ваш старший растет не по дням, а по часам. Встретила его с пачкой сигарет в руках перед домом этой девчонки Барлоу». Я слушаю и только улыбаюсь как дура, а они небось думают: «Бедная миссис Тулл, каково ей смотреть людям в глаза? Дети совсем отбились от рук, позорят ее. Затыкают сырыми картофелинами выхлопные трубы автомобилей, прокалывают шины, палят из мелкашек по уличным фонарям, снимают колпаки с автомобильных колес, срывают дорожные знаки, украли из палисадника у миссис Коррелли статую мадонны и перетащили ее на заднее крыльцо Санни-Боя Брауна, околачиваются на улице с девчонками, настоящими шлюхами — свитера в обтяжку, на ногах цепочки». Куда ни повернусь — одно и то же…

— Но это ведь не про меня, мама.

— Что?

— Я же ничего такого не делаю.

Разумеется, Дженни ничего такого не делала (все это выходки Коди). Но ей лучше было помолчать. Перл мигом переключилась на нее и с новой силой бросилась в атаку:

— И ты тоже хороша!.. Выхожу в воскресенье из церкви, а ты стоишь с этой Мелани Миллер, одноклассницей из церковной школы. И что же я слышу?! Прямо ушам своим не поверила! «Ах, Мелани, — манерно передразнила она визгливым голосом, ничуть не похожим на голос Дженни, — до чего мне нравится твое платье, вот бы и мне такое…» Подумать только! — обратилась она к сыновьям. — Платье — дешевка! Клетка и та не подогнана. На подоле оборка — как на сельский праздник. А у пояса искусственные цветы. Надо же: так вырядить девятилетнюю девочку! «Ах, вот бы и мне такое!» — вздыхает ваша сестра. А люди кругом смотрят и думают: «Бедная миссис Тулл. Ей не по карману купить дочери даже дешевое платье с искусственными цветами. Целый день работает в лавке как каторжная, а по ночам ломает себе голову: на чем бы сэкономить? Как дотянуть до конца недели? Живет надеждой, что никто в ее семье не заболеет и не придется вызывать врача, платить ему за визит, молит бога, чтобы ноги у ее детей не росли так быстро…» А мать Мелани, стоит обронить при ней хоть слово насчет платья, сразу тут как тут, такой уж она человек. Не успеешь оглянуться, а она уже у двери. «Миссис Тулл, — скажет, — вот у меня случайно остался каталог, ну тот, по которому мы заказывали платье для Мелани. Если надумаете купить такое же для вашей Дженни…» Так я и допущу, чтобы моя дочь носила приютское платье! Я не позволю, чтобы она одевалась точь-в-точь как другой ребенок! «Нет уж, — скажу я, — благодарю вас, миссис Миллер. Может, мне не все по средствам, но если я покупаю платье, то швы у него должны быть заделаны. Не нужен мне ваш замечательный каталог, по которому вы заказываете дешевые платья без припуска на подол, с безвкусными цветами из бархатной бумаги…» Что же это творится на белом свете? Выходит, я недостаточно хороша для своей родной дочери? Неужели она не видит, как я из кожи лезу, чтобы у вас было все? Почему моя дочь водится с какими-то подонками? Зачем тащит домой всякое отребье? Мы же одна семья! Самые близкие друг другу люди! Что случилось? Как она могла предать семью?

Перл спокойно села, словно раз и навсегда покончила с этой темой, и протянула руку за миской с зеленым горошком. Слезы ручьем текли по щекам Дженни, но она не проронила ни звука, и мать, казалось, не замечала ее.

Коди кашлянул.

— Да ведь это же было в воскресенье.

Ложка Перл застыла на полпути между миской с горошком и тарелкой. На ее лице появилось нечто вроде вежливой заинтересованности.

— Да, — подтвердила она.

— А сегодня среда.

— Да.

— Сегодня среда, черт возьми! Уже три дня прошло. Зачем вспоминать, что было в воскресенье?

Ложка Перл полетела в лицо Коди.

— Выскочка! — Перл влепила ему пощечину. — Выродок… Чудовище! — Она схватила Дженни за косу и дернула с такой силой, что девочка слетела со стула. — Дурак, балбес! — крикнула она Эзре и треснула его по голове миской с горошком. Миска уцелела, но горошек разлетелся во все стороны. Эзра пригнулся и закрыл голову руками. — Паразиты! — вопила Перл. — И почему только вы раньше все не передохли и не освободили меня? Почему я не похоронила всех вас в детстве?!

Она поднялась наверх. Дети перемыли и убрали посуду, вытерли обеденный и рабочий столы, подмели кухню. Обнаружив крошку или пятнышко, они радостно набрасывались на них с кухонным порошком «Бон-Ами». Задернули занавески на окнах, заперли заднюю дверь. На улице соседские ребята собирались играть в прятки, но голоса их были едва слышны, точно их отделяло от дома Туллов не только пространство, но и время. Так в воспоминаниях или в странных, похожих на явь снах возникают голоса и смех людей из давнего-давнего прошлого.

В конце ноября, незадолго до Дня благодарения, у них в школе появилась девочка по имени Эдит Табер. Коди, который сам не единожды переходил из школы в школу и всякий раз испытывал на собственной шкуре, что значит быть новичком, мгновенно отметил вызывающий поворот головы, с каким новенькая вошла в классную комнату. В руке у нее была папка на молнии, что никак не соответствовало школьным правилам, а поверх юбки — подумать только! — мужская рубашка навыпуск. Густые черные волосы придавали ее облику нечто цыганское, и это очень понравилось Коди. Притягивала и ее манера гордо, с презрительной миной входить в класс. Такая же одинокая, как я, думал Коди (в душе он считал себя одиноким). Поэтому после уроков он пошел следом за ней (выяснилось, что она живет всего в квартале от них), а на следующий день догнал ее и пошел рядом. Похоже, Эдит обрадовалась его обществу и болтала без умолку. Время от времени она прихватывала у горла воротник, как взрослая. Ее брат служит на флоте, сказала она, обещал привезти ей шелковое кимоно, если вернется с войны живым; Балтимор не такой уж шикарный город; а мисс Сондерс, учительница английского языка, похожа на кинозвезду Лану Тернер. Хорошо, заметила она, когда у мальчишек волосы не зализаны назад, а свободно падают на лоб, как у Коди. Он провел пятерней по волосам и сказал, что, в общем-то, не уверен, он всегда думал, что девочкам нравятся вьющиеся волосы. А Эдит ответила, что терпеть не может курчавых мальчишек. Остаток пути они молчали, иногда Коди принимался насвистывать, и единственная песенка, которая пришла ему на ум, была Эзрина «Ясеневая роща».

В среду Коди не удалось проводить Эдит: его оставили после уроков в школе; а в четверг — День благодарения, и потом до понедельника у них были каникулы.

В четверг он все утро проторчал на веранде, хотя ноябрьский день выдался сырым и холодным. Глядя в сторону улицы, на которой жила Эдит, он изо всех сил раскачивался в кресле-качалке. На пороге появилась мать, лицо ее раскраснелось от кухонного жара.

— Коди, сынок, — позвала она, — ты здесь замерзнешь, иди поколи мне орехи.

Мать колдовала над скромным праздничным обедом — индюшки не предвиделось, зато на сладкое обещан был пирог. Дом наполняли дразнящие ароматы — пахло пряностями и еще чем-то необычным. Будь у Коди хоть капля надежды увидеть Эдит, он постарался бы задержаться на веранде.

После обеда они сели играть в «Монополию». Обычно дома Коди не разрешалось участвовать в играх из-за его бзика: очень уж ему хотелось выиграть любой ценой. Он всегда стремился к победе, во что бы ли играл, и всегда побеждал. Ему помогала спортивная злость, победа для него действительно была намного важнее, чем для остальных. (Иногда он жульничал, водилось за ним и такое.) Коди хотел непременно быть первым, даже если другие и не подозревали, что участвуют в состязании. Он больше всех съедал арахиса, быстрее всех очищал кукурузный початок, первым дочитывал до конца страницу очередного комикса.

— Уходи, — слышал он, когда приближался к играющим, непринужденно тасуя колоду карт или подбрасывая в руке кости. — Ты же знаешь, мы больше с тобой не играем.

Но в тот день они приняли его. Он старался сдерживать себя. Но стоило ему «купить» гостиницу на самой выгодной клетке — Бордуок, и он уже был не в состоянии совладать с собою.

— Господи, — сказала мать, — как же я могла позабыть! Неужели он тоже играет с нами? — Но она улыбалась. На ней было нарядное платье из голубой шерсти, стянутые в пучок волосы слегка растрепались — она выглядела спокойной и умиротворенной. Она тоже бросила свою фишку (утюг) на Бордуок и промахнулась, а Эзра попал. У него, разумеется, не хватило денег («заплатить за постой»), Коди попытался одолжить ему недостающую сумму, потому что терпеть не мог, когда противники сдавались без боя, и был счастлив, если кто-то брал у него взаймы крупную сумму и продолжал сражаться.

— Нет, сдаюсь. — Эзра по-стариковски беспомощно поднял руку, так что Коди пришлось продолжать партию с Дженни, а потом только с матерью. Они сражались до конца — когда фишка матери очутилась на клетке Бордуок, а «капитала» у нее осталось всего-навсего три доллара. Коди был в восторге.

Потом Дженни и Эзра насели на Коди и Перл, чтобы те показали их любимый скетч «Просроченная закладная».

— Ну пожалуйста! Какой же без этого праздник!

Перл и Коди дали себя уговорить, хотя уже порядком подзабыли текст; к тому же Коди никак не мог вспомнить заключительный танец. Этот скетч играли в семье Перл еще в те времена, когда она была девочкой. Его показывали на любительских конкурсах, ставили в драматических кружках. Перл исполняла роль Айви, попавшей в беду девицы, а Коди — злодея. Подкручивая свой нафабренный ус и зловеще ухмыляясь, он ворковал: «Айви, милая Айви, обопритесь на мою руку…» Перл с вытаращенными от ужаса глазами забивалась в угол. Дети считали, что она играет как настоящая актриса. Роль знает назубок. Окидывает партнера жеманным девичьим взглядом, говорит нараспев, по-старомодному. В финале появлялся герой и спасал ее. Стеснительные Эзра и Дженни в спектакле не участвовали, поэтому Коди приходилось исполнять также и роль героя. «Я выкуплю закладную на ферму», — обещал он девице и, обхватив ее за талию, в танце увлекал в столовую. В последнюю минуту Коди вспомнил весь танец, но Перл вместо «замужняя жизнь» сказала «занудный муж» и рухнула, задыхаясь от хохота. Дженни и Эзра трижды вызывали артистов.

В сумерки Коди снова появился на веранде и, не отрывая глаз, стал смотреть туда, где жила Эдит. Эзра тоже вышел на веранду и уселся в качалку.

— Хочешь, пойдем прогуляемся до Слуп-стрит? — предложил Коди.

— А что там такого, на Слуп-стрит?

— Ничего особенного. Просто там живет одна знакомая девчонка. Эдит Табер.

— А, Эдит…

— Ты что, знаешь ее?

— У нее есть дудочка, на которой можно брать и бемоли, и диезы…

— У Эдит Табер?

— Да, у нее есть блок-флейта.

— Ты, наверное, ее с кем-нибудь путаешь, — сказал Коди.

— Не знаю, может быть.

Коди помолчал, опираясь на перила веранды. Эзра мирно поскрипывал качалкой. Наконец Коди сказал:

— Такая с темными волосами. Учится в нашем классе.

— Они здесь недавно, — заметил Эзра.

— Ты когда видел ее?

— Да только вчера, — ответил Эзра. — Я шел из школы домой и играл на дудочке, а она догнала меня и сказала, что ей нравится, как я играю, и спросила, не хочу ли я посмотреть ее блок-флейту. И мы пошли к ней домой…

— Домой? А она знает, что ты мой брат?

— Вряд ли, — ответил Эзра. — У нее есть волнистый попугайчик. Он все время икает и говорит: «Извините». А ее мама угощала нас печеньем.

— Ты познакомился с ее матерью?

— Если у меня будет флейта…

— Она гораздо старше тебя, — сказал Коди.

Эзра с удивлением посмотрел на него.

— Конечно. Ей уже четырнадцать с половиной.

— На что же ей такой сопляк, как ты?

— Она хотела показать мне свою флейту.

— Ну и дела… — вздохнул Коди.

— Так мы пойдем прогуляться до Слуп-стрит, Коди?

— Нет! — Коди пнул ногой столб.

— Как ты думаешь, — спросил Эзра, — если я попрошу маму, она купит мне на рождество такую флейту?

— Дубина, — огрызнулся Коди. — Идиот. Откуда у нее возьмутся деньги на твои дурацкие свистульки?

— Ты прав. Денег у нее, конечно, нет, — согласился Эзра.

Потом Коди ушел и запер за собой дверь, а когда Эзра стал дубасить по ней, Коди сказал матери, что это всего-навсего их ненормальный сосед мистер Милледж, на которого опять накатило…

В понедельник утром по дороге в школу Коди снова высматривал Эдит, но так и не увидел ее. Она опоздала и появилась сразу после звонка. Он старался встретиться с ней взглядом, но она даже мельком не взглянула в его сторону, а уставилась на учительницу, которая объявляла распорядок дня. Когда прозвенел первый звонок, Эдит вместе со Сью Микс и Гарриет Смит направилась в класс; похоже, теперь она уже не была одинокой. К третьему уроку стало ясно: она избегает его. Он не осмеливался подойти к ней — ее все время окружали телохранители. Ну где он допустил промашку? Он поймал Барбару Пейс, смешливую рыженькую толстушку, которая была чем-то вроде связной для всех парочек в их классе.

— Что с Эдит? — спросил он Барбару.

— С кем?

— С Эдит Табер. Мы с ней вроде бы подружились, а теперь она и словечка мне сказать не хочет.

— А-а-а… — кивнула Барбара и переложила учебники из одной руки в другую. Она была в мужской рубашке навыпуск. Кстати, чуть ли не половина девчонок в классе стали носить такие рубашки, подумал он. — По-видимому, — предположила Барбара, — ей понравился кто-то другой.

— Мой брат?

— А кто это — твой брат?

— Эзра. Мой брат Эзра.

— А я и понятия не имела, что у тебя есть брат. — Барбара не сводила с него глаз.

— Во всяком случае, на прошлой неделе ей нравился я. Что же случилось?

— Видишь ли, — терпеливо объяснила Барбара, — она уже успела побывать в разных домах. Ребята собирались. И у нее, конечно, появились новые интересы. Теперь она… как бы это сказать… лучше разбирается во всем. И потом, она не знала о твоей репутации.

— Какой такой репутации?

— Ну, что ты пьешь, Коди, и все лето путался с этой дешевкой Лореной Шмидт! От тебя вечно разит табаком, а на День всех святых тебя чуть не арестовали.

— Это мой брат натрепался?

— Да при чем тут твой брат? Все говорят. Какой тут секрет?

— Ну, я никогда не корчил из себя святого, — отрезал Коди.

— Эдит говорит, ты очень красивый парень и все такое… Но она хочет дружить с мальчиком, которого можно уважать, — сказала Барбара, — например, с таким, как Фрэнсис Элберн.

— Фрэнсис Элберн? Этот слюнтяй?

— Вообще-то он даже больше в ее вкусе, — сказала Барбара.

— Да у него волосы вьются!

— Ну и что?

— Фрэнсис Элберн. Господи Иисусе!

— Не поминай имя господа всуе, — сказала Барбара.

Коди дождался, пока все ушли из школы, и отправился домой один. Он выбирал улицы, где не мог встретить ни Эдит, ни ее друзей. Случайно свернул в какой-то незнакомый переулок, и вдруг его осенило: он до сих пор чужой здесь, не знает даже своего района. Большинство его одноклассников родились и выросли здесь, в Балтиморе, между ними завязалась дружба, о которой он, Коди, и мечтать не мог. Вот, например, два его лучших друга: их родители вместе ходят в кино, матери перезваниваются по телефону, а его мать… Коди пнул ногой столб. Все бы отдал, лишь бы она походила на других матерей: сплетничала бы на кухне с подругами, они бы накручивали ей волосы на бигуди, делились разными косметическими секретами, дулись в карты, забывая о времени. «Боже, вы только посмотрите на часы! А ужин не готов. Да муж убьет меня! До свиданья, девочки!» Так хотелось, чтобы у матери были какие-то личные интересы, знакомства за стенами их мрачного дома.

А отец? Все эти его бесконечные переезды. Он то и дело перетаскивал семью с места на место. Вырывал их с корнем, едва они приживались, и бросал в новую незнакомую среду. Где же он был сейчас, когда Коди жаждал, чтобы его, Коди, вырвали с корнем именно отсюда, когда на нем клеймо дурной репутации и он отчаянно стремился уехать куда глаза глядят и начать все сызнова? Отец искалечил им жизнь во всех отношениях, подумал Коди. Хорошо бы вызнать, где он, заявиться к нему и сказать: «У меня беда. И все по твоей вине. У меня никудышная репутация. Мне необходимо уехать из Балтимора. Ты должен взять меня к себе». Но это будет всего лишь очередной незнакомый город, очередная незнакомая школа, в которую ему придется идти одному. И там его отметки наверняка поползут вниз. И соседи начнут жаловаться. А учителя тоже будут считать его виновным в любой проделке. Потом появится Эзра, как всегда, упорный, серьезный и увлеченный, и все будут говорить Коди: «Ну почему ты совсем не похож на своего брата?»

Он вошел в дом, со вчерашнего дня здесь стоял запах капусты. Уже почти стемнело, и Коди казалось, что ему приходится преодолевать сопротивление густеющего воздуха. Он устало поднялся по лестнице. Миновал комнату Дженни — она сидела за уроками в маленьком тусклом круге желтого света от настольной лампы. Худенькое личико Дженни было в тени; она не взглянула на брата. Он прошел к себе и включил свет. Только положив на стол учебники, он заметил в комнате Эзру: спит, как всегда, свернувшись калачиком на кровати, с ворохом тетрадей. О медлительный самодовольный Эзра! Он мог спать в любое время суток. Рядом довольно мурлыкала его кошка Алисия.

Коди встал на колени, вытащил из-под своей кровати недопитую бутылку кукурузного виски, пустую бутылку из-под джина, пять пивных бутылок, надорванную пачку сигарет и коробку с солеными крендельками и ловко разложил все это вокруг Эзры. Потом спустился в прихожую и достал из стенного шкафа отцовский фотоаппарат «Сикс-20-Брауни». С порога комнаты он навел объектив и нажал спуск. Просто поразительно — Эзра не проснулся. (Вспышка была такой ослепительной, что перед глазами еще несколько минут плавали темные круги.) Но кошка встрепенулась. Она поднялась и громко зевнула — вот это был зевок! Мог бы получиться потрясающий кадр: бездельник Эзра и его драгоценная Алисия, оба с разинутыми ртами. Вот если бы она проделала это еще раз!

— Зевни! — приказал он кошке и перевел кадр. — Алисия, да зевни же!

Кошка фыркнула и снова улеглась. Он зевнул сам, для наглядности, но, очевидно, такие примеры на кошек не действуют. Коди опустил фотоаппарат, подошел ближе, потрепал Алисию по голове, почесал у нее под подбородком. Ничего не помогало.

— Да зевни же, черт тебя подери! — прикрикнул он и попытался силой разжать ей зубы. Она резко выгнулась, глаза сверкнули дико, свирепо. Эзра проснулся.

— Твоя кошка — кретинка, — сказал ему Коди.

— Что?

— Не могу заставить ее зевнуть.

Эзра машинально протянул руку и обнял кошку, та зевнула, заурчала, уютно пристроилась возле него, и Эзра опять заснул. Но Коди уже не стал их снимать. Этот Эзра вечно испортит любую затею.

Коди, Дженни и Эзра отправились в магазин за рождественским подарком для матери. Каждый из своих карманных денег сэкономил за неделю по сорок центов, а у Коди в придачу был еще доллар — он стащил его из среднего ящика стола мисс Сондерс. Всего у них набралось два доллара двадцать центов; можно купить матери теплые перчатки, решил Коди. Но Дженни сказала:

— Перчатки — это очень скучно, — и предложила вместо них кольцо с бриллиантом.

— Вот балда! — воскликнул Коди. — Пора бы знать, что за два доллара двадцать центов кольцо с бриллиантом не купишь.

— Да не настоящее, а со стеклышком вроде бриллианта, — пояснила Дженни, — или еще что-нибудь такое — красивое, не обязательно полезное.

Им пришлось пойти в магазины неподалеку от дома, чтобы не тратиться на проезд.

Была середина декабря — время предпраздничных покупок. Мимо беспрестанно шли люди, целые толпы нагруженных свертками людей, в морозном воздухе их дыхание превращалось в белые клубы пара. В центре города витрины огромных универсальных магазинов сверкают сейчас, как ларцы с драгоценностями. Возле больших магазинов звучат рождественские песни, звенят колокольчиками Санта-Клаусы, светофоры разукрашены блестящей мишурой. А в их квартале — магазины поменьше, победнее, и в витринах красуются лишь венки из еловых веток или картонные Санта-Клаусы с блоком сигарет «Честерфилд» в руках. Солдаты, получившие увольнительную, рассеянно брели по двое, по трое, пешеходы с покупками, даже те, кто несли самые яркие свертки, мрачно и решительно устремлялись вперед, готовые смести любого на своем пути. Чтобы Дженни не потерялась, Коди ухватил ее за рукав.

— Нет, серьезно, — продолжала она. — Я не хочу покупать ничего теплого, ничего необходимого, ничего…

— …полезного, — добавил Эзра.

Они дружно рассмеялись.

— Кстати, если мы купим кольцо, она расстроится, что мы зря истратили деньги, — сказал Эзра. — Вряд ли она останется довольна таким подарком.

Коди терпеть не мог этого просветленного, серьезного выражения, которое иногда возникало на лице Эзры: смотрите, мол, какой я внимательный и заботливый.

— А ты бы чего хотел на рождество? — грубо спросил Коди. — Мира во всем мире?

— Чего-чего? Я хочу флейту, — сказал Эзра.

Вместе с группой военных моряков они перешли улицу на перекрестке.

— Ну так никто тебе ее не подарит, — сказал Коди.

— Знаю.

— Ты получишь шерстяную шапку с ушами и вельветовые брюки.

— Коди, — упрекнула Дженни, — ну зачем ты ему сказал…

— Да неважно, — отмахнулся Эзра.

Они обошли женщину, которая надевала ребенку варежки.

— А раньше нам дарили на рождество игрушки и конфеты. Помнишь, как весело было на прошлое рождество?

— В этом году тоже будет весело, — сказал Эзра.

— Помнишь, как мы жили в Виргинии и папа купил нам санки, а мама сказала, что это глупо, потому что там почти никогда не бывает снега. А наутро после рождества мы проснулись, а кругом — снег.

— Вот было здорово, — сказал Эзра.

— Во всем городе только у нас одних были санки, — сказала Дженни, — и Коди за деньги давал другим ребятам прокатиться. Папа научил нас, как натирать полозья, и мы залезли на самую верхушку той горы… Как она называлась? Как-то смешно…

Дженни вдруг остановилась посреди тротуара. Прохожие со всех сторон толкали их.

— Знаете… — Она запнулась. Коди и Эзра посмотрели на нее. — Он ведь к нам никогда уже не вернется, правда?

Они промолчали. А минуту спустя пошли дальше, все трое рядом. Теперь Коди ухватил за рукав и Эзру, чтобы толпа не разделила их.

Коди разбирал почту. Он отложил несколько адресованных матери конвертов, похожих на рождественские поздравления. Выбросил какой-то рекламный проспект и письмо из своей школы. Конверт с кливлендским штемпелем сунул в карман. Потом поднялся к себе в комнату и включил лампу возле кровати; дожидаясь, пока она нагреется, Коди посвистывал и смотрел в окно; но вот он дотронулся пальцем до лампочки — достаточно ли она накалилась, — обернул вокруг нее конверт и медленно сосчитал до тридцати. Распечатал конверт и вынул оттуда листок бумаги и чек.

«…говорят, что в июне 1945-го они достигнут проектной мощности, — сообщал отец. — Извини, что чек на меньшую сумму, чем я рассчитывал: у меня были некоторые…» Ничего нового, его обычное письмо. Коди сложил листок и сунул обратно в конверт — ради такого письма не стоило и стараться. Внизу хлопнула входная дверь.

— Эзра Тулл! — крикнула Перл. Стуча каблуками, она быстро поднималась по лестнице.

Коди бросил конверт в ящик комода и задвинул его.

— Эзра! — снова позвала мать.

— Его здесь нет, — отозвался Коди.

— Где он? — спросила она, запыхавшись. Ну и вид… Шляпа съехала набок, пальто снять не успела.

— Он пошел в прачечную, как ты велела.

— Что тебе об этом известно? — Мать протянула ему пачку фотографий.

Верхний снимок был сильно размыт, и Коди с трудом разобрал, что на нем. Он взял у нее всю пачку. Ах да! Это же Эзра, лежащий в беспамятстве, а вокруг — пустые бутылки. Коди улыбнулся. Он совершенно забыл об этих снимках.

— Что это значит? — спросила мать. — Я отдала проявить пленку, а когда получила фотографии, чуть не умерла от ужаса. Я просто хотела приготовить аппарат к рождеству. Думала, это старая пленка, что-нибудь летнее или торт на дне рождения Дженни… И что же я вижу? Эзра валяется — как распоследний алкоголик. Пьянь подзаборная! Неужели это правда?! Отвечай!

— Не такой он паинька, как ты думаешь, — сказал Коди.

— Но он никогда не доставлял мне огорчений.

— Знала бы ты, что он вытворяет.

Перл опустилась на кровать Коди. Потрясенная, она только и могла молча качать головой.

— Ах, Коди, ты себе не представляешь, как трудно воспитывать детей, — пожаловалась она. — Ты, наверно, считаешь, что со мной тяжело жить. Я часто срываюсь, иногда бываю ведьма ведьмой. Но если бы ты только знал… как я беспомощна. Страшно сознавать, что все, кого я люблю, зависят от меня. До смерти боюсь сделать что-нибудь не так.

Она наклонилась к нему, он подумал — за фотографиями. Но нет, она взяла его за руку. Притянула к себе и усадила рядом. Ладонь у нее была горячая и сухая.

— Наверно, я слишком часто рычу на тебя, — сказала она, — но сейчас, Коди, мне нужна твоя помощь. Кроме тебя, мне не к кому обратиться в трудную минуту. Мы с тобой гораздо больше похожи друг на друга, чем ты думаешь. Как же быть, Коди? — Она наклонилась к нему еще ближе, и Коди отпрянул. Казалось, жар струится даже из ее глаз.

— Ну так вот… — сказал он.

— Кто все-таки сделал этот снимок? Ты?

— Видишь ли, я… — сказал он. — Я просто пошутил.

— Пошутил?

— Эзра ничего не пил. Это я раскидал бутылки по его постели.

Перл окинула его испытующим взглядом.

— Он никогда не брал в рот спиртного, — признался Коди.

— Ясно. — Она отпустила его руку. — Только одно могу сказать по этому поводу: так не шутят, молодой человек. — Она встала и на шаг-другой отошла от него. — Странный у тебя юмор.

Коди пожал плечами.

— Ну, это, конечно, очень весело, — продолжала она. — Тебе, очевидно, весело до слез. Напугал мать до полусмерти, заставил ее нести всякую чепуху. Оболгал младшего брата! До чего смешно! Просто обхохочешься!

— Я, наверно, злой от природы, — сказал Коди.

— Ты был злым с пеленок, — отрезала она.

Когда мать вышла из комнаты, Коди принялся заклеивать конверт с отцовским письмом.

Фишка Эзры упала на Парк-Плейс.

— Ура! — выкрикнул Коди. — Парк-Плейс, а у меня там гостиница. Ты должен мне полторы тысячи долларов.

— Бедненький Эзра, — посочувствовала Дженни.

— Как это у тебя вышло? — спросил брата Эзра.

— Что — вышло?

— Откуда у тебя взялась гостиница на Парк-Плейс? Ведь она только что была заложена?

— А я на всем экономил, — объяснил Коди.

— Нет, тут что-то не так…

— Мама, — крикнула Дженни, — Коди опять жульничает!

Перл в этот момент развешивала на елке лампочки.

— Коди! — окликнула она.

— Что я такого сделал? — спросил он.

— Что он сделал, дети?

— Он держит банк, — объяснила Дженни. — У него и деньги, и закладные, и дома. А теперь и гостиница на Парк-Плейс? И еще куча денег. Это нечестно!

Перл поставила на пол коробку с елочными лампочками и подошла к детям.

— Ну, хватит, Коди, положи все на место, — сказала она. — Закладные теперь будут у Дженни, а банк — у Эзры. Ясно?

Дженни протянула руку за «документами», а Эзра стал раскладывать «деньги».

— И вот что, — сказала Перл, — если я еще раз услышу хоть одно худое слово о тебе, Коди Тулл, ты немедленно вылетаешь из игры. И уже насовсем! Понял? — Она наклонилась, чтобы помочь Эзре разложить «деньги». — Вечно ты жульничаешь, выводишь всех из себя, портишь всем настроение… — Она разложила нарисованные бумажные купюры на три кучки: доллары, пятерки и десятки. — Слышишь, Коди?

Да, он слышал, но не удостоил ее ответом. Он откинулся на стуле, самоуверенный, отчужденный, и с улыбкой наблюдал, как мать разбирает «деньги».

 

3. Погублена любовью

I

Может, когда-нибудь Дженни Тулл и станет красавицей, но старикам, которые это предсказывали, едва ли суждено дожить до той поры, а сверстники не находили в ней ничего особенного. В свои семнадцать лет она была худенькой строгой, серьезной девушкой. Кости у нее так выпирали, что казалось, вот-вот проткнут кожу. К великому огорчению матери, она постоянно сама кромсала свои жесткие темные волосы — то «под горшок» обкорнает, то челку косо выстрижет, а захочет подправить, так до того укоротит, что страшно смотреть. Ее одноклассницы (в 1952 году) щеголяли в пышных юбках и кокетливых блузочках с воротничками-стойками, а Дженни ходила в старомодных материнских платьях — такие, с подложенными плечиками и зауженной юбкой, носили в сороковые годы. Мать терпеть не могла неопрятные спортивные туфли и покупала Дженни прочные коричневые полуботинки на шнурках — вроде тех, в каких разгуливали ее братья. Каждое утро Дженни тащилась в школу хмурая, с раздраженным видом. Неудивительно, что почти никто с ней не разговаривал.

Теперь она впервые осталась в доме на положении единственного ребенка. Коди уехал в другой город учиться. Эзра поступать в колледж отказался; он нашел себе (временную, как откровенно надеялась мать) работу на резке овощей в ресторане Скарлатти, а когда его решили повысить — перевести на соусы, — он получил повестку о призыве в армию. Никто в семье не мог и вообразить, чтобы медлительный, неуклюжий Эзра, спотыкаясь на каждом шагу о собственный штык, с трудом пробирался по Корее. Вот если у него обнаружат какой-нибудь дефект позвоночника или нелады со зрением, это спасет его от армейской службы. Но нет, его признали годным, и в феврале он отправился на юг для прохождения военной подготовки. Пока он собирался в дорогу, Дженни сидела на его кровати. Ее растрогало, что он берет с собой маленькую блок-флейту грушевого дерева, которую купил на первые заработанные деньги. Видимо, он не вполне представлял себе, что его ожидает. По обыкновению неторопливо и осторожно Эзра разбирал вещи — в одну сторону то, что хотел взять с собой, в другую то, что оставит на хранение в подвале. Мать надумала сдать его комнату, поэтому нужно было навести порядок. Постель Коди была уже готова принять нового жильца, свежие простыни и одеяла натянуты на узком матраце, как кожа на барабане, а спортивные принадлежности Коди уложены в картонки и спрятаны.

Дженни наблюдала, как Эзра достает из комода майки, почти все дырявые. (Почему-то у него всегда был сиротский вид.) Он стал совсем взрослым — крупный, ширококостный мужчина, — только лицо с широко раскрытыми глазами, пушком на щеках и нежными губами школьника еще оставалось по-детски округлым. Волосы — будто слои шелка, от желтого до бежевого. Дженни знала, за ним постоянно бегали девчонки, но он был чересчур застенчив и, возможно, даже не замечал этого. Он шел по жизни рассеянно и задумчиво, словно решая в уме какую-то сложную математическую головоломку. Казалось, стоит ему найти ответ, и он тут же вскинет голову. Увы, ответа он не находил.

— Когда я уеду, — сказал он Дженни, — заходи иногда в ресторан Скарлатти.

— Зачем?

— Ну просто так, поговорить с миссис Скарлатти. Узнать, все ли у нее в порядке.

Миссис Скарлатти уже много лет была без мужа, если такой вообще когда-то существовал, а единственный ее сын недавно погиб на войне. Дженни понимала, что живется ей, видимо, очень одиноко. Миссис Скарлатти, мрачная яркая женщина, одевалась по последней моде, точно бросала вызов обитателям окрестных кварталов. Дженни чувствовала себя оскорбленной. Как же она будет с ней разговаривать? Но для Эзры Дженни была готова на все. Она кивнула в знак согласия.

— И с Джосайей тоже, — добавил Эзра.

— С Джосайей?!

Это было еще труднее, просто невозможно, честно говоря. Джосайя Пейсон, друг Эзры, двухметровый верзила, дерганый, с бессвязной речью… Каждому известно, что у него «не все дома». В школе его вечно дразнили, а заодно и Эзру, допытывались у Дженни, почему ее брат водится с таким придурком. Мол, яснее ясного: Джосайе место в «психушке» и надо его туда упрятать.

— Я не могу разговаривать с Джосайей, — сказала Дженни. — У него же ничего не разберешь.

— Разберешь, — успокоил сестру Эзра. — Ведь он же говорит по-английски, правда?

— Но он тараторит, бормочет, заикается.

— Это когда его дразнят. А так он вполне нормальный. Вот если бы мама разрешила хоть разок позвать его к нам домой, ты бы увидела, что он совершенно нормальный парень. Не глупее нас с тобой, а может, даже умнее.

— Ну, тебе лучше знать… — сдалась Дженни.

Однако Эзра ее не переубедил.

После отъезда Эзры Дженни вдруг пришло в голову, что говорил он с ней исключительно о чужих людях. Ни слова о том, чтоб позаботиться о матери. Может, он считал, что Перл позаботится о себе сама. Она и впрямь была весьма самостоятельным человеком. А между тем, проводив Эзру, мать как-то сникла. И все медлила, все не сдавала его комнату.

— Я знаю, деньги нам не помешают, — сказала она Дженни. — Но сейчас я просто не в силах. Комната еще хранит его запах. Вот разве что проветрить… Понимаешь, он как будто до сих пор живет там. Заглянешь, а в воздухе что-то теплое. По-моему, с жильцом надо повременить.

Так они и жили вдвоем. Ошеломленная пустотой большого дома, Дженни чувствовала себя еще более невесомой. Когда после полудня она возвращалась из школы, мать была на работе. Дженни открывала дверь и осторожно входила в дом. Иногда, едва переступив порог, улавливала в глубине дома какое-то словно бы внезапно возникшее или прервавшееся движение. Сердце громко стучало, она замирала, настороженная, как лань, но страхи ее были напрасны. Закрыв дверь, она поднималась к себе в комнату, включала настольную лампу и переодевалась. Аккуратная, старательная девушка, она вешала платья в шкаф, следила за своими вещами, педантично раскладывала на письменном столе тетради, карандаши, учебники, потом поправляла настольную лампу. Потом принималась за уроки и методично выполняла все домашние задания. В мечтах она видела себя врачом, а это означало, что придется добиваться стипендии. Последние три года в средней школе у нее были сплошь отличные оценки.

В пять вечера Дженни спускалась вниз и чистила картошку или жарила курицу (Перл оставляла на кухонном столе записку, что надо сделать). А вскоре появлялась и сама Перл.

— Ну и дела! — рассказывала она. — С этой старухой Пендл просто наказание. Дождется, когда я пробью ей чеки, а потом говорит: «Погодите-ка, я сосчитаю. Ох, таких денег у меня с собой нет». И начинает рыться в своем драном тряпичном кошельке. А очередь стоит…

Мать надевала фартук и сменяла Дженни у плиты.

— Подай-ка соль, дочка. От наших парней — ни слова. Совсем, видно, забыли о нас. Вдвоем мы с тобой остались, ты да я.

И действительно, они остались вдвоем, но дом их полнился отзвуками прошлого — будто и озорной забавник Коди был рядом, и миролюбивый Эзра. И когда Дженни с матерью садились за стол, воцарялось тягостное молчание. «Налей себе молока, дорогая». «Возьми фасоли». Порой Дженни ловила себя на мысли, что даже отец напоминал им о своем отсутствии, хотя, сколько ни силилась, не могла нарисовать в воображении его лицо и мало что помнила о том времени, когда он жил вместе с ними. Естественно, в разговорах с матерью она об этом не заикалась. Они болтали о разных пустяках, роняли ничего не значащие фразы, осторожно обходили острые углы.

— Ну как эта бедняжка Джулия Кэррол, Дженни? Ты не заметила, она все худеет?

Дженни знала, что на самом деле мать человек страшный: властная, вспыльчивая, неуправляемая. Ее сухие, словно соломенные, ресницы, они что, появились в результате огромного пожара? А бесцветные волосы — разве не потрескивали они от электрических разрядов в пучке; и разве не сужались ее зрачки до размера булавочной головки? Кто из детей мог забыть ее обжигающие пощечины? Лапки жемчужного кольца, подаренного мужем в день помолвки, — разве не рассекали они до крови губу Дженни? Она на всю жизнь запомнила, как однажды мать спустила Коди с лестницы, видела, как Эзра, подняв над головой руки, пригнувшись, защищался от материнских ударов. Сколько раз мать припечатывала к стене ее, Дженни, обзывала змеей, тараканом, соплей, гадиной! А вот сейчас сидит перед ней и участливо расспрашивает, не похудела ли Джулия Кэррол. В глубине души у Дженни затеплилась надежда, что времена изменились. Может, прежде все происходило по вине братьев. Может, теперь они с матерью — умные как-никак женщины — сумеют жить без этих отвратительных сцен. Но твердой уверенности у Дженни все-таки не было. И вечерами, после того как Перл целовала ее в лоб, Дженни уходила спать и видела один и тот же сон: нацисты топают вверх по лестнице, а мать с диким, сатанинским смехом вытаскивает дочь из тайника, обвиняет ее в грехах и преступлениях, о которых та понятия не имеет, а потом сухим, учтивым тоном объясняет, что воспитывает дочь затем, чтобы живьем съесть ее.

Коди писал домой редко, а если и присылал письма, то лаконичные и деловитые. «На весенние каникулы домой не приеду; все отметки, кроме французского, у меня хорошие; на новой работе платят больше, чем на старой».

Эзра бросил им открытку, как только добрался до места. А три дня спустя отослал письмо, в котором описывал свою военную жизнь. Письмо Эзры было длиннее, чем несколько вместе взятых писем Коди, но в нем не было того, что интересовало Дженни. «Есть тут один парень, тоже из Мэриленда, — писал Эзра, — в другом бараке, но я с ним еще не говорил и думаю, он не из Балтимора, а из другого города, о котором я ничего не знаю, так что мы вряд ли…» О чем же, собственно, шла речь? Есть ли у него друзья? Раз люди живут бок о бок, почему бы им не поговорить? Дженни опасалась, что окружающие чуждаются Эзры или, что еще хуже, издеваются над его неуклюжестью. Какой же из него солдат? «Но я очень много узнал о своей винтовке, — сообщал он, — вот бы Коди удивился!» Она пыталась мысленно увидеть, как длинные, тонкие пальцы Эзры чистят и смазывают винтовку. Она понимала: брат все-таки справляется со своими обязанностями, но как именно — трудно сказать. Она вообразила себе Эзру на стрельбище — вот он лежит на животе в пыли, держа палец на спусковом крючке. Взгляд у него задумчивый. Как же он сумеет попасть в цель? «Говорят, скоро нас отправят в Корею, — писал он, — осталось только…» Господи, да его же прихлопнут там как муху! Он знает лишь один способ защиты — прикрыть голову руками и увернуться.

«Я часто думаю о ресторане Скарлатти и о том, как чудесно пахнет салат, когда режешь его и бросаешь в миску», — писал он. Первый намек на тоску по дому, если только это в самом деле тоска. Перл ревниво потянула носом:

— Как будто у салата есть запах!

Дженни тоже рассердилась: лучше бы вспомнил, как они по понедельникам, вечерами, лежали на полу возле приемника и слушали джаз. Дался ему этот ресторан! И тут в душе ее шевельнулся червячок беспокойства. Ведь она что-то не сделала, что-то, чего ей делать не хочется… Ах да, не проведала миссис Скарлатти. Неужели Эзре и вправду хотелось, чтобы она сдержала свое обещание? Нет, не мог он ждать этого от нее. Впрочем, Эзра как раз и мог. Он мыслил более чем прямолинейно.

Она сложила письмо Эзры и сунула его в карман. Потом надела пальто и пешком направилась на Сент-Пол-стрит к узкому кирпичному зданию, втиснутому между конторами и магазинами.

В этом районе ресторан Скарлатти был единственным фешенебельным заведением. Там только ужинали, как правило, люди состоятельные, приезжавшие сюда из богатых кварталов. В этот час — около половины шестого — ресторан был еще закрыт. Она подошла к черному ходу, куда несколько раз приходила вместе с Эзрой, обогнула два мусорных бака с увядшей зеленью, поднялась на крыльцо и постучала. Потом приложила ладонь козырьком к окну и заглянула внутрь.

Мужчины в грязных фартуках сновали по кухне — пар, нержавеющая сталь, лязгающие крышки кастрюль, огромные чаны, полные нашинкованных овощей. Немудрено, что никто не услышал ее стука. Дженни повернула ручку — заперто. Хотела постучать еще раз, погромче, и тут увидела миссис Скарлатти. Ссутулив плечи, та стояла у входа в зал — с зажженной сигаретой в руке, бледная, в узком черном платье. Дженни не могла разобрать слов, но слышала хриплый равнодушный голос миссис Скарлатти. Дженни обратила внимание на ее прическу: черные волосы были зачесаны вправо, как у сверхмодных манекенщиц из журнала «Вог». И голова ее тоже клонилась вправо, будто эта женщина несла непосильную ношу, какой-то тяжкий груз, связанный с мужчинами и жизненным опытом. И Эзра был знаком с этой особой! И чувствовал себя с ней легко и свободно! Беспокоился о ней! Подумать только! Дженни повернулась и зашагала прочь. До нее внезапно дошло, что братья выросли и покинули дом. Они уже не такие, какими она их помнила: Эзра уже не школьник, играющий на бамбуковой дудочке; да и Коди, победоносно бросавший игральные кости на старую доску «Монополии», уже не тот. Ей вспомнилась выцветшая байковая рубашка, которую Эзра носил не снимая, так что казалось, она приросла к нему. Вспомнилось, как он покачивался, засунув руки в задние карманы брюк, или, когда не знал, что ответить, буравил землю носком кеда. А как — когда она сидела у себя в комнате, зареванная после очередного скандала с матерью, — он утешал ее. Прокрадывался вниз, на кухню, и приносил ей кружку горячего молока с медом и корицей. Он молниеносно улавливал настроение каждого из членов семьи и в знак безмолвной поддержки тут же предлагал еду или питье.

Дженни прошла по переулку и, вместо того чтобы идти к дому, свернула сначала на Бушнелл-стрит, а оттуда на Патнем-стрит. Холодало, пришлось застегнуть пальто на все пуговицы. Миновав три квартала Патнем-стрит, она очутилась перед зданием таким старым и унылым, что его можно было принять за бывший склад, если бы не вывеска: «Том и Эдди. Авторемонтная мастерская». Раньше она часто приходила сюда за Эзрой, но никогда не переступала порога, а ждала брата у въезда. Теперь же она вошла в темноту и огляделась. Том и Эдди, как она поняла, разговаривали с каким-то человеком в темном костюме; один из них держал в руке скоросшиватель. В глубине мастерской Джосайя Пейсон бил по крылу пикапа огромной резиновой кувалдой. Осколок воспоминания пронзил Дженни, загадочный обрывок давнего-давнего прошлого. Джосайя на школьном дворе яростно размахивает то ли обрезком трубы, то ли металлическим стержнем, со свистом рассекающим воздух, и выкрикивает какую-то несуразицу, а Эзра, защищая его, стоит между ним и толпой мальчишек. «Все будет о’кей, ребята, вы только уходите!» — говорит Эзра. А что было потом? Чем это кончилось? С чего началось? Она не помнила. А сейчас Джосайя орудовал кувалдой. Он был непомерно высокий и худой, точь-в-точь остов какой-то незавершенной скульптуры. Коротко подстриженные черные волосы торчали ежиком, костлявое лицо блестело, кривые, находящие один на другой зубы были так стиснуты, словно он собирался разгрызть их и выплюнуть.

— Джосайя!.. — робко окликнула она.

Он опустил кувалду и взглянул на нее. А может, куда-то еще? Глаза у него были черные, как вар, без век, восточного разреза. Не поймешь, куда они смотрят. Он швырнул кувалду на груду мешковины и, сияя от счастья, ринулся к Дженни.

— Сестра Эзры! — сказал он. — Эзра!

Она улыбнулась и зябко обхватила руками свои локти.

Джосайя остановился перед ней и провел пальцами по волосам. Руки у него были чересчур длинные.

— Как Эзра? — спросил он.

— Все о’кей.

— Ом не ранен, не…

— Нет.

Эзра был прав. Джосайя говорил вполне внятно, и голос у него был по-мужски низкий. Но он не знал, куда девать руки, — стал тереть их, словно пытался соскрести с ладоней грязь или машинное масло, а то и кожу. Она заметила, что Том и Эдди прервали разговор и с любопытством поглядывают на них.

— Выйдем, — предложила она Джосайе, — я дам тебе почитать его письмо.

Уже сгустились сумерки, но Джосайя все равно взял у нее письмо и пробежал глазами по строчкам. Между его бровями пролегла глубокая складка, будто продавленная острием топора. Она заметила, что старый комбинезон Джосайи тщательно выстиран, но брюки так коротки, что из-под них виднеются съехавшие белые носки и волосатые икры. Губы его с трудом смыкались, подбородок от напряжения вытянулся.

Он вернул ей письмо. Трудно сказать, что он там вычитал.

— Если бы разрешили, — сказал он, — я бы пошел с ним. С радостью. Но они сказали, я слишком высокий…

— Слишком высокий?

Надо же! А она и не подозревала, что из-за этого могут не взять в армию.

— Так что пришлось остаться здесь, — сказал он. — Но я не хотел. Не собираюсь ишачить в этой мастерской всю жизнь. Займусь чем-нибудь другим.

— Чем же, например?

— Пока не знаю. Наверное, подыщу что-нибудь вместе с Эзрой, когда он вернется из армии. Он часто заходил сюда ко мне. Глянет, бывало, на все это и скажет: «И как ты только выдерживаешь? Такой грохот. Надо подыскать тебе что-нибудь другое». Но я не знал, где искать. А теперь Эзра уехал. Грохот — это еще куда ни шло, плохо, что летом здесь жарко, а зимой холодно. И от холода у меня на ногах болячки и зуд.

— Может, это цыпки, — сказала Дженни.

Она уже ничуть не робела. Казалось, они с Джосайей знакомы всю жизнь. Она провела ногтем по сгибу письма Эзры. Джосайя смотрел то ли на нее, то ли сквозь нее и хрустел пальцами.

— Скорей всего, я наймусь на работу к Эзре, когда он откроет свой ресторан, — сказал Джосайя.

— С чего ты взял? Эзра и не думает открывать свой ресторан.

— Нет, думает.

— Ну зачем ему это? Соберется с силами, поступит в университет и станет учителем.

— Кто это тебе сказал? — спросил Джосайя.

— Мама. Она говорит, у него терпения хватит. Кто знает, может, он даже профессором станет, — сказала Дженни и тотчас засомневалась. — Ты же понимаешь, ресторан — это не на всю жизнь.

— Почему?

Она не знала, что ответить.

— У Эзры будет такой ресторан, куда люди станут приходить просто, как на семейный обед, — объяснил Джосайя. — Он будет готовить каждый день всего лишь одно блюдо и будет сам раскладывать еду по тарелкам, все самое сытное и полезное, как в настоящей домашней кухне.

— Это тебе сам Эзра сказал?

— Совсем как дома.

— Ну, не знаю… А может, люди ходят в ресторан, чтобы забыть о доме?

— Такой ресторан сразу прославится на весь город, — сказал Джосайя.

— Ты его не так понял, — сказала Дженни. — Как ты мог поверить в такую чушь?

И вдруг он без всякого предупреждения стал прежним Джосайей, таким, каким она его помнила. Голова у него дернулась вниз, как у марионетки с оборванными нитками.

— Мне пора, — сказал он.

— Куда ты спешишь?

— Не хочу, чтобы они на меня орали.

И, не попрощавшись, он вприпрыжку побежал в мастерскую. Дженни смотрела ему вслед с таким сожалением, как будто это был сам Эзра. Джосайя так ни разу и не оглянулся.

Коди писал, что его приглашают на переговоры в крупные корпорации. После окончания университета он хотел заняться коммерцией. Эзра сообщал, что может теперь свободно прошагать без отдыха два десятка миль. Перл и Дженни мало-помалу перестали удивляться, что он солдат. В конце концов, он из тех, кто терпеливо и безропотно выполняет свои обязанности. Напрасно Дженни волновалась. Мать тоже немного успокоилась.

— Как видно, все к лучшему, — сказала она. — Служба в армии зачастую идет парням на пользу, у них появляется возможность обдумать все как следует, собраться с мыслями. Вот увидишь, он вернется из армии и поступит в университет. А потом наверняка и сам захочет преподавать.

Дженни ни слова не сказала матери про ресторан.

После того, первого раза она еще дважды навещала Джосайю. После уроков заглядывала в мастерскую, и Джосайя выходил к ней на улицу; он стоял, размахивая руками и глядя куда-то вдаль, и говорил об Эзре.

— Я тоже получил от него письмо. Оно у меня дома. Пишет, их заставляют делать большие переходы.

— По двадцать миль, — уточнила Дженни.

— Да еще в гору.

— Наверное, он здорово окреп.

— Он всегда любил ходить пешком.

Когда Дженни зашла в мастерскую в третий раз, было почти совсем темно. Дженни задержалась на спевке. Джосайя собирался уходить. Он надевал куртку в крупную неяркую темно-синюю и бордовую клетку. Ей вспомнились куртки, которые носят мальчики в начальной школе.

— Этот Том… — Джосайя с ожесточением засунул кулаки в карманы куртки. — И Эдди тоже хорош. — Он быстро зашагал по тротуару. Дженни едва поспевала за ним. — Разговаривать по-человечески не умеют. И думать не желают, каково человеку, и знать не хотят, что чувства у него как и у всех других…

Дженни отстала, решив, что ему лучше побыть одному, но через несколько шагов он остановился и обернулся, поджидая ее.

— Я ведь живой человек? — сказал он, когда она поравнялась с ним. — Разве мне приятно, когда на меня орут? Вот жить бы где-нибудь в лесу, чтоб никто меня не дергал. Кругом тихо-тихо. А я бы разбил палатку, залез бы в спальный мешок…

Он повернулся и зашагал так быстро, что Дженни пришлось бежать за ним.

— Я совсем было решил уволиться, — сказал он.

— Почему же не уволился?

— Маме нужны деньги.

— Ну, ты бы мог найти другую работу.

— Не так это просто.

— Почему?

Джосайя не ответил. Они миновали плохонький ювелирный магазин, булочную, многоквартирный дом с приветливо светящимися в темноте окнами. И вдруг он предложил:

— Может, зайдешь к нам поужинать?

— Что? Нет, не могу.

— Эзра часто у нас ужинал, — сказал он, — пока не стал работать в ресторане, потом он уже не мог уходить по вечерам. Мама всегда рада была поставить на стол еще одну тарелку. В любое время. А вот твоя мама редко его отпускала. Она меня не любит.

— Ну…

— Может, все-таки зайдешь?..

Дженни остановилась и неожиданно для себя сказала:

— С удовольствием.

Джосайя нисколько не удивился (зато сама Дженни была потрясена). Промычав что-то, он помчался дальше. Космы черных волос торчали во все стороны. Он провел ее по узкой улочке, потом по незнакомому переулку.

С фасада дом Джосайи был очень похож на их — стандартный кирпичный дом с небольшим палисадником. Но они подошли с другой стороны, где он имел довольно обшарпанный вид из-за посеревшей деревянной пристройки, оказавшейся холодным тамбуром с потрескавшимся линолеумом на полу. Джосайя остановился, снял куртку, взял у Дженни пальто и повесил его вместе с курткой на крючки возле двери.

— Мама! — крикнул он и повел Дженни на кухню. — У нас к ужину гости, мама!

Миссис Пейсон, маленькая пухленькая женщина в темном, землистого цвета, платье, стояла у плиты. Она напомнила Дженни неприметную бурую птичку. Лицо у нее было круглое, гладкое, лоснящееся. Она взглянула на Дженни и улыбнулась. Джосайя так и не догадался их познакомить, и Дженни представилась:

— Дженни Тулл.

— Вот как! Ты не родня Эзре?

— Я его сестра.

— До чего я люблю этого паренька. — Миссис Пейсон сняла с плиты кастрюлю и поставила ее на стол. — Когда его призвали, я плакала горькими слезами. Джосайя тебе говорил? Просто рыдала. Ведь он был мне как сын. Часто приходил к нам… — Она поставила на стол три прибора, а Джосайя разлил в стаканы молоко. — Никогда не забуду, — продолжала миссис Пейсон, — когда умер отец Джосайи, Эзра пришел и долго сидел у нас. Приготовил нам еду, сварил какао. Я ему говорю: «Эзра, мне неловко, что ты здесь с нами, а не дома со своей семьей». А он отвечает: «Ничего, миссис Пейсон, не беспокойтесь».

Когда же это могло быть? — подумала Дженни. Эзра словом не обмолвился о смерти мистера Пейсона.

На ужин были спагетти и салат, а на сладкое — шоколадный торт. Дженни старалась есть поменьше — дома опять придется ужинать, чтобы мама не догадалась; а Джосайя все время просил добавки. Миссис Пейсон только успевала ему подкладывать.

— Посмотреть на него, — сказала она, — не подумаешь, что столько ест, правда? Тощий как жердь. Наверное, мальчик все еще растет. — Она засмеялась, и Джосайя, потупившись, смущенно улыбнулся — худущий, сутулый, неуклюжий мужчина.

Никогда раньше Дженни не приходило в голову, что Джосайя чей-то сын, драгоценнейшее сокровище какой-то женщины. Его короткие черные ресницы были опущены, голова с ежиком волос склонилась над тарелкой. Он был уверен, что хотя бы здесь его любят. Дженни отвела глаза.

После ужина она помогла миссис Пейсон вымыть посуду, расставила чистые тарелки и стаканы на открытых крашеных-перекрашеных полках. Дома мать, наверное, уже с ума сходит, но Дженни нарочито медленно перетирала каждую вилку. Потом Джосайя пошел проводить ее.

— Приходи еще! — крикнула миссис Пейсон, стоя в дверях. — И застегни пальто как следует!

Дженни вспомнила сказку о Джеке Великане и бобовой плети… А может, это была какая-то другая сказка, в которой бедная вдова, честная добрая женщина, живет в хижине со своим сыном. В сравнении с этим и холод темных улиц, и облик ее собственной суетливой матери казались ей хрупкими, лишенными той мягкой цельности, что была свойственна жизни Джосайи.

Они молча шли по Кэлверт-стрит, выдыхая клубы белого пара. Пересекли улицу и поднялись на веранду Дженниного дома.

— Ну вот, — сказала Дженни, — спасибо, что пригласил меня, Джосайя.

Джосайя, неуклюже дернувшись всем телом, подался вперед. Ей показалось, он хочет что-то сказать. Но он наклонился, заключил ее в кольцо жестких рукавов своей клетчатой куртки и поцеловал в губы. Сначала она не сообразила, что происходит, потом страшно огорчилась — не столько за себя, сколько за него. О, как все это грустно — он все неправильно понял. Ведь со стыда же сгорит. И как он мог так ошибиться?

Размышляя об этом (против воли прижатая к его щетинистому подбородку и жесткому рту), Дженни неожиданно увидела все его глазами — их скромный «роман» (так, наверное, он это называет), такой же неправдоподобный, как сказочное’ существование вдовы Пейсон. И ей вдруг страшно захотелось, чтобы это оказалось правдой; она остро затосковала по жизни с его матерью в их уютном доме, по простой и спокойной супружеской жизни. И ответила на его поцелуй, ощутив даже сквозь толстую одежду, как он напрягся и задрожал.

Внезапно яркий сноп света ворвался в темноту, входная дверь с шумом распахнулась, и на них обрушился голос ее матери:

— Что?! Что все это значит?

Они отпрянули друг от друга.

— Ах ты, дрянь! — закричала Перл. — Шлюха! Мерзавка! Так вот что у тебя на уме! Не удосужилась сообщить, где шляется! Дома ее нет, ужин не приготовлен! Я тут голову потеряла, места себе не нахожу, а она вот где! Целуется! Целуется с…

Не подобрав подходящего слова, мать с кулаками набросилась на Дженни и влепила ей здоровенную пощечину. Глаза у Дженни наполнились слезами. Джосайя, будто это его ударили, резко отвернулся и уставился куда-то в сторону. Губы его беззвучно шевелились.

— …с сумасшедшим, с идиотом! С дебилом! И все это назло мне. Так? — продолжала Перл. — Издеваешься надо мной? Я целыми днями надрываюсь в лавке, а она валяется в подворотнях с этим животным, с этой гориллой, разрешает ему все что угодно, лишь бы осрамить меня…

— Нет-нет-нет! — заикаясь, крикнул Джосайя.

— …лишь бы насолить мне, а я-то мечтала… А она небось прогуливала уроки, валялась с ним в кустах или на заднем сиденье в машине, а может, даже и в этом доме; откуда мне знать? Пока я надрывалась у братьев Суини…

— Нет! Нет! А-а-а! — закричал Джосайя, и Дженни увидела в полосе света белые брызги слюны. Потом он раскинул длинные, как у чучела, руки, ринулся вниз по лестнице и исчез.

С тех пор Дженни, разумеется, не встречала Джосайю. Она тщательно выбирала дорогу и никогда больше не ходила к нему, не приближалась даже к тому месту, где могла бы на него наткнуться. Дженни казалось, будто и он поступает так же, будто они по обоюдному согласию разделили город пополам.

Да и незачем ей было видеть его. Эзра писем не присылал. В один прекрасный день он явился домой собственной персоной. Однажды в воскресенье, когда Дженни спустилась к завтраку, она увидела на кухне брата. Он сидел на стуле в старых джинсах и потрепанном синем свитере, которые на время его армейской службы были пересыпаны нафталином и убраны. Но одежда висела на нем — как с чужого плеча. Дженни ужаснулась: до чего же он похудел! Короткая стрижка не шла ему. Лицо бледное, постаревшее, под глазами темные круги. Он сидел сгорбившись, зажав руки между коленями, а Перл тем временем соскребала в раковину обгорелую часть гренка.

— Ты что будешь, варенье или мед? — спросила она. — Дженни, посмотри-ка, кто к нам приехал! Эзра, целый и невредимый! Давай я налью тебе еще кофе, Эзра.

Эзра молчал, устало улыбаясь Дженни.

Выяснилось, что его демобилизовали как лунатика. Он ничего такого за собой не помнил, но каждую ночь видел один и тот же сон: он шагает по однообразной равнине, вокруг ни деревца, ни травинки, только потрескавшаяся глина, а над головой — безжизненный синий купол неба. Он медленно переставляет ноги и шагает, шагает, шагает… А по утрам у него болели все мышцы. Он думал — от дневных переходов, пока ему не объяснили, в чем дело. Всю ночь, сказали ему, он бродил по лагерю, неторопливо шагая между рядами коек. Солдаты просыпались, спрашивали: «Тулл, это ты?» И он уходил. Молча, не просыпаясь, шел куда-нибудь в другое место. Его молчание пугало некоторых солдат, особенно молодых. Посыпались жалобы. Его послали к врачу, тот дал ему коробочку с желтыми таблетками. Он стал принимать таблетки, но все равно продолжал ходить во сне, хотя иногда падал и оставался лежать до утра. Однажды, очевидно, он упал ничком, и, когда его разбудили, нос у него был в крови. Решили даже, что он сломал переносицу. Перелома не обнаружили, однако несколько дней кряду под глазами у Эзры не исчезали синяки. Затем Эзру направили к армейскому священнику, тот спросил, нет ли у него причин для беспокойства. Может быть, дома что-нибудь стряслось? Может, какая-нибудь история с женщиной? Или заболел кто-то из родных? Эзра на все вопросы ответил: «Нет». Он сказал священнику, что все в порядке. И что сам никак не возьмет в толк, отчего с ним все это происходит. Священник поинтересовался, нравится ли ему военная служба. И Эзра ответил, что это не может нравиться или не нравиться, просто через это надо пройти — вот как стоит вопрос. И добавил, что служба в армии не вполне в его вкусе, больно много крика и шума, тем не менее он вроде со всем справляется. Все идет своим чередом. Священник сказал ему, что в таком случае он должен постараться отучить себя ходить во сне. А на следующую же ночь Эзра отправился в нижнем армейском белье в городок, расположенный милях в четырех-пяти от лагеря; глаза его, безжизненные, как ночные окна, были широко раскрыты, но он крепко спал. И официантке в закусочной пришлось разбудить беднягу и попросить своего зятя отвезти его на машине в лагерь. На другой день вызвали еще одного врача. Тот задал Эзре несколько вопросов, подписал какие-то бумаги и отправил парня домой.

— И вот я здесь, — бесцветным голосом сказал Эзра. — Демобилизовали.

— Так ведь не за проступок же, — утешила его мать.

— Конечно, нет.

— Подумать только, что с тобой творилось; и ты даже слова об этом не написал.

— А чем вы могли мне помочь? — спросил он.

Вопрос этот словно состарил ее. Она сникла.

После завтрака Эзра отправился наверх, повалился на свою кровать и весь день проспал. Дженни пришлось будить его к ужину. За столом у него все равно слипались глаза, он сидел, качаясь как пьяный, почти ничего не ел, засыпал, не дожевав кусок, а после ужина снова лег спать. Дженни слонялась по дому, нервно задергивая шторы. Неужели теперь так и будет? Неужели он останется таким навсегда?

Но утром в понедельник он опять стал прежним Эзрой. Одеваясь, Дженни услышала, как он снова наигрывает на своей грушевой блок-флейте «Зеленые рукава». Когда она спустилась вниз, Эзра жарил ее любимую яичницу — с сыром и кусочками зеленого перца, — а Перл читала газету. За завтраком он сказал:

— Я, наверное, пойду работать на старое место.

Перл взглянула на него поверх газеты, но промолчала.

— Почему же ты так и не навестила миссис Скарлатти? — спросил он у Дженни. — Она писала, что ты ни разу не была у нее…

— Я собиралась… — Дженни потупилась и, затаив дыхание, замерла. Сейчас он скажет что-нибудь о Джосайе. Но он этого не сделал. Дженни подняла глаза, увидела, что брат намазывает маслом гренок, и только тогда перевела дыхание. Она так и не поняла, что Эзре известно, а что нет.

II

Ко времени поступления в колледж Дженни, как и предсказывали, стала красавицей. Или все дело было в том, что такие, как она, просто вошли в моду? Насколько она могла судить, глядя на себя в зеркало, лицо ее было все таким же. Но звонили в общежитие больше всего ей, и, если бы не приходилось одновременно зарабатывать на жизнь (то официанткой, то в прачечной, то в библиотеке), она могла бы каждый вечер бегать на свидания. Она отрастила волосы, держалась свободно. Но ни на минуту не забывала о занятиях на медицинском факультете. Будущее всегда представлялось ей предельно ясным: прямая дорога к частной практике врача-педиатра в городке средней величины, желательно вблизи от побережья. Приятно сознавать, что в любую минуту можно уехать куда угодно. (Интересно, на Среднем Западе у людей развивается боязнь замкнутого пространства?) Друзья подтрунивали над ее упорством и целеустремленностью. Соседка по общежитию ворчала, если у Дженни допоздна горела настольная лампа; ее раздражала педантичность, с которой Дженни раскладывала на письменном столе вещи, необходимые для занятий. Тут Дженни осталась верна себе.

Что касается Коди, то этот ее брат явно пошел в гору. Благодаря своим новаторским идеям в области научной организации труда, поработав в нескольких фирмах, он поднимался все выше и выше. И вскоре стал независимым экспертом по НОТ. А Эзра все еще работал в ресторане у миссис Скарлатти. Но и он тоже продвинулся — фактически заведовал всей кухней, сама же миссис Скарлатти выполняла роль хозяйки в зале. Мать писала Дженни, что это просто стыд и срам. «Я говорю ему, — писала она, — что чем дольше он торчит в ресторане этой женщины, тем труднее будет ему вернуться к нормальной жизни, ты же знаешь, он ведь всегда хотел поступить в колледж…»

Перл по-прежнему работала в бакалейной лавке. Но с тех пор как стипендия и приработки Дженни освободили ее от финансовых забот о дочери, она стала лучше одеваться и выглядела не такой удрученной. Дженни виделась с ней два раза в год — на рождество и в сентябре, перед началом занятий. На все остальные праздники она придумывала отговорки, а летом нанималась в магазин готового платья в небольшом городке поблизости от колледжа. Не то чтобы она не хотела видеть мать. Дженни часто вспоминала неукротимую энергию и силу духа, которые проявляла Перл, воспитывая одна троих детей, ее неизменный интерес к их судьбам. Но стоило Дженни приехать домой, окунуться в домашнюю атмосферу, отсутствие света, теснота оклеенных обоями комнат, какая-то мрачная пустота уже с самого порога действовали на нее угнетающе. Она даже подумала, не аллергия ли у нее на все это. Похоже на респираторное заболевание — случались приступы удушья, голова делалась ватной, как бывало от беспрерывных занятий. Дженни вдруг начинала грубить. Даже спокойный, покладистый Эзра раздражал ее. Поэтому она старалась ездить в Балтимор как можно реже и первое время тосковала о семье. Но мало-помалу мысль о доме сама собой отошла на задний план. Дженни становилась все более деловитой, занятой и торопливой. Письма Эзры, такие же тяжеловесные и скучноватые, как его речь, можно было обнаружить в ванной, на краю раковины, или скомканными на кровати, где Дженни оставляла их, оборвав чтение на середине строки. Просто мысли ее были заняты другим, только и всего. Пока она училась в колледже, Коди, отправляясь по делам в Пенсильванию, дважды (на первом и втором курсе) заезжал проведать ее, и она радостно предвкушала визит брата. Такой он был эффектный, такой красивый — не стыдно было и похвастаться им, но едва он появлялся, как ее охватывало уныние. И вина была не ее, а его. Казалось, в любом ее слове он слышал голос матери. Она видела, как он цепенел, и прекрасно понимала, о чем думает Коди в такие минуты. «Как у тебя с деньгами? — спрашивал он. — Не купить ли тебе несколько новых платьев?» И она отвечала: «Спасибо, Коди, у меня все есть». Это была правда — она действительно ни в чем не нуждалась, но по лицу Коди Дженни видела, что ее слова «нет-нет, не беспокойся обо мне» он воспринимает как произнесенные писклявым голосом Перл. Что бы она ни сделала — поправила брату галстук, похвалила костюм или поинтересовалась его жизнью, — все тотчас настораживало Коди. А она страдала от незаслуженной обиды; неужели он думает, что она станет такой же властной, будет в чем-нибудь упрекать, вмешиваться в его дела? «Слушай, — попыталась она однажды внести ясность, — я имела в виду вовсе не то, что ты думаешь. Давай забудем, что было». Но Коди в ответ недоверчиво посмотрел на нее. Они никак не могли выбраться из паутины прошлого. И в тот приезд брата Дженни без сожаления проводила его. Вернувшись в общежитие, внимательно посмотрела на себя в зеркало — копна темных волос, тонкая фигурка. После этого она некоторое время была оживленнее обычного, словно стряхнула с рук густой слой прилипшей к ним пыли.

В конце последнего учебного года она по-настоящему влюбилась. Что говорить, она влюблялась и раньше — в студента английского отделения, который оказался чересчур деспотичным, потом в футбольную «звезду» с бычьей шеей; оглядываясь назад, Дженни воспринимала свое увлечение этим спортсменом как симптом временного помешательства. Теперь все было иначе. Его звали Харли Бейнс. Это был талант, умнейшая голова, даже его грязные очки в черепаховой оправе, неестественная бледность и гнусавый голос внушали однокурсникам благоговейный восторг. Он не то чтобы держался особняком в их компании, просто был выше остальных, далеко их опередил. Говорили, что в двенадцать лет он мог бы защитить диссертацию, да родители были против: у ребенка должно быть нормальное детство. На следующий год он поедет в Полемский университет, неподалеку от Филадельфии, и будет заниматься там исследованиями в области генетики. Дженни тоже собиралась в Полем, ее уже зачислили на медицинский факультет. Поэтому она и обратила внимание на Харли Бейнса. Чувствуя себя уверенно в центре своей шумной компании (увы, ненадолго — вскоре после окончания колледжа все разъедутся кто куда, и она останется беззащитной), она как-то раз обвела взглядом университетский городок и увидела Харли Бейнса, вышагивавшего как журавль в старомодных брюках из шерстяной фланели и в большом бесформенном пуловере, не иначе как связанном его матерью. Давненько не мытые волосы были у него иссиня-черными. Дженни подумала, знает ли он, что она тоже будет учиться в Полеме. Привлечет ли это его внимание; и вообще, не считает ли он общение с девушками ниже своего достоинства? Может, он неприступный? Недосягаемый? Друзья были вынуждены несколько раз окликнуть ее и посмеялись над ее задумчивым видом.

Весна 1957 года, запоздалая, неторопливая, набирала силу. Преподаватели длинными палками с крючками на конце открывали фрамуги, и в аудитории проникал аромат сирени. Дженни носила блузки без рукавов, пышные юбки и туфли-лодочки без каблуков. Харли Бейнс расстался со своим свитером. Его обнаженные мускулистые руки были покрыты густыми черными волосами. На шее он носил какую-то круглую штуковину не то из золота, не то из латуни. Дженни сгорала от любопытства: что это? Как-то на занятиях по немецкому она не удержалась и спросила, и он сказал, что эту медаль получил на школьном конкурсе по биологии за эксперимент по обмену веществ у белых крыс. Странно, что он до сих пор носит эту медаль, подумала Дженни, но промолчала и осторожно дотронулась до медали. Та виднелась в вырезе рубашки и на ощупь была теплой, почти горячей.

Позднее Дженни не раз (догоняя его в коридоре или пристраиваясь за ним в очереди в кафетерии) спрашивала, рад ли он предстоящему переезду в Полемский университет; где он будет жить; как в Полеме с общественным транспортом. Дженни задавала свои вопросы ровным, бесстрастным голосом — она чувствовала себя как дрессировщик в цирке, ни на минуту не забывающий о том, что зверю можно показывать только открытые ладони: мол, ничто тебе не угрожает. Она боялась спугнуть Харли. Между тем Харли, похоже, вовсе и не боялся, он отвечал ей учтиво, по-деловому. (Хорошо это или плохо?) Когда начались экзамены, она подошла к нему с тетрадкой по генетике и спросила, не поможет ли он ей. Они занимались на лужайке перед студенческим клубом, сидя на синем плюшевом покрывале, которое она сняла со своей кровати. Вокруг на таких же покрывалах расположились их однокурсники, в том числе кое-кто из ее друзей; они удивленно, с недоумением поглядывали на нее и поспешно отводили глаза. Она надеялась, что друзья подойдут к ним и познакомятся с Харли. Но, подумав, поняла: этому не бывать.

Дженни задавала вопросы (не строя из себя дурочку, чтобы он не махнул на нее рукой, но показывая, что она действительно нуждается в его помощи), а Харли слушал и машинально рвал травинку на длинные полоски. На нем были тяжелые модные ботинки, неуместные на этом покрывале. Зажатая в пальцах травинка казалась объектом какого-то научного эксперимента. Отвечал он спокойно, без тени сомнения, уверенный, что она его поймет. Она правда все понимала и, даже если б не подготовилась заранее по этому предмету, все равно бы поняла. Он мыслил логически — от А к Б и В. Своей неторопливостью и педантизмом он напоминал Эзру, но в остальном они были такие разные! Закончив объяснения, Харли спросил, все ли ясно.

— Спасибо, — поблагодарила она.

Он кивнул и поднялся. Неужели это все? Дженни тоже встала, и вдруг у нее закружилась голова — не от резкого движения, а, как ей пригрезилось, от любви. Он покорил ее. Интересно, что бы он сделал, если б она вдруг обняла его и, обжигая щеку о научную медаль, прижалась лицом к его белой-белой груди? Но вместо этого она попросила:

— Помоги мне сложить покрывало.

Он нагнулся и поднял покрывало за один край, Дженни — за другой. Они шагнули друг к другу. Харли отдал ей свой край и аккуратно смахнул с него каждую травинку, каждый лепесток. Потом забрал у нее покрывало, ожидая, видимо, что она отряхнет его со своей стороны. Дженни посмотрела ему прямо в лицо. Он шагнул вперед, взмахнув рукой, набросил покрывало себе на голову и плечи, притянул Дженни к себе, в темноту, и поцеловал. Его очки стукнули Дженни по носу. Да и поцелуй был неловкий, чересчур грубый. Дженни невольно вообразила, как все это выглядит со стороны: среди зеленой лужайки синяя плюшевая колонна, сдвоенная мумия. Она фыркнула. Харли сбросил покрывало, повернулся и быстро ушел. Хохолок у него на макушке подпрыгивал, как петушиный хвост.

Дженни вернулась к себе, приняла ванну и переоделась в платье с оборками. Тихо напевая, она выглянула в окно. Харли внизу не было. Потом она пошла ужинать, но его не было и в кафетерии. На другой день, сдав последний экзамен, она позвонила ему в общежитие. Чей-то заспанный голос буркнул:

— Бейнс уехал домой.

— Домой? Но ведь еще не было выпускной церемонии.

— А он и не собирался тратить на нее время.

— Вот как… — вырвалось у Дженни. Ей даже в голову не приходило, что выпускная церемония означает «трату времени». В самом деле, можно попросить выслать диплом по почте. Наверное, для таких, как Харли Бейнс, диплом сам по себе большого значения не имеет, подумала она. (А вот у нее, Дженни, вся семья собиралась приехать в такую даль, в Саммерфилд, чтобы присутствовать на церемонии.) — Спасибо, — сказала она и повесила трубку, надеясь, что сосед Харли не заметит по голосу, как ей тоскливо.

Тем летом она опять работала в магазине «Женская одежда Молли» в маленьком городке недалеко от колледжа. Прежде эта работа нравилась ей, но на сей раз изысканная небрежность одежды для замужних женщин — пестрые удлиненные шорты до колен, широкие в бедрах юбки цвета хаки — угнетала ее. Когда покупательницы обращались к ней за советом: «Ну как, мне идет?», «Может, это не по возрасту?», она безучастно смотрела в сторону. На следующий год она в это время будет в Полеме. А там, глядишь, скоро наденет накрахмаленный белый халат.

В июле мать переслала Дженни письмо Харли Бейнса, которое пришло на балтиморский адрес. Дженни вернулась с работы, а в прихожей дома, где она снимала меблированную комнату, на столике лежит письмо. Взглянув на конверт, Дженни положила письмо в соломенную сумочку и поднялась наверх. Отперла дверь, вошла в комнату, бросила сумочку на кровать и распахнула окно. Достала из комода жестянку, насыпала корма двум золотым рыбкам в круглый аквариум. И только потом вскрыла конверт.

Догадывалась ли она заранее, что в этом письме?

Позже ей казалось, что да.

Писал Харли мелко и отделяя буквы друг от друга, как в машинописном тексте. А она-то ждала от гения более решительного почерка; стиль у него был сухой и деловитый.

18 июля 1957 г.

Уважающий тебя Харли Бейнс

Дорогая Дженни!

Я имел глупость обидеться на то, что, в сущности, было с твоей стороны вполне естественной реакцией. Вероятно, я выглядел нелепо и смешно. Перед нашей размолвкой я надеялся, что за лето мы лучше узнаем друг друга, а осенью поженимся. И я до сих пор считаю наш брак вполне возможным. Это решение может показаться тебе неожиданным — нельзя считать, что у нас было нормальное американское предбрачное знакомство, — но в конце концов мы оба люди не легкомысленные.

Прими во внимание, что на будущий год мы оба будем в Полеме и могли бы снять однокомнатную квартиру на двоих, сэкономить на питании и т. п.

Мне кажется, твое финансовое положение весьма затруднительно, и я буду рад принять на себя эту ответственность.

Все это звучит прагматичнее, чем хотелось бы. Но я действительно понял, что люблю тебя, и с нетерпением жду твоего ответа.

P. S. Знаю, что ты девушка умная. Незачем было придумывать все эти вопросы по генетике.

Постскриптум, как она решила, был самой впечатляющей частью письма. И почерк тут выглядел более свободным, раскованным, тогда как само письмо, похоже, переписывалось — и не раз — с черновика. Она перечитала его, сложила листок пополам и положила на кровать. Подошла к аквариуму, долго смотрела на рыбок, которые оставили нетронутым почти весь корм. Не надо столько им давать. «Дорогой Харли, — попробовала она мысленно сочинить ответ, — для меня было большой неожиданностью…» Нет. Сантименты его не интересуют. «Дорогой Харли, я обдумала твои условия и…» На самом деле она хотела ответить «да». Чувства, которые она испытывала к нему раньше, сейчас совсем притупились, казались поблекшими и несерьезными — влюбленность школьницы, вызванная паникой перед окончанием колледжа. Теперь ее больше волновала острота ситуации — гигантский прыжок в неизвестность с почти незнакомым человеком. Но таким и должен быть брак. Как в кино, когда во время всяческих катастроф — кораблекрушений, землетрясений, в тюрьмах, в стане врага — незнакомые люди волею обстоятельств оказываются один на один друг с другом и раскрывают свою истинную суть.

В последнее время жизнь ее как-то сузилась. Она могла без труда представить себе, что ее ожидает: сначала медицинский факультет, интернатура, затем ординатура. Недавно, взглянув на себя в зеркало, она вдруг поняла, что придет день, и чистая, нежная кожа вокруг глаз покроется морщинками. Она состарится, как и все другие.

Дженни вынула из ящика лист бумаги, села на кровать и взяла ручку. «Дорогой Харли…» Она сняла с кончика пера микроскопический волосок, чуть-чуть подумала, написала: «Согласна» — и подписалась. Ответ ее был образцом деловой переписки. Даже Харли не сочтет его многословным.

На другой день к вечеру Дженни приехала в Балтимор. Она сожгла за собой все мосты: уволилась с работы, отдала золотых рыбок и забрала свои вещи. Это был самый опрометчивый поступок в ее жизни. В междугородном автобусе она сидела, величественно распрямив плечи, и время от времени отталкивала храпящего солдата, который то и дело клонился в ее сторону. На автовокзале она не стала дожидаться городского автобуса, взяла такси и с шиком добралась до дому.

Она никого не предупреждала о своем приезде и поэтому была удивлена, когда, расплачиваясь с таксистом, увидела, как парадная дверь распахнулась и на крыльцо вышла мать в цветастом платье с расклешенной юбкой, в туфлях-лодочках на высоких каблуках и шляпе с черной вуалькой. За ней шагал Эзра в неглаженом мешковатом костюме, а замыкал шествие Коди, темноволосый, красивый, похожий на ньюйоркца в безукоризненном сером костюме из тонкой дорогой ткани и в полосатом шелковом галстуке. На долю секунды Дженни почудилось, что они собрались на ее похороны. Именно так они выглядели бы — строгие, торжественные, притихшие, — если бы ее уже не было с ними. Она отогнала эту мысль, улыбнулась и вылезла из такси. Мать на тротуаре остановилась как вкопанная.

— Боже мой! — сказала она. — Когда ты, Эзра, затеваешь семейную встречу, так это действительно семейная встреча! — Она приподняла вуаль и поцеловала Дженни в щеку. — Почему ты не предупредила нас, что приедешь? Эзра, это твои хитрости?

— Я тут ни при чем, — сказал Эзра. — Я хотел написать тебе, Дженни, но мне и в голову не приходило, что ты поедешь в такую даль только ради того, чтобы пообедать с нами.

— Пообедать? — переспросила Дженни.

— Это Эзра придумал, — объяснила Перл. — Узнал, что Коди будет проездом в Балтиморе, а может, даже заночует здесь, и сказал: «Я хочу, чтобы вы оба принарядились…»

— Ночевать я не останусь, — предупредил Коди. — У меня все расписано по часам. Когда вы наконец усвоите? Я даже на обед не имею права задержаться. В это время мне уже положено быть в Делавэре.

— Эзра собирается что-то нам сообщить, — сказала Перл, снимая ниточку с летнего платья Дженни. — Вот и пригласил нас для этого в ресторан Скарлатти. Хотя в такую жару мне вряд ли удастся проглотить что-нибудь, кроме листика салата. Дженни, милая, до чего же ты худая, прямо спичка! А что у тебя в этом большом чемодане? Ты надолго приехала?

— Видишь ли… Ненадолго, — ответила Дженни, не решаясь сказать им о своих планах. — Может, мне переодеться? А то вы все такие нарядные.

— Нет-нет. Все в порядке, — успокоил ее Эзра, потирая руки, как всегда, когда бывал доволен. — Все так хорошо складывается! Настоящий семейный обед! Это просто подарок судьбы!

Коди отнес чемодан Дженни в дом. А мать тем временем суетилась вокруг нее: пригладила ей волосы, ужаснулась ее голым ногам:

— Боже, да ты без чулок! В общественном транспорте!

Коди вернулся, открыл дверцу сверкающего синего «понтиака», стоящего у тротуара, и, поддерживая Перл под локоть, усадил ее в автомобиль.

— Ну как, ничего машинка? — спросил он у Дженни.

— Прелесть. Новая?

— А то как же! Это «понтиак». Чувствуешь запах? Так пахнут новые машины.

Коди обошел автомобиль и уселся за руль. Дженни и Эзра устроились на заднем сиденье; Эзра свесил костлявые руки между колен.

— Купил. В рассрочку, конечно, — продолжал Коди, трогаясь с места и вливаясь в поток машин на дороге, — но я скоро все выплачу.

— Коди Тулл! — воскликнула мать. — Значит, из-за машины ты залез в долги?

— А что такого? Я скоро разбогатею, вот увидите. Через каких-нибудь пять лет смогу зайти в любой автомобильный салон, даже в салон «кадиллаков», выложить наличные и заявить: «Беру три, нет, пожалуй, даже четыре машины».

— Но пока это тебе не по карману, — сказала Перл. — Ты же знаешь, я предпочитаю ничего не покупать в рассрочку, чтоб не думать все время о долгах.

— Именно с временем я и имею дело. — Коди засмеялся и проскочил на желтый свет. — То-то и оно. Через десять лет ты будешь ездить в лимузине.

— Ну вот еще, зачем это надо?

— Эзра, если захочет, сможет поступить в Принстон. А у Дженни будет собственная клиника. И я заплачу за ее специализацию во всех областях медицины, абсолютно во всех.

В эту минуту, кстати, самое время было бы упомянуть о Харли, но Дженни отвернулась к окну и промолчала.

В ресторане Скарлатти их провели к отдельному столику в углу, в самом конце длинного зала с парчовыми портьерами на окнах. Был ранний вечер, еще не стемнело. В ресторане почти ни души. Интересно, где же миссис Скарлатти? — подумала Дженни и хотела было спросить о ней, но Эзра отдавал в это время распоряжения официанту. Еду он заказал, по-видимому, заранее и сейчас предупреждал, что за столом будет не три, а четыре человека, с ними приехала его сестра. Настоящий семейный обед. Официант, который, как видно, души в Эзре не чаял, кивнул и отправился на кухню.

Эзра откинулся на стуле и улыбнулся. Перл вытирала вилку салфеткой. Коди все еще рассуждал о деньгах.

— В недалеком будущем я думаю купить участок земли под Балтимором, — сказал он. — Жить в Нью-Йорке совсем не обязательно. Я давно мечтаю завести ферму среди мэрилендских холмов. Может, коневодством займусь.

— Коневодством?! Да ведь это совершенно не в нашем вкусе, — заметила Перл. — На что тебе лошади?

— Мама, — сказал Коди, — все в нашем вкусе. Разве ты не понимаешь? Барьеров нет. Знаешь, кому на прошлой неделе потребовалась моя консультация? Корпорации «Таннер».

Перл опустила вилку. Дженни пыталась припомнить, где она слышала это название. В памяти что-то смутно шевельнулось — так после долгого отсутствия замечаешь в доме старую вещь, на которую раньше никогда не обращал внимания.

— «Таннер»? А что это такое? — спросила она у Коди.

— Это фирма, в которой работал наш отец.

— Ах да.

— А возможно, работает до сих пор. Ты бы посмотрела на эту фирму, Дженни. Такая ничтожная… Не в том смысле, что маленькая, у них там уйма всяких филиалов, дублирующих друг друга, конфликтующих между собой, но очень уж… несолидная. Ее так легко обойти. И я подумал про себя: а ведь они в моей власти. Корпорация «Таннер»! Всемогущая корпорация «Таннер»! И в тот же день я пошел и заказал себе этот «понтиак».

— Никогда, — сказала Перл, — эта корпорация не была несолидной.

Подали закуску на охлажденных тарелках, а к ней высокую бледно-зеленую бутылку вина. Официант налил глоток для Эзры, тот с важным видом пригубил бокал.

— Пойдет, — одобрил Эзра. Было странно видеть его в роли хозяина. — Попробуй, Коди.

— Никогда, — продолжала Перл, — ни в чем, даже в мелочах, корпорацию «Таннер» нельзя было назвать ничтожной.

— Ах, мама, посмотри правде в глаза, — возразил Коди. — Это же куча мусора. Да я с них кожу с мясом сдеру и оставлю одни кости.

Можно было подумать, что речь идет о чем-то живом, о животном, которое будут мучить. Перл, видно, так и подумала.

— Коди, — сказала она, — почему ты так разговариваешь со мной?

— Да никак я с тобой не разговариваю.

— Разве я когда-нибудь нарочно обижала тебя? Делала тебе гадости?

— Перестаньте! — вмешался Эзра. — Мама! Коди! Это же семейный обед! Дженни! Давайте выпьем!

Дженни поспешно подняла свой бокал.

— Выпьем, — поддержала она. — Мама, твой тост.

Перл нехотя перевела глаза на Эзру и, помолчав, сказала:

— Ну ладно. Спасибо, милый. Но если в такую жару я выпью вина, оно камнем ляжет у меня в желудке.

— Выпьем за меня, мама. За мое будущее, — сказал Эзра. — Выпьем за нового совладельца ресторана Скарлатти.

— Совладельца? И кто же это такой? — спросила Перл.

— Я, мама.

В этот миг двустворчатая дверь, ведущая на кухню, раскрылась, и в зал вошла миссис Скарлатти — как всегда, элегантная, энергичная, гордо откинув голову с асимметричной прической. Наверное, миссис Скарлатти ожидала своего выхода, может быть, даже подслушивала.

— Итак, — произнесла она, положив руку на плечо Эзры. — Что вы думаете о планах моего мальчика?

— Не понимаю, — сказала Перл.

— Но вы же знаете, с тех пор как погиб мой сын, Эзра стал моей правой рукой. Честно говоря, он помогал мне даже лучше, чем мой сын. Бедный Билли никогда не питал к ресторану особых чувств.

Эзра встал со стула, как будто сейчас должно было произойти нечто важное и торжественное. Миссис Скарлатти хриплым, надтреснутым голосом объясняла его собственной матери, что за ангел ее сын Эзра, какой он замечательный, какой талантливый, какое уважение питает к хорошей еде и сервировке, как он «божественно» (так она выразилась) чувствует приправу, а Эзра тем временем вытащил из кармана кожаный бумажник и заглянул в него с озабоченной миной на лице.

— Вот! — сказал он, подняв руку с истрепанной долларовой купюрой. — Миссис Скарлатти, за этот доллар я покупаю свою долю в вашем ресторане.

— Теперь ты мой партнер, милый, — кивнула миссис Скарлатти, принимая от него доллар.

— Что это значит? — спросила Перл.

— Вчера мы подписали документы в конторе моего адвоката, — объяснила миссис Скарлатти, — по-моему, мы поступили правильно. Кому же еще я оставлю ресторан, когда отправлюсь на тот свет? Своей собачке? Эзра тут все знает. Налей мне вина, Эзра.

— А я думала, ты собираешься поступать в колледж, — сказала Перл.

— Я?

— Думала, ты хочешь стать учителем. Может, даже преподавать в колледже. Не понимаю, что случилось. Конечно, это не мое дело. Я не из тех, кто вмешивается в чужую жизнь. Но ты подумал, как на это посмотрят люди, которые не знают всей подноготной? Принять такой подарок! Да еще от женщины. Всю жизнь ты будешь должником, Эзра, а мы, Туллы, можем рассчитывать только на себя, только друг на друга. Мы не должны просить помощи ни у кого на свете. Как же ты мог согласиться на такое?

— Мама, я люблю готовить еду для людей, — ответил Эзра.

— Он чудо, — сказала миссис Скарлатти.

— Но быть вечным должником?

— Оставь его в покое, мама, — сказал Коди.

Перл так и подскочила.

— А тебе это, конечно, доставляет огромное удовольствие.

— Это его жизнь.

— Можно подумать, что его жизнь очень беспокоит тебя. Ты только и ждешь, чтобы распалась наша семья, чтобы мы растворились в окружающем нас мире.

— Перестаньте, пожалуйста, — попросил Эзра.

Но Перл встала и решительно направилась к двери.

— Ты же не ела! — крикнул ей вслед Эзра.

Она не остановилась. В прямой осанке матери Дженни увидела приметы надвигающейся старости — жилистые ноги, хрупкие кости.

— Как жаль, — сказал Эзра, — а мне так хотелось на этот раз угостить вас по-настоящему.

Он бросился за Перл. Немногочисленные посетители подняли головы и тотчас снова уткнулись в свои тарелки.

За столом остались Коди и Дженни, рядом стояла миссис Скарлатти. Миссис Скарлатти, похоже, не очень расстроилась.

— Ах эти матери, — сказала она миролюбиво и спрятала доллар в вырезе своего черного льняного платья.

— Ну так что? — спросил Коди. — Судя по всему, бал окончен. А мне полагалось еще час назад быть в Делавэре. Тебя подвезти, Дженни?

— Пожалуй, я лучше пройдусь пешком.

Уходя, Дженни увидела, что миссис Скарлатти в одиночестве стоит у стола и с легкой усмешкой смотрит на нетронутые закуски.

Когда Коди уехал, Дженни медленно пошла к дому. Ни Перл, ни Эзры нигде не было видно. Сгущались сумерки. Жаркий влажный вечер пах резиной от перегретых покрышек. Легко шагая в своем летнем платье мимо витрин, Дженни вдруг ощутила себя чьей-то романтической мечтой о юной девушке. Потом она попыталась вызвать в памяти образ Харли Бейнса, но ничего из этого не получилось. Что Дженни знала о браке? И вообще, зачем ей понадобилось выходить замуж? Она всего лишь ребенок и навсегда им останется. Мысли о свадьбе казались несерьезными, надуманными. Ей стало не по себе. Она попыталась вспомнить поцелуй Харли — и не могла, да и сам Харли был столь же условен, как крохотные фигурки в фирменных каталогах.

За окном кондитерской ссорились двое детей, их мать стояла рядом, прижав руку ко лбу. В следующем доме была аптека, а рядом — окно гадалки. На грязном стекле золотом выведены витиеватые, облупленные по краям буквы: МИССИС ЭММА ПАРКИНС — ГАДАНИЕ И СОВЕТЫ. На подоконнике, словно постскриптум, два написанных от руки объявления: «Гарантирую строгое соблюдение тайны» и «Оплата только при полном удовлетворении». В тусклом свете пыльной лампы было видно, как миссис Паркинс сновала по комнате — толстая, неопрятная старуха с картонным веером на палочке от мороженого.

Дойдя до угла, Дженни остановилась и повернула обратно, к гадалке. Постучать или просто войти? Она тронула ручку. Дверь открылась, и в тот же миг над нею задребезжал колокольчик. Миссис Паркинс опустила веер.

— Надо же! Клиентка.

Дженни прижала сумку к груди.

— Жара не спала? — спросила миссис Паркинс.

— Нет, — ответила Дженни. Ей почудилось, что в комнате пахнет микстурой от кашля — горькой, темной, с вишневым привкусом.

— Садитесь, пожалуйста, — пригласила миссис Паркинс.

В комнате было два мягких кресла, они стояли друг против друга, а между ними круглый столик, с лампой посередине. Дженни села в кресло поближе к двери, миссис Паркинс одернула прилипшее сзади платье и, не выпуская из рук веера, со стоном опустилась в другое кресло.

— По радио говорили, что к завтрашнему дню жара спадет, — сказала она. — Не знаю, доживу ли я до завтра. С каждым годом мне все труднее переносить жару.

Но когда она взяла Дженни за руку, собственная ее рука оказалась на ощупь прохладной и сухой, а кончики пальцев — жесткими, загрубевшими. Разглядывая ладонь Дженни, она обмахивалась веером, и поэтому создавалось впечатление, будто она занимается обыденным делом.

— Долгая жизнь, хорошая карьера… — бормотала она, словно перебирая карточки в картотеке.

Дженни расслабилась.

— Наверное, ты хочешь задать какой-то вопрос, — сказала миссис Паркинс.

— Я…

— Ближе к делу.

— Стоит ли мне… выходить замуж?

— Замуж? — повторила миссис Паркинс.

— У меня есть такая возможность. Мне сделали предложение.

Миссис Паркинс поизучала ее ладонь, затем жестом велела Дженни протянуть другую ладонь и мельком посмотрела на нее тоже. Потом она откинулась в кресле и, продолжая обмахиваться веером, взглянула на потолок.

— Замуж? Так вот. Можешь выходить, а можешь отказаться. Если и откажешься на этот раз, у тебя будут другие предложения. Точно. Но мой тебе совет: действуй.

— Что, выходить?

— Если не выйдешь замуж на этот раз, — сказала миссис Паркинс, — тебя ожидают горе и отчаяние. В сердечных делах у тебя будет много огорчений. От разных людей. Короче говоря, если не выйдешь сейчас замуж, любовь погубит тебя.

— Вот как? — сказала Дженни.

— С тебя два доллара.

Пока Дженни рылась в сумочке, на ум ей пришла любопытная мысль. По Эзриному валютному курсу на эти два доллара она могла бы купить целых два ресторана.

Она вышла за Харли в конце августа. Их обвенчали в маленьком баптистском молитвенном доме, который время от времени посещала семья Тулл. Коди был посаженым отцом, а Эзра — шафером. Гостями, которых Эзра встречал в церкви, были Перл, родители Харли и его тетя по материнской линии. Дженни была в белом платье из шитья и в босоножках. Харли — в черном костюме, белой рубашке с воротничком на пуговках и в тупоносых матово-черных полуботинках. На всем протяжении свадебной церемонии Дженни глаз не отрывала от этих ботинок. Они были похожи на черные лакричные мармеладки.

Перл не проронила ни слезинки, по ее словам, она была счастлива, что все так обернулось, хотя кой-кому не мешало сообщить ей обо всем заранее. Такое облегчение — видеть свою дочь в надежных руках, сказала она, гора с плеч. Миссис Бейнс плакала беспрестанно. Иначе не могла. Но после венчания она сказала Дженни, что это вовсе не означает, будто она против их брака.

После свадьбы Харли и Дженни поездом уехали в Полемский университет и сняли там маленькую квартирку. Мебелью они пока не обзавелись и свою брачную ночь провели на полу. Дженни тревожила мысль о неопытности Харли. Она не сомневалась, что он всегда был выше таких вещей, как секс, сама она тоже понятия об этом не имела, вот они и потерпят крах в том, что у всех на свете получается само собой. Но Харли отлично знал, что к чему. Скорее всего, он заранее изучил эту проблему. Она живо представила себе, как он сидит в библиотеке, сопоставляя теории разных специалистов, и усердно делает выписки.

III

— Огнем Олимпа ослеплен, свалился Фред на голый склон, — сказала Дженни, обращаясь к ландшафту, проносящемуся мимо вагонного окна.

Эту абракадабру студенты сочинили для запоминания первых букв латинских названий черепно-мозговых нервов: обонятельный, зрительный, глазодвигательный… Она нахмурилась и снова заглянула в учебник. Был 1958 год, начался первый майский уикенд, но она не могла провести его так, как хотела. Вообще-то ей полагалось сидеть в Полеме и зубрить, а она ехала с визитом в Балтимор.

Дженни заранее позвонила матери по междугородному телефону.

— Попроси, пожалуйста, Эзру встретить меня на вокзале.

— А я думала, у тебя много работы, — сказала мать.

— Позаниматься можно и дома.

— Ты приедешь с Харли?

— Нет.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного.

— Мне не нравится, как ты разговариваешь, Дженни.

Голос Перл в трубке был далеким и прерывался какими-то шумами; с ним легко было расправиться.

— Ну ладно, мама… — сказала Дженни.

Сейчас поезд подъезжал к Балтимору, и вид заводских труб, кирпичных, почерневших от сажи домов, залитых дождем рекламных щитов с облупившейся краской — ландшафт, с которым неизменно связывалось представление о родных местах, — поколебал ее уверенность в себе. Вся надежда, что Эзра приедет на вокзал один; она протерла чистый кружок на оконном стекле и смотрела на бесконечную сетку железнодорожных путей, потом промелькнули первые семафорные мачты, потом мимо проплыли другие столбы, с более четкими очертаниями, и наконец темный силуэт лестницы. Поезд заскрежетал, дернулся и остановился. Дженни захлопнула учебник. Встала, протиснулась мимо спящей женщины и взяла из сетки маленький чемоданчик.

Этот вокзал почему-то без конца ремонтируют, подумала она. Поднявшись по лестнице, она услышала вой какого-то инструмента — не то дрели, не то электропилы. Звук терялся под высокими сводами вокзала. Эзра ждал ее — улыбаясь, засунув руки в карманы ветровки.

— Ну, как доехала?

— Хорошо.

— Харли здоров? — спросил он, забирая у нее чемодан.

— Да, все в порядке.

Они осторожно пробились сквозь толпу людей в плащах.

— Мама на работе, — сказал Эзра. — Но, пока мы доедем, она уже вернется домой. Я и Коди позвонил. Не исключено, что завтра вечером мы пообедаем все вместе в нашем ресторане. Коди собирался заглянуть сюда проездом.

— А как дела в ресторане?

Эзра помрачнел, вывел Дженни на улицу в мокрый густой туман, охвативший ее прохладой.

— Ей очень плохо, — сказал он.

Дженни удивилась, что, говоря о ресторане, Эзра сказал «ей». Но он добавил:

— От лечения только хуже становится! Что бы она ни съела, ее все время рвет.

И тогда Дженни поняла: речь идет о миссис Скарлатти. Прошлой осенью она перенесла онкологическую операцию, вторую, хотя никто и не подозревал, что ее уже раз оперировали. Эзра был очень расстроен. Медленно шагая вдоль стоянки такси, он скорбно сказал:

— Она почти никогда не жалуется, но я знаю, она страдает.

— Так теперь ты управляешь рестораном один?

— Да, конечно. С ноября. Приходится заниматься всем: нанимать, увольнять, набирать новых людей, когда кто-нибудь уходит. Ресторан — это ведь не только еда. Иногда мне кажется, что еда занимает там последнее место. Такое впечатление, будто рушится все вокруг. Но миссис Скарлатти говорит, чтобы я не волновался. Дескать, всем так кажется. Дескать, в жизни непрестанно что-то рушится и разваливается и все это надо без конца подпирать. Похоже, она права.

Они подошли к его машине, серому помятому «шевроле». Он открыл дверцу и неловко забросил ее чемодан на заднее сиденье в кучу еженедельников по ресторанному делу, грязной одежды, каких-то шампуров или щипцов в фирменном пакете хозяйственного магазина.

— Не обращай внимания на этот беспорядок, — сказал Эзра, садясь за руль. Он завел мотор и выехал со стоянки. — Ты еще не научилась водить машину?

— Научилась. Харли научил. Теперь я вожу его; ему так удобнее — есть время для размышлений.

Они ехали по Чарлз-стрит. Моросил дождик, такой мелкий, что Эзра не стал включать дворники; ветровое стекло покрылось крохотными каплями. Дженни пристально вглядывалась в дорогу.

— Тебе видно? — спросила она Эзру. Тот кивнул. — Сперва он требует, чтобы машину вела я, но стоит мне сесть за руль, как он принимается критиковать каждое мое движение. Он такой умный; ты даже не представляешь, какой он умный, и я говорю не только о математике или генетике. Он точно знает, какая температура нужна для тушения мяса, как лучше всего расставить на кухне мебель, — у него в голове все разложено по полочкам. Когда я сижу за рулем, он говорит: «Дженнифер, ты же прекрасно знаешь, что через три квартала дорожный знак, нужно перестроиться влево, почему же ты остаешься в правом ряду? Планировать все надо заранее». «До знака еще три квартала, — говорю я, — когда доеду, тогда и…» А он говорит: «Вот в этом вся твоя беда, Дженни», а я говорю: «Между тем местом, где мы сейчас находимся, и тем знаком может случиться что угодно», а он отвечает: «Ничего подобного. Нет, ничего подобного. Как тебе известно, у каждого из трех перекрестков есть левый поворот, так что вовсе не придется ждать…» В его жизни все распланировано заранее. Так и видишь, как в его голове перелистываются нумерованные страницы. Он никогда, никогда не делает ошибок.

— Ну, — сказал Эзра, — наверное, когда человек гениален, он совсем иначе смотрит на все.

— А ведь меня предупреждали, — сказала Дженни. — Только я не поняла, что это предупреждение. Я тогда была еще слишком молода, чтобы понять этот сигнал. Я думала, Харли такой же, как я, — скрупулезный. Я ведь тоже всегда была педантом, но куда мне до него. Где были мои глаза, когда перед свадьбой я поехала знакомиться с его родителями? Все книги у него на полках были расставлены в одинаковом порядке — по высоте и цвету. Я бы не удивилась, если б он расставлял их по алфавиту или по темам. Но такой педантизм! Тридцать сантиметров красных корешков, тридцать — черных, книги в переплетах стоят отдельно от книг в мягких обложках… Еще хуже, чем ящики в мамином комоде. Из огня да в полымя. Прежде чем поцеловать меня первый раз, он сначала стряхнул покрывало, на котором мы сидели. Думаешь, это меня насторожило? Как бы не так! А теперь каждый вечер перед сном он усаживается на край кровати и стряхивает что-то со своих пяток. О, эти его босые чистые, белые ноги!.. Чем бы он мог их запачкать? Он же никогда не ходит без ботинок, а если встанет ночью, то шагу не сделает без тапочек. Но нет — сидит и методично, аккуратно чистит и чистит свои подошвы… Иногда я прямо-таки готова ударить его. Стою как загипнотизированная и наблюдаю: вот он смахивает что-то с левой ноги, потом — с правой и уже ни за что не коснется пола. А я стою и думаю: дать бы тебе как следует по башке, Харли.

Эзра кашлянул.

— Это вы просто притираетесь друг к другу, первый год супружеской жизни. Уверен, все дело в этом.

— Не знаю, не знаю… — сказала Дженни.

И тотчас пожалела, что поделилась с ним своими огорчениями.

Поэтому, когда они доехали до дома, куда только что вошла мать, Дженни словом не обмолвилась о Харли (Перл считала Харли прекрасным, замечательным человеком — конечно, может, с ним не очень-то легко поддерживать разговор, но именно такой муж и должен быть у ее дочери).

— Ну а теперь скажи, — спросила Перл, поцеловав дочь, — почему ты не привезла с собой своего муженька? Надеюсь, вы не поцапались из-за какой-нибудь ерунды?

— Нет, нет. Все дело в моей работе. Я просто переутомилась, — сказала Дженни, — вот и решила отдохнуть немного дома, а Харли не мог оставить свою лабораторию.

И вдруг ей показалось, что здесь, в доме, действительно царит покой. После того как Эзра ушел в ресторан, мать повела Дженни на кухню и заварила для нее чай. Чего-чего, а заварки Перл никогда не жалела. Она ходила по кухне, поставив подогреть коричневый в крапинку чайник, и дрожащим голосом напевала какой-то старинный псалом. От влажного воздуха ее волосы покрылись мелкими завитушками, щеки разрумянились от пара — она стала почти хорошенькой. (Какова была ее супружеская жизнь? Что-то в ней явно не сложилось, но бог весть почему супружеская жизнь матери представлялась Дженни идеальной, цельной, а родители — соединенными навечно. То, что их отец ушел, — случайность, какое-то невыясненное недоразумение.)

— Я приготовлю сегодня совсем легкий ужин, — сказала мать, — салатик или что-нибудь в этом роде.

— Прекрасно, — одобрила Дженни.

— Что-нибудь попроще.

Простое, незатейливое — именно в этом так нуждалась Дженни.

Она расслабилась. Слава богу, теперь она в безопасности, в единственном месте на свете, где все знают, что́ она есть на самом деле, и все равно любят ее.

Тем более странным был внезапный прилив жалости к Эзре, когда, обходя после ужина дом, она заглянула в его комнату. Все как раньше! — подумала она, увидев детское клетчатое одеяло на кровати, старую флейту на подоконнике, на столе металлический штампованный поднос с грудой старинных, покрытых зеленой патиной медных монет. Как он может тут жить? — подумала она и, удивленно покачивая головой, спустилась вниз.

Дженни привезла с собой смену одежды, учебник анатомии, письмо Харли, в котором он делал ей предложение, и его фотографию в солидной серебряной рамке. Распаковав чемодан, она решительно поставила фотографию Харли на письменный стол и внимательно всмотрелась в нее. Она привезла этот снимок не из-за сантиментов, а потому, что собиралась серьезно подумать о Харли, по достоинству оценить его и не хотела, чтобы на ее решение повлияла разлука. Дженни понимала, она может ошибиться из-за того, что будет скучать по нему. Фотография не даст ей скучать. Он был таким прямолинейным, таким нудным — это проступало и в утолщенной линии челюсти, и в тусклом взгляде, устремленном сквозь очки в объектив. Он не одобрял ее образа мышления, утверждая, что мыслит она поспешно и непоследовательно. Не любил ее разговорчивых друзей, считал, что она не умеет элегантно одеваться. Критиковал ее манеры за столом. «Каждый кусок надо пережевывать двадцать пять раз, — говорил он, — следуй моему совету. Это не только гораздо полезней — ты станешь меньше есть. Вот увидишь». Он панически боялся, что она располнеет. Но Дженни была кожа да кости и порой задумывалась, уж не бзик ли это у него — не то чтобы помешался, а просто зациклился на определенном пункте. Наверное, он опасался безволия — как бы Дженни не растолстела, ведь один фунт будет безудержно наслаиваться на другой; мысль, что она может выйти из-под контроля, была ненавистна ему. Пожалуй, дело было именно в этом. Но она и сама стала беспокоиться, взвешивалась каждое утро. Подходила к большому зеркалу и втягивала живот. Не раздались ли у нее бедра? А ведь при этом замечала, что Харли нравятся полные женщины, пышные блондинки. Загадка, да и только!

Отметками Дженни похвастать не могла. Не то чтобы она заваливала экзамены, но «отлично» не получала, и ее лабораторные работы нередко были сделаны наспех. Порой думалось, что все эти годы у нее было пусто внутри и вот теперь наружная оболочка проваливается внутрь. Ее разоблачили: она пустышка.

Собирая перед отъездом домой чемодан (Харли считал эту поездку пустой тратой времени и денег), она твердым шагом пересекла спальню, подошла к комоду с его фотографией. Харли стоял рядом. «Будь добр, подвинься», — сказала она. С обиженным видом он шагнул в сторону, но, когда увидел, зачем она подошла к комоду, лицо его словно засветилось. Сердитый взгляд смягчился, губы раскрылись, чтобы произнести что-то. Он был тронут. А ее растрогало, что он смягчился. В жизни ничто не бывает просто, вечные сложности. Но он сказал: «Не понимаю. Всю жизнь мать терроризировала тебя, плохо с тобой обращалась. И вот сейчас ты собираешься проведать ее — просто так, без всякой причины».

На самом деле он, наверное, хотел сказать: «Пожалуйста, не уезжай».

Надо быть опытным шифровальщиком, чтобы понять этого человека.

Дженни развернула его письмо с предложением. Оно было датировано 18 июля 1957 г. Удивительно, как же она не заметила этих напыщенных фраз — «нормальное американское предбрачное знакомство» (будто благодаря своему интеллекту он находился на особом положении), — но больше всего ее поразило теперь само письмо, в котором супружество рассматривалось как слияние двух корпораций.

Что говорить, тогда она не обратила на это внимания. Не пожелала обратить. Знала, что вела себя в этой истории расчетливо — заранее решила завоевать его — и замуж вышла по расчету. Да, точно, по расчету. Но кара, по ее понятиям, была непомерно сурова. Ее преступление не столь ужасно. Она и представить себе не могла (а кто из людей, не состоявших в браке, мог бы?), как серьезно то, к чему она относилась с таким легкомыслием, и сколь далеко идущие последствия все это возымеет. И вот результат: в дураках осталась она сама. Добившись своего, она обнаружила, что попалась в собственный капкан. Вот тебе и расчет! Харли намерен управлять ее жизнью, бездушно разложив ее, как книги на своих полках — по размеру и цвету. В машине он всегда будет сидеть рядом и с осуждающим видом диктовать каждый поворот, каждое переключение скорости.

Она пришла в ресторан поздно вечером, зная, что это обрадует Эзру. Дождь перестал, но в воздухе еще висел туман. Такое ощущение, будто идешь под водой во сне, когда в воде дышится так же легко, как и на суше. Прохожие на улице попадались редко — да и те спешили куда-то, укрытые плащами и полиэтиленовыми косынками, погруженные в себя. Машины, шурша, проносились мимо, блики света от фар трепетали на мокром асфальте.

Ресторанная кухня кишела людьми, просто чудо, что оттуда вообще могла появиться тарелка с приличной едой. Эзра стоял у плиты и снимал пену с бульона, а может, с супа. Молодая девушка черпала половником дымящуюся жидкость и выливала ее в миску.

— Как только закончишь… — говорил Эзра и, увидев Дженни, сказал: — Здравствуй, Дженни.

И он направился к двери, где она дожидалась его. В длинном белом фартуке поверх джинсов он был похож на повара и тут же стал знакомить ее с потными мужчинами, которые что-то рубили, процеживали, размешивали.

— Это моя сестра Дженни, — говорил он, и тотчас какая-нибудь мелочь привлекала его внимание, и он останавливался обсудить ее с поварами.

— Хочешь поесть? — наконец догадался спросить он.

— Нет, я ужинала дома.

— Тогда, может, выпьешь чего-нибудь в баре?

— Спасибо, не хочется.

— Это Оукс, наш старший официант. А это — Джосайя Пейсон. Ты, вероятно, помнишь его.

Она запрокинула голову и посмотрела в лицо Джосайи. Он был в белоснежном халате (где только они нашли одежду его размера?), но волосы по-прежнему топорщились, и, как прежде, трудно было понять, куда именно он смотрит. Во всяком случае, не на нее. Он как бы не замечал ее. Прямо-таки в упор не видел.

— Когда придут Бойзы, — сказал Эзра Оуксу, — скажи им, что у нас есть замечательный суп из моллюсков. Всего две порции, специально для них. Он стоит на задней конфорке.

— Как дела, Джосайя? — спросила Дженни.

— Ничего.

— Значит, ты теперь здесь работаешь.

— Я шеф по салатам. В основном режу овощи.

Его паучьи пальцы сплетались и расплетались. Складка на лбу словно бы стала еще глубже.

— Я часто думаю о тебе, — сказала Дженни. Сказала просто из приличия. И вдруг кровь бросилась ей в голову, как в приступе болезни; ведь это правда — сама того не подозревая, она думала о нем все эти годы. Вон оно что: он всегда жил в ее мыслях. Даже Харли, как она теперь осознала, был своего рода Джосайей навыворот: такой же отщепенец, черно-белый, не понятный никому, кроме нее.

— Мама твоя, надеюсь, здорова?

— Она умерла.

— Умерла?!

— Давно. Пошла в магазин и умерла. Теперь я живу один.

— Прости, я не знала.

Он все еще прятал от нее глаза.

— Ты так и не перекусишь, Дженни? — Эзра на минуту отвлекся от Оукса.

— Мне пора, — сказала она.

Возвращаясь домой, она никак не могла понять, почему дорога показалась ей такой длинной. Ноги отяжелели, и глубоко в груди возникла старая тупая боль.

«Ясеневая роща, как она прекрасна, — играл Эзра на своей блок-флейте, — как сладок ее напев…» Медленно пробуждаясь, все еще обвитая клочками снов, Дженни просто диву давалась, как грушевая блок-флейта может рассыпать сливы: круглые, прозрачные, будто сочные сливы, звуки рассыпались по ее постели. Она села на кровати и призадумалась. Минуту спустя отбросила одеяло и потянулась за одеждой.

Когда она выходила из дома, Эзра наигрывал французскую песенку «Le godiveau de poisson» — «Тефтелька рыбная».

Сначала надо идти по этой улице, теперь по той, затем по третьей — нет, ошибка, пришлось вернуться. День обещал быть великолепным. Тротуары были еще мокрые, но над трубами домов в жемчужно-розовом небе поднималось солнце. Она засунула руки глубоко в карманы пальто. По дороге ей навстречу попался лишь какой-то старик, который прогуливал своего пуделя, но даже этот человек прошел безмолвно и исчез.

Когда наконец она очутилась на той улице, которую искала, все показалось ей чужим, незнакомым, пришлось свернуть в переулок, ведь нужный дом она могла опознать только сзади. Ага, вот кособокая серая пристройка за кухней, пружинящая под ногами лестница и облупленная деревянная дверь. Она поискала взглядом звонок и, не обнаружив его, постучала. Из глубины дома донесся шум — кто-то отодвинул стул. Потом появился Джосайя. Он был такой высокий, что заслонил собою окно, в которое она глядела. Дверь открылась.

— Дженни?..

— Здравствуй, Джосайя.

Он оглянулся, словно подумал, что она пришла к кому-то другому. На кухонном столе Дженни увидела его завтрак: кусок белого хлеба с арахисовым маслом. Все вокруг — потертый линолеум, полная грязной посуды раковина, рваные джинсы Джосайи и дырявый коричневый свитер — дышало запустением и безнадежностью. Она плотнее запахнула пальто.

— Почему? Зачем ты здесь? — спросил он.

— Я все сделала не так, — сказала она.

— Ты о чем?

— Наверное, ты думаешь, я такая же, как другие! Как те, от кого ты хочешь удрать в лес со спальным мешком.

— Нет, Дженни, — сказал он, — я никогда не поверю, что ты такая.

— Правда?

— Никто не поверит. Ты очень красивая.

— Но я хотела сказать…

Дженни положила ладонь на рукав его свитера. Он не отшатнулся. Тогда она подошла еще ближе и обняла его. Сквозь пальто она почувствовала, до чего он худой, как торчат у него ребра, ощутила его тепло под изношенным свитером. Она припала ухом к его груди, а он нерешительно, осторожно положил руки ей на плечи.

— Я должна была тогда целовать и целовать тебя, должна была сказать матери: «Уходи, оставь нас в покое». Должна была заступиться за тебя, а я струсила.

— Нет, нет, — сказал он. — Об этом я не думаю. Больше об этом не думаю.

Она отступила и взглянула на него снизу вверх.

— Я никогда не говорю об этом, — уточнил он.

— Джосайя, — попросила она, — скажи мне, что теперь все в порядке.

— Конечно, — кивнул он. — Все в порядке, Дженни.

После этого говорить им было уже не о чем. Она стала на цыпочки, чтобы на прощание поцеловать его, и ей показалось, что он с улыбкой посмотрел ей прямо в глаза, а потом отпустил ее.

— Пью за здоровье всех присутствующих, — сказал Коди, поднимая бокал. — За еду, приготовленную Эзрой, за ресторан Скарлатти.

— И за удачный семейный обед, — добавил Эзра.

— Ну, если тебе так хочется.

Все выпили, даже Перл, хотя не исключено, что она сделала этот крохотный глоток всего лишь для виду. На ней была шляпа с вуалькой и строгий бежевый костюм, видимо надетый впервые — временами он торчал на ней колом. Дженни была в простой юбке и блузке, но чувствовала себя вполне нарядной. Все было прекрасно, ничто ее не тревожило. Она беспрестанно улыбалась окружающим, радуясь их обществу.

Но вся ли семья в сборе? Дженни она показалась слишком малочисленной. Троих молодых людей и усохшей матери, подумала она, недостаточно. Вполне уместно было бы присутствие еще нескольких членов семьи — например, семейного шута и настоящего блудного сына, еще более блудного, чем Коди. Ну, может, и еще какой-нибудь властной старшей сестры, которая бы силой склеивала семью, а так это выпадало на долю Эзры, с чем он не очень успешно справлялся. Он был слишком увлечен приготовлением пищи. Вот и сейчас выговаривал официанту, указывая на суп, который, по его словам, подали чересчур холодным, хотя Дженни он показался в самый раз.

Но тут Перл взяла свою сумочку и отодвинула стул.

— Туалет, — произнесла она одними губами, обращаясь к Дженни.

Эзра, как только увидит, что ее нет за столом, расстроится еще больше. Он любит, чтобы семья была в полном сборе, и терпеть не может привычку Перл то и дело обновлять в ресторане свою косметику, так же как не терпит, когда Коди курит за столом свои тонкие сигары. «Хоть бы один-единственный раз, — твердит он, — нам удалось сесть за стол и спокойно, по-людски, пообедать всем вместе». Он непременно повторит это и сегодня, как только заметит отсутствие Перл. Но пока он выговаривал официанту:

— Если бы Эндрю подогревал тарелки…

— Он всегда их подогревает, честное слово, но сейчас не работает подогреватель.

— Как по-твоему, — шепнул Коди, наклонясь к Дженни, — Эзра когда-нибудь спал с миссис Скарлатти? Или нет?

У Дженни отвисла челюсть.

— Ну так что ты думаешь по этому поводу? — не отставал Коди.

— Как тебе не стыдно?

— Только не говори, что тебе это никогда не приходило в голову. Одинокая богатая вдова, если у нее вообще когда-нибудь был муж, а рядом застенчивый красивый мальчик, у которого никаких видов на будущее…

— Это гадко, — отрезала Дженни.

— Напротив, — спокойно сказал Коди, откинувшись назад. У него была привычка разглядывать собеседника из-под ресниц, отчего он казался искушенным и терпимым к людям. — Что плохого, если человек не упускает своего в жизни. А, надо признаться, Эзре везет. Он родился везучим. Ты никогда не замечала, что случается, когда я привожу своих девчонок? Они тут же с ходу влюбляются в него… Так было всегда, с самого детства. И что они только в нем находят? Как это ему удается? Просто везение? Ты женщина, скажи, в чем его секрет?

— Бог ты мой, — сказала Дженни. — Коди, когда же ты наконец повзрослеешь!

Эзра закончил разговор с официантом.

— А где мама? Стоит на секунду отвернуться, как ее и след простыл.

— В дамской комнате, — сказал Коди, прикуривая сигару.

— Ну почему она всегда так? Сейчас принесут суп, на этот раз горячий.

— Босоногие гонцы доставят его, что ли? — спросил Коди.

— Не беспокойся, Эзра, я схожу за ней, — сказала Дженни.

Она прошла между столиками к коридорчику с табличкой «Выход» над аркой, но, не дойдя до дамской комнаты, увидела Джосайю перед двустворчатой, обитой кожей дверью. Он был в белом халате и нес бирюзового цвета таз с листьями цикория.

— Джосайя, — позвала она.

Он остановился как вкопанный, лицо его просияло.

— Здравствуй, Дженни.

Они стояли, без слов улыбаясь друг другу. Она протянула руку, коснулась его запястья.

— Нет-нет! — крикнула мать.

Дженни отдернула руку и резко обернулась.

— О Дженни! Боже мой! — твердила Перл. Глаза ее из серых стали черными, она судорожно вцепилась в свою блестящую черную сумку. — Теперь мне все ясно.

— Нет, подожди, — сказала Дженни. Сердце ее стучало так сильно, что ей казалось, все тело пронизывает дрожь.

— Явилась домой без всякой причины и тут же тайком помчалась к нему на свидание, как потаскуха, дешевая потаскуха!

— Мама, ты ошибаешься. Это ровным счетом ничего не значит, неужели ты не понимаешь? — Голос не слушался. Задыхаясь, она показала на Джосайю, который стоял с раскрытым ртом. — Он просто… Мы просто встретились в коридоре и… Это совсем не то, что ты думаешь… Неужели ты не понимаешь?

Все это она говорила уже в спину Перл, идя за ней следом. Перл подошла к столу и сказала:

— Я не могу здесь больше оставаться, Эзра.

Эзра поднялся.

— Почему?

— Не могу, и все. — Перл взяла со стула свое пальто и направилась к двери.

— Что случилось? — обратился Эзра к Дженни. — Что с ней?

— Не иначе как тепловат суп, — спокойно сказал Коди и, сжимая в зубах сигару, качнулся назад вместе со стулом.

— Хоть бы один-единственный раз, — сказал Эзра, — нам удалось сесть за стол всем вместе и спокойно, по-людски, пообедать.

— Я плохо себя чувствую, — сказала Дженни.

Действительно, губы ее онемели. Это был симптом, который запомнился ей из давнего прошлого, из забытого мгновения, а может быть, из кошмарного сна.

Она оставила на стуле свое пальто, ринулась через зал и выскочила на улицу. Сначала она подумала, что мать уже далеко, потом увидела ее. Перл успела пройти всего полквартала, но шагала быстро и решительно. А вдруг она даже не обернется? Или, что еще хуже, обернется и наотмашь ударит ее по щеке: знакомая боль от кольца с жемчужиной, презрительное выражение лица… И все равно Дженни побежала вдогонку.

— Мама, — окликнула она. В свете витрины винной лавки она увидела, как изменилось выражение лица матери: оно стало холодным и равнодушным.

— Ты все не так поняла, — сказала Дженни. — Я не шлюха! Я не дешевка! Выслушай меня, мама.

— Это не имеет значения, — вежливо произнесла Перл.

— Еще как имеет!

— Ты уже совершеннолетняя. Если ты до сих пор не понимаешь, что прилично, а что нет, я умываю руки.

— Мне просто стало его жалко, — сказала Дженни.

Они перешли улицу и свернули в следующий квартал.

— Он сказал, что его мать умерла.

Они обошли стайку подростков.

— Кроме нее, у него в жизни никого не было. Отец давно умер. Мать была всем в его жизни.

— Наверное, хлебнула она с ним лиха, — сказала Перл.

— Не знаю, как он будет жить без нее.

— Его мать, кажется, как-то раз заходила к нам в лавку. Она была шатенка?

— Полноватая, круглолицая. Похожа на дрозда, — сказала Дженни.

— Ну, Дженни, — усмехнулась мать. — Что за сравнения?

Они миновали кондитерскую, потом аптеку. Дженни и мать шагали в ногу. Подошли к окну гадалки. Все та же пыльная лампа светилась на столе. Дженни, заглянув в комнату, подумала, что пророк из миссис Паркинс никудышный. Ведь, даже чтобы узнать прогноз погоды, она включает радио! С первой секунды, с самого первого взгляда она должна была бы догадаться, что любовью Дженни не погубишь.

 

4. Стуки в сердце

Поначалу, когда Эзра навещал миссис Скарлатти в больнице, его пропускали к ней без всяких околичностей. В последний раз дело осложнилось.

— Вы родственник? — спросила сестра.

— Нет, я… компаньон. В деле.

— Извините, но посещения разрешены только родственникам.

— Но у нее нет родственников. Вообще никого нет. Кроме меня. Видите ли, мы с ней совладельцы ресторана.

— А что это у вас в банке?

— Суп.

— Суп? — переспросила сестра.

— Я приготовил ее любимый суп.

— Организм миссис Скарлатти не принимает пищу.

— Да, да… Но мне хотелось порадовать ее чем-нибудь.

На него посмотрели искоса и наконец со скрытым раздражением проводили в палату.

Раньше миссис Скарлатти предпочитала общую палату. (Она была весьма общительна.) Откинув голову, выпрямившись, она сидела в своем эффектном черном халате, косынка из батика прикрывала ее волосы. «Голубчик!» — говорила она, едва он появлялся в дверях. Женщины в палате на миг настороженно застывали, пока до них доходило, насколько он молод — слишком молод для миссис Скарлатти. На этот раз она лежала в отдельной палате, и все, чем она была в состоянии встретить его, — это открыть глаза и снова устало закрыть их. Теперь он даже не был уверен, хочет ли она его видеть.

Он знал, стоит ему уйти, и кто-нибудь из персонала выльет принесенный им суп. А ведь это — его коронное блюдо, суп из куриных желудочков, который она всегда любила. В его рецепт входило двадцать зубчиков чеснока. Раньше миссис Скарлатти утверждала, что чеснок успокаивает желудок и нервы, улучшает настроение на целый день. (Такой суп, однако, не включали в меню, потому что, по ее словам, он был «тяжеловат» для изысканного ресторана Скарлатти. И это несколько обижало Эзру.) Когда здоровье еще позволяло ей находиться дома, он часто готовил для нее в ресторанной кухне этот суп и сам относил наверх, в ее квартиру. Даже в больнице она поначалу съедала по маленькой тарелочке. Теперь об этом и речи не было. И все же он продолжал носить ей этот суп — от полнейшего бессилия; не лучше ли стать на колени у ее кровати, положить голову на простыню, взять ее руки и попросить: «Миссис Скарлатти, поправляйтесь». Но она — деловая женщина, это шокировало бы ее. Вот ему и оставалось лишь одно — приносить ей суп.

Он сидел в углу палаты в кресле из зеленого пластика, со стальными подлокотниками. Наступил октябрь, и уже начали топить — воздух был жгучим и сухим. Изголовье больничной кровати слегка приподняли, чтобы миссис Скарлатти легче было дышать. Время от времени она шептала, не открывая глаз: «О господи!» И тогда Эзра спрашивал: «Что? Вам что-нибудь нужно?» А она только вздыхала. (Или, может, это журчала вода в батареях?) Эзра не приносил с собой книг, не заводил разговоров с медсестрами, которые то появлялись, то исчезали, поскрипывая резиновыми подошвами. Он сидел опустив голову, уронив на колени свои большие бледные руки.

В последнее время он немного пополнел. Толстым не был, нет, но словно бы округлился и раздался вширь, как нередко случается со светловолосыми мужчинами. Теперь же он сбросил этот излишек веса. Как и у миссис Скарлатти, его организм не принимал пищи. Одежда висела мешком на его крупном, словно бы утратившем объем теле. Спереди и сзади — широкий, а посмотришь сбоку — тонкий, как лист бумаги. Волосы, будто сноп пшеницы, падали ему на глаза, он и не пытался откинуть их назад.

Им с миссис Скарлатти немало довелось пережить вместе, сказал бы он, спроси его кто-нибудь об этом; но что именно? Муж у нее оказался никудышный (дело случая, по ее словам, так же как бутылка плохого вина), и она ушла от него; на войне в Корее убили ее единственного сына, ровесника Эзры. Оба эти события она пережила в одиночку, еще до того, как взяла Эзру в компаньоны. Ну а сам Эзра пока ничего серьезного не пережил. В свои двадцать пять лет он не был женат, не имел детей и по-прежнему жил с матерью. На поверку все, что он и миссис Скарлатти пережили вместе, были годы тихого, дремотного однообразия. Ее жизнь, затерявшаяся где-то в прошлом, и его, все откладывавшаяся на будущее, встретились, и вот теперь они поддерживали друг друга в образовавшейся вокруг пустоте. Эзра был благодарен миссис Скарлатти за то, что она спасла его от бесцельного, бессмысленного существования и научила всему, что знала сама; более того — за то, что он был нужен ей. Не будь ее, с кем бы он остался? Брат и сестра жили самостоятельно; он преданно любил мать, но она была чересчур эмоциональна, и ему все время приходилось быть начеку. По общепринятым меркам его и миссис Скарлатти нельзя было считать людьми близкими. Эзра называл ее «миссис Скарлатти». Она Эзру — «моя мальчик», «мой ангел», но держала его на расстоянии и никогда не интересовалась его жизнью вне ресторана.

Эзра знал: после ее смерти единоличным владельцем ресторана станет он. Миссис Скарлатти сказала ему об этом перед тем, как в последний раз лечь в больницу. «Не нужно», — ответил он. Она промолчала. Наверное, решила, что это только слова. Конечно, внутренне он не желал, не домогался чужого (он никогда не придавал деньгам особого значения), но куда денешься? Так или иначе ей больше некому оставить ресторан. Она подняла руку и тут же уронила ее. К этому разговору они уже не возвращались.

Однажды Эзра уговорил мать пойти вместе с ним в больницу. Он любил, чтобы близкие ему люди ладили между собой, хотя и предвидел, что с матерью будет нелегко. Когда речь заходила о миссис Скарлатти, в ее голосе звучали недоверчивые и даже ревнивые нотки. «Не представляю, — повторяла она, — что только ты в ней находишь. Она же просто… бездушная, твердокаменная, хотя и носит модные тряпки, а как выглядит — ей наплевать. Понимаешь? Не утруждает себя. Губы и то не подмажет, а эти черные круги под глазами… И никогда никому не улыбнется».

Но сейчас, когда миссис Скарлатти была так серьезно больна, мать не высказывала своего мнения вслух. Она долго обдумывала, что надеть для визита в больницу, и выбрала шляпу с вуалью, чем весьма обрадовала Эзру. Ведь эта шляпа знаменовала собой важное семейное событие. Он с удовлетворением отметил, что мать решила пойти в выходном черном пальто, хотя оно и не такое теплое, как ее будничное, бордовое.

В палате она сказала миссис Скарлатти:

— Ну, вы просто великолепно выглядите! Совершенно не похожи на больную.

Это была неправда, по с ее стороны — большая любезность.

— Когда я умру, — проговорила миссис Скарлатти хриплым голосом, — пусть Эзра переедет в мою квартиру.

— О чем вы говорите? Какая глупость… — сказала Перл.

— Что глупость?.. — спросила миссис Скарлатти, но усталость захлестнула ее, и она закрыла глаза.

Перл не поняла ее, решила, что это риторический вопрос, и невозмутимо расправила на коленях юбку.

— Верх глупости. Никогда в жизни не слыхала такой ерунды.

Один только Эзра понял, что имела в виду миссис Скарлатти. Она спрашивала, что было глупостью — ее смерть или что Эзра должен переехать в ее квартиру. Но он не стал объяснять этого матери.

В другой раз он получил специальное разрешение привести в больницу нескольких работников ресторана — Тодда Даккета, Джосайю Пейсона и Реймонда, шефа по соусам. Пожалуй, миссис Скарлатти была рада повидать их, хотя прошел визит натянуто, неловко. Все трое стояли у стены и откашливались — ни один не согласился присесть.

— Ну, как идут дела? — поинтересовалась миссис Скарлатти. — По-прежнему покупаете все самое свежее?

Вопрос был задан невпопад (ни один из них не занимался покупкой продуктов), и Эзра понял, как далека она сейчас от всего этого. Но мужчины были, слава богу, тактичны. Тодд Даккет кашлянул и сказал:

— Да, мэм, так, как вы хотели.

— Я устала, — сказала миссис Скарлатти.

В соседней палате лежала истощенная умирающая женщина, дальше по коридору — глубокий старик, жене которого, маленькой, хрупкой, ставили в палате на ночь раскладушку, а еще дальше — смуглокожий иностранец, которого постоянно навещали родственники — его палата напоминала цыганский табор. Эзра знал, что женщина в соседней палате умирает от рака, у старика какое-то редкое заболевание крови, а у иностранца что-то с сердцем, точный диагноз еще не установили.

— Стуки в сердце, — сообщила ему смуглая, экзотического вида девочка, которой было еще слишком рано посещать больницу. Она стояла за дверью палаты, тихо играя в «йо-йо».

— Может, шумы? — переспросил он.

— Нет, стуки.

Эзра начал чувствовать себя в больнице одиноким и был бы рад с кем-нибудь подружиться. Производя какие-то таинственные манипуляции над миссис Скарлатти, сестры выставляли его за дверь, и большую часть времени он проводил в холле, уныло прислонясь к стенке возле палаты или стоя у окна в конце коридора. Подойти было не к кому. Это больничное крыло отличалось особой тишиной, а люди, попадавшиеся ему здесь, — замкнутостью и неприступностью. И только девочка-иностранка заговаривала с ним.

— Наверное, он скоро умрет, — сказала она и опять занялась своей игрушкой.

Эзра еще немного постоял в коридоре, но девочке с ним явно было неинтересно.

Листовой салат, мягкокочанный салат, листья цикория, эндивий — свежие, сбрызнутые влагой — на столе посреди кухни. В другие рестораны никому не известные лица доставляли овощи прелыми, загнившими, в вонючих грузовиках, но в ресторане Скарлатти для этого был специально нанят мистер Пурди; каждый день, едва рассветало, еще до восхода солнца, он самолично закупал овощи для ресторана Скарлатти. Около восьми утра он доставлял их на кухню в больших корзинах; к тому времени Эзра уже был на месте, чтобы знать, на какие продукты можно рассчитывать в этот день. Иной раз мистер Пурди вовсе не привозил баклажанов, а иной раз вдвое больше, чем нужно. В такое унылое время года, как сейчас, — стоял ноябрь — местных овощей не было, и мистер Пурди волей-неволей закупал привозные: вялую морковь, огурцы словно покрытые воском, все из других штатов. А помидоры! Смотреть противно.

— Вы только подумайте, — говорил мистер Пурди, вынимая из корзины помидор. — Продавец уверяет: «Выращено на кусте». Ну естественно, на кусте — как же еще их можно выращивать? «Но где они у вас дозревали?» — спрашиваю я. «Как это — где? — отвечает. — На кусте». Что ж, возможно, так оно и есть. Только я вам прямо скажу: где бы они ни дозревали, вкус у них, будто они месяц-полтора полежали на подоконнике и прямо-таки сделаны из дерева, целлулоида или ластика. Душа кровью обливается, Эзра, привозить тебе такую дрянь. Уж лучше, прости меня, совсем не приезжать сюда с этаким товаром.

Мистер Пурди — худой, сморщенный человек в комбинезоне и белой рубашке, поверх которой он надевал лоснящийся черный пиджак. Его длинное узкое лицо вечно казалось недовольным, даже в разгар летнего сезона. Один только Эзра знал, что у него доброе сердце и широкая, щедрая душа. Так же, как и Эзра, и по тем же причинам мистер Пурди радовался хорошей еде — не столько чтобы вкусно поесть самому, сколько чтобы накормить других. Как-то мистер Пурди пригласил Эзру к себе домой. Жил мистер Пурди в трейлере серебристого цвета на шоссе Витчи, и накормил он Эзру обедом, приготовленным из одной только молодой спаржи, которая, как считали они с Эзрой, вкусом напоминала устриц. Миссис Пурди, улыбчивая круглолицая женщина в инвалидном кресле, сказала, что они разговаривают друг с другом точно полоумные, однако же съела подряд две большие порции, а мужчины с нежностью наблюдали за ней. Им доставило огромное удовольствие, что на тарелке, покрытой тонкой пленкой растаявшего масла, не осталось ни кусочка.

— Если бы ресторан принадлежал мне одному, — сказал ему теперь Эзра, — я бы зимой вообще не подавал помидоры. А попытайся кто из клиентов заказать их, я бы сказал: «Да вы что? Это совсем не по сезону» — и предложил бы что-нибудь поинтереснее.

— А они взяли бы да ушли.

— Вовсе не обязательно. А еще я бы повесил на стене специальную доску и каждый день писал на ней мелом названия двух-трех хороших блюд. Вот! Как во Франции. И никакого меню. Посмотрел бы на посетителя и сказал ему: «У вас усталый вид. Позвольте предложить вам рагу из бычьего хвоста».

— Миссис Скарлатти умерла бы от огорчения, — заметил мистер Пурди.

Воцарилось молчание. Мистер Пурди потер щетинистый подбородок и поправил себя:

— Перевернулась бы в гробу.

Они помолчали еще немного.

— Вообще-то мне этот ресторан ни к чему, — сказал Эзра.

— Конечно, — сказал мистер Пурди. — Я знаю.

Он надел черную фетровую шляпу, помедлил минутку и ушел.

Девочка-иностранка спала в холле, положив голову на стальной подлокотник кресла — такого же, как в палате у миссис Скарлатти. Эзра поежился. Ему захотелось свернуть свой пиджак и подложить его девочке под щеку, но он побоялся ее разбудить. Потому и не подошел к ней, а остался у окна, глядя на прохожих внизу. Какими крохотными казались их ноги, как решительно двигались вперед их укороченные фигурки. И его вдруг поразило неутомимое человеческое упорство.

В холл вошла женщина, одна из иностранок. Она была не такая смуглая, как другие, но Эзра догадался, что это иностранка — она была в тапочках, что совершенно не вязалось с дорогим шерстяным платьем. Вся их семья, как он заметил, придя в больницу, каждое утро сразу же переобувалась в тапочки. Эти люди ухитрялись создавать здесь домашнюю атмосферу: приносили с собой в пакетиках семечки и орехи, выкладывали пахнущую пряностями еду, а раз даже поставили на батарею в холле литровую бутылку молока, чтобы заквасить югурт. Мужчины курили в коридоре, женщины тихо переговаривались и вязали яркие свитера.

Сейчас женщина подошла к спящей девочке, склонилась над ней и откинула с ее лица прядку волос. Взяла девочку на руки и села в кресло. Девочка не проснулась. Только примостилась поудобнее и вздохнула. Так что Эзра спокойно мог бы подложить ей под голову пиджак. Он упустил этот шанс. Все равно что опоздал на поезд или упустил что-то еще более важное, чего не вернуть никогда. Невозможно объяснить, почему его внезапно охватило горестное чувство.

Он решил готовить для посетителей ресторана фирменный суп из куриных желудочков и велел официантам, предлагая клиентам меню, говорить: «Кроме супов, указанных в меню, у нас сегодня…» Когда один из официантов не вышел на работу, Эзра нанял вместо него женщину (миссис Скарлатти не потерпела бы такого, по ее словам, подавальщицы могли работать только в забегаловках). Новенькая, однако, с большим успехом, чем официанты-мужчины, рекламировала новый Эзрин суп. «Попробуйте наш суп из куриных желудочков, — говорила она. — Острый, с чесночком, и приготовлен с душой». На улице стоял такой пронизывающий холод, а официантка была такой услужливой и сердечной, что клиенты все чаще заказывали этот суп. Эзра решил, что, если кто-нибудь из официантов уволится, он снова наймет женщину, а потом, может быть, и еще.

На следующей неделе он предложил клиентам запеканку из крабов со специями — блюдо его собственного изобретения, потом — суп-пюре из шпината. А когда официанты стали жаловаться, что приходится запоминать множество новых названий, он купил черную классную доску и мелом сверху написал на ней: СЕГОДНЯ МЫ ПРЕДЛАГАЕМ… Но когда миссис Скарлатти спросила его однажды, как идут дела в ресторане, он об этом даже словом не обмолвился. Наклонившись вперед и стиснув сплетенные пальцы, он сказал: «Прекрасно. М-м-м. Прекрасно». Если она и заметила странные нотки в его голосе, то ничего не сказала.

Миссис Скарлатти, худощавая, темноволосая, сутулая, в общении была несколько высокомерна. Мать Эзры, пожалуй, была права: миссис Скарлатти, видимо, было совершенно безразлично, что думают о ней другие. Но в этом-то и заключалось ее обаяние: полуприкрытые сонные глаза — она не давала себе труда держать их открытыми, — спокойный, равнодушный голос. Теперь все это резко усугубилось. Кожа ее приобрела безжизненный, мраморно-бледный оттенок, а лицо стало как у сфинкса — одни только плоскости и прямые линии. Даже волосы и те стали как у сфинкса — короткий черный клин, точнее, ком, безжизненный и жесткий. Эзре порой чудилось, будто она не умирает, а каменеет. До чего же трудно было воскресить в памяти ее низкий грудной смех, небрежное высокомерие. («Голубчик, — говорила она, посылая его с каким-нибудь поручением, и сопровождала свои слова томным жестом. — Послушай, ангел мой…») Раньше в ее присутствии он чувствовал себя двенадцатилетним мальчуганом, не старше, а сейчас он был древним старцем, ее отцом или дедом. Он утешал ее и развлекал. Не все, что она говорила в эти дни, можно было понять.

— Во всяком случае, — однажды прошептала она, — я никогда не казалась смешной. Правда, Эзра?

— Смешной? — переспросил он.

— Да, тебе.

— Мне? Конечно, нет.

Он был смущен, что невольно отразилось на его лице; она с улыбкой покачала головой.

— О, ты всегда был любимым ребенком, — сказала она. Наверно, память подводила ее (она не знала его в детстве). — Ты все принимаешь за чистую монету.

Может, она путала его со своим сыном Билли. Она отвернулась и закрыла глаза. И ему вдруг стало не по себе. Он вспомнил, как однажды мать чуть не умерла, случайно раненная стрелой, и виноват во всем был только он, Эзра, у которого вечно все валилось из рук. «Я не хотел, я нечаянно!» — кричал он, но его раскаяние оказалось ненужным — всю вину свалили на брата и на отца, купившего лук со стрелами, Эзра, любимец матери, вышел сухим из воды. С него не сняли бремя вины, не облегчили его душу, и тяжесть эта так и осталась с ним навсегда.

— Вы ошибаетесь, — сказал он.

Веки миссис Скарлатти дрогнули, подернулись мелкими морщинками, но глаза так и не раскрылись.

— Вы путаете меня с кем-то. Я Эзра, — сказал он я потом, низко наклонившись к ней, добавил непонятно почему: — Миссис Скарлатти, помните, как я демобилизовался? Меня комиссовали за то, что я ходил во сне. И отправили домой. Я не совсем спал тогда, миссис Скарлатти. Я понимал, что делаю. Я не хотел ходить во сне, но какая-то частица моего существа бодрствовала и наблюдала со стороны за тем, что происходило, и постарайся я как следует, мог бы проснуться. Мне казалось, я вижу сон и понимаю, что в любой момент могу прервать его. Но я не делал этого, рвался домой. Я был не в силах больше оставаться в армии, миссис Скарлатти. Потому и не просыпался.

Если бы она могла слышать его (ее единственный сын Билли подорвался в Корее на мине), она бы поднялась, несмотря на тяжелую болезнь, и закричала: «Вон! Вон из моей жизни!» Но она, должно быть, ничего не поняла, потому что опять только покачала головой, улыбнулась и впала в забытье.

Сразу после Дня благодарения скончалась женщина, которая была при смерти, маленький старичок не то умер, не то выписался из больницы, а иностранец был жив, и родственники продолжали его навещать. Теперь они узнавали Эзру в лицо и, когда он проходил мимо их палаты, здоровались, окликали его: «Идите сюда!» И он заходил к ним, застенчивый, но довольный, и, скрестив руки на груди, молча стоял там минуту-другую. При появлении Эзры пожелтевший и высохший больной, подключенный к разным трубкам, всегда пытался улыбнуться. Судя по всему, он не понимал по-английски. У его родственников знание английского языка соответствовало их возрастам — девочка говорила совершенно свободно, молодые люди с ярко выраженным, но приятным акцентом, а старики с трудом, коверкая фразы. Правда, в конце концов асе, даже те, кто свободно объяснялся по-английски, бессознательно переходили на родной язык, в котором гласные были такие округлые, что говорящий то и дело вытягивал губы трубочкой, как будто беспрестанно выражал удивление. Эзра любил слушать их. Когда не понимаешь, о чем люди говорят, думал он, как отчетливо проступают все тонкости связей и отношений между ними! Вот женщина повернулась к одному из мужчин, и лицо ее озарилось и расцвело; вот больной вскрикнул от боли, и жена его вздрогнула, словно боль пронзила и ее… Вот девочка чем-то расстроена, поглаживает пальцами золотой браслет материнских часов — и успокаивается.

Однажды девушка с косами пропела песню почти без мелодии. Песня слагалась как бы экспромтом, от ноты к ноте… Потом мужчина с большими черными усами продекламировал что-то — наверно, стихотворение. Он читал без всякого смущения, с пафосом, и проходившие по коридору люди заглядывали в палату. Закончив, он перевел специально для Эзры:

— О ушедший из жизни, почему ты скончался весной? Так и не успел попробовать ни кабачков, ни салата из огурцов.

Удивительно, даже их поэзия была близка сердцу Эзры.

К декабрю он заменил еще трех официантов в черных костюмах оживленными, по-матерински заботливыми официантками. И, отказавшись от меню в больших бежевых корочках, стал ежедневно писать названия блюд на грифельной доске. В результате все повара уволились (блюда были новыми — они не привыкли готовить такие), поэтому в основном он теперь готовил сам, а помогали ему женщина из Нового Орлеана и мексиканец. У помощников были свои кулинарные рецепты; некоторые из этих блюд Эзра тоже никогда раньше не пробовал и пришел от них в восторг. Посетители, правда, удивлялись нововведениям, но постепенно они привыкнут, думал Эзра. Во всяком случае, большинство из них.

И теперь новые замыслы не давали ему покоя, он даже ночами просыпался — так хотелось с кем-нибудь поделиться. Почему бы не поставить в ресторане множество холодильников, чтобы люди приходили и выбирали еду по своему вкусу? Они могли бы сами готовить себе на длинной-длинной плите, которая занимала бы в зале целую стену. А может, устроить огромный камин, где на вертеле медленно жарился бы целый бычок. Каждый бы отрезал себе кусок мяса и, положив на тарелку, удобно располагался в кресле; люди бы ели и беседовали друг с другом. А может, лучше предлагать лишь самую простую еду, какую продают на улицах, на каждом углу? Вот именно! Он будет готовить то, о чем так тоскуют люди, покинув родные места, — например, кукурузные оладьи, которыми торгуют с лотков в Калифорнии, о них всегда мечтал его помощник мексиканец, и этот замечательный уксусный соус к испеченному на углях мясу, который мать Тодда Даккета привозила несколько раз в год из Северной Каролины в картонных стаканчиках, Тодд без этого соуса жить не мог. Эзра назовет свой ресторан «Тоска по дому». Он снимет старую черную вывеску с позолоченными буквами…

Тут он представлял себе вывеску «Ресторан Скарлатти», со стоном прижимал пальцы к глазам и беспокойно ворочался с боку на бок.

— У вас красивая страна, — сказала молодая иностранка.

— Спасибо, — ответил Эзра.

— Столько зелени! И столько птиц. Прошлым летом, до того как заболел мой свекор, мы снимали дом в Нью-Джерси. Не зря его называют «садовым» штатом. Всюду розы. После ужина мы сидели на лужайке и слушали соловьев.

— Кого? — переспросил Эзра.

— Соловьев.

— Соловьев? В Нью-Джерси?

— Конечно, — сказала она. — А еще нам очень нравилось ходить по магазинам. Особенно в универсальный магазин «Корветт». Моему мужу нравятся… как это?.. Костюмы, которые можно стирать и не гладить…

Больной застонал и заметался в постели. От резких движений чуть не выскочила подведенная к его запястью трубка. Жена больного, хрупкая старушка с высохшей, как пергамент, кожей, нагнулась и погладила мужа по руке. Прошептала что-то и повернулась к молодой женщине. Эзра увидел, что старушка плачет. И не скрывает этого, слезы ручьем катились по ее щекам.

— Ой! — вырвалось у молодой женщины. Она отошла от Эзры и, наклонившись над женой больного, подняла ее на руки, как раньше свою девочку. Эзра понимал, что ему надо уйти, но не ушел. Только отвернулся и с равнодушным видом выглянул в окно — так иной мужчина, нажав кнопку звонка, стоит на пороге в ожидании, что входная дверь откроется и его пригласят в дом.

Дженни, уткнувшись в учебник, сидела за столом в своей старой комнате. Она была удивительно хороша, даже в очках для чтения и выцветшем стеганом халате, который оставляла в шкафу на случай приезда в Балтимор. Эзра остановился в дверях и заглянул в комнату.

— Дженни? Ты как здесь очутилась?

— Решила устроить себе передышку. — Она сняла очки и рассеянно посмотрела на него.

— Но ведь семестр не кончился, еще не каникулы?

— Каникулы! Думаешь, у студентов-медиков бывают каникулы?

— Да нет, пожалуй, — сказал он. Правда, с некоторых пор ему казалось, что она все чаще приезжает в Балтимор. Да и о муже никогда не рассказывает. За всю осень, а может, и за все лето она ни разу не упомянула его имя.

— Мне кажется, она ушла от Харли, — сказала недавно мать Эзре. — Только не делай удивленного лица! Наверняка и тебе это приходило в голову. Вдруг переезжает на новое место, якобы поближе к университету, а сколько я ни предлагаю навестить ее, не соглашается; вечно у нее какие-то зачеты, к которым надо готовиться, и потом, когда ни позвонишь, заметь, Харли никогда не подходит, ни разу он не взял трубку. Тебе это не кажется странным? Но я сама не могу расспрашивать ее об этом. Она сразу переводит разговор на другое. Понимаешь? Я не могу… А ты бы смог. Ты всегда был ей ближе, чем я или Коди. Расспросил бы, что да как.

И вот сейчас, стоя на пороге, он искал, с чего бы начать разговор. Дженни снова надела очки и уткнулась в учебник. Он почувствовал, что его выставляют за дверь.

— Ну… Как дела в Полеме?

— Нормально, — сказала она, не отрываясь от книги.

— А как Харли?

Последовало продолжительное молчание.

— В последнее время мы что-то совсем не видим его, — сказал Эзра.

— С ним все в порядке. — Дженни перевернула страницу.

Эзра подождал немного, расправил плечи и пошел вниз. Мать он застал на кухне. Она вынимала из сумки продукты.

— Ну? — спросила она.

— Что — ну?

— Ты говорил с Дженни?

— Хм-м-м…

Перл еще не сняла пальто, пучок у нее съехал на шею; засунув руки в карманы, она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза.

— Ты же обещал мне. Поклялся, что поговоришь с ней.

— Я не клялся, мама.

— Нет, ты дал священную клятву.

— Обручальное кольцо она еще носит, — сказал он с надеждой.

— Ну и что? — Мать снова занялась продуктами.

— Она не носила бы обручального кольца, если б разошлась с Харли, правда?

— А вдруг она хочет нас обмануть?

— Ну, не знаю. Если она хочет нас обмануть, наверное, надо делать вид, что мы ей верим. Не знаю.

— Всю жизнь люди стараются быть от меня подальше, — сказала Перл. — Даже дети. Мои собственные дети. Стоит мне спросить у Дженни, как дела, и она шарахается от меня, как будто я лезу ей в душу. Ну почему она такая ершистая?

— Может, именно твое мнение для нее самое важное, — заметил Эзра.

— Так я и поверила, — возразила мать, вынимая из сумки коробку яиц.

— Наверно, у меня нет подхода к людям, — сказал Эзра.

— Мне кажется, подойди я к ним слишком близко, они скажут, что я лезу не в свое дело, всем надоедаю… А если я отстранюсь, подумают, будто мне все равно. Видимо, я не усвоил какого-то правила, над которым другие даже не задумываются; наверное, в тот день меня не было в школе. Существует такая едва заметная граница, которую я почему-то никак не могу разглядеть.

— Глупости. Не понимаю, о чем это ты. — Мать подняла на свет яйцо. — Нет, ты посмотри! Из дюжины — четыре треснутых. А два — просто битые. Во что только превратилась лавка братьев Суини!

Эзра подождал, но больше она не сказала ни слова. И он ушел.

Эзра сломал стену между ресторанной кухней и залом, большую часть работы проделал сам, в одну ночь. Сначала как заведенный махал кувалдой, потом отрывал большие куски сухой штукатурки, пока все вокруг не покрылось толстым слоем пыли. Потом он добрался до какого-то сложного переплетения труб и электрических проводов, и, чтобы закончить работу, пришлось вызвать электриков. Он так разворотил все вокруг, что вынужден был на целых четыре дня закрыть ресторан. Убытки были весьма ощутимы.

Решив, что заодно можно изменить и оформление зала, он сорвал с окон жесткие парчовые драпировки, снял с пола ковер и нанял рабочих, чтоб отциклевали и покрыли пол лаком.

К вечеру четвертого дня он так устал, что каждое движение отзывалось болью. Несмотря на это, он вымыл голову, снял замазанные краской джинсы, переоделся и поехал в больницу навестить миссис Скарлатти. Она лежала, как всегда, опираясь на подушки, но глаза у нее были ясные; ей даже удалось улыбнуться ему.

— Ангел мой, я приготовила тебе сюрприз, — прошептала она, — завтра меня выписывают.

— Выписывают?

— Я упросила врача, и он разрешил мне вернуться домой.

— Домой?

— Если я найму сиделку, он говорит… Ну не стой так, Эзра… Я хочу, чтобы ты нанял сиделку. Загляни-ка в тумбочку…

Так много она не говорила уже несколько недель. Эзра был окрылен новой надеждой; а ему-то казалось, все потеряно. Но, конечно, его тревожил и ресторан. Что она подумает, когда увидит все это? Что скажет? «Все должно быть как раньше. Ну в самом деле, Эзра. Немедленно восстанови эту стену, повесь на окна мои портьеры и постели на пол мой ковер». Наверное, у него очень плохой вкус, гораздо хуже, чем у миссис Скарлатти. «Голубчик, — скажет она, — как же ты мог допустить такую безвкусицу?» «Безвкусица» — ее любимое слово. Как бы сделать, чтобы она не узнала обо всем этом? Как убедить ее побыть наверху, в квартире, пока он не вернет все на свои места. Слава богу, что он не успел сменить вывеску.

* * *

На следующее утро Эзра зашел в больничную контору, расплатился за место миссис Скарлатти. Потом он случайно встретил в коридоре ее лечащего врача и коротко поговорил с ним.

— Это просто замечательно, что миссис Скарлатти выписывается, — сказал Эзра, — честно говоря, я просто не ожидал.

— Да, — сказал врач. — Действительно.

— Признаться, я потерял всякую надежду…

— Конечно, конечно, — сказал врач и так внезапно протянул руку для прощания, что Эзра не сразу сообразил, что от него хотят.

Врач тут же ушел, хотя Эзра ожидал, что тот сообщит ему гораздо больше.

Миссис Скарлатти отправили домой в карете «Скорой помощи». Эзра ехал следом на своей машине и время от времени видел сквозь матовое стекло силуэт миссис Скарлатти. Она лежала на носилках, а рядом стояли еще одни, на которых лежал мужчина с загипсованными до самых бедер ногами. Его жена примостилась тут же и, видимо, болтала без умолку. Эзра заметил, как перья на ее шляпке колышутся в такт словам.

Сначала машина остановилась у дома миссис Скарлатти. Санитары выкатили из кареты носилки, а Эзра стоял как неприкаянный и чувствовал себя лишним.

— Ах, какой воздух, — вздохнула миссис Скарлатти, — весенний чистый воздух!

На самом деле воздух был ужасный — зимний, сырой, прокопченный.

— Я никогда не говорила тебе, Эзра, — сказала она, когда санитары вкатили носилки в парадное, — ведь я уже не надеялась увидеть этот дом, мою маленькую квартирку, мой ресторан.

Тут она неожиданно подняла руку ладонью вверх — знакомый властный жест, обращенный на этот раз к санитарам, которые собирались провезти носилки через дверь справа и потом занести их наверх.

— Послушайте, милейший, — сказала она одному из них, — не могли бы вы открыть левую дверь, я хочу заглянуть туда.

Все произошло так быстро, что Эзра не успел возразить. С озабоченным видом санитар распахнул дверь в ресторан. Потом вернулся и стал осматривать лестницу — наверху был поворот, внушавший ему опасения. Миссис Скарлатти с трудом повернула голову и заглянула в открытую дверь.

На мгновение, на долю секунды, у Эзры мелькнула надежда, что она, быть может, все это одобрит. Но, проследив за ее взглядом, он понял, что это невозможно. Ресторан был похож на склад, сарай, гимнастический зал — там царил полнейший хаос. В углу под голыми окнами — сваленные в кучу столы, перевернутые стулья. На свежеотлакированном полу, припорошенном все-таки белой пылью, мостки из горбылей, на месте отсутствующей кухонной стены зловеще, как беззубая улыбка, зияла дыра. Лишь два оштукатуренных широких столба отделяли зал от кухни, где все было на виду — мойки, мусорные баки, почерневшая плита, закопченные кастрюли, большой настенный календарь с фотографией девицы в прозрачном черном пеньюаре. На подоконнике — два цветочных горшка с засохшими растениями, металлическая щетка для чистки посуды и ручной ингалятор Тодда Даккета.

— Боже! — воскликнула миссис Скарлатти. Она посмотрела снизу вверх прямо ему в глаза. Лицо ее казалось совершенно беззащитным. — Хоть бы дождался, когда я умру.

— Нет! — крикнул Эзра. — Вы не поняли! Это совсем не то, что вы думаете. Я просто… как бы вам объяснить, я сам не знаю, что на меня нашло.

Но она все тем же знакомым жестом подняла руку и уплыла вверх по лестнице в свою квартиру. Даже лежа на носилках, она излучала энергию и силу.

Миссис Скарлатти не запретила ему посещать ее, отнюдь. Каждое утро он приходил к ней; дверь ему отворяла дневная сиделка. Он пристраивался в спальне на краешке легкого стула и докладывал о полученных счетах, о санитарной инспекции, о доставке белья из прачечной. Миссис Скарлатти была неизменно вежлива, кивала, когда требовалось, но не произносила почти ни слова. А вскоре закрывала глаза в знак того, что визит окончен. Тогда Эзра уходил, нередко случайно задевая кровать или опрокидывая стул. Он и раньше был неуклюжим, а теперь и подавно. Ему постоянно мешали руки, слишком длинные и большие. Если бы только можно было их куда-нибудь деть! Ему очень хотелось приготовить ей обед — питательные блюда, вкусные и ароматные, — сложный обед, на которой ушел бы целый день: мелко-мелко нарубить что-то, провернуть, сбить в миксере. Поистине кухня была его стихией; так иной человек — на суше калека калекой — в воде становится легким и изящным. Но миссис Скарлатти по-прежнему ничего не ела. Что же он мог для нее сделать?

Порой Эзре хотелось схватить ее за плечи и крикнуть: «Послушайте!» Но лицо ее было таким замкнутым, что он не решался. Она словно давала понять, что лучше оставить все как есть. И он сдерживал себя.

Навестив миссис Скарлатти, Эзра спускался вниз. Ресторан в эту кору дня был пуст, и каждый звук отдавался в нем гулким эхом. Иногда Эзра заглядывал в холодильную камеру и проверял, какие там хранятся продукты, или вытирал грифельную доску, а потом бесцельно бродил по залу, трогая то одно, то другое. Обои в небольшом коридорчике, ведущем из зала, были слишком аляповаты, и он содрал их со стены. Убрал вычурные золоченые бра, приделанные возле телефона, снял с дверей мужского и женского туалетов старомодные силуэты. Временами он предавался разрушению так рьяно, что до открытия ресторана едва успевал хоть как-то скрыть это от чужих глаз, но служащие ресторана помогали ему, и в конце концов дело худо-бедно улаживалось. К шести часам, когда появлялись первые посетители, еда была готова, столы накрыты и спокойные, улыбающиеся официанты находились на местах. Все шло своим чередом.

Миссис Скарлатти умерла в марте, холодным, промозглым днем. Когда сиделка позвонила Эзре, это известие обрушилось на него как страшный удар. Можно было подумать, что смерть миссис Скарлатти явилась для него неожиданностью. Он сказал: «Не может быть!» — и повесил трубку. Потом снова набрал номер и задал все необходимые вопросы. Спокойно ли она умерла? Во сне или бодрствуя? Сказала ли что-нибудь перед смертью? Сиделка ответила, что перед смертью миссис Скарлатти не сказала ничего, ни слова, и из жизни ушла спокойно.

— Но сегодня утром, — добавила сиделка, — она вспоминала о вас. Я даже удивилась, она как будто предчувствовала… она сказала: «Передайте Эзре, чтобы он сменил вывеску».

— Вывеску?

— Она сказала: «Это уже не ресторан Скарлатти». Или что-то в этом роде. «Не Скарлатти» — кажется, так она сказала.

Он ощутил вдруг такую боль, словно миссис Скарлатти простерла руку из небытия и влепила ему пощечину. Но, с другой стороны, это облегчало дело. Ее смерть пробудила в нем двойственное чувство — досады и облегчения. А деревья на улице сверкали, как только что отчеканенное серебро.

Заботы о похоронах он взял на себя, руководствуясь списком, который миссис Скарлатти составила задолго до смерти. Он заранее знал, в какое похоронное бюро и какому священнику надо позвонить, каких ее знакомых пригласить на похороны. Однако ему пришла в голову странная мысль — позвать тех иностранцев из больницы. Разумеется, он этого не сделал, хотя из них вышли бы превосходные плакальщики. Они наверняка держались бы куда лучше тех людей, которые чопорно стояли у ее замерзшей могилы. Эзра тоже был чопорен — печальный, усталый мужчина в развевающемся пальто, об руку со своей матерью. Глаза у него покраснели. Но дай он волю слезам, миссис Скарлатти сказала бы: «Эзра, милый, да ты с ума сошел».

Он был рад вернуться после похорон в ресторан. Работа отвлекала от мрачных мыслей — он размешивал, добавлял специи, снимал пробу, то и дело спотыкаясь на том месте, где раньше была стойка. Потом он прохаживался между столиками, как раньше миссис Скарлатти, и предлагал посетителям рагу из устриц, салат из артишоков, суп-пюре из шпината, острый фасолевый суп и суп из куриных желудочков, приготовленный с особой любовью.

 

5. Сельская повариха

У Коди всегда были девушки — то одна, то другая; все они были от него без ума, пока не знакомились с Эзрой. Казалось, что-то в Эзре притягивало их как магнит. В его присутствии их глаза сияли, смотрели напряженно и внимательно, словно они прислушивались к звуку, который не могли уловить другие. Сам Эзра ничего не замечал. А Коди, конечно, настораживался. Он нарочито громко вздыхал, делая вид, что все это его забавляет. Девушка тут же брала себя в руки, но было уже поздно: Коди таких вещей не прощал. Он обладал способностью внутренне отстраняться от людей. Похожий на индейца — гладкие черные волосы, правильные черты невозмутимого лица, — этот человек при желании мог выглядеть совершенно бесстрастным, как манекен, а между тем его второе «я» — оборванный, грязный, нелюбимый подросток с плохими отметками и единицей по поведению — сжимало кулаки и безмолвно стонало: «Ну почему? Почему Эзра? Почему всегда этот сопляк, этот паинька Эзра?»

А Эзра глядел вдаль ясными серыми глазами из-под копны мягких светлых волос и по-прежнему думал о своем. Одно можно сказать в его пользу: кажется, он в самом деле не замечал, какое впечатление производил на женщин. Никто не мог обвинить его в том, что он сознательно отбивает девушек у собственного брата. Но при мысли об этом Коди становилось вовсе невмоготу. Скорее он готов был поверить, что у Эзры есть какой-то изъян и именно этот изъян «работал» на него, делал безразличным, выделял среди других мужчин. Было в Эзре что-то почти монашеское. Сколько женщины ни старались, им никак не удавалось разгадать его мысли, хотя он был с ними неизменно учтив и деликатен. У него выработалась привычка молча, до неприличия долго разглядывать их, а потом вдруг задать самый неожиданный вопрос. Например: «И как вы ухитрились воткнуть в уши эти золотые колечки?» Полный идиотизм — дожить до двадцати семи лет и ничего не знать о серьгах. Однако женщине, к которой он обращался, подобный вопрос, видимо, не казался идиотизмом. Она, точно под гипнозом, трогала пальцем мочку уха. Она была заворожена. Может быть, непредсказуемостью поступков Эзры? Ограниченностью его восприятия? (Он не обратил внимания на ее глубокое декольте, напудренную грудь, длинные ноги в нейлоновых чулках.) А может быть, его неведением? Он был гостем на планете женщин — вот как следовало понимать его вопрос. Но сам он не сознавал этого и не понимал ее ответного взгляда, а если и понимал, то не придавал ему значения.

Только одну из Кодиных девушек не пленил его брат. Она работала в агентстве социального обеспечения, звали ее не то Кэрол, не то Карен. При первой встрече она окинула Эзру спокойным оценивающим взглядом. И сказала Коди, что ей не нравятся мужчины с материнской жилкой. «Вечно кормят, вечно кудахчут, — сказала она (она познакомилась с Эзрой в его ресторане), — а сами такие неуклюжие, застенчивые, что в конце концов садятся на шею. Ты замечал?» Но этот случай не в счет — Коди скоро утратил к ней всякий интерес.

Странно, конечно, что он продолжал знакомить своих девушек с братом, зная наперед, что его, Коди, ждет поражение, ведь с четырнадцати лет и по сей день он накопил изрядный горький опыт. В конце концов, он жил в Нью-Йорке, а брат с матерью — в Балтиморе; и он был вовсе не обязан возить своих приятельниц на уикенд домой. Не раз Коди давал себе клятву, что больше это не повторится. Он встретит какую-нибудь девушку, женится на ней и не обмолвится об этом даже собственной матери. Но это означало, что всю остальную жизнь ему придется быть настороже и с подозрением следить за женой. Всю жизнь он будет ожидать неизбежного, как родители Спящей Красавицы, несмотря на все предосторожности, ожидали той роковой минуты, когда веретено неизбежно уколет палец их дочери.

Ему уже исполнилось тридцать, он преуспевал и созрел для женитьбы. Квартиру в Нью-Йорке он считал временным пристанищем — так, снял ради удобства; недавно он приобрел под Балтимором ферму и сорок акров земли. И теперь в конце недели менял свой изящный серый костюм на вельветовые штаны и куртку и, строя планы, бродил по своим владениям. За домом был солнечный задний двор, где его жена сможет выращивать овощи к столу. Спальни в доме ожидали будущих детей. Он воображал, как вернется в пятницу домой с работы, а они выбегут ему навстречу, и чувствовал себя на седьмом небе. Бедный Эзра… Только и имеет что этот разоренный ресторан в тесноте и убожестве городского центра.

Однажды Коди пригласил Эзру поохотиться на кроликов в лесу за фермой. Ничего хорошего из этой затеи не вышло. Сначала Эзра угодил в осиное гнездо. Потом уронил в ручей свое ружье. А когда они остановились на холме перекусить, вытащил из кармана свою старую флейту и принялся наигрывать «Зеленые рукава», распугав при этом всю живность чуть ли не на пять миль вокруг. Не исключено, что сделал он это умышленно. Кончилось тем, что Коди перестал с ним разговаривать, но Эзра с невозмутимым видом продолжал свою болтовню. В полнейшем молчании Коди быстрыми шагами ушел далеко вперед, пытаясь припомнить, с чего это ему втемяшилось в голову затеять охоту. «Мистер Кролик… — блаженно фальшивя, пел Эзра. — Каждая душа должна светиться…»

Неудивительно, что, вспоминая об этом, Коди грыз заусеницы, ходил взад-вперед по комнате и ерошил себе волосы. Неудивительно, что во сне он так скрежетал зубами, что к утру у него сводило челюсти.

Ранней весной 1960 года Дженни прислала ему письмо. Развод будет окончательно оформлен через два месяца, прочел он, и тогда она сможет выйти замуж за Сэма. Уайли. Коди был невысокого мнения о Сэме Уайли, мысленно отмахнулся от этого известия, как от мошкары, и стал читать дальше. «Боюсь, — писала она, — Эзра опередит меня. Ее зовут Рут — это все, что мне известно о ней». Дженни сообщала также, что всерьез подумывает бросить медицинский институт. Осложнения в личной жизни отнимали у нее столько сил, что на остальное их просто не хватало. Кроме того, за последние полтора месяца она прибавила три фунта, до неприличия разжирела и сейчас не берет в рот ничего, кроме салата и воды с лимоном. Коди привык к дурацким диетам Дженни (она была худущей до невозможности) и, оставив это место без внимания, пробежал глазами до конца страницы, а затем сложил письмо.

Рут?

Коди снова развернул письмо. «Боюсь, Эзра опередит меня», — прочел он. Коди попытался представить себе, в чем же Эзра может «обскакать» ее, и в конце концов сделал единственно возможный вывод: Эзра надумал жениться. Что ж, теперь Коди можно не опасаться за своих девушек. (При этой мысли ему почему-то стало не по себе.) Но каков Эзра! Женится! Подумать только, Эзра, это ходячее недоразумение, в церкви во время венчания! Забудет разрешение на брак, кольца, ответы, какие надо давать священнику, с рассеянной улыбкой уставится в окно на колибри. И потом — Эзра в постели с женщиной! (Коди фыркнул.) Имя Рут натолкнуло его на мысль о библейской Руфи, и он нарисовал себе портрет женщины темноволосой, черноглазой, смуглой. Глаза с поволокой. Гладкая кожа. Водопад распущенных черных волос. Жгучие брюнетки — всегдашняя слабость Коди, к блондинкам он был равнодушен. Коди представил ее себе с обнаженными плечами, в алой атласной ночной рубашке. Резким движением скомкал Дженнино письмо и бросил в корзину.

На следующий день образ Рут тоже не давал ему покоя. Он хронометрировал движения рабочих на одном из допотопных заводов в штате Нью-Джерси, выпускающих электродрели. Работа займет не одну неделю. «Соединение детали „К“ с деталью „Л“. Правой рукой деталь берется с конвейера — поиск детали, обхват, деталь кладется на конвейер…» Под враждебными взглядами рабочих он шел вдоль сборочной линии с раскрытой папкой в руках. Черные волосы Рут развевались между стропилами. «Неизбежные задержки — 3. Неоправданные задержки — 9». У нее, наверное, продолговатые, как сливы, чуть раскосые глаза. Руки унизаны кольцами, а длинные овальные ногти покрыты ярко-красным лаком.

Вернувшись вечером с работы, он нашел в своей квартире письмо от Эзры с приглашением в ресторан на ближайшую субботу. «Сердечно приглашаю Вас» было написано посредине официального печатного бланка-приглашения — типичная для Эзры шутка. (А может, он это всерьез?) Боже упаси от этих Эзриных обедов. Опять будут тосты и нескладная сентиментальная речь Эзры, в конце которой он объявит какую-нибудь важную новость, в данном случае известит о своей помолвке. Хорошо бы отказаться, подумал Коди, но что толку? Эзра будет безутешен, если недосчитается хотя бы одного члена семьи. Он отменит обед, перенесет его на другой день и будет откладывать до тех пор, пока Коди не согласится, так что лучше уж поехать и отделаться сразу. К тому же он был не прочь познакомиться с этой Рут.

Эзра слушал своего бывшего клиента — тот объявил, что пришел сюда в последний раз.

— Раньше, — говорил клиент, — это был шикарный ресторан.

Эзра кивнул, глядя на собеседника с симпатией и участием; Коди показалось, что думает Эзра о чем-то другом.

— Раньше здесь была замечательная французская кухня, — говорил мужчина, — блюда с коньяком и многое другое… канделябры, гардеробщица, официанты во фраках. Куда подевались официанты?

— Они смущали посетителей, — сказал Эзра. — Считали, что те ходят как на экзамен, а не просто пообедать. Совсем обнаглели.

— А мне так нравились ваши официанты.

— Теперь у нас домашняя обстановка, — сказал Эзра и кивнул на ближайшую официантку, высокую, сутулую, бесцветную девицу с полуоткрытым от усердия ртом; она не сводила глаз с кофейной кружки, которую несла в обеих руках. Осторожно, мелкими шажками она двигалась по залу. Прошла между Эзрой и посетителем. Эзра отступил, пропуская ее.

— «Нетти, — говорю я жене, — продолжал Эзрин собеседник. — Ты должна своими глазами увидеть ресторан Скарлатти. Не ругай Балтимор, пока не увидишь этот ресторан». И вот мы приезжаем, и на месте нет даже вывески. Вы назвали его «Тоска по дому». Что за название? А оформление! Теперь все это похоже на… огромную придорожную забегаловку.

Он был прав. Коди с ним согласился. На полках по стенам зала красовались стеклянные банки с домашними солениями, кухня была открыта для всеобщего обозрения, там топтались неряшливо одетые повара, готовили свои любимые кушанья (популярные закуски, диетические и национальные блюда — все, что приходило им в голову)… С тех пор как Эзре достался в наследство этот ресторан (заметьте, от женщины), он систематически разрушал его. Теперь он иной раз предлагал в вечернем меню одно-единственное блюдо и сам подавал его к столу. В другие дни выбор бывал пошире — четыре-пять названий, написанных мелом на черной доске. Но и тогда вам могли подать совсем не то, что заказано. «Копченый окорок», — попросите вы, а вам несут рагу из окры. «Вы сильно кашляете, — скажет Эзра, — это блюдо вам гораздо полезнее». Но даже если он и прав, разве так должен работать ресторан? Когда заказываешь окорок, должен быть подан окорок. А так и дома поесть можно. «Через год ты окончательно разоришься», — пророчил ему Коди. И вот теперь Эзра действительно почти что разорился: исчезло большинство его завсегдатаев. Правда, некоторые продолжали посещать ресторан, появились даже новые клиенты. Сюда стали заходить одинокие пожилые люди, которые ужинали каждый вечер за постоянными столиками в этом похожем на сарай зале с дощатым полом. Они могли себе это позволить, потому что цены в меню не были обозначены, клиенты расплачивались прямо с официантами по счетам. И могли в случае чего рассчитывать на скидку. (Разве это законно?) Эзру беспокоило, где питаются эти старые люди по воскресеньям, когда ресторан закрыт. С другой стороны, Коди тревожило состояние бухгалтерских книг Эзры, но он не выражал желания ознакомиться с ними. Был уверен, что обнаружит там страшные ошибки, огромные долги. Лучше не знать, не вмешиваться.

— Действительно, у нас произошли кое-какие изменения, — сказал Эзра бывшему клиенту. — Но если вы попробуете нашу еду, то убедитесь, что это прекрасный ресторан. Сегодня в нашем меню всего одно блюдо — тушеное мясо.

— Тушеное мясо!

— Это необыкновенное блюдо — оно успокаивает.

— Тушеное мясо я могу съесть и дома. — Мужчина нахлобучил фетровую шляпу и, резко повернувшись, направился к выходу.

— Ну что ж, — сказал Эзра, — всем не угодишь.

Они прошли в дальний угол зала; на столе, который Эзра обычно отводил для семейных обедов, стояла табличка «Столик заказан». Дженни и матери еще не было. Дженни, приехавшая послеполуденным поездом, попросила мать помочь ей выбрать в магазине свадебное платье. И Эзра был обеспокоен тем, что они опоздают.

— Обед назначен на половину седьмого, — сказал он. — Что же они так долго копаются?

— Ничего страшного, ведь на обед будет всего лишь тушеное мясо.

— Это не «всего лишь» тушеное мясо, — возразил Эзра. Он сидел на стуле, костюм на нем почему-то невообразимо топорщился, словно был сшит на человека больших габаритов. — Это нечто большее. Название «тушеное мясо» к нему никак не подходит, оно скорее похоже на… то, чего так хочется, когда человек в тоске и все донимают его. Понимаешь, у меня сейчас есть повариха, настоящая сельская повариха, и тушеное мясо — самое простое из тех блюд, которые она умеет готовить. К нему будет еще жареная картошка, отварной горох, пресные булочки из отбитого теста, его в самом деле отбивают на колоде обухом топора…

— А вот и они, — сказал Коди.

Дженни с матерью шли по залу. В руках у них не было свертков, но что-то в их облике говорило о том, что они долго ходили по магазинам, — быть может, усталые, недовольные лица. Помада на губах Дженни стерлась, шляпа у Перл сбилась набок, и волосы выбивались из-под нее еще более беспорядочными и мелкими кудряшками, чем обычно.

— Что же вы так долго? — спросил Эзра, вскакивая со стула. — Мы уже начали волноваться.

— Да это все Дженни и ее капризы, — сказала Перл. — Худая как глиста, и надо же! — не желает ни ярких цветов, ни пастельных тонов, ни оборок, ни складок, ни отделки — словом, ничего такого, что бы «толстило» ее… А почему на столе пять приборов?

Этот вопрос застал их врасплох. И впрямь, как теперь заметил Коди, на столе стояло пять тарелок и пять хрустальных рюмок.

— Так почему же? — настаивала Перл.

— Ну… Через минуту вам все будет ясно. Садись, мама, вон туда.

Но Перл будто и не слышала.

— И вот наконец мы отыскали именно то, что надо, — продолжала она, — такое приятное серое платье с кружевным воротничком ручной вязки. Как раз в ее стиле. «Вот это в самый раз для тебя», — говорю я ей. И что вы думаете? Она закатывает мне истерику, прямо посредине универсального магазина Хатцлера!

— Не истерику, мама, — поправила ее Дженни, — я только сказала…

— Ты сказала: «У нас не похороны, мама, я не собираюсь надевать траурный наряд». Можно подумать, я выбрала ей черное вдовье платье! Приятный мягкий серый цвет, вполне нарядное платье, именно то, что нужно для второй свадьбы.

— Антрацит, — сказала Дженни.

— Какой антрацит?

— Продавщица объяснила: этот цвет называется «антрацит». Каменный уголь. Мать считает абсолютно нормальным выдавать меня замуж в подвенечном платье угольного цвета!

— Ну так что же? — сказал Эзра, оглядевшись по сторонам. — Может, мы наконец сядем за стол?

При этих словах спина у Перл стала еще прямее.

— И тогда, — сказала она, обращаясь к сыновьям, — ваша сестра совершенно бездумно, просто так, мне назло, подбегает к ближайшей стойке с одеждой и выдергивает оттуда платье снежной белизны.

— Кремовое, — уточнила Дженни.

— Кремовое, белое — какая разница?.. И то и другое совершенно не годится, когда выходишь замуж во второй раз и развода еще не было, да и жених без постоянной работы. «Вот это я беру», — говорит она. А платье даже не ее размера, она в нем утонет. Пришлось оставить его на переделку.

— А мне оно понравилось, — сказала Дженни.

— Да ты же в нем утонула.

— Оно меня стройнит.

— Не накинуть ли сверху шаль или еще что-нибудь коричневое? — сказала мать. — Надо же хоть как-то приглушить этот цвет.

— Я не могу надеть шаль на свадьбу.

— Почему? А что, если добавить к нему жакетик, например льняной коричневый?

— Жакеты меня полнят.

— Подлиннее, фасона «шанель».

— Ненавижу «шанель».

— Ну, — сказала Перл, — тебе не угодишь.

— Мама, — сказала Дженни, — мне уже угодили. Я довольна своим кремовым платьем. Мне оно нравится таким, как оно есть. А теперь оставь меня в покое, ради бога.

— Слыхали? — спросила Перл у сыновей. — Не желаю оставаться здесь и выслушивать такое. — С этими словами она повернулась и решительно зашагала к выходу. Прямая, несгибаемая, как маленькая заводная кукла.

— Вот те раз! — сказал Эзра.

Дженни открыла пластмассовую пудреницу, глянула в зеркало, будто хотела убедиться, что она, Дженни, еще существует на свете, и тут же захлопнула ее.

— Дженни, ради бога, верни ее, — попросил Эзра.

— Ни за что.

— Но она же поссорилась с тобой, я не смогу уговорить ее.

— Слушай, Эзра, давай-ка сегодня плюнем на все это, — сказал Коди. — С меня хватит!

— Ты о чем? Отменить обед?

— Лично я ничего, кроме нескольких листиков салата, съесть не смогу, — сказала Дженни.

— Но это крайне важно! Я же старался, чтобы обед на этот раз был особенно торжественным. Ну подождите, подождите минутку… Ладно?

Эзра бросился на кухню. Из группы поваров у стойки он выхватил маленького человечка в комбинезоне. Это была девушка, как догадался Коди, рыжеволосая, с остреньким личиком. Она весело шла за Эзрой, почти не сгибая колен, вытирая ладони о собственные брюки.

— Знакомьтесь, — сказал Эзра. — Это Рут.

— Рут? — переспросил Коди.

— В сентябре мы поженимся.

— Вот как? — сказал Коди.

Наконец Дженни вымолвила:

— Поздравляю, — и чмокнула Рут в веснушчатую впалую щеку.

А Коди пробормотал:

— Да, конечно, — и пожал ей руку, ощутив на ее ладони твердые, как камешки, мозоли.

— Здрасьте, — сказала она ему.

Он вдруг вспомнил слово курочка-бантамка, хотя в жизни не видел бантамок. Скорее ее можно было назвать боевым петушком. Ее торчащие ежиком морковно-рыжие волосы были подстрижены так коротко, что едва прикрывали череп. Голубые глаза были круглые, как пуговицы, а кожа до того тонкая и туго натянутая (как и с волосами, здесь, видно, тоже поскупились), что просвечивал белый хрящик на переносице.

— Ясно, — сказал он, — Рут.

— Я тебя удивил? — спросил Эзра.

— Да. Весьма.

— Я хотел сделать все честь по чести — объявить об этом, когда будут наполнены рюмки, а потом пригласить ее, чтобы она разделила с нами семейный обед. Понимаешь, малышка, — обратился он к Рут, — мама, видно, очень устала. Не получилось так, как я задумал.

— Ничего страшного, — утешила его Рут.

— Конечно, — кивнул Коди, — можно собраться всем вместе и попозже.

Дженни стала расспрашивать их о предстоящей свадьбе, а Коди откланялся, сказал, что, пожалуй, пойдет посмотреть, как там мать.

Шагая в темноте к дому, он ощутил странное чувство утраты, будто кто-то умер или оставил его навсегда — Рут, черноволосая красавица его мечты.

— Я знала, что́ за обед предстоит сегодня вечером, — сказала Перл Коди, — не такая уж я дура. Я все знала. Эзра взял и сделал ей предложение, собирается жениться на этой сельской поварихе. Я предчувствовала, но окончательно все подтвердилось, когда я пришла в ресторан и увидела на столе пять тарелок и пять рюмок. Конечно, я поступила нехорошо. Очень нехорошо. Я знаю это и без тебя, Коди. Но когда я увидела эти пять тарелок, что-то оборвалось у меня внутри. И я подумала: «Ну ладно, пусть так, только не сегодня вечером, только не сегодня. Господи, лишь бы не сразу после того, как мы купили второе подвенечное платье моей единственной дочери». А потом, как ты знаешь, я устроила скандал, и обед пришлось отменить, будто я все задумала заранее, хотя на самом деле это совсем не так. Ты ведь веришь мне, правда? Я же не слепая. Знаю, когда веду себя плохо. Иногда я как бы стою рядом с собой и вижу все со стороны. Словно это происходит не со мной. «Перестань», — говорю я себе. Но получается, будто я… сама не своя: что-то толкает меня, не дает остановиться. Да-да, думаю, сейчас остановлюсь, только вот доскажу одну вещь… Неужели ты не веришь мне, Коди? Разве мне не хочется, чтобы вы трое были счастливы? Еще как хочется. Что за вопрос? У меня и в мыслях не было отговаривать Эзру, раз уж он решил жениться на этой девчонке, хотя понять не могу, что только он в ней нашел — ни кожи ни рожи, да к тому же чистый сорванец. Кажется, она из какой-то глухомани, из округа Гаррет или откуда-то в этом роде. Почти всегда ходит босиком — ты бы посмотрел на ее пятки! Но ты же знаешь, я не из тех матерей, которые цепляются за своих сыновей. Я всей душой хочу, чтобы Эзра женился. Видит бог. Хочу, чтобы кто-то о нем заботился, о нем в особенности. Я знаю, ты не пропадешь, а вот Эзра — он… как бы это сказать… такой беззащитный. Что говорить, я люблю вас всех, но Эзра такой добрый. Правда? Во всяком случае, сейчас, когда у него появилась эта самая Рут, он так изменился; ты как-нибудь посмотри на него, когда она входит в комнату, ей будто море по колено — не знаю, как это еще назвать. Он просто обожает ее. Они начинают возиться, как два щенка. В самом деле, мне кажется, они похожи на двух щенят — жмутся друг к другу, хихикают, скачут по кухне или слушают эту сельскую музыку, от которой Рут без ума. Только обещай, Коди, что никому не расскажешь об этом. Обещаешь? Так вот, знаешь, я иногда стою, смотрю на них и вижу: им кажется, они совсем особенные, первые и единственные люди на Земле, переживающие такое чувство. Они уверены, что будут счастливы до самой смерти, что все другие браки — обычные, приевшиеся, опостылевшие, а у них все будет иначе, лучше. И это меня злит. Ничего не могу поделать с собой, Коди. Знаю, это эгоизм, но это сильнее меня. Иногда мне хочется спросить у них: думаете, вы сделаны из другого теста? Думаете, я всю жизнь была такой несносной старухой? Знаешь, Коди, ведь было время, когда и я для кого-то была особенной. Стоило мне протянуть руку и коснуться пальцем его локтя, когда он разговаривал, и он тут же смущенно замолкал. И у меня были свои надежды, своя незабываемая свадьба. Три удивительные беременности, когда каждое утро я просыпалась с мыслью, что через девять месяцев, восемь, семь… произойдет чудо. Мне казалось, я полна света и планов на будущее. А потом, пока вы, дети, были маленькие, я была для вас центром вселенной, всем на свете! Целый день только и слышалось: «Мама!», «Мама!», «Где мама?», «Куда она ушла?». И первое, что вы говорили, когда переступали порог, возвращаясь из школы: «Мама, ты дома?» Это несправедливо, Коди. Так несправедливо! Теперь, когда я состарилась, никто не обращает на меня внимания. Мне это кажется несправедливым, Коди. Только не говори им об этом.

Всю следующую неделю, расписывая по минутам движения, с помощью которых электродрели монтировались в корпуса, Коди наблюдал за тем, как черноволосая Рут исчезала с перекрытий и из коридоров и в конце концов исчезла совсем, а он начисто забыл, почему она так волновала его. Ее место заняла новая Рут. Худая, похожая на мальчишку, в мешковатом комбинезоне, она, хихикая, носилась вдоль конвейера, а за ней по пятам мчался Эзра с растрепанными волосами. (Оказывается, у него не было никакого иммунитета против женщин; он просто ждал, по-своему доверчиво и упрямо, появления избранницы.) Но вот Эзра догнал Рут в кабинете начальника, и они стали возиться, как… да, как два щенка. Хохолок подпрыгивал на макушке у Рут. Губы у нее были обветренные, в трещинах. Ногти обкусаны до основания, а на костяшках пальцев царапины и ожоги — следы сельской стряпни.

Коди позвонил матери и сказал, что приедет на уикенд. И спросил, будет ли Рут. Так или иначе, сказал он, ему пора поближе познакомиться с будущей невесткой.

Коди приехал в субботу утром с букетом медно-красных роз. Рут и Эзра играли на полу гостиной в карты. Увидев Рут после недели грез о ней, Коди был ошеломлен. Она показалась ему более четкой, незамысловатой, яснее очерченной, чем все, кого он когда-либо знал. На ней были джинсы и ковбойка в безобразную коричневую клетку. Рут была так увлечена игрой, что едва взглянула на вошедшего Коди.

— Рут, — сказал он, протягивая цветы, — это тебе.

Она взглянула на букет и сняла с колоды верхнюю карту.

— Что это? — спросила она.

— Розы.

— Розы? В такое время?

— Это из оранжереи. Я специально заказал медно-красные, к твоим волосам.

— Мои волосы оставь в покое.

— Он хотел сделать тебе комплимент, малышка, — сказал Эзра.

— А-а-а…

— Конечно, — сказал Коди. — Этим я говорю тебе: «Добро пожаловать. Добро пожаловать в нашу семью, Рут».

— Вот оно что. Ну спасибо.

— Молодец, Коди, — похвалил Эзра.

— Я выиграла, — сказала Рут.

Вечером, когда пришло время идти в ресторан, Коди проводил туда Рут и Эзру. Он провел без движения долгий томительный день — в основном наблюдая за жизнью других людей, — и сейчас ему хотелось размяться.

С самого утра дождь то лил, то прекращался, на тротуарах стояли лужи. Рут не пропускала ни одной — шлепала напрямик, ей это было не страшно: она была обута в коричневые кожаные туристские башмаки. Коди не мог понять, нарочно ли она выбрала такие манеры. Что бы она сделала, если б он подарил ей пару вечерних туфелек на высоких каблуках? Эта мысль заинтриговала его. Не давала ему покоя: он испытывал чуть ли не физическую потребность увидеть ее широкие ступни в серебряных ремешках.

Необъяснимо почему он так хотел завладеть ее огромными ручными часами с черным циферблатом и множеством тонких делений — в таких часах можно погрузиться на дно морское, — стальной растягивающийся браслет свободно болтался на ее костлявом запястье.

Эзра захватил с собой грушевую блок-флейту. И всю дорогу, серьезный, сосредоточенный, полузакрыв глаза, наигрывал «Тефтельку рыбную». Прохожие смотрели на него и улыбались. Рут то подпевала ему, то уходила в свои мысли. Наконец Эзра засунул флейту в карман своей поношенной клетчатой куртки, и они с Рут стали обсуждать меню. Хорошо, что сегодня блюда с рисом, говорила Рут, для арабских семей рис такая радость. Она пригладила пальцами свои непокорные рыжие волосы, и Коди почувствовал, как она прильнула к Эзре, когда тот обнял ее и притянул к себе.

Она носилась по ресторану вихрем, а Эзра словно витал в облаках, когда готовил еду, — то снимал пробу, то погружался в раздумье. Другие повара (по мнению Коди, все как один неудачники) бестолково бродили по кухне, а Рут нападала, налетала на продукты, словно сражалась на поле боя. Она отвечала за куриное рагу и что-то наподобие картофельных оладий. Коди наблюдал за нею из угла, вроде безопасного места, однако повара тем не менее поминутно натыкались на него.

— Где ты училась стряпать? — спросил он Рут.

— Нигде, — ответила она.

— Это готовят в наших краях?

— Попробуй! — резко сказала она, проткнула вилкой кусок и подала ему.

— Не могу, — отказался он.

— Почему?

— Я сыт.

Он и вправду насытился — ею. Весь день впитывал ее в себя, пожирал. Каждое ее угловатое движение, то, как она гремела крышками кастрюль, как встряхивала головой, — все это питало его. Он был просто счастлив, когда, разглядывая ее узкую спину, вдруг заметил, что она носит майку, трикотажную майку, из тех, какие он помнил с детства. Под клетчатой ковбойкой виднелись даже швы на майке. Он бережно запечатлел этот факт в памяти, чтобы любовно вернуться к нему, когда останется наедине с самим собой.

Ресторан открылся и начал мало-помалу заполняться посетителями. Высокая улыбающаяся женщина-метрдотель рассаживала всех в одном конце зала, словно брала под свое крыло.

— Садись куда хочешь, — сказал ему Эзра. — Я принесу тебе что-нибудь из стряпни Рут.

— Я не голоден, честное слово.

— Он сыт, — Рут будто выплюнула эти слова.

— Чем же ты тогда займешься? Тебе здесь, наверное, скучно?

— Нет, нет. Мне интересно, — сказал Коди.

Ему был виден обеденный зал — люди за столиками жевали, глотали, пили, прикладывали салфетки к губам, отламывали кусочки хлеба. Непонятно, как Эзра мог растрачивать на это свою жизнь.

Когда первые хлопоты остались позади, Рут и Эзра уселись посреди кухни за чисто выскобленный деревянный стол, и Коди присоединился к ним. Эзра отведал куриного рагу, приготовленного Рут. Она закурила коричневую сигаретку и откинулась на стуле, наблюдая за ним. Запах у сигаретки был такой, будто пригорает что-то случайно выплеснувшееся в духовке или прилипшее ко дну кастрюли. Коди, сидевший напротив Рут, впитывал в себя и этот запах.

— Ты бы поел, Коди, а? — уговаривал Эзра. Но Коди только качал головой, не в силах расстаться с дымом сигареты Рут, заполнявшим его грудь.

То и дело появлялись другие повара, некоторые, оставив на маленьком огне свои горшки и кастрюльки, присаживались за стол перекусить. Подошел Эзрин старый друг Джосайя — теперь это был солидный мужчина в белом накрахмаленном халате — и завел с Рут разговор о яблоках, которые надо было почистить (Рут собиралась печь пирог). Коди ничуть не интересовал яблочный пирог Рут, но его завораживала ее бесцеремонная, грубоватая манера разговаривать. Упершись локтем в бок, Рут держала сигарету между большим и указательным пальцами. Потом она наклонилась вперед, что-то обдумывая; под сдвинутыми бровями глаза ее были такого бледно-голубого цвета, что Коди прямо ахнул.

Они ушли из ресторана еще до закрытия. Эзра сказал, что Джосайя все запрет. Они выбрали кружной путь по тихой улице с односторонним движением, чтобы проводить Рут до дома, где она снимала комнату. Эзра поднялся с ней на крыльцо, Коди ждал его на тротуаре. Глядя, как Эзра поцеловал ее на прощание, Коди не без удовлетворения отметил, что поцелуй был неловкий. Эзра вернулся совершенно счастливый и неуклюже зашагал рядом.

— Ну скажи, ведь правда, она необыкновенная? Правда, в нее можно влюбиться?

— Хм-м-м…

— Мне надо хорошенько порасспросить тебя! Я хочу по-настоящему заботиться о ней, но не знаю как. Вот, например, страхование жизни. И разные другие вещи. Ведь от мужа многое зависит, Коди. Ты поможешь мне разобраться?

— С удовольствием, — пообещал Коди. Вполне искренне. Он был согласен на все, лишь бы приблизиться к ней.

Эзра постепенно успокоился, хотя все еще походил на человека, у которого внутри все бурлит от радости. Он напевал обрывки каких-то мелодий. А возле самого дома, когда они проходили мимо темных зданий, обитатели которых давным-давно спали, — что же он сделал? Вынул из кармана свою проклятую флейту и задудел. Коди готов был провалиться сквозь землю. Зла не хватает. Опять эта «Тефтелька рыбная»! Как это похоже на Эзру, подумал Коди, даже его любимая песенка и та — рецепт рыбного блюда. Он молча шел рядом в надежде, что кто-нибудь вызовет полицию или по крайней мере распахнет окно и крикнет: «Эй ты, заткнись!» Но никто этого не сделал. Эзре везло, как всегда. Счастливчик, всеобщий любимец, дудит ночью среди улицы — и хоть бы хны.

На следующее утро Коди возник на крыльце перед Рут, точнее, перед увядшей, рыхлой дамой, хозяйкой дома, где жила Рут. Дама так нервно теребила свой медальон, что Коди счел за благо отступить на шаг, доказывая тем самым, что он не бандит-грабитель. С учтивостью истинного джентльмена он улыбнулся и сказал:

— Доброе утро, мадам, вы не скажете, Рут дома?

— Рут?

Коди вдруг сообразил, что не знает ее фамилии, и добавил:

— Я брат Эзры Тулла.

— А, Эзры… — И она отошла от двери, пропуская его.

Он последовал за ней в глубь дома — мимо громоздкой мягкой мебели, запыленных восковых фруктов и стопок журналов. Рут сидела на кухне, согнувшись над столом, она ела кукурузные хлопья и читала газету, прислоненную к коробке с кукурузой. Бледный толстяк невысокого роста в задумчивости застыл перед открытым холодильником. Коди подумалось, что здесь царит застой и жизнь проходит впустую. Сам же он ощущал прилив энергии. Вырвать ее отсюда, пожалуй, не составит труда.

— Доброе утро, — поздоровался он.

Рут подняла глаза. Толстяк скрылся за холодильником.

— Надеюсь, ты еще не наелась досыта, — сказал Коди. — Я хочу пригласить тебя позавтракать.

— Зачем? — нахмурилась Рут.

— Ну… без особой причины. Просто вышел погулять и подумал, вдруг ты тоже захочешь прогуляться, а по дороге можно зайти куда-нибудь выпить по чашке кофе с булочками.

— Прямо сейчас?

— Конечно.

— Но ведь идет дождь.

— Моросит чуть-чуть.

— Спасибо, не хочу, — отказалась она и опять уставилась в газету.

Послышался негромкий треск, будто застегнули молнию, — хозяйка провела медальоном по цепочке.

— Что нового на свете? — поинтересовался Коди.

— На каком свете?

— Ну какие новости? Что пишут в газете?

Рут подняла голову, и Коди увидел раскрытую перед ней страницу.

— A-а… так это комиксы.

— Нет, я изучаю свой гороскоп.

— Гороскоп? — Он посмотрел на хозяйку, ожидая, что та придет ему на выручку. Но хозяйка не отрывала глаз от полки, заставленной баночками с вареньем, и Коди спросил: — Так какой же у тебя символ?

— Хм-м-м…

— Какой же у тебя символ Зодиака?

— Не символ, а знак, — поправила она со вздохом и встала, как бы нехотя признавая, что он здесь. Схватила со стола газету и сердито направилась в гостиную. Коди пропустил ее вперед и пошел следом, думая о том, что ее джинсы, вероятно, куплены в детском магазине, в отделе одежды для мальчиков. У нее совсем не было бедер, а свитер протерся на локтях.

— Я — Телец, — бросила она через плечо. — Но все это ерунда. Чушь.

— Ты совершенно права, — с облегчением сказал Коди.

Она остановилась посреди гостиной и повернулась к нему.

— Вот глянь. — И она ткнула пальцем в газетную строчку. — «Сильный союзник выручит вас. Сейчас звезды особенно благоприятствуют крупным бизнесменам». — Она опустила газету. — К кому это они обращаются? Чем я, по-ихнему, должна заниматься?

— Глупости, — сказал Коди. Ее брови гипнотизировали его. Они были апельсинового цвета, и, когда она волновалась, кожа вокруг них розовела, становилась темнее, чем сами брови.

— «Не обращайте внимания на инсинуации вашего давнего врага», — читала она, водя пальцем по строчкам. — Или вот, послушай еще: «Тайная встреча может раскрыть вам секрет…» Боже милостивый! — воскликнула она, швыряя газету в кресло. — Хорошенькую жизнь надо вести, чтобы хоть как-то оправдать свой гороскоп.

— Ну, не знаю, — сказал Коди, — может, в этом что-то есть, больше, чем тебе кажется.

— Чего-чего?

— Может, это указывает тебе, какую жизнь ты должна вести. Ты должна быть более смелой, предприимчивой, а не ишачить как проклятая в ресторане, не слоняться после работы по мрачному дому, в котором сдают комнаты…

— Не так уж здесь и мрачно, — сказала Рут, вызывающе вздернув подбородок.

— Да, но…

— И вообще, я не собираюсь оставаться здесь на всю жизнь. После свадьбы мы с Эзрой переедем в квартиру над рестораном, а когда накопим денег, купим собственный дом.

— И все-таки, — сказал Коди, — у тебя не будет ничего похожего на то, о чем говорят твои гороскопы. Подумай только, ведь перед тобой целый мир! Нью-Йорк, например. Ты когда-нибудь бывала в Нью-Йорке?

Она отрицательно покачала головой, не сводя с него внимательных глаз.

— Тебе надо обязательно съездить туда. Сейчас там весна.

— Здесь тоже весна.

— Но совсем другая.

— Не пойму я, куда ты клонишь, — сказала она.

— Ну, просто я хотел сказать… Зачем тебе так поспешно заводить свой дом, когда на свете есть много такого, о чем ты и понятия не имеешь.

— Поспешно? — переспросила она. — Да мне уже почти двадцать. Я скитаюсь по людям с шестнадцати лет. Единственное, чего мне хочется, — это иметь свой дом, и чем скорее, тем лучше.

— Вот оно что, — сказал Коди.

— Счастливой прогулки.

— Ах да, прогулка…

— Смотри не утони, — съязвила она.

В дверях он повернулся.

— Рут.

— Чего?

— Я даже не знаю твоей фамилии.

— Спиви, — сказала она.

Ему показалось, что ничего более волшебного он в жизни не слышал.

На следующий уикенд он повез ее за город показать свою ферму.

— Насмотрелась я на разные фермы, на всю жизнь хватит, — объявила она.

— Нет, ты все-таки съезди, Рут, — сказал Эзра, — там так красиво в это время года.

Сам он не мог поехать с ними, ему надо было оставаться в ресторане — проследить за монтажом нового морозильника для мяса. Коди разузнал это заранее, до того, как пригласил ее в эту поездку.

На этот раз он принес ей нарциссы.

— К чему мне эти цветы? — спросила она. — Возле заднего крыльца у нас их полным-полно.

Коди улыбнулся.

Он усадил ее в свой «кадиллак», пахнущий новой кожей. Но на нее это не произвело ни малейшего впечатления. Как назло, она надела юбку, хотя джинсы сейчас были бы уместнее. Ноги у нее были синюшно-белые. Таких носков он не видел со школьных лет, а ее изношенные кеды были маленькие и по-детски тупоносые.

По дороге на ферму он делился с ней своими планами:

— Я бы хотел постоянно жить на ферме, растить там детей. Для детей это идеальное место.

— С чего ты взял? — спросила она. — Когда я была девчонкой, я только и думала, как бы удрать в город.

— Да, но свежий воздух, овощи с собственного огорода, домашние животные… Пока что за моим скотом ухаживает сосед, но, как только я перееду туда на постоянное житье, сам займусь скотом.

— Хотела бы я посмотреть, как ты будешь это делать, — сказала Рут. — Ты когда-нибудь борову пойло варил? Хлев чистил?

— Всему можно научиться.

Она пожала плечами и умолкла.

Когда они приехали на ферму, Коди показал Рут свои угодья. Она так воззрилась на корову, что та стушевалась, а кур она просто испепелила взглядом. Затем он повел ее в дом, купленный вместе со всей обстановкой, — в гостиной облезлый плюшевый диван, керосиновая лампа, на кухне расшатанный стол с грудой ржавых вилок, ложек и ножей в ящике, на стене календарь 1958 года с рекламой смеси «Малларди» для кур-несушек. Прежний хозяин, вдовец, умер наверху в спальне на старой деревянной кровати с пологом. Коди заменил простыни, купил новое стеганое одеяло и пуховые подушки — вот и все новшества.

— Вообще-то я собираюсь все переделать, — сказал он Рут, — только сперва женюсь. Вдруг жене захочется сделать что-то по-своему.

Рут легко сняла с оконной рамы запор, дерево крошилось у нее под руками. Она перевернула запор и осмотрела его.

— Очень хочу жениться, — сказал Коди.

Рут воткнула запор на место.

— Жаль мне тебя огорчать, но ничего не поделаешь, сказать надо. Чувствуешь запах? Такой сладковатый? У тебя здесь сухая гниль.

— Рут, — сказал он, — я почему-то не нравлюсь тебе?

— Чего?

— Я о твоем отношении ко мне. Ты вроде бы сторонишься меня. Не очень-то у тебя хорошее мнение оба мне, правда?

Она искоса взглянула на него, но тут же отвела глаза и отошла к лестнице.

— Нет, почему же. Я ничего против тебя не имею.

— Правда?

— Но я знаю, из какой ты породы.

— В каком смысле?

— Таких, как ты, в нашей школе было пруд пруди, — сказала она. — Точно. В каждом классе, в каждой команде — высокие, красивые, хорошо одетые парни, спортсмены, остряки. Вежливые, воспитанные, все им легко давалось, они знали, что к чему, и свидания назначали только самым красивым девочкам в школе. А встретив в коридоре меня, проходили мимо, не знали даже, кто я, вообще не подозревали о моем существовании. Или за глаза смеялись надо мной — я просто уверена, — смеялись над тем, что я плохо одета, над веснушками, над рыжими волосами…

— Когда же это я смеялся над тобой?

— Я и не говорю, что ты смеялся. Но как только взгляну на тебя, так сразу вспоминаю их.

— Рут, я никогда бы так себя не повел, — сказал Коди. — По-моему, ты восхитительна. В жизни не встречал более красивой женщины.

— Да ну? — Она вздернула подбородок, резко повернулась и, рассерженная, спустилась вниз. Всю долгую дорогу в город она молчала, оставляя без ответа его попытки завязать разговор.

Это была настоящая военная операция — затяжная, сложная боевая операция, которая продолжалась весь апрель и весь май. Временами его охватывало отчаяние. Он слишком поздно вступил в игру, и шансов у него было немного; он растратил годы на банальных брюнеток, победы над которыми считал большой доблестью, а вот Эзра без малейшего усилия сумел обнаружить подлинное сокровище. Счастливчик! Вся его жизнь шла под знаком удачи, а Коди, видимо, не дано понять, отчего Эзре все так удается.

Часто, расставшись с Рут, Коди на ходу бормотал что-то себе под нос, сердито лупил кулаком по собственной ладони или с размаху пинал свою машину. И в то же время он чувствовал теперь душевный подъем. Да, надо признать, впервые в жизни он ощущал такой прилив энергии, впервые так нетерпеливо ждал всякого нового дня. Теперь до него дошло, отчего он потерял интерес к этой… как бишь ее… Кэрол или Карен, к девушке из агентства социального обеспечения, которой не понравился его брат Эзра. С ней у Коди все получалось слишком легко. А его привлекал дух соперничества, стремление победить в нелегкой схватке с Эзрой, его исконным врагом. Ему нравилось выжидать, держать себя в узде, скрывать свои чувства от Рут, пока не подвернется благоприятный момент. (Может, именно терпение и было секретом Эзры?) И ведь происходящее вовсе не было открытым соперничеством. Одному из двоих даже не приходило на ум, что он участвует в состязании.

— Знаешь, Коди, — заметил как-то Эзра, — я ужасно рад, что ты теперь так часто бываешь с нами.

А когда Коли приглашал куда-нибудь Рут, Эзра говорил: «Поезжай, тебе понравится».

Однажды, чтобы подразнить Эзру, Коди стащил у Рут коричневую сигарету и выкурил ее на ферме (запах гари наполнил спальню, и, если бы у Коди был под рукой телефон, он, забыв о своей стратегии, немедленно позвонил бы ей и признался в любви). Он погасил окурок и бросил его в пепельницу на тумбочке возле кровати. А вскоре пригласил Эзру на ферму посмотреть телят, провел наверх — посоветоваться насчет дырки в крыше — и в спальне подвел брата прямо к тумбочке, где стояла пепельница. Но тот спросил только: «Разве здесь была Рут?» — и тут же начал расхваливать, какие пряные травы она развела на крыше ресторана. Коди просто диву давался, как это можно быть таким слепцом, таким доверчивым простаком! К тому же Коди до смерти хотелось, чтоб Рут сажала травы в первую очередь для него. На заднем дворе, именно там, где он не раз видел в мечтах огород своей жены. Розмарин! Базилик! Мелисса!

— А почему бы ей не приехать сюда? — спросил он у Эзры. — Пусть бы выращивала свои пряности здесь, на ферме.

— Ну, ты же понимаешь — чем ближе к дому, тем они свежее, — сказал Эзра. — Спасибо за предложение, Коди.

Вечером, разбирая винтовку, Коди всерьез подумал, а не пустить ли пулю Эзре, в самое сердце.

Когда он делал Рут комплименты, она ощетинивалась. Когда приносил ей хитро выбранные подарки (золотые цепочки, духи в хрустальных флаконах, музыкальные шкатулки, цветы из шелка — все, что, по его мнению, было контрастом отвратительной, небрежно упакованной скалке из пестрого мрамора, которую Эзра подарил ей на двадцатилетие), Рут обычно сразу же теряла их или где-нибудь забывала. Когда же он приглашал ее покататься на машине, Рут соглашалась ехать только за город. Стоило ему взять ее под руку, как она говорила: «Отвяжись, я пока не старуха». Она с легкостью прыгала по камням и пробиралась по лесу в своих спортивных башмаках, а Коди покорно шел следом — робкий, ослепленный, буквально погибающий от любви. Он похудел на восемь фунтов, потерял аппетит — раньше он думал, что это сказки, — и почти не спал, а если и засыпал, то заставлял себя увидеть во сне Рут, только она никогда ему не снилась; она ускользала от него, лукаво, настойчиво, и, когда они встречались днем, ему чудилось, будто в обращенном к нему взгляде Рут сквозит насмешка.

Зачастую он лишь с трудом поддерживал с ней разговор. Иногда — в середине недели, когда он находился далеко от Балтимора, — ему казалось, что все это чистое безумие. Они навсегда останутся чужими друг другу. Ну что, что между ними общего? Однако наступала суббота, и его снова завораживали ее независимая гордая походка, вызывающа вздернутый подбородок и восхитительно сердитый взгляд. Он с упоением вдыхал ее запах, запах немытого мальчишки, и представлял себе, как ее маленькое тело уютно прижимается к нему. Так вот что общего было между ними — сама Рут. Он тянулся потрогать косточки на ее руке. Она взъерошивалась и шарахалась от него. «Ты что делаешь?» Он молчал.

— Я знаю, что ты задумал, — однажды сказала ему мать.

— О чем ты?

— Я вижу тебя насквозь.

— Ну и что же такого я задумал? — Ему действительно хотелось услышать ее ответ, ведь он уже был в том состоянии, когда всеми правдами и неправдами стараются заставить кого-нибудь произнести вслух имя обожаемой женщины.

— Меня не проведешь, — сказала мать. — Почему у тебя все не как у людей? Тебе эта девчонка даром не нужна. Она же вовсе не в твоем вкусе, но вполне под стать твоему брату Эзре. Может, он ничего в жизни так не хотел. И потом, что ты будешь делать с ней? Ты же бросишь ее. В один прекрасный день скажешь себе: «Господи! На что мне сдался этот недомерок?»

— Ничего ты не понимаешь, — сказал Коди.

— Может, это для тебя большая неожиданность, — возразила Перл, — но я прекрасно тебя понимаю. Что касается других людей, я, наверно, не больно-то в них разбираюсь, но уж в моих собственных детях от меня ничего не скроется. Я знаю, чего ты добиваешься. Насквозь тебя вижу.

— Прямо как господь бог, — усмехнулся Коди.

— Как господь бог, — кивнула она.

Эзра наметил устроить праздничный обед в пятницу, накануне свадьбы Дженни. Но вечером в четверг Дженни позвонила на квартиру Коди в Нью-Йорке. Звонок был местный; она сказала, что они с Сэмом Уайли находятся в гостинице кварталах в десяти от квартиры Коди.

— Вчера утром мы поженились, — сообщила она, — а сегодня начинается наш медовый месяц. Так что праздничного обеда не будет.

— Но как же так? — спросил Коди.

— Мама и Сэм немного повздорили.

— Ясно.

— Мама сказала… И Сэм ответил ей… А потом я сказала: «Слушай, Сэм, а почему бы нам не…» Единственно, перед кем мне неловко, — это перед Эзрой. Сколько труда положил — и все впустую.

— Да ему пора бы уже привыкнуть, — сказал Коди.

— Он собирался угостить нас молочным поросенком.

Неужели Эзра не заметил, подумал Коди, что их семейство в полном составе ни разу не пообедало у него по-людски? Что они обязательно ссорятся и уходят из-за стола посреди обеда, а иногда даже не успевают сесть за стол? Конечно, он не мог этого не заметить, но вот углядел ли в этом закономерность? Нет, вероятно, он рассматривал каждый обед как отдельную семейную встречу и не сравнивал его с другими. Может, он вообще не сопоставлял их, даже в мыслях. Может, он дурак.

Правда, был один случай — они отмечали начало новой карьеры Коди, — когда добрались до сладкого; и, если бы десерт тогда не был заказан, можно было бы считать, что обед от начала до конца прошел благополучно. Но десерт был заказан, да так и остался недоеденным, расплываясь по тарелкам, потому что мать обвинила Коди, что он открывает новое дело нарочно, лишь бы уехать подальше от дома. Вспыхнула небольшая перебранка. Разговора не получилось. Коди ушел. Так что, по сути, и этот обед нельзя считать завершенным. Почему же Эзра продолжал упорствовать? Вернее, почему все они продолжали ходить на эти обеды?

Пожалуй, они встречались чаще, чем другие, счастливые семьи. Казалось, именно неурядицы и заставляли их встречаться снова и снова (не означало ли это, что когда-нибудь они завершат свой семейный обед, а потом разойдутся навсегда?).

Как только Дженни повесила трубку, Коди сел на диван и начал просматривать утреннюю почту. На душе у него было неспокойно. Непонятно, как это Дженни могла выйти замуж за художника Сэма Уайли, маленького, щуплого задаваку с бегающими глазами. Непонятно, отменит Эзра обед или отложит его на будущее, когда у молодоженов окончится медовый месяц. Мысленно он видел Рут в ресторанной кухне за работой — огрубевшие, исцарапанные пальчики панировали мукой куриные ножки. Затем Коди пробежал проспект страховой компании и задумался над тем, почему никто от него не зависит, случись ему умереть, даже страховку никто не потребует.

Он вскрыл конверт с крупной надписью ВЫГОДНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ, внутри оказалось три рекламных образца почтовой бумаги и бланк для заказов на плотной мелованной бумаге. Один образец был бледно-голубой с монограммой «ЛМР» наверху в середине листа. На втором кружевными буквами было выведено имя — ПОЛА, причем букву «П» оплетала гирлянда вьюнка; третий образец представлял собой лист бумаги, который можно было сложить в виде конверта. На обороте был напечатан узор из бабочек и адрес: Миссис Гаролд Александер, 219, Бульвар Св. Бьюлы, Даллас, Техас. Коди внимательно изучил адрес, потом вынул из нагрудного кармана ручку и начал писать измененным почерком, с наклоном влево:

«Дорогая Рут!

Решила черкнуть тебе пару строк и передать привет от всех нас. Как дела на работе? Как тебе нравится Балтимор? Гаролд говорит, чтобы я спросила, не встретила ли ты там подходящего молодого человека. Вчера ему приснился странный сон, будто он видел тебя с высоким мужчиной, черноволосым, сероглазым и в сером костюме. А я сказала: „Надеюсь, сон в руку“.

У нас все хорошо, только Линда на прошлой неделе пропустила один день занятий в школе. По-моему, она просто струсила перед контрольной по математике. Ха-ха! Она передает тебе привет и тысячу поцелуев. Пиши, не откладывай. Ладно?»

Под конец он все-таки нашел правильный тон и пожалел, что на листе не осталось свободного места. Подписался он так: «Целую, Сью (миссис Гаролд Александер)». Коди запечатал конверт, наклеил марку и надписал адрес. Потом положил письмо в другой конверт и написал записку однокашнику, бывшему соседу по общежитию, который жил теперь в Далласе, с просьбой опустить письмо в ближайший почтовый ящик.

На этот уикенд он не поехал в Балтимор, и в награду ему приснилась Рут. Она встречала поезд, на котором он ехал. Он увидел ее на платформе: она вглядывалась в окна медленно плывущих вагонов. Он с таким нетерпением ждал встречи с нею, так хотел увидеть, как просветлеет ее озабоченное лицо, когда она заметит его, что окликнул ее по имени и… проснулся. Он успел еще уловить в темноте что-то вроде отдаленного эха — даже не имя, а какой-то бессмысленный звук, произнесенный во сне, целых четыре часа он пытался вернуться в свой сон, но тщетно.

Утром Коди принялся за второе письмо. На листке с именем ПОЛА он написал корявыми буквами:

«Дорогая Рути!

Что же ты, старушка, совсем забыла про своих друзей? Вчера я так и сказала маме: „Послушай, мама, эта Рут наверняка совсем забыла о нас“. Дела у нас неважные. Может быть, ты слышала, что мы с Норманом разошлись. Знаю, он тебе нравился, но ты не представляешь, какой это зануда — вечно копается, слова из него не вытянешь. Он меня просто довел до ручки. Послушай моего совета, подружка: остерегайся этих бледных, задумчивых блондинов — никакой от них радости. Найди себе интересного брюнета, который покажет тебе белый свет. Серьезно, поверь, я знаю, о чем говорю.

Мама передает тебе привет и спрашивает, не хочешь ли ты, чтобы она тебе что-нибудь сшила. Коленки у нее теперь совсем не гнутся — артрит, и она все время сидит в кресле, так что у нее уйма свободного времени для шитья. Привет. Пола».

Это письмо Коди отправил из Пенсильвании, куда в ближайший вторник ездил по делам на завод по производству тары. А в среду он отослал из Нью-Йорка голубой листок с монограммой «ЛМР»:

«Дорогая Рут!

Несколько дней назад мы с Донной обедали в ресторане, и она сказала, что у тебя появился очень милый ухажер. Подробностей она не знает, но, когда она сказала, что его фамилия Тулл и он из Балтимора, я сразу поняла, что это Коди. Здесь его все знают и любят. В душе он человек хороший, просто вот уже столько лет никто его не понимает. Ну, Рути, ты, кажется, умнее, чем я думала. Я всегда считала, что ты подцепишь одного из блондинов, которых везде пруд пруди, но теперь вижу, что ошибалась. Буду ждать подробностей.

— Ну, знаешь, в последнем письме ты здорово пересолил, — сказала ему Рут.

— Ты о чем?

Он сидел на кухонной табуретке, наблюдая, как она рубит кубиками мясо. В эту субботу он приехал прямо в ресторан, не заезжая ни домой, ни на ферму, — надеялся найти в Рут какую-то перемену, заинтригованность, может быть, нет-нет да и почувствовать на себе ее испытующий взгляд. Ничего подобного, она просто рассердилась, со злостью молотила по доске.

— Представляешь, — сказала она, — ведь я ответила на первое письмо. Чтобы люди не волновались, я отправила листок обратно и написала, что письмо не по адресу, что это, наверное, ошибка, специально пошла и купила марку. Я бы сделала то же самое и со вторым, но на конверте не было обратного адреса. Ну а когда пришло третье письмо, я поняла, что ты перегнул палку.

— Да, за мной это иногда водится, — покаянно произнес Коди.

Рут с размаху обрушила тяпку на деревяшку. Ну и грохот. Ужас! В такую рань на кухне были только Тодд Даккет и Джосайя Пейсон, но Коди испугался, как бы они не подумали, будто тут произошло невесть что. А они даже не обернулись. Эзра в эту минуту был в зале — писал мелом на доске сегодняшнее меню.

— Скажи, почему тебя так заело? — спросила Рут. — Чем я тебе не угодила? Не хочешь, чтобы этакая деревенщина из округа Гаррет вышла за твоего брата?

— Да, не хочу, чтобы ты вышла за него. Я люблю тебя.

— Чего?

Он не собирался говорить об этом, но понесся дальше как угорелый.

— Я вполне серьезно. Меня будто дурманом опоили. Ты должна стать моей. Все время я думаю только о тебе.

Она с изумлением смотрела на него широко открытыми глазами. Ее рука, готовая смахнуть кусочки мяса на сковородку, замерла в воздухе.

— Вероятно, я говорю все не так, — сказал он.

— Говоришь? О чем?

— Рут, честное слово, я люблю тебя, — сказал он, — погибаю от любви. Мне кусок в горло не лезет. Посмотри на меня! Я похудел на одиннадцать фунтов.

Он поднял руки. Пиджак на нем болтался. Недавно он затянул ремень еще на одну дырочку. Костюмы сидели на нем уже далеко не безупречно — они топорщились и собирались в складки, отчего казались мятыми.

— Правда, ты очень похудел, — подтвердила Рут.

— Ботинки и те стали велики.

— Да что с тобой?

— Ты что, не слышала?

— Ты сказал, что это из-за меня. Издеваешься надо мной, что ли?

— Клянусь тебе, Рут… — сказал он.

— На тебе виснут все эти нью-йоркские барышни, манекенщицы, актрисы. Ты можешь выбирать кого захочешь.

— Я хочу тебя.

Она испытующе посмотрела на него. Похоже, он пробил эту стену: наконец-то у них состоялся настоящий разговор.

— Тебя надо подкормить, — сказала она.

Он застонал.

— Вот видишь, — упрекнула она. — Ты вечно отказываешься, что бы я тебе ни предложила.

— Я не могу.

— Да ты, по-моему, ни разу и не попробовал ничего из моей стряпни.

Рут отодвинула сковородку и подошла к стоявшей на плите высокой черной кастрюле: в ней что-то кипело на медленном огне.

— Овощной суп по-деревенски, — сказала она, приподняв крышку.

— Ну правда, Рут…

Она налила суп в небольшую керамическую миску и поставила на стол.

— Садись, ешь. Попробуй, и я скажу тебе, в чем тут секрет.

Над миской поднимался пар, запах был такой соблазнительный и пряный, что Коди почувствовал: он уже сыт. Взял протянутую ложку, нехотя опустил ее в суп и отхлебнул немного.

— Ну как?

— Очень вкусно.

Что правда, то правда! Суп был великолепный. Он в жизни не едал такой вкуснотищи. В бульоне, густом и крепком, плавали крупно нарезанные свежие овощи. Он отхлебнул еще раз. Рут стояла рядом, засунув большие пальцы в карманы джинсов.

— Куриные ножки, — сказала она.

— Что?

— Весь секрет — в куриных ножках.

Он опустил ложку в суп.

— Доедай, — сказала она. — Наращивай мясо на костях.

Он покорно зачерпнул еще.

Потом она принесла ему салат с пряными травами, которые сама вырастила на крыше ресторана, и булочки в плетеной корзинке, испеченные всего несколько часов назад — по домашнему рецепту, как она сказала. Коди съел все. Пока он ел, она стояла и смотрела на него. Когда она ставила на стол масло для булочек и наклонилась над ним, он ощутил ее тепло.

На кухне появились еще два повара; юноша-китаец жарил в масле черные грибы. Эзра сбивал что-то в миксере около мойки. Скрестив на груди руки, Рут села рядом с Коди и уперлась ногами в перекладину его стула. Коди принялся за громадный кусок пирога, размышляя о еде, о ее необъяснимом значении в жизни людей. Можно ли понять натуру человека по тому, как он относится к еде? Наверно, можно, взять хотя бы его собственную мать. Вот уж не кормительница. И никогда ею не была, даже когда они были маленькие и их питание полностью зависело от нее. Попробуй намекни, что ты голоден, и она тут же выходила из себя — раздражалась, начинала бессмысленно суетиться. Он помнил, как, возвратясь с работы, она яростно металась по кухне. Банки так и вываливались из стенных шкафов ей на голову — фасоль в томате с копченостями, колбасный фарш, тунец в масле, потерявший цвет консервированный горошек. Чаще всего она готовила ужин, даже не сняв шляпы. Хныкала, когда что-нибудь пригорало, а пригорало у нее даже то, что, казалось бы, невозможно спалить, зато другие блюда она подавала полусырыми, в самом фантастическом сочетании — например, тертый ананас с картофельным пюре! (По ее мнению, что бы ни осталось от завтрака, обеда, ужина, все можно было спокойно перемешать.) Из приправ она пользовалась только солью и перцем. Из подливок признавала только неразведенный консервированный грибной суп-пюре. И в детстве Коди думал, что ростбиф непременно должен быть волокнистым, что этот сухой, жесткий кусок мяса тонко нарезать нельзя, можно лишь разделить его вилкой на волокна, которые одно за другим со стуком падали в тарелку.

Правда, во время болезни мать приносила в комнату питье — горячий чай (она была мастерица по части заварки) и консервированный бульон. Пока ты пил, она стояла в дверях, скрестив на груди руки. Он помнил выражение ее лица, когда при ней ели или пили, в нем сквозила легкая неприязнь. Сама она ела очень мало, чаще всего просто ковыряла вилкой в тарелке, словно осуждая тех, кто был голоден или проявлял чрезмерный интерес к тому, что подавали на стол. Необходимая потребность… Она не одобряла это чувство в людях. Когда бы ни назревала семейная ссора, Перл обычно затевала ее за обедом.

Коди ел рассыпчатый пирог и думал о детях своей матери, о Дженни, например, которая вечно сидела на диете — лимонной воде и листьях салата, — никогда не позволяла себе сладкого и часто вовсе не являлась к столу, будто ни на миг не могла забыть неодобрительную мину на материнском лице. Да и сам Коди, признаться, не далеко от нее ушел. Для него пища, казалось, не имела никакого значения; это было нечто необходимое другим, и ради этих других — когда у него бывало свидание с девушкой или деловой ленч — он за компанию заказывал что-нибудь и для себя. Дома же у него в холодильнике хранились только сливки для кофе и лимоны для джина с тоником. Он никогда не завтракал, нередко забывал и о ленче. Иногда в послеобеденный час у него вдруг начинало сосать под ложечкой, тогда он посылал секретаршу в закусочную. «Что принести?» — спрашивала она, а он отвечал: «Все равно, какая разница». Она возвращалась с пирожком, китайским блинчиком или бутербродом с ливерной колбасой — ему и в самом деле было безразлично. Он не замечал даже, что именно она принесла. Откусив раз-другой, Коди продолжал диктовать и откладывал еду в сторону, а уборщица потом выбрасывала остатки. Одна женщина, с которой он как-то обедал, сказала, что это признак своего рода неполноценности. Понаблюдав, как он расковырял свою рыбу, а затем отодвинул тарелку, так и не проглотив ни кусочка, и, отказавшись от сладкого, великодушно и терпеливо ждал, пока она расправится с огромной порцией шоколадного мусса, она обвинила его в… как это она выразилась? — в отсутствии способности получать удовольствие от еды. Тогда он не понял, как ей удалось сделать столько выводов, разделив с ним одну-единственную трапезу. И по сей день все еще не мог с ней согласиться.

Да, лишь Эзра, по-видимому, сумел избежать всего этого. Эзра был такой непробиваемый, такой тугодум — ничем его не проймешь. Он всегда ел с аппетитом, любую стряпню — свою или материну. Он охотно ел все, что подавали, особенно хлеб; со временем ему придется следить за своим весом. Но самое главное — он по природе своей был «кормителем», любил кормить других. Поставит перед тобой какое-нибудь блюдо и стоит рядом в ожидании, подперев рукой подбородок, провожая глазами каждое движение твоей вилки. Было что-то нежное, почти любовное в его отношении к людям, которые ели то, что он для них приготовил.

Как Рут, подумал Коди.

И попросил у нее еще кусок пирога.

Теперь по утрам он звонил ей из Нью-Йорка и нередко будил при этом хозяйку; когда Рут отзывалась, голос у нее был все еще хриплый — то ли со сна, то ли от изумления. И всякий раз, отвечая на его вопросы, она исподволь оттаивала, хотя поначалу говорила отрывисто. Да, да, у нее все в порядке. В ресторане все хорошо. Обед вчера прошел нормально. А потом (постепенно удлиняя фразы, будто вновь сдаваясь ему) она признавалась, что этот дом начал действовать ей на нервы — какие-то странные жильцы, шлепают в тапочках днем и ночью, никто никуда не выходит, хозяйка вечно торчит перед телевизором. Эта хозяйка, вдова, была уверена, что у Перри Комо брови вздергиваются вверх оттого, что природа наградила его басом, а ему приходится брать высокие ноты и от этого у него постоянно болит горло; она, мол, слышала, что Артур Годфри тоже многие годы жил в постоянных муках, а улыбался на экране героической улыбкой и ерзал на стуле потому, что каждый шаг для него как нож в сердце. Для самой хозяйки, миссис Полинг, вся жизнь была сплошной мукой, и Рут стала задумываться над тем, как же ей оставаться здесь дальше.

По пятницам и субботам Рут носилась вечером по кухне ресторана, кромсая говяжьи ножки и сбивая белки. Эзра работал спокойнее. Коди сидел за деревянным столом. Рут время от времени ставила перед ним какое-нибудь блюдо, и он добросовестно поглощал его. Каждый съеденный им кусок был объяснением в любви. И Рут это понимала. Она держалась настороженно, искоса поглядывая, как он вылавливает из бульона клецки, и он старался, чтобы на тарелке не осталось ни крошки.

По воскресеньям в яркие солнечные утра он звонил в дверь дома, где Рут снимала комнату, и, когда она выходила, притягивал ее к себе. Он целовал ее с неотвязным ощущением, что какая-то часть Рут все еще ходит по дому за его спиной, озорная, веселая и даже теперь неуловимая, заглядывает под крышки кастрюль, хлопает дверцами кухонных шкафчиков, что-то напевает себе под нос и вытирает руки о джинсы.

— Не понимаю, — сказал им Эзра.

— Давай начнем все сначала, — сказал Коди.

— Это что — шутка? — спросил Эзра. — Да? Шутка?

— Мы с Рут… — начал Коди.

Но Рут перебила его.

— Эзра, милый, послушай, — сказала она, шагнув вперед. На ней был темно-синий костюм, который Коди купил ей для поездки, и туфли с тонкими ремешками, на высоких каблуках. И хотя стоял удивительно жаркий августовский день, кожа ее казалась прохладной, сухой, словно напудренной, и веснушки ярко выступали на ней. — Эзра, ей-богу, мы не думали, что все так получится, нам это и в голову не приходило — ни мне, ни Коди.

Эзра застыл в ожидании. Смысл сказанного, видно, еще не доходил до него. Спиной он упирался в огромную старую ресторанную плиту, как бы отступив перед этой новостью.

— Все получилось само собой, — сказала Рут.

— Ты не понимаешь, что говоришь, — сказал Эзра.

— Эзра, милый…

— Ты никогда так не поступишь. Это неправда.

— Видишь ли, я сама не понимаю, как получилось, что мы с Коди… Конечно, надо было раньше сказать тебе, но я думала, это просто… Просто глупость… Он такой умный, такой важный, он мне не пара; это просто сон какой-то, понимаешь…

— Но должно же быть всему объяснение… — сказал Эзра.

— Мне очень жаль, что так получилось, Эзра.

— Наверняка сейчас все пойму, — сказал он. — Подождите минутку. Дайте сообразить…

Они ждали, но он молчал. Прижал пальцы ко лбу, будто решал какую-то сложную загадку. Немного погодя Коди тронул Рут за локоть.

— Ну, до свидания, Эзра, — сказала она. И они с Коди ушли.

В машине Рут всплакнула. Не разрыдалась, нет, но, отвернувшись к окну, тихонько пошмыгала носом.

— Тебе плохо? — спросил Коди.

Рут покачала головой.

— Ты передумала?

Она снова покачала головой.

Они собирались ехать поездом — так хотела Рут, она еще никогда в жизни не ездила поездом — в Нью-Йорк, где решили обвенчаться. Из ее родни, сказала она, почти все перемерли, а тем, кто еще жив, нет до нее дела; так что совершенно незачем устраивать свадьбу в ее родном городке, что же касается родных Коди… Все ясно без слов. На первых порах они поживут в Нью-Йорке, а дальше все постепенно утрясется.

Рут сняла белую перчатку, уже посеревшую по швам, скомкала ее и вытерла слезы.

Возле Пенсильванского вокзала Коди нашел автостоянку, где принимали плату за неделю вперед. Ехать поездом, разумеется, было большой морокой, но ради Рут он был согласен на все. А она уже заметно ожила. Спросила у Коди, как он думает, будет ли в поезде вагон-ресторан — «обеденный вагон», как она выразилась. Коди сказал, что должен быть. На стоянке он взял у служащего квитанцию и, крякнув, вылез из-за руля. За последнее время он слегка располнел. Он вытащил из багажника чемодан Рут. Она не привыкла к высоким каблукам и неуверенно ковыляла рядом, то и дело царапая по тротуару.

— Надеюсь, я скоро привыкну к ним, — успокоила она.

— Но ты не обязана ходить на каблуках, если не хочешь.

— Нет, обязана, — возразила она.

Коди взял ее под руку и провел в здание вокзала. Неожиданная прохлада огромного, гулкого помещения, казалось, ошеломила ее. Она умолкла и, пока Коди ходил за билетами, только озиралась вокруг. Женщина из очереди, наклонившись к окошку, спорила с кассиршей насчет стоимости билета, мужчина в ослепительно белом костюме повернулся к Коди и закатил глаза, безмолвно намекая на безнадежность ситуации. Коди сделал вид, что не заметил этого. Он оглянулся, словно желая посмотреть, сколько за ним скопилось народу, и молодая полная женщина с ребенком тут же улыбнулась ему, будто только и ждала, когда он обернется.

— Коди Тулл, — произнесла она.

— Да…

— Я Джейн Лаури. Ты помнишь меня?

— Джейн! Джейн Лаури! Рад видеть тебя. Очень рад… А это твоя дочка?

— Да. Поздоровайся с мистером Туллом, Бетси. Мистер Тулл и твоя мамочка учились в одном классе.

— Значит, ты замужем, — сказал Коди, продвигаясь вместе с очередью вперед. — Нет, надо же…

— Помнишь, как я явилась к тебе без приглашения? — Она засмеялась, и в наклоне ее головы на миг ожила та девушка, которую он знал когда-то.

Он вспомнил — их дом находился на Бушнелл-стрит. У нее были на редкость красивые волосы, которые до сих пор отливали золотом, только сейчас она их коротко подстригла.

— Я тогда была в тебя влюблена, — сказала она, — господи, ты небось решил, что я круглая идиотка…

— Вы с Эзрой играли тогда в шашки, — напомнил он.

— С Эзрой?

— С моим братом.

— А разве у тебя был брат?

— Конечно, был и есть. Вы с ним целый вечер играли в шашки.

— Как странно, а я думала, у тебя только сестра. Как ее звали?.. Дженни. Она была такая худущая, всю жизнь я завидовала ей. Она могла есть что хотела и никогда не поправлялась. А что она делает сейчас?

— Дженни? Учится в медицинском. А у Эзры — ресторан.

— В ту пору у меня была сокровенная мечта, — сказала Джейн. — Проснуться однажды утром и увидеть, что я превратилась в Дженни Тулл. Но я напрочь забыла, что у тебя был брат.

Он открыл было рот, чтобы ответить ей, но мужчина в белом отошел от окошка, и настала очередь Коди. А пока он покупал билеты, Джейн у другого окошка занялась оформлением своих.

Больше он не видел Джейн, хотя высматривал ее в поезде. Странное было у него ощущение — она как бы окунула его в прошлое. Покачиваясь на сиденье рядом с Рут, он держал в своей руке ее маленькую загрубевшую ладонь, но ему нечего было ей сказать. Обрывки похороненных воспоминаний застали его врасплох. Запах мела в классе геометрии; пьянящее чувство восторга весной, в последний день школьных занятий; резкий стук бейсбольной биты на площадке. Он увидел себя летним вечером в придорожной закусочной, ослепительно высвеченной в кромешной тьме, почуял соленый жирный запах жареной картошки, увидел своих дружков, которые дурачились у обочины. Услышал голос какой-то своей давней девушки, нудный и недовольный: «Позвал меня в кино — я согласилась, а ты сразу же передумал и сказал: „Пойдем поиграем в кегли“, и я опять согласилась, а теперь ты говоришь: „Давай лучше в другой раз“, как будто все, чего ты хотел, тебе уже не нужно…» Потом он услышал голос матери, которая говорит Дженни: «Не горбись», ему: «Не ругайся» — и спрашивает у Эзры, почему он не может дать сдачи задире-хулигану, на что Эзра ответил: «Хочу проскользнуть по жизни, как вода», и Коди (который хотел пройти по жизни, как кремень) рассмеялся; он и сейчас слышал тот свой смех. Он услыхал, как Эзра спрашивает: «Почему на огурцах больше нет пупырышков?» и «Коди, ты не пойдешь со мной в школу?». Он увидел, как Эзра, неуклюже изогнув свое детское, в цыпках запястье, прицеливается дротиком с красными перышками; увидел, как Эзра бежит к телефону с криком: «Я подойду! Я подойду!», полный надежды и радости, моложе на целую вечность. Вспомнил, как Кэрол или Карен, перечисляя недостатки Эзры, назвала его «мужчиной с материнской жилкой» — кажется, именно так. И только сейчас до него дошло: он потому и бросил ее, что она совсем не поняла Эзру, не оценила этого человека. И тут Рут сжала его руку и сказала:

— Теперь всю жизнь буду ездить только на поезде, это гораздо лучше, чем автобусом. Правда, Коди? Коди! Правда?

Поезд повернул с высоким, пронзительным свистом, заставшим Коди врасплох. На мгновение Коди показалось, что он услышал музыку — мелодию, сыгранную на дудочке, сгусток нот, обрывок песенки, принесенный ветром и острой болью отозвавшийся в его сердце.

 

6. Пляжи на луне

Два-три раза в год она ездит на ферму — проверить, все ли там на месте. Везет ее туда на машине сын, Эзра; она берет с собой метлу, совок, тряпки, большой мешок для мусора, ведро и банку с пастой для чистки раковин. Эзра спрашивает, почему все это нельзя оставить на ферме, но она знает: там все пропадет. Посторонние люди, которые без ведома и разрешения хозяев появляются на ферме, унесут, растащат все. Ох эти посторонние — мальчишки, влюбленные парочки, шайки хулиганистых подростков. Без злости она и думать о них не может. Как только машина сворачивает с шоссе и, подпрыгивая на ухабах, подъезжает к ферме, она видит весь этот мусор: раскиданные среди сорняков банки из-под пива, висящие на кустах обрывки туалетной бумаги. Заброшенный участок покрыт дикой колючей растительностью, негде укрыться от палящего солнца. Тут и там сверкают втоптанные в землю металлические крышечки от бутылок. Трава во дворе не скошена, а срезана серпом (Джаред Пирс делает это раз или два за лето), кругом валяются белые картонные тарелки, вощеные стаканчики, бумажные салфетки, мешочки из-под бутербродов, пластмассовые соломинки в красную полоску и какие-то удивительно живучие, смятые гармошкой червячки — целлофановые пакетики от соломинок.

Эзра ставит машину под дубом.

— Какой ужас! — говорит Перл, выходя из машины. — Какой позор! — На ней платье из жатого ситца (его легко стирать) и старые-престарые туфли. На голове широкополая соломенная шляпа, она защищает волосы от пыли — всю прическу, кроме двух белесых прядей, торчащих на висках. — Это просто преступление, государственное преступление, — приговаривает она, озираясь по сторонам, пока Эзра вытаскивает из машины совки и метлы.

Дом двухэтажный, но с виду ветхий и серый, точно призрак. Гребень крыши прогнулся, веранда покосилась, окна побиты — целых уже почти не осталось. Она помнит, как Коди впервые показал ей ферму. «Ты только подумай, мама, что здесь можно сделать, — сказал он. — Представь только, какие тут возможности». Коди собирался жениться и поселить здесь семью, а ей подарить множество внуков. Он даже обзавелся домашними животными и нанял Джареда Пирса ухаживать за ними до той поры, пока он сам не переедет на ферму. С тех пор прошло много лет, и единственное, что осталось от всей живности, — несколько одичавших всклокоченных кур, которые кудахчут на тутовом дереве за сараем.

Перл привезла с собой ключ от перекошенной задней двери, но в нем нет надобности. Замок сорван, а ржавый запор раскрыт.

— Опять… — говорит она, поворачивает ручку и с опаской входит в дом. (В один прекрасный день она застанет здесь кого-нибудь, а за все свои старания расплатится жизнью.)

Воздух на кухне затхлый, сырой, даже в такую жару. Над столом жужжит муха, на задней стенке раковины желтеет ржавое пятно, на окне болтается обрывок мутной полиэтиленовой занавески. Возле шкафчиков рисунок на линолеуме совсем стерся.

Эзра входит следом за ней, ставит свою ношу на пол и вытирает лицо рукавом старой рубашки. Миллион раз он твердил ей, что не видит в этих поездках смысла: вывозить грязь только для того, чтобы в следующий приезд опять начинать все сначала. К чему так утруждать себя? Зачем она все это придумывает? Но, как человек услужливый, всякий раз, когда она настаивает на поездке сюда, он подчиняется. Эзра проводит пальцами по светлым волосам, потемневшим от пота, и пробует отвернуть кран в раковине. Сперва раздается громкий хлопок, затем появляется маленькая ржавая струйка.

На полу валяются пустые бутылки из-под виски, не меньше полудюжины.

— Посмотри! А вот еще, — говорит Перл. Носком туфли она отбрасывает пустую коробку от «Мальборо». Пытается соскрести со стола прожженное пятно и скромно отворачивается, когда Эзра деревянной ручкой метлы подцепляет некий резиновый предмет и опускает его в мешок для мусора.

«Коди, — советовала она раньше, — ты бы нанял кого-нибудь, пусть вывезут всю эту мебель на свалку. Ты же не собираешься пользоваться ею… Коди, в стенном шкафу в спальне висит чужой выходной костюм. А на лестнице в подвал стоит пара башмаков для работы в огороде — старые, грязные. Нанял бы кого-нибудь, пусть вывезет отсюда весь этот хлам». Но Коди не обращал внимания на ее слова — он не бывал здесь. Большую часть времени он проводил в Нью-Йорке; и Перл считала, что он, по всей видимости, там и останется. Какая из его девиц согласится жить на ферме? «Подумай, прежде чем жениться, — говорила она ему, — ни одна из девушек, которых я видела, для фермы не подходит — это же сущие королевы красоты».

Ах, если бы он женился на одной из них! Угомонился бы наконец! Но вместо этого однажды к вечеру Эзра вошел на кухню, и вид у него был удрученный.

— Что случилось? — спросила она, сразу же заподозрив недоброе. — Эзра, почему ты не на работе?

— Коди, — сказал он.

— Коди?

Она схватилась за сердце, представив себе сына мертвым — самый трудный, самый неласковый из всех ее детей, и теперь она уже никогда не найдет к нему ключа.

Но Эзра сказал:

— Он уехал жениться.

— Жениться? — переспросила она, опустив руку. — На ком?

— На Рут.

— На твоей Рут?

— На моей Рут.

— Родной ты мой, — сказала Перл.

Нельзя сказать, чтобы у нее не возникало подозрений. Она догадывалась обо всем, и довольно давно, хотя никак не предполагала, что дело дойдет до женитьбы, — для нее это был скорее каприз, флирт, очередное увлечение Коди. Наверно, стоило бы намекнуть на это Эзре? Но он бы и слушать не стал. Он был такой доверчивый, такой влюбленный. Рут почему-то весь свет ему заслонила. И потом, кто бы мог подумать, что Коди зайдет так далеко?

— Он делает это просто тебе назло, родной мой, — сказала она Эзре. И была права, как бывала права во всех других случаях, когда повторяла эти слова.

О эти другие случаи! Незаслуженные удары, детские ссоры, споры, злые шутки! «Коди, прекрати сию же минуту, — говорила она сыну. — Думаешь, я не вижу, что ты задумал? Оставь своего бедного брата в покое. Эзра, не обращай на него внимания. Он делает это тебе назло». В те давние времена Эзра покорно кивал, пытаясь поверить матери: он обожал старшего брата. Но сейчас он сказал:

— Какая разница, почему он сделал это! Важно, что сделал. Украл ее.

— Если ее можно украсть, сынок, зачем она тебе?

Эзра молча посмотрел на нее — безжизненный, мрачный, не человек, а ходячая боль. Она знала, что за чувство он испытывает. Разве она сама не пережила такого? Она помнила, что было, когда муж бросил ее, — вся она была словно открытая рана, глубокая пустая яма, окруженная обрывками прежнего «я».

Она заметает мусор к середине комнаты, собирает пустые бутылки и коробки из-под сигарет. Эзра тем временем закладывает разбитые окна кусками картона. Он работает методично и усердно. Взглянув на него, она замечает, что на его спине проступило темное пятно, очертаниями похожее на орла. Окна так и пестрят картонными квадратами. Еще год-другой, и работать им придется в темноте. Закладывая картоном окно за окном, они словно замуровывают сами себя.

Когда Коди вернулся с Рут после медового месяца, он стал еще красивее — гладкий, смуглый, изящно одетый. Но Рут по-прежнему была дурнушкой: не девчонка, а крысенок с торчащими рыжими волосами, с тонкой нежной кожей в веснушках, с лихорадками на губах и красными пятнами на лице; строгий коричневый костюм, купленный, видно, специально для этого случая, мешком болтался на ее угловатом худом теле. С годами Перл поняла, что любое платье на Рут сидело нескладно (естественно на ней выглядели только мальчишечьи джинсы, которые она носила, когда была вместе с Эзрой). Перл зорко, внимательно следила за новобрачными, стараясь сделать для себя какой-то вывод об их браке, но они не выдавали секретов. Рут сидела сцепив ладони; Коди положил руку на спинку дивана, он не касался Рут, но давал понять, что она принадлежит ему. Он много говорил о ферме. Они поедут туда сегодня же вечером. Огород сажать сейчас уже поздно, но по крайней мере они все там приберут и обдумают планы на следующую весну. Именно этим и займется Рут, а Коди вернется в Нью-Йорк. При этих словах Рут кашлянула и пошарила рукой в кармане жакета. Перл показалось, Рут хочет достать сигаретку, но она мгновенно вынула руку из кармана и замерла в прежней позе. Честно говоря, Перл больше не видела, чтобы Рут курила.

Потом приехал Эзра, без своей блок-флейты, неестественно притихший, каким он стал после ухода Рут. Остановился в дверях и посмотрел на них.

— Эзра, — непринужденно произнес Коди, а Рут встала, протягивая ему руку. Она выглядела испуганной. И это немного смягчило сердце Перл. (По крайней мере Рут поняла, что они наделали.)

— Как дела, Эзра? — спросила Рут дрожащим голосом.

Эзра ответил, мол, у него все нормально, и, переминаясь в дверях с ноги на ногу, попытался завести общий разговор. Перл даже показалось, что со временем им удастся наладить отношения. В конце концов, выбор спутника жизни — всего лишь эпизод в истории семьи, незначительный, преходящий.

Но Эзра забросил свою блок-флейту, был подавлен, вял и каждый вечер перед сном говорил односложно: «Спокойной ночи, мама». У Перл сердце кровью обливалось. Ей так хотелось сказать: «Эзра, поверь мне, она ничтожество. Ты стоишь дюжины таких Рут Спиви! Дюжины таких, как они оба. Даже при том, что Коди мой сын…» Что и говорить, она любила Коди. А тот с детства неизменно отталкивал ее, и сестра его почему-то вечно сторонилась матери; так кто же оставался у нее, кроме Эзры? Он был всем для нее. Он один открывал ей свою душу. Когда он был ребенком, она порой пугалась, а вдруг случится рано потерять его, — одна из уродливых гримас судьбы — отнимать у человека то, что ему всего дороже. Она смотрела, как он медленно бредет по улице в школу, задумчиво опустив желтую, словно у утенка, голову, и ее неожиданно охватывало предчувствие, что она видит его в последний раз. Потом, когда Эзра возвращался из школы, переполненный новостями, и рассказывал о своих друзьях, об играх в мяч, каким приземленным, каким обычным и даже назойливым казался он ей! А еще раньше, давным-давно, малышом, он, бывало, забирался к ней на колени и обнимал ее за шею своими маленькими тонкими руками, а она упивалась исходившим от него запахом теплых сдобных булочек и думала: «Вот ради чего стоит жить. Вот ради этого я и живу». Нехотя она разрешала ему слезть с ее колен и убежать. (А они говорили, что мать властная, настырная. Много они понимали.) В детстве он разговаривал, будто чирикал, так забавно, его щебет разливался по всему дому, как журчание воды… Когда же все стало меняться? С годами он превратился в застенчивого, скрытного ребенка, пристально смотрел вокруг своими сияющими серыми глазами и только невразумительно мычал. Ее беспокоило, что он не встречается с девушками. «Ты не хочешь позвать кого-нибудь домой? Пригласи кого-нибудь из друзей на воскресный обед», — предлагала она. Он качал головой, от смущения не в силах произнести ни слова. Краснел и опускал свои длинные ресницы. Глядя на его залитое краской лицо, Перл сомневалась, думает ли он вообще о девочках и всяких таких вещах. К тому времени отец оставил их, а от Коди, который был старше Эзры на три года, помощи никакой, он все время гонялся где-то за девчонками. Потом, став взрослым, Эзра так и… Честно говоря, он мало чем отличался от того Эзры, каким был в детстве. Можно сказать, он навсегда так и остался ребенком — ни бахвальства, ни заносчивости, свойственных большинству мужчин, в нем не было; он по-прежнему был мягок, молчалив, с удовольствием хозяйничал в своем ресторане и возвращался домой умиротворенный и усталый.

Она ужаснулась, когда он познакомил ее с Рут. Не девушка, а уличный сорванец! Но Эзра просто обожал ее. «Мама, я хочу познакомить тебя с моей… с моей Рут». Перл немного сомневалась: может, она с самого начала не сумела приветить Рут как следует? Но кто поставит ей это в упрек? Особенно теперь, когда все так обернулось, кто скажет, что она была не права? И все-таки Перл невольно сомневалась… Если бы она встретила Рут более приветливо, может, они поженились бы раньше. До того, как Коди осуществил свой гнусный замысел. Или, если бы она заставила себя до конца понять… Она снова и снова возвращается к той же мысли: если бы она рассказала Эзре о кознях брата, вмешалась в ситуацию, которая была не столько ухаживанием, сколько мощной атакой, нагнетанием и низвержением лавины событий… С другой стороны, глупо было бы надеяться, что ее вмешательство возымеет какое-то действие. Чему быть, того не миновать. И ничьей вины тут нет. (Единственным виновником можно было бы считать Коди, потому что он вечно стремился быть первым; прирожденный игрок, он жаждал завоевать абсолютно все, даже то, что было ему совершенно ни к чему, вроде этой рыжеголовой пигалицы, которая никак не отвечала даже обычным его запросам.)

Перл открывает гостиную, чтобы проветрить. Пахнет здесь отвратительно. Она распахивает настежь входную дверь, стараясь не наступать на доски веранды — ведь того и гляди провалишься. Ей вспоминается, как через неделю после их медового месяца она попросила Эзру отвезти Рут на ферму разные мелочи — лишние сковородки, постельное белье, щетку для ковров, которой не пользовалась. Скрывался ли за этой просьбой некий умысел? Если нет, то почему она, как любая хорошая свекровь, не поехала вместе с ним проведать невестку?

— Я не хочу туда ехать, — сказал Эзра.

Но Перл настаивала:

— Поезжай, дружок.

Она не строила никаких планов — честное слово, — но остается фактом, что позднее в то утро, неторопливо перемывая посуду, она разрешила себе пофантазировать: вот Эзра подходит сзади к Рут и обнимает ее, Рут сперва сопротивляется, скорее для виду, а потом приникает к нему… Неужели нельзя изменить содеянное? Что они все натворили?

Но Эзра вернулся таким же подавленным и сказал только, что Рут благодарит за сковородки и белье, а щетку возвращает, потому что на ферме нет ковров.

В субботу, как ураган, примчался Коди со всеми вещами, которые Эзра отвез Рут.

— Это что такое? — спросил он у Перл.

— Как видишь, Коди, кастрюли и простыни.

— Зачем Эзра привез их?

— Я попросила, — сказала она.

— Я этого не потерплю! Нечего ему околачиваться у нас на ферме!

— Но, Коди, он же сделал это по моей просьбе. Поверь.

— Верю, — ответил он.

На следующей неделе Перл снова попыталась уговорить Эзру съездить на ферму — отвезти Рут ковер из столовой и все ту же ковровую щетку. Но он отказался.

— Я там не в своей тарелке. Бессмысленная затея. К чему это?

Перл решила, что он, пожалуй, прав. Да, пусть-ка Рут поломает себе голову, куда он пропал! Те, кто оставляют нас, в конце концов жалеют об этом. Она вообразила, как Рут в одиночестве бродит по комнатам, печально всматривается в голые окна.

Еще через неделю Перл попросила Эзру свозить ее на ферму.

Он не мог отказать — без его помощи, без машины ей туда не добраться. Точно по уговору, оба принарядились — как-никак ехали в гости. Дом был заколочен и покинут. Только собака во дворе обнюхивала кость, но собака была пришлая.

Возвратясь домой, Перл позвонила Коди в Нью-Йорк.

— Вы что, больше не ездите на ферму?

— У меня здесь много дел.

— А Рут на неделе будет там?

— Я хочу, чтобы она была здесь, со мной. В конце концов, мы только что поженились.

— Когда же мы повидаемся?

— Думаю, довольно скоро. Как-нибудь непременно заедем…

Но они не заезжали, а если и бывали на ферме, то не сообщали Перл, а ей гордость не позволяла спрашивать. Кончилось лето, стали разноцветными листья, а Эзра так и ходил подавленный.

— Сынок, — говорила ему Перл, как в детстве, — ты бы позвал кого-нибудь в гости. Пригласи друзей к обеду, кого захочешь.

Эзра отказывался.

Время от времени Перл звонила Коди в Нью-Йорк. Он был вежлив, но ничего определенного не обещал. Рут, если подходила к телефону, смущалась от волнения, отвечала невпопад. Потом в октябре целые две недели на звонки никто не отзывался. Перл подумала, уж не на ферме ли они, и стала уговаривать Эзру выяснить, так ли это. Он в конце концов согласился съездить, но не застал там ни души.

— Четыре окна разбиты, — сообщил он. — Не то камни бросали, не то стреляли по стеклам.

Перл перепугалась. Мир угрожающе сжимался, наступая на них; даже здесь, на знакомых улицах, она больше не чувствовала себя в безопасности. И кто знает, что могло случиться с Рут и Коди. Вдруг они лежат мертвые в своей квартире, пали жертвами бандитского нападения или какой-нибудь немыслимой катастрофы, какие часто случаются в Нью-Йорке, и тела их найдут спустя недели. Вот что выходит, когда человек отрывается от семьи! Так нельзя — с кем, с кем, а уж со своей-то семьей надо поддерживать связь.

День за днем Перл продолжала отчаянные попытки дозвониться до Коди, не опускала трубку, иной раз выслушивая до тридцати-сорока гудков. В этом мягком далеком сигнале было что-то успокаивающее. По крайней мере он связывал ее с чем-то в квартире Коди.

Однажды он наконец ответил. Случилось это в последних числах октября. Она была так ошарашена, что буквально потеряла дар речи. Казалось, у нее уже вошло в привычку довольствоваться монотонными гудками телефона.

— Это ты, Коди… — пробормотала она.

— A-а, мама.

— Коди, где же вы были?

— Меня вызывали в Огайо. Рут ездила со мной.

— Вы две недели не отвечали по телефону, мы разыскивали вас на ферме. Там, между прочим, выбито несколько окон.

— Черт подери! Я же плачу Джареду, чтобы таких фокусов не случалось.

— Ты не представляешь себе, Коди, что я пережила, когда узнала насчет этих окон… Ферма разваливается, а тебя нет как нет, ну, думаю, наверное, мы никогда больше не увидимся.

— Но мне же надо работать, мама.

— Я думала, после женитьбы вы переедете в Балтимор, ты ведь собирался отремонтировать ферму, насадить сад и все такое…

— Да, конечно, это не исключено, — сказал Коди. — Попроси, пожалуйста, Эзру заделать окна. Ладно? И пусть он поговорит с Джаредом. Я не могу допустить, чтобы ферма разваливалась.

— Хорошо, Коди, — сказала она. Потом спросила насчет Дня благодарения: — Вы приедете? Ты ведь знаешь, как Эзра любит, чтоб мы все собирались у него в ресторане.

— Ах этот Эзра и его ресторан…

— Ну пожалуйста, мы же совсем вас не видим.

— Что ж, может, приедем.

И вот в ноябре они приехали. Коди выглядел элегантно, непринужденно, Рут в широком и вычурном синем платье — нелепо. Волосы у нее были такие короткие, а головка такая маленькая, что казалось, бедняжка вот-вот утонет в своем платье. Она с трудом ковыляла на высоких каблуках и по-прежнему избегала смотреть Эзре в глаза.

— Чем же вы занимались? — спросила Перл у Рут, когда они на «кадиллаке» Коди ехали в ресторан.

— Да ничем особенно.

— Обставляли квартиру?

— Обставляли? Нет.

— Мы там почти не бываем, — сказал Коди. — У меня теперь долговременные контракты. В декабре начинаю реорганизацию труда на текстильном предприятии в Джорджии, программа серьезная, месяцев на пять, а то и на полгода. Думаю, Рут поедет со мной, снимем себе домик. Нет смысла мотаться туда-сюда, верно?

— В декабре? Но тогда у вас пропадет рождество, — сказала Перл.

— Что значит «пропадет»? — удивился Коди.

— Я хотела сказать… Вы тогда приедете в Балтимор?

— Ах вот ты о чем… Вряд ли. Скорее всего, нет. Но мы же приехали к вам на День благодарения.

Она решила промолчать. У нее была своя гордость.

По обыкновению, они сидели за семейным столом, окруженные многочисленными посетителями. (В то время — в начале шестидесятых — длинноволосые юнцы открыли для себя Эзрин ресторан с вкусной свежей едой и собирались там каждый вечер.) Жаль, что Дженни не смогла приехать; она гостила на праздники у родных мужа. Но Рут по крайней мере здесь — хоть какая-то замена. Перл улыбнулась ей через стол.

— Так смешно обедать там, где когда-то сама готовила, — сказала Рут.

— Хочешь зайти на кухню? — спросил Эзра. — Ребята будут рады повидать тебя.

— Ну что ж, я не против, — сказала Рут. Впервые после замужества она посмотрела ему прямо в глаза, а может, Перл только теперь это заметила.

Эзра с шумом вылез из-за стола и провел Рут на кухню. Перл сразу поняла, что Коди недоволен. Он перестал разворачивать салфетку и уставился на них, даже рот открыл, словно собирался возразить. Но потом, видно, передумал. Сердито встряхнул салфетку и промолчал.

— Так когда же вы переезжаете на ферму? — спросила Перл.

— На ферму? Не знаю, — сказал он. — Все так изменилось. Я теперь занимаюсь совсем другой работой. — Он снова глянул в сторону кухни.

— Ты же хотел растить там детей. Только об этом и твердил.

— Мои долгосрочные контракты… — сказал он, будто и не слыша ее слов.

— Ты ведь так мечтал об этом.

Но он продолжал наблюдать за женой и братом. Его ничуть не интересовали рассуждения матери. Кухня была перед ним как на ладони, и ничто, даже самая малость, не могло укрыться от его глаз. Почему же Коди нервничал? Эзра и Рут, повернувшись спиной к залу, разговаривали с кем-то из поваров. Эзра помогал себе жестами. Он широко развел руки, одна из них оказалась за спиною Рут, но не коснулась ее плеча и, уж конечно, не обняла — ничего подобного. Но тем не менее Коди резко поднялся.

— Коди! — позвала Перл.

Он решительно направился на кухню, зажав в руке салфетку. Перл бросилась за ним и догнала его в тот самый миг, когда он сказал:

— Идем, Рут.

— Почему?

— Я приехал не для того, чтобы наблюдать, как вы с Эзрой любезничаете на кухне.

Рут выглядела напуганной. Ее лицо еще больше заострилось.

— Пошли. — Коди взял ее под руку. — До свиданья, — бросил он Перл и Эзре.

— Господи, — говорила Перл, семеня за ним. — Ох, Коди, ну что ты выдумываешь? Можно ли так глупо вести себя?

Коди на ходу сорвал с медного крючка пальто Рут. Распахнул входную дверь, вытащил Рут на улицу и захлопнул дверь за собой.

— Не понимаю, — сказал Эзра.

— Почему всегда так получается? — спросила Перл. — Почему все у нас непременно кончается ссорой? Разве мы не любим друг друга? Нет, правда, разве мы не желаем друг другу добра?

— Конечно, желаем, — сказал Эзра.

Его ответ прозвучал так спокойно и твердо, что она утешилась. В конце концов со временем все наладится. Перл послушно вернулась вдвоем с Эзрой к столу, к забытой индейке, к обеду, сервированному на белой льняной скатерти.

Наверху в доме четыре затхлые, скудно обставленные спальни. Кровати там настолько продавленные, что даже влюбленные парочки обходят их стороной; серые от грязи стеганые одеяла гладко расправлены. Но возле окна лежит мертвая птица.

— Эзра! Эзра! — кричит Перл с лестничной площадки. — Поднимись сию минуту. Захвати с собой метлу и мешок для мусора.

Он покорно взбирается по ступенькам. Она смотрит вниз и с болью замечает, что его прекрасные светлые волосы поредели на затылке. Ему уже тридцать семь, в декабре стукнет тридцать восемь. Теперь он, по-видимому, уже не женится. Так и будет всю жизнь хозяйничать в своем странном ресторане с нелепой едой, нерасторопными официантками и поварами-иностранцами с сомнительными документами. Можно сказать, Эзра пережил трагедию, хотя в мировых масштабах трагедия эта не столь уж и велика. Можно сказать, они с Рут пережили трагедию. Что-то с ними случилось; что-то у них отняли. Они потеряли это что-то. И сами потерялись. И то, что Коди вправду хороший человек, веселый, занятный, по-настоящему добрый (ко всем, кроме Эзры), ничуть не меняет дела.

Можно, пожалуй, сказать, что и Коди пережил трагедию.

В 1964 году, когда она ездила в Иллинойс навестить их, уже с порога ее охватила неуютная натянутая атмосфера несчастливого брака. Этот брак не был ужасным, нет, в нем не чувствовалось ни ненависти, ни злорадства, ни жестокости. Но чего-то не хватало. Внутренней связи, что ли. Все у них казалось до невозможности хрупким. Или она это выдумала? И совершенно не права? Может, все дело было в самом доме, одноэтажном недостроенном доме, арендованном Коди на четыре месяца — словом, на то время, пока он будет реорганизовывать одно из чикагских предприятий по производству пластмасс. Жилье было явно дорогое, с ковровыми полами, с низкой модной мебелью; но поблизости ни деревца, ни кустика — кирпичный куб одиноко торчал посреди голой равнины. А вокруг такая удушливая, такая изнурительная жара, что им приходилось укрываться в доме с искусственным, охлажденным воздухом. Они были узниками в этом доме, зависели от него, как космонавты от космического корабля, и выходили только затем, чтобы сквозь толщу жары пробиться в «мерседес» Коди, где тоже был кондиционер. У Рут, которая ежедневно выходила по хозяйственным делам, на лице была написана отчаянная решимость выжить любой ценой. Коди возвращался вечером, задыхаясь от нехватки кислорода, — Перл казалось, будто он с трудом переползает через порог, — но, похоже, вовсе не радовался возвращению домой. Когда он здоровался с Рут, они едва касались друг друга щекой и тут же расходились.

Это был первый и единственный раз, когда Перл приехала к ним в гости после долгих лет весьма прохладных отношений. Они редко наведывались в Балтимор. А ферму совсем забросили. Коди почти не писал, хотя звонил в дни рождения и по праздникам. Он вел себя скорее как знакомый, думала Перл. Не очень близкий знакомый.

Как-то раз они с Эзрой отправились на автомобиле в Западную Виргинию, в Харперс-Ферри, и заметили впереди бегущего трусцой человека в спортивных шортах. Высокий темноволосый мужчина, уверенно и плавно покачивая плечами, бежал по обочине шоссе… Коди! Какими судьбами? Вот так совпадение! Коди Тулл! Эзра нажал на тормоза, Перл сказала:

— Невероятно!

Но тут бегун, услыхав шум мотора, обернулся — это был не Коди, а совсем чужой человек, с жирным подбородком, далеко не красивый. Эзра опять прибавил скорость.

— Как глупо, — сказала Перл. — Я же знаю, что Коди в этой… как ее?..

— В Индиане, — сказал Эзра.

— В Индиане. Непонятно, с чего это я решила…

Они замолчали, и Перл живо представила себе, как бы все было, окажись этот бегун ее сыном, Коди, — он бы обернулся, а они проскочили бы мимо. Как ни странно, но мысль о возможности остановиться не пришла ей в голову. Она думала о том, как он раскрыл бы от удивления рот, увидев их за стеклами машины, как они посмотрели бы на него, улыбнулись, помахали ему рукой и проскочили мимо.

Всякий раз, когда Коди звонил по телефону, голос у него был веселый и бодрый.

— Ну, как живешь, мама?

— Ах, это ты, Коди!

— У вас все в порядке? Как Эзра?

По телефону он так тепло говорил об Эзре, с интересом, с любовью — настоящий брат. И в тех редких случаях, когда они с Рут проездом оказывались в Балтиморе и ненадолго заглядывали к Перл, он как будто был рад пожать Эзре руку, хлопнуть его по спине, спросить, как у него дела. Вначале.

Только вначале.

А потом: «Рут, о чем это вы там шепчетесь с Эзрой?» Или: «Эзра, сделай милость, не подходи так близко к моей жене». Хотя на самом деле Эзра и Рут почти не разговаривали друг с другом. Они были так осторожны, что больно было смотреть.

— Коди, перестань, что ты выдумываешь? — говорила Перл, и тогда он обрушивался на нее:

— Конечно, ты не замечаешь. Еще бы, он у нас безгрешный ангел, так ведь, мама? Твой драгоценный мальчик. Правда?

В конце концов она потеряла всякую надежду, что они когда-нибудь пригласят ее погостить. Когда через два или три года после женитьбы Коди позвонил ей и сообщил, что Рут беременна, Перл сказала:

— О, Коди, если она захочет… я хочу сказать… когда она родит, я могла бы приехать, помочь…

Но, очевидно, помощь ее не потребовалась. И когда он известил, что родился Люк — девять фунтов и три унции, — что все благополучно, она сказала:

— Так хочется увидеть его, честно, жду не дождусь.

Но Коди оставил ее слова без внимания.

Они присылали фотографии. Люк на детском стульчике — белокурый, серьезный. Люк, как медвежонок, идет по ковру на четвереньках, а не ползет (Коди передвигался точно так же). Люк делает первые неуверенные шаги, зажав в толстых кулачках прищепки для белья. Эти прищепки нужны ему, писала Рут, потому что с ними он думает, будто за что-то держится. Иначе он падает. Вместе с фотографиями приходили письма, обычно их писала Рут. С грамматикой она была не в ладах, и с орфографией тоже. Например: «Глаза у Люка понашему с Коди, так и останутся галубыми». Но что Перл за дело до грамматики? Она сохраняла каждое письмо, а фотографии Люка ставила на комод в маленьких анодированных рамочках, которые покупала в универмаге Кресги.

«Думаю, мне надо бы приехать и повидать Люка, пока он не вырос», — писала Перл. Никто ей не отвечал. Она писала снова: «Удобно ли приехать в июне?» И тогда Коди ответил, что в июне они переезжают в Иллинойс, но если она действительно так хочет приехать, то это можно бы сделать в июле.

И вот в июле она отправилась в Иллинойс, в поезде, который был полон молодых солдат с детскими лицами — их везли во Вьетнам, — и провела неделю среди чистого поля, в доме, отгороженном от всех стихий. Удивительно, даже для нее самой, как сразу, как глубоко она полюбила внука. Ему еще не исполнилось двух лет — прелестный ребенок, голова прямо как у взрослого, резко очерченная, золотистые волосы коротко и аккуратно подстрижены. Прямой решительный рот мальчика тоже казался взрослым, и походка у него была не детская. Он немного сутулился, горбил плечи; вроде бы никаких физических изъянов, но во всей осанке сквозят смирение и покорность, прямо-таки смехотворные в столь маленьком существе. Перл часами просиживала с ним на полу, играла машинками и грузовиками. «Р-р-р… р-р-р… Теперь толкни назад к бабушке!» Ее умиляло спокойствие мальчика. Он уже вполне хорошо и бойко говорил, но на слова был скуп и чаще молчал. Соблюдал осторожность. Ему не хватало веселости. Был ли он счастлив? Годилась ли такая жизнь для ребенка?

Она заметила у Коди в баках легкую проседь, кожа на его щеках стала похожа на тонкий пергамент, а вот Рут оставалась все той же нелепой пигалицей с коротко остриженными волосами, в уродливых платьях. Как овощи на прилавке магазина вянут, не успев созреть, так и Рут с годами не пополнела, не стала мягче. Вечерами, когда Коди возвращался с работы, она суетилась на кухне, готовила в изобилии сельские блюда, к которым Коди почти не притрагивался, он потягивал джин с тоником и смотрел по телевидению последние известия. Они спрашивали друг друга: «Ну, как прошел день?», «Все в порядке?», но, казалось, не слушали ответов. Перл вполне могла себе представить, как по утрам, проснувшись на двуспальной кровати, они вежливо спрашивают друг друга: «Ну, как спалось?» Ей было тяжело и неловко, но, вместо того чтобы отвернуться, она по какой-то непонятной причине еще глубже вглядывалась в их жизнь. Однажды вечером она отправила Коди с Рут в кино, обещав присмотреть за Люком, и, воспользовавшись их отсутствием, перерыла ящики письменного стола, но нашла только налоговые квитанции, банковские уведомления и альбом, принадлежащий владельцам этого дома. Впрочем, она и сама не знала, что ищет.

Домой Перл ехала в тряском вагоне, опять среди солдат, с чувством усталости и безнадежности. Приехала в Балтимор с опозданием на семь часов и отчаянной головной болью. В здании вокзала она увидела Эзру, который понуро брел ей навстречу, и вдруг ее словно пронзило… Какое сходство! Это была походка Люка, серьезного маленького Люка. Жизнь так печальна, подумала она, невыносимо печальна. Но когда она целовала Эзру, печаль сменилась явственным раздражением. Интересно, почему же он примирился со всем этим, как мог допустить, чтоб все так сложилось? Неужели он получал удовлетворение от своего горя? (Словно расплачивался за что-то, подумала она. Но за что именно ему расплачиваться?) В машине он спросил:

— Ну, как тебе понравился Люк?

— А тебе не приходило в голову поехать туда и вернуть ее?

— Я никогда этого не сделаю, — сказал он без всякого удивления, осторожно выруливая со стоянки.

— Не понимаю, почему бы и нет.

— Это нечестно. Так нельзя.

Она не отличалась философским складом ума, но по дороге домой, глядя на унылый балтиморский пейзаж, думала о том, что честно и что нечестно: о теоретических достоинствах, существующих в пустоте, и о том, имеет ли вообще все это смысл. Когда они приехали, она вышла из машины, молча отворила дверь и поднялась по лестнице в свою комнату.

Эзра заметает мертвую птицу на кусок картона и опускает ее в мешок для мусора. Потом закладывает картоном разбитое окно, сквозь которое птица, наверное, проникла в комнату. Перл тем временем собирает в кучку осколки стекла и идет вниз за совком. Дом уже немного ожил — веселый лиственный узор играет на полу гостиной возле открытой двери, по комнатам разносится запах нагретой солнцем травы.

— Она так и не оправдала себя, — недавно сказал Коди по телефону насчет фермы. — Незрелая была идея, да и появилась она у меня, когда я был еще молод.

Но в таком случае почему же он ее не продает? Наверное, не может; а она, Перл, потратила столько времени, убирая этот дом, готовя для него жилье, открывая и закрывая ящики комода, будто могла найти там его секреты. Она отлично представляла себе Рут в этой кухне, Коди, осматривающего забор или занятого еще какой-нибудь мужской работой. Видела, как Люк бегает по двору в джинсовом комбинезоне. Теперь он уже подрос, впору ходить на рыбалку, плавать в речке за выгоном, а может, и за скотиной ухаживать. В августе ему будет восемь. Восемь или девять? Все перепутала. Теперь она почти не видается с внуком, и, когда он с родителями проездом бывает в Балтиморе, ей всякий раз приходится заново побеждать его застенчивость. В каждый приезд у него обнаруживаются новые увлечения: то пугачи, то шарики, то марки. В последний раз, когда он был здесь, года два-три назад, она приготовила ему в подарок мужнин марочный кляссер, чей темно-бордовый переплет из искусственной кожи посерел от плесени, но, как выяснилось, Люк увлекался теперь авиамоделизмом. Он сказал ей, что строит из бальзового дерева модель реактивного самолета, который будет летать как настоящий. А сам он собирается в астронавты.

— Когда я вырасту, астронавт станет самой обычной профессией, — сказал он. — Люди будут летать на ракетах так же запросто, как сейчас ездят в автобусе. Летом будут отдыхать на Венере. Поедут не в Ошен-Сити, а на лунные пляжи.

— Вот как, — сказала она. — Это замечательно! — Но она была слишком стара для таких путешествий. Не могла она поспеть за всем этим, сама мысль о путешествиях на Луну приводила ее в уныние.

А теперь — кто знает? У Люка, наверно, совсем другие интересы. Он так давно не был здесь, она не уверена, приедет ли он когда-нибудь снова. В тот последний приезд Эзра достал из чулана свою старую грушевую блок-флейту и показал Люку, как на ней играть. Перл не разбирается в блок-флейтах, но, очевидно, с ними что-то происходит — может, дерево пересыхает, может, коробится, — если на них долго не играть, а эту блок-флейту не брали в руки по крайней мере лет десять. Звук у нее стал прерывистым и хриплым. Но как взволновали ее эти три старые мелодии, прозвучавшие после столь долгого молчания! Эзра и Люк отправились на Кэлверт-стрит за льняным маслом. Не прошло и двух минут после их ухода, а Коди уже спросил, где они.

— Пошли купить масла для Эзриной флейты, — сказала Перл. — Разве ты не видел?

Он извинился, вышел на улицу и стал расхаживать перед домом. Рут осталась в гостиной и толковала про школу. Перл слушала вполуха. В окно ей было видно, как Коди в расстегнутом пиджаке ходит взад-вперед. Она поняла, что Эзра и Люк вернулись, еще до того, как увидела их, — поняла по тому, как Коди застыл на месте.

— Где вы были? — услышала она его вопрос. — Что вы там делали?

Люк так и не научился играть на флейте. Коди объявил, что им пора.

— Но Коди, — сказала Перл, — я думала, вы заночуете!

— Ни в коем случае. Ни в коем случае. Я не могу оставаться здесь. Это рискованно. Разве ты не видишь, что замышляет Эзра?

— Что он замышляет, Коди?

— Разве ты не видишь? Хочет украсть моего сына, — сказал Коди. — Так же как он всегда крал всех. Разве ты не видишь?

В конце концов они уехали. Эзра хотел подарить Люку свою блок-флейту, но Коди запретил Люку брать ее, обещал купить новую, красивее, лучше, не пересохшую, не искореженную.

Теперь Перл уже не сомневается, что ее семья из невезучих. Сыновья не были счастливы, а дочь, похоже, так и будет вечно разводиться. И винить в этом некого, кроме разве что самой Перл, которая растила детей одна, без мужа, и наделала ошибок, уйму ошибок. И все же иногда ей думается, что это просто судьба, а ничья не вина. Наверно, все было заранее предопределено, и каждый должен исполнить свою роль. Она, конечно же, не собиралась делить своих сыновей на хороших и плохих, но что поделаешь, если один из них всегда был хорошим, а другой всегда плохим? И что же могут поделать сами сыновья? «Разве ты не видишь?» — кричал Коди, и на мгновение она вообразила, что он предлагает ей окинуть взглядом всю его жизнь — годы боли и недоумения.

Часто, словно ребенок, глядящий через забор на чужое веселье, она с завистью смотрит на другие семьи и спрашивает себя, а в чем же их секрет. Они кажутся такими дружными, такими спаянными. Может, это потому, что они набожны? Более требовательны или, наоборот, более терпимы? А может, потому, что они занимаются спортом? Вместе читают книги? Имеют общие увлечения? Недавно она случайно подслушала, как соседка рассказывала о своих планах на праздник Дня независимости: они всей семьей устроят пикник. Каждый член семьи — ребенок или взрослый — приготовит свое любимое блюдо. Те, кто еще мал, чтобы стряпать, будут отвечать за бумажные тарелки. Перл охватила такая тоска, что у нее задрожали колени.

Эзра наконец заложил картоном разбитое окно. Перл обходит спальни, проверяет там окна. В самой маленькой комнате — детской — она сталкивается с невысокой старушкой в шляпке. Это ее собственное отражение в мутном зеркале над комодом. Она подходит ближе и разглядывает морщины вокруг глаз. Возраст уже не удивляет ее. Она привыкла. На старость человеку отводится в жизни гораздо больше времени, чем на молодость, думает она. Справедливо? Вдруг ни с того ни с сего она вспоминает девочку, с которой ходила в школу. Линда Лу — забыла ее фамилию — была красивая, взбалмошная, Перл всегда ей завидовала. В последнем классе, в середине года, Линда Лу исчезла. Ходили слухи — впоследствии они подтвердились, — что у нее была связь с единственным мужчиной-учителем, женатым человеком, и она ждала от него ребенка. С каким ужасом восприняли тогда эту новость в классе! Подумать только, они были знакомы с этой девчонкой, брали у нее записи по истории, помогали завязывать развязавшийся пояс, может, даже случайно задевали ее руку, ту самую руку, которая… какой позор! Перл вглядывалась в зеркало, и тут ей пришло в голову, что ребенку, который родился от этой скандальной связи, теперь уже шестьдесят. У него седые волосы, пигментные пятна, может быть, вставные зубы, очки — унылый груз прожитых лет. Но перед глазами Перл по-прежнему танцует Линда Лу в белом платье, самая красивая девушка на балу старшеклассников.

«Разве ты не видишь?» — спросил ее как-то Коди, и Перл сказала: «Милый, я просто не понимаю тебя».

Он пожал плечами, и на лице его снова появилось обычное насмешливое выражение. «Ну ладно, — сказал он. — И я тоже, кажется, не могу понять. В конце концов, какое мне дело до всего этого? Я уже взрослый. Почему это должно меня тревожить?»

Перл не помнит, сообразила ли тогда, что ответить.

Она отступает от зеркала. Входит Эзра с мешком для мусора.

— Все в порядке, мама, — говорит он.

— В доме стало гораздо лучше, правда?

— Никакого сравнения, — говорит он.

Они спускаются по лестнице, запирают дверь и относят в машину метлу и все остальное. Когда они немного отъезжают от дома, Перл оглядывается назад, как всякая хорошая хозяйка, проверяющая, что она успела сделать, и ей кажется, что даже покосившаяся веранда выглядит прямее и прочнее. Ну, вот и хорошо, с удовлетворением думает она. Другие давно бы умыли руки и бросили ферму на произвол судьбы, другие, но не Перл. Она приедет и через год, и через два, и через три. И Эзра будет привозить ее сюда, снова и снова, — они будут трястись по дороге к дому, преданные, исполненные чувства долга, навсегда вместе.

 

7. Доктор Тулл не игрушка

— Кто первый заговорит о разводе, тот забирает себе всех детей, — сказала Дженни. — Вы не представляете, сколько раз это спасало нашу семью.

Она шутила, но священник не улыбнулся. Наверное, был слишком молод, чтобы понимать такие шутки. Он только смущенно заерзал на стуле. Дети меж тем возились вокруг него, точно суетливые, неугомонные муравьи, а у самой маленькой слюни текли прямо на его ботинки. Он осторожно поджал ноги, словно опасаясь обидеть ребенка.

— Да, но мне кажется… — Он осмотрительно выбирал слова. — Вы сами уже были разведены, не так ли?

— Дважды. — Дженни хихикнула; это еще больше озадачило священника. — А Джо только один раз, — добавила она.

Муж улыбнулся ей с дивана.

— Если бы у меня не хватило ума оставить девичью фамилию, — сказала Дженни, — мой медицинский диплом был бы похож на записную книжку с адресами людей, которые только и делают, что переезжают. Зачеркнутые имена, над ними записаны другие, потом опять вычеркнуты и вписаны новые — полнейший хаос! Доктор Дженни Мария Тулл Бейнс Уайли Сент-Амброз.

Священник был из тех бесцветных блондинов, чьи волосы кажутся стеклянными; лицо у него было такое красное, что Дженни подумала, уж не страдает ли он гипертонией. Впрочем, возможно, он просто смущается.

— Итак, — сказал он, — миссис… то есть доктор…

— Тулл…

— Доктор Тулл, по-моему, все трудности у Слевина от непрочности… от отсутствия стабильности в семье. Так сказать, из-за смены отцов…

— Отцов? О чем вы говорите? Слевин не мой ребенок. Он сын Джо.

— Что?

— Джо — его родной отец. И был им всегда.

— Прошу прощения, — извинился священник.

И покраснел еще больше.

Так тебе и надо, подумала Дженни, ведь каждому ясно, что медлительный толстяк Слевин с его пепельными волосами сын Джо. Дженни — миниатюрная, темноволосая, а Джо — внушительный бородатый блондин, настоящий медведь, с чуть раскосыми голубыми, как у Слевина, глазами. (Ее постоянно тянуло к крупным мужчинам. Рядом с ними она казалась себе такой изящной.)

— Слевин, — сказала она священнику, — его сын от первой жены, Греты, как, впрочем, и все остальные дети, которых вы здесь видите. Кроме Бекки; Бекки — моя, а остальные шестеро — его. — Она нагнулась, чтобы отобрать у малышки кость, которую притащила собака. — Так вот, Грета, жена Джо, бросила их.

— Бросила, — повторил священник.

— Насовсем, — весело сказал Джо. — Смылась из Балтимора. В один прекрасный день, когда я был на работе, она оставила детей у соседки, вызвала машину с грузчиками и вывезла из дома все, буквально все, что у нас было, кроме детской одежды. Ее она сложила аккуратными стопками на полу.

— Боже праведный! — вздохнул священник.

— Забрала с собой даже ребячьи кроватки и пеленальный столик. Как прикажете это понимать? Единственное, что мне приходит в голову: она так привыкла быть с детьми, что не представляет себе иной жизни. Видно, в самом деле решила, что ей понадобится детская кроватка, где бы она ни находилась. Когда я вернулся в тот вечер с работы, мне пришлось немедленно отправиться к «Сирсу» и закупить кучу кроватей. Там, наверное, решили, что я открываю мотель.

— Вы только представьте себе, — сказала Дженни, — Джо в переднике готовит малышке молочную смесь. Он, естественно, растерялся. Пришел в отчаяние. А встретились мы вот как: Джо вызвал меня среди ночи, когда малышка заболела краснухой. Он безнадежно отстал от жизни: вот уже лет двадцать, как педиатры не принимают вызовы на дом. Но я пошла, сама не знаю почему. Возможно, потому, что они жили в двух кварталах от моего дома. И он был в таком отчаянии — открыл дверь, как был, в полосатой пижаме, с ребенком на руках…

— Я влюбился с первого взгляда, едва она появилась на пороге. — Джо разгладил бороду, и золотистые вьющиеся волоски пробились между его толстых коротких пальцев.

— Он решил, что я фея, — сказала Дженни, — с медицинским саквояжем в руке вместо волшебной палочки. Трудно сопротивляться мужчине, который нуждается в твоей помощи.

— Дело не в этом, — сказал Джо.

— Ну, тогда уйти от мужчины, который восхищается тобой. Он спросил, есть ли у меня дети и куда я их деваю, когда ухожу на работу. Я сказала, смотря по обстоятельствам, иногда за моей дочерью приглядывают девочки-подростки, иногда старушки, а то и мать, если у нее есть такая возможность, брат или соседка, а бывает, Бекки просто-напросто сидит у меня в приемной и готовит уроки…

— Я сразу понял, что она не мелочная, — сказал Джо священнику. — Не суровая, не из этих серьезных, чопорных дам.

— Да, — кротко сказал священник, оглядывая комнату. (В этот день Дженни не успела заняться уборкой.)

— Он сказал, ему нравится, что я разрешаю детям виснуть на мне. Сказал, что в последние годы дети страшно раздражали его жену. Понимаете? Вот так все и началось. А я уже дала себе зарок больше не выходить замуж. Решила, что мы с Бекки вполне проживем вдвоем, так оно спокойнее, — и тут появляется этот Джо со своим выводком. Малышка была совсем крохотная — ее только что отняли от груди, и, едва я взяла ее на руки, она повернула ко мне головку и открыла ротик: ясно, она еще все помнит… Интересно… — Дженни улыбнулась священнику, который в самом деле был удивительно молод, прямо-таки мальчик с широко раскрытыми удивленными глазами. — А почему это мы вдруг заговорили на эту тему?

— Слевин, — напомнил священник. — Мы говорили о Слевине.

— Ах да, Слевин.

Стоял дождливый апрельский день, ветер трепал листья на деревьях, стучал ветками по окнам; в гостиной едва начали сгущаться сумерки, и никто еще не осознал, что пора зажечь свет. Воздух казался густым и плотным. Дети затихли, будто маленькие часы, у которых кончился завод, и ерзали в ожидании ужина, но бездетный священник этого не замечал. Он слегка подался вперед, сложил кончики пальцев и сказал:

— Меня беспокоит поведение Слевина на собраниях молодых католиков. Он необщителен, у него нет друзей. Вид у него угрюмый и замкнутый. Возможно, это возрастное, но… Ему уже четырнадцать?

— Тринадцать, — подумав, уточнил Джо.

— Тринадцать лет — это, конечно, трудный возраст… Я бы не стал говорить об этом. Но когда я предложил ему зайти ко мне, он отвернулся и убежал — только его и видели. К тому же мы заметили, мистер Сент-Амброз, что каждое воскресенье вы привозите его к мессе, а он даже не заходит в церковь, усаживается на ступеньки и смотрит на проезжающие мимо машины. Так сказать, прогуливает… Но…

— Подумать только! — сказал Джо. — Я каждое воскресенье поднимаюсь ни свет ни заря, чтобы отвезти его в церковь, а он, видите ли, прогуливает!

— Но дело не в этом…

— И вообще, я не понимаю, зачем ему это понадобилось? Он единственный из детей, кто ходит в церковь.

— Меня беспокоит его замкнутость, а что он не бывает в церкви — это уж дело десятое, — сказал священник. — Хотя было бы, пожалуй, неплохо, если бы вы иногда приезжали вместе с ним к утренней мессе.

— Я? Но я же не католик, черт побери!

— Ну, может быть, тогда вы, доктор Тулл?

Мужчины, казалось, ожидали ее ответа. А внимание Дженни в эту минуту было приковано к подозрительно вспучившейся малышкиной пеленке; все же она собралась с мыслями и сказала:

— Боже мой, да мне такое и… — Она фыркнула, привычным жестом прикрыв ладонью рот. — И вообще, единственной католичкой у них в семье была Грета, мать Слевина.

— Ах вот оно что… Ну, в таком случае…

— Не знаю, зачем Слевин ходит в церковь. Да еще в ту же самую, куда ходила его мать, Грета, на другом конце города.

— Он поддерживает отношения с матерью?

— Нет, с тех пор она ни разу не появлялась. Сразу же оформила в штате Айдахо развод, и больше нам о ней ничего не известно.

— У вас не бывает трудностей с… э-э… приемными детьми?

— С приемными детьми? — переспросила Дженни. — Нет, пожалуй. А может, и да. Точно не знаю. Вероятно, должны быть, такое никогда не проходит гладко. Но жизнь тут у нас ключом кипит, ни на что не хватает времени.

— Слевин очень привязан к Дженни, — сказал Джо священнику.

— Ну спасибо, милый, — поблагодарила Дженни.

— Она сразу покорила его, куда она, туда и он. С детьми она неизменно спокойная и веселая.

— Стараюсь, как могу. Правда-правда стараюсь. Но с ними не знаешь, как лучше. В этом возрасте они очень скрытные.

— Может, мне еще раз позвать его к себе? — спросил священник.

— Как хотите.

— Просто так, поговорить о том, о сем…

Дженни не сомневалась, что толку от этого не будет.

Провожая священника к двери, она шла рядом, глубоко засунув руки в карманы юбки.

— Надеюсь, — сказала она, — вы поняли нас правильно. Джо прекрасный отец, это точно. Он всегда находил общий язык со Слевином.

— Да, конечно.

— И когда сравнишь его с другими… — У нее была привычка (и она об этом знала) проявлять чрезмерную разговорчивость с людьми, которые ее осуждали. — Вот хотя бы Сэм Уайли, мой второй муж, отец Бекки. Вы бы умерли на месте, если бы увидели его. Он художник. Из тех изящных, ловких, маленьких мужчин, которым я теперь нисколько не доверяю. Полнейшая безответственность и ненадежность. Он бросил меня еще до рождения Бекки, ради манекенщицы Адар Банье.

Она открыла входную дверь. В лицо пахнуло мелкой свежей изморосью, и Дженни глубоко вздохнула.

— Какая прелесть!.. Ну разве не идиотское имя? Я все старалась перевернуть его. Думала, если прочесть задом наперед, оно будет лучше звучать. Ну, до свидания, ваше преподобие. Спасибо, что зашли.

Она закрыла дверь и отправилась на кухню готовить ужин.

Дженни любила говорить, что дом у нее был бы на славу, вот только б вода из ванной на третьем этаже не протекала сквозь перекрытия в столовую. Дом, высокий, опрятный, стоял в длинном ряду одноквартирных зданий на Болтон-Хилл; она купила его еще в 1964 году, когда цены были не такие безумные. В то время дом казался ей огромным, но семь лет спустя, когда прибавилось шестеро детей, он перестал быть просторным. Планировка хуже некуда: дом состоял как бы из клетушек, сплошные двери и отопительные батареи, для мебели места нет.

Она готовила у заляпанной плиты на высоких ножках, овощи промывала в пожелтевшей раковине, задрапированной от края до полу ситцем; тарелки расставляла на столе, изрезанном инициалами чужой семьи.

— А теперь, дети, — сказала она, — каждый возьмет себе вилку и ложку…

— Ты дала Джейкобу больше горошка, чем мне.

— Она дала тебе столько же.

— Нет, не столько.

— Нет, столько.

— Нет, не столько.

— На, возьми, я его вовсе даже и не люблю.

— Где же Слевин? — спросила Дженни.

— А кому он нужен, этот старый ворчун Слевин?

Зазвонил телефон. Вошел Джо с малышкой на руках.

— Это твой телефонный секретарь, — сказал он. — Они хотят знать…

— Сегодня не моя очередь. Сегодня ночью дежурит Дэн. Почему это они звонят мне?

— Я тоже так думал, но они говорят…

Джо неторопливо вышел из комнаты, а минуту спустя вернулся и сел за стол с малышкой на коленях.

— Вот ее мясо, — мимоходом сказала Дженни, — ее ложечка лежит…

Она вышла из кухни, поднялась на второй этаж и, запрокинув голову, крикнула:

— Слевин!

Ответа не последовало.

Задыхаясь, Дженни быстро поднялась на третий этаж. Мама права, я совсем не в форме, подумала она. Мама все время твердит: «Ты совсем перестала следить за собой, Дженни. Преступление — с твоей внешностью так относиться к себе». В самом деле, вид у нее изможденный, усталый, кожа на лице нездорового желтоватого оттенка, брови разрослись, широкие смешливые губы стали сухими и коричневыми, она перестала их красить. А волосы! «Куда девались твои прекрасные волосы?» — причитала мать. А когда они были прекрасными — так, густая копна с пробивающейся сединой и выстриженной челкой. «Ты же была такая красивая», — говорила Перл, а Дженни смеялась. Ну и что хорошего это ей дало? Она с удовольствием думала, что изводит свою красоту, так сказать, расходует ее. От этой мысли она получала удовлетворение, как хозяйка, старательно опорожняющая банку с продуктом, который пришелся ей не по вкусу, — она никогда больше его не купит, но выбросить остатки рука не поднимается.

С трудом переводя дух, Дженни добралась до третьего этажа, отведенного старшим детям. Здесь, на чужой территории, воздух был спертый, как на старом чердаке.

— Слевин! — окликнула она и постучала в его комнату. — Иди ужинать, Слевин!

Она приоткрыла дверь, заглянула внутрь. Слевин лежал на неубранной кровати, прикрыв локтем глаза. Между поясом джинсов и краем майки виднелся рыхлый живот. Слевин был в наушниках, потому и не слышал ее. Она подошла и сняла с него наушники. Тихо зазвучала песенка «Мы с Бобби Макги» в исполнении Джанис Джоплин. Слевин заморгал, будто только что проснулся, и с удивлением посмотрел на нее.

— Ужинать пора, — сказала она.

— Я не хочу есть.

— Как «не хочу»? Это что за разговоры?

— Честно, Дженни, неохота вставать.

Но она уже стащила его с кровати и теперь ставила на ноги. Крупный мальчишка, почти с нее ростом и много тяжелее, но кожа до сих пор нежная, гладкая, точно у младенца. Упершись ладонями Слевину в поясницу, она подтолкнула его к двери.

— Ты единственный, кого мне приходится чуть ли не на руках тащить к столу, — сказала она. И пока они спускались по лестнице, напевала:

— Ну правда, Дженни, — сказал Слевин.

Они вошли на кухню. Джо, сложив руки над головой малышки, протрубил:

— Тра-ра-ра! Наконец-то он пожаловал!

Слевин тяжело вздохнул. Но остальные даже головы не подняли.

Усевшись за стол, Дженни с удовлетворением оглядела свой выводок. Пока все идет хорошо, подумала она, даже у старших, которые поначалу встретили ее опасливо и недружелюбно.

А в следующий миг ее охватила тревога: она вдруг поняла, что так будет всегда. Взвалила на себя всех этих детей, выправила их исковерканные жизни, медленно, но верно завоевала их доверие — и теперь совесть не позволит их бросить. Она увязла здесь навеки.

— Как хорошо, что мы живем дружно, — сказала она Джо.

— Просто замечательно, — откликнулся он, погладил ее по руке и попросил передать горчицу.

— Странно, школа всегда пахнет школой, — сказала Дженни учительнице Слевина. — Сколько ни добавляй новинок — аудиовизуальных пособий, микрокалькуляторов, — а школа по-прежнему пахнет книжным клеем, дешевой серой бумагой для черновиков по арифметике и еще чем-то… Знакомый запах. Я узнаю его, но никак не могу вспомнить, чем это пахнет.

— Садитесь, доктор Тулл, — предложила учительница.

— Пылью от батарей! — вспомнила Дженни.

— Как вы сказали?

— Вот чем еще пахнет школа.

— Я вызвала вас не случайно, — произнесла учительница, раскрывая лежащую перед ней папку.

Учительница была крохотного роста, явно моложе тридцати, бойкая, веснушчатая, в огромных роговых очках, под которыми прямо-таки исчезал ее остренький нос. Быстро же она усвоила командирский, не терпящий возражений тон, подумала Дженни.

— Я знаю, доктор Тулл, вы человек занятой, — сказала она, — но меня серьезно беспокоит Слевин, и я считаю необходимым поставить вас об этом в известность.

— Вот как? — Дженни решила, что будет лучше, если она тоже наденет очки, хотя захватила с собой только те, что для чтения. Она порылась в сумочке, на пол выпала розовая пластмассовая пустышка. Дженни сделала вид, будто не заметила этого.

— Слевин очень умный мальчик, — сказала учительница, неодобрительно уставившись на Дженни. — Способнее остальных моих учеников.

— Да, я согласна с вами.

— Но по английской грамматике, — сказала учительница, перелистывая бумаги, — у него «плохо». В лучшем случае он получит «посредственно» с минусом.

Дженни цокнула языком.

— По математике «удовлетворительно», по истории «посредственно», по физике и физкультуре… Он столько пропускал, что я наконец спросила, не прогуливает ли он. «Да», — откровенно сознался он. «Сколько же ты прогулял?» — спросила я. «Весь февраль», — ответил он.

Дженни рассмеялась. Учительница в недоумении посмотрела на нее. Дженни поправила очки и спросила:

— А вам не кажется, что это просто переходный возраст?

— Да ведь и у всех его одноклассников переходный возраст, — возразила учительница.

— Или… Не знаю, может быть, ему скучно. Вы же сами сказали, что он умный мальчик. Посмотрели бы вы на него дома. Вечно возится с какими-то механизмами, делает проводку для стерео… У него собственный магнитофон. Он купил его на свои, заработанные деньги. Какая-то потрясающая марка, не могу вспомнить, как точно она называется. Я вообще в этих делах профан. Когда Слевин завел разговор об очистителе для головки, я было решила, что речь идет о шампуне, а Слевин все эти хитроумные штуки знает как свои пять пальцев и…

— Наш директор, мистер Дэвис, считает, — перебила ее учительница, — что Слевин переживает трудности эмоционального характера, связанные с приспосабливанием к новой домашней обстановке.

— С каким таким приспосабливанием?

— Он говорит, что мать Слевина бросила его и мальчика сразу же перевезли в ваш дом, где ему пришлось привыкать к новой матери и сестре.

— Ах вот вы о чем… — Дженни махнула рукой.

— Мистер Дэвис считает, что Слевину, по всей вероятности, потребуется профессиональная помощь психиатра.

— Глупости! — сказала Дженни. — Подумаешь, небольшой период привыкания. С тех пор прошло уже добрых полгода. И вовсе не… Посмотрите на мою дочь! Ей тоже пришлось привыкать сразу к семерым. И она ни разу не пожаловалась. Ничего страшного, мы справляемся! Кстати, недавно мой муж говорил, что следует подумать о новых детях. По его мнению, у нас должен быть хотя бы один общий ребенок, но я пока что не могу решиться. Как-никак мне уже тридцать шесть, и вряд ли разумно…

— Мистер Дэвис считает…

— …хотя если для него это так важно, то мне все равно…

— Все равно! — возмутилась учительница. — А как же насчет демографического взрыва?

— Что? Вы меня сбили… А я хотела вот что сказать, — продолжала Дженни, — нечего сваливать на разводы, притирания, плохих родителей и тому подобное. Всякий человек творец своего счастья, согласны? В жизни надо преодолевать трудности. Нельзя опускать руки перед неудачами. Все это я объясню Слевину. Поговорю с ним сегодня же вечером. Уверена, он исправит свои отметки.

Она нагнулась, подняла с полу пустышку, попрощалась с учительницей и ушла.

В кабинете Дженни на стене висела лакированная деревянная доска с надписью: ДОКТОР ТУЛЛ НЕ ИГРУШКА. Эту доску сделал для нее Джо в своей домашней мастерской. Его злили синяки и царапины, которые изо дня в день оставались у Дженни после возни с ее маленькими пациентами.

— Заставь их хоть немного тебя уважать, — говорил он. — Надо держаться с достоинством.

Но доска, в сущности, потерялась среди фотографий пациентов (на пляжах, на качелях, голышом на одеяле в фотостудии или у пирога с зажженными свечами), а также их автопортретов, сделанных цветными карандашами. Вдобавок большинство пациентов еще не умели читать.

Она подхватила Билли Бернема и потащила к сестре, чтобы та сделала ему укол против столбняка; мальчик хохотал и отбивался.

— Очень может быть, — через плечо громко сказала она его матери, — что сегодня ночью у него немного поболит под левой… — Билли дернулся, и от белого халата Дженни отлетела пуговица.

Маленькому Олбрайту надо сделать очередную прививку. Младенцу Кэрролов пора назначить другую молочную смесь. Бесконечный насморк Люси Брэндон похож на аллергию. Дженни сказала ее матери, что девочку надо повезти на аллергеновые пробы. У близнецов Моррис увеличены миндалины…

Она попросила секретаршу купить ей сандвич.

— А разве вы сегодня не в ресторане обедаете? — в свою очередь спросила та. — Здесь ваш брат, он дожидается уже по крайней мере полчаса.

— О господи, я же совсем о нем забыла, — сказала Дженни и вышла в приемную.

Эзра сидел на обтянутой пластиком кушетке в окружении игрушек, кубиков, клеенчатых книжек с картинками. Целый выводок малышей, лопочущих по-испански — должно быть, пациенты доктора Рамиреса, — копошился у его ног, но, глядя на растрепанные, мягкие, как у ребенка, светлые волосы Эзры, на его выцветший рабочий комбинезон, на широкое, застывшее в ожидании лицо, никто бы не принял его за их родителя.

— Эзра, милый, — сказала Дженни, — я напрочь забыла. Через двадцать минут я должна принять следующего пациента, может, успеем перекусить?

— Ну конечно, — кивнул Эзра.

Она сняла халат, надела плащ, они спустились на лифте в большой, мощенный мрамором вестибюль и через дверь-вертушку вышли на улицу. На тротуаре темнели капли дождя, небо над головой было серое, хмурое. В воздухе пахло мокрым углем. Съежившись, торопились куда-то прохожие, пыхтели автобусы, вдали раздавался колокольный звон.

— Я чувствую себя круглой идиоткой, — сказала Дженни. — Приглашаю тебя — не кого-нибудь, а тебя! — в котлетную.

Она вспомнила его ресторан, который всегда немного пугал ее. Недавно Эзра переделал квартиру над рестораном, превратив ее в небольшие элегантные кабинеты, вроде тех, какие показывают в старых фильмах (затянутые плюшем комнатки, где злодей пытается соблазнить героиню). Эзра считал, что они непременно понравятся супружеским парам, отмечающим свадебные юбилеи (как у большинства холостяков, у него были забавные, до крайности сентиментальные представления о браке). Однако до сих пор кабинеты заказывали для деловых переговоров лишь бизнесмены и балтиморские политиканы, сверкающие дорогими запонками, перстнями и браслетами для часов.

— Котлеты — это хорошо, — сказал Эзра. — Обожаю котлеты!

Позже, когда они вошли через стеклянные двери в чистенькую современную закусочную, где по стенам были развешаны огромные яркие фотографии — кольца лука и молочные коктейли, — он со счастливой улыбкой огляделся по сторонам. За одними столиками сидели секретарши, за другими — рабочие-строители.

— Все это здорово смахивает на коммуну, кибуц или что-то вроде этого, — сказал Эзра. — Сети стандартных закусочных, куда приходят завтракать, обедать, а иногда и ужинать. Скоро у нас вовсе не останется домашних кухонь — всегда можно будет зайти в ближайшую забегаловку Джино или Мак-Доналда. Неплохая идея.

Интересно, а существуют ли кафе, закусочная, ресторан, чтоб не понравились Эзре? — подумала Дженни. В бесплатной столовой для безработных ему наверняка пришлось бы по душе, что посетители зверски голодны. В какой-нибудь вонючей таверне он обнаружил бы невиданные доселе маринованные яйца. Надо признать, там, где дело касалось еды, Эзра понимал, что к чему.

Пока Эзра ходил за котлетами, она устроилась за столиком, сняла плащ, пригладила волосы, ногтем соскребла с блузки пятнышко от молочной смеси. Странно было сидеть в одиночестве за столиком. Ее постоянно окружали люди — дети, пациенты, коллеги-врачи. От незаполненного пространства вокруг она ощущала какую-то пустоту, невесомость, словно ей не хватало балласта и в любую минуту она могла взмыть вверх.

Эзра вернулся с котлетами.

— Как дела у Джо? — спросил он, усаживаясь.

— Нормально. А как мама?

— Хорошо, передает тебе привет. Я тут принес кое-что… — Он отодвинул тарелку, порылся в карманах куртки и вытащил потертый белый конверт. — Фотографии.

— Фотографии?

— Да. У мамы их полным-полно. А я их нашел недавно и подумал, может, ты захочешь взять себе некоторые.

Дженни вздохнула. Бедный Эзра, он превратился в семейного опекуна — ухаживает за матерью, охраняет их прошлое, регулярно звонит сестре, приглашает ее позавтракать.

— Оставь у себя, — сказала она. — Ты же знаешь, я все равно потеряю.

— Но здесь много твоих фотографий. — Он высыпал на стол содержимое конверта. — Я думал, может, детям будет интересно. Вот, например… — Он перебрал целую пачку фотографий Дженни, молоденькой и суровой. — Вот — вылитая Бекки, а?

На фотографии была Дженни в клетчатом берете, с серьезным лицом.

— Бр-р… — пробурчала она, размешивая ложечкой кофе.

— Ты была такая хорошая девочка, — сказал Эзра и, прислонив фотографию к своей чашке, принялся за котлету.

Дженни увидела на обороте снимка какую-то карандашную надпись и попыталась прочесть. Эзра, заметив это, пояснил:

— Осень сорок седьмого года. Я заставил маму надписать даты. Между прочим, хочу послать некоторые из снимков Коди.

Дженни живо представила себе лицо Коди, когда тот получит фотографии.

— Эзра, — сказала она, — честно говоря, на твоем месте я бы не стала тратиться на марки.

— Думаешь, ему не приятно будет сравнить их с подрастающим Люком?

— Поверь, он их сожжет. Ты ведь знаешь Коди.

— Может быть, он изменился.

— Да не изменился он, — сказала Дженни, — и вряд ли изменится. Стоит только словом обмолвиться о нашем детстве, упомянуть о чем-то самом невинном, и он тут же кривит рот. Ты знаешь эту его манеру. Я однажды сказала: «Коди! Ты прямо как Лоусоны». Помнишь Лоусонов? Они переехали в Балтимор, в наш район, из Нашвилла, из Теннесси, и в первую же неделю все четверо их детей заболели свинкой. Тогда миссис Лоусон сказала: «Мне кажется, это несчастливый город». На следующей неделе у них в подвале лопнула труба, и она сказала: «Ну, это же Балтимор». Потом ее дочь сломала руку… Когда Лоусоны собрались обратно в Теннесси, я пошла попрощаться с ними. Они как раз загружали багажник машины, стали закрывать его и прищемили пальцы младшему сыну. И когда отъезжали, он орал благим матом, а миссис Лоусон крикнула: «Как мы жили здесь, так и уезжаем! Я всегда говорила, что Балтимор — несчастливый город!»

— Не пойму я, к чему ты все это вспоминаешь? — спросил Эзра.

— Дело в том, что если человек копит обиды, то все в жизни кажется ему плохим. А Коди — точно — копит и отравляет себе этим всю жизнь. «Но в конце концов, — сказала я ему, — мы же выстояли. Так ведь? Выросли. И все трое выбились в люди. И еще как выбились!»

— Да, ты права, — подтвердил Эзра, и его наморщенный лоб разгладился. — Особенно ты, Дженни. Врачом стала.

— Ерунда! Я всего только взвешиваю младенцев, — сказала она. Но его слова польстили ей. И когда они поднялись из-за стола, она взяла с собой фотографии, чтобы доставить Эзре удовольствие.

Джо сказал, что, если у них будет ребенок, он бы хотел, чтобы родилась девочка. По его подсчетам, им не хватает девочек.

— Да ты что? — Дженни, загибая пальцы, стала считать девочек: — Фиби, Бекки, Джейн… — И осеклась, чувствуя на себе внимательный взгляд Джо. Она ждала, что он скажет, но Джо молчал. — Ну? — спросила она.

— Так их только три.

Она вдруг покраснела от неловкости.

— Разве я забыла кого-нибудь?

— Нет. Забыла ли она кого-нибудь? — произнес Джо, обращаясь к стене, и фыркнул. — Забыла ли она кого-нибудь, спрашивает моя жена. Что за вопрос? Нет, никого ты не забыла. Их у нас всего три. Три девочки.

— Так что же ты злишься?

— Я не злюсь. Просто разочарован. Я пытаюсь серьезно поговорить с тобой.

— А разве мы говорим несерьезно?

— Да, да…

— Так в чем же дело?

Джо не пожелал объяснять. Он стоял в дверях кухни, плотно скрестив на груди руки, отведя в сторону сердитые глаза. Дженни была в недоумении. Это что, ссора? Молчание затянулось, и она потихоньку вернулась к своему занятию — продолжала резать к ужину огурцы. Она нареза́ла аккуратные кружочки и беззвучно смахивала их в миску. (Когда они с Джо познакомились, он как-то спросил: «Ты протираешь лицо огурцами?» «Огурцами?!» — удивилась она. «У тебя такая прохладная кожа, — сказал он. — Я сразу вспомнил флакон с огуречным молочком, который стоял на трюмо у моей тети».)

Мальчики, Джейкоб и Питер, играли возле холодильника с доской для спиритических сеансов. Дженни пришлось переступить через них, когда она шла за помидорами.

— Извините, — сказала она детям, — вы мне мешаете.

Они пропустили ее слова мимо ушей. Их внимание было приковано к доске.

— Кем я буду, когда вырасту? — спросил Джейкоб и осторожно положил пальцы на стрелку. — Зажиточным джентльменом среднего класса, среднего достатка из среднего класса или незажиточным из среднего класса? Кем я буду?

Дженни рассмеялась, Джо бросил на нее пристальный взгляд, резко повернулся и вышел из кухни.

По телевизору передавали вечерние новости. С военными почестями хоронили одного из членов экипажа вертолета, погибшего в Лаосе. Родителям — седовласому мужчине с квадратной челюстью и его хрупкой жене — подали сложенный мягким треугольником американский флаг. На женщине был изящный бежевый плащ и короткие белые перчатки. Она приняла из рук военного американский флаг. Муж отвернулся и зарыдал, не захотел сказать даже нескольких слов в микрофон, который кто-то совал ему. «Сэр! Сэр!..» — настаивал репортер. Рука в белой перчатке протянулась и взяла микрофон. «Мне кажется, мой муж хочет сказать… — произнесла жена с легким южным акцентом, — что мы благодарим всех, кто собрался здесь. Мы уверены — это не сломит нас. Мы сильные люди, и у нас все будет о’кей».

— Брехня, — сказал Слевин.

— А я и не знала, что ты интересуешься политикой, — заметила Дженни.

— Я не интересуюсь политикой. Но это все брехня, — повторил Слевин. — Она должна была сказать: «Уберите ваш вонючий флаг! Я протестую! С меня хватит».

— Ну ладно, ладно… — примирительно сказала Дженни. Она разбирала фотографии, которые ей дал Эзра, и, вытащив одну из них, подала Слевину, чтобы отвлечь его. — Вот посмотри. Это твой дядя Коди, когда ему было пятнадцать лет.

— Он мне не дядя.

— Очень даже дядя.

— Если по-настоящему, то не дядя.

— Ты бы не говорил так, если бы знал его. Он бы тебе понравился, — сказала Дженни. — Что бы ему заехать к нам погостить! Он такой… неродственный, что ли, не знаю. А вот смотри, — она протянула ему другой снимок, — правда, моя мама красивая?

— По-моему, она похожа на ящерицу.

— Ну, знаешь ли, когда она была девушкой… До чего грустно… Знаешь, какая она была тогда беспечная…

— Она всегда забывает мое имя, — сказал Слевин.

— Но она же старенькая.

— Не такая уж старая… Она просто показывает, что я ничего не стою. Старая грымза. Сядет во главе стола, положит руки рядом с тарелкой — а на тарелке кусок хлеба — и зыркает во все стороны: туда-сюда, туда-сюда, как вращающийся вентилятор. Ждет, чтобы ей масло передали. Никогда не попросит, слова не вымолвит, пока ты или отец не скажете: «Не передать ли вам масло?» И она: «Ах, благодарю», как будто только и ждала, когда вы наконец догадаетесь это сделать.

— У нее была нелегкая жизнь.

— Хоть бы раз можно было поесть спокойно, чтобы не передавать ей масла.

— Знаешь, Слевин, ведь она воспитывала нас одна, — сказала Дженни. — Думаешь, ей легко было? В один прекрасный день отец ушел из дома, бросил ее. Мне было всего-навсего девять лет.

— Правда? — Слевин внимательно посмотрел на нее.

— Бросил ее навсегда. С тех пор мы его ни разу не видели.

— Вот сволочь, — сказал Слевин.

— Что поделаешь! — вздохнула Дженни и вернулась к фотографиям.

— Ну что за люди! Так и норовят обдурить.

— Не преувеличивай, — сказала Дженни. — По правде говоря, я теперь даже не помню, как он выглядит. Я бы не узнала его, если бы мы встретились. А мама все выдержала. Все обошлось. Вот посмотри, Слевин, какая у Эзры здесь старомодная стрижка.

Слевин пожал плечами и переключил телевизор на другую программу.

— Видишь, какая я была в твоем возрасте? — Дженни протянула ему свою фотографию, в клетчатом берете.

Он посмотрел и нахмурился.

— Кто это?

— Я.

— Нет, не ты.

— Уверяю тебя, я — в тринадцать лет. Мама пометила на обороте дату.

— Это не ты! — сказал он. Голос у него был необычно высокий, как у маленького ребенка. — Это не ты! Ну сама погляди! Как из концлагеря… Анна Франк! Кошмар! Ужас какой-то!

Удивленная, она перевернула снимок и еще раз посмотрела на него. В самом деле, фотография не особенно удачная: темноволосая маленькая девочка с худым настороженным лицом. Но не настолько ужасная, как он говорит.

— Ну так как же? — спросила она, снова протягивая Слевину снимок.

Он отпрянул.

— Это кто-то другой. Не ты. Ты всегда смеешься, всегда веселая. Это — не ты.

— Ну ладно, будь по-твоему, — сказала она и принялась рассматривать остальные карточки.

— Я хочу поговорить с тобой о вашем старшем, — сказала мать по телефону. — Как его зовут? Кевин?

— Слевин, мама, боже ты мой!

— Так вот: он украл мой пылесос.

— Что?

— В воскресенье, когда вы заезжали проведать меня, он забрался в кладовку и унес мой пылесос.

Дженни опустилась на кровать.

— Повтори, пожалуйста, еще раз, — попросила она.

— Пылесоса нет вот уже целую неделю, — сказала мать, — и я все не могла понять, в чем дело. Ведь точно знаю, воры к нам не лазили, а если бы даже и забрались, кто польстится на это старье?

— Но почему ты подумала на Слевина?

— Сегодня днем соседка, миссис Артур, сказала мне: «Не вашего ли внука я видела в прошлое воскресенье? Такой упитанный мальчик? Укладывал ваш пылесос в багажник машины».

— Не может быть! — сказала Дженни.

— А ты откуда знаешь? Откуда ты знаешь, что может и чего не может быть? Он нам чужой, Дженни. Эти дети достались тебе, как людям достаются гости на уикенд.

— Ты преувеличиваешь, — сказала Дженни.

— Все, о чем я прошу, — сходи в комнату Слевина и проверь. Проверь, и дело с концом.

— Как, сию минуту?

— У меня весь ковер в пуху.

— Ну ладно, — согласилась Дженни.

Она положила телефонную трубку на подушку и поднялась со второго этажа на третий. Слевинова дверь была открыта, но мальчика в комнате не было, хотя из радиоприемника громыхала рок-группа «Джефферсон-Эрплейн». Она осторожно перешагнула через рюкзак Слевина, обошла шаткую стопку журналов «Популярная наука», открыла стенной шкаф и тотчас наткнулась на материн пылесос. Она бы не спутала его ни с каким другим — старый пылесос с серым матерчатым мешком для пыли. Провод был аккуратно свернут и как будто не поврежден. Она бы еще поняла, если б Слевин разобрал пылесос, чтобы узнать, как он работает. Или сломал его в припадке ненависти к Перл. Но нет, вот он — цел и невредим — стоит в шкафу. Озадаченная Дженни помедлила несколько минут, потом вынула пылесос из шкафа и стащила его вниз по лестнице к телефону. В трубке нетерпеливо дребезжал голос матери:

— Дженни, Дженни!

— Ты права, — сказала Дженни, — я нашла пылесос в его комнате.

Последовала пауза, которую мать могла бы заполнить возгласом: «А я что говорила?» Но Перл великодушно промолчала. А потом наконец заметила:

— Может, он, сам того не сознавая, просит о помощи?

— Кражей пылесоса?

— Он ведь все-таки очень милый мальчик, — сказала Перл, — это сразу видно. Может, ему нужна помощь психоаналитика или кого-нибудь в этом роде?

— Скорее всего, ему нужно, чтобы в доме у нас было почище. В его стенном шкафу столько пыли, что задохнуться можно.

Дженни представила себе отчаявшегося Слевина за кражей принадлежностей для уборки: у одного соседа он крадет веник, у другого пасту для чистки ванн — и собирает все это с тем же рвением, с каким собирал монетки с профилем индейцев. На нее вдруг напал смех.

— Ох, Дженни! — с грустью сказала мать. — Ну почему ты все превращаешь в шутку?

— Я же не виновата, что случаются такие смешные истории, — ответила Дженни.

— Еще как виновата, — сказала мать. И, не пускаясь в дальнейшие объяснения, деловым тоном потребовала, чтобы к следующему утру пылесос был возвращен.

Дженни, Джо и все дети, кроме малышки, сидели у телевизора. Большинству из них давно пора было спать, но сегодня был особый случай: по программе «Позднее представление» показывали «Вкус меда» — самую любимую картину Дженни. Она видела этот фильм всего один раз в 1963 году и не могла забыть его. «Ничто не сравнится со „Вкусом меда“», — часто повторяла она и, возвращаясь из кино, говорила: «В общем-то фильм неплохой, но не „Вкус меда“».

И теперь любой из детей мог завершить эту фразу, едва Дженни ее начинала. Она открывала дверь, а они тотчас спрашивали:

— Это было как «Вкус меда», Дженни, да?

Однажды она услыхала, как Фиби сказала Питеру:

— Новая учительница в общем-то ничего, но не «Вкус меда».

Узнав из программы, что по телевизору будут показывать этот фильм, дети добились разрешения посмотреть его. Старшие заварили какао, младшие принесли тарелки с хрустящим картофелем. В гостиной Бекки и Слевин расставили стулья перед телевизором.

— Знаешь, что будет? — сказал Джо. — После стольких лет даже «Вкус меда» покажется тебе другим.

По-своему он был прав. Не то чтобы фильм ей разонравился. Да, да, говорила она детям, все было в точности так, как она помнит, только сама она была теперь совсем другим человеком. Сейчас у нее сердце щемило от жалости, а в то время фильм вселил в нее надежду. И как удивительно, как невероятно, что тогда она не увидела в героине фильма себя — в 1963 году, когда она была ординатором и разрывалась между работой и двухлетней дочкой, родившейся спустя полтора месяца после развода! И все-таки тогда эта история про одинокую девушку, живущую в бедности, в ожидании ребенка, глубоко тронула ее; погруженная в мечты, она незаметно для себя сгрызла целую коробку соленых сушек. (Как же она тогда попала в кино? Откуда взялось время? При ее безумной занятости?)

Фильм окончился, Дженни выключила телевизор и отправила детей наверх. Куин, самый младший, на которого «Вкус меда» не произвел сильного впечатления, крепко спал; пришлось тащить его по лестнице на руках. Даже старшие дети сонно моргали глазами.

— Проснитесь, — сказала она им, — и живо в постель.

Она потормошила Джейкоба, которого сморило на верхней ступеньке. Довела каждого до его кровати и поцеловала на сон грядущий. Их комнаты производили впечатление шумных даже в тишине. Горы ярких игрушек, раскиданная одежда, кричащие плакаты с портретами эстрадных звезд, наклейки для автомобильных бамперов с антивоенными лозунгами, вымпелы балтиморской бейсбольной команды «Ориолс». Трое из детей не признавали простынь и спали в пестрых спальных мешках — коконы на молниях, брошенные поверх одеял; Фиби, та вообще не признавала кровати — спала, свернувшись калачиком, на полу на стеганом одеяле, чаще всего в коридоре, ведущем в родительскую спальню. Она укладывалась у порога, словно телохранитель, и в темноте надо было ступать осторожно, чтобы не споткнуться об нее.

— Выключи радио, — сказала Дженни и поцеловала Бекки в макушку.

Потом она заглянула в комнату Слевина, постучала по косяку открытой двери и вошла. Как обычно, он улегся поверх одеяла, прямо в дневной одежде, не потрудился даже снять широкий узорчатый пояс с огромной пряжкой. Каждый вечер с того дня, как они с Джо поженились, Дженни целовала Слевина перед сном, но мальчик все еще стеснялся, и, щадя его самолюбие, она обыкновенно едва касалась своей щекой его щеки.

— Спокойной ночи, — сказала она Слевину.

— Ты ведь нашла пылесос.

— Пылесос… — повторила она, пытаясь выиграть время.

— Извини, что я взял его, — сказал он. — Твоя мать наверняка разозлилась, да? Но я не украл его. Честное слово! Просто взял ненадолго.

Дженни присела на край кровати.

— А для чего взял?

— Не знаю. Просто… Понимаешь, он стоял там у нее в чулане. Ну точно такой же, как у моей мамы. Знаешь, как это бывает: не думаешь о чем-нибудь, даже не представляешь, что помнишь, и вдруг что-то снова напоминает тебе обо всем. Я и забыл, что там внизу есть такой резиновый обод, чтобы не царапать мебель. И потом этот большой мешок, который раздувается, в детстве я страшно его боялся. Даже запах у него такой же. Пахнет материей, как мамин. Понимаешь? И мне вдруг захотелось взять его домой. А когда принес, оказалось, совсем не то.

— Не волнуйся, Слевин, все в порядке, — утешила его Дженни. — Все хорошо, милый. — И чуть погодя, встревоженная мыслью, что ее голос показался ему слишком взволнованным и он опять смутится, она тихонько засмеялась и предложила: — Может, подарить тебе такой же на день рождения?

Слевин лег на бок и отвернулся.

— Или давай закажем пылесос из ситца. — Дженни хихикнула. — Маленький игрушечный пылесосик из ситца, набитый ватой, чтоб его можно было класть с собой в постель.

Но Слевин закрыл глаза. Она помолчала немного, пожелала ему спокойной ночи и вышла из комнаты.

В ту ночь ей приснилось, что она снова живет со своим вторым мужем, Сэмом Уайли, которого любила больше всех. Просто голову из-за него потеряла. Ей приснилось, что он вертится на высоком деревянном табурете, что стоял у нее в кухне, еще в Полеме, подкручивает свои длинные усы и поет песенку «Let It Be», которой тогда и в помине-то не было!

Она открыла глаза, песенка «Let It Be» доносилась из глубины темного коридора: кто-то из детей забыл выключить радио. Сколько раз повторять им одно и то же? Она встала и босиком направилась в комнату Питера, осторожно переступив через спящую у порога Фиби. Поздно ночью радио звучит совсем иначе, чем днем, подумала она, отдаленно, сквозь шорохи и наждачный скрежет электрических помех, словно музыка преодолевала долгий путь над километрами железнодорожных рельсов и пустынных автострад, угольных складов и автомобильных кладбищ, нефтяных вышек, фабричных труб и трансформаторных подстанций. Дженни выключила радио и натянула спальный мешок Питеру на плечи. Заглянула и в кроватку малышки. Потом, озябшая, вернулась к себе и, чтобы согреться, прижалась к широкой спине Джо.

Сэм часто напевал «Мэкки Нож» и «Зеленые поля» — песни эти были тогда весьма популярны. Она вспомнила, как он разыгрывал из себя оперного певца и, стараясь рассмешить ее, закатывал глаза и бил себя кулаком в грудь. (Она в ту пору была серьезной девушкой, студенткой.) Потом ей вспомнилась легкая болезненная складка, которая проступала на ее растущем животе оттого, что на занятиях в интернатуре она наклонялась над пациентами, опираясь им о край стола для осмотра больных. Шесть месяцев беременности, семь месяцев… На восьмом месяце брак расстроился, и Дженни ходила как в тумане. Она корила себя: ей суждена доля неудачницы, она не вызывает ответной любви, нет у нее чего-то такого, что удерживает мужа. Раньше она никогда не задумывалась над этим, однако же боль, которую она испытывала, была до ужаса знакомой, точно подозрение, давно таимое внутри, наконец подтвердилось.

Она носила тогда халаты, скроенные на врачей-мужчин солидной комплекции, специальных медицинских халатов для беременных женщин не было. На обходах профессора с тревогой поглядывали на нее и спрашивали, не тяжело ли ей работать. Сестры, жалея ее, приносили столько кофе, что ей порою казалось, будто в конце концов она уплывет куда-нибудь. Одна из сестер во время родов неотступно была при ней; возле других женщин — мужья, а у Дженни — Роза Перес, чью руку она сжимала изо всех сил, а та ни разу не пожаловалась.

А как звали ту соседку, на попечение которой она оставляла Бекки? Мэри и еще как-то — Мэри Ли, Мэри Лу, — жена одного коллеги по интернатуре, такая же бедная, как Дженни, мать двоих детей; ее старшему сыну не было еще и двух лет. Она согласилась за гроши присматривать за Бекки, но даже эта ничтожная плата была Дженни не по карману. А ее рабочий график! Месяцами она дежурила по ночам, тридцать шесть часов кряду, потом двенадцать часов была свободна. Реанимация, родильное отделение, травматологическая хирургия… Да и в педиатрической ординатуре было не намного лучше. Тем временем Бекки подросла — из грудного младенца превратилась в маленькую девочку. Этот незнакомый жизнерадостный ребенок с живыми черными глазами Сэма Уайли, казалось, никакого отношения к Дженни не имел. Хотя иногда она поражалась, заметив, как Бекки вдруг смотрит на что-нибудь спокойным оценивающим взглядом, типично по-тулловски. Неужели эта маленькая незнакомка и есть ее семья? Девочка научилась ходить, начала говорить. «Нет!» — решительно, категорически заявляла она, и Дженни, борясь со сном, в три часа ночи или в три часа дня — смотря когда удавалось выкроить время для дочери — беспомощно роняла голову на руки. «Нет!» — сказала Бекки, и Дженни наотмашь ударила дочь по губам и так тряхнула девочку, что у той голова замоталась из стороны в сторону, потом отшвырнула Бекки и выбежала из дома… Куда? (Может, в кино?) В те дни окружающие предметы расплывались у нее перед глазами и обрастали лишними углами. Дженни была настолько измучена, что ее гипнотизировал один только вид белых подушек в палатах. Звуки доносились до нее глухо, точно из-под воды, слова в историях болезней казались бессмысленными, сплошные «К» да «Г». Каким отрывистым был английский язык — короткие слоги, куча согласных; раньше она никогда этого не замечала. Таким, пожалуй, мог быть исландский или эскимосский. Она резко ткнула Бекки лицом в тарелку с нарисованным на дне зайчиком — у девочки из носу потекла кровь. Она вырвала у дочери клок волос. Ее собственное детство возвращалось к ней: побои, шлепки, проклятия матери, острые ногти, впивающиеся в руку, крики: «Дрянь! Крыса безобразная!» И обрывок воспоминаний — она никак не могла припомнить, когда же именно это случилось: Коди схватил Перл за руку и отбивается от нее, а сама Дженни в ужасе жмется к стене.

Значит, выхода нет? Значит, они из поколения в поколение обречены повторять все то же? Дженни проглядела кромку тротуара, оступилась и подвернула ногу; превозмогая острую боль, кое-как добралась до работы. Поставила неправильный диагноз мальчику с вирусной пневмонией, не заметила смещенного перелома у другого ребенка. Среди ночи принесла Бекки чашку с водой и вдруг ни с того ни с сего закричала: «На, возьми, на, возьми!» — и выплеснула воду девочке в лицо. После этого несколько часов подряд Бекки вздрагивала и судорожно всхлипывала, даже во сне, хотя Дженни держала ее на коленях и крепко прижимала к себе.

Потом мать позвонила ей из Балтимора и сказала:

— Дженни, ты что, решила больше не писать нам?

Дженни хотела сказать: «Я так занята» или: «Оставь меня в покое. Я все помню. Все возвратилось снова. Писать? Зачем? Ты изуродовала, искалечила меня. Почему же я должна писать тебе?»

Но вместо этого она… нет, не заплакала, куда хуже: сухие рыдания раздирали ее, она задыхалась, из груди вырвался какой-то скрежет.

— Дженни, повесь трубку, — сказала мать спокойным голосом. — У тебя в гостиной стоит диван. Пойди ляг. Я приеду, как только Эзра сможет подвезти меня на машине.

Перл прожила у нее две недели, потратив на это весь свой отпуск. Первым делом она позвонила к Дженни на работу и сообщила о ее болезни. Затем принялась наводить порядок в жизни дочери. Сменила постельное белье, подавала ей чай и крепкий бульон, вымыла шампунем голову, поставила на комод вазочку с цветами. Бекки, которая раньше толком не видела своей бабушки, сразу влюбилась в нее. Перл звала ее не Бекки, а, как взрослую, Ребеккой, относилась к ней серьезно, с уважением, словно была не вполне уверена в своих правах.

Каждое утро Перл отправлялась с Бекки на игровую площадку и качала ее на качелях. После обеда они вместе ходили по магазинам. Она купила Бекки модное платье в стиле «ретро»; в этом наряде девочка выглядела серьезной и благовоспитанной. Перл накупила ей книжек с картинками — стишки, сказки и «Маленький домик». Дженни совсем забыла про «Маленький домик». Боже, до чего она любила эту книжку! Она вспомнила, что в детстве каждый вечер просила читать именно эту книжку. Сидела на старом уродливом диване и слушала, как мать с бесконечным терпением читала ее три, четыре, пять раз подряд… А теперь Бекки сказала: «Прочти еще раз». И Перл вернулась к первой странице, а Дженни слушала с таким же вниманием, как и Бекки.

По воскресеньям, когда ресторан был закрыт, из Балтимора приезжал Эзра. Несмотря на свое простодушное, открытое лицо, он не был открытым человеком: он не отваживался прямо спросить Дженни о ее разводе. И только со своей неизменно мягкой, безмятежной улыбкой смотрел куда-то в сторону. Ее это успокаивало; на свете и так чересчур много открытости: люди бушевали, плакали, ликовали. Ей казалось, Эзра не подвержен взлетам и падениям, потрясавшим других людей. Ей нравилось, когда он читал вслух газеты (напряженное положение в Гондурасе, напряженное положение в Сайгоне, стихийные бедствия на Гаити, на Кубе, в Италии), она слушала обо всем этом в своем гнездышке из темно-синих одеял, в ночной сорочке, все еще хранившей тепло материнского утюга.

На второй уикенд на них свалился Коди, приехавший оттуда, куда он исчез совсем недавно. Он шел по жизни энергичным шагом богатого человека; на Дженни это произвело большое впечатление. Битых два часа он провисел на ее телефоне — настоящий, прирожденный делец! — нанял и оплатил няню на полный рабочий день; стройная молодая женщина — ее звали Дилайлой Гриннинг — оказалась лучшей из всех помощниц, которые потом были у Дженни. После чего, перекинув через плечо пиджак, шутливо отдал сестре честь — и был таков.

Иногда она спала по двенадцать-четырнадцать часов кряду. Просыпалась и не понимала, где находится, напуганная ярким солнцем и щекочущей тишиной квартиры. Сны и действительность мешались у нее в голове. «Как же это случилось?..» — спрашивала она у матери и только позже вспоминала, что этого не было вообще (какое-то общество, прошедшее парадным маршем через ее спальню, и пожилой джентльмен, член этого общества, свисавший вниз головой с ее карниза, словно некий плод). Иногда по ночам она явственно слышала в темноте чьи-то голоса. «Доктор Тулл, доктор Тулл», — взывали они настойчиво, официально, или: «Шестьсот пятьдесят миллиграммов сульфата хинина…» В ушах отдавалось биение собственного пульса. Она протягивала руку в луч света от уличного фонаря и удивлялась, какой бледной, бескровной стала ее рука.

Когда уехала мать и появилась Дилайла, Дженни встала с постели и вернулась на работу. Некоторое время она ходила осторожно, будто была чашкой, до краев наполненной жидкостью. Она старалась делать все медленно, аккуратно, чтобы жидкость не перелилась через край. Но она поправлялась, действительно выздоравливала. На уикенды ненадолго наезжали мать и Эзра, или Дженни вместе с Бекки ездили к ним поездом в Балтимор. В эти поездки они принаряжались и сидели в вагоне чинно, чтобы не помять одежду… Дженни чувствовала себя очищенной, как человек, переболевший опасной горячкой.

А на следующее лето, когда ей представилась возможность получить более выгодное место в Филадельфии или в Ньюарке, она предпочла Балтимор. Вошла в пай с двумя пожилыми педиатрами — отдельные кабинеты и общая приемная, — определила Бекки в детский сад и вскоре купила дом на Болтон-Хилл. Однако, все еще ощущая в себе какую-то хрупкость, она продолжала оберегать зыбкую, трепетную основу своей души. Иногда от громкого звука сердце ее начинало громко колотиться: мать неожиданно окликала ее по имени или поздно ночью звонил телефон. Но она брала себя в руки. Напоминала себе, что надо собраться с силами и успокоиться. Ей казалось, что всех людей, которых она глубоко уважала (одного из коллег, остроумного, ироничного Дэна Чарлза, брата Эзру и соседку Лию Хьюм), объединяло нечто общее: они смотрели на мир отстраненно. Таили в себе какую-то неясность — их трудно было понять. Дэн, например, беспрестанно болтал о всяких пустяках, чтобы избежать вопросов о состоянии своей жены, которая постоянно находилась в психиатрических лечебницах. Или та же Лия: она только хохотала над бесконечными провалами своих немыслимых деловых начинаний, словно это была веселая балаганная клоунада. Посмотришь на нее, и кажется, что все это не задевает ее, да и не может задеть, когда она, тихонько посмеиваясь, прикрывала рот красивой, неухоженной рукой! Дженни изучала Лию, прямо-таки конспектировала ее поведение. Училась искусству идти в жизни на компромиссы. Старалась освободиться от внутренней напряженности.

— Ты изменилась, — сказала мать (сама олицетворение напряженности). — Ты стала совсем другая, Дженни. Я не могу точно сказать, в чем тут дело, но что-то с тобой не так.

Перл хотела, чтобы Дженни снова вышла замуж, чтобы народила ей по крайней мере дюжину внуков; она вечно приставала к Дженни, чтобы та ходила куда-нибудь, бывала в обществе, следила за собой, познакомилась с каким-нибудь приятным молодым человеком. Но Дженни не признавалась матери, что все это ей совершенно безразлично. Она казалась себе бесплотной, и все отскакивало от нее, не оставляя ни малейшего следа; одна только мысль о задушевных разговорах, которых требует любое ухаживание, вызывала у нее протест.

А потом она встретила Джо с его выводком, с его оравой, с его ребячьей ордой, срочно нуждавшейся в ее активном, компетентном внимании. Тут уж было не до разговоров — они с Джо едва выкраивали минуту, чтобы поговорить серьезно. С трудом слышали друг друга сквозь грохот заводных грузовиков и трезвон игрушечных ксилофонов. Даже подумать о чем-то ей теперь было некогда.

— Конечно, сама по себе вещь ничего не значит, — сказал священник и поморщился от визга, доносившегося из кабинета. — Материальной ценности она для меня не представляет. Зато она имеет определенную историческую ценность. Если не ошибаюсь, это подарок миссионера, брата одного из наших прихожан.

Дженни прислонилась к окошечку регистраторши и провела пальцами по лбу.

— Я, право, не… Что, вы говорите, это было?

— Нога носорога, — сказал священник. — В виде подставки для зонтов. Или подставка для зонтов в виде ноги носорога. Настоящая нога носорога из… из тех мест, где они водятся.

Одна из дверей распахнулась, и в приемную, будто пробка из бутылки, вылетел голенький мальчуган, а за ним медсестра со шприцем в руке. Священник посторонился, пропуская их.

— Нам известно, что утром она была на месте, — сказал он. — А в четыре она уже пропала. Слевин был у меня как раз перед этим, я попросил его зайти. Когда он пришел, я говорил по телефону, а когда повесил трубку — он исчез вместе с носорожьей ногой.

— Как бы узнать, была ли у его матери носорожья нога? — сказала Дженни.

— Что? — переспросил священник.

Она сообразила, что он мог подумать, и рассмеялась:

— Нет, я не имела в виду, что у его матери была носорожья нога… О господи…

— Доктор Тулл, неужели вы не понимаете, что речь идет о серьезных вещах? Ребенок нуждается в помощи, разве вы не видите? Вам не кажется, что необходимо что-то предпринять? Какова ваша позиция, доктор Тулл?

Улыбка сбежала с лица Дженни, она посмотрела священнику прямо в глаза.

— Не знаю, — сказала она, помолчав. Ей вдруг почудилось, будто у нее что-то отняли, лишили ее чего-то, будто она от чего-то отреклась. «Я ведь не всегда была такая!» — хотелось крикнуть Дженни, но вслух она сказала: — Видите ли, я… по-моему, он крадет лишь то, что напоминает ему о матери. Пылесосы, подставки для зонтов. Понимаете?

— Вот оно что… — протянул священник.

— Интересно, что он возьмет в следующий раз. — На минутку она задумалась. — Вообразите только — рояли, кухонные раковины… Боже мой, скоро к нам перекочует все хозяйство его матери — фотоальбомы, классные альманахи, подруга по общежитию, спящая на нашей кровати, школьные ухажеры в нашей гостиной!

Она представила себе мальчишек пятидесятых годов в выходных костюмах, с гладко причесанными, смоченными водой волосами, в свежеотутюженных рубашках — сидят на ее диване как манекены. И у каждого на коленях коробка шоколадных конфет в форме красного сердца. Она опять засмеялась. Священник тяжело вздохнул.

Синий пластмассовый вертолетик прожужжал через всю приемную и опустился на голову Дженни.

 

8. Так оно и было

В то лето, когда Люку исполнилось тринадцать, с его отцом произошел несчастный случай на заводе, где он проводил обследование. Качавшаяся на тросе балка задела его и стоявшего рядом мастера и сбросила обоих с верхней галереи. Мастер погиб. Коди чудом остался жив, но сильно покалечился. Два дня он находился между жизнью и смертью. Врачи не могли установить, поврежден ли у него мозг, до тех пор, пока он не пришел в себя и не спросил своим обычным резким тоном:

— Кто, черт побери, здесь начальник?

Спустя три недели карета «Скорой помощи» привезла Коди домой. Его густые черные волосы были наполовину сбриты, самую ужасную из ран прикрывала марлевая повязка. Лицо — обыкновенно худощавое, загорелое — с одной стороны распухло, там желтели синяки разных оттенков, следы от ушибов, которые постепенно исчезали. Грудь была забинтована, правая рука и левая нога — в гипсе, поэтому он не мог пользоваться костылями и, лежа в постели, проклинал телевикторины:

— Идиоты! Ослы! И кто это, по их мнению, будет смотреть такое дерьмо?

Мать Люка, обычно такая живая, после несчастного случая с отцом сильно изменилась. Поначалу, в те страшные два дня, когда Коди был на волосок от смерти, она места себе не находила и все время плакала — маленькая, невзрачная, с покрасневшими от слез глазами. Казалось, ее рыжие волосы и те поблекли.

— Ма! — обращался к ней Люк, но она его не слышала; иногда хватала ключи от машины и, в каком-то помрачении, снова мчалась в больницу, оставляя Люка одного в доме. Даже после того, как Коди вернулся к жизни, она никак не могла прийти в себя. Когда Коди привезли домой, она часами молча сидела у его постели, осторожно поглаживая толстую вену на внутренней стороне его запястья. Вместе с ним сна смотрела телевизионные викторины, и на ее губах появлялась робкая улыбка.

— Господи, как они кудахчут, — с отвращением говорил он. Рут наклонялась и прижималась щекой к его руке, будто он изрек нечто из ряда вон выходящее.

Люк, который раньше был средоточием ее жизни, теперь оказался где-то с краю.

Стоял июль, и заняться ему было нечем. Они переехали сюда, в пригород Питерсберга, штат Виргиния, совсем недавно, в конце учебного года, и он толком не успел познакомиться со сверстниками. Все мальчишки на их улице, неугомонные, писклявые, были моложе его. Люка раздражал их визг, когда они играли в лапту, бесконечные «тах-тах!» при стрельбе из воображаемых пистолетов. Двух-трехлетки сидели в цветастых надувных бассейнах из пластика и целое утро выливали из них воду, кружка за кружкой, пока задние дворы не превращались в море жидкой грязи… Себя таким маленьким Люк не помнил. Слоняясь по дому — они арендовали виллу в колониальном стиле — среди леденящей бело-золотистой изысканности, он то и дело видел свое отражение в зеркалах с золочеными рамами: неуклюжий, всеми забытый, ходит враскачку, ноги непомерно длинные, лицо потеряло детскую миловидность, но окончательно еще не сформировалось — овальное, хрупкое, с копной светлых волос, на зубах железные пластинки, из-за которых губы казались неровными и беззащитными. Он вырос из своих джинсов, но понятия не имел, как купить новые. Такими вещами всегда занималась мать, и он привык к этому. Раньше Рут все делала для сына сама, и это даже раздражало его.

Теперь он сам готовил себе завтрак — какие-нибудь хлопья с молоком, а днем на обед — сандвич. Ужин готовила мать — наспех, не как прежде; чаще всего Люк ужинал на кухне в одиночестве, а она уходила с подносом к отцу и ужинала вместе с ним в спальне. Если Рут и оставалась с Люком, разговоров только и было что об отце. Теперь она не расспрашивала Люка о его делах, нет; каждая ее фраза начиналась и кончалась одинаково: «твой папа» то, «твой папа» се, — ни о чем другом она не помышляла. Как мужественно и стойко он переносит свое несчастье, каким мужественным и стойким он был всегда, каким надежным он был с самого начала.

— Мне было всего девятнадцать, когда мы встретились, — рассказывала она, — а ему тридцать. Я была невзрачной девчонкой, а он — красавец, с прекрасными манерами; в замечательном сером костюме. В то время я собиралась замуж за Эзру, папиного брата; ты, наверное, не знал об этом, правда? Да, я тогда пользовалась успехом. И тут вмешался твой папа. Ох и настырный же он был! Его не смущало, как это выглядит со стороны, — ему было все равно. Растолкал всех и объявил себя моим женихом. Сперва я думала, он смеется надо мной. Ведь он мог бы взять себе любую девушку, любую красавицу, но потом я увидела: это всерьез. Я не знала, что делать, потому что по-настоящему любила твоего дядю Эзру, хотя он был… он был гораздо проще, больше подходил ко мне. Но стоило появиться твоему папе, даже воздух в комнате и тот становился другим — живым, что ли. И вот однажды он положил мне руки на плечи, я сказала ему, не надо, я помолвлена с Эзрой, а он сказал, что знает об этом, и подошел еще ближе, и тогда я сказала, что Эзра хороший, очень хороший человек, а он ответил, да, это правда; и мы обнялись и прижались друг к другу, как двое людей, у которых общее горе, и я сказала: «Да ты ведь почти что мой деверь», и он сказал: «Да, вот именно почти» — и поцеловал меня в губы.

Люк опустил глаза. Зачем она рассказывает о таких вещах?

— И если мы ссорились, — продолжала она, — ты должен знать, Люк, виноват в этом был не он. Ну кто я такая? Подумаешь — девчонка с фермы из захолустного округа Гаррет. Почти совсем неграмотная, да и поладить со мной не так-то легко. Я человек нелегкий. Ты не должен его винить. Однажды — ты еще ходил в детский сад и наверняка не помнишь — я забрала тебя и ушла от него. Сказала, что он меня не любит и никогда не любил, а женился на мне назло своему брату, которому всегда завидовал. Я обвинила его во всех смертных грехах, а когда он ушел на работу, взяла тебя и отправилась на станцию… Сейчас смешно рассказывать, но тогда мне было не до смеха: пока мы сидели на скамейке и ждали поезда, какого-то солдата вырвало прямо в мою раскрытую сумку. Подошел поезд, а я никак не могла заставить себя слазить в сумку и вытащить билеты, если они еще на что-то годились, не могла заставить себя вытащить деньги, чтобы купить новые билеты. И я, как нищенка, попросила у монашки монетку и позвонила твоему папе. «Коди, — сказала я, — приезжай за мной, я не хочу с тобой расставаться. О Коди, мы так срослись, что, если даже ты и не любишь меня, теперь нам с тобой не разойтись. Я должна вернуться к тебе». Он бросил все и приехал за мной на машине — спокойный, уверенный, в своем замечательном сером костюме, непохожий на других. Ты не помнишь? — спросила она. — Совсем забыл. Ну, вероятно, оно и к лучшему. Знаешь, Люк, когда едва не теряешь близкого человека, с глаз будто пелена спадает! Начинаешь понимать, как много он для тебя значит. Видишь, что нет никого, кто бы хоть немного походил на него, что он незаменим. Он всегда заботится прежде всего о нас с тобой, никогда, ни разу в жизни, не оставлял нас. Когда уезжает по делам на новое место, то всегда вместе с нами, потому что, как он говорит, не хочет быть таким, как его отец: разъезжает повсюду, а о родных и думать забыл. Неправда, будто твой отец возит нас с собой потому, что не доверяет мне. Он по-настоящему заботится о нас. Я часто вспоминаю, как твой папа поцеловал меня тогда в первый раз. «Да, вот именно почти что деверь», — сказал он и поцеловал меня так легко, но так настойчиво и уверенно, как будто не представлял себе, что я могу ему отказать. И теперь я понимаю: тогда-то и началась моя жизнь! А в то время мне это даже в голову не приходило, я и не подозревала, как все это важно. Не знала еще, что один человек может иметь на другого такое влияние.

Но если мать изменилась, если уж изменился сам Люк (стал похож на привидение, как он считал), то Коди не изменился нисколько. Как-никак, он не пережил напряженных дней борьбы со смертью, потому что был без сознания. Он не пережил страха смерти и когда пришел в себя, ведь люди его склада чужды подобных мыслей. Он перенес все с обычным для него равнодушным высокомерием и воинственностью, а теперь беспокойно метался в кровати, ожидая, когда же наконец встанет на ноги.

— Больше всего меня бесит в этой истории вот что, — сказал он Люку. — Когда балка врезалась в меня, я почувствовал удар и боль, понимаешь? Удар и боль. И пока я летел вниз, мне хотелось дать этой балке сдачи, врезать кому-нибудь, и сейчас у меня вроде бы такое же чувство — я все еще жду удобного случая расквитаться. Судиться с ними, требовать компенсации — это ерунда. Единственное, чего я хочу, — вмазать как следует этой балке.

— Мама спрашивает: ты суп будешь? — Люк нервно провел ладонями по ляжкам.

— Нет, не хочу. Какого черта она меня пичкает? Слушай, Люк, если бабушка сегодня опять позвонит, скажи, что я ушел на работу.

— На работу?

— Я не могу больше слушать по телефону ее причитания.

— Но ты все время говорил ей, что еще очень слаб, чтобы тебя навещали, — сказал Люк. — Вчера ты был очень слаб, а сегодня пошел на работу. Что же она подумает?

— Меня нисколько не волнует, что она подумает, — сказал Коди.

После несчастного случая бабушка ежедневно звонила по телефону из Балтимора, и по тому, как Коди с ней разговаривал, было ясно, что он не так уж любит ее. Люку, хотя он мало знал ее, бабушка очень нравилась, но отец сказал, что внешность обманчива.

— На людях она совсем другая, — сказал он Люку. — Ты не знаешь ее. Не знаешь, каково было жить с такой матерью.

А Люку казалось, что он знает (ведь он уже слышал обо всем этом миллион раз!). Но отец оседлал любимого конька — теперь его не остановишь.

— Вот я приведу тебе пример, — сказал он. — Ты только послушай. Так оно и было. — Такими словами он всегда начинал свои воспоминания о детстве. «Так оно и было», — говорил он, будто рассказывал о чем-то немыслимом, невероятном, но все, что обычно шло за этими словами, никогда не казалось Люку очень уж страшным. — Клянусь. У твоей бабушки была подруга Эммалин, с которой она тысячу лет не виделась. Единственная бабушкина подруга. Эта самая Эммалин жила в… забыл, где именно, но где-то далеко. Так вот, однажды я накопил денег к рождеству, чтобы купить маме билет на автобус в тот город, где жила Эммалин. Я работал как лошадь, залез в долги и даже украл часть денег. И вот утром на рождество я преподнес матери билет на автобус. Мне тогда было семнадцать лет, и я вполне мог остаться с младшими. И я сказал: «Завтра ты поедешь к Эммалин, погостишь там недельку, а я до твоего возвращения присмотрю за домом». И знаешь, что она ответила? Ты даже не поверишь. «Но, Коди, милый, — сказала она, — послезавтра у Эзры день рождения».

Он посмотрел на Люка. Тот ждал продолжения.

— Понимаешь, — сказал Коди, — двадцать седьмого декабря — день рождения Эзры.

— Ну и что? — сказал Люк.

— А то, что она не в силах была расстаться со своим драгоценным сыночком в день его рождения. Далее ради встречи с самой старой, самой любимой, единственной подругой, когда другой сын подарил ей билет для поездки.

— Я бы тоже не хотел, чтобы моя мама уезжала на мой день рождения, — сказал Люк.

— Нет, нет, ты не понял главного. Она просто не могла расстаться со своим любимчиком Эзрой. Меня или сестру она бы оставила не задумываясь.

— Откуда ты знаешь? — спросил Люк. — Ты когда-нибудь пробовал дарить ей билет в свой день рождения? Я уверен, она сказала бы то же самое.

— Мой день рождения — в феврале, — сказал Коди. — Никаких праздников, чтобы делать подарки в феврале, нет. Сам не знаю, зачем я веду с тобой эти разговоры? Ты единственный ребенок в семье. Вот в чем твоя беда. Ты понятия не имеешь о том, что я пытаюсь тебе объяснить. — Коди перевернул подушку и со вздохом откинулся на нее.

Люк вышел во двор и стал кидать бейсбольный мяч в стенку гаража. Мяч с глухим стуком ударялся о стенку и, сверкнув на солнце, отлетал от нее. Раньше с ним играла мать — учила его отбивать мяч битой и подавать сверху. Она была хорошей спортсменкой. Порой в ней проглядывала та худенькая, быстрая девчонка-сорванец, какой она, видимо, была когда-то. Но игру с матерью он всегда воспринимал лишь как зубрежку перед экзаменом, как подготовку к настоящей игре — с отцом. В конце недели, приезжая домой, Коди подавал сыну мяч и, если тот битой запускал его через забор, говорил: «Недурно, совсем недурно». В такие минуты у Люка и походка делалась более уверенной, и плечи распрямлялись. Ему казалось, он становится похожим на отца. После такой разминки он неторопливо, с независимым видом направлялся в дом и, проходя во дворе мимо машины Коди, спрашивал: «Ну как, она еще не жрет бензин впустую?» Открыв холодильник, он пил прямо из кувшина чай со льдом, хотя мать терпеть этого не могла. Пришла пора оторваться от матери. Все эти годы он ходил за Рут по пятам, целиком подчиняясь ей, тащил за собой игрушечный веник, если у матери в руках был настоящий, или, облокотившись о ее туалетный столик, восторженно наблюдал, как мать пудрит свой веснушчатый нос. Монотонность женской жизни. Его это больше не интересует. Ему осточертели все эти мелочи: отмерять мыльные хлопья для стиральной машины, ожидать слесаря… Давно пора занять место рядом с отцом. Но отец лежал на спине в спальне и безостановочно ругался:

— Что с этим проклятым телевизором? Зачем было покупать «Сони», если его некому чинить?

— Сегодня же я найду мастера, — непривычно мягко сказала Рут.

Теперь она все время носила платья, ведь Коди сказал, что ему надоели ее бесконечные брючные костюмы. И действительно, она выглядела не столь модной, как большинство женщин, хотя Люк не был уверен, что дело тут в брючных костюмах. Даже когда она перешла на платья, что-то было не так. Они были ей или слишком велики, или слишком топорщились, или слишком блестели и видом своим напоминали не столько одежду, сколько панцирь, думал Люк.

— Ну, а так лучше? — с надеждой спросила она мужа, стоя на пороге в своих дешевеньких мокасинах, потому что, как она утверждала, в округе Гаррет ее не приучили ходить на каблуках. К этому времени настроение Коди улучшилось, и он сказал:

— Конечно, милая, просто замечательно.

Коди не всегда был раздражителен. Его раздражало перенапряжение, длительная неподвижность, неотвязное чувство стесненности и неудобства. И все же он обуздывал себя. Но не проходило и двух часов, как:

— Рут, можешь ты объяснить мне, почему я должен жить в доме, похожем на бонбоньерку? Неужели обязательно было арендовать дом, где кругом золото и завитушки? По-твоему, это шикарно?

Коди работал в одиночку, такое уж у него было занятие. Закончив модернизацию производственного процесса на заводе, пригласившем его в качестве эксперта, он отправлялся в другое место. Его компаньон Слоун жил в Нью-Йорке и по заказам Коди делал специальные приспособления: сортировочные стеллажи, упаковочные механизмы, универсальные инструменты, выполняющие сразу несколько операций. Поэтому у Коди не было друзей по работе, которые навещали бы его, если не считать единственного визита владельца завода, на котором произошел несчастный случай. С соседями они тоже были не знакомы. Жили втроем, сами по себе. С тем же успехом они могли бы находиться на необитаемом острове. Неудивительно, что Коди стал так раздражителен. Люк с матерью выходили из дому всего лишь раз в неделю — ездили за продуктами. Выводя задним ходом из гаража свой белый «мерседес», Рут не оглядывалась, сидела за рулем прямая и напряженная. Стоило ей ступить за порог, как она начинала волноваться за Коди.

— Может, ты зря поехал, — сказала она сыну. — Вдруг ему понадобится в уборную.

— Потерпит, — процедил сквозь зубы Люк.

— Люк, что ты говоришь?!

— Пусть описается.

— Люк Тулл!!!

Люк уставился в окно.

— Я знаю, тебе трудно, — сказала мать. — Хорошо бы тебе найти здесь друзей.

— Не нужны мне никакие друзья.

— Друзья нужны всем. У нас нет никого в этом городе. Такое чувство, будто я засыхаю. Иногда я думаю, что такая жизнь может… — Она замолчала, так и не докончив фразы.

Возвратившись, они нашли Коди приветливым и веселым, словно в их отсутствие он решил изменить свое отношение к ним. А быть может, просто от них отдохнул.

— Я говорил со Слоуном, — сообщил он Рут. — Он звонил из Нью-Йорка. И я сказал ему, что, как только снимут гипс, я немедленно закончу работу и уеду отсюда. Мне все здесь осточертело.

— Наконец-то, Коди, дорогой.

— Принеси-ка мне портфель, хочу записать кое-что. Я могу много сделать, пока лежу в постели.

— Я купила твои любимые груши.

— Нет, нет, принеси только портфель и ручку со стола в моем кабинете. Поглядим, смогу ли я работать. Работа — вот что мне нужно, — сказал он Люку. — Я изголодался по работе. От этого безделья я и стал таким взвинченным.

Люк почесал грудь и сказал:

— Ничего, все образуется.

— Когда вырастешь, непременно найди себе работу по душе. Человек должен любить свое дело. Это очень важно.

— Знаю.

— Я занимаюсь проблемой рационального использования времени, — сказал Коди, взяв у Рут шариковую ручку. — Эта проблема интересует меня больше всего.

Люк очень любил, когда отец говорил о времени.

— Время — это моя страсть. Нельзя тратить его попусту, терять его. Это… не знаю, как сказать… для меня это нечто осязаемое, вещественное. Вот если б можно было собрать побольше его в одну кучу и двигать туда-сюда! Понимаешь? Если Эйнштейн прав и время — это словно бы река, то войти в нее можно где угодно.

Он защелкал шариковой ручкой, нахмурился и посмотрел вдаль.

— Если бы существовала машина времени, я бы непременно прокатился на ней. Все равно куда — в прошлое или в будущее, все равно, лишь бы не оставаться в настоящем. Укатил бы куда-нибудь в другое место.

У Люка екнуло сердце.

— Но тогда бы ты не узнал, что я есть.

— Что?

— Конечно, узнал бы, — тут же вмешалась Рут, раскрывая портфель. — Он бы взял тебя с собой. Только не забудь, — сказала она, обращаясь к Коди, — если Люк поедет с тобой, захватить пенициллин, таблетки от сенной лихорадки и зубную пасту с фтором. Слышишь?

Коди засмеялся, но так и не сказал, возьмет с собой Люка или нет.

В тот вечер Коди впервые пришла в голову эта странная мысль. Внезапно. Они втроем играли в «Монополию» у него на кровати. Коди, как всегда, выигрывал и предлагал Люку взаймы, чтобы тот мог продолжать игру.

— Да нет, не надо, я, наверное, проиграл, — сказал Люк.

Последовала крохотная пауза, будто на миг замерло сердце. Коди взглянул на Рут, которая считала свои купчие, и сказал:

— Он говорит точь-в-точь как Эзра.

Она нахмурилась, разглядывая купчую на Болтик-авеню.

— Разве ты не слышала, что он сказал? Точь-в-точь как Эзра.

— Да?

— Эзра поступил бы точно так же, — сказал Коди Люку. — Твой дядя Эзра. С ним было скучно играть. Он никогда не брал взаймы, ничего не закладывал, даже такую малость, как железная дорога или насосная станция. Он тут же опускал руки и сдавался.

— Но ведь… ясно, что я проиграл, — сказал Люк. — Это просто вопрос времени.

— Иногда мне кажется, что ты скорее сын Эзры, чем мой.

— Коди, что ты говоришь! — упрекнула Рут.

Но было уже поздно. Слова повисли в воздухе. Люк чувствовал себя ужасно и с трудом доиграл до конца. (Он знал, что отец всегда был не особенно высокого мнения об Эзре.) А Коди, хотя больше и не возвращался к этой теме, весь вечер брюзжал.

— Да сиди же ты прямо, — повторял он Люку. — Не горбись. Сиди прямо. Господи, до чего же ты похож на кролика.

При первой возможности Люк пожелал родителям спокойной ночи и ушел спать.

Утром все вновь было прекрасно. Коди опять писал что-то, разбирал свои бумаги, еще раз посовещался по телефону со Слоуном. Рут сварила курицу, чтобы к ужину она остыла — так вкуснее. Каждый раз, когда Люк проходил мимо открытой двери, Коди говорил ему что-нибудь ободряющее.

— Ты что такой кислый? — спрашивал он. Или: — Заскучал, сын?

Странно, что он называл Люка сыном, совсем на него не похоже.

Обедали они днем, в спальне, — сандвичи и картофельный салат с майонезом, как на пикнике. Зазвонил телефон, погребенный где-то в простынях, но Коди запретил брать трубку, пока они не дообедают. Он был уверен, что звонит его мать. Все трое притихли, словно тот, кто звонил, мог их услышать. Когда звонки умолкли, у Рут вырвалось:

— Бедная, бедная женщина.

— Тоже мне, бедная! — фыркнул Коди.

— Нехорошо получилось!

— Если бы ты знала ее поближе, ты бы так не говорила.

Люк ушел к себе и принялся разбирать старые модели самолетов. Из спальни доносились голоса родителей.

— Послушай, Рут, — говорил Коди. — Так оно и было. Я скопил денег ко дню рождения матери, всего четырнадцать долларов, а Эзра ни цента, понимаешь?

Люк порылся в деревянном сундучке — единственный предмет, составлявший его личную собственность. Этот сундучок сопровождал его во всех переездах с тех пор, как он себя помнил. Сейчас он искал там отклеившееся крыло от реакторного самолета. Крыла не нашел, зато обнаружил кожаный мешочек со стеклянными шариками — как он дорожил ими когда-то! В стекле, точно в минеральной воде, виднелись пузырьки воздуха. Еще он отыскал рогатку, сделанную из обрезка автомобильной камеры, и дудку, пыльную дудку из черной пластмассы, на которой он, первоклассник, вместе с другими мальчишками на утреннике в День матери исполнял песенку «Белые цветочки». Он попробовал сыграть ее сейчас: «Белые цветочки на хрупких стебельках…» — и вспомнил всю до конца, ноту за нотой. Встал и пошел в комнату родителей, чтобы сыграть им песенку: «Белые цветочки укроют мою…»

— Это невыносимо! — крикнул отец.

Люк опустил дудочку.

— Ты что, нарочно? — набросился на него Коди. — Решил изводить меня?

— Что?

— Коди, дорогой… — начала Рут.

— Ты преследуешь меня, так, что ли? Спасу от него нет! Полжизни я провел с тихоней Эзрой и его проклятой деревянной дудкой — и вот наконец-то вырвался. Так нет же — все сызнова! Ей-богу, это заговор! Ей-богу, меня еще и на свете не было, а кто-то уже решил, что всю свою жизнь я проведу среди людей, которые лучше меня, от природы лучше, без всякого старания, и все их любят, а я… где бы я ни был, меня так и будет преследовать эта чертова снисходительная улыбка или какая-нибудь идиотская песенка, вылетающая из окна…

— Коди, Люк подумает, ты сошел с ума, — сказала Рут.

— А ты! — крикнул Коди. — Посмотри на себя! О боже! Некоторые люди так подходят друг к другу, правда? Водой их не разольешь. Неважно, жена ты мне или нет, ты все равно любила Эзру больше, чем меня.

— Коди, ты в своем уме?

— Признайся, — сказал Коди, — что настоящий, кровный отец Люка — Эзра.

Воцарилось молчание.

— Как у тебя язык повернулся сказать такое?!

— Признайся!

— У тебя нет никаких оснований.

— Но это же правда. Скажи! Я не рассержусь, даю слово.

Люк вернулся в свою комнату и закрыл за собой дверь.

Остаток дня он валялся на кровати, перечитывая старую детскую книжку про лошадей — больше заняться было нечем. Глупая книжка, хотя раньше она ему очень нравилась. Когда мать позвала ужинать, он твердым шагом вошел в кухню, исполненный решимости отказаться есть вместе с отцом в его спальне. Но мать уже положила на кухонный стол два прибора. Она сидела напротив него, но к еде почти не притрагивалась. Уминая холодные закуски, Люк старательно прятал от нее глаза. Оказывается, она глупа. Никогда еще не встречал такой слабой, глупой женщины.

После ужина он вернулся к себе и включил радио. Передавали программу «Ваше мнение»: слушатели звонили в студию ведущему, судя по голосу — усталому, и высказывали свою точку зрения; обсуждали они пьяных водителей, жестоких женщин. Стемнело, но Люк не включал света. Мать нерешительно постучала в его дверь, подождала немного и ушла.

Потом он, кажется, заснул. Проснулся, когда было уже совсем темно. Шея затекла, он не мог повернуть голову. Женщина говорила по радио: «Не отрицаю, я подписала эту бумагу, но сделала это потому, что он охмурил меня. „Поставь свой автограф“, — говорит…» «По-видимому, вы хотите сказать „распишись“», — устало прервал ее ведущий. «Не все ли равно», — сказала женщина.

Сквозь их голоса, подобно журчанию воды, сочащейся через стену, до Люка донеслось недовольное ворчание Коди и беспомощный голос Рут. Он накрыл голову подушкой. Попробовал представить себе дядю Эзру. Последний раз они виделись в Балтиморе несколько лет назад, да и то очень недолго — не успели приехать, как рассерженный отец увез их оттуда. Вспомнить Эзру было трудно, все равно что разыскивать какую-нибудь вещицу в своем сундучке, — прежде чем приблизиться к цели, приходилось раскидывать десятки, сотни давних воспоминаний. Он вспомнил запах подгорелого гренка у бабушки на кухне, комнату Эзры, которая некогда была общей для Эзры и его отца, их детские сокровища (подпорка для книг в форме мяча для регби, обшарпанная хоккейная клюшка) пролежали тут уже столько лет, что Эзра перестал их замечать и удивлялся интересу Люка.

— Хочешь, возьми себе, — предлагал он, а когда Люк, боясь показаться жадным, вежливо отказывался, говорил: — Да бери, бери, ну пожалуйста. Не понимаю, как я до сих пор не выбросил все это?

Большая комната Эзры, чем-то напоминавшая общежитие, занимала весь третий этаж, но из-за спертого воздуха, пропахшего несвежим постельным бельем и лицованной одеждой, казалась меньше. Люк вспомнил, что задвижка в ванной на первом этаже была похожа на серебряный орешек, а сама ванная была старомодная — с высоким потолком и холодным полом; там было гулкое эхо, а на одном из фарфоровых кранов было написано «слив».

Люк попытался вспомнить своих двоюродных братьев и сестер, детей тети Дженни, но вместо них в памяти всплыла еще одна комната — спальня кузины Бекки, вся в каких-то оборочках, с целым стадом потрепанных игрушечных зверей, расставленных тесным кольцом вокруг постели. Как же она тут спит? — подумал он. Но Бекки сказала ему тогда, что звери нисколько не мешают, наоборот, если приходилось ночевать где-нибудь в другом месте, она брала с собой весь этот зверинец в огромном брезентовом чемодане и на новом месте первым долгом, еще до того, как вынуть пижаму, расставляла зверей кольцом вокруг новой кровати; так же поступали большинство ее подружек. Тогда Люк впервые подумал, что девочки устроены иначе, чем мальчишки. Кузина Бекки заинтриговала и очаровала его, и все оставшиеся дни их короткого визита он относился к ней покровительственно, хотя Бекки была на полголовы выше его и на год старше.

Если Эзра на самом деле был его отцом, то Люк мог бы жить с ним в Балтиморе, где дома темные и таинственные. Его бы окружали родные: любящая бабушка, странная тетя Дженни и целая куча двоюродных братьев и сестер. Эзра разрешил бы ему помогать в ресторанной кухне. Они бы рассуждали о еде и о том, с какой любовью надо кормить людей; Люк как наяву услыхал размеренный, неторопливый голос Эзры — наконец-то вспомнил! Эзра носил линялую байковую ковбойку, когда-то синюю. Волосы у него были белокурые… Ну да, такие же, как у него, Люка, — где посветлей, где потемнее. И глаза у Эзры такие же серые, как у Люка, гораздо светлее, чем у Коди, и кожа такая же золотистая, как волосы.

И Люк вдруг поверил, что четырнадцать лет назад между Рут и Эзрой произошло нечто невероятное. И тут же мысленно представил себе день, когда Эзра приедет забрать его: «Теперь ты стал достаточно взрослым, сынок, чтобы понять…»

Рисуя себе в темноте эту сцену, то возвращаясь назад, чтобы подправить детали, то устремляясь вперед к счастливой развязке, Люк забылся и сбросил с головы подушку. И тотчас из-за стены донесся голос отца:

— К чему бы я ни стремился, все доставалось Эзре. Все, что мне хотелось получить от жизни. Даже когда мне казалось, что я выиграл, на деле выигрывал Эзра. А главное — получалось это у него без всяких усилий.

— Но в эту чертову «Монополию» всегда выигрывал ты! — крикнул Люк.

Коди не ответил.

На следующее утро Коди был непривычно тихим.

Рут повезла его к врачу, чтобы тот наложил ему на ногу гипс со скобкой. Наконец-то он сможет ходить — они так долго ждали этой минуты, но сейчас казалось, что Коди это совершенно безразлично. Люк поехал с ними, чтобы поддерживать отца вместо костыля. Он съежился, когда отец опустил тяжелую руку в гипсе ему на плечи; ему почудилась в этом затаенная опасность. Но Коди всего лишь давил на него мертвым грузом, шел покрякивая и явно думал о чем-то своем. С трудом он забрался в машину и уставился вперед невидящими глазами. В приемной врача, пока Люк и Рут рассматривали разложенные на столе журналы, Коди сидел с отсутствующим видом. А потом в новом гипсе самостоятельно доковылял до машины, не обращая внимания на попытки Люка помочь ему.

Едва они приехали домой, он тут же свалился в постель и уставился в потолок.

— Коди, милый, не забывай, доктор сказал, тебе надо разрабатывать ногу, — напомнила Рут.

Он ничего не ответил.

Люк вышел во двор, пнул ногой траву, будто искал что-то. В соседнем дворике малыши, сидя в надувном бассейне, вытаращились на него. Он хотел крикнуть: «Отвернитесь! Чего уставились? Не ваше дело!», но вместо этого отвернулся сам и поплелся со двора вниз по улице. Опять надувные бассейны, опять широко раскрытые любопытные глаза. По тротуару быстро семенил на коротких лапах коренастый чопорный пес, валлийский корги, за ним следовала дама в развевающейся тунике и звала:

— Тулуз! Тулуз!

Жара пульсировала, казалось обжигая все и вся своим дыханием. У Люка взмокло лицо, майка прилипла к спине. То и дело вытирая пот с верхней губы, он шагал мимо колониальных, таких же, как у них, домов; на окне в гостиной, словно в музейной витрине, непременно какой-нибудь предмет: пузатая лампа, фарфоровая лошадь, ваза с торчащими из нее бархотками. (А что же стоит у них на окне гостиной? Он никак не мог вспомнить. Вроде бы плакучий инжир, хотя нет — это было в квартире, которую они снимали года три-четыре тому назад.) На газонах лениво крутились дождевальные вертушки. Приятно было время от времени останавливаться и наблюдать, как земля впитывает радужные, сверкающие на солнце водяные капли.

Навстречу шла озабоченная дама с младенцем в прогулочной коляске, а рядом с ней целая стайка малышей. Чтобы не столкнуться с ними, он перешел на другую сторону, свернул направо и очутился на оживленной Уиллоу-Бау-авеню с ее недорогими аптеками, конторами маклеров по недвижимости, огромными рекламными щитами и заправочными станциями. На перекрестке он помедлил, решая, куда же идти дальше. Одним из минусов постоянных переездов было то, что он так и не научился ориентироваться. У него это чувство словно бы притупилось, и он не понимал, как это некоторые люди умудряются держать в голове подробную карту города, в котором живут.

Мимо промчался междугородный автобус. На ветровом стекле было написано «БАЛТИМОР». Вот бы остановить его! (А разве можно остановить на дороге такой автобус?) Вот бы сесть на него — если бы были деньги на билет, а их у него не было — и уехать в Балтимор, подкатить к ресторану Эзры и невзначай появиться там. «А вот и ты», — скажет Эзра. Ну как же он не захватил с собой деньги! Проехал еще один автобус, на этот раз местный. Потом у перекрестка остановился на желтый свет огромный грузовик. Люк, словно по команде, поднял большой палец. Водитель перегнулся через пустое сиденье в кабине и открыл дверцу.

— Залезай.

На ветровом стекле машины виднелось объявление: ПАССАЖИРОВ НЕ БЕРЕМ. Невероятно. Медленно, точно кто-то подталкивал его сзади, а он упирался, Люк залез в кабину, полную громкой музыки и мужского запаха кожи и пота, от этого сразу стало уютно и спокойно. Он захлопнул дверцу и устроился поудобнее. Водитель, небритый, с резким профилем, прищурился на светофор и спросил:

— Куда едешь, сынок?

— В Балтимор, Мэриленд, — сказал Люк.

— А родители знают?

— Само собой, — ответил Люк.

Водитель бросил на него быстрый взгляд.

— Мои родители… живут в Балтиморе, — сказал Люк.

— Ну, тогда другое дело.

Грузовик тронулся с места. Они миновали торговый центр, где мать Люка покупала продукты. Над улицей раскачивался зеленый указатель с перечнем городов северного направления.

— Так вот, — сказал водитель, поправляя зеркало заднего обзора, — слушай: я могу довезти тебя только до Ричмонда, дальше я сворачиваю на запад.

— Порядок, — сказал Люк.

По правде говоря, он и представить себе не мог, что доберется в такую даль, до Ричмонда.

По радио Билли Суон исполнял песенку «Могу помочь». Водитель скрипучим голосом, фальшивя, тихо подпевал ему. Люк заметил, что он недавно причесал свои редкие седые волосы. В одной руке он держал незажженную сигарету. Ногти у него были толстые, с глубокими продольными бороздками — будто из желтого вельвета.

— Летом пятьдесят шестого года, — сказал водитель, — я проезжал по этой самой дороге вместе с женой. В то время я водил продуктовую машину фирмы «Сэйфуэй». И вдруг у жены начались роды. Всего восемь месяцев, и вдруг на тебе — роды! Бог ты мой! Никогда не забуду. Она говорит: «Клемент, боюсь, пришло время». Ну, я тогда молодой был, неопытный. Думал, дети рождаются раз, два — и готово. Думал, у нас ни минуты в запасе. И потом, знаешь, как говорят, семимесячные выживают, а восьмимесячные нет. Не знаю почему. Ну так вот, значит, нажал я на тормоз. А сам трясусь весь. Нога на тормозе так дрожит, что машина петляет по шоссе. Видишь вон тот указатель? Со стрелой направо? С надписью «Больница»? Так вот, туда я ее и отвез. По той самой дороге. И теперь, как проезжаю это место, всегда вспоминаю.

Люк вежливо посмотрел на указатель «Больница» и, когда они проехали мимо, еще раз оглянулся на него. Это было самое большее, что он мог сделать в ответ на слова водителя.

— Роды продолжались тридцать два часа, — сказал тот. — Фирма решила, что я угнал машину.

— Ясно, — сказал Люк. — Но ведь ребенок родился нормальный?

— Точно, — отозвался водитель. — Пять фунтов. Мы назвали ее Лиза Мишель. — Он помолчал с минуту и добавил: — А потом она умерла.

Люк кашлянул.

— Сейчас это называется «скоропостижная смерть младенцев», — сказал водитель и обогнал трейлер. — Слыхал когда-нибудь про такое?

— Нет, никогда.

— Умерла внезапно. Ей было шесть месяцев. Единственная радость в моей жизни. И такая шустрая. А как любила меня! Приду, бывало, домой, а она, как увидит меня, так и молотит и руками и ногами как заводная. А потом взяла и умерла.

— Жалко, — посочувствовал Люк.

— Теперь у меня другие, — сказал водитель. — Хочешь посмотреть? Опусти козырек.

Люк опустил козырек. Розовой пластмассовой прищепкой к нему была прицеплена цветная фотография: две невзрачные девочки в новых накрахмаленных платьях, сразу видно — снимок сделан в пасхальное воскресенье.

— Младшая примерно твоего возраста, — сказал водитель. — Тебе сколько? Тринадцать? Четырнадцать? — Он посигналил фургону, который перерезал ему дорогу. — Хорошие девочки, а все ж таки что-то не так. Я будто что потерял… Разучился привязываться. Забыл, как это бывает… Нет, я их люблю, конечно. Очень даже люблю, но просто нет у меня больше сил на все это…

Женский голос по радио рекламировал «шевроле». Водитель переключил программу, и кабина заполнилась голосом Барбры Стрейзанд, которая, как всегда, выпендривалась.

— Ты бы послушал мою жену! — продолжал водитель. — Потрясающая штука. Она любит этих детей так же, как и первую. Будто начала все сначала. Прямо в голове не укладывается, как ничего не было. Смотрю — и не верится. «Дотти, — говорю, — неужели ты все забыла? Как ты можешь так жить, Дотти?» Сам-то я не сумел забыть, не сумел остаться таким, как раньше. Проезжаю мимо этой дороги на больницу, и мнится, если я сверну на нее, все возвратится на свои места и будет как было: Дотти снова будет держать меня за руку, а Лиза Мишель вот-вот родится.

Люк потер ладони о джинсы.

— Что-то я разговорился, — сказал водитель, — ты небось думаешь: вот болтун.

И всю остальную дорогу он молчал, насвистывая сквозь зубы, когда по радио передавали знакомые мелодии.

Он расстался с Люком возле Ричмонда. Специально проехал подальше, чтобы довезти Люка до съезда с шоссе, как раз у заправочной станции и кафе.

— Подожди тут. Кто-нибудь тебя непременно подберет. Здесь все равно снижают скорость, и остановиться ничего не стоит… — Он поднял на прощание руку и уехал.

Издали его машина стала похожа на яркую распластанную игрушку. И Люку показалось, будто водитель увез с собой что-то важное — дух скорости и уверенности. Вокруг стало как-то… Что он, Люк, здесь делает? Что он придумал? Он как бы увидел себя со стороны — одинокая фигура на дороге, под палящими лучами белого солнца, с неумело задранным вверх большим пальцем, посреди огромного незнакомого мира. Он даже не представлял себе, сколько еще надо ехать (он никогда не был силен в географии). И хотя было очень жарко — самый знойный послеполуденный час, — он жалел, что не захватил с собой ветровку. А еще жалел, что оставил дома бумажник, — не столько из-за денег (их там было немного), сколько из-за карточки в кармашке за прозрачной слюдяной прокладкой, удостоверяющей его личность. Если его убьют на этой дороге — как узнают, кого надо известить об этом? Интересно, если он застрянет здесь без крыши над головой, без родителей, что же, ему так и придется носить эти металлические штуки для исправления зубов до самой смерти? Он вообразил себя стариком, который старается не очень широко улыбаться, чтобы скрыть пластинки во рту.

И вдруг рядом затормозила старомодная машина; открылась дверца.

— Тебя подвезти? — спросил водитель.

Маленький белобрысый мальчишка подпрыгивал на заднем сиденье и звал его:

— Давай, давай! Залезай, поедем с нами!

Люк забрался в машину. Водитель — загорелый мужчина в джинсах, с глубокими морщинами вокруг глаз — с улыбкой представился:

— Дэн Смоллетт. А это Сэмми.

— Меня зовут Люк.

— Мы едем в столицу, в Вашингтон. Подойдет?

— Да, — кивнул Люк. — Наверное, — добавил он, не очень представляя себе, в каком именно направлении ему надо ехать. — Я еду в Балтимор.

— Балтимор! — Сэмми опять запрыгал на сиденье. — Давай и мы поедем в Балтимор, папа!

— Нам надо в Вашингтон, Сэмми.

— А разве мы никого не знаем в Балтиморе? Китти? Сузи? Бетси?

— Успокойся, Сэмми.

— Мы навещаем папиных старых подруг, — пояснил Сэмми.

— А-а-а… — протянул Люк.

— Сейчас мы едем из Роли, от Карлы.

— Нет-нет, Карла была в Дареме, — поправил его отец. — В Роли мы навещали Диди.

— Карла хорошая, — сказал Сэмми. — Лучше всех. Она бы понравилась тебе, Люк.

— Да?

— Жалко, что она замужем.

— Сэмми, Люку совсем неинтересно слушать о наших личных делах.

— Нет, ничего, — сказал Люк. Он все равно не понимал, о чем идет речь.

Они снова ехали по шоссе в крайнем правом ряду с самым медленным движением — может быть, потому, что всякий раз, когда Дэн нажимал на газ, раздавался оглушительный скрежет. Люк никогда не ездил в такой старой машине. Внутри она была обита пыльным серым фетром, под ногами — куча бумажных стаканчиков и пустых целлофановых пакетов от печенья. Перчаточное отделение без дверцы было до отказа набито потрепанными, потертыми дорожными картами, мелкими деньгами, леденцами, миниатюрными игрушечными тракторами и самосвалами. Сэмми подпрыгивал на заднем сиденье среди одеял и несвежих спальных подушек.

— Успокойся, — твердил отец, но бесполезно. — После обеда ему не сидится на месте, — пояснил он Люку.

— А вы давно уехали из дому? — спросил Люк.

— Да недели три назад.

— Три недели!

— Мы отправились в поездку, как только окончились занятия в летней школе. Я преподаю английский язык и читал там курс грамматики.

— Вот погляди. — Сэмми, подпрыгнув, ткнул Люку в лицо комок бумаги. Прямо изжеванный какой-то. Состоял он из четырех мятых листков с напечатанными на них длинными рядами имен и адресов. — Это папины знакомые девочки, — сказал Сэмми.

Люк бросил взгляд на листки.

— Ничего подобного, — возразил Дэн. — Что ты болтаешь, Сэмми? Это список моих одноклассников, — обратился он к Люку. — Наш выпуск. И мальчики, и девочки. В прошлом году у нашего класса была традиционная встреча. Я туда не поехал, но они заранее прислали этот список.

— И теперь мы навещаем всех его девочек, — сказал Сэмми.

— Не всех, Сэмми, — заметил Дэн.

— Тех, с которыми ты дружил.

— Жена подала на развод, — сказал Дэн Люку. Очевидно, он считал это достаточным объяснением. И снова уставился на дорогу.

— Ясно, — сказал Люк.

Они проехали еще одну заправочную станцию и кафе среди целого леса рекламных щитов компаний «Тексако» и «Амоко». Мебельный фургон дружелюбно просигналил, когда Сэмми помахал ему из окна. Сэмми завизжал и запрыгал еще яростнее — кучка острых костей в полосатой майке, болтающихся шортах и рваных кедах.

— Тебе сколько лет? — спросил Дэн Люка.

— Пошел четырнадцатый.

— Хемингуэя читал? А «Над пропастью во ржи»? Что вам задают по литературе?

— Не знаю, я новичок в этой школе, — сказал Люк.

Нетрудно представить себе Дэна в роли учителя. На работу ходит в джинсах. Один из тех невозмутимых доброжелательных типов, к которым Люк питал недоверие. Уж лучше бы ходил в костюме и при галстуке, по крайней мере было бы ясно, с кем имеешь дело.

— В Вашингтоне, — сказал Сэмми, — живут две девочки, Патти и Лена.

— Не девочки, а женщины, — поправил Дэн.

— Патти Сирс и Лена Спарроу.

— Мне везет на букву «с», — сказал Дэн Люку.

— Говорят, Лена разошлась, — вставил Сэмми.

— И что же вы у них делаете?

— Да так, сидим, — сказал Сэмми, — а если приглашают, остаемся на несколько дней. Играем с их собаками, кошками, детьми. У них почти у всех есть дети. И мужья.

— Так если у них мужья… — начал Люк.

— Но заранее-то мы об этом не знаем, правда? — сказал Сэмми.

— Сэмми все путает, — заметил Дэн. — Мы вовсе не ищем замену. Мы просто путешествуем. Развод для меня — большой удар, я просто… путешествую в прошлое. Навещаю старых друзей.

— Но одних только девочек, — уточнил Сэмми.

— Да, девочек, с которыми раньше дружил. Не обязательно увлекался ими. Но я им всем нравился, они считали, что я отличный парень. Во всяком случае, мне так казалось. Не знаю. Может, они вели себя так просто из вежливости. Может, я был ни рыба ни мясо.

Люк не знал, что же ему ответить.

— Послушай, — сказал Дэн. — Ты еще не читал «Великого Гэтсби»?

— Кажется, нет.

— А «Повелителя мух»? Вы уже дошли до «Повелителя мух»?

— Я ничего этого не читал, — сказал Люк. — Меня все время перевозили с места на место. Куда ни приеду, все читают «Сайласа Марнера».

Слова эти почему-то произвели на Дэна удручающее впечатление. Он опустил плечи и замолчал.

Сэмми наконец угомонился и начал рассматривать детский журнал «Джек и Джилл». Журнальные страницы шелестели на горячем ветру, врывавшемся в машину. Ветер трепал мятые листки с адресами на сиденье между Дэном и Люком. Список адресов был не очень-то и длинный — четыре-пять страниц, по две колонки на каждой. Не успеешь оглянуться, как он кончится.

Люк хмыкнул. Дэн покосился на него.

— Вы, наверное, окончили университет? — спросил Люк.

— Да.

— И аспирантуру тоже?

— Нет, только колледж.

— А у вас нет адресов знакомых по колледжу?

— Это совсем не то, — сказал Дэн. — Слишком близкое прошлое. Впрочем, — вдруг удивился он, — ведь жену-то я встретил в колледже!

— Вот как? — сказал Люк.

Не доезжая до Вашингтона, Дэн высадил Люка из машины. На горизонте в дымке маячили какие-то здания — по словам Дэна, это был город Александрия.

— Александрия, штат Виргиния? — спросил Люк. Он не понимал, при чем тут Вашингтон. Но Дэн, видимо, торопился и уже поглядывал в боковое зеркало. Сэмми высунулся из окна и закричал:

— До свидания, Люк! Когда же мы снова увидимся? Ты приедешь к нам в гости, когда мы найдем себе дом? Напиши мне, Люк!

— Обязательно, — сказал Люк и помахал им на прощание рукой. Машина тронулась.

Люк решил, что сейчас, наверно, уже часа четыре, но жара не спадала. Глаза у него болели, потому что от яркого солнца он все время щурился. Потные волосы пропылились и висели жесткими космами. Но что-то в этой дороге — может, непривычные запахи гудрона и дизельного топлива, может, грохот машин — впервые заставило его поверить, что он действительно продвигается к некой цели. Он не сомневался, что рано или поздно кто-нибудь его подсадит. Постояв на обочине и посигналив большим пальцем, он прошел немного вперед и снова поднял палец. А когда хотел было пройти еще вперед, рядом заскрежетали тормоза и остановилась машина.

— Ради бога, влезай немедленно! Слышишь! — воскликнула женщина-водитель.

Он открыл дверцу и влез в автомобиль. Это был «додж», не такой старый, как у Дэна, но почти такой же изношенный, видимо, гоняли его будь здоров. За рулем сидела полная женщина лет сорока. Глаза ее опухли, на щеках виднелись следы слез, но Люк почему-то с первого взгляда ей поверил; со стороны можно было подумать, что это его мать, так она ругала его:

— Ты что, с ума сошел? Хочешь, чтобы тебя укокошили? Будто не знаешь, какие типы шляются вокруг! Захлопни дверцу как следует. Запри ее, черт побери! Это тебе не захолустье какое-нибудь. Пристегнись!

Он с радостью выполнил все ее приказания и застегнул какую-то замысловатую пряжку, а хозяйка машины, шмыгая носом, тем временем со скрежетом переключила скорости, и они влились в стремительный поток автомобилей.

— Тебя как зовут? — спросила она.

— Люк.

— Так вот, Люк, ты круглый дурак. Твоя мать знает, что ты добираешься на попутках? И вообще, где твои родители?

— Они… в Балтиморе. Вряд ли вы едете туда.

— Надо думать! Что я там потеряла?!

— А куда вы едете?

— Не знаю.

— Не знаете?

Люк взглянул на женщину. Слезы вновь текли по ее щекам.

— Тогда… может быть… — начал он.

— Успокойся, я отвезу тебя в Балтимор.

— Правда?

— Все лучше, чем мотаться по окружной.

— Вот спасибо, — обрадовался он.

— До чего дожили. Младенцы шляются без присмотру.

— Я не младенец.

— Ты что, газет не читаешь? Сексуальные маньяки! Грабежи! Убийства! Черт знает что.

— Подумаешь! Я путешествую самостоятельно уже давным-давно. Много лет. Чуть ли не с самого рождения.

— А вдруг я потребую за тебя выкуп?

От неожиданности Люк громко рассмеялся. Она посмотрела на него и грустно улыбнулась. Было что-то успокаивающее в ее толстом уютном животе, в джинсовой юбке, которая задиралась на полных ногах, в серых от пыли теннисных туфлях. Время от времени она вытирала костяшками пальцев кончик носа. Люк заметил на ее руке обручальное кольцо; и носила она его, видимо, долгие годы, так как оно словно бы вросло в палец.

— Без малого месяц назад, — сказала она, — милях в двух-трех отсюда парень подсадил девушку, а та ручным фонариком размозжила ему череп, спихнула труп под откос и укатила на его спортивной машине.

— Выходит, это вы идете на риск, а не я, — заметил Люк. (До чего легко было подхватить слегка подтрунивающий материнский тон.) — Зачем же вы подобрали меня? Может, я решил вас убить!

— Еще чего, — сказала она, шмыгая носом. — У тебя случайно нет косметической салфетки?

— К сожалению, нет.

— Я не всякого подбираю, — сказала она. — Сажаю в машину только тех, кто в опасности, — одиноких молодых девушек или младенцев вроде тебя.

— Я не…

— Вчера это была девочка в шортиках, представляешь? Я ей так и сказала: «Милочка, в таком виде накличешь беду». А днем раньше — двенадцатилетний мальчик, он сказал, что у него украли деньги на автобус и ему приходится добираться до дома на попутках. А еще раньше…

— Вы что же, каждый день ездите по этой дороге?

— Почти каждый.

Он посмотрел в окно на фургоны, бензовозы, междугородные автобусы, легковые машины с перегруженными багажниками на крышах.

— Я думал, на это шоссе нет съезда, — заметил он.

— Да что ты, бог с тобой. Я живу тут совсем рядом, — сказала она.

— Тогда зачем же вы куда-то едете?

Подбородок ее сморщился.

— Не твое дело, — отрезала она. — Я бываю здесь каждый день с двух-трех часов до ужина. Иногда еду в Аннаполис или куда-нибудь в Виргинию. А иногда просто гоняю по окружной. Смотря по обстоятельствам.

Она взглянула на Люка, как бы ожидая, что он спросит, какие же это обстоятельства. Но Люк обиделся и промолчал. Она вздохнула.

— В два, а то и в три часа просыпается моя дочь. Ей четырнадцать. Наверное, твоя ровесница, да? Тебе сколько лет?

Он барабанил пальцами по стеклу и молча глядел наружу.

— Летом она может проспать сколько угодно. Муж говорит: «Послушай, Мэг, почему ты разрешаешь ей так долго спать?» Я скажу тебе — почему. Потому что она несносная. В полном смысле слова несносная. Уму непостижимо, как она может быть такой ужасной. Спускается вниз в халате. Зевает. Приходит ко мне на кухню. «Ну и ну, ма, — говорит, — похоже, ты опять надушилась своим мухомором, ДДТ номер пять». И удаляется. А я в недоумении нюхаю свои запястья. «Лидди, — говорю, — ты собираешься сегодня убирать свою комнату?» А она отвечает: «Ты только послушай себя: пилишь и пилишь, совсем как твоя мать». Стоит мне пошутить, она говорит: «До чего смешно, ма. Ха-ха! Ты у нас настоящий комик». Это она стащила мой лучший кружевной бюстгальтер, который я надеваю только на годовщину свадьбы, а потом швырнула его мне обратно — замызганный, заношенный. «На, — говорит, — возьми свой драгоценный лифчик. Кому он нужен? Это для плоскогрудых». Называет меня сукой, прямо в лицо. Говорит, что я жирная уродина, что она ненавидит меня. А я говорю: «Послушайте, барышня, не кажется ли вам, что пора поговорить начистоту?», тогда она зевает в ответ и начинает отгрызать от рукава блузки пластмассовую веревочку, к которой прикрепляют ценник. Я прошу мужа: «Поговори ты с ней». «Лидди, — говорит он ей, — видишь, что с мамой? Зачем же ты огорчаешь ее?» А я говорю: «Что со мной? Что ты имеешь в виду?» И у нас с ним начинается скандал, а ей небось только того и надо. Отчуждение, разрушение, хаос — вот это по ней. Она дружила с одним парнем, обращалась с ним хуже некуда. В конце концов он ее бросил, и она всю ночь плакала и повторяла: «Ну зачем я так себя вела? Что мне сделать, чтобы он вернулся?» Я сказала ей, нужно быть честной, позвонить ему: так, мол, и так, она сама не знает, что на нее накатило. Ну, на следующее утро она позвонила ему, они помирились, и все было замечательно, Лидди даже поблагодарила меня за добрый совет. Все у нее вроде бы снова наладилось. Сидит в кухне за столом тихая, спокойная, давно я ее такой не видела. Потом начала качать ногой, грызть ногти, а потом опять позвонила своему парню. «Роджер, — говорит, — мне не хотелось огорчать тебя, но, думаю, тебе пора знать правду: врач сказал, что я умираю от белокровия».

Люк засмеялся. Женщина взглянула на него простодушно, по он заметил, что губы ее горько скривились.

— И вот часа в два-три, — продолжала она, — я сажусь в свою машину и еду куда глаза глядят. Сначала говорю сама с собой. Ты бы послушал меня. «Ни за что не вернусь», — говорю я себе. Ругаюсь последними словами, сигналю старухам, которые едва ноги передвигают. «Паскуда, зараза, испорченная девчонка, — твержу я, — она еще пожалеет об этом». И гоню во весь дух. Ты бы видел мой талон! Еще один прокол, и меня отправят на субботние курсы по борьбе с лихачеством, придется смотреть фильм про женщину, которая остается без головы. Но мне все равно, где быть, лишь бы не дома. Мчусь по дороге и представляю, как муж вернется домой и скажет: «Лидди, где твоя мать? До чего ты довела ее, Лидди!» И ей станет стыдно… А потом я начинаю думать о муже. У меня в самом деле очень хороший муж. От него бегать незачем. Вот я и воображаю, как ночью тайком проберусь в дом и скажу ему: «Слушай, давай удерем вместе. Смоемся». Но я знаю, он не согласится. Ведь непосредственно его это не так уж задевает. Конечно, она действует ему на нервы, но он целыми днями пропадает на работе, а поэтому реже сталкивается с ней и реже совершает промахи. Промахи, вот они-то и бесят меня больше всего. Я чересчур вспыльчива, позволяю себе злиться, спорю с ней… Да мало ли что еще! И если разобраться, то уезжаю я от своей несостоятельности, верно? В конце концов я сбавляю скорость. Начинаю вспоминать прошлое. Когда Лидди была маленькая, она всегда так прямо держалась, в любой толпе узнаешь по прямой, как струнка, спине. А то целый год ела только китайскими палочками. Чик-чик — стучали они по тарелке. Ты бы видел, на что была похожа ее тарелка! Но я не ругала ее. В то время она очень любила меня. Я была по-настоящему хорошей матерью. И она любила меня.

— Может, она и сейчас вас любит, — не вполне уверенно сказал Люк.

— Нет, не любит.

Они миновали указатель с надписью «На Балтимор». За окном простирался бесконечно унылый пейзаж — заросли высокой травы, задние дворы жилых поселков с веревками для белья, мотоциклами, круглыми бассейнами, потом снова заросли высокой травы, как будто пейзаж вращался на гигантском театральном круге.

— В сущности, — сказала женщина, — я езжу до тех пор, пока не вспомню ее такой, какой она была в детстве. Понимаешь? И пока не отыщу свое прежнее «я». Тогда я постепенно успокаиваюсь, сбавляю скорость и к ужину готова вернуться домой.

Люк взглянул на приборный щиток: часы показывали тридцать пять пятого.

— Сегодня сделаю на ужин салат из тунца, — сказала она.

— Прекрасная мысль.

— Чепуха. — Она снова провела по носу костяшками пальцев.

К пяти часам вечера они очутились на окраине Балтимора. Будто въехали в какой-то гигантский механизм, закопченный, гремящий, сумбурный, подумалось Люку. Но женщина не обращала внимания на эту картину и молча, не отвлекаясь, вела машину.

— Когда доедем до Рассел-стрит, скажешь, куда ехать дальше, — сказала она.

— Что?

— Как найти твой дом?

— Хм… Высадите меня в центре, и все.

— Где именно?

— Да все равно где.

Она пристально посмотрела на него.

— Я так близко живу, что…

— Близко от чего?

— Ну, от любого места.

— Слушай, Люк, — сказала она. — Все это очень странно. Ну-ка выкладывай, где твои родители.

Интересно, что она сделает, если он скажет, что сперва ему надо заглянуть в телефонный справочник? Он, дескать, давно не был дома — все лето в лагере или еще где-нибудь, не может вспомнить адреса… Нет, не годится. Но он правда не знал адреса Эзры. Просто был дом, к которому они подъезжали на машине: Коди — за рулем, Люк — на заднем сиденье.

— Дело в том, — сказал Люк, — что родители на работе. У них свой ресторан, «Тоска по дому». Может, довезете меня до ресторана?..

— А где он находится?

Люк замялся.

— Признайся, — сказала она, — ведь этого ресторана вообще не существует. Так я и знала. Ничего себе название — «Тоска по дому»!

— Есть такой ресторан! Честное слово. Только он еще новый. Они купили его совсем недавно. Я еще ни разу там не был.

— Иди посмотри адрес в телефонной книге, — сказала она.

Машина рывком остановилась возле телефонной будки — хорошо, что он пристегнулся ремнем.

— Иди поищи! — сказала она, воображая, что он врет.

— Ладно, пойду.

Будка была старомодная, с закрывающейся дверью, — пышущая жаром коробка из стекла и алюминия; он зашел внутрь, раскрыл телефонную книгу и провел пальцем вниз по колонке. «Публичная библиотека»… «Продажа недвижимости»… Ага, вот и рестораны. «Тоска по дому», — прочитал он и так удивился, будто и в самом деле врал.

— На Сент-Пол-стрит, — сказал он, вернувшись в машину. — Могу выйти где угодно, я найду нужный дом.

Но нет, она решила довезти его до дверей ресторана, хотя для этого пришлось порядком попетлять: выяснилось, что на Сент-Пол-стрит одностороннее движение, и она не сразу сумела на нее выехать. Наконец машина остановилась у ресторана.

— Кто бы мог подумать! — сказала она. — Действительно есть такой.

— Спасибо, что подвезли, — поблагодарил Люк.

Женщина пристально посмотрела на него.

— С тобой все будет в порядке, Люк?

— Еще бы.

— И твои родители точно здесь?

— Еще бы.

Однако она почему-то не трогалась с места. (Это напомнило ему дни рождения одноклассников в начальной школе: мать ждала в машине, пока его не впустят в дом, и только потом уезжала.) Он дернул дверь — заперто. Придется идти черным ходом. Женщина высунулась в окошко и окликнула:

— Что случилось, Люк?

— Заперто. Пойду с черного хода.

— А если и там заперто?

— Нет, не заперто.

— Послушай, Люк, — сказала она. — Времена меняются. Раньше здесь было спокойно, а теперь в Балтиморе проулки кишат грабителями. Слышишь, Люк? В каждой подворотне, в каждом пустом доме, на каждой улице.

Он помахал ей рукой и скрылся за домом. А через минуту услыхал, как машина медленно, нехотя отъехала, будто женщина все еще увлеченно перечисляла опасности.

Люк знал ресторан как свои пять пальцев, словно память о нем всегда жила в его сердце: грохот кастрюль и звон тарелок, запах резаного сельдерея, томившегося в масле на медленном огне, сухие пучки пряных трав, вениками подвешенные под потолком, пятилитровые банки сморщенных греческих маслин, корзины петрушки и исходящие паром черные котлы, за которыми следил мальчик его возраста. За кухней, почти ничем не отделенный от нее, находился обеденный зал — столики под белыми скатертями, в солнечных лучах пляшут пылинки. В этом зале было множество украшений — подарки и сувениры, накопленные за долгие годы, — которые всегда наводили Люка на мысль о доме, где живет большая дружная семья, где над камином прикрепляют детские рисунки да так там и забывают. Он увидел знакомый двухметровый коллаж с изображением коронного салата Эзры — подарок художника-завсегдатая, увидел и гирлянду из цветной бумаги, которую вместе с двоюродными братьями и сестрами обернул вокруг люстры по случаю давнего рождественского обеда. (Эзра так и не снял эту гирлянду, хотя обед тогда кончился ссорой; бумажная гирлянда стала теперь хрупкой и выцвела.) В углу по-прежнему стоял громоздкий допотопный велосипед, купленный Эзрой на толкучке. «Кулинарные деликатесы Меркурио» — было выведено четкими буквами на корзиночке со стеклянными грушами и бананами, прикрепленной под рулем (тоже подарок клиента). На велосипеде ехала картонная Мерилин Монро в развевающемся платье — кто-то из неизвестных посетителей в шутку водрузил ее на седло, а снять бедняжку оттуда никто не удосужился, и Мерилин катила все дальше и дальше, шея у нее погнулась и грозила вот-вот переломиться, улыбка год от года тускнела, а плиссированная юбка обтрепалась по краям.

Разгоряченные, раскрасневшиеся люди сновали по кухне, занимаясь каждый своим делом; в толчее они лавировали, как старые «форды» в немых кинокомедиях: зум-м-м! — и разминутся, нипочем друг друга не заденут, пути у них пересекаются, но сами они чудом остаются в целости и сохранности. Люк, никем не замеченный, стоял в дверях. Путешествие само по себе было таким хлопотным, что он почти потерял из виду его цель. И вообще, почему он здесь оказался? Но тут Люк увидел Эзру, который укладывал булочки в камышовую корзинку. На нем не было знакомой синей ковбойки — впрочем, байковая ковбойка совсем не годилась для лета, — на нем была легкая рубашка с закатанными рукавами. Он аккуратно, неторопливо укладывал каждую булочку — большие руки двигались размеренно и четко. Люк зашагал через кухню и удивился собственной робости. Сердце колотилось быстро-быстро. Подойдя к Эзре, он сказал:

— Привет!

Эзра взглянул на племянника, все еще погруженный в свои мысли.

— Привет! — рассеянно ответил он, не понимая, кто перед ним.

Сначала Люк был обескуражен, а потом ему стало приятно. Значит, он здорово изменился! И вырос на целых тридцать сантиметров, и голос у него ломался — чем не взрослый мужчина. Бесхитростный взгляд Эзры внушал уверенность и спокойствие. Люк мгновенно придумал новый план. Он расправил плечи и решительно сказал:

— Я бы хотел наняться на работу.

Эзра замер.

— Люк?!

— Раз тот мальчик может следить за котлами… — Люк запнулся на полуслове. — Простите, как вы сказали?..

— Ты Люк, сын Коди?

— Как ты узнал?

— Ты передернул плечами в точности как твой отец. В точности, поразительно! Да и в голосе у тебя есть что-то… воинственное… Люк! — Он крепко пожал руку племянника. От булочек пальцы его казались на ощупь шершавыми. — А где твои родители? У нас дома?

— Я приехал один.

— Один? — переспросил Эзра. Он улыбался добродушно, неуверенно, как человек, который пытается понять шутку. — Совсем, значит, один?

— Хотел узнать, могу ли я остаться с тобой.

Эзра перестал улыбаться.

— Коди…

— Не понял.

— С ним что-то случилось.

— Ничего не случилось.

— Надо было мне навестить его. Обязательно. Зря я его послушал. Он искалечен куда больше, чем нам сказали.

— Нет! Он совсем поправился.

Эзра долго и внимательно смотрел на него.

— У него гипс со скобкой, он уже ходит, — сказал Люк.

— Да? А другие раны? Как у него голова?

— Все нормально.

— Клянешься?

— Вот еще…

— Пойми, это же мой единственный брат, — сказал Эзра.

— Честное слово, — сказал Люк.

— Тогда где же он?

— В Виргинии. Я оставил его там. Убежал.

Эзра задумался. Мимо проскользнула официантка, на подносе у нее тонко позвякивали рюмки.

— Я вообще-то не собирался убегать, — признался Люк, — но он сказал… Знаешь, что он сказал мне…

Нет, незачем передавать Эзре отцовские слова. Сейчас они казались Люку нелепостью, из тех, что ненароком срываются с языка. И вот теперь он, Люк, далеко-далеко от дома стоит и мямлит под добрым взглядом своего дяди.

— Не могу объяснить, — вздохнул он.

Но тут Эзра, как будто ему все стало ясно, мягко сказал:

— Не принимай близко к сердцу, Люк. Это он просто так. Он не хотел обидеть тебя.

— Знаю, — кивнул Люк.

Эзра говорил с Рут по телефону веселым, нарочито невозмутимым тоном, будто ничего особенного не произошло:

— Послушай, Рут, вот он здесь, передо мной, цел и невредим… Полицию? Зачем? Ну ладно, перезвони и скажи им, что мальчик нашелся, жив-здоров. Дескать, напрасно шум подняли.

Люк слушал с напряженной улыбкой, как будто мать могла его видеть, и сосредоточенно перебирал телефонный шнур. Разговор происходил за кухней, в маленькой конторе. Эзра сидел за письменным столом, на котором громоздились поваренные книги, журналы, счета, там же стоял цветочный горшок со шнитт-луком, медная сковородка с потрескавшейся эмалью и вставленная в рамку газетная фотография — двое мужчин в белых фартуках держат в руках блюдо с большущей рыбиной.

Потом, видно, трубку взял Коди. Голос Эзры посерьезнел.

— Может, Люк останется пока у нас? — сказал он. — Пускай погостит немного, а? Надеюсь, ты разрешишь.

Люк почувствовал настороженность в сдержанном голосе Эзры, в его коротких фразах и испугался: отец не иначе как кричит на другом конце провода; он бросил шнур и отошел к шкафу, сделав вид, что заинтересовался книгами Эзры. Ему было стыдно за отца. Но похоже, никакого крика не было, потому что Эзра мягко сказал:

— Хорошо, Коди. Да, я понимаю. — Он повесил трубку и повернулся к Люку. — Они выезжают немедленно.

Отец хочет сегодня же забрать тебя домой.

Люк почувствовал, как в животе шевельнулся комочек страха. Отец, наверно, злой как черт. И как он, Люк, только решился отправиться в такую даль! Один-одинешенек! Теперь ему казалось, что все это было во сне.

В доме у бабушки по обыкновению пахло горелыми гренками, все тот же сумрак по углам, все та же таинственность. Люк подумал, что, переехав в этот дом, будешь неделями, а то и месяцами натыкаться на незнакомые закутки и стенные шкафы. (А что? Вот бы и правда переехать сюда и жить вместе с ними в уютной гостиной и тихой бабушкиной кухне.) Бабушка суетилась вокруг него, выставляя на стол все новые яства.

— Мама, успокойся, не суетись, — приговаривал Эзра.

Но Люку нравилась эта суета, нравилось, как бабушка вдруг отходила от плиты, чтобы погладить его по щеке и сказать:

— Какой же он стал! Вы только посмотрите!

Теперь она стала ниже его ростом. И здорово состарилась. А может, раньше он по молодости лет не обращал на это внимания. Что-то небрежное, торопливое было в ее прическе, в этом небольшом тугом пучке некогда золотистых волос, и в изрезанном глубокими складками лице, и в руках, морщинистых, испещренных темными пятнами. По беспрестанным поцелуям Люк понимал, что бабушка души в нем не чает, и недоумевал, как мог отец так ошибочно судить о ней.

— Ишь, как у них ловко получается, у твоих родителей, приедут и сразу же заберут тебя, — говорила она. — А мы их не отпустим. Не отпустим, и все. Я сменю белье в комнате Дженни, а ты ляжешь в комнате для гостей. Ну, Люк, я бы ни за что не узнала тебя. Мы так давно не виделись; встреть я тебя на улице, мне бы в голову не пришло, что это ты. Но я бы сказала… вернее, подумала про себя: господи, до чего этот мальчик похож на моего Коди в детстве. Только этот — блондин, вот и вся разница. Екнуло бы сердце, и я бы тотчас забыла об этом. Только потом, заваривая дома чай, подумала бы: постой-ка, что это мне там померещилось?.. — Перл хотела переложить из миски в кастрюльку остатки отварной зеленой фасоли, но промахнулась и залила кухонный столик. Она тут же вытерла лужу бумажным полотенцем, приговаривая: — «Ну что за глупая старуха», — небось думаешь ты. Глаза у меня уже не те, что раньше… Нет, нет, Эзра, я сама, сынок!

— Мама, почему ты не даешь мне похозяйничать?

— У себя на кухне я прекрасно управляюсь сама, Эзра, — сказала она. — Может, ты бы вернулся в ресторан? Надо же присматривать за своими работниками.

— Ты просто не хочешь ни с кем делить Люка, — пошутил Эзра.

— Да. Может, ты и прав. — Она зажгла конфорку под кастрюлей. — Одно к одному, — сказала она Люку, — я так беспокоилась — просто с ума сходила, воображая, как мучается, как страдает наш Коди. Я так хотела быть с ним, но он, конечно, не разрешил мне. Такой уж он уродился — колючий, жесткий, постоянно настороже. И сейчас вот небольшое недоразумение, или что там у вас стряслось… Да не смотри на меня так! Обещаю не задавать никаких вопросов. Эзра говорит, это не наше дело. Но какое-то недоразумение привело тебя к нам… не знаю, может, это ссора? Одна из Кодиных вспышек?

— Мама… — выразительно сказал Эзра.

— И поэтому, — быстро продолжала она, — в конце концов мы все-таки повидаемся с ним. Он сам явится сюда. Люк, скажи правду. Он… не изуродован? Я имею в виду лицо. На лице нет уродливых шрамов?

— Только ссадины, — сказал Люк. — А от них следов не остается. Уже почти все зажило.

Он с удивлением подумал, что и сам до сих пор не отрешился от образа изувеченного отца, хотя ссадины давно побледнели, отеки опали, волосы на голове, там, где была рана, отросли.

— Он всегда был такой красивый, — сказала Перл. — Всегда.

Эзра накрывал на стол — расставлял тарелки, раскладывал вилки, ножи. На плите шипела кастрюля. Люк уселся на кухонную табуретку и прислонился к батарее. Трубы и жесткие ребра батареи пробудили в нем воспоминания о старомодном уюте — например, о церкви, где он побывал с одним мальчиком из детского сада, или о классной комнате в школе, где его, второклассника, застигла во время завтрака снежная буря и он представил себе, что метель разбушуется и все дети на много дней будут отрезаны от внешнего мира и будут пить из чашек горячий суп, который им принесут из школьной столовой.

После ужина Перл села смотреть телевизор, а Эзра отправился в ресторан — проверить, как там дела. В гостиной стало совсем темно — Перл не зажигала света, — только голубым пятном мерцал телевизионный экран. Окна, выходящие на улицу, были открыты, и снаружи доносились разные звуки — кричали дети, занятые шумной игрой, звенел колокольчик мороженщика, какая-то женщина звала домой детишек. Часов в девять, когда сумерки наконец уступили место ночи и душный воздух немного остыл, Люк услыхал знакомый рокот подъехавшего к тротуару «мерседеса». Мальчик насторожился. Перл явно не поняла, что там за шум, и продолжала спокойно смотреть телевизор.

— Кто это, милый? — Она напряженно вглядывалась в экран, реплика ее относилась к какому-то актеру.

На лестнице раздались шаги.

— Что? — спросила Перл. — Уже? — Она попыталась встать, но замешкалась, потому что не сразу нащупала подлокотники, потом наконец поднялась с кресла, открыла входную дверь и спросила: — Коди?

Он стоял в дверях. Высоченный, гораздо выше, чем думал Люк. Гипс на его руке и ноге белел в темноте.

— Здравствуй, мама.

— Ах, Коди, дай я на тебя посмотрю! И Рут здесь? Здравствуй, милая. Коди, у тебя все в порядке? Я не вижу твоего лица. Тебе действительно лучше?

— Все нормально. — Коди поцеловал ее в щеку и проковылял в дом.

— Привет, папа, — сказал Люк, неуклюже поднимаясь со стула.

— Хотел бы я знать, что это ты надумал, — сказал Коди.

— Не знаю…

— Не знаешь! И это все, что ты можешь сказать? Ты до смерти напугал нас. Мама чуть с ума не сошла.

— Мы так волновались, сынок! — воскликнула Рут, притянула Люка к себе и поцеловала. Колючие оборки синтетического платья, которое она надевала по особым случаям, примялись на его груди. Он уловил исходивший от нее запах травы, такой родной и близкий, хотя раньше он его как-то не замечал. — Мы чуть с ума не сошли, — сказала Рут, обращаясь к Перл. — Ей-богу, я состарилась на сто лет. Мне казалось, что, если я еще раз выгляну в окно, на улицу, я просто свихнусь — тот же поворот на дороге, тот же безлюдный тротуар. Вы даже представить себе не можете.

— Могу, — возразила Перл, — еще как могу.

Она ощупью искала выключатель настольной лампы. Шелковый абажур шуршал и покачивался. В дверях появился Эзра.

— Коди? Это ты? — Он быстро вошел в комнату, и первой на его пути оказалась Рут. Он едва не сшиб ее — схватил за руку и быстро поздоровался. — Рад видеть тебя, Рут.

Тем временем Коди нащупал выключатель и включил свет. Простое совпадение — он только помог матери, — но Люку почудилось, будто отец включил лампу нарочно, чтобы как следует рассмотреть их, Рут и Эзру, лицом к лицу. Эзра заморгал от яркого света, потом, точно медведь, обнял Коди. Тот не сопротивлялся.

— Как рука? Как нога? — спрашивал Эзра. — Ты что, без костылей?

Коди по-прежнему не отрывал глаз от Рут и Эзры.

— Говорит, что не может пользоваться ими, — сказала Рут, — когда в гипсе левая рука и правая нога… — Она одернула Люкову майку, хотя в этом не было никакой необходимости, затем отвела волосы с его лба и рассеянно продолжала: — А сейчас, когда ему наложили гипс со скобкой… Ох, Люк, мальчик мой, что ж ты не подумал, как мы будем без тебя?

Коди отвернулся и сел в кресло.

— Может, чаю со льдом? — спросила Перл.

— Нет, спасибо, — поблагодарил Коди.

— А кофе? Как насчет кофе?

— Да нет, ничего не надо, — проворчал Коди.

Люк думал, что Перл обидится, но она взглянула на Коди со странно умиротворенной улыбкой и сказала:

— Ты вечно брюзжал, когда плохо себя чувствовал.

В самом деле, странный это был визит! Нарочито сдержанный, без всяких событий, даже нудный. Люк поначалу сидел неестественно выпрямившись, но постепенно успокоился и стал смотреть по телевизору концерт. Взрослые вполголоса обсуждали денежные дела. Коди говорил, что Перл надо сменить котел в подвале, он, пол, заплатит. Перл сказала, что у нее есть кой-какие свои сбережения, но Коди настаивал, будто покупка котла доставляла ему удовольствие, дарила ощущение победы. Ах эти деньги, деньги, деньги! Словно нет более интересных тем для разговора.

Люк нажал какой-то рычаг и неожиданно вместе со спинкой кресла откинулся назад, а его ноги, наоборот, поднялись на чем-то вроде подставки. Перл теперь расспрашивала, куда они двинутся из Питерсберга. Коди сказал, что пока не знает, они со Слоуном надеются заключить контракт с косметической фирмой в… Слушая рассудительный голос отца, Люк чувствовал себя обманутым, преданным. Сколько лет ему внушали ужасные вещи: дескать, в семье и злобы хоть отбавляй, и ожесточенности! А Перл и Коди мирно беседуют, как нормальные взрослые люди. Обсуждают, где лучше жить — на Севере или на Юге. Потом разгорелся какой-то нудный, бестолковый спор, пока не выяснилось, что Перл считает Балтимор северным городом, а Коди — южным. Перл спросила, не окажется ли новый завод таким же опасным, как предыдущий.

— Любое место опасно, если им управляют идиоты, — ответил Коди.

— Коди, я так тревожусь, — сказала Перл. — Знаешь, что со мной было! Мой старший сын, мой первенец, находится между жизнью и смертью, а мне нельзя навестить его.

— «Между жизнью и смертью»! Ты же видишь, я на ногах.

— На ногах, но раненый. — Она всплеснула руками. — Вот ведь насмешка! Я всегда думала, что беды и несчастья — удел низших слоев. Читала, конечно, всякие печальные истории в газетах: женщину вышвырнули из дома, а ведь она из сил выбивалась, воспитывая семерых детей своей дочери, которую застрелили в баре, притом один из детей — слабоумный, а другого надо было несколько раз в неделю возить городским автобусом, с двумя пересадками, на искусственную почку… Жалко, конечно, таких людей, но вдобавок они меня раздражают — ну, не знаю, мне кажется, они сами во всем виноваты. Хочется сказать им: есть же какой-то предел, в конце концов, невезение — это лишь малая часть жизни. И вот пожалуйста! У меня ослабло зрение, старшин сын перенес тяжелую травму, а его сын по неведомой нам причине только что сбежал из дому; и дочь свою я не видела бог знает сколько недель, потому что она все время по рукам и ногам связана собственной дочерью, у которой… как называется ее болезнь? Анор эксия, что ли.

— А кстати, как дела у Бекки? — спросил Коди, и Люку представилось, что отец сунул руку в клубок безнадежно запутанных веревок и тянет за единственный короткий конец, который не спутан с другими.

— Да бог ее знает, — пожала плечами Перл.

Рут массировала лоб, как всегда после тяжелого дня. Эзра смеялся чему-то на телеэкране. Коди, наблюдавший за ними, глубоко вздохнул и повернулся к матери.

— Нам пора.

Перл выпрямилась.

— Уже? — спросила она. — Уезжаете?

— Нам долго ехать.

— Именно поэтому вам лучше остаться! — воскликнула она. — Отдохнете за ночь, а утром с новыми силами в дорогу.

— Это невозможно, — сказал Коди.

— Почему?

— Нам надо… гм… накормить собаку.

— А я и не знала, что у вас собака.

— Доберман.

— Но они же такие злые!

— Потому и надо поскорее накормить его, — сказал Коди. — Мы не хотим, чтобы он перекусал соседей.

Он протянул руку сыну — тот слез с кресла, чтобы помочь отцу стать на ноги. И когда пальцы Коди стиснули его пальцы, Люку в этом тайном рукопожатии почудилась необычная сила, намек на шутку, которую они сыграли с Перл. На лице его появилось нарочито бесстрастное выражение.

— Послушайте, — сказал Эзра, — ведь скоро День благодарения.

Все уставились на него.

— Вы приедете к нам на День благодарения? Устроили бы в ресторане семейный обед.

— Кто знает, где мы будем в это время.

— А разве вы не слыхали о самолетах, о современных способах передвижения? — спросила Перл.

— Поговорим об этом ближе к праздникам, — сказал Коди, потрепав ее по плечу. — Рут, ты все собрала? Ну пока, Эзра. Держи меня в курсе.

Последовали объятия и рукопожатия. Направляясь к машине, Люк никак не мог вспомнить, поблагодарил ли он Эзру. Хотя, собственно, за что его благодарить? Так, за что-нибудь… Они прошли по тротуару к машине Коди, где все еще пахло затхлым, мертвенным воздухом из кондиционера. Все неестественно громко перебрасывались обрывками фраз, будто оставалось еще очень много сказать друг другу, только не хватало времени:

— Так ты не забудь… Так хорошо было… Скажи Дженни, что мы надеемся… Веди машину осторожно…

Они отъехали от тротуара, махая на прощание в окно. Перл и Эзра удалялись. Люк на заднем сиденье повернулся и увидел, что за рулем — отец. Рут сидела с ним рядом.

— Мама, — сказал Люк, — наверное, лучше, если бы за руль села ты.

— Он настоял, — объяснила Рут. — И всю дорогу сюда он сам вел машину. — Поверх спинки сиденья она многозначительно посмотрела на сына. — Сказал, что сам хочет съездить за тобой.

— Вот как?.. — сказал Люк.

Чего она ждала? Некоторое время она еще смотрела на него, но, поняв, что это бесполезно, снова отвернулась. Люк подался вперед, чтобы поглядеть, как Коди ведет машину.

— Пожалуй, не так уж все и трудно, — сказал он, — кроме переключения скоростей.

— Ну, это пустяки, — сказал Коди.

— Ясно.

— Хорошо, что здесь со сцеплением все просто.

— Ага.

За окном мелькали нескончаемые ряды жилых домов, на верандах теснились люди, сидели в качалках. Потом они свернули в другой квартал, веранды сменились белыми крылечками. На одном разместилось целое семейство с переносным холодильником для пива, электрическим вентилятором и младенцем в кроватке, выставленной прямо на тротуар. На капоте машины, припаркованной у бордюра, стоял включенный телевизор, так что прохожий мог пройти только между телевизором и зрителями, бормоча при этом: «Извините, пожалуйста». Он как бы попадал в чужую гостиную. Люк провожал взглядом эту семью, пока она не скрылась из виду. Теперь мимо плыла вереница баров и кафе, а дальше — неосвещенный переулок.

— Странно, — сказал Люк отцу, — что тебя ни разу не пригласили реорганизовать что-нибудь в Балтиморе.

— Очень странно, — кивнул Коди.

— Тогда мы могли бы пожить с бабушкой, правда?

Коди промолчал.

Город остался позади; теперь они ехали по скоростному шоссе, окунувшись в мир высоких холодных фонарей и иссиня-черного неба. Рут медленно склонилась к окну, ее головка качалась в такт неровностям дороги.

— Мама заснула, — сказал Люк.

— Она очень устала, — отозвался Коди.

Это прозвучало укором. Может, сейчас начнутся нотации? Люк затих. Но Коди сказал:

— Ее так угнетает этот дом. Трудный человек твоя бабушка.

— Ничего подобного.

— Для тебя, может, и нетрудный. А для других — трудный. Для мамы. Бабушка считает, что твоя мама пигалица. Один раз она мне так и сказала. Назвала ее пигалицей и сорванцом. — Он засмеялся, вспомнив что-то. И Люк тоже заулыбался.

— Однажды, — сказал Коди, — ты вряд ли помнишь, мы с твоей матерью поссорились из-за какого-то пустяка, она подхватила тебя и решила бежать к Эзре. Но едва добралась до вокзала и представила себе, что за жизнь у нее будет с твоей бабушкой, как тут же позвонила мне и попросила приехать за вами.

Улыбка исчезла с лица Люка.

— Куда она бежала?

— К Эзре, но это неважно… Это просто…

— Она сбежала не к Эзре, она собиралась уехать к своим родным, — сказал Люк.

— К каким родным? — спросил Коди.

Люк не знал.

— Она сирота, — сказал Коди. — К каким родным?

— Ну, может быть…

— Она собиралась к Эзре, — повторил Коди. — Это ясно как божий день. Представляю, как она, едва ступив за порог моего дома, сразу же начала бы с ним новую семейную жизнь. Недаром мне всегда казалось, что у нас нет семьи. Это чужая семья. Их семья. Иногда мне даже нравилось смотреть на все это как бы чужими глазами.

— Зачем ты мне это говоришь?

— Просто я хотел…

— Ты что, сумасшедший? Почему ты год за годом цепляешься за все это?

— Нет, погоди…

— Мама! — Люк потряс Рут за плечо. — Мама! Проснись!

Голова Рут склонилась в другую сторону.

— Пусть спит, — сказал Коди. — Люк…

— Мама, проснись!

— М-м-м, — промычала Рут во сне.

— Мама! Я хочу спросить тебя. Мама! Помнишь, как ты взяла меня и ушла от папы?

— М-м-м…

— Помнишь?

— Да, — пробормотала она и еще глубже утонула в сиденье.

— Куда ты собиралась тогда увезти меня?

Рут подняла голову, волосы ее растрепались, она устремила на Люка сонный, невидящий взгляд.

— Что? — спросила она. — В округ Гаррет, к моему дяде. А кого это интересует?

— Никого, — сказал Коди. — Спи.

Рут вновь уснула, Коди задумчиво потер подбородок.

Они мчались по световому коридору среди непроглядной тьмы. Редкие автомобили пролетали мимо и мгновенно исчезали. Веки у Люка слипались.

— Я хотел сказать… — начал Коди. — Я проделал весь этот путь, чтобы сказать…

Он запнулся и умолк, а когда заговорил снова, то переключился на совсем другую тему — время. Повел речь о том, как мало люди ценят время. О том, как оно важно… Люк облегченно вздохнул, безмятежно слушая убаюкивающие слова отца.

— В конце концов, — рассуждал тот, — все сводится к времени, к течению времени, к смене времени. Ты когда-нибудь задумывался над этим? Все, что тебя радует и огорчает, основано на времени, на пролетающих минутах. Разве счастье — это не ожидание чего-то, что принесет тебе время? Разве тоска — это не желание вернуть ушедшее время? Даже такие глубокие чувства, как горе, скорбь по усопшему, — это в конце концов желание возвратить время, когда тот человек был жив. Или фотографии — ты замечал, как грустно становится, когда смотришь на старые фотографии? Вот люди далекого прошлого — улыбаются; вот девочка, которая теперь уже старуха; вот кошка, которой нет на свете; цветок в горшке, который давным-давно засох, а горшок разбился, и никто не знает, где он… Разве грустно не оттого, что время нельзя остановить ни на секунду? И думаешь: если бы можно было вернуть его! Если бы можно было изменить вот это или вон то, не сделать того, что уже сделано, если бы хоть раз можно было повернуть время вспять!

Отец, видно, не ждал ответа. И слава богу. Люку хотелось спать, а не разговаривать. Он весь отяжелел, будто под бременем чужих судеб. Ему казалось, он катится, падает куда-то — плавно скользит по широкой, ярко освещенной реке времени вместе со всеми теми людьми, с которыми ему пришлось встретиться сегодня. Голова его поникла на грудь. Он закрыл глаза и уснул.

 

9. Ш-ш-ш

Однажды утром Эзра Тулл встал, побрился, почистил зубы и, надевая брюки, наткнулся в правом паху на какое-то уплотнение. Пальцы скользнули по нему случайно, на мгновение задержались и тут же отдернулись. В зеркале отразилось застывшее в ужасе широкое простодушное лицо. Слово «рак» пришло на ум само собой, точно кто-то шепнул его на ухо, но испуг вызвала мысль, которая явилась следом: ну и хорошо. Будь что будет. Если суждено, я умру.

Эзра, конечно, тут же отмахнулся от этой мысли. Ему сорок шесть лет, человек он спокойный, рассудительный. Запишусь-ка я на прием к доктору Винсенту, подумал он. Надел сорочку, застегнул ее, достал пару чистых носков. Еще дважды машинально ощупал уплотнение. Чувствительное, но безболезненное, размером с желудь, оно каталось под кожей, как шарик.

Разумеется, он не хотел умирать. Боже упаси! Просто минутная слабость, решил он, спускаясь по лестнице. Лето выдалось тяжелое. Мать, у которой с семьдесят пятого года стало сдавать зрение, теперь, в семьдесят девятом, почти полностью ослепла, но никак не желала признать это, что очень затрудняло уход за ней; брат был далеко, а сестра слишком занята, и серьезной помощи от них ждать не приходилось. Дела в ресторане шли хуже обычного: лучшая повариха взяла расчет — так, дескать, велит гороскоп; невиданная жара, казалось, повергла весь город в оцепенение. Все складывалось до того плохо, что любой незначительный пустяк был способен усугубить отчаяние Эзры: соседская собака, высунув язык, лежащая на тротуаре; чахлая материна гортензия, ежедневно поникающая после обеда. Даже почтальон и тот знаменовал собой катастрофу — его жену весной убили грабители, и теперь он таскал по улицам кожаную сумку с таким видом, словно это неимоверная тяжесть, которая вот-вот свалит его с ног. Ноги он переставлял все медленнее и медленнее, спина сгибалась все ниже, а почта с каждым днем доставлялась все позже и позже.

Эзра, стоя у окна с чашкой кофе, наблюдал за почтальоном, который уныло тащился по улице, и размышлял, есть ли в жизни вообще какой-то смысл.

По лестнице осторожно спустилась Перл.

— Посмотри, — сказала она, — какое солнечное утро!

Когда Перл остановилась рядом с ним у окна, Эзра подумал, что она, наверное, чувствует солнце, потому что оно согревает ей кожу. А может быть, она видит солнце, все еще различает свет и тьму. Зато платье на ней было застегнуто неправильно; жидкие, седые с белокурым отливом волосы она, как всегда, закрутила в пучок и привычно мазнула розовой помадой по сухим поджатым губам, но один уголок воротничка стоял торчком, цветастое платье на груди оттопыривалось, и в просвете между пуговицами виднелась комбинация.

— Опять будет жарища, — сказал Эзра.

— Бедный Эзра, страшно смотреть, как ты в такое пекло идешь на работу.

О чем бы она теперь ни говорила, все так или иначе связывалось со зрением. И ведь не поймешь, сознательно она делает это или нет.

Мать попросила чашку кофе, но от завтрака отказалась и, пока он читал газету, сидела рядом с ним в гостиной. Время с утра до полудня они обычно проводили вместе. Затем Эзра уходил в ресторан и возвращался после полуночи, когда мать уже спала. Он понятия не имел, чем она занимается в его отсутствие. Иногда он звонил ей с работы — голос ее по телефону звучал бодро. «Решила приготовить себе чай со льдом», — говорила она. Или: «Разбираю чулки». Но в глубине комнаты слышались душераздирающие звуки органа — фонограмма одной из телевизионных мелодрам, и Эзра подозревал, что большую часть дня мать сидела перед телевизором, даже в такую жару накинув на плечи вязаную кофту и сложив на коленях холодные руки. Конечно, друзей она не принимала; насколько он помнил, их у нее не было. Она жила детьми — о том, что происходит в мире, знала только по их рассказам, а вся динамика, вся переменчивость жизни воплощалась для нее в их поступках. Даже работая в бакалейной лавке, Перл никогда не водила дружбы ни с покупателями, ни с другими кассиршами. И теперь, когда она оставила работу, никто из бывших сослуживцев не навещал ее.

Да. Эти неторопливые утренние часы наверняка были важнейшей частью ее будней — шуршание газеты, отрывистые замечания Эзры о происшествиях и событиях дня.

— Ограбили еще одного таксиста, — сообщал он.

— Боже мой!

— Опять перестрелка в центре.

— Ох, чем только все это кончится? — вздыхала мать.

— Террористы взорвали бомбу в Мадриде.

Перл позволяла Эзре читать ей газеты, письма, журналы, комментировать фотографии — тут он был ее переводчиком, а она сидела, уставившись невидящими глазами в одну точку. Во всем остальном Перл упрямо цеплялась за самостоятельность. Так в чем же, собственно, была суть их негласной договоренности? Мать признавала лишь, что зрение ее ухудшилось и ей стало трудно читать. «Она совершенно ослепла», — говорил врач. А сама она твердила Эзре: «Он думает, что я слепну», не возражая, но в то же время недвусмысленно намекая, что здесь можно поспорить и вообще многое зависит от подхода. Эзра научился объясняться с ней обиняками, в непринужденной, приемлемой для нее форме. Если, например, они куда-нибудь собирались, то он не говорил: «Мама, идет дождь», потому что на это она бы лишь с обидой бросила: «Без тебя знаю». Теперь он говорил: «Передают, что дождь сегодня так и не прекратится. Надо бы захватить зонтик». Тогда ее лицо прояснялось. «Сказать по правде, не верю я этим прогнозам», — отвечала она, хотя дождь моросил совершенно беззвучно и Эзра знал, что она не слышала шороха капель. Однако она искусно скрывала свое удивление и замешательство; только ее дети, привыкшие, что мать упорно отрицает собственную слабость, видели, что прячется в неподвижном воинственном взоре ее серых глаз.

Месяц назад сестра сообщила Эзре, что мать задала ей по телефону весьма странный вопрос. «Она поинтересовалась, правда ли, что, если долго лежать на спине, можно заболеть пневмонией, — сказала Дженни. — Я спросила, почему это ее волнует, а она в ответ: „Просто любопытно“».

Эзра отложил газету и потрогал шишку в паху.

Они допили кофе, Эзра вымыл чашки и прибрал на кухне, которая вопреки его стараниям всегда выглядела теперь неопрятно. Он не знал, что делать с посеревшими занавесками возле плиты, с кружевной, заскорузлой от пыли салфеткой под конфетницей. Можно ли стирать такие вещи? Взять и бросить в стиральную машину? Проще всего было бы спросить у матери, но он не решался. Ведь она расстроится и станет думать, а что еще она упустила.

Перл вышла ему навстречу, ступая с такой осторожностью, что ее черные туфельки казались трепетными, сверхчувствительными щупами.

— Эзра, — спросила она, — какие у тебя планы на сегодняшнее утро?

— Никаких, мама.

— Правда?

— А что ты хотела?

— Может, разберем ящики моего письменного стола? Но если ты занят…

— Я свободен, мама.

— Ты не стесняйся, скажи.

— Я с удовольствием помогу тебе.

— В детстве, — сказала она, — ты сердился, когда я болела или нуждалась в помощи.

— Так то в детстве!

— Странно, да? Ты был самым добрым и ласковым из всех моих детей, самым близким, другие вечно были заняты своими делами. Но стоило мне заболеть, и ты становился крайне бесчувственным! «Значит, в кино не пойдем?» — спрашивал ты. Все заботы по хозяйству брал на себя тогда твой брат, хотя на него это вроде бы вовсе не похоже. Я говорила: «Эзра, принеси, пожалуйста, плед», а ты сидел как чужой и делал вид, что не слышишь. Ты вел себя так, будто я доставляла тебе неприятности, будто голова у меня болела тебе назло.

— Я был тогда очень маленьким, — сказал Эзра.

Странно, но даже сейчас внутри у него стоял жесткий ком — не столько злость, сколько беспомощность; ему казалось, что именно это чувство владело им и в детстве. Он был так уверен в матери, считал, что ей все по плечу; когда она порезала ножом палец, он был раздосадован ее неловкостью. Разве можно положиться на такого человека? Почему она подвела его?

Эзра взял Перл за руку и повел обратно в гостиную (он вдруг ощутил свой высокий рост и солидный вес). Усадив мать на диван, он подошел к письменному столу, чтобы вытащить нижний ящик.

Это они проделывали уже много раз. Дело, конечно, не в том, что ящик следовало разобрать, хотя постороннему взгляду и могло показаться, будто там царит беспорядок. Пока Эзра нес ящик, кипы разрозненных фотографий разъезжались в стороны; из рассыпающихся по листочку старинных альбомов тоже торчали снимки. Да, чего здесь только не было: коробка из-под обуви с девичьими дневниками матери, незаконченный фотоальбом «Наш ребенок» — о Коди, конфетная коробка со старыми письмами — марки со всех конвертов были срезаны. Были тут и блекло-сиреневый сплющенный букетик искусственных цветов, жесткий и негнущийся, как усохшая мышиная тушка, и загрубевшая от времени лайковая перчатка, и пахнущий затхлостью школьный табель с надписью «Перл И. Коди, 4 класс, 1903 год», отметки в нем были проставлены таким изящным почерком, что казалось, рядом с названием каждого предмета кто-то разложил тончайшие коричневые волоски в форме буквы «о» — «отлично». Эзре нравились эти вещи; он охотно разбирал их, подробно рассказывая матери о каждой:

— Вот на этой фотографии ты и тетя Мелинда в день ее свадьбы.

— Да?

— Ты стоишь рядом с ней, и у тебя в руках веер из перьев.

— Эту оставим, — говорила мать. Она все еще делала вид, что они просто разбирают вещи. Но вскоре забыла об этом и, устроившись поудобнее, погрузилась в задумчивость.

А он продолжал перечислять:

— А тут чья-то веранда.

— Веранда? Какая веранда?

— Не знаю.

— Ну как она выглядит?

— Два столба, темный пол, глиняный горшок с геранью…

— А я там есть?

— Нет.

— Ну, — махнула рукой Перл, — может, это веранда Люны.

Никогда в жизни Эзра слыхом не слыхал о Люне. Честно говоря, вообще не верил, что мать интересовали родственники. Леди и джентльмены проплывали мимо как в тумане; он пытался выспросить их имена, но мать равнодушно отмахивалась; и он понимал — она ищет только себя.

— Меня ты там видишь где-нибудь? Это что, тот обед, на котором я была в голубом?

Ее внимание к собственной персоне порой забавляло Эзру, а порой раздражало. Мать как-то алчно вскидывала подбородок, ожидая сообщения, есть ли она на фотографии.

— А я там есть, в этой группе? Я была на том пикнике?

Эзра открыл бордовый бархатный альбом. Толстые страницы пожелтели по краям. Карточки в этом альбоме не были приклеены как следует. Коричневый портрет бородатого мужчины был засунут в обложку вместе с цветным фото розового малыша в блестящем хлорвиниловом надувном бассейне; последний снимок датирован сентябрем шестьдесят третьего года. Мать выжидающе повернулась к Эзре.

— Мужчина с бородой, — сообщил он. — Наверно, твой отец.

— Может быть, — равнодушно отозвалась она.

Он перевернул страницу.

— А тут группа женщин под деревом.

— Женщин?

— Я тут никого не знаю.

— А в чем они?

— Какие-то длинные мешковатые платья, — сказал он. — С большим напуском на талии.

— Значит, девятьсот десятый год или вроде того. Может, помолвка Иолы?

— А кто такая Иола?

— Поищи меня. На мне было платье в темно-синюю полоску, — сказала мать.

— Здесь нет платьев в полоску.

— Тогда давай следующую.

Перл была не из тех, кто живут воспоминаниями, постоянно возвращаются к прошлому. В детстве Эзра никогда не слышал от нее «Когда я была в твоем возрасте…», как твердят многие матери. И сейчас эти фотографии не служили ей поводом для воспоминаний. Она почти не комментировала их, даже те, где было ее изображение. Но настороженно ловила каждое слово о своем прежнем облике. Может, хотела взглянуть на себя со стороны? Или надеялась отыскать разгадку некой тайны?

— Я улыбаюсь или нахмурена? Как по-твоему, на этой фотографии у меня счастливый вид?

Когда Эзра пытался о чем-нибудь расспрашивать, Перл становилось скучно.

— Расскажи, какая у тебя была мама, — просил он.

— О, это было так давно, — отвечала она.

Вероятно, жизнь у нее была однообразная, малоинтересная. Что же ей было бы приятно вспомнить? — думал он. Ухаживания отца, даже зная наперед, чем все кончится? Появление детей? Раннюю пору материнства? Она действительно часто и с нежностью вспоминала те годы, когда дети были маленькими, но большинство фотографий в этом ящике относились к куда более раннему периоду ее жизни, к началу века, — вот они-то и интересовали ее больше всего.

— Семейная встреча Бейкеров. Девятьсот восьмой год. А это день рождения Бьюлы, ей исполнилось шестнадцать. А здесь — серебряная свадьба Люси и Гаролда.

События, которые она перечисляла, были связаны с судьбами других людей, она же лишь издали наблюдала за ними.

— Это Кэтрин Роуз — в то лето, когда она была такая красивая и встретилась со своим будущим мужем.

Эзра пристально глянул на Кэтрин Роуз.

— По-моему, совсем она тут не красивая.

— Она довольно быстро поблекла.

На этой самой Кэтрин Роуз было строгое платье весьма сложного фасона, вышедшее из моды лет этак шестьдесят с лишним назад. Он оценивающе взглянул на ее острое личико, словно она была его современницей, девушкой, которая встретилась ему в баре, а между тем ее, наверно, уже давным-давно нет в живых. Казалось, он сквозь толщу поколений погружался в прошлое.

Он раскрывал маленькие дневники — некоторые размером не больше дамской пудреницы — и читал вслух фразы, написанные убористым почерком матери:

— «8 декабря 1912 года. Навестила Эдвину Баррет. По дороге домой пролила в коляске полпинты сливок, пришлось немало потрудиться, чтобы смыть сливки с сидений. Это уж точно…»; «4 апреля 1908 года. Ездила с Алисой в город. В магазине у мистера Солтера взвесились на новых весах. Алиса весит 113 фунтов, а я — 110 с половиной».

Мать слушала внимательно и напряженно, словно ожидала услыхать что-то очень важное, но все, что он мог сообщить ей, было:

— «Купила десять ярдов полушерстяной ткани пурпурного цвета…»; «Сварила шоколадное бланманже для нашего кружка литературы и искусства…»; «Еще раз взвесилась в магазине мистера Солтера».

Тем летом — в 1908 году — ей было четырнадцать, думал он, и она взвешивалась каждые два дня, а для этого запрягала своего Принца и ехала в центр городка.

— «7 августа, — читал он. — Портниха сняла с меня мерку и записала на листке бумаги. Физически я заметно развилась». — Эзра рассмеялся, но мать нетерпеливо махнула рукой. — «7 сентября», — прочел он, и вдруг ему почудилось, будто земля уплывает из-под ног. Ведь та бойкая девушка — это сидящая теперь перед ним старуха! Слепая старуха! А ведь когда-то она была совсем другая, у нее была своя жизнь, не имевшая никакого отношения к его жизни, она «делала упражнения с булавами в группе „Молодые амазонки“», «страшно осуждала братьев Нил», «получила первую премию на осеннем конкурсе чтецов» («Я надеялась, что победит бедная Надин, — писала она по-детски крупными буквами. — Но, конечно, приятно было победить самой»). Мать сидела молча, задумчиво поглаживая сиреневый искусственный букетик.

— Это все неважно, — сказала она.

— Дальше не читать?

— Вообще-то я хотела услышать совсем иное.

По дороге в ресторан Эзра заглянул в книжный магазин и в отделе «Здоровье» нашел «Медицинский справочник» издательства «Мерк». Он поискал в указателе слово «уплотнение», но не обнаружил его. По-видимому, надо точно знать название заболевания, хотя в таком случае поиски никому не нужны. Он вспомнил школьный курс биологии и решил посмотреть, что тут сказано о лимфатических железах, ведь в учебнике писали, что лимфатические железы имеют обыкновение распухать. И действительно, при насморке у него на шее распухали две железки. Но в указателе лимфатических желез не было, зато Эзра с ужасом прочел «лимфатическая лейкемия» и «лимфогематогенный туберкулез». Он быстро захлопнул справочник и поставил его обратно на полку.

Джосайя уже открыл ресторан, и два его помощника шинковали овощи на кухне. Коммивояжер в клетчатом костюме изо всех сил расхваливал Джосайе какой-то новый продукт.

— Нет, — твердил Джосайя, — нет, не думаю…

Он выглядел неуклюжим и растерянным, этакий худущий великан в белой одежде, с космами седовато-черных волос, словно он в отчаянии рвал их на себе, — Эзру захлестнула волна нежности.

— В чем дело, Джосайя? — спросил он, и Джосайя благодарно повернулся к нему.

— Вот… Этот джентльмен хочет…

— Моя фамилия Мерфи, Дж. Р. Мерфи, — представился коммивояжер, — я предлагаю соевый соус особого сорта. Ящиками.

— Ящик соуса нам не нужен, — сказал Эзра. — Мы им почти не пользуемся.

— Ну так будете пользоваться, — сказал коммивояжер. — Соевый соус сейчас идет нарасхват, закупайте, пока есть. Прекрасное средство против радиации.

— Против чего?

— Ядерные катастрофы! Атомные взрывы! Посмотрите фактам в лицо. В Хиросиме не было столь жутких последствий, как предполагали. А знаете почему? Потому что японцы все едят с соей. Держите под рукой ящик соевого соуса — и вам незачем волноваться по поводу утечек радиации.

— Но я не люблю соевый соус.

— А зачем вам его любить?

— Что ж, тогда, может, стоит взять несколько бутылок.

Эзра подумал, уж нет ли на его двери тайного знака, извещающего психов, что он не умеет говорить «нет».

Он пошел проверить, как дела в обеденном зале. Две официантки расстилали на столах свежие скатерти, встряхивая их с резким хлопающим звуком. Джосайя принес кипы чистых накрахмаленных салфеток. В эту раннюю пору ресторан всегда наводил на Эзру уныние. Там было неуютно от пустых столов, высоких голых окон и горького запаха вчерашних сигарет. Ну разве это дело? Люди бездумно ели заказанные блюда — поглощенные флиртом, ссорой или деловым разговором, они внимания не обращали на то, что им подают, а потом уходили домой и напрочь забывали о еде. Все впустую. И сам Эзра был уже не первой молодости, и волосы на макушке изрядно поредели, а ведь он так и остался на том самом месте, где очутился в двадцать лет, — жил с матерью в том же доме на Кэлверт-стрит и читал перед сном поваренные книги. Он не женился, не стал отцом, из-за веры в судьбу, безволия, готовности к поражению потерял единственную девушку, которую любил. («Будь что будет» — вот девиз его жизни. Эзрой руководила романтическая покорность судьбе — источник его счастья и бед.)

Неожиданно перед ним вырос Джосайя:

— Видишь мои башмаки?

Эзра возвратился к действительности и посмотрел вниз, на ноги Джосайи. Из-под белых форменных брюк высовывались громадные непромокаемые парусиновые башмаки, которым не страшны ни наводнение, ни буран, ни лавина.

— Фирменные — «Л. Л. Бин», — пояснил Джосайя.

— Ишь ты…

С некоторых пор Джосайя стал получать таинственные подарки из фирмы «Л. Л. Бин». Их доставляли ему раз или два в год: одноместная палатка, пуховый спальный мешок, охотничьи ботинки невероятно большого, дефицитного размера, защитного цвета пончо, в котором можно спастись от любого муссона, аварийный комплект с компасом, кремнем и сигнальным зеркалом… И все это предназначалось человеку, который родился и вырос в городе и, по всей вероятности, не собирался оттуда уезжать. Ни визитной карточки, ни записки к подаркам не прилагалось. Джосайя направил запрос фирме, но в ответ ему сообщили, что даритель желает остаться неизвестным. Эзра с Джосайей не один час голову себе ломали, кто бы это мог быть.

— Помнишь старушку, которой ты чистил дорожку от снега? Не она ли?

— Да она уже давно умерла, Эзра.

— А помнишь Молли Кейн? Ты ее возил в инвалидном кресле на занятия по алгебре.

— Да, но она говорила: «Оставь мое кресло в покое, идиот!»

— Так, может, сейчас она жалеет об этом.

— Ну нет, она не пожалеет.

— А вдруг это кто-нибудь, кому ты менял колесо? Или открывал дверцу автомобиля? Или… Нет, не знаю…

Обычно такие разговоры доставляли Эзре удовольствие, но сейчас, когда он разглядывал огромные башмаки Джосайи, его пронзила мысль, что даже у Джосайи, неуклюжего, зубастого, заикающегося Джосайи, был близкий человек, с которым он связан, — неважно, знает он его имя или нет, — и живет Джосайя в уютном гнездышке из подарков, секретов и тайной заботы, которых он, Эзра, лишен.

— «Первое января 1914 года, — прочел вслух Эзра. — Надеюсь, этот маленький дневник не потеряется, как потерялся прошлогодний. Надеюсь, я не напишу сюда ничего глупого, как иногда раньше».

Мать безуспешно попыталась скрыть улыбку. Какие глупости совершала она в те далекие годы? Взгляд Эзры скользнул по странице к вычеркнутой строке.

— Здесь я кое-что не разберу, — сказал он.

— У меня всегда был плохой почерк.

— Нет, я хотел сказать, что ты так густо замазала эту строчку…

— Ш-ш-ш, — прошелестела мать.

— Что?

— Мы писали эту букву поверх слов, которые хотели сохранить в тайне.

— И правда не разберешь, — сказал Эзра.

— Читай дальше, — попросила мать.

— Хм… «Приложила к пальцу примочку из льняного семени… Завела подвязки из бледно-розовых лент… Приготовила воздушную кукурузу — одну половину промаслила, а другую залила сахарным сиропом…»

Мать вздохнула. Эзра молча пробежал глазами несколько страниц.

До чего же бессюжетна, беспорядочна реальная жизнь! В романах события развиваются целеустремленно, а в дневниках матери они беспорядочно пролетали мимо. Фрэнк подарил ей надушенные промокашки и коробку конфет с «кокосовой начинкой»; Рой пришел в гости и никак не мог уйти; Берт Тензи пригласил ее на комическую оперу, а потом подарил ей сборник песен из этой оперы; но ни один из этих людей ни разу больше в дневнике не упоминался. Некто по имени Артур написал ей письмо, «такое нежное… Я и не представляла, что он такой дурачок, хотя все было вполне прилично, и я нисколько не сержусь на него». Какой-то Кларк Алленсби обещал зайти и не пришел. «Наверное, это к лучшему, — записала она. — Но я не понимаю его поведения — ведь завтра он уезжает». А когда она вешала занавески, «слуга сказал, что ко мне пришел молодой человек. Я выглядела ужасно, но все равно вышла в гостиную и увидела Хью Мак-Кинли. Он заглянул просто так, по дороге в магазин „Семена“, и провел со мной некоторое время…».

Постепенно Эзра сообразил, что у матери (вернее, у девушки, которой она тогда была) все-таки существовал определенный замысел. Она задумала прекрасный сюжет — в любой случайной встрече заключался особый смысл, возможность стремительного романа, ослепительной свадьбы и безоблачного счастья до конца дней. «Джеймс Рейсон пришел неприлично поздно, — писала она, — стащил с пианино мою фотографию и спрятал в карман. Он вел себя ужасно глупо, просто передать невозможно. Не знаю, что из этого получится».

Что ж, из этого не получилось ничего. Все впустую. Она вышла замуж за коммивояжера фирмы «Таннер», а он ее бросил. Навсегда.

— Эзра, почему ты не читаешь? — спросила мать.

— Устал.

Эзра повел мать на бейсбольный матч. В старости она вдруг стала ярой болельщицей команды «Ориолс». Не отходила от радиоприемника, если не удавалось попасть на стадион, и не ложилась спать, если назначали дополнительное время. Бейсбол, говорила она, единственный вид спорта, в котором есть смысл; это игра понятная, как нарды, и умная, как шахматы. Ей очень нравилось собственное определение, но Эзра подозревал, что бейсбол чем-то напоминал ей телевизионные мелодрамы, которые она без памяти любила. Во всяком случае, каждый матч был для нее драмой, и она бурно переживала любую новость, которую Эзра выискивал для нее в спортивных разделах газет, — травмы игроков, соперничество, неудачи, печальные истории о начинающих, которые от волнения упускали верный шанс. Перл считала команду «Ориолс» бедной и добродетельной — ведь эта команда не имела возможности попросту перекупать опытных игроков, как это делали команды побогаче. Внешность игроков значила для нее очень много, словно они были кинозвездами: услыхав от одной из внучек, что у Кена Синглтона худое скуластое лицо, она пришла в трепетный восторг. Она любила слушать рассказы о том, с каким изяществом Эл Бамбри замахивается битой для удара, как Стенхаус нарочно медлит и тем самым доводит всех до исступления. Ей ужасно хотелось, чтобы Дуг Дечинчиз сбрил усы, а Кико Гарсиа как следует постригся. Она считала, что Эрл Уивер, как тренер, недостаточно опекает свою команду, и часто, когда он заменял какого-нибудь беднягу игрока, которому не удалось толком себя проявить, она поворачивалась к радиоприемнику и, нарочито коверкая имя тренера («Мерл Бивер»), язвительно цедила: «Если человек любит свою профессию, это еще не значит, что у него доброе сердце».

Эзра иногда цитировал высказывания матери своим друзьям в ресторане и посреди какой-нибудь фразы вдруг думал про себя: да я же выставляю ее чудачкой, и собственные слова казались ему фальшивыми, хотя он говорил чистую правду. Дело в том, что Перл была очень волевой, сильной натурой (в детстве — устрашающе сильной), и пусть внешне она съежилась от старости, но ее внутреннее «я» по-прежнему оставалось огромным, могучим, ошеломляющим.

На стадион они пришли задолго до начала матча, чтобы мать могла без спешки дойти до своего места, но двигалась она так медленно и нерешительно, что к тому времени, когда они наконец уселись, на поле уже объявили состав команд. Места у них были хорошие, совсем близко от главной базы, где стоял игрок с битой. Мать с облегчением опустилась на скамью, но тотчас же снова встала — заиграли гимн. Даже два гимна — противник был из Торонто. К середине второго гимна Эзра заметил, что у матери дрожат колени.

— Хочешь сесть? — предложил он.

Перл отрицательно покачала головой. День выдался очень жаркий, но, когда Эзра взял мать под руку, кожа ее была прохладной и неестественно сухой, словно напудренной.

Какой же яркой и зеленой была трава! Он понял, о чем говорила мать: бейсбольное поле — ровное, четко расчерченное, яркое — действительно напоминало доску настольной игры. Игроки лениво размахивали руками. На главной базе торонтский игрок сильным ударом послал мяч высоко вверх, но центровой «Ориолса» с легкостью, как бы небрежно, отбил его.

— Вот здорово! — восхитился Эзра. — Первая подача, а нападающий сразу вылетает из игры.

Он искусно комментировал действия игроков, рассказывал матери, что происходит на поле, обсуждая с нею ход игры.

— Ну и ну, — говорил он, — ничего себе замена! — Или восклицал: — Разве ж это мяч?! Вот шляпа! Кто так подает?

Мать внимательно слушала его, чутко вскинув голову, будто на концерте.

Что она получала от этого? Эзре казалось, что ей проще было бы следить за игрой дома, у радиоприемника. (Но она ни за что не возьмет на стадион транзистор, из боязни, что люди примут его за слуховой аппарат.) По-видимому, ей нравится здешняя атмосфера — приветственные крики, всеобщее возбуждение, запах воздушной кукурузы. Она даже попросила стаканчик пива, хотя отпила совсем немного, а когда прозвучала сирена, чуть слышно, со смущенной полуулыбкой на губах сказала:

— Вперед!

Трое мужчин у них за спиной все больше пьянели, они громко выражали свое неодобрение, свистели, приставали к проходящим мимо девушкам, но мать Эзры невозмутимо глядела на поле.

— Когда приходишь на стадион, — сказала она Эзре, — можно самому выбрать, на что смотреть, верно? Телевидение или радио сосредоточивают внимание, к примеру, на подающем, тебе же в это время хочется знать, что творится на первой базе, а приходится идти у них на поводу.

Отбивающий нырнул за низким мячом, взял его, и Эзра — он зорко следил за игрой — увидел, как все поле тотчас пришло в движение, каждый из игроков выполнял свой маневр. Блокирующий «Ориолса», Гарсиа, без промедления подскочил, как на пружине, и поймал мяч; дальняя часть ноля сузилась, точно в калейдоскопе; игрок со второй базы бросился было к третьей, но Гарсиа вывел его из игры.

— Браво, Гарсиа! — заорал один из пьяных сиплым голосом заядлого болельщика. Струя холодного пива из его стакана потекла Эзре за воротник.

— Н-да… — сказал Эзра матери, не зная, как объяснить ей, что произошло на поле, и в конце концов докончил: — Похоже, мы выигрываем.

Она не ответила. Эзра повернулся и увидел, что мать медленно склонилась вперед, выпустив из рук стакан с пивом.

— Мама! Мама! — закричал он. Люди, сидевшие вокруг, вскочили, засуетились.

— Расступитесь, дайте ей побольше воздуха, — сказал кто-то.

Перл с трудом уложили на скамейку. Лицо у нее было белое, как бумага, и недвижное, как камень. Один из пьяных шагнул вперед, поправил задравшуюся юбку, другой откинул ей волосы со лба.

— Сейчас все пройдет, — сказал он Эзре. — Не волнуйся. Это от жары. А ну, расступитесь! Дайте человеку воздуха!

Перл открыла глаза. Воздух был ослепительно ярким, как лезвие ножа, струящийся свет отливал металлом, но она даже не зажмурилась, и тогда впервые Эзра до конца осознал, что она слепа. До сих пор он как-то не отдавал себе в этом отчета. Он отшатнулся, присел на корточки возле чьих-то чужих ног и на миг вообразил, что останется здесь навсегда, вдвоем с нею — беспомощной, распластанной под ослепительным летним небом.

В ту ночь ему приснился сон: он ходит между столиками у себя в ресторане. Мистер Розен, его давний клиент, нервно просматривает меню.

— Что бы вы посоветовали? — спрашивает он Эзру. — Я вижу, у вас есть бефстроганов, но это тяжеловато для меня. Я не очень голоден, просто хотел немного перекусить. В последнее время я что-то располнел, раздался в талии. Понимаете? Так что бы мне выбрать? На чем я мог бы остановиться?

Мистер Розен вел себя точь-в-точь как в жизни; Эзра не ожидал другого и всегда относился к этому человеку доброжелательно. Но во сне его вдруг охватила паника.

— У меня ничего нет! — закричал он. — Не приставайте ко мне! — И си заломил руки при мысли о зияющей пустоте холодильника и остывшей плите.

Эзра проснулся в испарине, среди скомканных, влажных от пота простынь. Темнота чуть отливала белизной, и он решил, что время близится к рассвету. Он встал с кровати, натянул пижамные штаны, спустился на кухню и налил себе стакан молока. Потом побрел в гостиную за каким-нибудь журналом, но под руку попались только старые номера. В конце концов он сел на ковер возле письменного стола матери и выдвинул нижний ящик.

Рецепт торта с апельсиновым джемом. На листке типографским шрифтом напечатано: «Из кухни г-жи…», а имя не проставлено. Чей-то свернутый в трубочку диплом, перевязанный грязной голубой лентой. Вырезка из газеты: «В плохих условиях сосны концентрируют всю свою жизненную силу в одной шишке, остальные же шишки отмирают». Фотография его сестры Дженни в вечернем платье, с браслетом из живых гардений. Дневник за 1909 год с заложенной между страницами сухой фиалкой. «Выстирала свое желтое платье, испекла буханку хлеба, играла в баскетбол, — прочел он. — Купила в магазине Уорнера колпак для шляпы и отделала его зеленой репсовой лентой. Законсервировала помидоры. Была на занятиях по спортивной ходьбе. Научилась по-новому играть в бирюльки…»

Гостиная бурлила ее энергией. Она без конца переделывала свои «лифы», то есть, видимо, блузки. Вышивала их, штопала, покупала материал для нового лифа, обшивала свежей тесьмой старый, приметывала либо выпарывала вставку, застрачивала складки на красном клетчатом лифе, пока не испортила лапку от швейной машинки, обновляла рукава, даже целую неделю ходила на курсы моделирования. Она гладила корсаж, шила подкладку для корсета, штопала чулки, переделывала пояс, стегала ватное одеяло, вышивала монограмму на платочке, кроила фланелевые юбки (хотя Эзра ни разу в жизни не видел, чтобы она подрубила хотя бы кухонное полотенце). Она ходила на лекцию «Громовые раскаты гильотины». Мучила ветеринара в связи с болезнью Принца (ушиб коленного сустава). Продавала билеты на благотворительные вечера, любительские спектакли, пикники общества миссионеров. Поехала навестить дядю, но дверь оказалась заперта на два замка, только окно в гостиной было открыто.

В сонном, неподвижном доме Эзры самый громкий шум создавала пятнадцатилетняя Перл, которая, подобрав нижние юбки, влезала в то давнее окно.

Изо дня в день, заходя в книжные магазины, Эзра первым делом хватался за медицинский справочник издательства «Мерк» и только потом переходил к другим, более популярным справочникам. В некоторых были указатели с названиями симптомов. Он нашел слово «уплотнение» и выяснил, что уплотнение действительно могло быть лимфатическим узлом — временным отеком в ответ на незначительную инфекцию. Еще оно могло быть грыжей, а то и кое-чем пострашнее. «Обратитесь к врачу», — прочитал он. Но не сделал этого. Каждое утро, снимая пижаму, он ощупывал уплотнение и убеждал себя, что надо позвонить доктору Винсенту, но потом передумывал. А вдруг у него рак? Стоит ли проходить все эти курсы облучения, химиотерапии?.. Лучше уж умереть.

Он заметил, что смерть представлялась ему своего рода приключением, чем-то новым, неизведанным. Как необыкновенное путешествие во время отпуска.

Приехала сестра Дженни с детьми. В среду утром. (Этот день был у нее свободен.) Приехала и тут же ловко принялась за домашние дела.

— Что надо погладить? Тащи сюда белье, живо! — сказала она. — А из продуктов что купить? — И тут же: — Куин, немедленно слезай!

В ней была уйма энергии, и она так бездумно ее растрачивала. Носилась по гостиной в изношенном платье, в стоптанных туфлях, с растрепанными черными волосами.

— По-моему, тебе надо купить кондиционер, мама. Слыхала последние данные о загрязнении воздуха? Человеку с твоим здоровьем…

Сначала мать безмолвно и покорно терпела этот словесный натиск, потом подняла свою бескровную руку.

— Подойди ко мне, Дженни, я хочу посмотреть на твои волосы, — сказала она.

Дженни подошла к матери, и та с недовольным видом провела рукой по ее волосам.

— Не понимаю, почему ты не следишь за собой, — сказала она. — Ты когда последний раз была в косметическом салоне?

— Я очень занята, мама.

— Сколько времени требуется на стрижку? Ты совсем перестала пользоваться косметикой, да? При таком освещении трудно разглядеть. Ох, Дженни, что подумает твой муж? Решит еще, что ты махнула на себя рукой. Вконец опустилась. Мне кажется, я не узнала бы тебя на улице.

Любимое ее выражение, подумал Эзра, «на улице я бы не узнала тебя». Она говорила так, когда речь заходила о том, что Дженни недостаточно следит за собой, что Коди редко их навещает, что Эзра стал полнеть. Мысленно он увидел широкий, пустынный тротуар, по которому, отвернувшись друг от друга, идут члены их семьи.

Дженнины дети, изнывая от безделья и скуки, слонялись по дому. Малышка мусолила шнур от гардин. Девятилетняя Джейн непринужденно, как на стул или на диван, взгромоздилась к Эзре на колени. От девочки пахло пастельными карандашами и арахисовым маслом. Запахи были такие домашние, что у него потеплело на сердце.

— Что вы готовите сегодня в ресторане? — спросила Джейн.

— Холодные блюда. Салаты. Супы.

— Супы — горячие, — сказала она.

— Не обязательно.

— Разве?

Она умолкла, наверное укладывая эти сведения на особую полочку в своей голове. Эзру растрогала ее готовность пойти навстречу, ее дружелюбное соглашательство. Неужели, думал он, дети ублажают взрослых? Взрослые требуют, чтобы не забывали говорить «спасибо» и «пожалуйста», и дети подчиняются: извольте, раз это так важно для вас. Стоит ли спорить из-за пустяков? «Это переходный глагол», — скажет кто-нибудь из взрослых, и ребенок не станет протестовать, хотя, по правде говоря, ему совершенно все равно — переходный это глагол или непереходный. Какая разница? Все это для них полнейшая абракадабра.

— Может, пригласишь меня на ужин в свой ресторан? — спросила Джейн Эзру.

— С огромным удовольствием.

— А можно мне позвать с собой подругу?

— Разумеется.

— Я приглашу Барби.

— Прекрасно, — сказал Эзра.

— Ты тоже пригласи кого-нибудь из друзей.

— Все мои друзья работают в ресторане.

— А разве ты никогда не ходишь на свидания?

— Хожу, конечно.

— Да я не про ваших поварих, с которыми ты дружишь, я про другое.

— Ну как же, было время, и я ходил на свидания.

Это она тоже упрятала на полочку.

Дженни критиковала маминого врача:

— Он слишком стар, слишком старомоден, слишком… на все руки. А тебе нужен хороший терапевт. Я как раз знаю одного опытного…

— С тех пор как поселилась в Балтиморе, я лечусь у доктора Винсента, — сказала мать.

— Ну и что?

— А зачем менять? Просто так?

Дженни закатила глаза и повернулась к Эзре.

— Может, ты сама будешь лечить ее, — предложил он.

— Я же ее дочь, Эзра.

— Тем лучше.

— Вдобавок я педиатр.

— Дженни, — начал Эзра, — какое заболевание…

Он замолчал. Дженни подняла брови.

— Какое заболевание самое распространенное среди твоих пациентов?

— Невозможность оторвать их от матери.

— А-а…

— Почему ты спрашиваешь?

— Я думал, рак или что-нибудь в этом роде.

— Почему ты спрашиваешь? — повторила она.

Эзра пожал плечами.

Сложив неглаженое белье, составив список необходимых покупок и собрав детей, Дженни объявила, что им пора ехать. Прикоснулась щекой к щеке матери и потрепала Эзру по плечу.

— Я провожу тебя до машины, — сказал он.

— Не беспокойся.

Он все равно проводил ее до машины, нес мешок с бельем для глаженья, а она сама несла малышку. По дороге им встретился почтальон. Он так сгорбился, что даже не заметил их.

Когда подошли к машине, Эзра сказал:

— У меня какое-то уплотнение.

— Уплотнение? — переспросила Дженни. — Где?

Он дотронулся до паха.

— Утром оно маленькое, а к вечеру становится большим и твердым, как камень в кармане. Может, это… рак.

— Едва ли. Скорее похоже на грыжу, — сказала Дженни. — Сходи к врачу. — Она влезла в машину и пристегнула малышку к ее стульчику. Потом высунулась в окошко: — Дети все здесь?

— Да.

Она помахала ему рукой, и машина тронулась с места.

Эзра застал мать у окна, словно она и вправду могла что-нибудь видеть.

— У этой девочки слишком большая семья, — сказала Перл. — От ее красоты, наверно, следа не осталось.

— Нет, я что-то не заметил.

— А ее волосы? Эзра, скажи мне честно, как ты находишь Дженни?

— Да как всегда.

— Тебе не кажется, что она махнула на себя рукой? Что на ней было?

Он постарался припомнить. Что-то выцветшее, но вполне приличное. Синее? Серое? Он попытался вспомнить ее прическу, фасон туфель, но вместо этого в памяти возникли тонкие морщины, которые всегда, с самого детства, кольцами прорезали ее шею, что совсем ей не шло. Мысль об этих морщинах почему-то расстроила Эзру. Так же как воспоминание о смуглых руках Дженни с неровно подстриженными овальными ногтями и о «гусиных лапках» в уголках ее глаз и ее слова, означавшие, что жизнь его все-таки будет продолжаться…

— «6 февраля 1910 года, — прочел вслух Эзра. — Испекла несколько шотландских булочек, но к чаю их не подашь, получились не очень удачно».

Мать внимательно слушала, обдумывая каждое его слово. Затем, как обычно, жестом показала, что это ее не интересует. И снова стала раскачиваться в качалке.

— «Запрягла Принца и поехала в центр за коричневыми шелковыми перчатками и пузырем для льда. Потом достала шляпную болванку и постирала свою соломенную шляпу. На ужин приготовила…»

— Давай дальше, — попросила мать.

Эзра быстро переворачивал страницы, выхватывая взглядом отдельные слова: «петельный шов», «гости на арбуз», «комплект хорошего меха — воротник и манжеты — за 22 доллара 50 центов».

— «Сегодня рано утром, — прочел он вслух, — пошла за дом полоть огород. Стояла на коленях на земле возле конюшни, в грязном фартуке, пот струился по спине. Я вытерла лицо рукавом, потянулась за совком и вдруг подумала: ей-богу, сейчас я совершенно счастлива».

Мать перестала качаться, замерла.

— «Из окна дома Бедлоу слышались звуки фортепиано, девочка разучивала гаммы, — продолжал он, — навозная муха жужжала в траве, и я поняла, что стою на прелестной маленькой зеленой планете. Не знаю, что меня ожидает, но у меня была эта минута. И она принадлежит мне…» — На этом запись обрывалась. Эзра умолк.

— Спасибо, сынок, — поблагодарила мать. — Не надо больше читать.

Она с трудом поднялась с качалки и разрешила ему проводить ее на кухню. Эзра вел ее осторожно, шаг за шагом. Ему казалось, что обращаться с ней надо очень бережно. Они пересекали кривизну планеты, маленькие и стойкие, окруженные друзьями и попутчиками — вот Дженни мчится мимо со своими детьми, вот пьяницы на стадионе, мгновенно протрезвевшие, когда потребовалась их помощь, вот игроки бейсбольной команды послушно скачут вверх в ярком солнечном свете, вот Джосайя, связанный с неизвестным дарителем, связанный столь же прочно и таинственно, как сам Эзра связан с этой идущей рядом женщиной.

 

10. Обед в ресторане «Тоска по дому»

Когда Перл Тулл скончалась, Коди был в отъезде, охотился на гусей, и два дня его не могли разыскать. Они с Люком жили в лесу в бревенчатом домике, который принадлежал его компаньону. Телефона там не было, и добраться к домику можно было только по лесным дорогам.

Поздно вечером в воскресенье, когда Коди и Люк вернулись домой, Рут встретила их у гаража. Ночь была прохладная, но Рут не надела свитера и шла им навстречу, обхватив себя руками. Бледное веснушчатое лицо выглядело как-то необычно, выцветшие рыжие волосы растрепались от ветра. И Коди сразу догадался — случилось что-то недоброе. Рут не выносила холода и обыкновенно дожидалась их в доме.

— Плохие новости, — сказала она. — К сожалению.

— Что случилось?

— Твоя мать скончалась.

— Бабушка умерла? — переспросил Люк, как бы уточняя.

Рут поцеловала сына в щеку, но не сводила глаз с Коди — наверно, хотела понять, насколько известие расстроило его. Но пока еще и сам Коди, устало закрывая дверцу машины, не мог осознать случившегося. У матери, конечно, был трудный характер, но все-таки…

— Умерла во сне вчера утром, — сообщила Рут, взяла руку Коди в свои ладони и крепко сжала ее, так что боль, какую он ощутил в этот момент, была чисто физической. С минуту он постоял, не противясь, потом осторожно высвободил руку и пошел открывать багажник.

Они не подстрелили ни одного гуся — охота была поводом провести некоторое время с Люком, который заканчивал школу и вскоре должен был уехать из дома продолжать образование. Коди вынул из багажника ружья в чехлах и брезентовый рюкзак, Люк взял походный холодильник, и они молча вошли в дом. Коди все еще не произнес ни слова.

— Похороны завтра в одиннадцать, — сказала Рут. — Я обещала Эзре, что мы приедем утром.

— Он-то как? — спросил Коди.

— Голос нормальный.

Войдя в дом, Коди опустил рюкзак на пол у двери, ружья прислонил к стене. Он ощущал не столько горе, сколько тяжесть. Хотя он был худощав и по-прежнему в хорошей форме, ему показалось, что тело его как-то уплотнилось, глаза стали тяжелыми и сухими, а походка — слишком грузной для узких лакированных досок пола в прихожей.

— Вот такие дела, Люк, — произнес он.

На Люка словно бы нашло какое-то оцепенение, а может, ему просто хотелось спать. Глаза на бледном лице прищурились от яркого света…

— Хочешь поехать на похороны? — спросил его Коди.

— Конечно, — ответил Люк.

— Тебе это не обязательно.

— Нет, я не против.

— Конечно, он поедет, — сказала Рут. — Он же ее внук.

— Это его ни к чему не обязывает, — сказал Коди.

— Нет, обязывает.

Они по-разному смотрели на такие вещи и могли бы проспорить целую ночь, но Коди слишком устал.

В Балтимор Коди повез их на машине Рут, потому что его машина после поездки на охоту была заляпана грязью. А им, видимо, придется участвовать в торжественном похоронном кортеже. Но когда он обронил какое-то замечание по этому поводу, Рут сказала, что, по словам Эзры, мать завещала, чтобы ее кремировали. («Жуть!» — ахнул Люк.) Поэтому будет только панихида, без поездки на кладбище и без погребения.

— Разумно, — одобрил Коди. Он представил себе аккуратную фигуру матери, небольшой волнистый пучок на ее затылке. Сохранилось ли еще это неугомонное маленькое тело или уже стало пеплом? — О господи, какое все-таки варварство! — вырвалось у него.

— Что, кремация? — спросила Рут.

— Смерть.

Они мчались по шоссе — Коди в своем выходном сером костюме, рядом Рут в торчащем черном платье, на заднем сиденье — Люк, смотрит в окно. Они выехали на окружное шоссе и приближались к Балтимору, оставляя позади деревья, пламенеющие красными и желтыми листьями, торговые центры, как обычно в начале недели полные покупателей и машин.

— Когда я был маленьким, здесь жили фермеры, — сказал Коди Люку.

— Ты рассказывал.

— А Балтимор был тогда небольшим городком.

Ответа не последовало. Коди бросил взгляд в зеркало заднего обзора на Люка.

— Эй, — окликнул он сына. — Хочешь сесть за руль?

— Нет.

— Я серьезно. Хочешь?

— Оставь его, — шепнула Рут.

— Почему?

— Он расстроен.

— Чем?

— Смертью твоей мамы. Ты же знаешь, Коди, он очень любил ее.

У Коди в голове не укладывалось, что кто-то мог очень любить его мать — кроме Эзры, которого некоторые считали блаженным. Коди еще раз посмотрел в зеркало на сына — но разве что поймешь по его глазам?

— Я же, черт побери, просто спросил, хочет ли он сесть за руль! — сказал Коди Рут.

Город выглядел еще более несуразным, чем обычно, как бы рассыпался на части под блеклым голубым небом.

— Гляди, — сказал Коди. — «Конфеты и табак Линси». Раньше здесь продавали сигареты несовершеннолетним. А это «Копчености Бобби Джо». А вон моя школа.

По обеим сторонам Кэлверт-стрит тянулись бесконечные ряды стандартных домов.

«Не представляю, как ты узнавал свой дом», — как-то сказал ему Люк, и Коди очень удивился. О, каждый, кто жил здесь, знал свой дом. Они вовсе и не были одинаковыми. Перед одним — множество роз в крохотном палисаднике, в другом на окне гостиной день и ночь сияла подсвеченная мадонна. В некоторых домах оконные рамы и двери были дерзко выкрашены в кричащие тона — будто зазнайки выпятили грудь. То, что у этих домов были общие стены, совершенно ничего не значило.

Коди затормозил у дома матери. Вышел из машины и потянулся, поджидая Рут и Люка.

В эту минуту Перл уже спешила бы им навстречу, протягивая свои нетерпеливые руки.

— Это машина твоей сестры? — спросила Рут.

— Понятия не имею, какая у нее машина.

Они поднялись на крыльцо. Рут цеплялась за ремень Люка. Он так вырос, что теперь она не могла, как прежде, опереться о его плечо.

После отъезда из Балтимора Коди, приезжая к матери, прежде чем войти в дом, всегда стучал в дверь. Умышленно: хотел унизить Перл. Она это понимала и сетовала: «Неужели нельзя войти без стука? Делаешь вид, что ты в этом доме чужой». «Но я и есть чужой», — отвечал он. И Перл старалась перехитрить Коди и, заслышав его шаги, торопилась навстречу (так что, сбегая к нему по ступенькам крыльца, она, возможно, была движима не одной лишь любовью). И сейчас, подходя к двери, Коди не знал, постучать или просто открыть. Впрочем, теперь дом, наверное, принадлежит Эзре. Он постучал.

У Эзры был горестный, измученный вид. Летний костюм цвета хаки (только он мог посчитать этот костюм подходящим для такого случая) болтался на нем как на вешалке. Лицо его, как всегда, казалось совсем мальчишеским. Галстук был завязан небрежно, из кармана пиджака торчал мятый платок.

— A-а, Коди, заходи, — сказал он, тронув брата за плечо — жест более значительный, чем рукопожатие, но менее сердечный, чем объятие. — Рут? Люк? Мы уже начали волноваться…

Из мрачном глубины дома появилась Дженни, поцеловала каждого. От нее пахло какими-то мудреными духами, но вид, как всегда, был такой, будто собиралась она в спешке, — жакет нараспашку, темные волосы растрепаны. Следом неторопливо шагал ее муж, толстый, добродушный. Он легонько хлопнул Коди по плечу.

— Рад тебя видеть. Прими мои соболезнования.

— Спасибо, Джо.

— Пора, — сказала Дженни. — Надо выехать пораньше, ведь придется еще заехать за старшими детьми.

— Я готов, — кивнул Коди.

— Может, выпьешь сначала кофе? — спросил Эзра.

— Нет, нет, едемте.

— А я рассчитывал, что сперва мы выпьем по чашке кофе с пирожками. Думал, вы приедете пораньше.

— Мы уже позавтракали, — сказал Коди.

— Но все уже на столе.

Коди почувствовал, как внутри закипает давнее привычное раздражение.

— Послушай, Эзра… — начал он.

— Это очень мило с твоей стороны, Эзра, — сказала Рут. — Но честно, мы уже позавтракали, не стоит задерживать остальных.

Эзра посмотрел на часы. Потом взглянул через плечо в направлении столовой.

— Еще только четверть одиннадцатого. — Он подошел к окну на улицу, приподнял занавеску.

Стало ясно, что он преследует какую-то цель. Остальные стояли в ожидании. (Эзра мог быть убийственно медлительным и, если его торопили, медлил еще больше.)

— Так вот… — сказал он наконец. И кашлянул. — Я надеюсь, что приедет папа.

Воцарилось натянутое молчание.

— Кто? — переспросил Коди.

— Наш отец.

— Но откуда он знает?

— Так ведь я… сообщил ему.

— Эзра, ты с ума сошел! — сказал Коди.

— Это не мое желание, — ответил Эзра, — а мамино. Она просила об этом, когда так сильно разболелась. «Посмотри мою записную книжку, — сказала она, — и всех, кто там записан, пригласи на мои похороны». Сначала я не понял, кого она имела в виду. Вы же знаете, она никому не писала, почти все ее родственники умерли. Но на первой же странице стояло — Бек Тулл. Я даже не представлял, что ей известно, куда он сбежал.

— Он писал ей, — сказал Коди.

— Вот как?

— Время от времени он писал ей, хвастался своими успехами: «Дела идут отлично… Скоро меня должны повысить…» Я читал его письма тайком от мамы.

— Мне это в голову не приходило, — сказал Эзра.

— А какая разница?

— Ну, не знаю…

— Он бросил нас, — сказал Коди, — когда мы были совсем маленькие. Так какое нам до него теперь дело?

— Никакого, — сказал Эзра.

И Коди, которого так часто раздражало Эзрино мягкосердечие, понял, что брат говорит правду: ему действительно было все равно. Глядя на Коди своими на редкость чистыми, лучезарными глазами, Эзра сказал:

— Это мамина воля, не моя. Я только позвонил ему и сказал: «Это Эзра. Мама умерла. Похороны в понедельник в одиннадцать утра».

— И все? — спросил Коди.

— Ну а потом я сказал, что если он приедет пораньше, то может зайти сюда.

— Но ты не спросил: «Как живешь?», или: «Где ты был все это время?», или: «Почему ты нас бросил?»

— Я только сказал: это Эзра, мама умерла и…

Коди рассмеялся.

— Все равно, — сказала Дженни, — он вряд ли приедет.

— Да, — согласился Коди. — Но ты только подумай, что происходит. Сначала отец уходит, а мама делает вид, что ничего подобного. Из гордости, из духа противоречия или еще какой-то причине она не сказала нам об этом ни слова. Делала вид, что он просто уехал в командировку. На целых тридцать пять лет. А теперь Эзра звонит ему по телефону, и происходит то же самое: «Это Эзра…», будто он видел отца только вчера…

— Может, поедем все-таки? — сказала Дженни. — У меня там дети совсем закоченеют.

— Да, конечно, — забеспокоилась Рут. — Коди, милый, дети ждут нас.

— Мама поступила бы так же, — сказал Коди. — Если бы вдруг появился отец, она бы сказала: «А вот и ты. Скажи, у меня из-под юбки не торчит комбинация?»

Джо фыркнул. Эзра улыбнулся, но глаза его заволокло слезами.

— Ты прав, — вздохнул он. — Именно так она и сказала бы. Именно так.

— Ладно, пусть бы так и сказала, — вмешалась Дженни. — Поехали?

В конце концов, она, Дженни, была тогда маленьким ребенком и поэтому утверждала теперь, что совсем не помнит отца.

Во время панихиды священник, никогда не видевший Перл, произнес речь настолько безличную, что Коди вспомнилась игра: все по очереди пишут слова, загибают листок и передают следующему, а потом, читая, что получилось, хохочут до слез.

— Перл Тулл, — сказал священник, — была преданной женой, любящей матерью, столпом общества. Она прожила долгую счастливую жизнь и умерла в кругу семьи, оплакивающей ее, но родные усопшей находят утешение в мысли, что она ушла в лучший мир…

Священник, наверно, забыл, а возможно, никто ему не сказал, что вот уже более трети века покойная жила без мужа, что она была неистовой, яростной и порой даже страшной матерью, что она не проявляла ни малейшего интереса к жизни окружающих, а держалась как гостья из богатого квартала — выходя на улицу, всегда надевала шляпу, когда была дома, постоянно держала дверь на замке. Жизнь ее действительно была долгой, но нисколько не счастливой, скорее несостоявшейся, запутанной или… какое слово искал Коди? Взращенной на шпалерах. Перепутанной, изломанной, расплющенной, особенно с годами, когда она состарилась, съежилась, ослепла и стала целиком зависеть от Эзры. Она не была религиозна, и десятилетиями нога ее не ступала в эту молельню, и, хотя в угнетенном состоянии духа она иногда и признавала, что рай существует, Коди не утешала мысль, что мать попала в райские кущи — она и там будет суетиться, будоражить других, вызывать недовольство окружающих.

В молельне Коди сидел справа на передней скамье — воплощение скорби и сыновней преданности. Однако скептические мысли проносились в его голове с таким шумом, что он готов был поверить: присутствующие прихожане способны их услышать. Он будто возвратился в детство и боялся, как бы мать не угадала его мысли так же безошибочно, как угадывала, готова ли курица в духовке, словно невзначай щипнув ее за ножку. Коди покосился на Рут — она внимательно слушала священника. Тот объявил заключительный псалом, который Перл назвала в своем погребальном распоряжении: «Со временем все мы поймем». Вскинув длинное костлявое лицо и готовясь начать псалом, преподобный Турман выглядел смущенным — не столько неисповедимостью путей господних, сколько равнодушием скорбящих. Большинство уставились в раскрытые молитвенники, безмолвно следя за текстом псалма. Да и народу было мало: несколько сослуживцев Эзры, группа угрюмых подростков — внуки покойной, восседавшие на разных скамьях, — и пять-шесть неизвестных стариков-прихожан с сумками, которые заглянули сюда, словно чтобы укрыться от холода.

Служба окончилась, священник сошел с кафедры и остановился возле Коди, чтобы пожать ему, старшему сыну, руку и выразить сочувствие.

— Примите мои соболезнования, — сказал священник, — я понимаю, какая это утрата…

Коди поблагодарил и вместе с Рут зашагал по проходу за священником. За ними следовали Дженни и Джо, а последним шел Эзра. По всем правилам внуки должны были присоединиться к ним, но сделай они это, и на церковных скамьях не осталось бы почти никого.

На улице было холодно, и дышалось легче. Грохот машин приободрил Коди. Он стоял на тротуаре между Дженни и Рут и принимал соболезнования от незнакомых прихожан.

— Прекрасная служба, — тихо говорили они.

— Благодарю вас, — отвечал он.

Коди услышал, как женщина, стоявшая у притвора, сказала Эзре:

— Сочувствую вашему горю.

И тот сердечно ответил:

— Что поделаешь? — хотя он был единственным из троих детей, для кого смерть матери явилась большим ударом. Чем теперь он заполнит свои дни? Он был для Перл глазами. А в последнее время даже руками и ногами. И теперь, когда матери не стало, он будет возвращаться вечером домой и… Что же он будет делать? Чем займется? Коди представилось, как Эзра в одиночестве сидит на диване или, не раздеваясь, лежит на постели, вглядываясь в роящийся над головою мрак.

— Эзра говорил тебе, что после службы мы соберемся у него в ресторане? — спросила Дженни.

Коди с тяжелым вздохом пожал руку какому-то старику и повернулся к Дженни.

— Я так и знал. Так и знал.

В самом деле, разве он не говорил об этом Рут? В машине, по дороге в Балтимор, он сказал: «Господи, наверняка потом устроят сборище. Опять будем мучиться на нескончаемом семейном обеде в Эзрином ресторане». «Думаю, он очень расстроен, — ответила тогда Рут. — Вряд ли ему сейчас до обеда». Это лишний раз доказывало, что она не настолько хорошо знала Эзру, как ей представлялось. Обед он устроит непременно. Дай только повод — свадьба, помолвка или племянник, который успешно закончил учебный год, — и он тут же готов устроить обед в ресторане. Вся семья в сборе! Теплая семейная встреча. Эзра, как всегда, будет потирать руки — есть у него такая мерзкая привычка. Наверняка его повара трудятся сейчас над… как это называется? Поминальным обедом. Коди вздохнул. Но он знал наверняка: придется идти.

Старик, видимо, что-то сказал и ждал от Коди ответа, наклонив к нему свое раскрасневшееся лицо под пышной шапкой серебристых волос, в которых сверкало солнце.

— Благодарю вас, — сказал Коди. И, видно, невпопад: лицо старика разочарованно вытянулось. — Хм-м… — пробормотал Коди.

— Я спросил, — повторил старик, — узнаешь ли ты меня, Коди.

Да, Коди его узнал.

И мог бы узнать пораньше. Были приметы, на которые ему следовало тотчас же обратить внимание: этот веерообразный, все еще густой и волнистый, чуб, ослепительная синева глаз, темно-синий костюм в полоску, придававший владельцу прямо-таки гангстерский вид.

— Да. — Старик победоносно кивнул. — Перед тобой — твой отец, Коди.

— Как ты думаешь, Эзра не забыл поставить для папы прибор? — сказал Коди сестре.

— Что? — рассеянно переспросила она, глядя на Бека.

— В ресторане. Думаешь, не забыл?

— Наверное, нет, — сказала Дженни.

— Будет просто обед, — сказал Коди Беку.

Тот непонимающе уставился на нею.

— Легкий обед в «Тоске».

— О чем ты? — спросил Бек.

— О том, что будет поминальный обед в ресторане «Тоска по дому».

Бек провел рукой по лбу и сказал:

— А это Дженни?

— Да, — ответила она.

— Когда я видел тебя, Дженни, в последний раз, тебе было лет восемь, — сказал Бек, — восемь или девять. У тебя еще была любимая песенка про Мэри и ее овечек. Ты распевала ее с утра до вечера.

— Да, помню, — холодно ответила Дженни. — «А ягнятки щиплют плющ».

Бек набрал воздуха, чтобы сказать еще что-то, но замолчал и закрыл рот.

— Ты, конечно, помнишь Рут? — спросил Коди.

— Рут?

— Мою жену.

— Да как же я могу ее помнить? Я же уезжал! Меня здесь не было!

Рут шагнула вперед, протягивая ему руку.

— Значит, Коди женат, — сказал Бек. — Подумать только. И дети есть?

— Ну конечно — Люк, — ответил Коди.

— Стало быть, я — дед! — Бек повернулся к Дженни. — А ты? Ты замужем?

— Да, муж поехал за малышами. — Дженни помахала кому-то рукой.

— А Эзра? — спросил Бек. — Где же Эзра?

— Вон там, у лестницы, — сказал Коди.

— Вижу.

Бек бойко направился к Эзре, пригладил рукой волнистый чуб. Дженни и Коди проводили его взглядом.

— Если б я встретила его на улице, я бы прошла мимо, — сказала Дженни.

— Мы как раз и встретили его на улице, — заметил Коди.

— А ведь в самом деле.

Бек подошел к Эзре и остановился перед ним с видом ребенка, который ждет похвалы. Эзра учтиво склонил голову, чтобы получше разобрать слова Бека, потом мягко улыбнулся и пожал ему руку.

— Подумать только! — донесся до Коди и Дженни голос Бека. — Оба сына выше меня ростом.

— Обедать будем в моем ресторане, — безмятежно сообщил отцу Эзра.

На лице Бека снова отразилось недоумение, но он быстро овладел собой и направился к подросткам, которые, смекнув, в чем дело, сгрудились неподалеку, молчаливые и враждебные. Бек, казалось, не замечал этого.

— Я ваш дедушка, — объявил он. — Дедушка Тулл. Вы когда-нибудь слыхали обо мне?

Похоже, что не слыхали, так как ни один рта не раскрыл. А Бек по-прежнему с улыбкой смотрел на них.

— Я ваш пропавший дедушка, — сказал он. — А вы?.. Какой красивый парень!

Бек энергично пожал руку самому длинному из подростков, который, к сожалению, вовсе не приходился ему внуком, а работал у Эзры на салатах.

В ресторан шли пешком — Коди, Рут и Дженни впереди, остальные беспорядочной группой следом за ними. Они свернули на Сент-Пол-стрит, миновали химчистку, аптеку, цветочный магазин — небольшие заведения, полные шумных клиентов. Прохожие вокруг были в основном негры; многие прижимали к уху маленькие транзисторы, обрывки песен о любви, ревности и жестокосердных женщинах звучали то ближе, то дальше. И вот уже над головами закачалась деревянная вывеска ресторана; Коди, Рут и Дженни вошли внутрь.

В струящемся из окон холодном свете ресторан казался пронзительно пустынным. Один из длинных столов под белой льняной скатертью был уставлен хрусталем и фарфором. Коди насчитал тринадцать приборов — Джо, муж Дженни, привезет детишек, которые еще малы, чтобы высидеть заупокойную службу. Миловидная официантка в ситцевом халате придвинула к столу высокий детский стульчик, а увидев их, подошла к Дженни и обняла ее.

— Очень вам сочувствую, — сказала официантка. — Вам и всей семье.

— Благодарю вас, миссис Поттер… Вы знакомы с моим братом Коди? А это его жена, Рут.

Миссис Поттер огорченно прищелкнула языком:

— Такой тяжелый день для всех вас.

Коди повернулся к двери в тот самый миг, когда в зал вошли Бек и Эзра, а за ними толпа подростков. Эзра, как видно, немного успокоился и стал более разговорчивым; он вообще не умел подолгу выказывать холодность.

— …и тогда я сломал вон ту стену… — говорил он.

— Очень здорово, прямо шик, — похвалил Бек.

— А на полу — простые доски…

— Надеюсь, у тебя не подают эти нынешние… «не-поймешь-что»?

— Нет-нет.

— А то ведь смешают все в одну кучу, как винегрет.

— У нас так не бывает.

Коди с интересом прислушивался к их разговору. (Эзра частенько подавал именно такие блюда.) Эзра провел Бека через весь зал, показывая то одно, то другое.

— Видишь, вот эти столики в случае чего можно сдвинуть вместе… Здесь у нас кухня… А это — мои повара, Сэм и Майрон. Сегодня они пришли специально, чтобы приготовить для нас обед. А вечером у меня работают еще трое — Джосайя, Шенил и Мохаммед.

— Да, большое у тебя дело, — сказал Бек.

Все в ожидании стояли возле стола. Сесть никто не решался. Люк, сын Коди, и Питер, пасынок Дженни, непривычно торжественные в белых рубашках с галстуками, от смущения подталкивали друг друга, исподлобья поглядывая на Бека. Очевидно, вообразили, что этот незнакомый человек как раз и сможет по достоинству их оценить. Но когда наконец пригласили за стол, сесть рядом с Беком никто не пожелал. Возможно, от робости. Даже Эзра и тот сел поодаль. Джо и младшие дети еще не приехали — по обе стороны от Бека оказалось несколько свободных стульев. Но он словно и не замечал этого. Восседал в одиночестве, как король, и с широкой улыбкой оглядывал окружающих. Щеки его покрывала сеточка красных жилок, отчетливых, как прочерченные на карте реки с их притоками.

— Итак, — сказал он, — мой сын — владелец первоклассного ресторана.

Эзра выглядел довольным и смущенным.

— А моя дочка — врач, — продолжал Бек. — А ты, Коди? Кто ты?

— Консультант по НОТ, — ответил Коди, — ты же знаешь.

— По чему?

Коди не ответил.

— Он обследует заводы, — объяснил Эзра, — а потом дает инструкции, как наладить дело, чтобы повысилась производительность труда.

— Понятно. Изучает проблему рабочего времени.

— Он один из лучших специалистов, — сказал Эзра. — Про него пишут в газетах.

— Да что ты говоришь? Ну, сын, горжусь тобой.

Коди вдруг подумал, что завтра утром не заставит себя пойти на работу. Наконец-то его успех признан. Неужели это все, к чему он стремился, — мимолетное уважение, промелькнувшее сейчас на лице отца?

— Я много думал о тебе, Коди, — наклонился Бек к сыну. — Часто вспоминал о тебе, после того как уехал от вас.

— Да? — обронил Коди. — А ты разве уезжал?

Отец смутился.

— Было дело. — Эзра кашлянул. — Ладно. Ну а ты как, папа? Все еще служишь в корпорации «Таннер»?

— Нет, я уже на пенсии. С шестьдесят пятого года. В мою честь устроили великолепный банкет и преподнесли ручку и карандаш из чистого серебра. Как-никак сорок два года у них прослужил.

У Рут вырвался негромкий возглас, по-женски восхищенный. Бек повернулся к ней.

— Честно говоря, иногда я скучаю по людям, по жизни… Жизнь коммивояжера — это вечное движение, понимаете? Вечное движение. А теперь у меня то и дело остается уйма свободного времени. Но я, конечно, вижусь с людьми, за картами например. Есть у меня приятели в гостинице, где я живу. И дама, с которой я встречаюсь. — Он взглянул на окружающих из-под мохнатых бровей. — Вы небось думаете, я слишком стар для таких вещей? Знаю, меня не обманешь! Но она настоящая дама и высоко ценит меня. Поверьте, я очень уважал вашу мать, но теперь, когда ее не стало, я могу снова жениться…

Коди почему-то никогда в голову не приходило, что его родители до сих пор женаты. Дженни и Эзра тоже захлопали глазами и слегка стушевались.

— Единственная загвоздка — в ее дочери, — продолжал Бек. — У нее есть дочь, никудышная дочь. Тридцать пять уж стукнуло, а все при матери сидит. Юстасия Ли. Дрянь девка. Бог знает сколько лет назад ей отхватило на сверлильном станке два пальца, и с тех пор она ни дня не работала. Всю компенсацию потратила на автосани. Не очень-то мне охота жить с ней под одной крышей.

Все молчали, не зная, что сказать.

Тут появился Джо. Ворвался в облаке свежего воздуха, с малышкой на руках, таща за собой целую ораву детей. На самом деле так только казалось, их было трое, но они без умолку трещали и размахивали руками.

— Миссис Несбит не хотела отпускать меня с уроков.

— Ты не догадаешься, что съела малышка!

— Фиби оставили после уроков, она запустила математику.

— Кто это? — спросила одна из девочек, уставившись на Бека.

— Твой дедушка Тулл.

— Ясно… А вина нам сегодня дадут?

— Джо, познакомься с моим отцом, — сказала Дженни.

— Да что ты? — сказал Джо. — Вот не ожидал… — Но ему пришлось заняться ремешком на детском стульчике.

Двое детей заняли пустующие места справа и слева от Бека. Они зацепились ногами за перекладины стульев и положили на стол острые локти. Бек изумленно посмотрел сначала на одного, потом на другого.

— Ну надо же! — воскликнул он.

— Что? — переспросила Дженни.

— Эта компания, это сборище, эта ассамблея!

— Ах ты вот о чем. — Дженни достала из сумки детский нагрудник. — Действительно, сборище солидное.

— Одиннадцать, двенадцать… тринадцать… считая малышку, четырнадцать человек!

— Было бы пятнадцать, — сказала Дженни, — да Слевин сейчас в колледже.

Бек покачал головой. Дженни повязала малышке нагрудник.

’— Целая команда получается, — сказал Бек.

Набожная Фиби прочла перед едой молитву. Миссис Поттер поставила перед Беком тарелку горячего супа. Он с недоверием вдохнул запах.

— Суп из баклажанов, — пояснил Эзра.

— Хм-м-м, я думаю…

— Баклажанный суп Урсулы. По рецепту, который мне оставила одна из лучших моих поварих…

— В день смерти, — заметила Фиби, — не грех бы и помолчать во время молитвы.

— …она стряпала по законам астрологии, — продолжал Эзра. — К примеру, я ей говорю: «Давай сделаем сегодня салат из эндивия», а она отвечает: «Сегодня в еде — никакого уксуса, звезды не велят». И вместо салата готовит какое-нибудь другое блюдо, которое сам я никогда бы не включил в меню — кто станет есть такое! А ведь ели! Да еще как. Она всегда попадала в точку. Может, эти гороскопы и впрямь не лишены смысла? Но вот прошлым летом звезды посоветовали ей уйти с этой работы, и она ушла, а я до сих пор не могу найти замену.

— Признайся, в чем здесь секрет! — затормошила его Дженни.

— Кто говорит, что здесь есть секрет?

— По-моему, в любом рецепте есть секрет, разве не так? Что-то особенное, какой-то неожиданный фокус, которым делятся только с кровной родней?

— Что ж, в данном случае это бананы.

— Ага!

— Без бананов в этом супе не было бы ничего особенного.

— В день смерти можно и не обсуждать еду, — заметила Фиби.

— Это не день смерти, — сказала Дженни. — Возьми салфетку.

— Дело в том… — начал Бек и запнулся. — Все это похоже на встречу большой, веселой семьи! Да-да, семьи!

Взрослые оглядели стол. Дети увлеченно хлебали суп. Бек, который так и не окунул еще ложку в тарелку, взволнованно продолжал:

— Я говорю о семейном клане. Вроде тех, какие показывают по телевизору. Толпы двоюродных братьев, сестер, дядюшек и тетушек, шутки, встречи…

— Вообще-то, ничего подобного, — вставил Коди.

— Как «ничего подобного»?

— Зря обольщаешься. На самом деле — ничего подобного. Только двое-трое из всех этих детей — твоя родня. Остальные — дети Джо от первого брака. Что до меня, я не видел их много лет и не могу даже сказать, как зовут младшего. Кстати, девочка это или мальчик? Меня хоть известили, когда он родился? Так что не причисляй меня к этому клану. А Бекки сидит вон там…

— Бекки? — переспросил Бек. — Не в мою ли честь?

Коди осекся и с открытым ртом повернулся к Дженни.

— Нет, — ответила она, вытирая малышке подбородок. — Ее полное имя Ребекка.

— Ты считаешь, что мы — семья. — Коди снова повернулся к отцу. — Обыкновенная веселая семья — вроде тех, что показывают в комедиях по телевизору. А на самом деле живем мы каждый сам по себе, раскиданы по разным углам, а мать наша была ведьмой…

— Ну, Коди! — сказал Эзра.

— …бешеной крикливой ведьмой, от которой можно было ждать чего угодно, — не унимался Коди. — Она лупила нас, обзывала мразью, гаденышами, орала: «Чтоб вы сдохли!», трясла так, что зуб на зуб не попадал, вопила как полоумная. Никогда не угадаешь, в каком она настроении — в хорошем, в плохом? От любого пустяка могла взбеситься. «Да я тебя в окно вышвырну! — кричала мне. — Вот весело будет — мозги всмятку!»

Миссис Поттер и вторая официантка, которая все время улыбалась, словно твердо решив ни на что не обращать внимания, на цыпочках подали жаркое, но ни у кого из сидящих за столом рука не поднялась взять вилку. Малышка тихо ворковала над шляпкой грибка, лежавшего на ее тарелке. Остальные дети, побелев от ужаса, смотрели на Коди, взрослые же, казалось, думали о чем-то своем. Все, даже Бек, сидели опустив глаза.

— На самом деле было вовсе не так, — наконец сказал Эзра.

— По-твоему, выходит, я вру? — спросил Коди.

— Нет, но она же не всегда была такая злая. По-настоящему она сердилась редко, всего несколько раз за долгие годы, именно это и осталось у тебя в памяти.

Коди почувствовал себя опустошенным. Он бросил взгляд на свою тарелку, там лежал кусок молодой баранины, чуть розоватый посередине, а рядом яркие овощи — полная гармония красок и фактуры, один из шедевров Эзры, но он был не в силах притронуться к еде.

— Ты вспомни другое, — продолжал Эзра. — Вспомни, как она играла с нами в «Монополию», слушала с нами по радио Фреда Аллена. Как пела с тобой… помнишь, вы с ней пели одну песенку? «Айви, милая Айви…» И как, приплясывая под эту песенку, удалялись на кухню?

— Ну и ну! — сказал Бек. — А я даже не помню, что Перл умела танцевать.

Миссис Поттер налила Коди вина. Он взял рюмку за ножку, но так и не смог поднять ее. Рут искоса с тревогой наблюдала за ним.

— Так-то, — сказал Эзра. — Выпьем вина, папа?

— Знаешь, сынок, я не большой любитель вина.

— Это правда замечательное вино.

— Мне больше по вкусу рюмочка кукурузного виски, — сказал Бек.

— Самое лучшее вино будет к десерту. Его делают из винограда, пораженного особой плесенью, и…

— Погоди-погоди, — перебил Бек. — Говоришь, плесенью?

— Тебе наверняка понравится.

— А это что за белая штука?

— Русская каша.

— Не знаю, никогда не пробовал.

— Тебе наверняка понравится, — сказал Эзра.

Бек покачал головой, но выглядел довольным — казалось, ему приятна мысль, что Эзра опередил его в жизни.

Коди отодвинул тарелку.

— У меня есть компаньон, — сказал он. — Его зовут Слоун. Он холостяк. Ни разу не был женат.

Все, даже дети, с интересом обернулись к нему.

— И вот в прошлом году, — продолжал Коди, — Слоун случайно встретил старую знакомую, женщину, с которой много лет назад у него был роман. Она была с дочерью, и встреча произошла как раз в день рождения дочери. Чтобы как-то поддержать разговор, Слоун спросил, сколько девочке лет, и, когда женщина ответила, его вдруг осенило. Он прикинул в уме и воскликнул: «Господи, да это, наверное, моя дочь!» Женщина рассеянно посмотрела на него и сказала: «Да, между прочим, твоя».

Все молчали. Коди улыбнулся и поднял руку в знак того, что рассказ окончен и присутствующие могут приниматься за еду.

— Странная женщина, — сказал наконец Бек.

— Вовсе нет, — возразил Коди.

— Могла бы по крайней мере…

— Тем самым она дала ему понять, — пояснил Коди, — что он, Слоун, никакого отношения к ним не имеет. Он никогда с ними не жил, а поэтому в расчет его не принимают. Он не был членом их семьи.

Бек резко откинулся на стуле. Глаза его теперь казались не ярко-синими, а темными до черноты.

— Малышка! — вдруг крикнул Джо.

Девочка беззвучно содрогалась, рот ее был широко открыт, личико побагровело.

— Она задыхается! — ахнула Дженни.

Несколько человек повскакали с мест, опрокинулась чья-то рюмка. Джо пытался вытащить малышку из стульчика, но Дженни остановила его:

— Не надо! Пропусти меня к ней!

Ребенок был пристегнут к стульчику ремешком, и высвободить его оттуда было невозможно. Кто-то из детей постарше расплакался. Что-то с грохотом упало на пол. Дженни слегка ударила малышку по диафрагме, и на стол вылетела грибная шляпка. Раздался громкий вопль, девочка снова порозовела. Ее вытащили из стульчика и посадили к Дженни на колени. Она тотчас повеселела, устроилась поудобнее и стала гонять пальчиком горошину по краю тарелки.

— Доживу ли я до тех пор, когда они вырастут?! — вырвалось у Дженни.

— Он ушел, — сказал Эзра.

Все сразу поняли, о ком речь, и устремили взгляд на стул Бека. Там было пусто. Льняная салфетка брошена рядом с тарелкой, угол ее намок от подливки.

— Ждите меня здесь, — сказал Эзра.

Они не просто ждали, они перестали разговаривать, перестали двигаться. Эзра быстрыми шагами пересек ресторанный зал и вышел на улицу. За столом стояла оглушительная тишина, даже малышка не проронила ни звука. Скоро Эзра вернулся, встревоженный.

— Он исчез, а ведь ушел всего минуту назад. Мы еще можем догнать его. Давайте все вместе!

Никто не тронулся с места.

— Ну пожалуйста! Прошу вас. Я хочу, чтобы хоть раз вся наша семья пообедала по-людски, с начала и до конца. Подумайте, ведь стоит нам собраться здесь всем вместе, как непременно что-то случается. Кто-то уходит рассерженный или в слезах, и все расстраивается… Пошли прочешем округу и найдем его! А потом закончим обед.

— Можно, — заметил Коди, — закончить обед и без него. Есть и такой вариант.

Но такого варианта не было, даже он это понимал. Единственное пустующее место за столом портило все. Уже сам по себе стул со спинкой в форме лиры выглядел сиротливо и укоризненно. Люди стали нехотя вылезать из-за стола. Дети толпились вокруг Эзры, и он, точно полководец, командовал:

— Ты и самые младшие ищите на Бушнелл-стрит… Встречаетесь с Джо на Прима-стрит…

Рут тоже поднялась и взяла у Дженни ребенка, чтобы та могла надеть пальто. Все направились к двери.

— Счастливой охоты! — крикнул Коди им вдогонку.

Демонстративно развалясь на стуле, он откинулся назад и попросил миссис Поттер принести еще вина. Однако в душе он был весьма смущен. Ему вспомнилось, как в начальной школе он порой доводил до слез какого-нибудь одноклассника и при этом так перегибал палку, что, оглянувшись вокруг, видел: никто уже не смеется. Разве не такое же глухое молчание царило сейчас в этом зале, среди застланных белыми скатертями пустых столов? Миссис Поттер поставила на поднос с серебряным ободком бутылку вина. А сама отступила, сложив руки на животе.

— Пойду гляну, как у них там, — сказал ей Коди.

Небо тем временем стало прямо-таки ярко-синим.

Бледное солнце освещало верхушки зданий. Потеплело. Коди стоял, широко расставив ноги и подбоченясь, вроде бы совершенно невозмутимый, посмотрел сначала в одну, а потом в другую сторону. Часть поисковой группы — Джо и подростки — как раз заворачивала за угол. Высокая статная негритянка в тюрбане из ярких платков остановилась получше уложить продукты в своих сумках.

Коди свернул направо, в проулок между домами — узкая полоска бетона, окаймленная с одного боку старыми ящиками и мятыми мусорными баками. Миновал окно ресторанной кухни, где вентилятор повеял на него воспоминанием об Эзрином барашке. Обошел облезлую голодную кошку, с хвостом свалявшимся и истрепанным, как ершик для мытья бутылок. Коди был настороже, в затылке у него возникло то особое чувство, без которого на улицах Балтимора никак нельзя. Но шел он не торопясь, вразвалочку, засунув руки в карманы брюк.

«У тебя всегда должна быть цель, — учил его когда-то отец. — Делай вид, что идешь по делу, и никакая шпана не пристанет к тебе». Еще отец говорил: «Никогда не доверяй людям, которые начинают фразу со слов откровенно говоря». Ему же принадлежали высказывания «Главное в боковой подаче мяча — резкий поворот кисти» и «Если хочешь что-нибудь продать, никогда не смотри покупателю прямо в глаза».

«Мы можем рассчитывать только на себя, — говорил Эзра, оправдывая очередной нескончаемый обед. — Нам надо держаться вместе, ведь нас связывает общий опыт прошлого». Жалкая, скудная горстка советов, полученная от Бека Тулла, — больше Коди от отца ничего не видал, — ну куда годится такой опыт прошлого! Послушать отца, выходит, что для успеха требуется иметь только видимость целеустремленности, недоверие к откровенности, ловкость рук и уклончивый взгляд.

Коди вдруг охватила тоска по сыну — по светловолосой голове Люка, по сутулым плечам. (Еще ребенком он поклялся, что скорее умрет, чем бросит своего сына; все что угодно, только не это…) Ему вспомнилась охота, они с Люком почти не разговаривали, стеснялись друг друга. Ну да ничего, может быть, Слоун разрешит ему отправиться в лесной домик и на следующий уикенд, тогда они с Люком еще раз попробуют найти общий язык.

Он вышел на солнечную, почти безлюдную Бушнелл-стрит. Заслонил рукой глаза от солнца, огляделся, и вдруг, как по мановению волшебной палочки, перед ним возник Люк! Он почему-то сидел на ступеньках заколоченного здания. Коди быстро направился к сыну. Люк услышал шаги и поднял голову в тот самый миг, когда Коди поравнялся с ним. Но это был не Люк. Это был Бек. Его серебристые волосы от солнца казались желтыми, он снял пиджак и остался в белой рубашке, острые сутулые плечи поразительно напоминали Люка. Коди остановился.

— Я искал автобусную станцию, — сказал Бек. — Думал, дойду пешком, но, похоже, вряд ли…

Коди вынул платок, промокнул потный лоб.

— Клодетт небось ждет, — сказал Бек. — Ну та знакомая, о которой я говорил. Вот я и решил, что пора возвращаться. Неловко, конечно, — поел и сразу ушел, но ты ведь знаешь, каково иметь дело с женщиной. Я обещал вернуться до ужина. И она верит мне.

Коди сунул платок обратно в карман.

— Теперь-то, — продолжал Бек, — Клодетт наверняка захочет, чтоб мы поженились. Она знает, что Перл умерла, и явно уже строит планы.

Бек расправил свой пиджак и осмотрел его как бы в поисках изъянов. Потом аккуратно сложил подкладкой наружу и повесил на руку. Подкладка была шелковистая, переливалась на солнце, как срез на лежалом мясе.

— Честно говоря, — сказал Бек, — я не рвусь жениться на ней. И дело не только в ее дочери, дело во мне. Во мне самом. Думаешь, у меня не было любовниц? Да я мог бы жениться чуть не на каждой. Многие умоляли: «Напиши жене, разведись, и мы поженимся». «Давай еще подождем», — говорил я, но так ничего и не предпринимал. Сам не знаю — почему.

— Ты оставил нас в ее когтях, — сказал Коди.

Бек посмотрел на него.

— Что?

— Как ты мог так поступить? Как мог бросить нас на произвол матери? — Коди наклонился к Беку и сразу почувствовал легкий запах нафталина от его костюма. — Мы же были тогда совсем маленькими, не могли защититься. Ты был нашей единственной защитой. Мы напрягали слух, ожидая, когда за дверью прозвучат твои шаги, шаги заступника. Но ты отвернулся, палец о палец не ударил, чтобы нас защитить.

Бек смотрел мимо Коди на проезжавшие машины.

— Она доконала меня, — сказал он наконец.

— Доконала?

— Убила все хорошее, что было во мне.

Коди выпрямился.

— Сначала она считала меня прекрасным человеком. Ты бы посмотрел на ее лицо, когда я заходил в комнату. Мы познакомились, когда она уже была старой девой и примирилась с этим. За ней давным-давно никто не ухаживал, подруги просили ее посидеть с детьми, которые называли ее тетей Перл. И тут появился я. И сделал ее счастливой! А себя загубил, сынок. Беда в том, что если я делаю женщину счастливой, то не могу ей ни в чем отказать. Будь она щербатой, уродливой или толстухой — чем хуже, тем лучше! Разведись я с твоей матерью, я бы, вероятно, уже раз шесть женился заново — переходил бы всякий раз к новой женщине, которая была бы счастлива лишь оттого, что видит меня, и уходил бы, как только она, привыкнув ко мне, переставала быть такой счастливой. Именно привычная близость вечно все портит. Не подпускай к себе людей слишком близко, сынок. Разве я не говорил тебе этого, когда ты был мальчиком? На первых порах у нас с твоей матерью все шло прекрасно. Казалось, я просто не мог сделать что-нибудь не так. Однако постепенно она стала замечать мои недостатки. Я не скрывал их; но, как теперь выяснилось, они все же имели значение. Я совершал ошибки, и Перл их видела. Видела, что я слишком часто уезжаю из дома, мало помогаю ей, не продвигаюсь по службе, полнею, много пью, не так разговариваю, не так ем, не так одеваюсь, не так вожу машину. Что я ни делал, все было не так. Все было испорчено. Оборачивалось несчастьем. Привезу из поездки какую-нибудь игрушку, чтобы порадовать вас, а из-за нее непременно начнется скандал — ваша мать всегда найдет к чему прицепиться: то игрушка слишком дорогая, то очень опасная, то слишком сложная. И вы, дети, тоже начинали ссориться, кому первому играть. Помнишь тот набор — лук и стрелы? Я-то думал, все будет хорошо, сблизит нас, поедем всей семьей за город, прикрепим мишень к дереву и станем упражняться в стрельбе. Но ничего не получилось. Сначала Перл сказала, что она не спортсменка, потом Дженни захныкала, что слишком холодно, потом вы с Эзрой заспорили и в конце концов подрались, выпустили стрелу и ранили мать.

— Помню, — сказал Коди.

— Попали ей в плечо. Кошмар. На следующей неделе, пока я был в отъезде, что-то стряслось с ее раной. Возвращаюсь домой, а она говорит, что чуть не умерла. Инфекция какая-то, что ли. Это была последняя капля. В воскресенье вечером я сидел на кухне, пил пиво и вдруг, к собственному удивлению, сказал: «Перл, я ухожу».

— Значит, это тогда ты ушел от нас? — спросил Коди.

— Собрал чемодан и ушел, — кивнул Бек.

Коди сел на ступеньки.

— Понимаешь, — сказал Бек, — я думаю, виной всему — беспросветность. Унылая беспросветность жизни. Все оказалось перепутанным, сложным и нисколько не прекрасным. Я так не мог. Мать могла, а я не мог. Что ж, надо отдать должное твоей матери. — Бек вздохнул и провел рукой по подкладке пиджака. — По правде говоря, когда ушел, я не думал, что когда-нибудь снова захочу увидеть вас. Но потом иной раз и задумывался: интересно, что сейчас делает Коди? Чем заняты Эзра и Дженни? Семья у нас была не ахти какая счастливая, думал я, но так или иначе это все, что есть у человека. К тому времени прошло года два или три с тех пор, как я ушел от вас. И вот однажды вечером я очутился проездом в Балтиморе. Оставил машину в соседнем квартале и пошел к вашему дому. Чуть не замерз, пока ждал на другой стороне улицы: мол, если кто-нибудь выйдет из дома, тогда подойду. И вот появился ты. Сперва я даже не узнал тебя, решил, что в доме живет другая семья. А потом сообразил, что это ты так вырос. Стал почти мужчиной. Ты прошел по дорожке и нагнулся за вечерней газетой, выпрямился, подбросил ее в воздух и поймал — и тут я понял, что ты проживешь без меня. Ведь ты способен на такой беззаботный жест — подкинул газету и поймал ее. Из тебя будет толк, подумал я. И оказался прав, верно? Смотри! Разве из вас не получился толк — живете хорошо, все трое. Это ее заслуга, это Перл добилась. Я и тогда знал: она справится. И я вернулся к машине… После я жил будничной жизнью. Были кой-какие приятели, время от времени появлялись любовницы. Потом кто-нибудь начинал мною восхищаться, и я говорил себе: «Вот бы Перл узнала об этом». Изредка я посылал ей весточку. Сообщал свой последний адрес. Но на самом деле я писал, чтобы сказать ей: «Новый важный начальник очень ценит меня» — или: «Одна дама в восторге, когда я захожу к ней». С ума сойти, правда? Мне кажется, что все эти годы, когда мне выпадала удача, я мысленно как бы выставлял ее напоказ перед вашей матерью. «Вот, Перл, полюбуйся», — думал я; а теперь ее нет, так что же мне делать?

Бек горестно покачал головой.

Не зная, что ответить, Коди рассеянно глянул в сторону Прима-стрит и увидал, как его родня веером сворачивает к ним, на Бушнелл-стрит. Впереди во весь дух мчались дети, за ними вприскочку бежали подростки, а за теми, стараясь не отставать, почти бегом следовали взрослые — вид у них у всех был неожиданно радостный. Из-за темной траурной одежды лица их казались на диво светлыми. Руки и ноги детей так и мелькали, малышка подпрыгивала на плечах Джо. Коди был удивлен и тронут. Он почувствовал, что они притягивают его к себе, что не они к нему направляются, а он к ним.

— Они нашли нас, — сказал он Беку. — Пойдем закончим обед.

— Не знаю, как и быть, — замялся Бек, но разрешил Коди помочь ему подняться. — Ладно, разве что последнее блюдо, — добавил он, — но предупреждаю: я уйду до того, как подадут десертное вино.

Поддерживая отца под руку, Коди повел его навстречу родным. Над их головами парили чайки, а небо сияло чистой синевой, навевая воспоминания о загородных прогулках детства — поездках на машине, пикниках, осенних походах, прогулках среди весенних цветов. Он вспомнил ту поездку, с луком и стрелами, и ему вдруг почудилось, что он снова видит изящный, трепетный полет стрелы. Видит распрямленную фигуру матери на фоне сухой травы, ее золотистые волосы, маленькие руки, поправляющие букет в тот самый миг, когда стрела уже была в полете. А в вышине, как ему казалось теперь, висел тогда почти недвижимый коричневый самолетик, гудящий, как шмель, в солнечных лучах.