Дни стали короче и холоднее, деревья сбросили океаны листвы, однако умудрились избежать наготы; казалось, они только того и ждут, чтобы ты закончил сгребать палые листья и отвернулся, готовые в тот же миг вновь укрыть лужайку огромным желто-оранжевым покрывалом. Чарлз и Портер съездили к Мэйкону поработали граблями во дворе, включили автоматический режим отопления, заколотили подвальное окно. Там вроде бы все в порядке, отрапортовали они. Мэйкон без особого интереса выслушал их доклад. На следующей неделе ему снимали гипс, но никто не спрашивал, когда он собирается домой.

Каждое утро они с Эдвардом отрабатывали команду «рядом». Они обходили весь квартал, причем пес настолько хорошо приспособился к ритму хозяина, словно и сам передвигался на костылях. На прохожих он ворчал, но не кидался. Мэйкону хотелось с кем-нибудь поделиться своим достижением – мол, видали? Конечно, велосипедисты – особая статья, но он верил, что рано или поздно справится и с этим.

Мэйкон приказывал псу сидеть, а потом отступал, вытянув руку. Эдвард сидел на месте. Не такой уж он скверный пес! Мэйкон охотно поменял бы командные жесты (рука ладонью вниз, выставленный палец – наследие бессердечного инструктора), но счел, что уже слишком поздно. Он притоптывал. Эдвард рычал. «Любезный, – говорил Мэйкон, тяжело плюхнувшись на пол рядом с собакой, – не соизволите ли прилечь?» Эдвард отворачивался. Мэйкон поглаживал широкий мягкий прогал между его ушами. «Ну ладно, может, завтра», – говорил он.

Близкие не разделяли его оптимизма.

– А что будет, когда опять начнутся твои разъезды? – спрашивала Роза. – К себе я его не возьму. Мне с ним не справиться.

В ответ Мэйкон предлагал не волноваться загодя.

Перспектива поездок его угнетала. Иногда ему хотелось навеки остаться в гипсе. Он даже мечтал, чтобы его загипсовали с головы до ног. Знакомые легонько постучат по его груди, заглянут в прорези для глаз: «Мэйкон, вы там?» Может, там, а может, и нет. Поди знай.

Однажды вечером, когда они только что отужинали, со стопкой бумаг заявился Джулиан. Мэйкон запер Эдварда в кладовке и лишь тогда открыл дверь.

– Вот он, извольте! – Джулиан сразу прошагал в гостиную. В вельветовом костюме, пышущий силой и здоровьем. – Я уже три дня пытаюсь до тебя дозвониться. Слушай, а собака где-то близко, да?

– Он в кладовке, – сказал Мэйкон.

– Вот, я принес кое-какие материалы, в основном по Нью-Йорку. По нему у нас много предложений.

Мэйкон застонал. Джулиан свалил бумаги на диван и огляделся.

– А где все? – спросил он.

– Кто где, – уклончиво сказал Мэйкон, но в этот момент в комнату вошла Роза, а следом за ней Чарлз.

– Надеюсь, я не оторвал вас от ужина? – обеспокоился Джулиан.

– Нет-нет, – ответила Роза.

– Мы уже поели, – злорадно добавил Мэйкон.

Джулиан заметно огорчился:

– Правда? А в котором часу вы ужинаете?

Мэйкон не ответил. (Они ели в половине шестого.

Джулиан помер бы со смеху.)

– Но мы еще не пили кофе, – сказала Роза. – Не желаете кофейку?

– С превеликим удовольствием.

– По-моему, как-то глупо пить кофе, если ты еще не ужинал, – сказал Мэйкон.

– Для тебя, может, и глупо, – парировал Джулиан, – а вот я охотно отведаю кофе по-домашнему. Все мои соседи едят в ресторанах, у нас в любой кухне отыщутся лишь банка-другая арахисового масла да еще диетическая содовая.

– Что же это за дом такой? – спросила Роза.

– Обитель холостяков «Герб Калверта».

– Надо же, как интересно!

– Да не особенно. – Джулиан опечалился. – Надоедает. Поначалу-то нравилось, а сейчас глаза б мои не смотрели. Порой я тоскую по старомодному семейному укладу с детьми и стариками, как в нормальных домах.

– Я вас понимаю, – сказала Роза. – И угощу отменным горячим кофе.

Она вышла, остальные уселись.

– Значит, вы втроем и живете? – спросил Джулиан.

Мэйкон отмолчался, ответил Чарлз:

– Нет, у нас еще Портер.

– А где он, Портер?

– Кхм. Мы не знаем точно.

– Он пропал?

– Пошел в скобяную лавку и, наверное, заблудился.

– Господи! Давно?

– Незадолго перед ужином.

– То есть нынче?

– Он просто пошел в магазин, – вмешался Мэйкон. – И пропал не навеки.

– А где этот магазин?

– Где-то на Говард-стрит, – ответил Чарлз. – Розе понадобились петли.

– Он заблудился на Говард-стрит? Мэйкон встал:

– Пойду помогу Розе.

На серебряном подносе сестра расставляла бабушкины кружки из прозрачного стекла.

– Надеюсь, он пьет без сахара, – сказала она. – Сахарница пустая, а пакет с сахаром в кладовке, где сейчас Эдвард.

– Ну и ладно.

– Может, сходишь в кладовую, принесешь сахар?

– Просто дай ему кофе, и все. Мол, хочешь – пей, не хочешь – не пей.

– Мэйкон! Он же твой начальник.

– Просто он надеется, что мы чего-нибудь отчебучим, – сказал Мэйкон. – У него весьма одностороннее представление о нас. Дай-то бог, чтобы при нем никто ничего не ляпнул, слышишь?

– Что мы можем ляпнуть? – удивилась Роза. – По-моему, мы самые обычные люди.

В этом она была абсолютно права и в то же время заблуждалась. Мэйкон не смог бы этого объяснить. Он вздохнул и следом за сестрой вышел из кухни.

В гостиной Чарлз упорно рассуждал, стоит ли отвечать, если вдруг телефон зазвонит. Ведь это мог быть Портер, который хотел, чтобы они сверились с картой и подсказали ему дорогу.

– Нет, скорее всего, он не станет звонить, – заключил Чарлз. – Ибо знает, что мы не ответим. Или думает, что мы не ответим. Хотя кто его знает, он может решить, что мы ответим, поскольку беспокоимся за него.

– Вы всегда так усиленно обдумываете, отвечать ли на звонок? – спросил Джулиан.

– Вот твой кофе, – сказал Мэйкон. – Пей без сахара.

– Ладно, спасибо. – Джулиан принял кружку и вгляделся в надпись дугой на ее боку. – ВЕК ПРОГРЕССА 1933, – прочел и, ухмыльнувшись, отсалютовал кружкой: – За прогресс!

– За прогресс, – откликнулись Роза и Чарлз. Мэйкон нахмурился.

– Чем зарабатываете на жизнь, Чарлз? – спросил Джулиан.

– Произвожу бутылочные крышки.

– Это ж надо! Подумать только!

– Ничего, знаете ли, особенного, – сказал Чарлз. – Вовсе не так интересно, как кажется.

– А вы, Роза, работаете?

– Да, конечно, – бодро ответила Роза, словно давала интервью. – Я тружусь дома, веду хозяйство. А еще забочусь о куче соседей. Почти все они старики, без меня им ни рецепт прочесть, ни водопровод починить и всякое такое.

– Вы чините водопровод? – изумился Джулиан.

Зазвонил телефон. Все Лири напряглись.

– Ну что? – спросила Роза, глядя на Мэйкона.

– Хм…

– Он же знает, что мы не ответим, – сказал Чарлз.

– Да, он бы наверняка позвонил соседям.

– Хотя… – протянул Чарлз.

– Хотя, – повторил Мэйкон.

Все решило лицо Джулиана, расплывшееся в радостной ухмылке. Мэйкон потянулся к краю стола и снял трубку.

– Слушаю, – сказал он.

– Мэйкон?

Звонила Сара.

Мэйкон глянул на остальных и повернулся к ним спиной.

– Да, – сказал он.

– Ну наконец-то. – Сарин голос казался странно ровным и четким. Мэйкон тотчас ее представил: в его старой рубашке, она сидит, обхватив себя за голые колени. – Я пыталась до тебя дозвониться, а потом сообразила, что ты, наверное, ужинаешь со своими.

– Что-нибудь случилось? – спросил Мэйкон.

Он почти шептал. Видимо, Роза догадалась, кто звонит, потому что вдруг о чем-то оживленно заговорила.

– Что? Тебя плохо слышно, – сказала Сара.

– У тебя все в порядке?

– Чей это там голос?

– Джулиан пришел.

– А! Привет ему. Как там «Сьюки»?

– Кто?

– Лодка его, господи.

– Все хорошо, – сказал Мэйкон. Или надо сказать «с ней все хорошо»? Насколько он знал, «Сьюки» покоилась на дне Чесапикского залива.

– Я вот чего звоню – хорошо бы нам поговорить. Может, как-нибудь вместе поужинаем?

– А, да. Конечно.

– Завтра сможешь?

– Вполне.

– А где?

– Наверное, в «Старой бухте».

– Ну да. Разумеется. – Сара вздохнула или рассмеялась, Мэйкон не разобрал.

– Я предлагаю «Старую бухту», потому что туда можно дойти пешком, – сказал он. – Только поэтому.

– Ладно, давай прикинем. Ты ужинаешь рано. В шесть годится?

– Прекрасно, в шесть.

Мэйкон повесил трубку и обнаружил, что Роза затеяла лингвистическую дискуссию. Она притворилась, будто не заметила нового участника в его лице. Поразительно, сокрушалась Роза, какой неряшливой стала разговорная речь. Все запросто говорят «широкие массы», не замечая тавтологии. А слово «шовинизм» используют только в значении «мужское превосходство», напрочь позабыв его этимологию. Невероятно, подхватил Чарлз, но газеты пишут, что кинозвезда путешествовала «инкогнито», хотя всякий дурак знает, что о женщине следует говорить «инкогнита». Джулиан разделял их возмущение. Просто диву даешься, поддакнул он, с какой легкостью народ швыряется словом «недостоверно», хотя на свете мало что и впрямь враждует с достоверием.

– С достоверностью, – поправил Мэйкон, но тут мгновенно влезла Роза, будто его здесь и не было:

– О, как я вас понимаю! Слова обесцениваются, да?

Точно девочка, она комкала подол прямой серой юбки. Можно подумать, ее никогда не учили, что нельзя доверять посторонним.

Чтобы попасть в «Старую бухту», пришлось взобраться на крыльцо. Прежде Мэйкон его вообще не замечал, не говоря уж о том, что не обращал внимания на ступени из безупречно гладкого мрамора, на которых в любую секунду могли заскользить костыли. Затем пришлось одолеть тяжелую входную дверь. Мэйкон слегка торопился, потому что Роза, его подвозившая, свернула не туда и было уже пять минут седьмого.

В холле стояла кромешная тьма. Чуть светлее было в обеденном зале, где на столах горели свечи в колбах. Мэйкон вгляделся во мрак.

– У меня назначена встреча, – сказал он администраторше. – Моя дама уже здесь?

– Не приметила, дорогуша.

Мимо чана с квелыми лобстерами, мимо двух старушек в церковных шляпках, прихлебывавших нечто светло-розовое, она повела Мэйкона через раздолье незанятых столиков. Для ужина было слишком рано, все посетители еще сидели в баре. Скатерти на столах, расставленных очень тесно, свисали до пола. Мэйкон представил, как костылем цепляет скатерть, сметая со стола сервировку вместе со свечой, вспыхивает темно-малиновый узорчатый ковер, от любимого заведения деда (вполне возможно, и прадеда) остается лишь груда обожженных железных корзинок для крабов.

– Потише, мисс! – взмолился Мэйкон, но атлетического сложения администраторша в открытом платье для кадрили и прочных башмаках на белой каучуковой подошве не замедлила шаг.

Мэйкон обрадовался, что его посадили в углу, – было куда поставить костыли. Но едва он собрался прислонить их к стене, как администраторша объявила:

– Эти штуки я заберу, милочек.

– Здесь они никому не помешают.

– Я отнесу их в вестибюль, сладкий мой. Такие правила.

– У вас есть правила для костылей?

– Другие гости могут о них споткнуться, лапушка.

Это казалось маловероятным, поскольку два других посетителя сидели в противоположном конце зала, но Мэйкон отдал костыли. Пожалуй, без них даже лучше. У Сары не создастся впечатление (хотя бы на первый взгляд), что без нее он развалился на части.

Оставшись в одиночестве, Мэйкон поддернул манжеты рубашки, чтобы выглядывали ровно на четверть дюйма. Он пришел в сером твидовом пиджаке и серых фланелевых брюках, старых, у которых было не жалко отрезать штанину. Чарлз съездил за ними к нему домой, Роза их, так сказать, укоротила, а потом подровняла Мэйкону волосы. Портер одолжил свой лучший полосатый галстук. Родные так о нем пеклись, что Мэйкону почему-то стало грустно.

В дверях появилась администраторша, за ней шла Сара. На миг оглушило узнаванием, так бывает, когда вдруг мельком увидишь свое отражение в зеркале. Ореол локонов, мягкие складки пальто, решительная пружинистая походка, четкий стук каблуков рюмочкой – как же он все это забыл?

Мэйкон привстал. Она его поцелует? Или, не дай бог, ограничится сдержанным рукопожатием? Нет, ни то ни другое, она выбрала наихудший вариант: обошла стол и на секунду прижалась щекой к его щеке, как при встрече с просто знакомым на вечеринке.

– Здравствуй, Мэйкон, – сказала Сара.

Он молча указал ей на стул напротив себя. С усилием сел сам.

– Что с ногой? – спросила Сара.

– Да так… упал.

– Сломал?

Мэйкон кивнул.

– А с рукой что?

Он глянул на свою руку:

– Да это пес цапнул. Но уже почти зажило.

– Я не про эту руку.

Другая рука его была забинтована.

– Ах, это. Чепуха, царапина. Помогал Розе соорудить кошачий лаз.

Сара его разглядывала.

– Да все нормально! – сказал Мэйкон. – Знаешь, в гипсе мне довольно удобно. Как-то привычно даже. Я вот думаю, может, я уже ломал ногу в какой-нибудь прежней жизни?

Подошла официантка:

– Из бара вам что-нибудь принести?

Она высилась над ними, блокнот и карандаш наизготовку. Сара начала поспешно листать меню.

– Сухой херес, пожалуйста, – сказал Мэйкон. И вместе с официанткой посмотрел на Сару.

– Ой, сейчас, сейчас, – заторопилась та. – Может, «Роб Рой»? Да, «Роб Рой» будет хорошо, только побольше вишенок.

И об этом он забыл – Сара любила замысловатые коктейли. Мэйкон невольно улыбнулся краешком рта.

– А зачем Розе кошачий лаз? – спросила Сара, когда официантка отошла. – Мне казалось, твои не держат животных.

– Нет, это для нашей кошки. Я там живу вместе с Хелен.

– Почему?

– Ну как, из-за ноги.

Сара промолчала.

– Мне же не одолеть наше крыльцо, ты это понимаешь? – спросил Мэйкон. – Как мне выводить Эдварда? Как выносить мусор?

Но Сара увлеченно стаскивала пальто. Она была в шерстяном платье непонятного цвета. (Свечи всему придавали коричневатый оттенок, как на старой фотографии.) Мэйкон успел подумать, что Сара, наверное, поняла его превратно. Получалось, он как будто жалуется и укоряет ее, что бросила его одного.

– Но вообще-то я прекрасно справляюсь, – сказал он.

– Замечательно. – Сара улыбнулась и вновь открыла меню.

Прибыли напитки. Их поставили на картонные кружки с тиснеными крабами.

– Готовы заказать, дорогуши? – спросила официантка.

– Пожалуй, я возьму горячее ассорти и мясо по-французски, – сказала Сара.

Официантка как будто опешила и через ее плечо заглянула в меню. (Сара, похоже, так и не поняла изюминку «Старой бухты».)

– Вот и вот. – Сара показала блюда в меню.

– Как скажете. – Официантка черкнула в блокноте.

– А мне, значит, крабовый суп и большую тарелку салата из креветок… – сказал Мэйкон. – Сара, выпьешь вина?

– Нет, спасибо, – отказалась Сара и, дождавшись ухода официантки, спросила: – И давно ты живешь у своих?

– С сентября.

– С сентября? Еще тогда ты сломал ногу?

Мэйкон кивнул и пригубил херес.

– Завтра снимут гипс.

– И Эдвард там?

Мэйкон опять кивнул.

– Это он тебя укусил?

– Ну да.

Интересно, подумал Мэйкон, она тоже посоветует обратиться в надзор за животными? Но Сара задумчиво крутила вишенку на пластмассовой шпажке.

– Наверное, пес переживает, – сказала она.

– В общем, да. Он сам не свой.

– Бедняга.

– По правде, он совсем отбился от рук.

– Эдвард всегда был чуток к переменам, – сказала Сара.

Мэйкон оживился:

– Кидается на всех без разбору. Пришлось нанять специального инструктора. Но она оказалась чересчур строгой и, прямо скажем, жестокой. Чуть не задушила его, когда он хотел ее укусить.

– Глупость какая, – сказала Сара. – Он же со страху кидается, всегда такой был. И незачем пугать его еще больше.

Мэйкона затопило любовью.

Да, бывало всякое: он злился на нее, порой ненавидел и напрочь о ней забывал. В иные моменты казалось, что он никогда ее не любил и добивался ее, поддавшись стадному чувству. Но истина в том, что она – его давнишний друг. Вдвоем они прошли через такое, что другим и не снилось. Она укоренилась в его жизни. И уже поздно ее выкорчевывать.

– Он хочет, чтоб все было как раньше, – говорила Сара. – Его нужно успокоить, только и всего.

– Сара, наша жизнь врозь – это кошмар, – сказал Мэйкон.

Она подняла взгляд. Из-за причудливой игры света глаза ее казались темно-синими, почти черными.

– Правда? – спросил Мэйкон.

Сара поставила фужер на стол:

– Я не просто так попросила о встрече, Мэйкон.

Он понял, что сейчас услышит нечто, чего не хотел бы слышать.

– Нужно утрясти детали нашего развода.

– Мы разошлись, чего еще утрясать?

– В смысле, оформить официально.

– Официально. Понятно.

– По закону штата Мэриленд…

– Я считаю, тебе надо вернуться домой.

Подали первое блюдо. Казалось, рука, расставлявшая тарелки, живет сама по себе. Она зачем-то передвинула прибор со специями, на полдюйма переместила железную подставку с сахарными пакетиками.

– Что-нибудь еще? – спросила официантка.

– Нет, спасибо, – сказал Мэйкон.

Официантка ушла.

– Что скажешь, Сара?

– Это невозможно.

Сара крутила единственную жемчужину на цепочке, украшавшей ее шею. Цепочку эту подарил Мэйкон, когда они начали встречаться. Сара специально ее надела? Или ей настолько все равно, что она даже не озаботилась ее снять? Скорее всего, второе.

– Только не говори «нет», пока не выслушаешь меня, – сказал Мэйкон. – Ты не думала, что мы могли бы родить еще одного ребенка?

Он видел, что ошеломил ее – Сара резко втянула воздух. (Он и себя ошеломил.)

– А что? Мы не такие уж старые, – добавил Мэйкон.

– Ох, Мэйкон.

– Теперь это будет легко, семи лет не потребуется. Спорим, ты залетишь мгновенно? – Он подался вперед, стараясь внушить ей картину: она на сносях и вновь в той просторной розовой блузе. Однако в голову лезло непрошеное воспоминание о первых семи годах с их ежемесячным разочарованием. Тогда ему казалось (хотя, конечно, это был чистой воды предрассудок), что неудачи эти – знак их абсолютной несовместимости. Они не состыковывались, в главном и буквальном значении этого слова. Когда Сара наконец забеременела, он почувствовал не только облегчение, но и вину, словно им удалось кого-то обдурить.

Мэйкон отогнал эти мысли.

– Я понимаю, Итана не вернуть. Я знаю, никто его не заменит. Но…

– Нет, – сказала Сара.

Взгляд ее был тверд. Мэйкон знал этот взгляд. Она никогда не меняла решений.

Мэйкон принялся за суп. Здесь подавали лучший крабовый суп в Балтиморе, но, к несчастью, от специй засвербило в носу. Не дай бог, Сара подумает, что он плачет.

– Прости, – сказала Сара уже мягче. – Но ничего не выйдет.

– Ладно, забудь. Это безумие, верно? Безумная идея. Когда ребенку исполнилось бы двадцать, нам было бы уже… Почему ты не ешь?

Сара посмотрела в тарелку. Взяла вилку.

– А вот представь, – сказал Мэйкон. – Я покидал твои вещи в чемодан, постучался к тебе и говорю: «Собирайся, едем в Оушен-Сити. Мы и так потеряли кучу времени».

Сара застыла, не донеся сердцевину артишока до рта.

– В Оушен-Сити? Ты же его терпеть не можешь.

– Я в том смысле…

– Ты всегда говорил, там слишком людно.

– Да, но…

– И что ты там покидал в чемодан? Все мои вещи в моей квартире.

– Я говорил образно.

– Знаешь, Мэйкон, ты не общаешься, даже когда общаешься.

– Ох уж это «общаешься». – Он ужасно не любил это слово. – Я хочу сказать одно: нам стоит начать сначала.

– Я и начинаю сначала, – сказала Сара, вернув артишок в тарелку. – И все для этого делаю, но это не означает, что я хочу дважды прожить одну и ту же жизнь. Я пытаюсь сменить направление. Я прохожу кое-какой курс. И даже иногда встречаюсь с мужчиной.

– Встречаешься?

– Куда-нибудь выбираюсь с моим терапевтом.

Возникла пауза.

– Почему не назвать его просто врачом? – спросил Мэйкон.

Сара прикрыла глаза.

– Послушай, – сказала она, – тебе тяжело, я знаю. Нам обоим тяжело. Но между нами уже почти ничего нет, как ты не понимаешь? Вот ты сломал ногу, и к кому ты обратился? К Розе! А мне ты даже не позвонил, хотя у тебя есть мой номер.

– Если б я обратился к тебе, ты бы приехала?

– Ну… ты мог хотя бы спросить. Но нет, ты позвал родных. Они тебе ближе меня.

– Неправда, – сказал Мэйкон. – Вернее, правда, но дело не в том. То есть в каком-то смысле они ближе, ведь у нас кровное родство.

– Эта ваша дурацкая игра, которую больше никто не может уразуметь. Это ваше домашнее хозяйство, эта ваша Роза с ее разводными ключами и паяльниками. Она прогуливается по скобяным лавкам, точно другие люди – по бутикам.

– Как другие люди по бутикам, – поправил Мэйкон. И тотчас об этом пожалел.

– Вы цепляетесь к словам. Чуть что – лезете в словарь. Препираетесь из-за системы. Вы из тех, кто всегда пристегивается ремнем.

– Окстись, Сара, в этом-то что плохого?

– Такие всегда ходят в один ресторан, в который еще ходили их деды и бабки, но и там им надо все переложить и переставить, чтобы за столом сидеть так, как они сидят дома. Если надо всего лишь задернуть штору, они приходят в дикое волнение и не примут решения без долгого коллективного обсуждения, в котором взвесят все «за» и «против»: «Если не задернем, будет жарко, а задернем – разведется плесень…» Ежедневно они должны выпивать по шесть стаканов воды. И каждый вечер есть свою драгоценную печеную картошку. Они не верят в шариковые ручки, электрические пишущие машинки и автоматическую коробку передач. Они не верят в «здравствуй» и «прощай».

– Как это? – не понял Мэйкон.

– Как-нибудь присмотрись к себе! Люди входят, а ты лишь скользишь по ним взглядом, они выходят – ты поспешно отворачиваешься. Ты не допускаешь приходов и уходов. На продажу выставлен дом-мечта, но ты его не купишь, потому что заказал самоклеящиеся ярлыки со старым адресом и не двинешься с места, покуда не израсходуешь весь полуторатысячный запас.

– Это не я заказал, это Чарлз, – возразил Мэйкон.

– Пусть, но вполне мог и ты. Потому-то жена от него и ушла, и я ее не виню.

– И теперь ты нацелилась сделать то же самое, – сказал Мэйкон. – Хочешь разрушить двадцатилетнее супружество, потому что я пристегиваюсь ремнем.

– Оно уже давно рухнуло, поверь мне.

Мэйкон отложил ложку. Заставил себя сделать глубокий вдох.

– Мы уходим от сути, Сара, – сказал он.

– Да, наверное, – помолчав, согласилась она.

– Нас угробило несчастье с Итаном.

Сара оперлась локтями о стол и закрыла руками лицо.

– Но это неправильно, – сказал Мэйкон. – Других горе сплачивает. Почему же нас оно разлучило?

– Что-нибудь не так? – спросила официантка.

Сара выпрямилась и стала рыться в сумочке.

– Все хорошо, – сказал Мэйкон.

Официантка опустила поднос с главными блюдами и недоверчиво взглянула на Сарину тарелку с закуской.

– Дама это съест или как? – спросила она Мэйкона.

– Э-э… наверное, нет.

– Не понравилось?

– Понравилось, но можно унести.

Официантка надулась и молча забрала тарелки. Сара отставила сумочку. Ей принесли нечто бурое и клейкое.

– Я поделюсь с тобой креветочным салатом, – сказал Мэйкон, когда официантка ушла.

Сара помотала головой. В глазах ее стояли слезы, готовые пролиться.

– Знаешь, после смерти Итана я поняла, что люди по своей природе злые, – сказала она. – Злые, Мэйкон. Такие злые, что без всякого повода могут застрелить двенадцатилетнего мальчика. Я читаю газеты и ужасаюсь, я больше не смотрю теленовости. Всюду так много зла, дети поджигают своих ровесников, здоровые мужики выбрасывают младенцев в окно второго этажа, насилие, издевательство, терроризм, избитые и ограбленные старики, наше правительство, которому неймется взорвать мир, на каждом углу равнодушие, алчность и безудержная ярость. Я смотрю на своих учеников, они такие обычные, совсем как тот парень, что убил Итана. Если бы не подпись под его газетным снимком, можно подумать, что он организовал баскетбольную команду или выиграл стипендию. Верить нельзя ни единой душе. Прошлой весной, я тебе не рассказывала, я подравнивала нашу живую изгородь и увидела, что с куста индийской сирени украли птичью кормушку. Кто-то ворует даже у птичек! Не знаю, что на меня нашло, но я набросилась на сирень, всю ее изломала, искромсала секатором…

Слезы уже струились по ее щекам. Она подалась вперед:

– Бывали моменты, когда казалось, что я больше не смогу… ты уж извини, Мэйкон, за мелодраматичность… больше не смогу жить в таком мире.

Мэйкон понял, что надо быть очень осторожным. И тщательно подобрать верные слова. Он прокашлялся.

– Да, я… м-м… понимаю, о чем ты… – Он снова откашлялся. – Насчет людей ты права. Спорить не стану. Но объясни вот что: почему из-за этого надо бросить меня?

Сара скомкала салфетку и вытерла нос.

– Потому что я знала: ты не станешь спорить. Ты давно убедился, что люди злы.

– Ну и…

– Весь этот год я чувствовала, что ухожу в себя. От всего отдаляюсь. Как будто съеживаюсь. Я сторонилась многолюдья, не ходила на вечеринки, не приглашала к себе друзей. Летом мы поехали на взморье, я лежала на подстилке, а вокруг был весь этот народ с его орущими радиоприемниками, с его сплетнями и сварами, и я думала: «Фу, как это угнетает. До чего ж они все противные. Даже мерзкие». Я как будто заползала в свою раковину. Ну прям как ты… а, извини – совсем как ты, Мэйкон. Совсем как ты всегдашний. Я чувствовала, что превращаюсь в Лири.

Мэйкон попробовал отшутиться:

– Ну это еще не самое страшное.

Сара не улыбнулась.

– Я не могу себе это позволить.

– То есть?

– Мне сорок два. Осталось не так много времени, чтобы тратить его на прятки в ракушке. И я совершила поступок. Выпустила себя на волю. В моей квартире ненавистный тебе беспорядок. Я завела кучу новых друзей, которые тебе наверняка не понравились бы. Я беру уроки ваяния. Меня всегда тянуло в искусство, но учительство казалось благоразумнее. Твое словечко, Мэйкон, – благоразумие. Ты настолько благоразумен, что от всего отказался.

– От чего это я отказался?

Сара сложила салфетку и промокнула глаза. Под нижними веками остались разводы туши.

– Ты помнишь Бетти Гранд?

– Нет.

– Бетти Гранд, из моей школы. Ты за ней ухлестывал, пока не встретил меня.

– Ни за кем я не ухлестывал.

– Она тебе нравилась, Мэйкон. Ты сам мне об этом сказал на первом свидании. Еще спросил, знаю ли я ее. Мол, ты считал ее симпатичной, пригласил на бейсбол, но она тебя отшила. После этого она уже не казалась тебе симпатичной. У нее видны десны, сказал ты, когда она улыбается.

Мэйкон так и не вспомнил.

– И что? – спросил он.

– Ты безропотно отказывался от всего, что могло тебя задеть, огорчить, взбаламутить, – якобы не очень-то и хотелось.

– То есть было бы лучше, если б всю жизнь я сох по Бетти Гранд?

– По крайней мере, ты выказал бы хоть какое-то чувство.

– Я выказываю чувство, Сара. Вот сижу здесь с тобой. От тебя-то я не отказался.

Она предпочла этого не услышать.

– Когда Итана не стало, ты ободрал все наклейки с двери его комнаты, опустошил его шкаф и стол, словно тебе не терпелось поскорее от него избавиться. Ты всучивал соседям его вещи, валявшиеся в подвале, все эти ходули, санки, скейтборды, и не понимал, почему люди не хотят их брать. Меня бесит этот бесполезный хлам, говорил ты. Да, ты любил сына, но, значит, не так сильно, как я, и уход его не порвал тебя в клочья. Я знаю, ты горевал по нему, но ты… как сказать-то… ничего не впускаешь в себя слишком глубоко, будь то любовь или горе, ты как будто стараешься проскочить по жизни. Неужто не ясно, почему я решила уйти?

– Сара, я впускаю в себя… Я терплю. Стараюсь выдержать, не сломаться.

– Если ты вправду так думаешь, ты себя обманываешь. Ты не держишься, ты окостенел. Замуровался. Обитаешь в скорлупе, которую ничем не прошибить. Ох, Мэйкон, не зря ты сочиняешь свои дурацкие книжки о путешествиях без треволнений. Не случайно крылатое кресло стало твоим логотипом. Это ты сам.

– Нет, неправда!

Сара неловко натянула пальто, один край воротника загнулся внутрь.

– Ладно, бог с ним. Вот что я хотела сказать: я дала указание Джону Олбрайту послать тебе бумаги.

– Кто такой Джон Олбрайт?

– Мой поверенный.

– Ах так. – Мэйкон молчал целую минуту и наконец надумал: – Ты, наверное, имеешь в виду адвоката.

Сара взяла сумочку, встала и ушла.

Мэйкон добросовестно съел креветочный салат и сырую капусту, богатую витамином С. Подчистил тарелку с жареным картофелем, хотя знал, что наутро будет мучиться сухостью во рту.

Однажды маленький Итан, года в два-три, выскочил на дорогу за укатившимся мячиком. Мэйкон был от него слишком далеко. Он только вскрикнул и в ужасе замер, глядя на грузовик, вылетевший из-за поворота. В тот миг он смирился с потерей. В долю секунды приноровился к жизни без Итана, которая будет неизмеримо безрадостнее, но в то же время, словно в компенсацию, проще и спокойнее, свободной от тягот, связанных с маленьким ребенком, – бесконечных капризов, беспорядка, соперничества за внимание Сары. Грузовик резко затормозил, Итан схватил мячик, у Мэйкона облегченно подкосились ноги. Но он навсегда запомнил, как быстро приноровился. Порой он думал, что, может быть, тот случай застрял в памяти, чтобы смягчить удар от будущего несчастья с Итаном. Ведь если б мы не приноравливались, жизнь стала бы невозможной.

Мэйкон попросил счет и расплатился.

– Чего-то не так? – поинтересовалась официантка. – Вашей даме еда не глянулась? Попросила бы заменить. Мы, дорогуша, не возражаем.

– Я знаю.

– Наверное, для нее это слишком остро.

– Все было хорошо, – сказал Мэйкон. – Пожалуйста, принесите мои костыли.

Покачивая головой, официантка пошла в вестибюль.

Придется искать такси, думал Мэйкон. С Розой не было уговору, что она его заберет. Втайне он надеялся вместе с Сарой поехать домой. Сейчас эта надежда казалась жалкой. Мэйкон оглядел почти полный зал, где у каждого был свой сотрапезник. Только он сидел в одиночестве. Мэйкон старался сохранить достоинство, но чувствовал, как осыпается. Официантка принесла ему костыли, и он подумал, что облик его, видимо, вполне соответствует внутреннему состоянию: согбенный человек уронил голову на грудь, неуклюже растопыренные локти смахивают на крылья неоперившегося птенца. Его провожали взглядами. Кое-кто посмеивался. Неужто глупость его так очевидна? Когда он проходил мимо церковных старушек, одна ухватила его за рукав:

– Сэр! Сэр!

Мэйкон остановился.

– По-моему, вам дали мои костыли, – сказала старуха.

Мэйкон опустил взгляд. Конечно, это чужие костыли. Маленькие, чуть ли не детские. В иной ситуации он бы сразу это заметил, а вот нынче как-то проморгал. В другое время он бы непременно вызвал управляющего и попенял ему на халатное отношение к увечным. Но сегодня лишь понурился, ожидая чьей-нибудь помощи.