К тому времени, как Мариам сообщили о новом доме, Сами и Зиба уже внесли залог и назначили день переезда.

– Новый дом? – спросила она. – Я и не знала, что вы собираетесь.

– О, мы и сами это едва ли знали, – ответил сын, а Зиба добавила:

– Мы не были уверены, что найдем то, чего хотим, так зачем говорить людям.

Но Мариам ведь не «люди», и к чему такая секретность? Они же перебирали брошюры риелторских компаний, многократно ездили на осмотры, сравнивали преимущества того и иного района. И ни слова.

Вслух Мариам сказала:

– Что ж, замечательно. Поздравляю.

И похлопала Сьюзен по коленке. Они сидели в гостиной Мариам, Сьюзен рядом с ней на диване, с книжкой-раскраской.

– Ты как, волнуешься? – спросила Мариам внучку. – Уже видела свою новую комнату?

– Там подоконник-диванчик, – сообщила Сьюзен.

– Вот как! Диванчик!

– Поднимешь подушки, а под ними можно все мои игрушки сложить. Джин-Хо и я даже внутрь залезли.

Джин-Хо уже побывала в новом доме? Они рассказали Дональдсонам раньше?

Сами откашлялся и пояснил:

– Мы сказали Брэду и Битси, потому что это рядом с ними.

– А! Маунт-Вашингтон, – сказала Мариам.

– Надеюсь, ты не огорчишься из-за того, что мы не переехали поближе к тебе, мам. Мы думали о Роланд-парке, но общая атмосфера Маунт-Вашингтона показалась нам более… не знаю, как сказать…

Общая атмосфера Маунт-Вашингтона более дональдсоновская, поняла Мариам. Но вслух этого лучше не говорить.

– Ну, вы все равно окажетесь гораздо ближе. В пяти-десяти минутах езды. Я в восторге.

Сами и Зиба одновременно подались вперед и подняли чашки с чаем, словно почувствовали облегчение, и Мариам тоже взяла чашку и улыбнулась им.

Она понимала, почему они ее не предупредили. Стеснялись, что снова подражают Дональдсонам. Уж эти Дональдсоны, блаженно уверенные, что их путь – единственно правильный. Этим кормите девочку, а тем не корми́те, пусть смотрит по телевизору такие программы, а другие не смотрит, живите в этом районе и ни в каком другом. Типичные американцы.

Но Сами и Зибе Дональсоны казались особенными, и Мариам не считала, что в ее обязанности входит вразумлять их.

Новый дом на улице Петтиджон всего на три квартала отстоял от жилища Брэда и Битси. Высокое крыльцо, величественные старые деревья, просторный задний двор. Но всего одна гостевая комната, поэтому Зиба сказала, что придется купить раскладной диван для родственников. Она пригласила Мариам вместе пройтись по магазинам. Разумеется, будучи декоратором, она знала все мебельные магазины и со знанием дела обсуждала стиль и материал и вероятное время доставки.

– Ох, только не от «Мерфри-Мейнсбург»! – сказала она продавцу. – Они сто лет везти заказ будут.

Это произвело на Мариам впечатление, хотя в глубине души она все же несколько сомневалась во вкусе невестки. Зиба пояснила, что конечная цель – обставить весь дом в американском колониальном стиле, и она отбирала кровати с кружевным пологом на четырех столбиках, обитые изнутри бархатом сундучки для хранения всевозможных бумажек, вращающиеся стулья с витой ножкой, телевизор и приставку словно в фестончиках, сплошь до сияния полированное дерево цвета какао, на вид какое-то ненастоящее. Но что Мариам в этом понимала.

Они переехали в апреле, в пятницу, – свободный день у Зибы и рабочий у Мариам, так что Мариам прошла по коридору из своего кабинета в детсадовскую группу и позвала Сьюзен. Она сама предложила несколько дней забирать девочку к себе.

Сьюзен ходила в группу трехлеток, четыре ей исполнилось только в январе. Обычно Мариам подавляла желание лишний раз взглянуть на нее, и даже когда трехлетки топали мимо стеклянной двери кабинета на прогулку, она сосредоточенно просматривала бумаги на столе. Но какое же удовольствие – под уважительным предлогом войти в группу. Детишки убирали рисовальные принадлежности, мыли руки в раковинах – взрослому по колено, – вешали халаты в шкафчики, обозначенные их именами. В первую минуту Мариам не увидела Сьюзен – та пристроилась у читального стола с книгой. Раньше всех закончила рисунок или вовсе не участвовала в уроке? Мариам всегда беспокоилась по такому поводу, потому что Сьюзен на фоне шумных сверстников казалась очень сдержанной. Но воспитательницы дружно уверяли, что она отлично справляется. «Она такая маленькая… личность», – недавно сформулировала одна из воспитательниц. Именно так и Мариам думала о внучке и потому немного успокоилась.

– Нам пора, – сказала она Сьюзен. – Ты сегодня у меня – помнишь?

Сьюзен захлопнула книгу и поставила на полку – все это не говоря ни слова, – но, проходя мимо воспитательницы, сообщила:

– Сегодня я буду спать в новом доме.

– О, я знаю, – ответила учительница. Грета ее зовут – такая восторженная.

– Но сперва я поеду к Мари-джан, потому что мама еще только готовит мою кровать.

– Вот как тебе повезло! – сказала Грета и улыбнулась Мариам: – Хорошенько повеселитесь вдвоем.

Мариам улыбнулась и поблагодарила, но Сьюзен вышла из комнаты, не ответив Грете. И в машине отказалась обсуждать прошедший день. Мариам давно следовало привыкнуть, и все же она каждый раз задавала этот вопрос: «Как дела в саду? Чем занимались?» – а Сьюзен глазела в боковое окно, и ее молчание казалось не грубым, а, наоборот, тактичным, словно она из вежливости не замечала допущенного Мариам промаха. Она все еще ездила в специальном детском сиденье, потому что не набрала вес. Джин-Хо уже перешла на бустер, детское сиденье без спинки, но Сьюзен пока не доросла, хотя и пыталась по этому поводу спорить.

Неделю назад Мариам подобрала маленького бродячего кота и назвала его Муш, «Мышь» на фарси, за серую шкурку. Сьюзен влюбилась в кота и, войдя в дом, сразу понеслась по комнатам, взывая:

– Муш! Муш! Муши-джан! Где ты, Муши-джан?

– Пусть лучше он тебя ищет, – посоветовала Мариам. – Пойдем на кухню, ты пополдничаешь. И он явится.

Так и вышло. Едва Сьюзен принялась за молоко с печеньем, откуда ни возьмись возник Муш, принялся тереться о ножки ее стула.

– Муш! – заверещала она. – Можно его угостить? Можно дать молока?

– Лучше кошачье лакомство, – ответила Мариам и вручила ей коробку.

Сьюзен соскользнула со стула и уселась на корточках возле Муша, острые голые коленки торчали из-под шорт. На стене над ее головой зазвонил телефон. Мариам дотянулась и ответила:

– Алло?

– Это Дэйв Дикинсон, Мариам. Как дела?

– Привет, Дэйв, все хорошо, а у вас?

– Я слышал, вы присматриваете за Сьюзен?

– Только пока не закончится переезд.

– Я подумал, может, привести Джин-Хо для компании?

– О, у вас сегодня Джин-Хо? – спросила Мариам.

– Э, нет, но я могу за ней съездить.

– Это очень мило. Сьюзен, хочешь, чтобы к нам приехала Джин-Хо?

Сьюзен ответила «да», не сводя глаз с кота, который осторожно обнюхивал предложенное угощение, и Мариам сказала Дэйву:

– Мы будем рады ее видеть. Спасибо, что подумали об этом.

– Явимся через полчаса, – посулил он.

В последнее время он нередко предлагал Мариам что-то в этом роде. Должно быть, тосковал по Конни. И вероятно, с трудом адаптировался к пенсионному существованию, судя по тому, как затягивал разговоры, подолгу прощался и непременно присоединялся к любой встрече Дональдсонов и Язданов.

На этот раз он остался, привезя Джин-Хо, несмотря на то что Мариам охотно присмотрела бы за обеими девочками.

– Да какие у меня особые дела, – сказал он и как-то странно скривился. – То есть, – добавил он, – мне тут нравится. Я бы посидел, если не помешаю.

– Ничуть, – сказала Мариам. На самом деле она собиралась приготовить ужин и отвезти его Сами и Зибе, но вместо этого спросила: – Чашечку чая? Или кофе?

– Кофе хорошо бы. О нет, простите, у вас же полно дел, да? Право, я нисколько не нуждаюсь в кофе.

Она улыбнулась этому обороту речи. Дэйв в последнее время именно «нуждался». Он с такой надеждой смотрел на людей, он следил за Мариам так упорно, пока она сновала по кухне, а когда она поставила перед ним чашку, рассыпался в неумеренных благодарностях.

– Вы так добры, – сказал он. – Понимаю, я доставляю лишние хлопоты.

– Да какие хлопоты! – ответила она.

Раз он тут угнездился, придется готовить при нем. Мариам достала из шкафа сковородку – постаралась не греметь, как будто до последнего пыталась скрыть от него свои планы.

Когда в сковородку полилась вода, он что-то сказал, но она не расслышала. Завернув кран, переспросила:

– Что вы говорите?

– Говорю, кофе необыкновенно вкусный. В каком-то особом месте его покупаете?

– В обычном супермаркете, – ответила она со смешком.

– Ну, может быть, это потому, что кофе кто-то сварил для меня. Ужасно устал сам себе готовить.

Промельк серого: Муш удирал от следовавших за ним по пятам девочек. Он не бежал, но быстро шагал, стараясь соблюсти достоинство, и девочки зажали его между столом и дверью. «Муши-муш! – звали они наперебой. – Муши-джан!» – и Джин-Хо тоже, она присела на корточки рядом со Сьюзен, приманивала кота лакомством. Она была одета, как Сьюзен, в шорты и футболку, на ногах бесформенные сандалии, какие в тот год носили все дети.

– Муши? Его так зовут? – спросил Дэйв.

– Муш, – уточнила Сьюзен.

– Ну хорошо. Здравствуй, Муш, – сердечно приветствовал кота Дэйв. – Откуда ты родом?

Сьюзен обернулась к Мариам, нахмурилась:

– Я не знала, что Муш умеет разговаривать.

– Он не умеет, – пояснила Мариам, помешивая рис. – Придется тебе за него ответить.

– А! – Сьюзен снова повернулась к Дэйву и сказала: – Мари-джан нашла его под крыльцом.

– Счастливчик Муш! – откликнулся Дэйв.

– И знаете что, – переключилась Сьюзен, – я сегодня буду спать в моей новой комнате.

– Да, я слышал. У вас теперь целый новый дом.

– Сегодня грузовик перевезет мою кровать.

– Это обычный дом или волшебный? – спросил Дэйв.

– Как это?

– Например, иногда по утрам, на пробежке, я вижу в двух кварталах от меня дом, на который мне очень нравится смотреть. Там на веранде качели, и гамак, и купол на крыше. Но в другие дни я его не вижу.

Сьюзен, сидя на корточках, молча изучала Дэйва.

– То есть его там нет, – продолжал он.

– Куда же он девается?

– Ну, не знаю, иногда он стоит там, а иногда нет. Так со многими вещами бывает – гораздо чаще, чем мы замечаем.

– Правда? – обернулась Сьюзен к Мариам. – Так бывает?

– И был один, и не было одного, – процитировала Мариам, к собственному удивлению. – Кроме Бога не было никого.

– Что это? – спросил Дэйв.

– Так начинаются многие сказки у нас. Наверное, это что-то вроде «жили-были».

– Вот как! – сказал Дэйв и поставил чашку на стол. – Замечательно! Повторите еще разок? «И был один…»

– Это всего лишь неуклюжий перевод, – сказала она.

– Но как там дальше?

Почему она вдруг почувствовала такую усталость, сама не знала. Уронила половник в рис. Сидя у ее ног, Сьюзен твердила:

– Что такое купол, Мари-джан? В моем новом доме есть купол?

Не отвечая девочке, Мариам обратилась к Дэйву:

– Знаете, просто глупо вам тут сидеть целый день сложа руки. Давайте я привезу Джин-Хо, когда поеду со Сьюзен?

– О! – пробормотал он.

На миг ей сделалось его жаль.

– Нет, конечно, вас никто не гонит, – сказала она. – Только зачем же день терять?

– Нет у меня дня, Мариам.

Она притворилась, будто не слышала.

– Только и надо – установить бустер Джин-Хо в мою машину, – сказала она. – Вот о чем я вас хотела попросить, если вы не против.

На что он был вынужден ответить:

– Да, разумеется, я не против.

Поднялся, руки бессильно повисли по бокам, растерянный, безутешный. И все же она не смягчилась.

Сьюзен и Джин-Хо весь день строили Мушу домик из картона. Процарапали карандашом окошки, выпросили у Мариам коврик из ванной, чтобы уложить его на пол в домике. Кровать сделали из картонной коробки и постелили туда одну из принадлежавших Мариам шалей, хотя Мариам и предупреждала их, что Муш вряд ли обрадуется такой кровати.

– Кошки своевольны и не станут спать там, где им укажешь, – сказала она.

Джин-Хо ответила:

– Хорошо, тогда сделаем из коробки ему стол.

Но Сьюзен, тоже своевольная, уперлась:

– Нет! Это его кровать! Я хочу, чтобы он тут спал.

– Что ж, попытка не пытка, – сказала Мариам.

– И мы сделаем купол!

Мариам рассмеялась и вернулась к плите.

Около шести часов вечера позвонила Зиба – сообщить, что переезд более-менее состоялся. Мариам увернула кастрюлю с рисом в полотенце, собрала девочек и усадила их в машину. Когда она высаживала Джин-Хо возле дома Дональдсонов, вышла Битси и вынесла запакованное в пенопласт угощение для Сами и Зибы.

– Это на завтра, – сказала она, – и я подумала, что послезавтра можно пригласить их на ужин. Приедете к нам, Мариам? Я бы и папу позвала.

– О нет, спасибо, у меня дела, – ответила Мариам. Ей не хотелось, чтобы Сами и Зиба подумали, будто она чересчур много места занимает в их жизни.

По дороге она попыталась научить Сьюзен ориентироваться:

– Смотри, когда ты станешь достаточно большой, чтобы самой возвращаться домой от Джин-Хо, ты пройдешь мимо большого дома с решетками и пересечешь улицу – помни, сначала надо посмотреть и направо и налево, – потом на следующей улице повернешь направо, там, где двор с кормушкой для птиц…

Сьюзен слушала молча, всматриваясь в каждую примету, как будто запоминая. Какая у нее прелестная осанка! Девочка сидела в детском креслице словно миниатюрная королева, безупречно владея собой.

Зиба встретила их у двери в старой рубашке Сами. Лицо ее блестело от пота, на щеке расползлось грязное пятно.

– Входите! – велела она. – Добро пожаловать в новый дом, Сьюзи-джан! – Она подхватила дочку на руки и стала показывать гостиную: – Видишь, как тут красиво! Тебе нравится? Смотри, куда мы твою лошадку поставили!

Мариам, с рисовой кастрюлей в руках, пошла не в комнаты, а прямо в кухню. Она собиралась попросить Сами, чтобы тот вынул из машины большой термос от Битси, но Сами нигде не было видно, а Зиба уже понесла Сьюзен наверх, неумолчно (и довольно нервозно) щебеча о том, какая у Сьюзен теперь красивая комната. Пришлось Мариам самой возвращаться за термосом. Распаковав его, она обнаружила внутри не только горшочек с горячей едой и салат, но и десерт – домашний пирог. Пирог она выложила на стол рядом со своей кастрюлей. В кастрюле – самая любимая еда Сами, рис с рыбой и зеленью, вполне самодостаточная еда, но теперь Мариам с огорчением подумала, что надо было что-то еще добавить.

Зиба вышла в кухню, ведя за руку Сьюзен, и спросила:

– Останетесь поужинать с нами?

Мариам с самого начала собиралась остаться, но приглашение в форме вопроса ее смутило. Она ответила:

– О, ну у тебя же дел много.

– Мы всегда вам рады, – сказала Зиба, но не стала отрицать, что дел много.

Так что Мариам отклонила приглашение и отправилась домой.

Садясь в машину, она помахала рукой Зибе и Сьюзен, которые вышли на крыльцо ее проводить, и усомнилась в правильности своего решения. Следовало, наверное, предложить свою помощь – накрыть на стол, они бы вместе поели, и она бы убрала за всеми. Или Зиба рада была от нее избавиться? С ней так трудно что-то понять. Иногда Мариам догадывалась, почему Сами выводят из себя изысканные любезности «старой родины», за которыми все прячут свои истинные чувства.

Она глянула напоследок на невестку и внучку, стоявших на крыльце, и поехала прочь, неуверенная, недовольная собой.

Новый дом изменил их жизнь только к лучшему. Сьюзен могла играть с соседскими детьми, больше не требовалось организовывать и согласовывать встречи. До детского сада десять минут езды, до магазина еще ближе, к Дональдсонам – пешком. Когда в саду начались летние каникулы, Мариам вновь выпало присматривать за девочкой по вторникам и четвергам. Она уютно устраивалась на крыльце и чистила клубнику, пока Сьюзен гоняла на трехколесном велосипеде, или окучивала вместе со Сьюзен и Джин-Хо посадки на заднем дворе. Первые тощие морковины уродились в конце июня, и девочки чуть с ума от радости не сошли. Они ели их сырыми, окуная в йогурт с укропом. Даже Сьюзен, презиравшая любые овощи, сжевала три штуки. Летом Мариам работала в «Джулии Джессап» только один день в неделю. Она оплачивала счета, просматривала письма, звонила поставщикам или договаривалась о текущем ремонте. Зачастую единственной живой душой во всем здании, кроме нее, оставался уборщик, толкавший широченную швабру по уже до блеска намытым коридорам. Директриса, миссис Барбер, на лето уезжала в Майами, но время от времени звонила и спрашивала, как идут дела.

– Превосходно! – отвечала Мариам. – Пришли работники делать новое покрытие под лазалками, как и договаривались. Отца близнецов Уиндхем перевели на работу в Атланту, так что я написала двум родителям из листа ожидания.

Она сама чувствовала, как преувеличивает свои хлопоты, будто стараясь доказать, что полностью отрабатывает жалованье.

Даже в разгар школьного года работы было не так уж много, в компании давным-давно знакомых людей день тянулся неспешно. Мариам работала словно в трансе, отрешившись от всего, сидя за безупречно чистым столом посреди «аквариума» – общего помещения для нее, миссис Барбер и миссис Симмс, заместительницы директора. Что-то успокоительное было в том, чтобы самые простые дела исполнять идеально. Под конец каждого дня она очищала корзину компьютера и раз в месяц неукоснительно проводила дефрагментацию диска.

В июле Мариам съездила в Вермонт к своей дважды кузине, дочери дяди по отцу и тети по матери. Фара была на несколько лет моложе и во всем отличалась от Мариам. Живя в районе, где почти все жители были исконно местные, в браке с бывшим хиппи, которого она подцепила во время учебы в Париже, Фара почему-то вздумала сделаться до мозга костей иранкой. Она встречала Мариам в аэропорту, вырядившись так экзотично, что на нее и в Тегеране оглядывались бы: бордовая шелковая туника поверх тугих белых легинсов, отороченные мехом тапочки с загибающимися вверх носами – прямо с персидской миниатюры – и гроздь золотых цепочек, почти целиком укрывшая обширную грудь.

– Мари-джан! Мари-джан! – выкрикивала она, подпрыгивая. Все встречающие – бледные и бесцветные на ее фоне – обернулись и уставились на Фару. – Салаам, Мари-джан! – вопила она.

Мариам на миг захотелось притвориться, будто она с этой женщиной незнакома, но, столкнувшись с ней лицом к лицу, она увидела знакомые глаза Карим-заде – длинные и узкие, сходящиеся острым углом, и нос Карим-заде – прямой, как булавка. В отличие от Мариам, Фара не закрашивала седину, белые волосы штопором закручивались среди черных, в точности как у их общей бабушки. По дороге из аэропорта (все заднее сиденье пыльного бежевого «шевроле» завалено деталями от машины) Фара болтала на фарси с такой скоростью, словно родной язык годами накапливался, закупоренный в ее груди. Передавала новости «из дома», цитируя телефонные разговоры не только дословно, но еще и меняя голоса, тонко пищала за кузину Шоле, бухтела басом за троюродного брата Каве. Фара поддерживала куда более близкую связь с родственниками, чем Мариам.

– О, по десять раз на неделю, – говорила она, – кто-нибудь непременно изводит меня жалобами, да еще и за мой счет.

Выходит, она сама и звонила, а зачем, если эти разговоры так скучны? Что-то вроде вины выжившего, вероятно.

– Они говорят и говорят о трудностях нынешней ситуации, у них так мало развлечений, почти все фильмы запрещены, почти вся музыка, алкоголь – только то, что контрабандисты доставляют после заката в бутылках из-под отбеливателя. Они думают, моя жизнь сплошь состоит из удовольствий. Представления не имеют, каково тут крутиться!

Если бы родичи услышали это заявление от облаченной в шелк и блистающей золотом Фары, они бы недоверчиво рассмеялись, но Мариам понимала, о чем она говорит. Здесь и правда нелегко, гораздо труднее, чем дома могут себе представить; порой она сама недоумевала, как они с кузиной сумели продержаться в этой стране, где все происходит так стремительно, где всем вокруг известны все правила, неведомые тебе.

– Моя сестра списки мне зачитывает, что ей прислать, – продолжала Фара. – Спортивную обувь, и косметику, и витамины – банку за банкой. В Иране сколько угодно витаминов! И очень хорошие, но она уверена, что американские витамины эффективнее. Я отправила ей пузырек «Вигор-Витс», и после первой же таблетки она мне сказала: «Я уже чувствую себя такой молодой! Столько сил прибавилось!»

Упомянув «Вигор-Витс», Фара невольно перешла на английский, возможно сама того не заметив. Это явление Мариам часто отмечала у иранцев: несутся вскачь на фарси, но мелькнет какое-то американское слово, техническое заимствование вроде «телевизора» или «компьютера», что-то щелкает в мозгу – и дальше человек говорит по-английски, пока слово на фарси не переключит его обратно.

– Наверное, ты с этим меньше сталкиваешься, ведь твои братья могут попросить, что захотят, у собственных детей, – рассуждала Фара. – По крайней мере, Парвиз может, у него же двое в Ванкувере, там прекрасные магазины. (Последняя фраза стремительно металась между фарси и английским, сначала переключателем сработал «Парвиз», потом «Ванкувер».) – К тому же ты намного сильнее. Ты умеешь просто сказать «нет». Мне следовало бы стать сильнее, а я, как это говорится… швабра?

– Тряпка, – подсказала Мариам.

– Тряпка. Об меня ноги можно вытирать.

Мариам прикусила язык.

Они мчались по сельской местности Новой Англии со скоростью, явно превышавшей ограничение, мимо маленьких аккуратных ферм – хоть вдоль игрушечной железной дороги такие домики расставляй.

Наконец свернули на гравиевую дорожку, загремели валявшиеся на заднем сиденье запчасти. Через несколько минут машина остановилась перед серым, обшитым вагонкой домом.

– Отлично! – сказала Фара. – Уильям дома.

Он сидел на ступеньке парадного крыльца – жилистый мужчина в линялых джинсах. Завидев машину, он поднялся и побрел навстречу, улыбаясь.

– Салаам алейкум! – приветствовал он Мариам, а когда она вышла из машины, добавил: – Рад тебя видеть.

– Рада видеть тебя, – ответила она, прижимаясь щекой к его щеке.

Уильям, на ее взгляд, был из тех мужчин, кто навеки застрял в отрочестве. На джинсах заплатки цветов американского флага, тощая козлиная бородка, длинная косица, которая теперь, когда спереди Уильям облысел, выглядела так, словно сползла на затылок. И его страсть ко всему иранскому тоже казалась ей подростковой.

– Знаешь, я приготовил к твоему приезду фесенджан, – поспешил он ее порадовать.

– Именно этого мне и хотелось, – ответила она.

Уильям полностью взял на себя и кухню, и всю домашнюю работу. К тому же он был добытчиком: обучал будущих писателей в местном университете. Мариам в толк взять не могла, куда Фара девает столько свободного времени. Детей у них не было – вроде бы они и не хотели, – и Фара никогда не работала.

Провожая Мариам наверх в гостевую комнату, Фара пробормотала:

– Надеюсь, кровать застелена… ага, хорошо.

Полевые цветы на столе, неуклюже втиснутые в графинчик, вероятно, тоже дело рук Уильяма.

Дав Мариам время распаковать чемодан, ее позвали на коктейль в гостиную, просторную и все еще отдающую сараем, как это бывает в подлинных фермерских домах Новой Англии, но украшенную персидскими коврами, эмалями из Исфахана и пестрыми, похожими на драгоценности шалями. Уильям рассказывал о новейшем своем изобретении: он возился с «игрушкой для руководителя», которая непременно их обогатит.

– Вроде гелиевой лампы, – объяснял он. – Помнишь такие? Но намного более клевая с виду.

Он принес показать свое изделие: прозрачный пластик в форме песочных часов, внутри вязкая жидкость.

– Смотри, – сказал он, переворачивая, – как жидкость ползет вниз, сначала по часовой стрелке, а потом против часовой, на поверхности собирается пирамида, а потом вдруг плющится… Разве не захватывающе?

Мариам кивала. Это и правда оказалось до странности гипнотическим.

– Что подало мне идею: заканчивался шампунь «Макглим», и я перевернул бутылку над новой – знаешь, как это делается. Чтобы выдавить последние капли. И я смотрел, как они перетекают, и тут подумал: слушай, это же прям такой дзен, помогает сосредоточиться и сконцентрироваться. Можно это дело вывести на рынок как штуковину для снижения давления. И я взялся работать над дизайном, вычислил наиболее привлекательную форму… вот только с жидкостью никак не разберусь. То есть, понимаешь, нужна правильная консистенция. Густая, как «Макглим», но не слишком густая, разумеется, и прозрачная, как «Макглим», потому что прозрачная действует более успокоительно…

– Так почему же попросту не взять «Макглим»? – удивилась Мариам.

– А! Взять «Макглим»?

– Вроде бы очевидное решение.

– Но… шампунь. И потом, «Макглим» чуть ли не самый дорогой из всей линейки. – Он с нежностью оглянулся на супругу: – Все самое лучшее для Фары-джан.

Фара томно помахала ему рукой и сказала Мариам:

– А что поделать? У меня волосы Карим-заде – не расчешешь.

За ужином в тот вечер (настоящий иранский ужин от первого до последнего блюда, полностью аутентичный) Фара вспоминала их с Мариам детство. У нее сложилась более радужная версия прошлого, чем у Мариам, сплошь веселые застолья и выезды на семейную дачу в Мейгун или затяжные пикники с участием всех до единого родственников с обеих сторон. Куда подевались ссоры и расколы, дядюшка-опиоман и дядюшка-растратчик, бесконечная злобная конкуренция тетушек за скудное внимание их отца? Неужто Фара забыла кузину, которая покончила с собой, когда ей запретили учиться на врача, и ту, другую, которой не позволили выйти замуж за любимого?

– О, какие счастливые, счастливые времена! – вздыхала Фара, и Уильям вздыхал в унисон и качал головой, словно сам там жил. Ему нравились разговоры об Иране, он подсказывал Фаре, когда она что-то пропускала.

– А монеты? – спохватился он. – Помнишь? Новенькие золотые монеты, которые вам в детстве дарили на Новый год.

Мариам это казалось назойливостью, хотя она и понимала, что следовало бы радоваться тому, как он интересуется их культурой.

Вероятно, из-за этих застольных разговоров ей и приснилась ночью мать. Выглядела она так, как в раннем детстве Мариам, – черные волосы без седины, ни единой морщинки, родинка над верхней губой обведена карандашом для бровей. Она рассказывала Мариам о кочевом племени, за которым подсматривала в своем детстве. Это племя заселилось на участке через дорогу, явившись как-то ночью неведомо откуда. У женщин браслеты вот посюда (она указала на свой локоть). Мужчины верхом на лоснящихся скакунах. Однажды утром она проснулась, а они все исчезли. Во сне, как прежде наяву, мать рассказывала эту историю неторопливо и нежно, печаль проступила на ее лице – и Мариам проснулась, впервые в жизни подумав, что мать, быть может, тоже хотела бы исчезнуть. Ни разу в жизни она ни о чем личном мать не спрашивала – не могла такого припомнить, – а теперь было слишком поздно. Эта мысль вызвала несильную, даже приятную меланхолию. Мариам все еще оплакивала смерть матери, но уехала так далеко, совсем в иную жизнь. Они словно бы даже утратили родство.

В гостевой комнате светало, в окне над головой Мариам, в квадрате бледно-серого неба, проступил зубчатый черный хребет елового леса. Этот ландшафт показался ей столь же фантастическим, как пейзаж Луны.

Следующие дни она проводила в той ленивой женской рутине, что усвоила в детстве, – они с Фарой пили чай и листали глянцевые журналы; Уильям возился в мастерской или куда-то уезжал, искал нужные детали в хозяйственных магазинах и на свалках. Днем он принимался готовить и каждый вечер обновлял иранское меню, с величайшей гордостью произнося названия блюд на фарси.

«Попробую хореш», – говорил он, так напирая на «х», что звук больше походил на кашель. С каждым днем его поведение казалось Мариам все более абсурдным. Хотя беды в этом нет, разумеется. Это она придирается.

В последний вечер он сказал:

– Положить тебе поло?

И Мариам вдруг ответила:

– Почему ты не называешь рис просто рисом?

– Что-что? – удивился он, и Фара на миг оторвала взгляд от тарелки.

– То есть… – Мариам поспешно дала задний ход: – Спасибо, положи мне еще поло.

– Я неправильно произношу? – уточнил он.

– Нет-нет, просто я… – Вдруг она самой себе стала противна. Похоже, превращается в сварливую старуху. – Простите, – сказала она обоим. – Наверное, это из-за смешения языков. Я путаюсь в них.

На самом деле не это ее беспокоило.

Однажды, года через два после смерти Кияна, его коллега пригласил Мариам на концерт. Довольно приятный человек. Американец, разведенный. Подходящего предлога, чтобы отказать, не нашлось. По дороге она упомянула, что Сами «рассматривает перспективу» (именно так и выразилась) поехать в теннисный лагерь, и тот человек заметил: «У вас великолепный словарь, Мариам». Несколько минут спустя он признался, что мечтает как-нибудь увидеть ее «в национальном костюме». Стоит ли пояснять, что Мариам никогда больше не встречалась с этим мужчиной.

А как-то раз, когда ждала приема у врача, медсестра позвала: «Захеди есть?» – и регистраторша ответила: «Нет, есть Яздан», как будто они взаимозаменимы, что один иностранный пациент, что другой. Да и произнесла она «Яздун». Впрочем, если бы регистраторша и выговорила правильно, «Яздан» – уже американизированная версия, Киян укоротил свою фамилию, перебравшись в Америку. Более того, Мариам вовсе и не была Яздан. Она – Карим-заде и на родине сохранила бы свою фамилию даже после замужества. Получается, женщины, которую так именовали, не существовало в реальности. Она – американская выдумка.

Ладно. Довольно. Мариам выпрямилась и улыбнулась сидевшему напротив нее Уильяму.

– Это лучшее горме сабзи, какое мне довелось попробовать, – сказала она.

Он ответил:

– Ох ты, мерси, Мариам.

Вернувшись в Балтимор, Мариам обнаружила в Сьюзен произошедшие всего за неделю перемены. На носу проступило несколько веснушек, меленьких, словно толченая корица, и она освоила шлепанцы. Расхаживала по дому, слегка пришлепывая резиновыми подошвами. А еще, сказала Зиба, девочка узнала, что такое смерть.

– Как-то само вдруг к ней пришло, откуда – не знаю. Теперь она просыпается по два-три раза за ночь и спрашивает, придется ли ей умереть. Я отвечаю – нет, пока она не станет очень, очень, очень старой. Я понимаю, нельзя ничего обещать. И все же я говорю: «Дети не умирают».

– Ты совершенно права, – решительно отрезала Мариам.

– Но ведь…

– Дети не умирают.

– Битси посоветовала ей не переживать по этому поводу, потому что она вернется и станет кем-то другим.

Мариам вздернула брови.

– Но Сьюзен ответила: «Я не хочу быть кем-то другим, я хочу быть мной!»

– Еще бы! – сказала Мариам. – Битси чокнутая, так девочке и скажи.

– Ох, Мари-джан!

– Нечего навязывать свои выдумки чужим детям.

– Она только добра желает, – заступилась Зиба.

Мариам все же позволила себе насмешливо присвистнуть, хотя и знала, что Зиба права: Битси всего лишь пыталась приободрить Сьюзен. И она так их выручила, пока Мариам была в Вермонте, – не только по вторникам и четвергам забирала Сьюзен к себе, но и на всю субботу: матери Зибы пришлось срочно удалять аппендикс. Итак, Мариам сочла своим долгом пригласить Джин-Хо на весь день к Сьюзен в первый же вторник по возвращении. Брэд привез дочку в комплекте с завернутым в полотенце купальником, и девочки все утро провели в надувном бассейне. После обеда, пока они «дремали» в гостевой комнате наверху (на самом деле, конечно, перешептывались и хихикали), Мариам приготовила две кастрюльки курицы с баклажаном и, когда настало время провожать Джин-Хо домой, прихватила с собой одну из кастрюль угостить Дональдсонов.

– О, это то, что я думаю? – заговорила Битси, едва открыв дверь. – Я тот самый запах чую, да, то, что я думаю? Вы приготовили мое самое любимое!

– В знак благодарности, – сказала Мариам. – Вы так любезно взяли на себя заботу о Сьюзен.

– Я была рада это сделать! Заходите же.

– Нам пора домой, – сказала Мариам.

– Я только что приготовила целый кувшин чая со льдом.

– Спасибо, но…

– Ах, я забыла! – спохватилась Битси. – Вы такой пурист насчет чая. Наверное, вам не нравится, когда в него кладут лед.

– Ничего подобного, – ответила Мариам, хотя и правда никогда не понимала, в чем тут смысл.

Почему-то ее ответ Битси истолковала как готовность принять приглашение, развернулась и повела их в дом. Девочки поскакали следом, и Мариам нехотя вошла, недоумевая, как это получилось, что она согласилась.

– Я не оставила Зибе записку, – предупредила она, ставя кастрюлю на кухонный стол. – Она будет беспокоиться.

– Знаете, что вы должны теперь сделать? – заговорила Битси, открывая холодильник и доставая голубой кувшин. – Возвращайтесь сегодня вечером и помогите нам справиться с вашим угощением, когда родители заберут Сьюзен.

– О нет, к сожалению, не могу, – ответила Мариам.

– Отец тоже придет!

– Я уже приглашена на ужин.

Битси отошла к буфету за стаканами.

Джин-Хо окликнула ее:

– Мама, можно мне и Сьюзен попкорн?

Но Битси сказала лишь:

– Как жаль! С другом или с подругой?

– Что? А, с подругой. С Кари.

– Мама! Мама! Мам! Можно мне и Сьюзен…

– Мы разговариваем, Джин-Хо. Так что, Мариам, а возможно такое, чтобы вы сходили на ужин с мужчиной?

Мариам была ошарашена.

– Вы говорите о… о свидании? Вот уж нет.

– Почему же нет? – спросила Битси. – Вы очень привлекательная женщина.

– Для меня это все давно позади, – равнодушно ответила Мариам. – Слишком много хлопот.

– Но вы же не думаете, что с моим отцом будет много хлопот, – возразила Битси.

– С вашим отцом?

– Мама, можно мне и Сьюзен попкорн?

– Я разговариваю, Джин-Хо. – Битси поставила перед Мариам стакан чая со льдом. Себе не налила и вроде бы этого не замечала. Села напротив. – Мой отец считает вас замечательной.

– Ну… и я думаю, что он очень хороший человек.

– Не согласитесь ли вы сходить с ним на ужин?

Мариам заморгала.

– Он не знает, что я с вами об этом заговорила. Это было бы для него унизительно, если бы он узнал! Но вы так… Честно говоря, Мариам, к вам не подступишься. Если б мы ждали, пока он наберется храбрости заговорить с вами, мы бы никогда этого не дождались.

– Ох, я… – пробормотала Мариам.

– Он уже который месяц о вас вздыхает, – продолжала Битси. Она подалась вперед, сложила руки на столе. Глаза у нее округлились, заблестели. – Даже не пытайтесь меня уверять, будто ничего не замечали.

– Вы, наверное, ошибаетесь, – сказала Мариам, уже понимая, что Битси, скорее всего, права. Все эти «случайные» встречи, и как он крутился у нее в доме, как затягивал прощание… Мариам вздохнула и выпрямилась на стуле. – Поговорим о вашей малышке, – предложила она. – Зиба сказала, что китайское агентство по усыновлению ответило.

– А, да, агентство… – Но мысли Битси явно блуждали не там. Она так и застыла в позе вопрошания, пальцы переплетены, взгляд обращен внутрь.

– Я так поняла, ребенка уже выбрали для вас.

– Да, девочку. – Битси, похоже, собралась с мыслями. – Да, разумеется, девочку. Так почти всегда. Но придется еще долго ждать. Чуть ли не до весны, можете себе представить? Нашей дочке исполнится уже десять месяцев, а то и год, прежде чем мы ее увидим, а тем временем где она? Одинешенька в огромном детском доме!

В тот вечер за ужином Мариам спросила Кари:

– Тебе не кажется порой, что ты уязвима, потому что не имеешь пары?

– Уязвима? – переспросила Кари.

– Не в смысле угрозы или неприятностей, но… не чувствуешь ли себя незащищенной? Всякий может подойти и… пригласить тебя на свидание!

– Ужас! – воскликнула Кари и засмеялась, но тут же вновь сделалась серьезной, и Мариам решила, что подруга поняла ее вопрос. Еще бы: Кари красавица, тонкие черты лица, таинственно затененные глаза. Несомненно, мужчины то и дело пытаются ее пригласить, даже если Кари об этом не упоминает. – Я отвечаю, что в моей культуре это не принято.

– Да не может быть! – воскликнула Мариам. Более свободной женщины, чем Кари, она в жизни не встречала.

– «Простите? Ужин? С мужчиной? Господи! Конечно же, вы не знали, что я вдова». Они что-то бормочут, потому что знать-то знали, но теперь будут думать, что в Турции на этот счет действует какое-то примитивное табу.

– Надо бы и мне так, – сказала Мариам, не совсем в шутку.

Наверное, теперь уже слишком поздно. Столько лет она старалась ассимилироваться, выглядеть современной, просвещенной…

– Носи вуаль, – посоветовала Кари.

И снова рассмеялась, и Мариам засмеялась вместе с ней и принялась изучать меню.

Вновь настал черед Сами и Зибы принимать гостей на праздник Прибытия. У Зибы, как выяснилось, планы были самые честолюбивые.

– Можно целиком зажарить барашка, – сказала она Мариам как-то вечером после работы. – Это ведь произведет впечатление? Вы же знаете наших друзей-греков, Ника и Софию, – они так сделали на свою Пасху. Ник выкопал на заднем дворе яму, в автомастерской им выковали решетку. Они готовы нам ее одолжить. Как думаете?

– Мне кажется, слишком много хлопот, – засомневалась Мариам.

– Я не боюсь хлопот!

– И столько еды. Много ли будет гостей?

– Конечно, целая толпа, знаете, как всегда бывает. На этот раз только двое моих братьев, так уж получилось, но с ними жены и трое детей, потом еще мои родители и Дикинсоны с Дональдсонами – по крайней мере, Мак, Эйб и отец Битси…

– Но все же, целый барашек! – повторила Мариам.

Но Зиба переключилась на какую-то другую мысль. Она изучающе присматривалась к Мариам.

– Вообще-то, – сказала она, – Битси говорила, что ее отец пришел бы, даже если б тут не было никого, кроме вас. – У нее проступила на щеке ямочка. – В особенности если бы не было никого, кроме вас.

– Похоже, Битси много чего наболтала, – сухо ответила Мариам.

– Битси и не нужно ничего говорить! И так видно, что этот человек чувствует!

– Ну, во всяком случае, меня это не интересует, – сообщила Мариам.

Встала и взяла свою сумочку с дивана.

– О, Мари-джан! – залепетала Зиба. – Такой добрый человек, и такой растерянный. И к тому же подумайте, как это было бы хорошо для обеих наших семей. Неужели вы не можете хоть разок поужинать с ним?

Мариам остановилась, нащупывая в сумке ключи, и сказала:

– Ну в самом деле, Зиба! С какой стати ты предлагаешь мне такое?

– Почему бы и нет? Вы одиноки, он одинок…

– Я иранка, он американец…

– И что это меняет?

– Побывала бы ты со мной у Фары, – сказала Мариам, – не спрашивала бы. Уж как ее муж празднует ее «иностранность». Прямо-таки не Фара, а Воплощение Ирана.

– Дэйв так себя вести не станет.

– Неужели? «Расскажите мне, – заговорила она почти умоляющим тоном, – какие у вас рассказывают сказки, Мариам? Какие у вас местные обычаи? Поделитесь вашими занятными суевериями».

– Он не говорил такого.

– Но был к этому близок, – отрезала Мариам. Ключи уже были у нее в руке. – Словом, я пошла. Сюзи-джан? Сьюзен? Я ухожу.

Сьюзен не отвечала. Она распевала песенку из «Улицы Сезам», раскачиваясь на своей лошадке.

– Увидимся в четверг, – сказала Мариам.

Но Зиба не собиралась сдаваться. Провожая Мариам к двери, сказала:

– Я же не предлагаю вам выйти за него замуж.

– Зиба! Довольно!

– Я даже не говорю о романтических отношениях. Да в этой стране кто только с кем не ужинает. Это ни к чему не обязывает. Вы этого не понимаете, потому что вышли замуж по сговору и никогда не ходили в кино с чужим мужчиной, не перекусывали с ним гамбургерами.

И на это Мариам много что могла бы возразить, но она просто помахала рукой и вышла. Обычно перед уходом она прижималась щекой к щеке невестки, но не в этот раз. Втыкала каблуки в гравий дорожки, ощущая на своей спине взгляд Зибы, но не оборачиваясь.

Если бы она захотела спорить с Зибой, то могла бы сказать, что ее брак, хотя и по сговору, вовсе не был похож на то, что им представляется. Она была вестернизированной молодой особой, самой что ни на есть свободомыслящей, устремленной в будущее. Поступила в Тегеранский университет, но едва успевала учиться из-за политической деятельности: в то время у власти был еще шах – шах и внушавшая страх тайная полиция. Сколько ужасных, ужасных историй. Мариам посещала секретные собрания и носила из одного убежища в другое туго скатанные листочки с сообщениями. Она подумывала вступить в коммунистическую партию. Потом ее арестовали вместе с двумя юношами – они раздавали в студенческом кампусе листовки. Молодых людей продержали несколько дней, но Мариам ее дядя Хассан сумел вытащить через час. Она толком не знала, как он этого добился. Конечно же, качал головой, прищелкивал языком и раздавал сигареты из плоского серебряного портсигара. Наверное, и какие-то суммы перешли из рук в руки. А может, и нет: семья Мариам обладала кое-каким влиянием.

И все же этого влияния окажется недостаточно, сказали ей родичи, если она и впредь будет так себя вести, подвергая риску и себя, и всех близких. Мать слегла, дяди бушевали и орали. Подумывали отослать ее в Париж, там ее кузен Каве изучал физику, попытаться выдать ее замуж за него. Выдать ее замуж за кого угодно.

А потом соседка, госпожа Хамиди, упомянула сына своей подруги. Врач, живет в Америке, патологоанатом, хорошо оплачиваемая работа с девяти до пяти, и не бывает срочных вызовов. Вот-вот приедет домой в отпуск. Мать хотела бы его женить. Знакомила с девушками, но он не проявлял интереса.

Госпожа Хамиди пришла на чай с подругой и ее сыном Кияном. Высокий, серьезный, сутулый мужчина в темно-сером деловом костюме. Он показался Мариам совсем старым (потом забавно было об этом вспоминать – целых двадцать восемь лет!), но лицо приятное. Густые брови, большой выразительный нос, а уголки губ выдавали его мысли – чаще всего опускались, если приходилось слушать болтовню старух, но разок-другой дернулись кверху, когда Мариам сумела остроумно парировать. Она видела, что мать Кияна сочла ее дерзкой, но что за беда? Мариам планировала выйти замуж по любви – лет в тридцать, не раньше.

Женщины поговорили о погоде, с каждым годом нарастает жара. Мать Мариам сообщила, что розовый куст выпускает листочки. Все взгляды устремились на Мариам и Кияна, их с самого начала усадили на соседние места.

– Мариам-джан, – сладчайшим голосом заворковала мать, – покажи, пожалуйста, доктору-ага розы.

Мариам шумно вздохнула и поднялась. Киян, бурча, последовал за ней. Как во всех гостиных, где довелось побывать Мариам, десятки стульев с прямыми спинками, выстроенные вдоль стен, обрамляли огромный квадрат пустого пространства, который Мариам и Кияну пришлось пересечь, чтобы выйти в сад. Посреди этого квадрата Мариам обуял какой-то бес, она остановилась, обернулась ко всем этим таращившимся на нее женщинам и исполнила несколько па чарльстона, ту часть, когда руки нахально мотаются перед коленками. Никто и глазом не моргнул. Мариам повернулась и вышла, Киян за ней следом.

В саду она указала рукой на голые колючие кусты:

– Полюбуйтесь розами!

Уголки губ у Кияна снова дернулись вверх, это она заметила.

– Фонтан, жасмин, полная луна и соловей, – перечисляла она.

Луны, разумеется, не было никакой, да и соловья, но Мариам настойчиво простирала руку в том направлении, где всему этому следовало быть.

Киян сказал:

– Прошу прощения.

Она обернулась и внимательнее прежнего вгляделась в его лицо.

– Это не моя была затея, – пояснил он.

В его произношении была какая-то едва уловимая особенность. Не акцент и, безусловно, не манерность (в отличие от ее кузена Амина, который, вернувшись из Америки, изображал, будто напрочь забыл фарси – до такой степени, что как-то раз обозвал петуха «мужем курицы»). Но видно было, что Киян отвык от родного языка, и почему-то из-за этого он казался менее авторитетным, и лет ему, конечно, меньше, чем она сначала решила. Мариам почувствовала, как смягчается.

– И не моя затея, – кивнула она.

– Да уж догадываюсь, – ответил он, и на этот раз уголки его рта поднялись настолько, что вышла настоящая улыбка.

Они присели на каменную скамью и обсудили события в стране за время его отсутствия.

– Слышал, люди выходят на демонстрации против нашего могущественного шах-ин-шаха, – сказал он. – Ох, какой грубый, злой народ.

Оба тихо рассмеялись и пустились сопоставлять свои взгляды на политику, права человека и положение женщины. По каждому пункту они были заодно. Они перебивали друг друга, выплескивая свои мысли, а примерно через полчаса Киян повернул голову в сторону дома, и Мариам, проследив за его взглядом, обнаружила трех своих тетушек, сгрудившихся у окна. Осознав, что их заметили, тетушки поспешно скрылись.

Киян ухмыльнулся Мариам:

– Здорово мы их порадовали.

– Бедняжки! – подхватила Мариам.

– Сходим завтра в кино? Тогда они вовсе в рай вознесутся.

– Почему бы и нет, – засмеялась она.

Они сходили в кино следующим вечером, а через день ели вместе кебаб, потом был праздник в университете, потом вечеринка у одного из его друзей. В ту пору молодые женщины обладали в Иране большей свободой, чем когда-либо прежде или потом (сколько бы Мариам ни ворчала), и ее родные запросто отпускали ее без присмотра. Кроме того, все полагали, что у Кияна честные намерения. Они, конечно же, поженятся.

Но они-то не собирались вступать в брак, они обсудили и решили, что брак чересчур ограничивает и стесняет и вступать в него надо лишь тогда, когда люди намерены обзаводиться детьми.

По ночам она стала ощущать его присутствие, не всего Кияна целиком, но то запах мускатного ореха, то высокую тень, сопутствовавшую ей на прогулках; она ощущала его интерес – серьезный, чуть насмешливый.

Одно обидно: к их встрече он пробыл в стране уже пять дней из намеченных трех недель. Скоро ему уезжать. Родственницы Мариам вновь забеспокоились, стали задавать почти прямые вопросы. Один-другой дядюшка возникал и с надеждой поглядывал на Кияна всякий раз, когда тот заходил в гости.

Мариам притворялась, будто ничего этого не видит. Жила весело, независимо.

Как-то раз после английского семинара она сбегала с друзьями по длинной лестнице и увидела, что внизу ее ждет Киян. Несмотря на весну, резко похолодало. Он надел коричневую вельветовую куртку, поднял воротник – и вдруг показался ей таким американским, иным. Он смотрел в другую сторону, туда, где пассажиры садились в автобус. Этот сильный, четко очерченный профиль… внезапно желание пронзило ее.

Он обернулся, увидел Мариам и почему-то без улыбки следил за тем, как она приближается. Когда она остановилась перед ним, он сказал:

– Наверное, нам следует сделать то, чего они хотят.

И она ответила:

– Ладно.

– Ты поедешь со мной в Америку?

И она ответила:

– Поеду.

Они пошли от университета вместе, Мариам прижимала книги к груди, Киян глубоко запихал руки в карманы.

Выяснилось, что вместе с ним она уехать не успеет, оставалось всего четыре дня. Церемонию провели заочно в июне – Киян по телефону из Балтимора, Мариам в свадебном платье западного образца, в пол, вокруг члены обеих семей. На следующий вечер она улетела в Америку.

Мать держала Коран над ее головой, когда Мариам переступала порог родительского дома, все женщины плакали. Словно они и не молились о том, чтобы поскорее выдать ее замуж, – с самого дня ее ареста.

Мариам не принадлежала к числу тех иранцев, для кого Америка была землей обетованной. Ее саму и ее университетских друзей Штаты сильно разочаровали: демократия, к их величайшему изумлению, поддержала монархию, когда престол шаха пошатнулся. Так что в новую страну она ехала отчасти взволнованная, но отчасти и настороженная. (Но в глубине души – постыдно ликуя при мысли, что никогда больше не придется ходить на политические собрания.) Главное же – она ехала к Кияну. Даже самые близкие подруги не знали, насколько он завладел каждой клеточкой ее мозга. Когда она вышла в зал балтиморского аэропорта и там он ее ждал в рубашке с короткими рукавами, обнажающими незнакомые ей худые руки, Мариам на миг ощутила шок: разве об этом мужчине она грезила дни напролет?

Ей было девятнадцать, она не умела готовить, мыть пол, водить автомобиль, но Киян явно считал, что она со всем как-нибудь справится. То ли ему не хватало самого элементарного сочувствия, то ли он был столь лестного мнения о ее способностях. Порой Мариам склонялась к первой версии, порой к другой – день на день не приходится. Бывали хорошие дни, а бывали плохие – поначалу больше плохих. Дважды она собирала вещи, чтобы ехать домой. Однажды она обозвала мужа эгоистом и опрокинула кувшин йогурта ему на тарелку. Он что, не видит, как она одинока – всего лишь женщина, без помощи и защиты?

В ту пору за границу не звонили так часто, как теперь, вместо этого Мариам писала матери письма. Она писала: «Я привыкаю и ко многому приспособилась», она писала: «У меня появились друзья, и мне здесь вполне хорошо», и со временем это стало правдой. Она записалась на водительские курсы и получила права, она училась по вечерам в университете Таусона, она впервые приняла гостей. Постепенно Мариам сообразила, что и Киян вовсе не был так привычен к американской жизни, как ей думалось. Он одевался более формально, чем коллеги, и не всегда понимал их шутки, почти не владел обиходным, разговорным английским. Это открытие вовсе ее не разочаровало – напротив, Киян стал ей милее. По ночам они спали, свернувшись и прижимаясь друг к другу, словно два орешка кешью. Ей нравилось утыкаться носом в густые влажные кудри у него на затылке. Вот уж чего самые могущественные и мудрые тетушки не сумели бы организовать.

Насчет барашка на решетке Сами сомневался – как бы соседям не досадить дымом. В итоге Зиба добавила в меню другие блюда, ее мать приехала за неделю до праздника и помогла с готовкой. Вечерами к ним присоединялась и Мариам. Они чистили баклажаны, лущили нут, резали лук, так что слезы струились по щекам. Сьюзен поручалось мыть и замачивать рис. Мариам растроганно следила, как девочка стоит на стуле у раковины, такая маленькая, фартук укрывает ее до кончиков пальцев на ногах, и сосредоточенно помешивает рис в дуршлаге с холодной водой. За работой она пела ту песенку, что Битси разучивала с девочками для праздника. Очевидно, Битси отказалась от надежды выучить встречающих чему-то новому, вместо «осточертевшей “Они едут из-за гор”», как бедолага в сердцах высказалась, и целиком сосредоточилась на самих девочках. Выписала диск с корейскими детскими песенками, но, к своему огорчению, не нашла ни единого английского слова даже на лейбле. «Это с тем же успехом могут оказаться похоронные плачи», – жаловалась она Зибе. Впрочем, выбранная ею песенка совсем не походила на плач, бойкая, нахальная мелодия, хор подпевал «О-ла-ла-ла». Мариам сочла эту песенку очень милой, хотя Сьюзен и говорила, что им с Джин-Хо больше нравится другая. Она спела оттуда одну строчку – «По-по-по», так это воспринималось на слух – и согнулась пополам от смеха.

Мариам улыбнулась и покачала головой. Ее поразило, с какой легкостью Сьюзен уловила непривычные ритмы, словно ее корейские корни и впрямь были живы. Но вот она стоит и встряхивает сито с рисом тем решительным, от себя, движением, что знакомо любой иранской хозяюшке.

В кухне все поневоле сближались, и даже миссис Хакими осмелилась обратиться к Мариам просто по имени.

– Достаточно ли мяты, Мариам? – заговорила она на фарси.

И, как назло, Мариам не сумела вспомнить имя своей сватьи, но все-таки вывернулась:

– Ну, ты же в этом разбираешься гораздо лучше, – использовав на фарси дружеское «ты».

Почему они до сих пор держатся столь формально? Им бы давно следовало стать почти сестрами. Вероятно, Хакими считают ее чересчур независимой, подозревала Мариам. Или же необщительной. Что-то в этом роде.

Зиба пустилась обсуждать список гостей.

– Нам бы надо побольше пригласить с нашей стороны, – рассуждала она. – Как жаль, что у Сами нет братьев и сестер. Дональдсонов всегда так много. Вы бы могли позвать Фару, например?

– О! – сказала Мариам. – Ну… – И умолкла.

Фара, скорее всего, приняла бы приглашение. И с ней бы приехал Уильям, разве что ему бы помешал ретроградный Меркурий или еще какая нью-эйджевская фигня. Они бы провели у Мариам неделю, а то и больше, и ей пришлось бы участвовать во всех их многочисленных «активностях». Фара прекрасно ладила с Хакими. В прошлый раз, когда Фара приезжала в Балтимор, Мариам пришлось трижды возить ее в Вашингтон на обед, а потом и самой принимать гостей, чтобы отблагодарить всех тех, кто был так мил с ее кузиной.

Верно, верно, она необщительная.

В тот вечер Мариам вернулась к себе, радуясь возможности побыть одной, в тишине и спокойствии своей жизни. На ужин – стакан красного вина и кусочек чеддера. Она включила телепередачу о медведях гризли. Но тут позвонил Дэйв Дикинсон.

– Я тут думал насчет праздника, – сказал он. – Давайте я подвезу вас?

– Спасибо, но…

– Нет смысла ехать поодиночке на двух машинах.

– Да, но мне надо приехать заранее, – возразила она. – Помочь напоследок.

– Я бы, может, тоже пригодился.

– Вряд ли, – сказала она. – К тому же вы живете совсем недалеко от них. Зачем же заезжать за мной?

– Наверное, мне просто хотелось побыть в вашей компании.

– Спасибо, – ответила она.

Молчание.

– Всего доброго! – сказала она и повесила трубку.

Медведь продирался сквозь лес, шкура ободранная, свалявшаяся. Грустное зрелище. Мариам нажала кнопку на пульте и выключила телевизор.