Брэд и Битси заговорили об усыновлении второго ребенка. Дэйву это казалось безумием. Вслух он, конечно же, ничего не говорил. Ограничился «О, вот как?». Но Битси уловила что-то в его тоне и потребовала:

– Выкладывай. Что ты имеешь против?

– Ничего. Откуда такой вопрос?

– Считаешь, что я старая?

– Ни в коем случае, – заверил он ее. Совершенно искренне.

По чести сказать, он не помнил в точности ее возраст. Сорок, что ли? Конни бы сразу назвала. Он быстро подсчитал в уме. Ладно, сорок три. Но дело было не в этом. Главная причина – везение не стоит испытывать во второй раз. Он так тревожился перед первым удочерением, так был рад, что все обошлось. Джин-Хо оказалась самой занятной из его внуков и внучек. И самой умненькой. Или, по крайней мере, второй после Линвуда. Почему бы не сойти с дистанции победителем? К тому же с детьми столько хлопот. Казалось бы, Битси и Брэду самое оно остановиться на одном.

Дэйв так же относился и к собственным детям. В пору отцовства он вошел сумрачно, бросая через плечо горестные взгляды на беззаботную новобрачную пору, и хотя первенец стал усладой его очей, он вовсе не стремился к умножению семейства. Если бы не настойчивость Конни, Битси так и осталась бы единственным ребенком. Конечно, и оба мальчика оказались столь же прекрасны, и он бы не променял их ни на какие сокровища, и все же Дэйв до сих пор отчетливо помнил, как в водовороте капризов, мокрых подгузников, впивающихся в ногу деталек от конструктора говорил себе: «У меня слишком много детей и слишком мало Конни». Он и сам-то чуть ли не обращался в малыша, добивался внимания жены, ухватывал любой кусочек ее времени, какой ему перепадал, сражался с мелюзгой за ее слух, за ее вдумчивый, сосредоточенный взгляд.

Что бы сказала Конни об очередной идее Битси?

О, наверное: «Конечно, дорогая. Уверена, все у тебя выйдет замечательно».

Словами не выразить, как он тосковал по Конни. Он старался не говорить об этом. Она умерла в марте 1999-го, уже больше года прошло. Почти полтора. Он понимал, что все вокруг думают: худшая пора горя уже миновала. Соберись, мужик! Вернись к нормальной жизни! А на самом деле сейчас ему было хуже, чем сразу после ее похорон. Тогда он радовался хотя бы тому, что она отмучилась. И кроме того, он совершенно выбился из сил. Только и хотел отоспаться.

Но теперь он был одинок, словно Бог. Мучительно, сокрушающе одинок. Болтался по дому, времени свободного чересчур, заняться нечем. Наступило лето. Занятия закончились – для него не только на каникулы, но навсегда: в июне Дэйв вышел на пенсию. Было ли это ошибкой? У него всегда имелись интересы помимо работы – хобби, волонтерство, участие в общественной жизни, – а теперь ни на что не хватало сил. Он вздыхал и вслух разговаривал с Конни. «Пора починить наконец замок на двери», говорил он или: «Ох. Черт. Яйца-то купить забыл». Раз-другой она померещилась ему, но в таких странных ситуациях, что он и не пытался даже себя убедить, будто видение было подлинным. (Например, в жаркий июльский полдень она стояла на заднем дворе возле кормушки для птиц, стягивая зубами с руки заснеженную варежку.) Больше удовлетворения он находил в воспоминаниях, возникавших ниоткуда, ярких, словно домашнее видео. Тот день, когда она влетела на подъездную дорожку у дома, из-под капота «фольксвагена» валил дым (что-то неладно с двигателем), распахнула дверь и бросилась ему в объятия. Или тот раз, когда она выдвинула его кандидатуру на премию местной телепрограммы «Герой дня», и он дулся и ворчал, услышав об этом (его подвиги заключались в том, что развозил троих детей по всевозможным занятиям денно и нощно; никаких людей из горящего здания он, конечно, не спасал), а теперь чуть не плакал, растроганный этим воспоминанием.

Он думал: да это же невыносимо.

Он думал: надо было сначала потренироваться на ком-то не столь близком. Я не справляюсь.

Он забывал, что подготовка уже была – бабушки, дедушки, родители. Но никакого сравнения, честное слово.

Он так долго ухаживал за ней, это вошло в привычку, и теперь поверить не мог, что там она справится без него. Хорошо ли ее устроили? Есть ли там все, что ей нужно? Ужасно думать, что она там чувствует себя заброшенной.

И это при том, что Дэйв никогда ни в какого Бога не верил и не допускал возможности жизни после смерти.

Он не стирал ее голос с автоответчика – сделать это казалось насилием. Он понимал, что люди вздрагивают, услышав ее жизнерадостное приветствие: «Это Дикинсоны! Оставьте свое сообщение!» Прокручивая запись, он слышал растерянные вздохи звонивших. Но Битси вот говорит, что ее это утешает. Однажды она позвонила и сказала с дрожью в голосе: «Папа! Можно я несколько раз просто наберу ваш номер, а ты не будешь брать трубку? Мне что-то грустно сегодня и хочется услышать мамин голос».

Битси разделяла с ним горе – в гораздо большей степени, чем мальчики. «Помнишь мамин шоколадный пудинг?» – спрашивал он. Или: «Помнишь, как она пела ту песенку про вдову с малышом?» – и не требовалось никаких предлогов, чтобы заговорить на эту тему. Битси была с ним на одной волне. «А томатное желе», – подхватывала она. Или: «Да, конечно, а еще вторая песня была же? Про лесорубов».

Но даже с Битси он сдерживал себя. Не хотел ее волновать. Не хотел поймать ее испытующий взгляд: «Ты в порядке, папа? С тобой в самом деле все в порядке? Не придешь ли сегодня к нам на ужин? Мы позвали соседей и будем тебе очень рады, честное слово. Тебе полезно выбираться из дома».

И вовсе ему не полезно выбираться. Уж в этом-то он точно уверен. В любой компании его преследовала мысль: «К чему все это?» Болтовня о погоде, о политике, о налоге на недвижимость, о детях – бесполезная, от первого до последнего слова. А еще соседки, забегавшие к нему с кастрюльками и десертами.

– Знаете что? – сказала Тилли Браун, вручая замотанное пищевой пленкой блюдо. – Я снова бабушка.

– В смысле?

– Дочка только что родила четвертого мальчонку!

– Господи! – пробормотал он и уставился на блюдо. Судя по виду, филе лосося. Он был растроган этими приношениями, но вместе с тем озадачен. Что ему со всем этим делать? Он же один! Да и любая еда казалась теперь на вкус как опилки.

Несколько одиноких женщин дали ему понять, что охотно сходили бы с ним куда-нибудь на ужин, – правда, их было не так много. Но он от всего уклонялся. Даже если б у него имелся интерес к знакомствам – а таковой отсутствовал, – у Дэйва не было сил привыкать к новому человеку. Ему и первый-то раз дался с трудом. Так что теперь он отвечал: «Да-да, вы очень добры» – и снова погружался в глубокое молчание. Женщины тоже не проявляли настойчивости. Он подозревал, что им вообще-то не так уж и хотелось с ним связываться. Большинство людей еле плетутся по жизни, он давно заметил это.

Битси сказала, второго ребенка они хотят взять из Китая. Там нужда больше, пояснила она. Однако и процесс усыновления сложнее, чем в Корее, и с доставкой ребенка проблем больше. Придется поехать самим в Китай за девочкой. Разумеется, это будет девочка, сказала она. Битси оглянулась на Джин-Хо, игравшую в песочнице поблизости от скамейки, на которой они сидели с отцом.

– Две девочки! – воскликнула Битси. – Чудесно, правда? К счастью, Брэд не из тех мужчин, кому вынь да положь сына.

– Джин-Хо тоже поедет с вами в Китай? – спросил Дэйв.

– Боже мой, ни в коем случае! Там столько инфекций! К тому же поездка будет непростая, это ведь не слетать туда-обратно, придется задержаться на несколько недель, пока оформим все бумаги. – Внезапным решительным движением она отставила стакан с кубиками льда и посмотрела на отца. – Вообще-то я с тобой ее собиралась оставить, – сообщила она. – Ты ведь справишься?

– Я?

– Ты же теперь на пенсии.

– Но…

– И она тебя обожает, сам знаешь.

– Но, лапочка, сколько лет прошло с тех пор, как я возился с трехлетками…

– К сожалению, ей будет к тому времени четыре, а то и пять, – перебила Битси. – Может быть, она даже в садик начнет ходить. Процесс усыновления длится пару лет, так нам сказали.

– О! – сказал Дэйв. – Ну тогда ладно.

За пару лет он может и умереть, подумалось ему. И эта мысль его приободрила.

Настала очередь Дональдсонов устраивать праздник Прибытия. Битси заранее выбирала подходящий день.

– В этом году пятнадцатое выпадает на вторник, – сказала она Дэйву, – и Зиба предлагала собраться в воскресенье, на два дня раньше. Но… Право, не знаю. Воскресенье, конечно, удобнее, однако я бы предпочла праздновать день в день, а ты как думаешь?

– Да как-то… – замялся он.

– Я имею в виду, отмечать ту самую дату, когда малышки вошли в нашу жизнь!

– Конечно, – поспешно ответил он. – То самое пятнадцатое.

Его загнали в угол. С Битси он часто чувствовал себя так: дочка умела усложнить жизнь и себе, и всем окружающим. С раннего детства она вырабатывала категоричные, свирепые мнения, и даже если зачастую бывала права, он видел, как собеседников так и тянет возразить. Он прямо-таки слышал их мысли: «А может быть, с глобальным потеплением и обойдется!» Даже мир во всем мире становился менее желанным, когда его отстаивала Битси.

Конни говаривала, беда Битси в том, что девочка сомневается в себе. В глубине души она такая неуверенная, чувствует себя не столь уж доброй, достойной. Дэйв старался напоминать себе об этом в подобных ситуациях. (И как ему дальше справляться без Конни, без ее умения смотреть не в упор, а чуть изменить угол зрения и оправдать ту же Битси?)

Дата была назначена – на вторник, кто бы мог подумать! – и начались проблемы с меню. Очевидно, Битси чувствовала, что Язданы, как она выразилась, «изменили правила», закатив год назад полномасштабный пир.

– То есть, сам посуди, мы что подавали в первый раз, – толковала она Дэйву по телефону. – Выставили самые примитивные закуски, ну чай был, кофе и торт. А в прошлом году! В прошлом году еды хватило бы приюту для бездомных на целый месяц. У Джин-Хо разболелся живот, и она проспала весь фильм – ни одного кадра не увидела.

– И что? – недоумевал Дэйв. – В этом году ты сделаешь все по-своему.

– Язданы сочтут нас негостеприимными. Ты же знаешь, как они зациклены на еде. Но даже если я устрою обед, столько разных блюд не приготовить. У меня даже не хватит кастрюль, сковородок. У меня нет таких больших кастрюль и сковородок.

– Приготовь свой чудесный лимонад с кусочками цедры, – самым ласковым голосом принялся уговаривать ее Дэйв. – Купи в пекарне слоеный торт…

Но Битси не слушала. Она уже размышляла вслух:

– Моя овощная лазанья пойдет, как думаешь? Или мое пакистанское блюдо? Или нет, только не рис. А я еще про большую кастрюлю тут рассуждаю! Помнишь тот раз, когда я приготовила абичуэлас неграс? Первый же из этого семейства, кто взялся накладывать себе рис, чуть до дна не доскреб.

Дэйв рассмеялся. Он наслаждался общением с Язданами. С виду такие простые, сплошь писаны светлыми красками, невинные, всему верящие, но время от времени открывалась куда более сложная внутренняя суть. Взять хотя бы мистера Хакими. Уж у него-то найдутся темные цвета.

– Мистер и миссис Хакими придут? – с надеждой спросил он.

– Да, и один из братьев Зибы, не помню который. У нее всегда гостят родственники – странно, как их на работе не хватятся. А наша-то семья… Так обидно вышло с Маком и Лорой. Они же знают, когда у нас праздник Прибытия, возить Линвуда по университетам можно в любое другое время – и летом, да и вообще весь учебный год на это есть. А родители Брэда – ну, типично для них, я так понимаю. Их вечные круизы – им как будто наплевать на все. Хотела бы я знать, вели бы они себя иначе, будь Джин-Хо их биологической внучкой.

Будь Джин-Хо их биологической внучкой, никто бы не хороводился с дурацким праздником Прибытия, проворчал про себя Дэйв. Вслух же он сказал:

– Ну что ты. Они просто боятся что-то упустить в жизни, вот и выходят такие накладки.

Господи боже, он заговорил словно Конни. Должно быть, и Битси это почувствовала, потому что сменила тему.

– Помнишь «Гайз энд Доллз»? – спросила она.

– Что-что? «Гайз энд Доллз»?

– Помнишь их песню – «Я узнаю, когда явится моя любовь»?

– А, ты про песню.

– Мне с самого начала казалось, что в этой «Они едут из-за гор» не хватает достоинства, – пояснила Битси.

Если до предела растянуть телефонный шнур, то как раз можно ухватить пульт от телевизора. Дэйв включил вечерние новости и тут же приглушил звук, чтобы дочь ничего не заподозрила.

Праздник Прибытия выпал на влажный, душный день, с утра собирались тучи, суля освежающую грозу, но обещание не сбылось, и к вечеру Дэйв с ужасом помышлял о том, что придется влезть в приличный костюм и выйти на улицу, в парилку. Дома он повадился ходить в плавках. Поднявшись на верхний этаж, в гардеробную, он рассеянно ворошил седые волосы на груди, пока перебирал варианты. В конце концов выбрал полосатую рубашку из жатой ткани и брюки цвета хаки. Перед выходом следовало снова принять душ, но на это сил не хватило. Дэйв удовольствовался тем, что побрызгал в лицо холодной водой.

Одну вещь насчет устраиваемых Битси вечеринок он усвоил: не надо приходить слишком рано. Перед сбором гостей она вовсю принимается командовать, велит ему складывать салфетки, или переставлять стулья, или еще какое бессмысленное занятие подыскивает. А потому Дэйв не торопился с выходом из дома и, когда подъехал к Дональдсонам, обнаружил на подъездной дорожке несколько машин. Девочки гуляли на тротуаре – Сьюзен усердно давила на педали велосипеда, а хозяйка велосипеда, Джин-Хо, наблюдала. (Почему-то Сьюзен всегда и во всем доставалось первой попробовать – Дэйв уже это замечал. С виду меньше Джин-Хо, более хрупкая, но до смешного упертая.)

– Привет, – сказал он. – К празднику готовы?

Джин-Хо откликнулась:

– Деда! – И подошла обнять его.

Сьюзен, как обычно, взирала недоверчиво. Он погладил ее по голове, проходя мимо, задержал сложенную чашечкой ладонь. Волосы ей заплетали в две тонкие косички, ничего общего с плотной, в форме кастрюли, стрижкой Джин-Хо, – и трогательна была идеальная округлость маленького черепа под его рукой.

– Ждем Полли и всех их, – ответила Джин-Хо. Полли, старшей из трех дочерей Эйба, исполнилось тринадцать, как раз тот возраст, к которому тянутся маленькие девочки. – Мама сказала, можно гулять, только на улицу не выходить. Мама не знает про силем.

– Силем? – переспросил Дэйв.

– Сьюзен не надела силем для велика.

– А! – сказал Дэйв. Да, вот он, шлем, на верхней ступеньке крыльца, – гладкий, черный, похожий на жука предмет с «гоночными» полосками по бокам.

– Что ж, полагаю, жизнь продолжается в привычном формате, – заключил он.

– А?

Он помахал внучке рукой и двинулся к дому. И в тот момент, как поднялся на крыльцо, дверь распахнулась и Битси приветствовала его:

– Наконец-то!

Она вышла, чтобы поцеловать отца. Летнее платье Битси было пошито из более-менее удавшейся ей самодельной ткани – лиловые полосы с синей прожилкой, – вот только зря оно от груди сразу таким пузырем. Дэйв любил, когда у женщин талия подчеркнута (Конни твердила, это дает себя знать мужской страх перед беременностью).

– Все уже собрались, кроме Эйба, – сообщила Битси. – Иранцы в полном составе… – Подавшись ближе, она шепнула ему на ухо: – Они привели дополнительного.

– В смысле?

– Язданы привели еще гостя.

– А.

– Не спросив меня заранее.

– Ну, наверное, по их обычаю…

И он едва избежал столкновения с Зибой: она стояла прямо за дверью.

– Привет, Зиба, – сказал Дэйв и поцеловал ее. Она, как обычно, была в облегающей футболке и еще более облегающих джинсах, а каблуки такие высокие, что она покачнулась, когда отступала, освобождая ему проход.

– С праздником Прибытия! – сказала она, затем указала рукой на болезненно тощего подростка, стоявшего рядом с ней, – ссутулившись, руки под мышками. – Это Курош, сын Сируза.

Дэйв понятия не имел, кто такой Сируз, но сказал:

– Здравствуй-здравствуй, Курош, с праздником Прибытия.

И парень высвободил одну ладонь для рукопожатия.

– Спасибо, сэр, – ответил он без акцента. – Еще много-много раз.

(Вообще-то это пожелание не очень соответствовало случаю, если призадуматься.)

Явился Брэд, потея и задыхаясь.

– Примерно такая же погодка, что в самый первый день Прибытия, верно? – сказал он и повел Дэйва в гостиную, где супруги Хакими сидели подле одного из братьев Зибы (самого старшего, он ей в отцы годился, голова лысая, кожа на лице задубела) и его матерински благодушной жены. Церемониальный ряд из четырех иранцев вдоль длинного дивана, мужчины в костюмах, женщины в добротных черных платьях. Вероятно, потому Брэду и не терпелось подсадить к ним Дэйва – разбавить.

– Отец Битси, вы его знаете, – напомнил он гостям, и все Хакими радостно заулыбались и сделали вид, что готовы приподняться навстречу, не исключая и женщин, – но так и остались сидеть. Дэйв уже привык к этому их жесту.

Сами, похоже взявшийся отвечать за напитки, дежурил у широкого подоконника, превращенного в бар.

– Дэйв! – окликнул он. – Скотч? Я как раз соорудил порцию для Али.

– Почему и нет? – отозвался Дэйв. Как удачно, теперь он знает имя этого брата, вот бы еще и жену упомянули.

– Видели картинки? – загромыхал мистер Хакими. – Посмотрите! Очень хорошие картинки!

«Картинки» выстроились на камине и на примыкавшем к нему книжном шкафу – фотографии первого и второго праздника, по большей части без рамок, загибающиеся по краям. Дэйв быстро глянул, чтобы отделаться, но Хакими настаивал:

– Вот та, справа! Вы там с Джин-Хо!

И Дэйву пришлось подойти поближе и вынуть из кармана рубашки очки, продемонстрировать интерес. На крайней справа фотографии он поднимал Джин-Хо, ухватив ее поперек живота, чтобы девочка смогла дотянуться до свечки и зажечь ее той газовой штукой, что используется для плит. Наверное, из-за усилия, с каким он удерживал девочку, лицо Дэйва получилось таким напряженным, щеки запали. Он испуганно подумал: как же я ужасно выгляжу! Вылитый труп.

Сложения он был крупного, всю взрослую жизнь таскал на себе несколько лишних килограммов, ходил враскачку, а тут вдруг – лицо истощенное, на шее напряглись жилы. Конни умерла ровно за пять месяцев до того, как был сделан этот снимок, и теперь Дэйв увидел, что ему удалось – незаметно для себя самого – несколько оправиться с тех пор. Он ощутил внезапное облегчение – слава богу, он больше не там. Пожалуй, и потерянный в ту пору вес успел набрать.

– Дедушка с внученькой! – умилялся мистер Хакими. – Выпьем за дедушку с внучкой! Ваше здоровье!

И Сами сунул Дэйву запотевший бокал.

Раз Битси подает аперитивы, значит, решилась приготовить полноценный ужин. Едва ли у нее оставался другой выход, сказал себе Дэйв, после того как праздник, по ее настоянию, назначили на вечер буднего дня. Итак, сидеть придется допоздна, при этом Битси он почти не увидит, она будет суетиться с угощением. Дэйв уселся в кресло-качалку и стал слушать, придав своему лицу, как он надеялся, внимательное выражение, неспешный разговор Сами и Брэда об «Ориолз». Сам он уже не следил за их успехами. Стоит на время отвлечься от бейсбольной команды, от сплетен, которые и составляют человеческий интерес, от миниатюрных драм душераздирающих личных провалов и чудесных возвращений в строй, и уже не вернешь себе прежний энтузиазм. А Хакими, судя по заледеневшим на их лицах улыбкам, и вовсе об этом спорте не в курсе. Они оттаяли только при виде Мариам, когда она вынырнула из кухни, где, видимо, помогала хозяйке. В руках у нее был поднос, и когда она подошла к сидевшим на диване иранцам, те радостно подались вперед, послышалось непонятное Дэйву иноземное бормотание, быстрый обмен репликами и тихий смех, – тут-то Дэйв осознал, что в головах у этих людей происходит многое, о чем он никогда не узнает из их примитивного, прихрамывающего английского. Отказаться от родного языка – разве это не вечно оплакиваемая утрата?

Глубокий вырез блузы открывал словно полированные ключицы Мариам. Приблизившись с подносом к Дэйву, она сказала:

– Рада вас видеть. Хотите канапе?

– Спасибо, – ответил он и взял миниатюрный бутербродик. Вроде с рыбным паштетом.

– Скоро у вас будет новая внучка? Ждете?

– Новая? Ах да, – пробормотал он. – Жду-жду. – Ведь, наверное, именно так требовалось отвечать.

– Интересно, будет ли у вас потом два праздника Прибытия, – продолжала Мариам.

– Господи боже! – вырвалось у него, и Мариам засмеялась.

К тому времени, как явились Эйб и Джанин с дочками, все уже наугощались закусками, и, перейдя в столовую, кое-кто не удержался от стона при виде огромного количества тарелок.

– Битси, да куда же столько еды! – воскликнула Джанин.

Тарелки с холодной курятиной, лососем, креветками, полдюжины вегетарианских блюд и столько же салатов. Если это состязание, подумал Дэйв, то страшно даже представить себе, сколько придется съесть в будущем году.

По крайней мере, завершающий торт был традиционный, звезды и полосы, и песня, вопреки всем хлопотам Битси, все та же.

– «Я узнаю», – завела она с упованием высоким, медоточивым голосом, но три шумные дочки Эйба тут же ее заглушили.

– «Они едут из-за гор, из-за гор», – голосила Бриджит, и Брэд распахнул дверь кухни, где дожидались Джин-Хо и Сьюзен. Как в прошлый раз, они стояли растерянно, вместо того чтобы, согласно инструкциям, смело шагать в столовую.

– Тууут! Тууут! – завывали дочери Эйба, наслаждаясь звуковыми эффектами больше, чем самой песней. – Скрип-скрип! Эй, сзади! Эй, крошка!

Сначала к ним присоединились Эйб и Джанин, потом Сами с Зибой и, наконец, Дэйв, хотя и жаль ему было огорчать Битси. Даже Хакими, как умели, бормотали в такт, смущенно хихикая каждый раз на припеве и застенчиво переглядываясь.

После торта настало время просмотра фильма. «ПРИБЫТИЕ ДЖИН-ХО И СЬЮЗЕН», – гласили титры, новая надпись, на этот раз курсивом, а не каллиграфией.

Смотрели по-разному. Хакими, например, выпрямились и почтительно уставились на экран, не отрывали от него глаз. Противоположная крайность – Джин-Хо, возившаяся с куклой Элмо. Дэйв, стоявший в глубине комнаты, смотрел внимательно (хотя и не желал в этом признаваться) – он знал, что увидит Конни. Только бы другие не заметили, как его это волнует. Они будут беспокоиться за него, постараются чем-то отвлечь. Скажут, нельзя погрязать в скорби.

Да, вот она, чудесная улыбка на лице, руки сложены перед грудью словно в молитве. БАБУШКА – гласит ее значок. На голове у нее бейсбольная кепка, она уже проходила химиотерапию, но лицо полное, румяное. И как крепко она стоит на ногах, нисколько не опираясь на мужа. Он стал забывать, какой она выглядела в жизни. Теперь она представлялась ему с белой как бумага кожей, из-под которой выпирали кости, – умирающая. Умирала и наконец умерла. Ох, черт. Нельзя ли, подумал он (думал об этом и год назад), как-нибудь украсть у них кассету, посмотреть дома, одному. Он бы прокручивал только эти кадры с Конни, снова и снова. Задерживался бы взглядом на любимой, знакомой складке чуть пониже подбородка, на глубоко – надежно – угнездившемся между валиками кожи обручальном кольце.

Малышка Джин-Хо прибыла на руках у сопровождающей женщины, ее окружили со всех сторон, заслонили. Многочисленные Дикинсоны и Дональдсоны будто одурели. Мелькала Сьюзен – то войдет в кадр, то исчезнет. Больше не покажут Конни, это он помнил.

– Тяжело смотреть на Конни, нет? – спросила Мариам.

Оказалась рядом с ним, слева. Эта иностранная интонация – «нееет» – почему-то раздражала. Он так далеко ушел от этого пестрого сборища, зачем его снова тащат в реальность? Дэйв, упрямо глядя на экран (там уже бежали титры, в прежней, каллиграфической версии), пробормотал:

– Ничего не тяжело. Приятно видеть ее здоровой.

– Ах! – сказала Мариам. – Да, это я понимаю. – И добавила: – Я раньше думала, если бы ко мне вдруг подошли и сказали: «Ваш муж только что умер», когда он был совершенно здоров, было бы легче. Но смотреть, как он слабеет, все больше, больше, – вот что по-настоящему ужасно.

Дэйв посмотрел на нее. Его часто смущало, какая Мариам невеличка, – столь элегантная дама должна быть монументальной, казалось ему, – и теперь пришлось опустить взгляд сантиметров на десять, чтобы увидеть ее профиль (Мариам смотрела вбок, на других гостей, пальцы ее изящно обхватили ручку чайной чашки).

– Я все думала: если бы мне дано было оплакивать того мужчину, кого я знала изначально! – продолжала она. – А вместо этого сохранились последние его образы, заболевшего, потом совсем больного, потом того, кто был зол на весь мир, ненавидел меня за то, что я пристаю с таблетками, едой, питьем, и наконец – далекий от всех, погруженный в сон, тот, кто на самом деле уже не был с нами. Я думала, хоть бы знать тот день, когда он по-настоящему умер, день, когда умерло его настоящее «я». Этот бы день я и отмечала как день поминовения.

– Я забыл, что у него тоже был рак, – сказал Дэйв.

Мариам умолкла. Смотрела, как все остальные выходят из столовой; дети спешили во двор, взрослые – в гостиную.

– Конни в последнее время была… очень требовательной, – пробормотал Дэйв. Хотел еще что-то добавить, но передумал. Потом все же сказал: – То есть она была почти жестокой.

Мариам кивнула, нисколько не удивившись, отпила чаю.

– Наверное, это неизбежно, – продолжал он. – Когда человек заболевает, он чувствует, что ему все должны. Становится придирчивым. В настоящей нашей жизни Конни такой не была, ни капельки. Я же знал это! Мне следовало проявить понимание, а я не смог. Иногда я даже огрызался. Мне часто не хватало терпения.

– Да, конечно, – сказала Мариам и беззвучно поставила чашку на блюдце. – Это страх, – пояснила она.

– Страх?

– Помню, в детстве, если мама хоть маленькую слабость проявляла – даже если укладывалась в постель с головной болью, – я всегда так сильно сердилась на нее! Я пугалась, вот в чем причина.

Дэйв обдумал ее слова. Да, в чем-то она права. Конечно, медленное умирание Конни пугало его до потери рассудка. И все же чем-то этот разговор его не удовлетворял, словно еще что-то требовалось прояснить. Дэйв подвинулся, пропуская мимо сына Сируза, потом проговорил:

– Я сожалею не только о последних ее днях.

Мариам чуть приподняла брови.

– Обо всей ее жизни. Обо всей нашей жизни вместе. О каждом необдуманном слове, какое ей сказал, в чем был невнимателен. Я всегда так сосредоточивался – то есть сосредоточивался на каком-то проекте, а все остальное к черту. Помню, как-то раз я делал в доме разводку для аудиосистемы, которую сам спроектировал, – так я не прервался на обед, отказался пойти с Конни в кино на фильм, который она хотела посмотреть… Теперь мне тяжело это вспоминать. Я говорю себе: чего бы я не отдал теперь за обед с ней, за то, чтобы посидеть с ней рядом в кино.

– Вы к нам присоединитесь? – позвал Брэд. – Добавка торта – в столовой.

– Спасибо, – откликнулся Дэйв, но Мариам ничего не сказала. Она снова сделала глоток, заглянула в чашку. – Ну да, – произнесла она. – Но если б мы были другими, они бы, наверное, нас не полюбили?

– О чем вы?

– Не будь вы человеком разносторонних интересов, увлекающимся проектами, – если бы вас интересовала одна лишь Конни и вы все время были при ней, захотела бы она выйти за вас?

Мариам вроде бы и ждала ответа, и Дэйв еще думал над ее словами, когда она воскликнула:

– Джанин! Как Полли выросла за лето!

– Да, уже подросток, – вздохнула Джанин. – Помоги нам небеса!

Мариам легко рассмеялась и пошла за Джанин в другую комнату, а Дэйв потянулся следом. Он задумался – может, и вправду съесть еще торта. Вдруг ни с того ни с сего вернулся аппетит.

Сентябрь, запах сухих листьев, который так легко спутать с запахом только что очиненных карандашей. Соседские дети снова бредут в школу с рюкзачками, студенты, битком набив свои машины, разъезжаются по университетам, и Дэйва снова ушибло: пенсионер. После нежных прощаний в прошлом июне, когда ему посвятили школьный ежегодник (Нашему любимому мистеру Дикинсону, благодаря которому для трех поколений воспитанниц Вудбери оживала физика), после множества торжественных прощальных вечеров с вручением памятных подарков (часов по большей части, вот нелепость, теперь-то ему с какой стати следить за временем) – после всего наступил момент истины, осень, когда все прочие начинали год заново, но Дэйв лишь брел по своей одинокой жизни дальше, и для него ничего не менялось по сравнению с летом. Он-то думал, будет рад отдохнуть. Уж как ему надоели эти вудберийские воспитанницы. Но теперь он скучал по их голосам с придыханием, каждая фраза у них заканчивалась восклицательным или вопросительным знаком, скучал по ежечасным эмоциональным кризисам и катаклизмам и даже по таинственным приступам смеха, пусть и подозревал зачастую, что хихикают как раз над ним. Они уже забыли его, разумеется. Зачем себя обманывать? Уже сходят с ума по его преемнику, галантному юнцу только что из Принстона. Словно идешь по красной дорожке – обернешься, а позади тебя ее скатывают. Он ушел. И собственное представление Дэйва о себе оказалось сотрясено до основания, когда он понял, как его это удручает.

Он же всегда любил работать руками, был мастером-ремонтником, плотником, изобретателем-самоучкой, вот и думал, что выход на пенсию пройдет безболезненно. А тут возился как-то в подвале, переделывая трехсторонний цоколь лампы, и вдруг почувствовал, что и минуты больше не выдержит в этом сумраке, сыром, пропахшем землей. Замурзанное оконце над головой напоминало закрашенные окна брошенных фабрик; верстак с аккуратно развешенными над ним инструментами – место для каждого обведено белым, все распределены по назначению и размеру – помещался в холодном кубе флуоресцентного света, а со всех сторон, даже в этот солнечный день, давила тьма. Дэйву померещилось, что он не может вдохнуть, и он стал прикидывать, как скоро его найдут, если он свалится здесь с инсультом.

Наверху, в кухне, – там воздуха было вдоволь, света даже чересчур – он осушил стакан воды, изучая при этом деталь лампы, которую почему-то прихватил с собой. Тут-то он и сообразил, что верстак можно перенести наверх. Если не сам верстак и наиболее крупные инструменты, но уж те, что помельче, – наверняка. Можно занять маленькую комнату, которую они именовали кабинетом, она располагалась за кухней и служила своего рода кладовкой для швейных материалов Конни, ее неоплаченных счетов и старых журналов. Теперь ведь никто ему не запретит. Дэйв даже почувствовал, как разгорается искра былого энтузиазма. Занять чем-то руки! Он положил очки на кухонную стойку и отправился обследовать кабинет.

В этот хаотичный дом на Маунт-Вашингтон они переехали без малого сорок лет назад, когда дети еще были маленькие, и за годы позволили скопиться всему этому барахлу. К тому же Конни от природы не отличалась организованностью. Сколько Дэйв ворчал, обнаружив на стуле брошенные ножницы или разыскивая свои лучшие плоскогубцы!

Один из угловых шкафов был полностью забит тканями, и Дэйв, даже не заглядывая, мог сказать, что часть материи раскроена да так и брошена, даже все еще приколоты булавками образцы тканей, а другие материи, купленные импульсивно десять-пятнадцать лет тому назад, вообще не были использованы, на изломе складки блестели от пыли и солнца. Дэйв какую-то даже злобную радость ощутил – наконец-то, наконец-то приведет все в порядок.

В тот день и весь следующий он складывал всякое добро в целлофановые мусорные пакеты для «Гудвил». Ткани и запасы для вязания, пачку выкроек из «Баттерик», плетеную корзинку с нитками, незаконченную детскую шаль – задуманную, вероятно, для старшей из внучек. В плоской цинковой палитре засохли и съежились таблетки акварели. Тут – блокнот, все страницы чистые, по краям успели пожелтеть. Резак для кожи, он искал его с прошлого Рождества. Книга о том, как сшить кружевные коврики для кукольного домика, ее следовало вернуть в библиотеку Роландпарка до 16 мая 1989 года. Руководство к электрической печатной машинке, давно выброшенной. Коробка неиспользованных благодарственных открыток. Квитки о возврате налогов за двадцать лет (с пропусками).

Подумав, налоговые квитки он решил сохранить. Извлекая их, наткнулся на корзинку с нитками и ее тоже вытащил, мало ли, вдруг в какой-то момент понадобится пуговицу пришить. Потом спохватился насчет других предметов – например, он в самом начале выбросил зеленую пластмассовую коробку вязальных крючков. Вязальные крючки очень удобны для всякой мелкой починки. В какой же из мусорных пакетов он их сунул?

На исходе второго дня комната выглядела намного, намного страшнее, чем до того, как он за нее взялся. Толком и не протиснешься среди куч. Налоговые квитанции пристроились в кресле, диван завален фотоальбомами и толстыми конвертами с разрозненными фотографиями, надо будет их просмотреть на досуге. Пока что и сесть некуда. Полное поражение.

Он выдвинул нижний ящик стола, надеясь убрать туда налоговые квитанции, и наткнулся на аптечную россыпь. Осталось с первых дней болезни Конни, предположил он. Позднее ее снаряжение, как и сама болезнь, разрослось и заполнило дом целиком. В гостиной стояла больничная кровать, в передней комнате – инвалидное кресло. Но в ящике стола запас был минимальный, неназойливый: коробка с пропитанными спиртом салфетками, электронный градусник, ксерокопия информационного листа о побочных эффектах «химии».

Дэйв, кстати, никогда не употреблял слово «химия». Слишком фамильярно для такого ужаса. Он всегда выговаривал целиком: «химиотерапия».

Конни клялась: она этому не поддастся. Пройдет весь курс налегке. А потом как-то утром Дэйв удивился, с чего это вода в душе поднимается по щиколотку, – поковырялся и обнаружил ее волосы, множество, забившие слив. Она сама еще не сознавала – только вечером заметила, сколько их на расческе. И он ничего говорить не стал. С этого между ними началось и все ширилось отчуждение. Он волей-неволей оставался в мире безоглядно здоровых, а Конни присоединилась к малому кругу страдальцев, высматривавших друг друга в приемной врача; они сопоставляли симптомы, перебирали варианты альтернативных лечений, обменивались крошками опыта, как кто справляется (один мужчина только в консервированные персики и верил). Их близкие, изнеможенные, с запавшими глазами, переглядывались сочувственно и молчали.

Она уходила все дальше. Она бросалась в бой против очередного осложнения, возникавшего то здесь, то там, стоило на миг утратить бдительность, как раз в тот момент, когда результаты анализов или консультация приободряли их, и Дэйву приходилось в одиночку разбираться со страховкой, счетами из больницы и рецептами. Порой ему казалось, будто побочные эффекты химиотерапии заразны: он лишился аппетита, его постоянно слегка подташнивало и мнилось, что кровь как-то медленно сворачивается, если порезаться при бритье.

Он сказал об этом Конни, и она ответила:

– Ты хоть понимаешь, какие это мелочи для человека в моем положении?

Вспышка гнева, пробужденная этим ответом, была ему почти что приятна. Избавила на миг от вины. Лишь на миг.

– Всю жизнь, – говорил он теперь Битси по телефону, – я с нетерпением ждал следующего этапа. Спешил вырасти, закончить учебу, жениться, дождаться не мог, когда же вы, дети, начнете ходить, разговаривать. Изо всех сил поторапливал. И чего ради? Теперь сам не могу ответить. И самое страшное: теперь, когда вспоминаю болезнь твоей матери, вижу, что был момент, когда я уже начал торопить, чтобы и это скорее закончилось. Что я за человек?

– Ну конечно же, ты хотел, чтобы все прошло поскорее, – успокоительно заговорила Битси, – ты надеялся, что она поправится.

– Нет, лапонька, я не это хотел сказать, – возразил он, хотя на миг соблазнился – не притвориться ли, что она угадала. – Я имею в виду, я желал, чтобы твоя мама скорее уж умерла.

Молчание затянулось так, что Дэйв пожалел о своих словах. Некоторые вещи лучше держать при себе. Наконец Битси спросила:

– Папа, хочешь, мы с Джин-Хо заедем к тебе ненадолго?

– Нет, – ответил он. Не хотел, чтобы она увидела, во что превратился кабинет.

– Или ты приедешь к нам? На ланч. Всего лишь бутерброды с арахисовым маслом и джемом, но мы всегда тебе рады, ты же знаешь.

– Спасибо, но я дела не закончил по дому. – И он распрощался.

Напрасно он ее обременял такими признаниями. Следует нести этот груз в одиночестве. Дэйв пошел в кухню, залил хлопья холодным молоком, но глотать почему-то не получалось, и на третьей ложке он сдался. Тупо сидел у кухонного стола и таращился в соседский двор, где пилили старый корявый тополь. Накануне рабочие обре́зали ветви с листьями и скормили их измельчителю. Ночь дерево простояло, воображалось Дэйву, в состоянии шока – растительной его версии. Спилили небольшие ветки – эту процедуру дерево могло бы пережить. С утра взялись за ветки покрупнее, однако и с этим дерево, наверное, сумело бы справиться, хотя и выглядело теперь приземистым и коротколапым, словно кактус карнегия. Но теперь включились циркулярные пилы и принялись за сам ствол, так что все его предыдущие попытки пережить и приспособиться оказались напрасными. Дэйв постоял, тяжело повернулся и отнес миску в раковину.

Сны стали для него отрадой – они были такими яркими. Словно появилась другая жизнь: чем скуднее бодрствование, тем ярче сны. Однажды, например, ему приснилось, будто у него есть гигантский тигр с ковриком желтовато-седой шерсти на подбородке. Тигр вошел в комнату, встал на задние лапы, положив передние на кровать в изножье, и всматривался в спящего Дэйва. Потом, словно приняв решение, запрыгнул – матрас под ним глубоко прогнулся, – прошел по постели и ткнулся носом Дэйву в лицо. Дэйв чуял жаркое, отдающее сырым мясом дыхание, от близости усов было щекотно, хотя зверь и не касался ими его кожи. В целом ощущение приятное, дружелюбный тигр, нисколько не опасный. А потом он проснулся – никакого тигра, один в постели.

Вероятно, эти сны отчасти были вызваны шевелением каких-то существ на чердаке, в паре метров над головой, – белки там, еноты или мыши. Надо бы от них избавиться, но было что-то компанейское, милое в этих ночных звуках, и Дэйв все откладывал войну с соседями.

Если несуществующий тигр может явиться ночью, почему же Конни не может? Почему бы ей не присматривать за ним, не быть ближе, чем даже эти чердачные существа? Она верила, что предки заботятся о ней. Была более духовной, чем он, пусть и не традиционно религиозной, и цитировала языческую мудрость: «Благодарность – корень всех добродетелей», которую понимала так: нам следует помнить тех, кто жил до нас. Она воображала, будто дедушки-бабушки подбадривают ее и ведут через испытания, как и прадеды, которых она не знала, и пра-пра… и так далее, до самых истоков. Так почему же не может Конни сама позаботиться о Дэйве? Далеко не сразу он сообразил, что непоследователен: Конни ведь не его предок. Они даже не родственники. А он почему-то упускал это из виду, и не в первый раз. На медицинской консультации, когда речь зашла о возможной трансплантации костного мозга: «Я отдам ей свой!» – сказал Дэйв и опомнился только под удивленным взглядом врача.

И все же он закрывал глаза и звал ее, звал. Воскрешал мельчайшие детали: длинные мясистые мочки, пятнышки на тыльной стороне кистей, будто на воробьином яйце, чуть надтреснутый голос, благодаря которому любые ее слова звучали так непретенциозно, неэгоистично.

– Помнишь эти свидания весной? – спросила она как-то. Не Дэйва, она говорила по телефону, сидя за кухонным столом с тяпкой на коленях – видимо, звонок помешал садовым работам. – Каждый раз, когда наступает весна, я снова думаю об этом. Мальчики являлись к парадному входу в рубашках с короткими рукавами, еще чувствовался запах от утюгов, которыми поработали их матери, а девочки надевали платья в цветочек и балетки, без чулок, что-то было такое свежее и такое… свободное – впервые выйти с голыми ногами.

Дэйв сидел тогда в гостиной с сыновьями и еще с кем-то. Кто это был? Какая-то соседка, приятельница Конни, заглянула к ним.

– Конни по телефону говорит, – сообщил ей Дэйв. – С минуты на минуту закончит.

Наклонив голову, он прислушивался, ожидая завершающих разговор ноток, но Конни смолкла, и Дэйв вдруг спохватился, что она уже несколько минут ничего не говорит. Потом он понял: только тишина и реальна, тишина в его спальне. Конни больше никогда не скажет ни слова.

В самом старом альбоме женщины были в жестких платьях и со сложными прическами, мужчины прятали подбородки в высоких воротниках, младенцы смотрели сурово, придушенные белыми кружевами. Дэйв мог бы заинтересоваться жизнью этих людей, знай он, кто они такие, но он ничего не знал. Надписи на обороте были до обидного неинформативны. Воскресенье, сентябрь 1893, перед роскошным обедом, гласила одна. Или другая: Прекрасный амариллис, который мама подарила нам на Рождество. Этим людям, видимо, и в голову не приходило, что однажды их снимки будет перебирать кто-то посторонний.

Более поздние были надписаны внятнее, да и без подписей Дэйв узнал бы своих бабушку и дедушку по отцу, сидящих на лужайке с новорожденным первенцем – его будущей тетей Луизой, ее единственную любовь унес туберкулез, а сама она скончалась в восемьдесят восемь лет в доме престарелых, выжив из ума, но на фотографии она браво шагала в камеру, вытянув вперед маленькие ручки, а родители следили за ней с самыми гордыми, самыми счастливыми улыбками.

Люди сороковых выглядели неожиданно гламурно, даже его мать в домашнем платье в косую полоску. В пятидесятые цвета прибавилось – по большей части пронзительно розовый и голубой, – но платья какие-то обвисшие, мятые, мужские стрижки чересчур короткие. Неужели Конни и впрямь выходила на люди в сверкающем розовом футляре, сужавшемся к середине лодыжки настолько, что подивишься, как она двигаться-то могла?

После этого темп жизни, видимо, ускорился – поздние фотографии так и не были вклеены в альбом. Дэйв открывал конверт за конвертом: Битси в пору кривых зубов, до того, как поставили брекеты; Эйб с щенком терьера, которого вскоре после приобретения переехала машина; снова Эйб, вручение дипломов. В самом последнем, самом тонком конверте Джин-Хо и Сьюзен пускали друг в дружку мыльные пузыри. Но и этот снимок, казалось, сделан давным-давно, лица девочек намного круглее и при этом не столь выражены, не столь индивидуальны черты.

Так в чем же смысл, в чем смысл, в чем смысл? Он протер начисто угловой шкаф (три тряпки понадобились) и сложил на нижнюю полку альбомы и конверты. Налоговые квитанции спрятал в ящик стола, где прежде лежали аптечные припасы. Из подвала принес ящик с набором малых инструментов, коробку с отделениями для шурупов и гвоздей, любимые пособия по ремонту и банку с клеем – распределил все на верхних полках шкафа (туда же отправились и крючки для вязания, и корзина для шитья, оставшаяся после Конни). Мусор вынес в проулок, пакеты для «Гудвил» сложил в багажник автомобиля. Протер стол и журнальные столики. Закинул в корзину для стирки грязные тряпки. Смел обрывки бумаги, пропылесосил пол и диван.

Он слишком устал, чтобы готовить ужин. Выпил два стакана скотча и лег, провалился в пьяный сон, матерчатый, словно тканью накрывший лицо. Ему снилось, будто он где-то за городом, на широком поле, – это, сообразил он, кладбище мебели. Брошенная мебель группировалась по категориям – акр кроватей, акр бюро, акр обеденных столов. Десятки кресел стояли под шелковицей, сиденья их были пусты, сквозь подушки проросли сорняки, и оттого, что кресла смотрели друг на друга, они казались еще более одинокими.

«Как это можно вытерпеть?» – спросил он, и кто-то вдали, какой-то мужчина в вылинявшей одежде, жестоким насмешливым голосом пропел: «Оооо, как это можно вытерпеть?» Дэйв замер, испуганный, – потом почувствовал, как чья-то рука скользнула в его руку, обернулся и увидел Мариам Яздан, невозмутимо разглядывавшую те же стулья. «Они думают обо всем, что видели в жизни, – сказала она ему. – Они любят вспоминать». Ему это почему-то показалось утешительным, и когда она предложила: «Пойдем?» – он крепче сжал ее пальцы и следом за ней пошел прочь с этого поля.