Четверг, 4 часа дня.

Его обнаружили во рву со львами. Пришлось позвать Херардо, чтобы он увел животных. И он – единственный, кто входил в клетку с кусками конины и баранины, – на этот раз попросил револьвер. Овидио, сторож, дал ему свой. Понадобился револьвер на случай, если Кения, новая львица, не послушается палки, которой Херардо станет отгонять ее от человека, лежащего ничком, в разорванном платье, окровавленного и истерзанного.

Сначала раздался крик женщины и двоих детей. Очевидно, следуя древнему инстинкту дележа добычи, львы притащили тело к невысокому кустарнику, в тени которого обычно лежали. Женщине показалось было, что тащат они какое-то другое животное, но потом она увидела одежду. Это был человек.

И Херардо взял револьвер, сжал в руке палку и вошел в ров. Прежде это было безопасно. Особенно после еды, когда львы сонно зевали, показывая желтые зубы и шершавые языки. Но сейчас они потеряли аппетит из-за львицы, которую недавно привезли из Африки. Львы беспокойно сновали, запах львицы, казалось им, исходит от каменных стен, деревьев, им пропитан воздух, который самцы прерывисто, жадно втягивали в себя. Херардо знал, что сейчас все было иначе, и все же он должен был войти сюда ради этого окровавленного тела, которое теребил старый Тинка и которое никак не реагировало на горячее влажное дыхание Кинга, разевавшего свою розовую пасть с черными губами.

Херардо понимал, что первой в клетку надо загнать львицу, иначе он не справится со львами. Палка потянулась к ней, но тут раздалось грозное рычание Кинга, который стоял поблизости. Херардо показалось, что земля уходят у него из-под ног, мелькнула мысль, что звере сейчас могут не узнать даже того, кто кормит их изо дня в день.

Дважды львица избегала прикосновения палки, взбиралась на стену по выступающим камням и смотрела оттуда на Херардо горящими глазами. Она издавала при этом сдержанное, глухое рычание, показывая два ряда острых клыков. Кения не подчинялась ни приказаниям, ни палке, олицетворявшим для нее неволю этого невеселого места, где она очутилась как-то утром. Херардо догадался и об этом. Он кольнул палкой пять-шесть раз желтое гибкое тело гигантской кошки и снова увидел в хищном оскале молодые блестящие зубы. Старый Тинка взревел.

Львица встала на задние лапы. Но за секунду до этого Херардо почувствовал, что сейчас последует прыжок, и выстрелил. Как раз вовремя. Пуля угодила в стену, и звук выстрела заставил львов отпрянуть от львицы. А она отступила на несколько шагов и прижалась спиной к стене, заняв оборонительную позицию.

Херардо знал, что это не означает отступления, как однажды ему показалось. В память о том дне у него на левой руке осталась отметина от когтей Кинга. Он невольно взглянул на эту руку. Края царапины срослись в шрам, напоминающий червяка на ветке дерева.

Он снова кольнул палкой львицу и снова выстрелил. Львица высоко подпрыгнула и с ревом стала удаляться, не сводя глаз с Херардо. Львы бесстрашно последовали за ней, их гривы встали дыбом. Уже совсем у клетки Херардо снова кольнул ее. И тут, словно вдруг догадавшись о намерении человека, львица ударила лапой по палке и побежала на другой конец рва. В одной из клеток, совершенно равнодушные к происходящему перед ними, лежали два льва, неподвижные, будто статуи. Кинг и Тинка следовали за львицей уже на почтительном расстояния.

Херардо осторожно приблизился к лежащему человеку, отложил палку и взвалил тело на плечо. Он не сдержал гримасы боли и ужаса при виде этого окровавленного, изуродованного лица. Вдали послышалась сирена. Херардо медленно направился по узкому проходу между клетками, который вел к выходу.

Но здесь он был вынужден опустить тело на землю: высоко поднимая пыль, за ним следовала львица. И глаза ее смотрели не со дна рва, а из темных джунглей, откуда ее вырвали насильно. Мощные мускулы перекатывались под кожей. Она была готова к прыжку.

Опять пришлось стрелять. Херардо выстрелил три, четыре раза. Пули подняли вокруг львицы маленькие фонтанчики из песка. Херардо весь напрягся, какое-то мгновение он не знал, что делать. Затем поднял руку и запустил в львицу уже бесполезным револьвером. Но тут раздались два выстрела.

Львица взметнулась в воздух, перевернулась, с ревом упала и сейчас же поднялась, из головы у нее хлестала кровь. Не сводя глаз с Херардо, она сделала три шага. Снова раздался выстрел, лапы у львицы подогнулись. Так она оставалась мгновение, не понимая, почему это силы вдруг покидают ее, почему голова опускается на землю и тело сковывает неподвижность. Она не видела солдата, который сверху целился в нее из карабина.

Херардо смотрел на двух львов, замерших около мертвой львицы. Но она уже не пахла львицей, она пахла кровью. Недоверчиво, настороженно львы зарычали.

Лейтенант Рафаэль Осорио слегка наклонился.

– Не знаю, лейтенант, правда не знаю. Я смотрел медведей, когда услышал, что кто-то кричит, будто бы женщина, и сразу начался жуткий переполох. Я кинулся сюда, думал; это какой-нибудь зверь убежал, а оказывается, человек свалился в ров со львами.

– Мертв, – пробормотал врач, вешая стетоскоп себе на шею.

Осорио кивнул, будто ему было достаточно и взгляда, чтобы прийти к тому же заключению.

– Если б я знал, что он уже мертв, не полез бы в ров.

– А почему вы полезли?

– Не знаю.

Сержант Рубен Флорес смотрел документы, извлеченные из кармана брюк погибшего.

– Где женщина, что видела, как упал в ров этот мужчина?

– С ней случился нервный припадок, ее увезли, – сказал кто-то.

– А это возможно?

– Что?

– Упасть в ров:

– Трудно, лейтенант. Впрочем, не знаю, но мне кажется, трудно. Чтобы упасть туда, надо взобраться на металлическую загородку. А вы видели, какая она высокая? Хотя с тыльной стороны она пониже.

– Это Хайме Сабас, – сказал Рубен, возвращая документы в бумажник.

– Сабита? – Херардо покачал головой, отказываясь верить в то, что услышал.

– Ты его знаешь?

– Да, он ухаживал за птицами.

Стоя, врач ждал, когда фотографы окончат свое дело. Лейтенант Осорио приказал произвести вскрытие, чтобы определить причину смерти Хайме Сабаса. В светлых сумерках наступающего вечера лишь с трудом можно было различить голубоватые отблески сигнального фонаря на крыше «скорой помощи».

– Где администратор?

– Он в отпуске, лейтенант.

– А кто его заменяет?

– Заведующий кадрами.

– Уже несколько дней, лейтенант, Сабита казался чем-то озабоченным. А ведь он был веселый, всегда улыбался. Трудно скрыть, если у тебя какие-нибудь огорчения, а у таких людей, как Сабита, это просто на лбу, написано.

– И не говорил, что у него случилось?

– Мы несколько раз спрашивали, но он отвечал, что это пустяки. Вот и сегодня…

– Сегодня?

– Да, сегодня он кое-что сказал, хотя, конечно, мало. Утром он пришел с пакетом под мышкой и попросил у меня разрешения отлучиться в десять часов. Сказал, что хочет сходить в полицию, сделать важное заявление.

– Не знаете какое?

– Нет. Я снова спросил его, чем он так озабочен, и он ответил, что это мелочи и чтобы я не беспокоился. Я разрешил ему отлучиться и снова спросил, не можем ли мы ему чем-нибудь помочь, в крайнем случае профсоюзная организация…

– Значит, он ушел в десять, как собирался?

– Не знаю, я его больше не видел. Я был занят списками… Сабита кормил птиц спозаранку, а потом помогал другим товарищам. Он был очень трудолюбив, постоянно находил себе дело у клеток. Я так и сказал человеку в очках, который искал его сегодня утром.

– Кто такой?

– Имени его я не знаю. Сегодня утром он зашел в контору и спросил, здесь ли работает Хайме Сабас. Кто-то ему сказал, что Хайме можно найти у клеток с птицами. Человек этот немного полноват, в светлом костюме. Похож на адвоката. Очки в черной оправе.

Осорио сделал несколько пометок у себя в блокноте. Потом поднес ручку к своим толстым губам, которые раздвинулись в легкой улыбке.

Служащий на кладбище Святой Ифигении скользнул пальцем по списку, перевернул еще одну страницу огромной конторской книги и по ней тоже провел пальцем. Дойдя до конца страницы, отрицательно покачал головой и громко захлопнул книгу.

– Нет, никакого Хосе Мануэля Трухильо здесь не значится.

– Он умер в июле тысяча девятьсот шестьдесят первого. – В речи стоящего перед служащим мужчины чувствовался едва заметный иностранный акцент.

Служащий поднял на него взгляд и поправил очки с толстыми стеклами.

– Очень сожалею, товарищ, но мы не можем произвести эксгумацию тела, которого не существует, то есть покойника, который здесь не похоронен.

– И все же, может быть, вы ошиблись?

– Вы говорили о фамильном склепе Трухильо, не так ли?

– Да, именно о нем.

– Но я же смотрел. – Служащий с досадой наморщил лоб. – Там захоронена лишь сеньора Хуана…

– Хуана Ревилья.

– Она самая. Впрочем, если вы так настаиваете, я просмотрю списки захороненных в общих могилах, хотя, конечно, странно… Не станут же там хоронить того, у кого есть фамильный склеп…

– Вы правы, – произнес мужчина с чуть уловимой ноткой неудовольствия.

Служащий смотрел, как он проходит под аркой, которая стоит как раз в центре кладбища, и направляется в глубь его. Он снова покачал головой и подумал, что этого человека вполне можно принять за кубинца, пока он не начнет говорить.

Мужчина остановился перед двумя ангелочками, которые держали в руках по оливковой ветви. Листья прикрывали голенькие тельца так, чтобы и детская нагота оставалась скромной. А ветви опускались ниже, обрамляя фотографию женщины и надпись под ней: Хуана Ревилья (1899-1958).

В граните были и другие ячейки, но они пустовали. Женщина смотрела на него сквозь стекло живым, но отсутствующим, будто идущим откуда-то издалека взглядом. Ее глаза казались двумя голубыми парусами на глади белого спокойного моря.

Он убрал высохшие ветки и положил у памятника букет красных роз. Не торопясь, будто располагал вечностью, присел на мраморную плиту, схватился за одно из бронзовых колец и попытался его повернуть. Это оказалось ему не по силам. Его молодое лицо исказила гримаса гнева. Потом оно смягчилось, и дрожащими губами он зашептал молитву.

Кончив молиться, осенил себя крестом и собрался было идти, но дорогу ему преградил отряд пионеров. Каждый на них держал в руках цветы, и он услышал, что говорят дети о Марти. Ему нравился цвет их галстуков, но он досадливо сморщился, когда заметил среди них негритяночку. Нет, этого нельзя допускать! Разумеется, нельзя!

Он проводил взглядом детей, хотя они уже перестали его интересовать, как и их учительница, которая все время призывала своих питомцев быть потише, и снова перевел глаза на ангелочков с оливковыми ветвями – их неподвижные мраморные рты меланхолически улыбались.

– Мы живем в этом районе больше пяти лет, и никогда ни с кем он не ссорился. – Женщина едва сдерживала рыдания. – Хайме был из тех, кто со всеми живет в мире. У него не было врагов, хотя, как вы знаете, иногда и не подозреваешь, что нажил себе врага из-за какой-нибудь ерунды.

Женщина перестала плакать, вытерла платком глаза, решительно выпрямилась и убрала седую прядь, падавшую на лоб. Если б у покорности было лицо, оно было бы таким, как у этой женщины.

– Со мной он тоже жил в мире. Мы прожили восемнадцать лет, детей у нас не было, но и раздоров тоже. Хайме был очень отзывчивым, добрым. Я его очень любила… Нет, я не вижу никаких причин для самоубийства. Правда, последние дни что-то его тревожило. Иногда он вдруг говорил сам с собой, но когда я его спрашивала, о чем он, Хайме отвечал, что это так, пустяки… Да, это началось приблизительно с неделю назад. Нет, никто к нему не приходил, только соседи и товарищи по работе. Хайме был очень скромным человеком, в чужие дела не лез. С работы домой и из дома на работу… Да, вчера он мне сказал, что должен поговорить со мной, во сначала ему надо кое-что уладить. Нет, дело тут не в деньгах. Мы с Хайме оба работали, а тратили немного. Каждый год на неделю, на две на взморье ездили… Нет, не видела ни полного, ни в очках, никого, кто был бы похож на адвоката… Нет, пакета я тоже не видела. Я ведь на работу раньше его ухожу… Нет, я не обратила внимания, не исчезло ли что-нибудь из дома. Хорошо, лейтенант, если что случится, я позвоню по этому телефону. До свидания.

Женщина беспокойно ерзала на расшатанном стуле, в он скрипел под ее тяжестью всеми своими деревянными частями. Каждый раз, как она откидывалась на спинку, раздавался звук, будто раздавили жука: крак-крак.

– Да, я Фелисита. – Голос ее оказался молодым.

– Председательница Комитета защиты революции сообщила нам, что вы каждое утро сидите на солнце у этих ворот и…

– Да-да, сыночек! А все из-за проклятого артрита. Врач запретил мне находиться в сырых местах и… Не дай вам бог заболеть артритом! Такие муки! Подумайте, я не могу головой шевельнуть из-за боли.

Она попыталась повернуть голову, но замерла, издав тихий стон. И вдруг ее лицо, выражавшее почти религиозное благоговение, озарилось улыбкой.

– Так что вам сказала председательница?

Рафаэль Осорио тоже улыбнулся:

– Она сказала, что вы могли видеть товарища Хайме Сабаса, когда он сегодня утром шел на работу.

– Да, я его видела, лейтенант. Я, знаете ли, как только встану, напьюсь кофе и поскорее сажусь здесь на солнышке, а то потом оно будет слишком жаркое, такого я уже не вынесу. Только утреннее солнце и вечернее я могу терпеть, я прогреваю косточки и чувствую себя отлично, потому что доктор говорит, что…

– Фелисита, – вежливо прервал ее Осорио, – разрешите задать вам один вопрос.

Она вздохнула с покровительственно-материнским видом.

– Один вопрос, сыночек? Да сколько тебе будет угодно. Доктор не запрещает мне говорить и…

Осорио стремительно прервал ее:

– Вы говорили, что видели сегодня утром Хайме Сабаса выходящим из своего дома, не так ли?

– Да, я его видела. А разве я не говорила об этом, сынок?

– У него был пакет?

– Пакет? Да, он нес под мышкой что-то завернутое в газету. Я видела его, потому что, когда он идет к себе в зоопарк, он обязательно должен пройти мимо меня. Он работает в зоопарке, вам это известно? Он очень любезен и всегда спрашивает, как я себя чувствую, потому что знает, что такое артрит, знает, какие это боли: словно от раны, словно кто-то внутри ломает тебе каждую косточку. Знаете, сколько раз пришлось мне делать снимки с позвоночника? Конечно, нет! Да я и сама не помню! Нет даже врагу не пожелаю такой болезни! А у вас не болит иногда? Только не артрит, ведай бог! Так в кажется будто кости разламываются, будто в шейных позвонках завелись муравьи, а доктор говорит, что…

Осорио сел, кинул взгляд на альманах «Сельскохозяйственный год», потом повернулся во вращающемся кресле, чтобы удобнее было просмотреть папку с документами, которую протянул ему Рубен. Сняв фуражку, сержант положил ее на стол и, расправив примятые каштановые волосы, сел против Осорио. Достал сигарету, закурил.

– Я беседовал с женщиной, которая кричала, – сказал Рубен и вынул из кармана блокнот, где делал пометки, чтобы потом перенести их в тетрадь.

Осорио поднял глаза от папки.

– Она говорит, что не видела, когда он падал, а лишь когда его стали терзать львы. Тут она и закричала.

– Итак, значит, никто не видел, как он упал.

– Никто, но есть одно интересное наблюдение. Согласно твоему распоряжению, я поговорил со служащими зоопарка, с теми, кто ухаживает за животными. Один из них, товарищ Аугусто, сказал, что видел Хайме Сабаса утром, он шел в сторону рва со львами, под мышкой у него был пакет, а рядом с ним шел мужчина.

Осорио положил локти на полированную крышку стола.

– Полный, похожий на адвоката, в очках с черной оправой?

Рубен отрицательно покачал головой.

– Нет. Высокий, с усами и без очков. Аугусто сказал, что не знает его.

– А в котором приблизительно часу это было?

– Утром, часа он не помнит.

– Они спорили?

– Нет. Он говорит, спокойно беседовали.

– Так. Человек выходит рано утром из дома на работу. Под мышкой у него сверток, неизвестно с чем. Его видели с высоким усатым мужчиной, который не носит очков, он шел к месту, где его позднее обнаружили мертвым. Человеком, которого мы знали как Сабиту, интересовался также еще один мужчина, внешне похожий на адвоката. После этого погибшего уже никто не видел до тех пор, пока его не заметила женщина во рву со львами, куда случайно упасть невозможно.

– Ограда, идущая от стены, страхует от несчастных случаев, при головокружении например…

– Правильно, Рубен, иначе говоря, мы должны исключить случайное падение. И тогда нам остается альтернатива: либо это самоубийство, либо убийство.

– Судя по всему, Хайме любили и товарищи по работе, и соседи. И Петронила, его жена, уверяет, что никаких денежных затруднений у них не было.

– Хорошо, – сказал Осорио, беря сигарету из пачки, предложенной Рубеном, – но недостаточно. – Он не торопясь закурил. – Как недостаточно оснований, чтобы предполагать убийство. Безусловно лишь, что обнаружен труп человека, который нес сверток, потом исчезнувший и представлявший, очевидно, интерес для кого-то, а может, и для нескольких лиц, этого мы не знаем. Знаем лишь, что содержимое этого свертка Хайме хранил у себя дома, откуда и вынес его сегодня утром.

– Наверное, это все же самоубийство. Послушай, обнаружилось обстоятельство, которое заставляет меня думать, что у Хайме были денежные затруднения, хотя его жена утверждает обратное. А это придает делу новый поворот.

– Какой же?

Рубен стал листать свой блокнот в поисках нужной записи. Осорио нахмурился.

– У него был еще один дом, где живет молодая женщина с ребенком пяти лет. Нужно выяснить, какие отношения связывали ее с Хайме.

– Что ж, этим стоит заняться, но нельзя забывать, что никто не кончает самоубийством, не имея к тому достаточно веских причин. Никто не кинется в ров со львами просто так, за здорово живешь. Еще замечу, что броситься может только живой человек, и никто, даже сумасшедший или совсем отчаявшийся, не смолчит, когда в тело его вонзятся зубы хищника. А служащий у клеток поблизости не слышал стонов Хайме.

– А если он не стонал?

– Предлагаешь испробовать на мне… – улыбнулся Рубен.

В дверь постучали.

– …чтобы прокрутить все возможные варианты. – Рубен встал открыть. – Спасибо, Арриаса. – Он на ходу распечатал маленький пакет. – Вещи, которые были обнаружены у Хайме. Связка ключей, платок, пять песо и двадцать пять сентаво, документы, пачка сигарет, коробка спичек, детская книжка «Белоснежка и семь гномов».

Осорио раздавил окурок в стеклянной пепельнице; зазвонил телефон, Рубен снял трубку.

– Это тебя, судебный медик.

– Слушаю, доктор… да-да. Вы это установили? Хорошо, как только закончите, сейчас же позвоните, пожалуйста, мне. – Осорио повесил трубку и закусил губу. – Сабита не покончил самоубийством и не упал в ров случайно – его убили. Оружием послужило что-то острое чем ему пронзили сердце.