Сами охотно выступал перед родственниками с домашними скетчами, он даже славился этим. Родственники рассаживались в гостиной с чаем – кто-то из братьев и невесток Зибы, прибывших в гости из Лос-Анджелеса, или парочка тетушек или кузин из Техаса, – и кто-нибудь словно бы невзначай произносил:

– Эти американцы – разве их поймешь?

И рассказывал анекдот для затравки. Например: хозяйка спросила, откуда мы; я ответил: из Ирана. Она: «О, Персия». – «Нет, – сказал я, – Иран. Персия – выдумка. Всегда, с самого начала, был только Иран». – «Ну а я предпочитаю Персию, – сказала она мне. – Гораздо красивее звучит».

Все клохтали и кивали, сами не раз проходили через подобный обмен репликами. Ожидающие взгляды устремлялись на Сами. Тот закатывал глаза.

– Ах да! – говорил он. – Персидские страсти, это мне знакомо.

Иногда этого было достаточно, чтобы на лицах слушателей проступили широкие ухмылки: они жадно ждали продолжения.

– Надо бы ответить ей: «О, если так, разумеется! Двадцать пять веков истории – пустяк, пусть они вас не смущают, мадам!» (Откуда это «мадам»? В таких случаях Сами невольно соскальзывал к более церемонной, даже напыщенной речи.) А она бы заспорила. «Нет, нет! – сказала бы она. – Иран – это новая выдумка. В тридцатые годы они сменили название». А вы ей: «В тридцатые вернули подлинное название». И тогда она: «Как бы то ни было, я лично собираюсь и впредь именовать Персию Персией».

Или же он высмеивал американскую страсть к логике.

– Ради логики они все время судятся друг с другом. По их логике, у любого события непременно есть причина. То есть кто-то непременно виноват, скажут они. Споткнулся на улице, потому что глазел по сторонам, и сломал ногу? Подавай в суд на город! Подавай в суд на магазин, где покупал очки, и на доктора, выписавшего эти стекла. Упал с лестницы, стукнулся головой о шкаф, поскользнулся на плитке в ванной? В суд на домовладельца! И требуй не только оплату медицинских расходов – еще и компенсацию за боль, за эмоциональную травму, публичное унижение, удар по самооценке!

– Ооо, бедная моя самооценка! – стонал кто-то из родственников, и все смеялись.

– Любая неудача для них – личная обида, – продолжал Сами. – Им всю жизнь везет, и они представить себе не могут, что какое-то злосчастье вправе с ними приключиться. Тут какая-то ошибка! – говорят они. Ведь они всегда были очень осторожны. Тщательно читали все инструкции по безопасности – и ярлык ОПАСНО на фене, с подписью: Вынимайте из розетки после каждого использования, и мелкий шрифт на пластиковом пакете: Это не игрушка, и брошюру по переработке пластика: Прежде чем наступить на молочную бутылку, чтобы ее расплющить, просим вас найти надежную опору и крепко за нее ухватиться.

Или Сами пускался описывать небольшую сценку, демонстрирующую уверенность американцев в том, что весь мир смотрит на них затаив дыхание.

– Представьте: друг моего отца, знаменитый поэт, был приглашен в страну по гранту. Его возили из штата в штат и показывали, как откармливают скот. «Смотрите, сэр, мы применяем самые современные методы ротации посевов, чтобы обеспечить адекватный запас…» Лирический поэт! Горожанин, родившийся и выросший в огромном Тегеране!

Или же объектом исследования становилась пресловутая американская «открытость».

– Они сразу такие дружелюбные: «Привет, ты славный парень», «Как дела, расскажи мне все про нелады с женой», но разве кто-нибудь из них впускает вас по-настоящему в свою жизнь? Сами подумайте! Подумайте!

Или их притязания на толерантность.

– Они говорят, их культура не ведает ограничений. Свобода, все разрешено, делай что хочешь и других не трогай, такая у них культура. Но все это значит одно: ограничения они держат в секрете. Ждут, пока ты нарушишь какое-то правило, и тогда вдруг обдают тебя холодом, отдаляются, не хотят ничего объяснять, и ты понятия не имеешь, что произошло. Вот мой кузен Давуд. Племянник матери. Он прожил тут полгода и уехал в Японию. Говорит, в Японии тебе хотя бы сразу объясняют правила. Хотя бы признают, что эти правила существуют. Ему там гораздо удобнее жить, по его словам.

И все присоединялись с собственными историями – о внезапном разрыве дружеских отношений, о глухом молчании в ответ на самый естественный вопрос.

– Нельзя спрашивать, сколько стоило платье. Про цену дома тоже спрашивать нельзя. Так про что же их можно спрашивать?

Эти разговоры происходили на английском языке, потому что Сами не владел фарси. Наотрез отказался от этого языка с того дня в детском саду, когда выяснилось, что никто из сотоварищей его не понимает. И потому его претензии нелепы, указывала Мариам.

– Ты говоришь с балтиморским акцентом, – твердила она. – Родился в Америке, воспитан в Америке, никогда и нигде больше не бывал. Зачем же ты все это выдумываешь? Ты сам американец – ты насмехаешься над собственным народом.

– Ай, мама, это же просто шутки, по-доброму, – возражал он.

– Не так уж по-доброму, на мой взгляд. А что бы ты делал без этой страны? Ну-ка, ответь! Ты все принимаешь словно по праву, вот в чем беда. Понятия не имеешь, каково жить в стране, где приходится следить за каждым словом и таить свое мнение про себя, то и дело оглядываться через плечо, вдруг кто подслушивает. О, не думала я, что ты заговоришь на такой манер, когда вырастешь. В детстве ты был большим американцем, чем все американцы.

– Ты сама слышала, что сейчас сказала? – перебивал он. – «Бо́льшим американцем, чем все американцы». А ты не задумывалась, почему это было так?

– В старших классах ты встречался только с блондинками. Я уж смирилась с тем, что мне предстоит стать свекровью Сисси Паркер.

– Мне и в голову не приходило жениться на Сисси.

– И уж никак я не ожидала, что ты выберешь девушку из Ирана.

– Почему бы и нет? – отвечал он.

Он не был совсем искренен, ведь в глубине души он и правда всегда думал, что женой его станет «настоящая американка». В детстве он мечтал о семье из сериала «Брэди Бранч»: спокойный папаша в клетчатой рубашке, такой дружелюбно-фамильярный, и мама – спортивная и подтянутая, а не экзотичная. Он был уверен, что его одноклассники непрерывно угощаются сосисками барбекю, играют в футбол на заднем дворе и зубами вылавливают яблоки из бочки с водой. И ему представлялось, что такую жизнь откроет перед ним жена. Но на последнем курсе университета он познакомился с Зибой. В отличие от девушек, которые росли в семьях старинных друзей его родителей, она казалась беспечной и независимой, она была уверена в себе и откровенна. После первого же их совместного семинара («Промышленная революция», весенний семестр) она прямиком подошла к Сами и спросила:

– Иранец, угадала?

– Угадала, – ответил он. Собрался с духом, готовясь к обычной болтовне: из каких мест, в каком году, с кем знаком – и все это в той обычной манере, сочетающей заигрывание и прилипчивую почтительность, какую иранские женщины обрушивают на противоположный пол.

А она попросту сказала:

– Я тоже. Зиба Хакими. – Легонько помахала ему кончиками пальцев и ушла к друзьям, американским друзьям, среди них были и парни и девушки. Она носила джинсы и футболку с названием группы Tears for Fears, а волосы стригла так коротко, что могла с помощью геля превратить прическу во что-то вроде панковского гребня.

Но по мере того как они сближались (с каждым днем их разговор затягивался чуть дольше, сложилась привычка выходить из аудитории вместе), Сами стал замечать, сколь многое им было друг в друге понятно без слов. Невидимый плащ общего происхождения окутывал их. В середине марта она спросила, едет ли он на выходные домой, и не требовалось пояснять, что речь идет о Новом годе. Он заставал ее на ступеньках библиотеки, она перекусывала – не чипсами, не печеньем, а резала на кусочки грушу маленьким серебряным ножом. В точности такой же его мать после каждой трапезы выкладывала на стол вместе с фруктами.

Летом после выпускного он часто приезжал в Вашингтон и приглашал Зибу в ресторан или в кино, познакомился со всеми ее родственниками. Хакими казались и знакомыми, и чуждыми. Он узнавал язык, на котором они говорили, еду, которой угощали, их любимую музыку, но его смущал изобильный стол и коллекционерская страсть к самым дорогим и показушным брендам – «Ролекс», «Прада», «Феррагамо». Еще более его бы смущали их политические убеждения, но ему хватало ума избегать разговоров на эту тему (родители Зибы только что на колени не становились при упоминании шаха).

Что бы подумала его мать о таких людях? Он хорошо знал, что бы она подумала. Он привел домой Зибу и познакомил с матерью, но родственников ее не упоминал. И мать, благосклонно принявшая Зибу, ни разу не предложила собраться обоим семействам вместе. Впрочем, мать бы, вероятно, и при другом раскладе не спешила со знакомством. Она частенько бывала такой – замкнутой.

Осенью занятия в университете возобновились. Сами писал диплом по европейской истории, Зиба перешла на старший курс. К тому времени они были по уши друг в друга влюблены. Сами снимал плохонькую квартирку за пределами кампуса, и Зиба проводила там все ночи, хотя одежду держала в своем общежитии – чтобы семья ничего не заподозрила. Родственники являлись еженедельно, с завернутыми в фольгу мисками баклажанной икры, с домашним йогуртом. Они прижимали Сами к груди, целовали в обе щеки и спрашивали, как подвигается учеба. Мистер Хакими не одобрял его выбор – европейская история не самое перспективное поприще. «Что будете с этим делать? Учить, – рассуждал он. – Станете профессором, будете учить студентов, которые, в свой черед, станут профессорами. Как те насекомые, что живут лишь несколько дней ради одной цели – произвести себе подобных. Разве это разумный план? Я бы не сказал!»

Сами не утруждался с ним спорить. Только посмеивался: «Каждому свое».

Но каким-то образом – как это произошло? – к тому времени, как они с Зибой поженились (следующим летом, в конце июня), он согласился работать в компании ее дяди. «Пикок хоумс» застраивала перспективные регионы Северной Виргинии и округа Монтгомери и как раз планировала охватить Балтимор. Поначалу работа считалась временной – просто попробуй, твердили все, не понравится, осенью вернешься в университет. Ему понравилось. Он полюбил эту роль доброго волшебника, пары сообщали ему свои драгоценные, трогательно подробные мечты («Хочу плиту с панелью управления на уровне глаз. Хочу нишу для стола рядом с холодильником, где жена будет готовить на всю неделю»).

Он подготовился к профессиональному экзамену и сдал успешно. Переехал в новенький домик фирмы, Зиба устроилась на работу к кузену Сирузу в «Сируз дизайн» («Серьез-дизайн», произносили многие клиенты) и обставляла дома, которые продавала «Пикок хоумс».

Если Мариам и огорчало, что Сами отказался от академической карьеры, она об этом молчала. Да, конечно, для нее это разочарование – но это его выбор, считала она. Она держалась любезно с Хакими-старшими, с Зибой была очень ласкова. Сами видел, что Зиба пришлась ей по душе, и едва ли только потому, что девушка тоже была родом из Ирана. Мать даже отдала ему обручальное кольцо, которого он никогда прежде не видел, – старинное, с бриллиантом. Хакими и те были удовлетворены. Может, и не вполне удовлетворены, для этого бы понадобился огромный камень, но, по крайней мере, они выразили благодарность. О, с обеих сторон все вели себя наилучшим манером.

Дональдсоны не пользовались особым иммунитетом, когда Сами принимался высмеивать американцев. Напротив, их-то он обличал с особым пристрастием. Они были удобной мишенью, особенно Битси – в джутовых мешках вместо платьев, с ее стремлением побить все рекорды в употреблении органической пищи и невероятными оборотами речи.

– Похороны своей матери она назвала «торжеством», – сообщил Сами родичам, – так и сказала: «Прошу вас обоих посетить торжество моей матери».

– Может, с горя оговорилась? – посочувствовал отец Зибы.

– Нет, не оговорилась. Дважды повторила: «И пожалуйста, сообщите о торжестве Мариам».

На этот раз запротестовала Зиба.

– Что тут не так? – спросила она Сами. – О похоронах так часто говорят: торжество, торжественные проводы. Это самое расхожее выражение.

– И я о том же! – фыркнул он. – Штамп, расхожее, шикарное выражение.

– Как не стыдно, Сами! Дональдсоны наши лучшие друзья. Они так к нам добры.

Они правда были очень к ним добры. Благодушные, приветливые, гостеприимные. Но лучшие друзья? Тут у Сами оставались сомнения. Не то чтобы он мог назвать других, более близких друзей, но Битси порой действовала ему на нервы. И он не мог удержаться от соблазна посмеяться над ней. Она прямо-таки напрашивалась.

– Послушайте, – рассказал он невесткам Зибы, – несколько недель назад Битси начала приучать дочку к горшку. Сделать это она собиралась с помощью «позитивного закрепления». Битси большой специалист по «позитивному закреплению». Как же она поступила? Устроила праздник горшка. Надела на Джин-Хо шикарные трусы и разослала приглашения четырем ее сверстницам, в том числе Сьюзен. Наверное, предполагался дресс-код «все в трусах», но она хотя бы не настаивала – нам повезло. Потому что Сьюзен еще в этом деле не смыслит, и мы привезли ее в подгузнике. Но Джин-Хо была в трусах – все время задирала юбку, чтобы нам продемонстрировать, – и еще двое детей. А потом у кого-то – не будем называть имен – случился инцидент, и родители начали принюхиваться, и лица у них сделались такие странные, и все смотрели друг на друга, и наконец кто-то сказал: «Не кажется ли вам?..» Но было уже поздно, совсем поздно, потому что неприятность эта произошла на заднем дворе, пока они все там играли, и они десятки раз пробежались по этому самому, прежде чем вернулись домой подкрепиться, и прошлись по коврам, залезли на стулья в гостиной… – Он уже давился от смеха и вынужден был сделать паузу, чтобы отдышаться, и родственники тоже качали головами, с трудом удерживаясь от хохота. – Представляете! – сказал Сами. – Такая вот тематическая вечеринка.

– Надо быть снисходительнее, Сами! – укоряла Зиба.

– Кстати, о вечеринках, – добавил он. – Разве не квинтэссенция американизма – идея Дональдсонов, будто день, когда их дочь попала в эту страну, важнее дня, когда она появилась на свет? На день рождения они дарят ей пару вещичек, но в день ее приезда в Штаты устраивается полномасштабный праздник Прибытия, огромное мероприятие с участием родственников с обеих сторон, с пением песен и показом видео. Гляди! Ты достигла Обетованной Страны. О столп славы!

– Не обращайте на него внимания! – попросила Зиба.

Родственники Зибы и сами были рады-радешеньки попасть в Америку, но все же и они усмехались, не могли удержаться. Сами продолжил:

– Вы же понимаете. И знаете что, сейчас, ко второй годовщине, устраивать этот праздник придется нам.

– Не придется, а я сама вызвалась, – поправила его Зиба. – Наша очередь. В прошлом году принимали они. Только у них подавали торт с напитками – и все, а мне кажется, лучше накормить гостей настоящим обедом.

– Да! Иранским обедом! – подхватила одна из невесток.

– С кебабом, – дополнила другая. – И моргх поло, и сабзи поло, и, может быть, хорошенькой ширин поло…

– Стоп! Стоп! – вскричал Сами, но его возглас заглушила тетя Азра.

– Мне только что сообщили секретный рецепт настоящего мороженого из розовой воды, – сказала она, подалась вперед, прикрыла рот сложенной горсткой ладонью, словно опасаясь шпионов, и шепнула: – Берете кварту «Кул Вип»…

– Вы не поняли, о чем я! – запротестовал Сами, но его уже никто не слушал.

В тот момент, когда готовился праздник Прибытия, у семьи Зибы гостили семеро родичей – двое братьев Зибы с женами и двумя маленькими дочками, а также тетя Азра. Само собой, родители Зибы приехали из Вашингтона поучаствовать в общем веселье, и в доме оказалось девять человек сверх обычного. Приготовления заняли у них неделю – то есть заняли неделю у женщин, мужчины к этому никакого отношения не имели. Они сидели в гостиной, сообщавшейся с кухней, так, чтобы не путаться под ногами, но от женщин их отделяла всего лишь стойка, и они могли подслушивать женские разговоры, попивая крошечными стаканами чай, перебирая массивные янтарные бусины четок и время от времени комментируя негромким кряканьем самые отборные женские новости.

Тетя Азра, например, разводилась с мужем. Она приехала из Тегерана без него – повидать своих детей в Техасе, и надумала остаться навсегда. Поняла вдруг, что ей не нравится секс (мужчины выразительно приподнимали брови, поглядывая друг на друга). Слишком много сил расходуется и слишком много беспорядка, заявила она и захлопнула крышку на рисовом горшке. Женщины желали знать, как принял это ее муж.

– Ну, – сказала она, – я позвонила ему утром в пятницу, когда у нас раннее утро, а там уже вечер, и я знала, что вскоре он пойдет к брату играть в покер. И там найдутся желающие его утешить. Особенно жена его брата Ашраф. Помните Ашраф? Цвет лица очень неудачный, с прозеленью, но такая добрая, такая сочувствующая. В тот раз, когда у меня был выкидыш, она пришла ко мне и говорит: «Я сделаю тебе халву для укрепления сил, Ази-джан». А я отвечаю: «Ох, у меня совсем нет аппетита», а она: «Доверься мне». Пошла на кухню, отослала прочь Акбара – в это время у людей еще были слуги, помните Акбара? Он вместе с братом-близнецом явился к нам из какой-то деревни, такие маленькие, что еще и говорить толком не могли, оба в лохмотьях. Брат хромал, но был очень сильный, он взял на себя сад и вырастил прекраснейшие розы. Никогда ни прежде, ни потом у нас так не цвели розы. Моя соседка госпожа Массуд однажды сказала – та самая соседка, чей сын полюбил девушку-бахаи…

– Так ваш муж? – заорал отец Зибы с той стороны кухонной стойки. – Муж-то ваш как?

Женщины переглянулись, Азра подошла к ним ближе и понизила голос.

– Скверно будет выглядеть, если, утомив нас всеми этими пустяками, она признается, что ее муж застрелился, – сказал мужчинам мистер Хакими.

Он говорил на фарси. Они все говорили на фарси, если только не обращались к Сами или Сьюзен. Каждый раз, когда на такой междусобойчик являлся Сами (а он, между прочим, каждый день ходил на работу), все приветствовали его по-английски и тесть по-английски же спрашивал: «Много ли домов продал сегодня? А?» – но, не дожидаясь ответа, переходил на фарси и сообщал сыновьям: «Мамал говорит, последние месяцы рынок недвижимости процветает». И на том с английским было покончено. Сами это вполне устраивало. Избавляло от необходимости вносить свою лепту в разговор. Он подхватывал Сьюзен, сажал ее себе на колени и удобно устраивался послушать других. Как и эти мужчины, подслушивающие женские сплетни, – зависящие от женских сплетен, в них обретающие связь с реальностью, – он плыл по спокойному течению фарси, понимая на девять десятых, позволяя одной десятой скользить мимо. Мужчины обсуждали предложенные родичем инвестиции, женщины – стоит ли всыпать еще щепотку шафрана. Племянницы ссорились из-за «уокмена». Если Сами задерживался надолго, о его присутствии забывали и заговаривали о том, чего ему слышать не следовало, – о новом способе уклонения от налогов, который изобрел дядя Ахмад, или же отпускали какую-нибудь зубастую шутку насчет Мариам («Ханум сказала бы, класть картошку на дно рисового горшка – это обман»; «ханум» при этом придавало всей фразе оттенок ядовитый и сатирический). Отношение этих женщин к его матери не слишком-то задевало Сами, потому что он считал его заслуженным. Взять хотя бы ее манеру до сих пор называть мать Зибы «миссис Хакими», а не «Гита-джан», – и это не было просто недосмотром, он прекрасно это понимал.

– Где корица? Кто ее взял? – спрашивала Зиба. На фарси она произносила слова в нос, гнусавее, чем Мариам, – как раз настолько, чтобы Сами ощутил притягательность непривычного.

– Я спросила его, когда он уезжает, – сообщила одна из невесток Зибы другой, – и он сказал, что еще не решил, до свадьбы или после свадьбы. «А свадьба-то когда?» – спросила я, и он сказал, что не знает, потому что еще не выбрал невесту.

Мать Зибы, обвязавшись фартуком со светофором – желтый свет и надпись: ОСТОРОЖНО! У ГРИЛЯ МУЖЧИНА, – плюхнула на стойку горшок и слегка выдохнула. Иранские женщины очень трудолюбивы, это Сами всегда признавал. Они готовят блюда, требующие долгой работы, – сотни свернутых вручную маленьких голубцов в виноградных листьях, десятки смазанных маслом листов прозрачного теста – для каждой трапезы. Вон тетя Азра слепила несколько фунтов фарша в огромный шар, похлопывает его быстрыми, умелыми шлепками. Мужчины поднялись и вышли во двор покурить. Мистер Хакими любил толстые, черные, пахнущие шинами сигары, у обоих братьев Зибы (средних лет и такие же лысые, как отец) пальцы пожелтели от ежедневной пачки сигарет. Запрет дымить в доме казался им нелепым. «Пассивное курение», – скривился один из них, выплюнул этот штамп по-английски и снова перешел на фарси.

– Я курил рядом с моими дочерями с их рождения, и посмотрите – они куда здоровее Сьюзен.

Все они считали, что Сьюзен для своего возраста слишком мала и бледна. Они также считали, что она чересчур похожа на китаянку, но после нескольких столкновений Зиба отучила их упоминать об этом вслух.

– Как твои родственники воспримут ребенка азиатской расы? – спросил Сами, когда Зиба впервые заговорила об усыновлении.

Зиба ответила не раздумывая:

– Мне все равно, что подумают родственники, мне нужен ребенок.

А поскольку в том, что Зиба не могла родить своего, был виноват Сами, он был вынужден уступить ее желанию. Собственные сомнения он скрывал от всех, кроме матери, ей он изливал душу, заезжая к Мариам по нескольку раз в неделю, украдкой, словно к Другой Женщине, сидел у нее на кухне, сцепив руки между колен, пока чай безнадежно остывал, и говорил, и говорил, а Мариам слушала неуступчиво.

– Знаю, Зиба верит, что мы таким образом кого-то спасем, – рассуждал он. – Дадим шанс ребенку, обделенному судьбой сироте. Но это не так просто, как ей кажется, взять и изменить чужую жизнь к лучшему! В этом мире легко творить зло, а вот с добром все сложнее, мне кажется. Легко разбомбить здание в щебенку, но трудно построить, легко причинить ребенку вред, гораздо сложнее решить его проблемы. Мне кажется, Зиба этого не понимает. Думаю, ей видится, как мы просто забираем себе какого-то везунчика и обеспечиваем ему счастливую жизнь.

Он ожидал от матери возражений (он хотел, чтобы она оспорила его слова), но Мариам молча отпила чаю и опустила чашку на блюдце. Сами продолжал:

– И ведь к ребенку не прилагается гарантия. Его нельзя будет отдать обратно, если что-то не сладится.

– Рожденного тобой ребенка тоже обратно не отдашь, – напомнила мать.

– Но меньше вероятность, что тебе захочется его вернуть. Родной ребенок – твой по крови, ты узнаешь в нем свои черты, и потому тебе легче с ними смириться.

– Или труднее, – заметила мать. – Те черты, которые тебе не нравятся в самом себе, такое ведь тоже случается.

Правда, случается? Сами предпочел не углубляться в этот вопрос. Он поднялся, покружил по кухне, глубоко запихав кулаки в карманы. И так, стоя спиной к матери, он признался:

– А еще я боюсь, что этот ребенок будет чувствовать себя чужим. Он или она всегда будет таким явным иностранцем, с корейской или китайской внешностью. Понимаешь?

Он обернулся к матери; она смотрела на него как будто бы с любопытством, но по-прежнему молчала.

– Я знаю, это звучит высокомерно, – сказал он.

Она отмахнулась от его слов и снова отпила чаю.

– И потом, – сказал он, – раз уж мы об этом заговорили. Будет же совершенно очевидно, что мы не настоящие родители. Даже на самое отдаленное внешнее сходство рассчитывать не приходится.

Мать ответила:

– Ну да, но когда ребенок похож на тебя, как бы не забыть, что он – не ты. Гораздо лучше получать такое напоминание каждый раз, как на него поглядишь.

– Не думаю, что мне понадобится напоминание, – возразил он.

– Помню, как-то в старших классах ты позвонил девочке и сказал: «Это Сами Язда́н». Меня это поразило: мой такой американский сын. Отчасти мне было приятно. Отчасти грустно.

– Да, я хотел быть как все! – откликнулся он. – Я был недостаточно американцем. По крайней мере, для них. Для ребят из школы.

Она снова помахала рукой и сказала:

– Не в этом дело. Ты просто боишься, что не сможешь полюбить этого ребенка. Но ты его полюбишь. Обещаю.

Какое из материнских утверждений показалось ему более самонадеянным: что она знает его подлинные мысли или что она способна предсказывать его чувства? Но разумеется, она оказалась права и в том и в другом. В последние недели перед прибытием Сьюзен ему чуть ли не ежедневно снились кошмары: то привезли монстра, то гигантскую ящерицу, то, однажды, нормального с виду ребенка, но с ужасными вертикальными зрачками, как у козы, а Зиба ничего не подозревает и гневается, когда Сами пытается ее предостеречь. Но, едва увидев тонкие ломкие волосики Сьюзен, ее тревожное, сморщенное личико, вовсе не красивое, что бы там ни воображала Зиба, Сами почувствовал, как что-то в нем поддалось, обрушилось, и родилось яростное желание защитить малышку. И если это еще не было любовью, то очень скоро ею стало. Сьюзен теперь была усладой его жизни. Невероятно очаровательная, забавная, завораживающая и да – в итоге красивая, о чем он даже немного сожалел, потому что именно ее некрасивость тогда сразу ухватила его за сердце. Щеки округлились, но губы остались поджатыми, словно девочка все время что-то такое серьезное обдумывала, а волосы тем временем отросли, и их удалось соединить в два похожих на кисточки хвостика, по одному над каждым ухом.

Когда Сами сидел с дочкой в кругу родственников, она доверчиво прижималась к его груди и время от времени похлопывала отца по запястью или изворачивалась, чтобы взглянуть ему в лицо, ее дыхание сладко отдавало дешевым виноградным напитком, к которому она пристрастилась.

Женщины пустились обсуждать надежды тетушки Азры на иммиграцию – есть ли у нее хоть малейший шанс получит гринкарту, – и Сами пришлось разгадывать переведенные на фарси термины: «Али говорит, что мне понадобится…» (что-то, что-то еще, еще что-то). Потом вернулись со двора мужчины, окутанные почти видимой глазу дымкой табака и пекла, и женщины прервались, чтобы объявить о нехватке томатной пасты. Мужчины очень обрадовались. «Я пойду! Я пойду!» – сразу же заявили все трое. Они обожали американские супермаркеты.

«Сами, ты идешь?» – окликнули его по-английски, и он понимал, что придется, хотя жаль расставаться с женской болтовней, которая как раз в тот момент, когда нашлись ключи от машины, перекинулась на убежденность Зибы в том, что Битси предпочитает жилище Мариам дому, где они сейчас сидят. Атуса, старшая невестка, упрекнула Зибу в мнительности: «Предпочесть маленький старомодный домик ханум этому большому, прекрасному, современному, со всеми новыми штучками? Ты просто нервничаешь, Зибаджан. Переживаешь из-за будущего праздника».

Сами нехотя посадил Сьюзен подле ее малолетних родственников и вышел вслед за другими мужчинами.

– Всех поздравляю с днем Прибытия! – провозгласила Битси. – Ведь правда, погода идеальная для праздника. Мы привезли видео. И пропановую зажигалку для свечей, ради безопасности – не стоит давать девочкам спички. И фотографии прошлогоднего праздника привезли, можем устроить выставку.

Она поцеловала Сами в щеку, торопливо обняла Зибу, за ней по пятам на некотором расстоянии следовал Брэд с огромными пакетами из магазина. Завершала процессию Джин-Хо, она медленно шествовала по дорожке к дому, таращась на свои сандалии – на вид слишком большие и слишком жесткие, верный признак только что купленной обуви. (Ага: на этот раз, значит, обошлись без корейских костюмов.) Сами всегда немного тревожил тот факт, что Джин-Хо выше Сьюзен и лучше набирает вес. Страх проиграть в неведомом соревновании овладевал им каждый раз при виде нее.

– Я все думала насчет песни, – говорила Битси Зибе. – Меня по-настоящему «Они едут из-за гор» никогда не устраивала.

Тем временем на подъездной дорожке у задней двери остановился автомобиль, из него выглянул отец Битси и начал выбираться наружу очень медленно, словно смертельно уставший человек. Наверное, его с трудом уговорили принять участие в празднике.

После смерти Конни Битси таскала отца на все сборища, но он там ни с кем почти не разговаривал, крупная седая голова его поникла.

– Привет, Дэйв! – окликнул гостя Сами. Дэйв поднял руку, уронил ее и покорно двинулся к дому по дорожке.

– Знаете песню «Такую девчонку ждал я всегда»? – продолжала Битси. – Она вполне годится, разве что ее трудно будет исполнить, – что скажете? А еще «Битлз». «Там я увидел впервые». Мне пришло в голову: если заранее отрепетировать с детьми… О, добрый день, миссис Хакими! С днем Прибытия!

Миссис Хакими облачилась в черный шелк с цветочками, а ее муж надел костюм, но хлынувшие следом за ними из дома родственники нарядились менее формально, особенно тетушка Азра – ее коротенький топ и тугие вязаные штанишки капри, обрисовывавшие каждую складку тела, были бы уместнее на аэробике.

– Как дела, как дела? – забормотали родственники дружно, только и слышалось: «Дела, дела».

Они выстроились на парадном крыльце по двое-трое на каждой ступеньке, так что добраться до дверей оказалось непросто. Пока гости протискивались, подъехала еще одна машина – Эйб и Джанин с их тремя девочками. Сразу следом явилась Мариам, а когда она доставала с заднего сиденья гигантскую коробку с печеньем, еще одна машина втиснулась во двор, послышался тревожный скрежет дисков о бордюр. «Господи Иисусе», – выдохнул Мак. Он сидел спереди на пассажирском, а за рулем – Линвуд. Видимо, Линвуд только что получил ученические права. Лора сидела сзади. Она вышла из машины и двинулась к дому, не оглядываясь, в то время как Мак разразился длинной иеремиадой о стоимости новых колесных дисков.

– Где Стефани? – спросила Битси.

Лора скривилась:

– В лагере мажореток.

Сами застыл, ожидая реакции Битси. Неделю назад она закатила истерику по телефону, потому что родители Брэда уехали в круиз, – они же прекрасно понимали, что пропустят день Прибытия. «Круиз! Только послушайте! – кричала она Зибе. – Когда их единственная внучка отмечает вторую годовщину приезда в страну».

Но теперь она сказала лишь:

– О, как жаль! – небрежно, тихим и отстраненным тоном. Возможно, даже почувствовала облегчение. В прошлый раз на совместной вечеринке Стефани разрисовала малышкам ногти жутким синим цветом – «электрик».

Три девочки Эйба прямиком направились к Джин-Хо и Сьюзен. Это послужило сигналом и для племянниц Зибы отлепиться от старших и присоединиться к мелкоте.

Они вышли на задний двор, где Сами установил тренажеры. Братья Битси успели уже разглядеть новый автомобиль Сами на подъездной дорожке.

– Вот как! – сказал Эйб. – «Хонда сивик»!

Мужчины гурьбой отправились на улицу осматривать машину, пошли и все Хакими, хотя они-то, разумеется, уже видели обновку. Даже Дэйв проявил некоторый интерес. Вскоре он уже спорил с Линвудом, который заявил, что от подушек безопасности больше вреда, чем пользы. Тем временем женщины вошли в дом, и когда мужчины к ним присоединились, Мариам угощала фисташками Битси и ее двух невесток – больше никого в гостиной не было. Женщины Хакими столпились на кухне и там стучали крышками кастрюль и звенели тарелками, пока не настала пора звать всех к столу. О том, как именно подавать угощение, спорили до хрипоты. Сами предлагал ограничиться фуршетом.

– Да по-другому и не получится! – твердил он Зибе. – Двадцать с лишним человек! У нас за столом столько не поместится.

– Но фуршет – как-то не по-семейному, – возражала Зиба. – Мне хочется более интимной обстановки.

– Ну и как ты это организуешь с двумя дюжинами гостей, Зи?

– Посажу детей отдельно, старшие присмотрят за младшими. Их у нас, постой… двое, четверо, семеро… И если к большому столу придвинуть парочку журнальных…

Она в итоге настояла на своем. Детей устроили в кухонном уголке, взрослые стеснились в столовой за длинным, застеленным кашемировыми шалями сооружением, которое простиралось от одной стены до другой. Только внимательно приглядевшись, удалось бы обнаружить стык с приставными столами. Основные блюда выстроились сбоку – огромные горшки, блюда и миски – и заполнили четыре столика на колесах, сосредоточенные в углу. Родственники Битси опомниться не могли.

– В жизни столько еды не видела! – восклицала Джанин. – Настоящий пир!

Но Зиба отмахивалась:

– Пустяки.

– Кебабы на подходе! – возвестил Сами. – Срочно тарелки очищайте!

Он нырнул в кухню, кое-как разминувшись с Битси, которая пыталась отрепетировать песню. Какую именно – не разобрал, в рядах певцов назревал бунт. Несколько детей заглушали новый мотив старым «Они едут из-за гор». «Они приедут к нам в красных пижамах», – выводила Бриджит, а прочие, даже две племянницы Зибы, вопили: «Скррр, скррр!» – и стучали по столу вилками. «Дети, прошу вас!» – взмолилась Битси. Сами ухмыльнулся и подхватил со стойки блюдо нарезанного для гриля мяса. Когда он вышел за дверь, тишина потрясла его. В ушах слегка звенело, и он медлил, раскладывая мясо на решетке, отдыхая.

Как раз в тот момент, когда раздавали добавку, Зиба упомянула про детский сад.

– Я вам уже говорила? – донесся до Сами ее вопрос. – Осенью Сьюзен пойдет в «Джулию Джессап».

Битси, надумавшая положить себе очередной помидор-гриль, замерла и посмотрела на Зибу:

– Что такое «Джулия Джессап»?

– Тот детский сад, куда ходил Сами, там теперь Мариам работает.

– Она пойдет туда этой осенью? – спросила Битси.

Зиба радостно кивнула.

– Ей же всего два года.

– Два с половиной, – уточнила Зиба. – В «Джулию Джессап» берут с двух.

– Очень может быть, – ответила Битси, негодующе распрямившись, даже откинувшись на спинку; помидор замер на ложке, так и не опустившись в тарелку. – Но если они берут детей в таком возрасте, из этого еще не следует, что девочку надо отдавать.

– Не следует? – переспросила Зиба.

– Она еще слишком мала! Младенец!

Зиба невольно приоткрыла рот и оглянулась в сторону кухни, хотя со своего места не смогла бы разглядеть Сьюзен.

– Слушайте, – резко заговорила Битси, смачно плюхнув помидор в тарелку, – я еще как-то могу понять ваше стремление работать вне дома…

– Всего два дня в неделю! – перебила Зиба (женщины уж в который раз спорили из-за этого, Сами вдоволь наслушался). – И не целый день, скорее полдня, правда же!

– Иногда вы и по субботам работаете! – напомнила Битси.

– По субботам с ней Сами! А в будние дни Мариам или кто-то из моих родственников, кто приезжает в гости.

– Именно. Так что это я еще могу понять, – непререкаемым тоном продолжала Битси. – Но отправить кроху в ясли, малютку еще в подгузниках… – Она споткнулась. – Ведь так? Она все еще ходит в подгузниках? Вы еще не приучили ее к горшку, верно?

Зиба покачала головой, и Битси понесло:

– Более того, ребенка, чья жизнь начиналась так непросто! Если вспомните, сколько им пришлось адаптироваться…

– Как интересно! – заговорил вдруг Али, брат Зибы. Он подался к Мариам, сидевшей за столом напротив него: – Я и не знал, что вы работаете в детском саду, ханум. Никто мне и слова об этом не сказал. Вы учите малышей?

Сами невольно восхитился своим родственником – видимо, детство в большой семье помогло ему сделаться миротворцем. И такими же навыками явно обладала Мариам. Ослепительно улыбнулась Али, словно готовясь давать интервью.

– Я всего лишь помогаю в офисе неполный день, – ответила она. – Когда Сами ходил в этот сад, я помогала добровольно – знаете, печатала, заполняла карточки, звонила, кому требовалось. – Она ясным взглядом обвела сотрапезников. – А потом мой муж умер и у меня приключилась, можно сказать, небольшая финансовая паника. Со вдовами такое часто происходит, мне кажется. Даже при вполне достаточной пенсии или страховке и так далее – впервые оставшись одна, женщина пугается.

– Вот как? – откликнулся отец Битси. – А у вдовцов тоже бывает такая паника?

Сами не мог понять, в самом ли деле Дэйву это важно или он просто помогает заглушить неприятный разговор. Судя по тому, как Мариам смерила его взглядом, не была уверена и она.

– Ах! – сказала наконец она. – Что касается вдовцов, думаю, их больше пугают домашние дела. Они тревожатся, что больше некому будет о них позаботиться. Иногда они доходят до отчаяния и совершают самые прискорбные ошибки.

Дэйв коротко засмеялся:

– Я это учту.

Сами ждал, что мать возразит, заверит, что в ее словах не было ничего личного, но она лишь кивнула. И тут в дверях кухни появился Линвуд – к стеклам его очков прилипло несколько рисинок, – откашлялся и возвестил, что у Джин-Хо болит живот.

– О боже! – воскликнула Битси. – Должно быть, перевозбудилась.

Она поднялась, оставив салфетку на столе, и вышла в кухню.

У Зибы испортилось настроение. Уж Сами-то это видел, даже если никто другой не замечал. Она уставилась в тарелку, ничего больше не ела, лишь ковыряла вилкой. Он сидел слишком далеко, чтобы дотянуться и погладить ее по руке. Попытался перехватить ее взгляд, но Зиба отводила глаза, и вместо нее он случайно встретился взглядом с миссис Хакими – та, должно быть, только этого и ждала: тут же выставила все зубы в улыбке. Сами не знал, много ли теща успела уловить из этого разговора. Он улыбнулся в ответ и отвел глаза.

Почему Зиба попросту не отмахнется от слов Битси? Почему так восприимчива к ее критике? Надо бы, наверное, обзавестись друзьями-иранцами. Сколько можно подлаживаться, пытаясь соответствовать!

Он услышал, как на том конце стола Брэд говорит тетушке Азре: он, мол, ей завидует. «Завидуете?» – осторожно переспросила Азра. Сэми понимал: она повторила слово, потому что не уверена в его значении, однако Брэд принял это за возражение и сказал:

– Нет, в самом деле! Однозначно! Скоро – и этот день недалек – эмигранты сделаются в этой стране элитой. Они не обременены чувством вины. Их предки не крали землю у коренных американцев, никогда не владели рабами. Их совести совершенны чисты.

Тетушка Азра таращилась на собеседника в немом изумлении. «Совести» во множественном числе добили ее, предположил Сами. Если бы Зиба так не расстроилась, она бы уже приставала к нему насчет последней порции кебаба. Сами оттолкнул стул и встал.

– Освободите место на столе! Несу последнюю порцию! – объявил он и двинулся на кухню, где наткнулся на Битси. Та стояла на коленях у детского столика, возле Джин-Хо.

– Лапонька! – взывала она. – Хочешь прилечь?

Джин-Хо покачала головой. Сьюзен, сидевшая рядом с ней, заглядывала подруге в лицо почти с комической озабоченностью.

И вдруг Битси охнула и уставилась на стакан Джин-Хо, пустой, лишь ледяные кубики остались на дне.

– Ты пила газировку! – воскликнула она.

Джин-Хо выпятила нижнюю губу и завертела головой.

– Что ж, тогда и удивляться нечему, – сказала Битси. – Конечно, животик заболел! Боже мой!

– Полегче с ней, Битси! – не выдержал Сами.

Битси развернулась к нему, глянула снизу вверх.

Его словно в голову ударило – радостная ярость поднималась изнутри.

– Можете хоть на минуту сделать передышку?

– Вы о чем?

– Вечно докапываетесь – газировка, рафинированный сахар, работающие матери, ясли…

– Ничего не понимаю! – Битси поднялась, вцепившись в спинку стула, на котором сидела Джин-Хо. – Я в чем-то не права?

– Во всем не правы. Вам бы следовало извиниться перед моей женой.

– Извиниться… перед Зибой? Ничего не понимаю.

– Так подумайте! – посоветовал он, протиснулся мимо нее и двинулся к задней двери.

Сзади, очень тихо, позвала Сьюзен:

– Папа? Битси – плохая?

– Уф! – выдохнул он. Остановился, оглянулся на девочку – бровки ее приподнялись двумя тревожными черточками, встали домиком. – Нет, Сузиджан, не беспокойся. Это просто я раздражителен.

И лишь прокрутив в уме слово, означающее «раздражителен» – то есть «с быстрым норовом», буквально, – он осознал, что они говорили на фарси. Это было потрясение – но почему-то приятное. Сами с торжеством оглянулся на Битси – она так и цеплялась за стул Джин-Хо, уставившись на него, – и вышел во двор.

Кебабы давно пережарились. Кусочки баранины еще возможно было спасти, но курица выглядела словно старая кожа. С помощью прихватки для кастрюли Сами один за другим переложил шампуры на блюдо, а потом снял решетку и пошевелил угли щипцами. Сердцебиение понемногу успокаивалось. Ярость улеглась, и он чувствовал себя немножко глупо.

Щелкнула задняя дверь, и Сами обернулся навстречу Брэду. В футболке «Ориолз» и болтающихся шортах Брэд выглядел помятым, неухоженным. Остановился в полуметре, похлопал себя по голове, отгоняя гудящее насекомое. Заговорил:

– Как тут дела?

– Все в порядке, – ответил Сами и снова обернулся к грилю. Потыкал щипцами в угли.

– Кажется, у нас тут недоразумение вышло, – сказал Брэд.

Сами пошевелил еще один уголек. Потом произнес:

– У нас не было никакого недоразумения.

– Ладно, – сказал Брэд. – Объяснить-то, что к чему, можно?

– У нас, – повторил Сами, – все было хорошо. Пока ваша жена не принялась за свое и не обидела мою жену.

– Как именно она это сделала?

Сами оглянулся на Брэда:

– И вы еще спрашиваете?

– Да, спрашиваю, мой друг.

– Вы сидели за тем же столом, вы слышали, как она по косточкам разбирала воспитание нашего ребенка, видели, как она испортила праздник…

– Испортила?.. Да ну, Сами! – сказал Брэд. – Конечно, порой Битси бывает слишком настойчивой…

– Точнее сказать – назойливой, – перебил Сами.

– Постой, постой…

– Назойливой, самоуверенной, и высокомерной, и… назойливой, – повторил Сами. – Давит и давит.

В порядке демонстрации он шагнул вперед и ладонью надавил на футболку Брэда. Грудь Брэда была податлива, словно губка, почти как женская. От этого Сами захотелось толкнуть его снова, сильнее, и он так и сделал.

– Придержи коней! – сказал Брэд и толкнул его в ответ, но без азарта.

Сами уронил щипцы, обеими руками вцепился в Брэда и попытался боднуть его головой в живот, а Брэд принялся драть ему волосы, и ринулся на него, и сбил Сами с ног, спасибо, не на гриль, и шлепнулся, задыхаясь, сверху. Мгновение они так и лежали, не очень-то понимая, что дальше делать. У Сами кружилась голова, он никак не мог отдышаться. С заднего крыльца слышался высокий и тонкий звук, испуганные женские крики, тут фарси не отличишь от английского. Гости хлынули на ступеньки.

Брэд скатился с Сами, поднялся на ноги и утер лицо рукавом. Сами сел, потом встал. Согнулся, отпыхиваясь, потряс головой, надеясь, что в ней прояснится.

Следовало бы устыдиться. Почувствовать себя униженным: все видели схватку. А он почему-то ликовал. Не мог удержать серьезное выражение лица, когда посмотрел на гостей, застывших от ужаса. Дети онемели, у мужчин челюсти отвисли, женщины обеими ладонями обхватили щеки. Он обернулся к Брэду и увидел, что тот улыбается, и они обнялись. Хлопая Брэда по широкой влажной спине, отплясывая с ним неуклюжий танец по двору, Сами подумал, что родственникам они видятся персонажами какого-то сериала – два нелепых, чокнутых американца, самые настоящие американские кореша.