Мариам надо было забрать Сьюзен из школы балета и современных танцев «Маленькие пуанты». К сожалению, она приехала сильно заранее, потому что никогда там не бывала и думала, что дорога займет больше времени. Она подменяла Зибу, которой понадобилось к зубному. Был солнечный июньский день, Мариам чувствовала, как от асфальтовой дорожки поднимается жар. Школа располагалась в обычном, обшитом коричневой вагонкой здании чуть в глубине от дороги. Еще одна женщина ждала дочку, но ей приходилось гоняться за младшеньким, так что они с Мариам успели только обменяться улыбками, и это Мариам вполне устраивало.

Мужской голос позвал ее:

– Мариам!

Она обернулась и увидела перед собой Дэйва Дикинсона.

– Привет, – сказал он.

– О! – сказала она. – Привет.

Не впервые они вот так случайно встретились. Вскоре после разрыва она оказалась у Сами и Зибы, когда он завез к ним Джин-Хо, а несколько недель спустя они стояли почти рядом в очереди на почте. Но с тех пор прошло больше года, и оба раза он был так замкнут – он практически ни слова ей не сказал, – что теперь Мариам не знала, как себя вести. На всякий случай она задрала подбородок и приготовилась.

У него была грубоватая, загорелая, дубленая кожа, которая так привлекательна у немолодых мужчин и непривлекательна у женщин. Ему пора подстричься – если бы она подняла руку и дотронулась до его кудряшек, могла бы целиком намотать себе их на пальцы.

– Сьюзен тут занимается? – спросил он.

– Да. Начальная группа балета.

– И Джин-Хо тоже.

Разумеется: откуда бы еще Зибе взять эту моду. Мариам следовало бы догадаться.

Она сказала:

– Наверное, это летняя паника. Надо же пристроить ребенка на каникулы.

– Да уж, тут не в таланте дело, – подхватил Дэйв. – Во всяком случае, что касается Джин-Хо. А как обстоит дело со Сьюзен? Она хоть сколько-нибудь обладает грацией?

Мариам пожала плечами. На ее взгляд, Сьюзен была очень грациозна, однако не говорить же это деду неуклюжки Джин-Хо.

– Мне кажется, они просто хотят предложить ей все варианты, – сказала она. – В прошлом году был лагерь искусств.

– О да, Джин-Хо там тоже побывала.

Они одновременно улыбнулись.

И вдруг Дэйв сказал:

– Битси больна.

Внезапность его реплики подсказала ей, что речь идет не о какой-то заурядной хвори. Она ждала продолжения, глядя прямо в глаза Дэйву. Он сказал:

– Они сейчас там, она и Брэд, на консультации у онколога. На прошлой неделе ей удалили опухоль из груди и теперь обсуждают варианты лечения.

– Ох, Дэйв, сочувствую, – сказала Мариам. – Понимаю, это словно все то страшное опять.

– Ну да, естественно, я беспокоюсь.

– Но каждый год находят новые лекарства, – сказала она. – И, я так понимаю, обнаружили вовремя?

– Да, врачи настроены оптимистично. Просто для нас это был такой шок.

– Конечно, – сказала Мариам. Заслонила глаза ладонью: солнце переместилось и встало у Дэйва над головой. – Надеюсь, она мне сообщит, если я чем-то смогу помочь, – продолжала она. – Буду рада забрать детей, привезти еду…

– Я передам ей. Спасибо, – ответил он. – Знаю, она собирается поговорить с Зибой, как только выяснится план в целом.

Подошла еще одна женщина, толкавшая перед собой коляску. При посторонних Дэйв поспешил сменить тему.

– Ладно! – сказал он. – Вы будете в этом году на празднике Прибытия? О, конечно, будете – на этот раз ваша очередь.

– Ну, не совсем моя, Сами и Зибы. А я, наверное, в это время буду в Нью-Йорке.

– В Нью-Йорке?

– Кари, Даниэла и я собирались посмотреть несколько спектаклей.

– Но это же можно и потом! – сказал он.

– Один спектакль скоро сойдет со сцены. И к тому же, сами знаете, этот праздник больше для молодежи. Я уже старовата.

– «Старовата!» – повторил он так резко, что женщина с коляской обернулась и уставилась на Мариам.

– И еще, вероятно, приедет моя кузина Фара.

– То есть в день праздника вы будете в отъезде и у вас будет гостья?

– Не в один и тот же день, конечно…

Тут она иссякла. Замолчала.

Дэйв сказал:

– Послушайте, Мариам. Нелепо думать, будто мы не можем присутствовать на одном и том же мероприятии.

И это говорит тот самый человек, кто наотрез заявил ей: «Нет, мы не будем больше видеться».

Но теперь она сказала:

– Да, разумеется, вы правы.

– Вы и в прошлом году не пришли. Пропустили отличный праздник.

– Да, Зиба мне говорила, было весело.

– Джин-Хо нечаянно уронила видеокассету в чашу с пуншем, но мы успели ее выудить, прежде чем пленка испортилась. А «Они едут из-за гор» исполняли так надсадно, что, когда кузины завопили: «Эй, крошка!» – мне показалось, будто они свешиваются из окон борделя. А в остальном…

Мариам засмеялась (ей всегда нравилось, как он описывает и подбирает слова).

– Так что подумайте, – заключил он.

И она ответила:

– Хорошо.

Тут из школы начали выходить дети, и в первой паре их внучки – Джин-Хо с квадратной прической и Сьюзен с длинными косичками, – и на том они расстались.

В следующие дни Мариам преследовала неотступная печаль. Она понимала: это из-за Битси. Она верила – она всей душой надеялась, – что рак обнаружили вовремя, успели, но все-таки ужасна была даже мысль о том, что приходится переживать сейчас Дональдсонам. И в то же время она вновь печалилась о Дэйве. Увидела его и вспомнила, как он стоял в последний день на крыльце и смотрел ей вслед, поношенные, заплатанные штаны для работы в саду обвисли старчески на коленях. Она очень тосковала по нему. Она запрещала себе даже догадываться, как сильно он тоскует.

Мариам написала Битси, выразила сочувствие, предложила помочь всем, что может понадобиться. «Мои мысли и наилучшие пожелания с вами, – написала она, в сотый раз сожалея о том, что ей недостает веры предложить свои молитвы. – Надеюсь, вы скажете, чем я могу пригодиться». И задумалась, как подписать. «Искренне ваша»? «Всегда ваша»? И в итоге написала: «С любовью», потому что какие бы недостатки ни имелись у Битси, она все делала из честных побуждений. Добрая, великодушная женщина. Мариам сокрушалась о ней, как о близкой подруге.

Ее жизнь после разрыва с Дэйвом сделалась очень мирной. Она и до того шла тихо и гладко, но недолгий прорыв в более активную, более насыщенную жизнь помог Мариам оценить благословенную упорядоченность повседневной рутины. Она вставала до зари, когда небо еще было жемчужно-белым, птицы только просыпались. Один кардинал в ее квартале обзавелся привычкой пропускать вторую ноту своей песенки и быстрым, резким стаккато повторять первую, «Вит-вит-вит!» – словно куда-то спешащий француз. Порой реактивный самолет проплывал на уровне верхней перекладины окна – идеально ровно и бесшумно, – а за соседским кленом еще висела бледная прозрачная луна.

Мариам собиралась с мыслями, рассеянно поглаживая кота, свернувшегося у нее под мышкой, пока молодой врач, живший через несколько домов, не завел свой шумный автомобиль, отправляясь с утренними визитами к пациентам. Это послужило ей сигналом: пора вставать. Ох, что-то она стала поскрипывать. Похоже, каждый сустав по утрам приходится заново приучать сгибаться и разгибаться.

К тому времени как Мариам вышла из душа, солнце поднялось и большинство соседей зашевелилось. Из ближайшего дома, возбужденно лая, выскочил щенок. Заплакал младенец. Прошуршали один за другим несколько автомобилей. Время здесь можно было определять, считая проехавшие машины и оценивая, как быстро они едут.

Она тщательно оделась, не забыла и подвести глаза: не та она женщина, чтобы долго расхаживать в халате. Застелила постель, прихватила стакан воды и книгу, над которой вчера уснула, и только после этого пошла вниз вместе с котом, который петлял вокруг ее ног. Чай. Тост из питы. Кусочек феты. Пока заваривался чай, она раскладывала приборы на салфетке из плетеной соломки. Подлила Мушу воды в миску, проверила, достаточно ли корма. Вышла на крыльцо за газетой, на ходу просмотрела заголовки и села завтракать (она предпочитала сосредоточиваться на одном деле зараз). Чай был свежий, горячий, бодрящий. Фета – болгарская, сочная, не слишком соленая. Она поставила стул в пятно солнечного света, лучи золотили кожу на руках, теплым лаком растекались по волосам.

Какая маленькая, тихая жизнь! Один взрослый сын, одна невестка, одна внучка и три близкие подруги. Работа у нее отрадно предсказуемая. Дом уже несколько десятилетий не менялся. В январе ей исполнится шестьдесят пять – не старуха еще, но едва ли она могла рассчитывать, что ее мир не будет впредь только сужаться. И эта мысль не пугала, скорее успокаивала.

На прошлой неделе она прочла некролог семидесятивосьмилетней женщине, скончавшейся в Лютервиле: «Миссис Коттон любила садоводство и шитье. Родственники вспоминают, что она редко надевала дважды один и тот же наряд».

Несомненно, в детстве миссис Коттон мечтала о более насыщенной жизни, и все же этот вариант казался Мариам не таким уж скверным.

По средам – летом она работала всего раз в неделю – Мариам в начале десятого выезжала из дома, переждав поток транспорта. У входа в «Джулию Джессап» здоровалась с охранником, открывала почту, справлялась с небольшим объемом бумажной работы. Запах натертых мастикой полов вызывал странный прилив гордости, словно это она их отполировала, и, отрывая страницы календаря за истекшую неделю, Мариам чувствовала себя особенно полезной. Легкий укол ностальгии из-за того, что в пустом садике тихо, не слышно детских голосов: «Доброутро, миссис Яз! Пока, миссис Яз!» У доски объявлений забытая с зимы варежка и та казалась живой.

А если не среда, то она выходила с газетой на залитое солнцем крыльцо – убрав прежде посуду после завтрака. Читала урывками, качая головой – плохие новости, и тут опять плохие, – переворачивала страницу. Потом складывала газету в мусорный мешок для макулатуры под раковиной и отправлялась полоть клумбы или пристраивалась за столом в бывшей комнате Сами разобраться со счетами или что-то делала по хозяйству. По утрам она очень редко выходила из дому. Выйти на люди – работа. Придется вступать в разговор. Страшно ошибок наделать.

Она заметила, что с возрастом ей труднее дается английский. Она могла попросить вдруг «помарки», а не «марки», путала «он» и «она» и замечала это, лишь встретившись с озадаченным взглядом собеседника. И в итоге страшно уставала. А какая уж особая, скажите на милость, разница? Зачем вообще в языке подчеркивается, кто какого пола? Зачем она старается это соблюдать?

На людях ей, честно говоря, более одиноко, чем дома.

Перед обедом она обычно гуляла подолгу, всегда одним и тем же маршрутом, улыбаясь все тем же соседям, собакам и младенцам, подмечая там и сям новое деревце или свежую краску на стенах. Лето – пора маляров и нянек. Рабочие заполоняли квартал, прилежные, как муравьи. Мимо проезжал ее любимый слесарь, громыхали в грузовике инструменты.

Становилось жарко, но Мариам любила жару. Ей казалось, в жару она движется более плавно. Пленка пота на лице напомнила те душные тегеранские ночи, когда они всей семьей вытаскивали матрасы на крышу дома, откуда был виден город, и другие семьи тоже выбирались спать на крышу – словно каждый дом раскололся и выпустил наружу скрытую внутри жизнь. А на рассвете всех будил призыв на утренний намаз.

Не то чтобы она хотела вернуться туда (ей и в молодости эта лишенная приватности жизнь была не по душе), но она не прочь еще разок услышать тот далекий крик с минарета.

Мариам вернулась в дом, ополоснула холодной водой лицо и приготовила скромный обед. Позвонила кое-кому по телефону. Проверила почту.

Порой заезжали Зиба со Сьюзен. Или Зиба подкидывала ей Сьюзен, пока сама ездила по делам, такой вариант Мариам предпочитала. Гораздо легче занять ребенка, пока рядом нет других взрослых. Она разрешала Сьюзен открывать свою шкатулку с украшениями, перебирать золотые цепочки и бирюзу. Показывала ей альбомы с фотографиями: «Вот мой двоюродный дед по матери, Амир Ахмад. Малыш у него на коленях – его седьмой сын. В те времена мужчины маленьких детей на руки не брали. Видимо, необычный был человек». Она всматривалась в лицо – строгое, с квадратной бородой, увенчанное тяжелым черным тюрбаном, ничего не разгадаешь. Об этом родиче у нее остались лишь смутные воспоминания. «А это мой отец, Садредин. Он умер, когда мне было четыре года. Будь он жив, был бы у тебя прадед».

Но так ли это? Слова показались ей ложью, едва соскользнули с ее губ. Как бы ни была близка ей Сьюзен – любимая внучка, – ей трудно было даже мысленно связать, пусть и отдаленно, родственников там, дома, и этого дальневосточного подкидыша с прямыми черными волосами, экзотическим разрезом черных глаз, с кожей бледной, матовой и гладкой, будто кость.

Иногда вместе со Сьюзен к ней привозили Джин-Хо, дважды побывала и Шу-Мэй. Зиба часто брала их в июле на себя, потому что от химиотерапии Битси весь день клонило в сон. Но в целом она молодцом, докладывала Зиба. Она спрашивала:

– Вы точно не возражаете, Мари-джан? Я совсем ненадолго отлучусь.

Мариам отвечала:

– Конечно, я нисколько не против. – И это была правда. Во-первых, она охотно помогала Битси. А во-вторых, вдвоем или втроем дети могли и сами себя занять, и тогда все, что от Мариам требовалось, – угостить их в какой-то момент домашним печеньем или кексами и «чаем», то есть яблочным соком, разлитым в крошечные эмалированные чашки.

Джин-Хо на полторы головы переросла Сьюзен и требовала теперь, чтобы ее называли Джо, хотя все вокруг вечно об этом забывали. Шу-Мэй по-прежнему была маленькой, хрупкой, но решительной и себе на уме. К ней перешла одежда и от Джин-Хо, и от Сьюзен, и странно было видеть, как вновь обретают жизнь выцветшие костюмчики Сьюзен, а из-под них торчат старые сандалии Джин-Хо – и пустышка подвязана к длинной резинке.

Во второй половине дня Мариам порой отваживалась выйти за какими-то нужными продуктами. Затем она готовила ужин – полноценный, всерьез, даже если оставалась к тому времени одна. Конечно, к ней заглядывали частенько подруги. Или она кого-то из них навещала. Все четверо отлично готовили, каждая свое: турецкая кухня, греческая, французская, а у Мариам иранская. Неудивительно, что они практически перестали наведываться в рестораны.

Собираясь в гости к подруге, Мариам вовсе не чувствовала того волнения, какое настигало ее прежде при подготовке к выходу в свет. В ту пору она могла несколько нарядов переменить, прежде чем остановиться на одном, и мысленно разучивала темы для разговоров. Не только в возрасте причина такой перемены (хотя, конечно, и возраст способствовал), но в том, что она выполола из своего окружения всех тех, с кем ей бывало не по себе. Больше не принимала приглашения на бессмысленные, пустопорожние вечеринки, где она и Киян проводили столько времени. Ее подруги порой переспрашивали, уверена ли она, что с этим покончено. По крайней мере, Даниэла сомневалась. Она-то все время искала новых знакомств, новых впечатлений. Но Мариам упорствовала: «С какой стати я стану хлопотать? Хоть одним старость хороша: я знаю, что я люблю и чего не люблю».

При слове «старость» Даниэла сердито морщила носик. Но две другие подруги кивали – они понимали, о чем говорит Мариам.

Они часто рассуждали о своем возрасте. Говорили о том, куда идет этот мир, говорили о книгах и фильмах, о пьесах и о мужчинах (преимущественно Даниэла). На удивление мало вспоминали детей и внуков, разве что у тех случалась какая-то беда. Но почти всегда заводили речь об американцах – забавляясь и восхищаясь. Им никогда не приедался разговор об американцах.

Дома ли Мариам проводила вечер или в гостях, в десять вечера она ложилась в постель. Читала, пока веки не отяжелеют, порой два или три часа подряд, и тогда выключала свет, соскальзывала ниже под одеяло, обнимала одной рукой Муша. За окном по соседству пел одинокий пересмешник, и она засыпала, радуясь тому, какие высокие выросли в округе деревья, как плавно льется с кроны птичья песня, и в летние дожди тоже прекрасно, деревья что-то упорно бормочут, вздыхают – «ахх! ахх!».

Как-то раз утром она взяла трубку и женский голос спросил:

– Мариам?

Только по характерному произношению Мариам узнала Битси (Битси всегда растягивала обе «а» в ее имени, до смешного, видимо, представить себе не могла, что в иностранном языке «а» бывает и безударной). Голос ее был слабым и сиплым, словно Битси боролась с кашлем. Она действительно тут же закашлялась.

– Битси? – спросила Мариам. – Как вы?

– Я в полном порядке, – заверила ее Битси. – Лечение было нешуточное, но я прошла курс, и врачи остались очень довольны. – Снова кашлянула и добавила: – Извините, побочный эффект. Ничего особенного, врачей это не смущает. Но вот что: спасибо за то ваше письмо. Я давно должна была ответить.

– О нет, ничего вы не должны. Разве что найдется для меня поручение.

– Хотя бы поблагодарить вас за внимание, хотела я сказать. Я так была рада получить весточку! Я очень скучала, всем нам вас недостает. Мы надеемся увидеть вас на празднике у Сами и Зибы.

– О… праздник Прибытия… – пробормотала Мариам.

– Папа сказал, что вы, возможно, придете.

– Ну да, я говорила, что подумаю, – сказала Мариам. – Но лето выпало такое сложное… не уверена, смогу ли…

– Чтобы все было как прежде! – выпалила Битси с таким напором, что снова закашлялась. – В прошлом году было не так. Даже Шу-Мэй заметила. Спросила: «А где Мари-джан?» Я не могу допустить, чтобы вы исчезли из нашей жизни.

– Ох, Битси, спасибо! – сказала Мариам.

Все вертевшиеся на языке отговорки – поездка в Нью-Йорк, Фара в гостях – показались ей вдруг слишком очевидными, и она сказала правду:

– Я все-таки боюсь, не выйдет ли неловкости.

– Неловкости? Какая чушь! Мы же все взрослые люди.

Этот аргумент почему-то не порадовал Мариам. Она сама не понимала, чем разочарована. Каких слов она ожидала от Битси? Но обида сдавила грудь. И она призналась:

– С точки зрения вашего отца, я не очень-то правильно себя вела.

– И какое отношение это имеет к нашему празднику? Речь всего лишь о небольшом семейном празднике, – возмутилась Битси. – Черт, нам остается только вас уконтрапупить.

Уконтрапупить. Такого глагола Мариам не знала. Может быть, это значит что-то вроде «линчевать»? Она ответила:

– Наверное, так вам и следовало сделать.

Вероятно, голос ее прозвучал более сердито, чем ей самой хотелось, потому что Битси спохватилась:

– О, Мариам, простите. Я лезу куда не просят, сама понимаю.

Это да, это ей свойственно. И все же Мариам возразила:

– Нет-нет, Битси, вы были очень добры. Так мило, что вы позвонили. – И, пытаясь сравняться с ней напором: – Но вы так и не сказали, чем я могу помочь. Дайте мне задание, прошу вас.

– Нет, спасибо, ничего не нужно, – ответила Битси. – Я с каждым днем все крепче. Увидите меня на празднике Прибытия – удивитесь.

Типичная Битси. Последнее слово всегда остается за ней, подумала Мариам, кладя трубку.

– Как ты объяснишь родным? – твердил он. – Они так за нас радовались! Как ты объяснишь, почему вдруг решила от всего отказаться?

Она сказала:

– Я уже им объяснила. Только что была у них.

Он глянул на нее так, что она пожалела о своих словах.

– Сказала им прежде, чем мне? – спросил он. – Мариам, как ты могла!

– Сама не знаю, – тускло выговорила она. У нее уже сил не было обороняться. – Сказала, и все тут. Дело сделано.

Но теперь она сама задала себе тот же вопрос. Почему она первым сказала Сами и Зибе? Разве не странная последовательность действий? Неужели в глубине души она ждала, что они ее отговорят?

Ах, если бы она не проговорилась о том, что им уже все сказала, – может быть, он бы согласился и дальше просто видеться с ней?

Она влюбилась в него, сама не заметив, это произошло, можно сказать, у нее за спиной. Застигло ее врасплох. Сначала он был просто еще одним бедолагой, мужчиной, нуждавшимся в помощи, приятным человеком, но что ей до того? Даже когда они уже проводили немало времени вместе, она не чувствовала такой, о, такой связи с ним, как с Кияном.

– Право, Дэйв, – сказала она ему однажды, – у нас нет ничего общего. Ни общего прошлого, ничего. Я даже вообразить не могу, каким было твое детство.

– Детство? – переспросил он. – А это к чему? Какая разница, какое у меня было детство? Существенно то, какими мы стали в итоге – теперь, когда от нас остались только сущность да опивки.

Да, он бывал убедителен, надо отдать ему должное. Когда он так высказывался, Мариам видела его правоту. Но лишь до тех пор, пока он не замолкал. В то лето она уехала в Вермонт с таким чувством, словно от чего-то бежала. Как-то так вышло, что, вопреки своей интуиции, она стала слишком часто видеться с Дэйвом, а тут появился шанс восстановить дистанцию. Она обрушила на Фару такой поток фарси, что та расхохоталась:

– Мариам! Притормози! Я не все разбираю. Мариам, у тебя что, появился акцент?

У нее появился акцент? Когда она говорит на родном языке? Но оставался ли этот язык для нее родным? И был ли у нее когда-либо родной язык?

Она притормозила. Погрузилась в ход времени, заведенный у Фары, – обволакивающий, как патока. Качалась в кресле на заднем дворе под соснами, поглядывала исподтишка на Уильяма и гадала, как Фаре удалось приладиться к столь чужеродному человеку. Тем летом он совершенствовал средство для удаления пятен от животных, собирался нажить миллионы.

– Сначала это была сверхсухая паста для замазки опечаток, – признался он Мариам. – Я изобрел ее несколько лет назад и собирался назвать D’elite, Д-апостроф-элит, сечешь? Но такое уж мое везение, печатным машинкам настал конец, вот я и придумал этому веществу новое применение. А самое лучшее: название-то менять не придется. D’elite! Как на твой слух? К тому же, если кто не разберет, запомнят просто – «Элита», тоже неплохо.

А Фара, тоже откинувшись к спинке кресла, бормотала ей на фарси, словно Уильям ни слова не произнес:

– Почему это здешние пожилые дамы стригут волосы, словно монахи? Почему женщины из высших классов так мало пользуются косметикой?

Как двое малышей, они состязались за ее внимание, и Мариам, к собственному удивлению, стала поощрять Уильяма – его энтузиазм, его наивность и симпатичный оптимизм. Томная разочарованность Фары порой удручала. Мариам улыбалась Уильяму – и вдруг вспоминала Дэйва. На самом деле ничего общего, Дэйв не был столь эксцентричен, экстремален, и все же…

«Не понимаю, почему рядом с по-настоящему хорошими людьми мне всегда становится грустно», – сказал ей однажды Киян, и теперь она понимала, о чем он говорил.

Она писала Дэйву из Вермонта, призналась, что скучает по нему. Конечно, выразилась не столь прямо (Я тут очень хорошо провожу время, но все время думаю о вас, что-то вы сейчас делаете). Но она же понимала, каковы будут последствия. Когда просовывала письмо в щель почтового ящика, вцепилась в него и долго удерживала в нерешительности, прежде чем позволила посланию провалиться. И тут же подумала: «Что я наделала?» – и готова была выковырять письмо обратно.

Но Дэйв, встречавший ее в аэропорту, повел себя с виду как ни в чем не бывало. Он явно был ей рад, но не упоминал про письмо, и вроде бы ничего не изменилось.

– Хорошо провели время? – спросил он. – Все новости семейные сверили?

Она была задета. Какая самонадеянность – ожидать, что ее письмо так много будет для него значить. Она холодно поговорила с Дэйвом и быстро спровадила его домой. Всю ночь ворочалась и металась в постели, оплакивая последнюю, обманувшую надежду на любовь. О мучительный маятник романа! Продвижение, и отступление, и тайные раны, и стратегические маневры! Вот уж где сталкиваются две культуры – в борьбе полов!

На следующий день он явился к ней, только она села обедать.

– Я получил твое письмо, – сообщил он.

– Мое письмо?

– Десять минут назад доставили. Ты его опередила.

– О!

– Мариам, ты действительно все время думала обо мне? Ты по мне скучала? – И прежде, чем она успела ответить, он сгреб ее и принялся целовать. – Ты скучала! – твердил он. – Ты любишь меня!

И она смеялась, и отвечала на поцелуи, и тщетно пыталась вдохнуть – все разом.

Совсем не похоже на тот ее брак. В новые отношения она вступала, зная, что люди смертны, что всему приходит конец, и хотя они с Дэйвом вместе все дни и ночи, может наступить момент, когда она скажет: «Завтра – два года с тех пор, как мы виделись в последний раз». Или он скажет так о ней. Они рисковали гораздо больше, чем в состоянии понять и принять юная пара, и оба они это знали.

Вот почему снижалась вероятность ссор и обид. Они редко тратили время на пустые пререкания. Она смирилась с его суматошностью и манерой читать газеты вслух. (Только послушай: «У меня дом за три миллиона долларов, – похвастался в интервью боксер, – и простыни из десяти тысяч ниток». Десять тысяч ниток? Такое может быть?) А он, в свой черед, запомнил, что если Мариам чувствует себя усталой или заболевает, поможет пиала простого белого риса. Однажды, когда Муш пропал на два дня, он напечатал несколько десятков объявлений: ПРОПАЛ – ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ – ГОРЮЕТ РЕБЕНОК.

– Горюет ребенок? – спросила она. – Ты о чем? Какой ребенок?

– Ты и есть ребенок, Мариам, – ответил он. Обхватил обеими руками ее голову и поцеловал в макушку.

И ведь он был прав.

Когда-то она фантазировала о путешествиях на машине времени в давние, очень давние эпохи. В доисторические времена – увидеть, как возник язык. Или во времена Иисуса – понять, что это было. Но теперь она бы предпочла не столь отдаленные времена. Она бы села в самолет авиакомпании BOAC, чтобы снова навестить мать, прошла бы по асфальтовой дорожке на высоких каблуках, в ту пору женщины летали в туфлях на шпильках, устроилась бы в одном из тех кресел, два напротив двух, улыбалась бы стюардессам, их выглядящей обтекаемой форме. Она бы пообедала с Кияном в старом ресторане «Джонни Унитас» на Йорк-роуд, заказала бы салат и зажаренный до хруста баклажан, и официантка пела бы себе под нос «Странники в ночи», подавая им блюдо за блюдом.

И тут же спохватывалась: всякий раз, когда они ели не дома, Киян бесконечно изучал меню, а когда им приносили заказанное, смотрел на свою тарелку, потом на ее, потом опять на свою и вздыхал: «Не повезло мне!» И она ощетинивалась.

Или взять тот раз, когда она плюхнула ему в тарелку целый кувшин йогурта. Она провозилась полдня, готовя его любимую еду, багхали поло, вышелушивая фасолины, отчего кончики пальцев отекли и сморщились, а когда она поставила перед Кияном тарелку, он сказал: «Йогурта, конечно же, нет».

Вполне извинительная ворчня, однако совсем уж неуместная в тот момент, потому-то кувшин йогурта и оказался там, где он оказался. А теперь она думала, что в прошлом она была недоброй и жадной. Следовало сказать ему: «Возьми у меня салат с креветками, раз тебе хочется». Следовало сказать: «Йогурт? Конечно, сейчас принесу». Но тогда ее это с ума сводило, все время ему что-то было нужно. Ей и в голову не приходило, что жизнь, в которой от нее уже никому ничего не будет нужно, – это жизнь скудная, жалкая, ничтожная.

Не это ли привлекло ее в Дэйве? Так было очевидно, что его счастье в ее руках. Только и требовалось – сказать «да». Много же лет прошло с тех пор, как она обладала подобной властью. «Соблазн быть нужной» – виделся ей пылающий заголовок на обложке дешевого романа-комикса. Да, вот где ее погибель, в этой потребности быть кому-то нужной.

Идиотка.

Ради того чтобы почувствовать себя нужной, она готова была связаться с мужчиной, столь мало ей подходившим, – с тем же успехом могла бы наугад вытащить его имя из шляпы. С американцем, наивным, всем довольным, беспамятным, уверенным, что его способ существовать – единственно приемлемый, что он вправе переделать всю ее жизнь на свой лад. Она растаяла, стоило ему сказать: «Добро пожаловать, Мариам», хотя и тогда она прекрасно понимала, что инклюзия – миф. А почему так случилось? Потому что она поверила, будто что-то для него значит.

– Как ты могла так поступить, Мариам? – повторял он.

И:

– Как же ты объяснишь, зачем ты все выбросила?

Потом ей порой казалось, будто она вновь эмигрировала. Оставила прошлое позади, перебралась в чужую страну, без надежды вернуться.

На этот раз Фара приехала к Мариам, а не Мариам к ней, по той причине, что Уильям взялся лакировать полы в доме и говорил, будет проще с этим справиться без Фары. Но на самом деле ее визит вовсе не совпадал с праздником Прибытия, то была всего лишь отговорка. Фара приехала в пятницу под конец июля и привезла столько нарядов, словно собиралась гостить месяц, а не выходные. Привезла в подарок расписную жестяную баночку с шафраном (жительнице сельского Вермонта и в голову не пришло, что шафран нынче можно купить в любом супермаркете).

– Заказала в интернете! – похвасталась она. – Я так наловчилась в интернете – видела бы ты меня с мышкой: щелк-щелк-щелк!

Фара привезла также набор картонных квадратиков, окрашенных в разные оттенки коричневого и желтого.

– Как думаешь, Мариам-джан? Какой лак выбрать? Я говорю – вот этот, а Уильям хочет вон тот.

Мариам не заметила особой разницы, но ответила:

– Твой симпатичный.

– Я так и знала, что ты меня поддержишь. Сегодня позвоню Уильяму и скажу ему! – Потом она пустилась хвастать: – Ох, Мариам, американские мужчины все на свете умеют. Пробить засор в унитазе, заменить выключатель… Ну да ты-то знаешь.

Она вдруг что-то засуетилась, но Мариам не понимала, в чем дело, пока Фара не задала вопрос:

– От него что-нибудь слышно?

– От… а, от Дэйва, – сообразила Мариам. – Нет.

– Ну что ж, наверное, у тебя на то были причины, – снисходительно заметила Фара. – Помнишь, как дома у нас тетя Нава – уж как ее уговаривали выйти за того жениха, которого ей присмотрел отец, а она твердила «нет-нет-нет», и родители уже не знали, как с ней быть, но не могли же они силой ее выдать замуж, разумеется, и вот однажды ночью, когда она легла спать, отец постучал в дверь: «Ты не спишь, Нава-джан?» – сказал он…

Ох эти старые, старые семейные истории, повторяемые со всеми необходимыми понижениями и повышениями тона, с драматическими паузами! Мариам расслабилась и слушала все это, как музыку на заднем плане.

Но в целом визит Фары нисколько не помог ей успокоиться. С Фарой всегда так, уж очень она торопится наверстать все со всеми знакомыми. Пришлось устроить обед с Сами и Зибой, и Фара бесконечно суетилась вокруг Сьюзен и выкладывала многочисленные подарки. Это еще ничего, с собственной родней Мариам общаться было не трудно, однако потом они поехали в Вашингтон к родителям Зибы, которые обожали Фару (уж конечно, с ней им было уютнее, чем с Мариам) и непременно устраивали в ее честь прием. Великолепный прием, изобилие черной икры и водки, Фара восседала за столом, точно королева, блистала умом, сверкала драгоценностями и смеялась, запрокидывая голову. С присущим ей великодушием она пыталась вовлечь в веселье и Мариам, говоря гостям:

– Вы же все знаете Мариам, верно? Моя любимая кузина! Мы росли вместе!

Мариам слегка подавалась вперед, натянуто улыбалась и подавала руку, но не чувствовала себя уместной и спешила запрятаться в тихий уголок, где Сами читал Сьюзен огромную книгу «Персеполис». (Сами тоже не вписывался в эту компанию, а вот Зиба превесело крутилась среди молодежи.)

– Если бы мы жили в Иране, – сказала Мариам сыну, – когда угодно с нами могло бы произойти то же самое.

– Даже сейчас? – оглянулся на нее Сами.

– Ну… – протянула Мариам. По правде говоря, в точности она не знала. И сказала вместо ответа: – Как я все это ненавидела в детстве! На любой семейной вечеринке я забивались туда же, где ты сейчас сидишь.

Неужели есть особый, отвечающий за это ген? За склонность держаться незаметно, за нелюбовь к общему веселью? Никогда прежде ей не приходило в голову, что она могла передать эту свою черту Сами.

В последний день гостевания Фары, в воскресенье, они отправились в огромный торговый центр и Фара влюбилась в магазин скидок, предназначенный для юных девиц. Она закупила множество просторных штанов из вискозы, которые на ней выглядели экзотично и изысканно, а вовсе не как дешевая ерунда для подростков. В завершение они пообедали там же в ресторанном дворике.

– А ты что купила? Ничего! – ласково бранила ее Фара. – Видишь ли, Мариам-джан, в этом мире два типа людей: одни отправляются в магазин и приносят домой слишком много и стонут: «Ооо, зачем я столько набрала». А другие возвращаются с пустыми руками и жалуются: «Ох, надо было то купить, и это купить».

Мариам невольно засмеялась. Действительно, частенько бывало так, что ей приглянется какая-то вещь, но процесс покупки покажется слишком сложным, и она пройдет мимо, а потом пожалеет.

Вечером они вместе готовили те иранские блюда, которые, как опыт показывал, пользовались наибольшим успехом у иностранцев, а потом пришли три подруги Мариам. Они были знакомы с Фарой по прежним ее визитам, так что посиделки получились вполне уютные. Мариам металась между кухней и столовой, а Фара тем временем развлекала гостий описанием пира у Хакими.

– Там на самом деле были две разные компании, старших и молодых, – сказала она, и Мариам моментально поняла, о чем речь, хотя тогда, у Хакими, об этом не подумала. – Старики нарядились, молодые пришли в джинсах. Старики слушали наверху Гугуш, молодые плясали внизу под какой-то бац-бацбац. – Дальше Фара пустилась рассуждать: – Молодые теряют исконную культуру. Я это повсюду наблюдаю. Они приезжают к родителям на традиционный Новый год, но не знают, что полагается делать. Они стараются как могут, но все время оглядываются, правильно ли получается. Они пытаются влиться, но не умеют. Разве не так, Мариам? Ты согласна со мной?

Гостьи обернулись к Мариам, ожидая ее ответа. Она могла попросту ответить «да», и эта минута миновала бы, но почему-то она почувствовала тайную вину, словно самозванка. По какому праву она станет высказываться? Она сама давно живет в разлуке со своей культурой, она никогда не ощущала себя внутри этой культуры. Почему-то, по неведомой ей самой причине, она никогда не чувствовала себя дома на «старой родине» и в другой стране тоже, потому-то, может быть, лучшими ее подругами стали три эмигрантки, Даниэла, Кари и Каллиста, – тоже аутсайдеры, тоже такие с рождения.

– Согласна, Мари-джан? – повторила Фара, а Мариам так и стояла в дверях кухни с миской салата в руках и пыталась понять, не обусловлено ли каждое решение, какое она принимала в жизни, желанием ни к чему не принадлежать.

Зиба сказала Мариам, что на этот раз хочет приготовить ко дню Прибытия что-то новое.

– Все эти иранские блюда уже немного приелись, – сказала она. – Не подать ли нам суши?

– Суши? – Мариам подумала, что ослышалась.

– Можно заказать из ресторана в Тоусоне, у них есть доставка.

– Да, но… – пробормотала Мариам.

– Для родителей и братьев возьму роллы «Калифорния». Сырую рыбу они, разумеется, есть не станут.

– Но в «Калифорнию» кладут крабовое мясо, – напомнила Мариам.

– О, эти запреты давно уже никто не соблюдает! На прошлое Рождество жена Хассана угощала омаром.

«Но как же Дональдсоны? – вертелось у Мариам на языке. – Дональдсоны умрут с горя, лишившись аутентичной ближневосточной кухни!»

Вслух же она сказала только:

– Предупреди меня, что я должна принести.

– Бутылка саке была бы кстати, – сказала Зиба.

Мариам засмеялась, но Зиба нет. Похоже, настроена всерьез.

Мариам собиралась в этот год присутствовать на празднике. Она строго поговорила сама с собой. Это была трусость, теперь-то она понимала, уклониться от праздника в прошлом году. Очевидно, чужое мнение все еще слишком много для нее значило. А могла бы, в своем-то возрасте, отмахнуться: «Ну и что, пусть даже и выйдет слегка неловко».

Она заранее выбрала наряд, пожалуй, чересчур об этом хлопотала, и посоветовалась с продавцом в винном магазине, какой взять сорт саке. Накануне праздника что-то мешало ей уснуть. Мариам казалось, она вовсе глаз не сомкнула, однако в какой-то момент ей приснился сон, значит, хоть ненадолго она забылась. Ей снилось, будто она снова ходит в начальную школу и ее класс разучивает песенку цыплят; «куд-куд-кудах», распевали они детскими тонкими мультяшными голосами, а Дэйв смотрел и укоризненно качал головой, Дэйв в его нынешнем возрасте, с седыми кудрями и набрякшими веками. «Горюет ребенок», – сказал он, и она проснулась, досадуя на саму себя за столь очевидный сон. На радиочасах 3.46. После этого она лежала и смотрела, как сменяются цифры: четыре часа, полпятого, пять. И тогда она поднялась.

Возможно, это из-за бессонной ночи утро прошло как в тумане. Было приятное воскресенье, необычно прохладное для августа, следовало бы поработать в саду, но вместо этого Мариам медлила, читая газеты. Потом дочитала отложенный накануне роман, хотя не помнила толком начало и нисколько не интересовалась развязкой. И вдруг уже полпервого. Как такое могло произойти? В час начинался праздник. Она поднялась, сложила газеты и пошла наверх переодеваться. Зиба уже, должно быть, выставляет подносы с суши и специально купленные палочки. Ее братья выковыривают фисташки из огромной, украшенной американскими флагами пахлавы, и Зиба отгоняет их и зовет на помощь невесток: пусть присмотрят за мужьями. Все крутятся под ногами, болтая на смеси английского и фарси, порой их путая, кто-то по ошибке обращается к Сьюзен на незнакомом девочке языке. Такие шумные люди, эти иранцы, намного шумнее, чем Дональдсоны, сказал ей однажды Дэйв. Мариам видела его правоту, и все же ей казалось, что Дональдсоны… более хвастливы, больше рекламируют себя. Они были уверены, что их события – годовщины, дни рождения, даже сгребание листьев – имеют такое значение, что весь мир только и мечтает присоединиться к их празднику. Да, именно против этого она ощетинивалась – против притязаний на чересчур большую долю вселенной.

– Помнишь ночь, когда привезли девочек? – сказала она когда-то Дэйву. – Твоя семья заполонила весь аэропорт. Наша в уголке жалась.

Она старалась говорить без нажима. Это ведь всего лишь дружеский разговор, философская дискуссия, а не ссора. Но в глубине души она чувствовала некоторую досаду.

– А потом Шу-Мэй – снова то же самое. На этот раз мы встречали самолет вместе, но мне казалось, мы… берем у вас праздник в кредит. Цепляемся за краешек.

Он ничего не понимал. Она это видела. Совсем не понимал, о чем это она говорит.

Она сходила в гардеробную за платьем, которое выбрала на этот праздник, – черный лен, без рукавов, очень простое. Но не надела, а повесила на спинку стула. Сбросила туфли и растянулась на постели, прикрыла одной рукой глаза. Она вдруг устала, было жарко, суставы побаливали.

Дональдсоны нарядят дочек в национальные костюмы. По крайней мере, Шу-Мэй. Джин-Хо (Джо) может и воспротивиться. Битси опять будет жаловаться, как надоело петь «Они едут из-за гор», хотя, наверное, уже сдалась и не пытается подобрать альтернативу. «Ах, лапонька, – скажет ей Брэд, – не загоняйся. Пусть детки поют по-своему».

На прошлой неделе в аптеке «Таксидо» Мариам заметила парочку, выбиравшую поздравительную открытку, и удивилась, почему эти люди кажутся знакомыми. Потом вдруг – о! Это же тот молодой человек, что вышел из самолета в день Прибытия, перед тем как появились девочки, и молодая женщина его ждала. А теперь у них уже двое детишек – хорошенький кареглазый мальчонка вел перед ними сестренку с хвостиком на затылке, а молодая женщина тащила такой специальный мамский рюкзак, с подгузниками и поильниками. Они понятия не имели, что навеки запечатлены в той видеозаписи, которую куча неизвестных им людей просматривает каждый год пятнадцатого августа.

Звонок. Сначала Мариам подумала, это звонок в дверь, потом – что это таймер печи. Вот как крепко она уснула. Даже сделала движение, словно собиралась открыть духовку, и только в этот момент сообразила, что к чему. Открыла глаза и приподнялась на локте, чтобы посмотреть на часы. 1.35.

Праздник Прибытия.

Это ее телефон названивал. Она дотянулась до трубки.

– Алло? – сказала она, пытаясь говорить по возможности бодро.

– Мама?

– О, Сами, я так… Праздник уже начался? Я так виновата! Я, кажется, уснула.

– Ну что ж, – сказал он сухо. – Теперь берег чист, может, тебе это стоит знать.

– То есть?

– Дональдсоны уехали. Ты можешь приехать к нам, если хочешь.

– Они уехали? – переспросила она и снова поглядела на часы. – Так быстро? Что произошло?

– Понятия не имею, – сказал Сами, и теперь она расслышала – или вообразила – в его тоне обиду. – Они сидели вместе со всеми в гостиной, – продолжал он, – Зи с чем-то напоследок возилась в столовой, я пошел в кухню за льдом. И вдруг Зи входит в кухню и говорит: «Куда это Дональдсоны? Они уехали, – говорит она. – Я вышла звать всех к столу, и там только мои родственники, а их нет. Я спросила, где они, и все сказали: “О! А разве они были не там с тобой?” Но их нигде нет, – сказала она мне. – Они уехали!»

– Так что же… Может быть, кто-то что-то не то сказал, они обиделись?

– Никто ничего такого не припоминает. Да и как такое могло быть? – спросил Сами.

У Мариам невольно задергались уголки губ.

– Может, они расстроились, когда увидели, что их ждут суши, – сказала она.

– Не смешно, мама, – ответил Сами. – Как ты думаешь, может, людей было многовато? На этот раз ужас сколько Хакими собралось, что правда, то правда.

Только теперь Мариам услышала на заднем плане фарси.

Она сказала:

– Ну уж не думаю, чтобы Дональдсонов такие пустяки могли смутить. Лишь бы не с Битси что – вдруг она плохо себя почувствовала…

– Зиба вне себя, сама понимаешь, – продолжал Сами. – Она тут же им позвонила, никто не отвечает. Может быть, не хотят отвечать, вот что ее пугает. Но если что-то с Битси, если они поехали в больницу… Но все равно, мама, ты-то приезжай. Тут только мы и Хакими. Зиба очень расстроилась, когда поняла, что ты решила остаться дома.

– Ох, Сами, я вовсе ничего не решала. Я уже выхожу. Через несколько минут буду у вас.

Она положила трубку, но звуки празднества словно льнули к ней – звон бокалов, громкие голоса мужчин, прекрасные округлые гласные фарси.

Она поднялась, сняла блузу и слаксы, взяла со стула черное льняное платье и натянула его через голову. Застегивая боковую молнию, она одновременно всовывала ноги в обувь. Пошла к тумбочке за щеткой, расчесать волосы, и, проходя мимо открытого окна, случайно увидела на подъездной дорожке Брэда Дональдсона.

Он держал на руках Шу-Мэй и одет был, как обычно летом, в растянутую футболку и огромные мятые бермуды, коленки трогательно круглые, словно у младенца. Он стоял лицом к дому, но с места не двигался, просто стоял. Проследив за направлением его взгляда, Мариам поняла, что он смотрит на человека, стоящего у входной двери.

– Не звони пока, – отчетливо донеслась его команда. – Подожди, пока все соберутся.

Голос прозвучал так близко, что Мариам инстинктивно отступила от окна, хотя была уверена, что ее снаружи не видно.

Подъехала машина Дэйва, остановилась позади машины Дональдсонов прямо перед ее домом. За ней пристроились еще две: первая – Эйба, красная «вольво», а вторая – серый седан, настолько заурядный, что лишь при виде вылезающей с пассажирского сиденья Лоры Мариам убедилась, что это автомобиль Мака.

– Она в доме? – поинтересовалась Лора, и Битси негромко ответила:

– Жду, пока все соберутся.

Так Мариам поняла, что на крыльце стоит Битси.

Из припарковавшихся последними автомобилей посыпались взрослые и подростки. У Мариам перед глазами сливались выгоревшие на солнце волосы, пестрые летние платья, сверкание браслетов от часов. Джанин велела девочкам – трудно сказать, кому именно, – избавиться от жвачки. Шу-Мэй требовала, чтобы Брэд поставил ее на землю, но он не слушал. Он повернулся и следил за машиной Дэйва. Постепенно все они повернулись в ту же сторону, один за другим, подходили к Брэду и оборачивались.

– Дэйв! – позвал Брэд.

И Мак окликнул:

– Папа, ты идешь?

Дверь его машины медленно отворилась, он выбрался, словно по частям. Захлопнул дверь – слабо, щелчок недостаточно громкий. Наклонился и стряхнул что-то с брючины. Выпрямился, оглядел всех.

– Так, я звоню, – предупредила Битси, и Мариам услышала звонок.

Но она стояла и не двигалась с места.

Снова звонок. Потом застучала медная ручка.

– Мариам! – позвала Битси.

Дэйв уже шагал по дорожке, стоявшие перед домом расступились, пропуская его. Из окна он показался ей старее – на макушке волосы поредели.

– Позови ее по имени, папа, – сказала Битси.

Он остановился, распрямил плечи.

– Мариам! – позвал он.

Мариам не отвечала.

Внизу снова загромыхала ручка. На миг показалось, что Битси ухитрилась как-то прорваться внутрь.

– Это мы! – кричала она. – Мы все вместе! Мариам, вы дома? Откройте, прошу вас! Мы приехали за вами. Поедем вместе на праздник. Не хотим праздновать без вас. Вы нам нужны! Впустите нас, Мариам!

Потом наступила тишина, и только тот вечно спешащий кардинал свистел «вит-вит» у них над головой.

– Ее нет дома, – послышался печальный детский голосок, Мариам впервые догадалась, что рядом с матерью на пороге ее дома стоит Джин-Хо.

Остальные что-то бормотали, спорили.

– Может быть… – начал кто-то.

– Посмотри, вдруг… – еще один.

Потом то ли Мак, то ли Эйб сказал что-то решительное, окончательное, чего Мариам не разобрала. Она подалась ближе к окну и увидела, как вся группа внизу пришла в движение, как они отворачиваются. Медлят, а потом начинают уходить. Брэд уже не держал на руках Шу-Мэй, и та побежала к Дэйву. Она ухватила деда за руку, и тот мгновение смотрел на нее, словно припоминая, кто эта девочка, а потом тоже повернулся и двинулся в сторону улицы. Пол-ли и Бриджит уводили Джин-Хо, за ними следовала Дейдра, вертя маленькую сумочку за розовый ремешок.

Замыкала процессию Битси, она догнала Брэда и взяла его за руку. До чего же она худая! Она опиралась на мужа, и голова, туго обмотанная шарфом, казалась иссохшей. Мариам вспомнила упорный оптимизм Битси, ее сердечность, создаваемые на ходу «традиции», – все это казалось теперь не глупым, а храбрым. И внезапная боль в сердце подсказала ей, что все это время она любила Битси. Или, может быть, любила их всех.

Она отвернулась от окна, вышла из спальни. Торопливо пересекла холл. По лестнице спускалась уже бегом – бегом по ступенькам, бегом к двери.

Она выскочила из дома с криком:

– Стойте! Подождите! – звала она. – Только не уходите! Подождите меня!

Они остановились. Обернулись. Посмотрели на нее. Все заулыбались. Все ждали, пока она присоединится к ним.