I
«Благодарю тебя»
1
Когда-то в былые времена всякий имел свое имя. И все имена, говорят, раздавались родителями.
Я прочел об этом в книге.
Может, когда-то, давным-давно, так оно на самом деле и было.
Имена были точно как у персонажей знаменитых романов, вроде Петра Верховенского и Оливера Твиста или героев «манги» Джека Осинуми.
Классные были прозвища.
— Привет, дорогой Адриан Леверкюн, скажи мне, куда направляешься?
— Так, просто гуляю, Мори Ринтаро.
Сейчас едва ли встретишь подобные имена. Разве что у актрис да политиков.
Со временем все стали сами выбирать себе прозвища. Припоминаю лишь некоторые.
Люди сходили с ума, придумывая себе имена. Все с именами, данными родителями, тут же устремились в Ратушу, чтобы обменять их на те, которые выдумали сами.
В Ратушу выстроилась огромная очередь.
Очередь была настолько длинной, что если, став в конец хвоста, двое заводили любовный роман, то «скорая» за новорожденным приезжала в тот момент, когда Ратуша показывалась вдали и открывался вид на начало очереди.
Чиновники сбрасывали тонны старых имен в реку за Ратушей.
Миллионы старых имен всплывали на поверхность. Под ними исчезала река. Медленно и лениво ползли они вниз по течению.
Каждый день шпана из моей банды собиралась на берегу и забавы ради швыряла в них камни с воплями и улюлюканьем.
— Э-эй!
— Вы-ы!
— Простофили!
— Э-э-эй!
— Вы-ы-ы!
— Обноски!
Выстроившись вдоль берега, мы осыпали бранью побитые, изувеченные старые имена, похожие на потерпевших космическое кораблекрушение инопланетян с выпученными глазами на стеблях. После чего дружно расстегивали штаны:
— Готовься! Прицельным…
Мы напрягались.
— Пли!
Погрустневшие старые имена корчились в агонии под внезапным залпом, бессильно барахтаясь, неспособные ничем ответить.
А мы оскорбляли и поносили их на чем свет стоит.
Стараясь еще больше вывести нас из себя, старые имена нарочито неторопливо перетекали в море.
Часто люди выбирали себе довольно необычные прозвища вместо прежних.
Да, там было немало странных кличек.
Человек, выбравший себе имя, находился в постоянном противоборстве; иногда это приводило к тому, что имя и человек убивали друг друга.
Тогда мы привыкли к слову «смерть».
Мы надевали ранцы, совали ноги в калоши и бежали в школу по улицам по щиколотку в крови людей и имен.
День за днем караваны восьмитонных грузовиков, забитых трупами людей и их имен, тянулись по автомагистралям.
Когда я был в третьем классе, один из моих однокашников принял имя без ведома родителей.
— Так нельзя, — сказал я ему. — Ты не должен был этого делать.
— Поверь мне, я знаю, что делаю, — ответил товарищ.
— У меня клевое имя, — не уставал повторять он.
Но это «клевое имя» в конце концов убило его.
Это была жуткая и жестокая смерть.
Настолько чудовищная, что никто не мог поверить, что когда-то эти останки были человеком.
2
В какой-то момент все стали переименовывать себя. Всем захотелось новых имен.
Двое великосветских любовников были первыми, кто стал называть себя по-новому. К сожалению, их имена до нас не дошли.
У мужчины не было имени. Совсем никакого. Он не хотел, чтобы родители называли его хоть как-то вообще, и не хотел выбирать себе имя самостоятельно. И еще: он устал от всех этих убийств и кровопусканий. Он решил, что прекрасно проживет и без него.
Женщина думала примерно так же.
Был, однако же, во всем этом один существенный изъян.
Мужчина целовал женщину: он лобызал ее тонкие ключицы, шею, затылок. Затем стал шептать на ухо возлюбленной:
— Моя дорогая… — И тут он остановился.
Что-то здесь было не так.
Прервав ласки, мужчина натянул нижнее белье и присел на край кровати.
Прикрыв грудь руками, женщина потерлась щекой о партнера, который хмуро уставился в потолок.
— В чем дело, милый? — спросила она — Я тебе больше не нравлюсь?
— Нет, дело не в этом, — ответил мужчина. — Просто, когда я начал говорить «О, моя дорогая…», что-то произошло. Прямо мурашки по коже. Все это, видишь ли, так абстрактно, что, по-моему, я закончу импотенцией.
— О, дорогой, ты так чувствителен!
Женщина привстала в постели на четвереньки, дожидаясь, пока мужчина примет верное решение.
— Это жутко неудобно — жить без имени, — сказал он наконец.
— Да Но ведь прежде в этом не было ничего неудобного, не так ли? — откликнулась женщина.
Вовсе в этом не было ничего неудобного. Оба они трахались так, будто это был последний день Помпеи, позабыв про все печали.
Они с нежностью разглядывали тела друг друга. Прежде они были так заняты поцелуями, жмурясь в любовной истоме, что могли только мельком бросать ласковые взгляды.
«Как хрупко тело человеческое», — думал мужчина.
— Господи, до чего же я похотлив! — вырвалось у него. — Я употребил твое тело ради собственной страсти, потакая своему распутству.
Отчего-то в этот момент ему показалось, что он произнес это вслух.
— Да! Да! Да! Употребил, и много-много-много раз! — воодушевленно отозвалась женщина, чмокнув его в щеку.
— Боюсь, я должен просить у тебя прощения.
— О, не стоит беспокоиться. Посмотри, ты же красавчик!
Согласно Уильяму Оккаму, все человеческие души обладают одинаковой конструкцией сферы, внутри которой пустота. Когда архангел Гавриил касается их пальцем и начертывает знак креста, человек трепещет и заводит: «Славься, Имя Господне!» Эта пара понимала, что тела, в отличие от душ, устроены гораздо сложнее и не поддаются столь простым манипуляциям, требуя более тонкой настройки, если уж их сравнивать с какими-либо инструментами.
Теперь мужчина понял, что любовникам необходимы имена. Не те, что выбираются родителями, и не те, на которых останавливаются по собственному произволу; должен существовать особый метод подбора имен для любовников, вот что подумал мужчина.
— Давай попробуем так, — начал он. — Ты придумаешь подходящее имя для меня, а я дам имя тебе — то, которое, на мой взгляд, тебе соответствует. И это будут имена только между нами — ими будем пользоваться только мы, и больше их не узнает никто. Как тебе такой вариант?
— О да, это замечательно! Ты просто великолепен!
Итак, они назвали друг друга.
Любовники хранили имена в секрете, и нам они остались неизвестны.
Мужчина называл женщину по имени.
Женщина называла по имени мужчину.
— Видишь, никакой неопределенности — и в то же время никакого конформизма. Лучше ничего и быть не может — для твоего тела, — сказал мужчина, срывая с себя белье.
Женщина перекатила звук его имени во рту, точно леденец, завороженно внимая музыке фонем.
— А теперь, — воскликнула она, — поехали!
3
Так мы начали называть друг друга по именам.
Мы просили желанного нам человека дать нам имя.
Таков был ритуал знакомства.
Я множество раз давал и терял имена. И долгое время скитался без имени, пока не встретил Книгу Песен.
Постепенно, минуя многие переименования, мы становились осмотрительнее.
4
— Как здорово, что ты дала мне имя, — сказал я женщине.
— Все в порядке, — довольно мурлыкнула она.
И затем:
— Ты ведь тоже дал мне имя, — добавила женщина.
«Генрих IV» допил свой коктейль «милк энд водка» и очень скоро заснул в своей корзинке.
Мы впервые занимались любовью и под конец прикорнули друг у друга в объятиях.
Я встал, подошел к столу и записал имя женщины на листе бумаги.
Женщина перекатилась на бок, спиной ко мне.
Она записала мое имя в миниатюрном блокнотике.
Я созерцал ее обнаженный тыл.
Никогда не думал, что женская спина может быть столь привлекательна.
5
Женщина взяла бумажку, на которой я начертал ее имя, и прочла.
Книга Песен Накадзимы Миюки
— Благодарю тебя, — сказала женщина.
6
Много поэтов писало на японском в конце двадцатого столетия.
Мы называем этот период «Веком Трех Великих Поэтов».
Творения всех, кроме этих трех великолепных, забыты.
Таникава Сунтаро, автор «Наблюдений за ее игрой в воде», — один из них.
Тамура Рюити, автор «С розовыми щечками», — второй.
И Накадзима Миюки, создательница «Если ты должен плыть, плыви в сентябре», — третья. Эта баллада появилась на второй стороне ее седьмого альбома.
Я всегда надеялся, что книга стихов, которую я когда-нибудь напишу, будет столь же великолепна, как сборник «Книги Песен Накадзимы Миюки».
«Книга Песен Накадзимы Миюки».
Таково было прозвище женщины.
7
Я прочитал то, что написала Книга Песен.
Сайонара, Гангстеры
— Благодарю тебя, — сказал я.
8
— Вообще-то я раньше была гангстером, — сказала Книга Песен.
— Но теперь я уже не гангстер.
И не буду гангстером никогда, — добавила Книга Песен.
Так что «Сайонара, Гангстеры» — это мое, не ее имя.
II
«Прекратите это сейчас же!»
1
Лишь раз в жизни я повстречался лицом к лицу с настоящими гангстерами.
Это случилось в банке.
Я сидел на диване, проглядывал газету и смотрел мыльную оперу, которая шла в это время по телевизору.
В сериале всегда есть парочка, которая влюбляется в самом начале и порывает друг с другом в конце, а какие-нибудь мужчина и женщина, между которыми в начале вообще ничего не было, или влюбляются, или проходят эту стадию и разрывают отношения в конце, а главный герой находит или теряет себя, сидит в своей комнате или в парке или же за столом пишет письмо, а беременная героиня в смятении, она рыдает, навеки погубленная мужчиной, либо, наоборот, сама навсегда губит мужчину, и, как только доходит до постельной сцены, камера наезжает крупным планом на штору или ручку двери, что в целом напоминает галлюцинации параноика.
В это время я как раз только что потерял работу и спутницу жизни. Газеты, которые я читал, и мыльные оперы, которые смотрел, сидя на диване в кондиционированной атмосфере банка, — это все, что у меня оставалось в жизни.
Пока я ходил в банк, половина героев мыльной оперы отправилась на тот свет, а другая либо трогалась умом, либо становилась пишущей братией, или же достигала кульминационной точки, когда уже ничто, кроме чулочков школьниц, не возбуждало. Сказав свое последнее «прощай» с той стороны экрана, все эти персонажи исчезали из моей жизни навсегда.
Закончились три больших войны, менее масштабные начинались, будто вываливались из кузова грузовика, следовала кульминация, являлись и уходили новые спонсоры, загадочная красотка, гипнотизирующая взглядом миллионы мужчин, уставившись на меня, шептала «Если хочешь секса со мной, купи эти тени для век!», а следом прибывало новое войско телегероев.
2
Жил в банке на диване один старик. Его можно было назвать собственником этого дивана.
Старику был девяносто один год, и тридцать семь лет он ежедневно приходил в банк.
— Жизнь подобна сну, — говорил он, уставившись на телеэкран.
Старик смотрел телевизор совсем не так, как я.
Он смотрел в этот ящик так, будто в него вообще больше никто не смотрит.
Его стиль просмотра телепрограмм в корне отличался от способов, какими пользуются остальные.
Как только актеры начинали кричать и стягивать с себя штаны, и возлагать ответственность за войну на вымогателя-акционера, который вознамерился прибрать к рукам компанию, старик пускался в спор с экраном.
— Прекратите это сейчас же!
Продажный, вечно в стельку пьяный юрист, застреленный в старой мыльной опере восьмизарядным дальневосточным легковесом (тот был также бойфрендом и, как стало ясно из предыдущей серии, давно потерянным старшим братом невестки адвоката, которую тот обесчестил), вдруг, ни с того ни с сего, появляется в новой мыльной опере в роли молодого нейрохирурга, преследуемого кошмарами о гомосексуальном опыте, полученном в школьные предвоенные годы, и теперь готового раскроить череп каждому, кто попадет к нему на операционный стол.
— Прекратите это сейчас же!
3
— Руки вверх! — скомандовали гангстеры.
Их было четверо, одетых в узнаваемо бандитском стиле.
На них были черные шляпы, такие же черные костюмы-тройки и безукоризненно белые перчатки на руках, сжимавших одинаковые автоматы. Они стояли, полные мрачной решимости, точно воплощенные Аль Капоне, Джон Диллинджер и Клайд Бэрроу без своей подруги Бонни.
— Мы не хотим, чтобы кто-то пострадал! — предупредили гангстеры.
В полном замешательстве, выполнив команду «руки вверх!», мы смотрели на гангстеров, споро и безукоризненно вершивших свою работу.
Посетители и служащие банка, а также и я лично — все были крайне польщены иметь дело с прославленными гангстерами.
Мы еще подержали руки поднятыми некоторое время, после того как они ушли, радуясь последствиям нападения.
4
— Прекратите это сейчас же! — вопил старик.
Даже в тот момент, когда гангстеры грабили банк и нам каждую минуту грозила расправа и смерть, глаза старика оставались прикованными к голубому экрану.
В мыльной опере гангстеры купались в море крови.
С хладнокровным видом Элиот Несс, знаменитый непримиримый борец с бутлегерами, засадивший самого Аль Капоне в Алькатрас, где тот стал пожизненным инвалидом, сунул свой кольт «Детектив» тридцать восьмого калибра в кобуру.
— Сколько насилия, — пробормотал Элиот Несс.
— Прекратите это, прекратите сейчас же! — причитал старик.
5
Я преподавал поэзию в «Поэтической Школе».
Так странно слышать собственные слова: «Я преподавал поэзию в поэтической школе».
Чувствуешь себя как коридорный старинного отеля «Империал» в Токио, старающийся сохранять осанку, прямой, как стержень, с подносом холодного пива, бок о бок с актрисой Кэтрин Росс, которая старательно полощет свои прелести в переносном биде.
6
Думаю, и услышать такое: «Я преподавал поэзию в поэтической школе» не менее странно, чем произнести.
— Неужели? — стонали мне в ответ или говорили что-нибудь вроде: — Ничего себе! — и затем просто замирали, осклабясь, лихорадочно соображая, словно пытаясь разрешить невиданную головоломку.
Запутавшись в размышлениях, они начинали падать духом и чахнуть.
И тогда я высылал им спасательную шлюпку.
— Слушайте, это же просто работа.
У меня не было выбора, видите ли, просто мне нужна была какая-то работа.
Изучение поэзии ничем не отличается от печатания шестидесяти слов в минуту или введения сотни вольт электрического тока в свиную голову, чтобы отправить скотину на небеса, и поэтому мне нечего было стыдиться, занимаясь подобным делом, одним из многих дел, которыми занимается человечество.
— Конечно же нет! Это действительно замечательная работа, преподавание всего этого… поэтического! Я имею в виду, вы говорите о настоящей поэзии, не так ли? О, это просто невероятно!
Они исступленно цеплялись за борта спасательной шлюпки, которую я им высылал: молотили ногами по воде и хватались так беззастенчиво, что можно было подумать, будто это надувной пластиковый круг, который таскают за собой на пляж.
— Так вы и романы, может быть, изучали?
Я не изучал романов.
Я преподавал поэзию в «Поэтической Школе».
7
Долгое время я придерживался мнения, что поэзия должна околдовывать.
Великая поэзия всегда воздействует чарами.
Книга Экклезиаста пленяет. «Илиада» и «Озарения» Артюра Рембо, «Вой» и «Уроки кока-колы», а также «Клуб Одиноких Сердец сержанта Пеппера» — все вместе и каждое произведение по отдельности представляют собой чарующие поэмы.
«Pisan Cantos» Эзры Паунд — единственное исключение. Нет, Пизанский цикл cantos, может быть, великолепен, но, на мой взгляд, в cantos, нет ничего, даже близкого к очарованию, так что я решил пойти на один из возникающих раз в два месяца блошиных рынков и тайком сбросить эти cantos поверх кучи прочих вещей.
8
— «Из простых сказаний и действий самые слабые — эпизодические. Эпизодическим сказанием я называю такое, в котором эпизоды следуют друг за другом без вероятия и без необходимости. Такие сказания складываются у дурных поэтов по собственной их вине, а у хороших — ради актеров: давая им случай к соревнованию и растягивая сказание сверх его возможностей, они часто бывают вынуждены искажать последовательность событий».
— М-я-я-о-о-о-у-у-у!
Книга Песен сидела в кресле-качалке в развевающемся белом платье из тонкой материи, а «Генрих IV» нежился у нее на коленях. Она читала ему из Аристотеля.
Голос у Книги Песен был необычным: он напоминал старинную монозапись, сделанную накануне эры стерео, — Пабло Касальс, играющий на виолончели.
— Дайте миру шанс! — сказал Пабло Касальс.
Затем он сыграл «Кол Нидреи» Бруха на еврейскую тему для виолончели с оркестром.
Весь зал Королевской оперы «Ковент-Гарден» обливался слезами. Дирижер из EMI, просмотревший запись выступления, плакал вместе со звукооператором, продюсером, постановщиком и координатором программы; Отто Клемперер, сидевший в ложе со своей супругой, был мокрым от слез, так же как и охрана и крышка унитаза.
Я никак не мог взять в толк, отчего все они плачут.
Почему чарующие звуки вызывают у людей такую грусть?
— «Так как поэт есть подражатель, подобно живописцу или иному делателю изображений, то он всегда неизбежно должен подражать одному из трех: или тому, как говорится и кажется; или тому, как должно быть». Мон шер, не мог бы ты подогреть «Генриху IV» молока?
— Ма-уи! — с готовностью откликнулся я.
— «Генрих IV» горячий поклонник Аристотеля. А еще он обожает Канта.
Когда же Книга Песен куда-нибудь отлучалась и кот оставался без чтеца, я читал ему Канта, те места, где немецкий философ сначала блестяще доказывает существование Бога, а затем столь же четко опровергает его. «Генрих IV» слушал, и уши его трепетали от восторга.
9
«Генрих IV» спит в своей корзинке, поставленной в углу спальни.
Когда мы встретились с Книгой Песен, корзинка с «Генрихом IV» была ее единственным имуществом.
— Знаешь, а ведь «Генрих IV» родился в этой корзине. Всего было шесть котят, но выжил один Генрих. И мать его тоже умерла, — рассказывала Книга Песен. — Поэтому «Генрих IV» считает, что это он виноват в их смерти.
В тот самый раз, когда Книга Песен впервые поцеловала меня, «Генрих IV» выглядывал из своей корзинки, испуганно моргая.
«Генрих IV» — громадный черный котище — пьет коктейль «милк энд водка» и засыпает у наших ног.
III
«Целуй меня»
1
Книга Песен снимает с себя все, прежде чем лечь в постель.
Мы, должно быть, спали в этой кровати раз сто, не меньше, но всякий раз я стесняюсь ее наготы.
Всякий раз, как она стягивает с себя платье, трусики и чулки, я чувствую такой стыд, такое ужасное смятение, что могу только спрятаться в кресле и молиться.
Кажется, это унижение никогда не кончится, когда готовая-как-она-должна-быть-готовой Книга Песен начинает меня журить из постели, точно нетерпеливое всемогущее божество:
— Мон шер, — говорит она, — ну что ты там застрял?
Наконец я тоже раздеваюсь.
В это время Книга Песен не сводит с меня влюбленного вожделеющего взора.
— Так люблю смотреть на твое тело, — говорит она.
Не переставая сгорать от стыда, от нестерпимого, как зуд в паху, смущения, от невероятного позора, который вводит меня в состояние полнейшего ступора, я спрашивал у Книги Песен, что, если я приду к ней в постель хотя бы в нижнем белье — изменит ли это что-нибудь?
— Наверное, никакой разницы, но ты ведь все равно раздеваешься, не так ли?
Разоблачаясь, я всякий раз чувствовал себя таким нестерпимо голым, что не находил себе места.
Когда же обнажалась Книга Песен, на ней, казалось, все еще оставалась нижняя юбка.
— Это просто смешно! — восклицала Книга Песен.
— Когда я раздеваюсь, то действительно чувствую самую настоящую наготу, а когда раздеваешься ты, то вовсе не производишь впечатления раздетого, — парировала она в своей аристотелевской манере.
Думать о теле тяжко.
Это тяжело, потому что даже Аристотель обертывался полотенцем. То есть ходил задрапированным.
Груди Книги Песен были точно по размеру моих ладоней, словно идеально подобранные перчатки. И сколько бы раз я ни «примерял» их, сохраняли свою идеальную форму.
— Никаких загадок, пока мы в постели, ладно? — шептала Книга Песен, тянулась ко мне и обвивала своими руками.
Я не мог больше идти у нее на поводу.
В моем понимании постель была местом любовных утех и сна во взаимных объятиях; в перевернутом же состоянии могла служить баррикадой, и больше ничем.
2
Книга Песен была необыкновенно нежна, занимаясь любовью.
Так печально ощущать, занимаясь любовью, что ваши тела служат просто механизмами для удовлетворения похоти.
Я чувствовал всю полноту ощущений в постели с Книгой Песен.
Наши ласки были диалогом, и тела откликались на каждый призыв партнера.
Иногда, занимаясь сексом, чувствуешь себя так, будто занимаешься мастурбацией. Унизительное и крайне изматывающее ощущение.
Вот Книга Песен что-то сказала мне на ухо.
Вот она обвила мою шею и потянула к себе.
Ложбинка на ее шее прямо перед моими глазами.
Я чувствовал себя точно пятидесятисемилетняя девственница из Индии после длительной голодовки.
Тело Книги Песен медленно изогнулось, как лук, без всяких усилий вздымая мою плоть.
— Войди в меня, — позвала Книга Песен.
3
Я спал и видел странный сон.
Сто тысяч зрителей встали на трибунах стадиона, взявшись за плечи и качаясь, точно распевали хором «Мой старый дом в Кентукки». Я скакал четырнадцатым, последним участником гонки.
Разгоняясь пулей на дистанции.
Впереди шел Кентуккийский Херес, которого Алиса Ричардс послала на дорожку с напутствием: «Если сдохнешь — сдохни лидером!» Третьим номером мчался мой соперник номер один, Форвард.
Это происходило 4 мая 1968 года, на Черчилл-Даунс в Луисвилле, и я был Образом Танцора, начавшим девятым и теперь проносившимся последний отрезок дистанции. Мое время — 24.14, а до финиша оставалась четверть мили.
Я не отрывал глаз от Форварда.
Смело могу утверждать, что собирался победить в этой гонке.
Когда мы зашли на дальний поворот и ускорились на последнем отрезке к финишу, копыта лошадей, прежде чем мы начали сбиваться с ритма, словно стали вязнуть в воздухе, когда я рванул вперед с внезапным импульсом энергии.
Сверкающий Меч, Адмиральский Катер, Дон Б. (видимо, в честь Доналда Бартелми), Время Джиги, Телереклама… я обходил скакунов одного за другим.
Кентуккийский Херес остался позади, и я нагонял лидера — Форварда.
Я конь в Кентуккийском дерби!
Восьмая часть мили до финишной черты!
Невероятное видение встало перед моими глазами.
Вдруг, совершенно внезапно, Несомневающийся, Ласточка и Парень-Янки шли бок о бок, ноздря в ноздрю, собравшись впереди препятствием, неодолимым барьером на пути.
Это было 18 мая на гоночном треке в Пимлико, и я прямиком следовал в поставленный ими капкан.
Я видел Форварда, галопирующего впереди, по другую сторону воздвигнутого барьера идущих ноздря в ноздрю трех лошадей, хотя, конечно, мне уже приходилось обходить его прежде.
— Прочь с дороги! — заржал я.
Три чистокровных скакуна вертелись, крутились, скакали, ржали и путались под ногами, делая все возможное и невозможное, чтобы помешать мне прорваться к финишу.
— Я вас на части порву, уроды! — вопил мой гангстер-жокей.
— О нет, я не смо… — Голос у меня перехватило.
— Р-рр-разорву!
У меня за спиной загрохотал гангстерский автомат.
Перескочив продырявленные крупы трех породистых скакунов, я вихрем рванул вперед, нагоняя Форварда, смятенно взвившегося на дыбы.
Я выжимал все силы, устремившись к финишу: гнал и гнал по долгой, растянувшейся беговой дорожке.
Но, даже изо всех сил устремляясь вперед, я по-прежнему не видел финишной черты.
4
Это было продолжение затянувшегося сна.
Там, во сне, я чувствовал охватившее меня замешательство, поскольку не мог взять в толк, что это за сон во сне, навеянный сном.
Во сне, и это уже всерьез, я просто продолжал упрямо надеяться, что я проснусь, восстану из этого упрямого тупого бреда.
Но теперь, когда сон простер ко мне свои руки, когда потянулся ко мне, когда овладел мной, он просто отказывался оставить меня в покое, преследовал меня, словно рой назойливых репортеров — единственного выжившего после авиакатастрофы.
— Прочь свои грабли! — возопил я.
И еще позволил сну продлиться десяток секунд. После чего, поскольку стало ясно, что так просто от него не отделаться, я от души врезал сну прямо по жизненно важным органам.
— Уххх, — крякнуло сновидение. — Ну ты даешь!
5
— Что это было, Книга Песен? Ты что-то сказала?
Прижавшись к моей груди, опутав меня своими волосами, Книга Песен бормотала во сне.
— ГАНГСТЕРЫ… ГАНГСТЕРЫ… — со стоном повторяла она.
После чего наступил краткий перерыв.
Затем причитания возобновились.
— ГАНГСТЕРЫ… ГАНГСТЕРЫ… ГАНГСТЕРЫ…
Книга Песен приходила в дикое состояние, когда у нее случались ночные кошмары.
— Все в порядке, ГАНГСТЕРЫ не приходили, — заверил я ее.
Я прошептал ей это на ушко самым нежным голосом, деликатно проникая в ее сон.
— Все хорошо, я рядом, — продолжал нашептывать я. — ГАНГСТЕРЫ не придут за тобой, не заберут тебя, что бы ни случилось, пока я с тобой.
И осторожно гладил ее узкую талию, чтобы снять охватившее Книгу Песен напряжение.
Затем тихо-тихо, медленно-медленно рука моя переползла к спине, следуя по ее волнистому позвоночнику, изогнувшемуся в складках постели. Потом все так же вкрадчиво и осторожно ладонь переползла на живот, такой мягкий и податливый, что в нем тонули и вязли пальцы.
Тело Книги Песен утихло.
Не просыпаясь, по-прежнему во сне веки Книги Песен чуть затрепетали, словно пытаясь заверить меня, что теперь и правда все в порядке; и тут она заговорила со мной прямо из сна.
— Целуй меня, — попросила Книга Песен.
Я запечатлел на ней поцелуй.
«Генрих IV» в своей корзинке сонно перекатился на другой бок.
И еле слышно заскулил, точно хворая собака.
— У-у-у.
Или что-то вроде:
— Фф-ф-фу-у-у.
IV
«NПNП»
1
Все пишущие беллетристику должны быть готовы к встрече с расстрельной командой
Гласил плакат на двери «Поэтической Школы», где я преподавал.
Знаменитое изречение — сказано коротко и ясно, к тому же совершенно справедливо.
2
Мои лозунги были расположены там же, бок о бок, только на стенке в уборной:
Не промахнись мимо очка
Если твой стих ни на кого не произвел впечатления, отнеси его к кузнецу, и пусть он разобьет его молотом вдребезги.Гораций
Оставалось надеяться, что ученики останутся верны обоим изречениям.
3
Я долгое время занимался стихосложением.
Мне было три года от роду, когда я сложил свой первый стих: я зафиксировал его карандашом для бровей в материнском журнале по ведению хозяйства.
Это была ода любимому детскому горшку в виде уточки.
Первая строка идет от вдохновения.
Я схватил карандаш и затрясся от напряжения.
Тогда я еще оставался в полном неведении, что поэты-классики считали: всякий стих должен начинаться с обращения к Творцу или, на худой конец, к великосветскому покровителю. Также я совершенно игнорировал опровержение так называемого «принципа Д'Аламбера», выдвинутое Валери: «Суров закон, который век наш возлагает на поэтов: признается хорошим в стихе то, что может быть найдено великолепным в прозе».
Я был трехгодовалым ребенком, которому родители терпеливо меняли памперсы, надеясь, что чадо перестанет «делать в кровать», пока не махнули рукой на это бесперспективное занятие.
Зарываясь в гущу чисел, готовых разлететься по сторонам от потока поэтической энергии, я начертал в материнском журнале исполинскими литерами:
NПNП
В этот момент явилась мать, застав меня с карандашом в руке и лихорадочным блеском в глазах.
— Что ты пишешь, олух?! — возопила она, словно оскорбленная моим невежеством. — Разве нельзя было позвать меня, если тебе приспичило на горшок? Зачем писать шиворот-навыворот?
— Мама, я не хотел на горшок, я хотел сочинить ему оду.
NПNПАКАК
— Так ты пи сать захотел? — поинтересовалась мама. — Или что другое?
— Мама, я не хотел пи сать, я хотел писа ть.
4
Так я продолжал еще долгое время заниматься литературным творчеством.
По достижении семнадцати я уже твердо усвоил, что являюсь поэтом.
Именно «коридор» навел меня на эту мысль.
5
Мы были выставлены с одноклассником в коридор.
Над нами навис учитель истории.
— Итак, — начал он, сперва обращаясь ко мне, — значит, ты уверен, что человека, открывшего Америку в 1492 году, звали Хаггис?
— Нет, — искренне ответил я, — не уверен. Наверное, я ошибся. Может быть, его звали Марлон Брандо?
— Останешься здесь еще на час стоять в коридоре, — посулил учитель.
Затем он перешел к моему собрату по несчастью.
— А ты, значит, считаешь, что драма Шекспира, написанная в 1598-м и посвященная королеве Елизавете, называется «Эммануэль»?
— Хммм, — засомневался мой одноклассник, уже не так уверенный в своей правоте.
Кажется, и его посетили некоторые сомнения. Ведь на самом деле есть вопросы, на которые просто невозможно ответить экспромтом. Некоторое время он простоял, задумчиво скрестив руки на груди и опустив голову — в позе мыслителя, видимо соображая, как это еще может называться. Внезапно лицо его озарила молниеносная догадка — и он прошептал что-то в склонившееся ухо наставника.
— Останешься здесь до утра! — было обещано ему.
Таким образом несколько драгоценных лет юности этот парень простоял в школьном коридоре, в углу.
Точно еврей, нашедший наконец землю обетованную, он так и не тронулся с облюбованного участка.
Застал я его там и выходя с выпускного вечера. Мимо шла толпа учеников и учителей, а он приветливо махал нам из своего угла.
— А я все тут, все тут!
Мне было тяжело покинуть его в одиночестве, коллегу по мытарствам.
— Что ты! — возразил мне парень в ответ на сочувствие. — Ведь я нашел свою точку отсчета. Поверь, в этом нет ничего дурного — торчать всю жизнь на одном месте. Знаешь… хочу с тобой кое-чем поделиться. Эта точка отсчета — она же и сделала тебя поэтом. Так что соображай сам.
Что было сил я устремил на него взгляд, полный надежды и непонимания.
Но его уже было практически невозможно отличить от коридора: он слился с ним, со стеной, с тем местом, на котором простоял все детство и юность, — он сам стал тенью того угла, в котором поселился навечно.
— Думаешь, я получил то, без чего нельзя быть поэтом? — спросил я.
Ни звука в ответ: лишь чуть слышно скрипнули башмаки из тени. Уже и голос его исчез? Растворился, проглоченный углом?
«Помни, что есть разные коридоры!» — прозвучало в моей голове.
Очевидно, что и мои слова уже не долетали до него, утонувшего в пространстве.
«Большинство коридоров прямы, но сворачивают они всегда под правильным углом.
Когда идешь по коридору, двигаясь в нужную сторону, люди могут сказать, что ты идешь по потолку. Следовательно, потолок также является коридором. И, видимо, если ботинки скрипят — значит, ты идешь по потолку».
Я попрощался и двинулся дальше по поскрипывающему коридору.
Так я понял, что стал поэтом.
6
За долгие годы я написал множество стихов.
Однако у них было совсем немного ценителей. Точнее сказать, просто вопиюще мало. И не только ценителей, но и вообще: почитателей, обожателей, слушателей.
К тому времени, как я достиг двадцатилетнего возраста, мои произведения имели всего трех ценителей.
Первым был, безусловно, я сам.
Я с неослабевающим вниманием следил за своим творчеством, за всем новым, что появлялось у меня из-под пера. И я неизменно сопровождал каждую новинку хвалебно-критическим отзывом Это было очередное письмо от восхищенного поклонника.
Продолжайте в том же духе, творите. Не позволяйте себе расслабиться. Не бросайте работы и не обращайте внимания на злопыхателей, уверен, Ваш путь ведет к вечной гармонии. У Вас великое будущее, готов поклясться.Искренне Ваш Читатель
Тот же Изидор Дюкасс, известный под именем мятежного Лотреамона, при жизни имел всего одного читателя своих произведений и, несмотря на это, всегда был дерзновен как Том Сойер.
За всю историю литературы шестьдесят процентов поэтов имели единственного читателя, а между тем существует великое множество поэтов, которые были настолько отравлены ядом творчества, что и вовсе не помышляли о том, что их когда-нибудь прочитают. Так что не берите в голову, что у Вас так немного почитателей. Вот разве что не сочтите за труд уточнить, что именно в Вашем последнем шедевре подразумевается под словом «презерватив»? Не является ли это очередной метафорой «отчужденного секса»? На Ваш взгляд, не слишком ли очевидная фигура речи?
Смею надеяться, все идет как надо.
Вторым читателем была моя мать.
Всякий раз, как я выдавал очередной шедевр, отправляя его почтой, взамен получал конверт с денежным переводом.
Видимо, это был своеобразный гонорар.
Третьим читателем был человек, называвший себя поэтом. Он всегда говорил, что поэты не должны читать ничего написанного собственноручно.
Поэтому мы по обоюдному согласию читали творения друг друга.
Немало времени я провел, продираясь сквозь его строки. Но, несмотря на все мои усилия, мне так и не удалось понять, как можно уловить смысл этих творений.
— Они не поддаются простому прочтению, мои стихи надо изучать глубоко, — вразумлял меня мой ценитель.
В чем я сильно сомневался. Мне казалось, что даже если я потрачу на изучение его поэм всю жизнь, то мало чего добьюсь.
Его стихи словно были зашифрованы каким-то неведомым кодом, который могла использовать колония муравьев, облученных смертельной дозой радиации и потерявших способность к самовоспроизведению. Его стихи не были похожи ни на что, с чем приходилось встречаться прежде.
— Это же не с той стороны! — всегда говорил он, едва я приступал к чтению его «поэм».
Первое, с чем я сталкивался: там было пять кружков и пять косых крестиков. Непременно на всяком листке бумаги, вручаемом мне. И больше ничего. Я разглядывал их, и все, что приходило в голову, — это перемешанные игроки двух команд, занявшие какую-то тактическую позицию на поле. Какая из команд должна победить, оставалось неизвестным.
— Э-э, опять не оттуда, — включался он уже голосом, полным тоски.
Перевернув бумагу, я начинал сызнова.
На другой стороне листа вытягивалась зеленая гусеница, приклеенная липкой лентой. Гусеница неистово извивалась и семенила своими бесчисленными ножками, подвывая и давясь слезами, словно дожидаясь, что ее вот-вот растопчут, чтобы прозвучала «поэма».
Всякий раз, как он видел мои попытки прочесть его стихи, то ли слева направо, то ли сверху вниз, то ли переворачивая бумагу другой стороной или сворачивая трубочкой, то ли проковыривая в ней пальцем дыру и пытаясь прочесть сквозь отверстие, или складывая бумажный самолетик и отправляя его в воздух, на лице его отражалось разочарование и отчаяние.
Поскольку этот человек был не только автором собственных «поэм», но еще и одним из немногих почитателей моего таланта, я всегда прилагал все усилия, чтобы хоть как-то порадовать его.
Причем задавать ему вопросы тоже было совершенно бесполезно.
Как-то я сдуру ляпнул:
— Так в чем же тут смысл?
На листке, переданном им в ответ, было следующее:
Гитлер был настолько поражен «Унесенными ветром», что распаковал свою коллекцию ношеного материнского белья, раскидав по кровати, и заснул поверх его, напевая: «Где же ты, где, звездочка малая…»
Видя, что его «поэма» написана какими-то невероятными словами, я возбуждался и несколько даже переполнялся эмоциями.
Конечно же, не следовало обращаться со столь нелепым вопросом.
Он вырвал у меня бумагу, скомкал и проглотил. Потом отвернулся и пошел прочь быстрыми шагами.
— Эй! Эй, погоди! — кричал я ему вослед.
Однако он не оборачивался. Остановился он только в «Кентуккийских жареных цыплятах», где уселся у манекена полковника Сандерса, так же протягивая перед собой руки.
Таким образом они вместе с полковником Сандерсом проповедовали «Евангелие жареных цыплят» прохожим за витриной.
— Вернись, вернись! — заклинал я его из-за стекла. — Я же сказал, что извиняюсь!
— Сынок, весь смысл в том, что у нас двадцать семь различных приправ! — отечески откликался полковник Сандерс вместо моего коллеги, погруженного в угрюмое молчание.
7
С моих принесенных стихов он не сводил пустого двух-трехсекундного взора, после чего внимательно обнюхивал бумагу, облизывал каждый лист и просматривал на свет, направляя на солнце, а затем неизменно спрашивал:
— Это часть поэмы?
— Да, — вынужденно откликался я.
— Простовато, не правда ли? — уточнял он.
Мои стихи были простоваты.
Они были, есть и будут простоватыми.
Так же как их автор.
8
Много воды утекло с тех пор, и случилось все, что только может произойти с человеком, пока я не вступил в «Поэтическую Школу» — и произошло это как раз тогда, когда я встретил Книгу Песен.
Множество всяческих вещей и событий без устали сменяли друг друга.
Да мало ли что могло случиться за столь долгий срок.
Первые три года я работал на одном знаменитом автомобильном заводе.
На этой фабрике машин меня наградили обширным ожогом правого локтя, оставшимся рубцом на всю жизнь.
Я размышлял о том, как 23 августа 1891 года больной Рембо с ампутированной ногой возвращался в Марсель, и сам по рассеянности налег локтем на отливку корпуса двигателя, раскаленную до восьмиста пятидесяти градусов по Фаренгейту.
Следующие три года я провел на знаменитом сталелитейном комбинате.
На этот раз сложилось совсем по-другому: я оставил фабрике в подарок мизинец правой ноги.
Я стоял на своем рабочем месте у двадцатитонного молота, падавшего каждые тринадцать секунд и сплющивавшего куски чугуна, и бормотал слова очередной поэмы:
Не совсем уверен, что Маяковский написал именно это. А может, автором был и сам Сталин — я сообразить не успел, так как именно в этот момент механическая кувалда откусила мне палец вместе с подталкиваемой болванкой.
Последние три года я провел на знаменитом домостроительном комбинате. И на сей раз дал себе зарок никогда не думать о поэзии на работе.
Что не помогло мне уклониться от падающей восемнадцатифунтовой балки.
Я вышел из всех этих передряг с отметиной в виде жуткого шрама на правом предплечье, без мизинца на правой ноге и с пожизненной хромотой, но все же остался поэтом.
9
Исполинская лента конвейера проплывала сквозь гигантское помещение фабрики автомобилей.
Эти конвейерные линии, разносившие по цеху разнообразные детали, мы называли «строками» или же «линиями».
Одна строка переносила крошево руды, которой было предначертано отлиться в четырехцилиндровые корпуса двигателей.
Другая перевозила шасси.
Следующая — оси.
Еще одна — дворники для стекол.
По следующей струились тахометры.
Еще по одной шли диски и колпаки.
Очередная на высокой скорости перевозила «строку» с плакатами по технике безопасности, напоминавшими о том, что раз в четыре месяца механизм конвейера следует смазывать, а еще одна «строка» извещала, что гайки на раме ветрового стекла должны быть завернуты на четыре оборота непременно против часовой стрелки.
Одна из «строк» пырнула меня под ребра, когда я присел, чтобы проверить «строку», тянувшую «строку», в свою очередь тащившую «строку», волочившую еще одну «строку», о предназначении которой я догадывался с трудом.
Уверен, что Гераклит, сказавший «все течет», работал на той же фабрике.
Мимо неслись плакаты, инструкции, лозунги, предупреждения…
С трудом воспринимаемое и едва ли имеющее какой-то смысл, все это просто проплывало мимо.
спросил я, но семьдесят два типа автомобиля с крытым верхом двадцати четырех цветов и члены Палаты представителей цехкома, а также восемнадцать вариантов установки меню и шестьдесят четыре различных уровня зарплаты, основанных на тарифной сетке и выполнении плана, просто продолжали струиться.
10
Уже тогда гангстеры были на пике славы.
О них каждый день писали газеты.
«Уолл-стрит джорнал» сообщал, что «каждый гангстер выколачивает от ста миллионов долларов в год из различных организаций по всему миру».
Гангстеры ответили заявлением: «К сожалению, годовой рост инфляции неизбежно поглощает восемь процентов доходности нашего бизнеса».
Когда начался очередной девятиминутный перерыв, предоставляемый нам через каждые сто двадцать пять минут работы, мы сели на свободное время, проплывавшее мимо по своей ленте конвейера, и стали вести беседу о гангстерах.
— Интересно, а по какой линии движутся гангстеры? — задались мы вопросом.
И вопрос этот устремился на следующую конвейерную ленту со скоростью три дюйма в секунду.
11
Тогда я жил с молодой, здоровой, крепкой женщиной.
На самом деле даже не помню, как я ее называл.
Я всегда путал ее имя с именами персонажей, которые появлялись в моих поэмах.
Само собой, она тоже путала меня с другими, называя именами своих любовников: того, что был до меня, который был у нее после того, который был перед этим, до которого у нее был другой, прежде которого имелся еще один, которому предшествовал иной, который был также не первым, так что все было взаимно справедливо, как говорится, око за зуб.
Я называл ее «мой крольченыш», «моя клубничка» и «мой котенок», а также «моя стервочка», «мой бубновый тузик» и «мое маленькое очко для команды „Сан-Францисских Гигантов“».
Она же придумывала мне все новые и новые имена.
12
Взирая на меня снизу вверх, женщина ворковала:
— О мой маленький ручеек, несущий нас к вершинам успеха…
— Вообще-то ручей всегда уносит вниз…
— Ну, в теплую гавань благополучия, ой!
Я был готов кончить в нее, так что в данный момент не мог раздражаться.
Поцеловав кончик ее слепо вспотевшего и лоснящегося носика, я вынудил женщину быть более внимательной.
— Видишь ли, «Ручей, уносящий в бухту» — не мое имя.
— О да, «ма уи», — продублировала она по-французски. — Ты прав совершенно, за Евой и Адамом, вдоль излучины реки, текущей в дублинскую гавань, бредущий к лесу тропой через кладбище и исчезающей с каждым шагом: мы всегда будем созвездиями Жены и Мужа на Млечном Пути, о да, tu as raison.
Шлепая по мякоти прелестных женских ягодиц, я выкрикивал ее имена.
— Мой крольченыш!
Моя клубничка!
Мой котеночек!
Моя стервочка!
Мой бубновый тузик.
Мое очко для команды «Сан-Францисских Гигантов»! Да-вай, да-вай!
Четыре мяча прошли мимо шести бейсбольных бит, но, прежде чем сделать последнюю роковую подачу в шлем седьмого из баттеров, он встал на возвышение насыпи и совершил харакири. Свобода! Свобода! Прочь отсюда!
— Ой? — пискнула подо мной женщина. — Что это с тобой?
— Прошу, перестань называть меня чужими именами.
— Как-как? — растерянно заморгала она.
— Кличками твоих прошлых любовников, посторонних мужчин, особенно в процессе этого.
— Чего «этого»?
— Секса!
Я всегда так говорил.
Ведь это деликатнейший момент в жизни каждого человека.
— Прости, прости, — запричитала женщина.
И затем:
— Прости, прости, прости, прости, прости. Прости, прости, прости, прости, прости. — Вот так, двойной очередью по пяти раз зачастила И затем, в виде экстра-бонуса специально для меня, она добавила: — Прости! — с робкой овечьей улыбкой.
— Нет проблем, — откликнулся я. — Не принимай так близко к сердцу. Проехали.
Но после уже, казалось, не имело значения, чьими там именами она меня называла.
И без разницы, ничто не могло отвлечь меня от самых нежных чувств к ней.
Мы начали с того самого места, где остановились, как раз перед извержением.
— Прости, прости, прости, прости, — толчками выходило из нее.
Когда я выстрелил, она выкрикнула еще одно чуждое имя.
Впрочем, с чего это должно было меня беспокоить?
Мы сцеплялись, все крепче, крепче и крепче прижимаясь друг к другу, к замирающим нашим телам, и дальше за нас уже кричали наши бессмертные души, которые теперь были готовы умирать…
— О, это было восхитительно. Мой маленький руче…
В часы своей кончины Гоголь произнес: «Как сладко умирать…»
А Мопассан: «Выше, выше…»
Байрон: «Давай же, пошли…»
Теперь в нас разом заговорили они вместе. Все трое великих завещали нам.
Свои последние цитаты, полные высокого смысла…
Скажите, ребята, какая из них вам больше всего по душе?
Лично мне — Байрона, я бы выбрал ее.
А когда застрелили Муто Чанцзы, то, падая, он воскликнул:
«Сырье для крематория!»
— Это был чудесный секс, — сказала женщина мне.
13
Вот как я работал на знаменитом металлургическом комбинате.
Ушные затычки были там залогом жизни и успеха.
БамБамБаЭйпаря!мБамБамБАаа ?Чётебее? ЯааХРУСЬХРуСЬХРуСЬХРУДайсюдаСЬХРЧтобтебяУСЬполотнодлягриндерааа!шпокшпокшпок\дундундундунАась? Чётыхошь?шпок\дунЗубило! ВЖЖЖЖЖЖЖЖЖЖчёттедатьто???ШШШШШШшиииииууууууФьюИТЬЗ!у! Б!И!ЖЖЖЖЛ!О!О!ЗИНЬХРЯСЬбамДЗИНЬХРЯСЬбамВРРРХЧётенадо? РЯСЬДолото! Черт! Полотно! ЛЛЛЛИНЬЧертовшумнифиганеслышу! Чеготыхочешь? ИУУУЗЗЗУБББИЛЛЛООО!О!!ЯсказалЗУБИЛзип\зап\зип\зап — ФТТ — ФТТ — ФТТ — ФТТчёте?фтт-фтт-фтт-фтт-Дятел! Козел! ШААРРПогодидоберусьдотебя!
Получить затычки на этом заводе значило обрести вожделенный оазис, земной прообраз рая.
Каждый год известный процент рабочих увольнялся по специальной статье, предусмотренной в трудовом договоре по найму. Пунктик гласил: «Компания может отклонить требование о денежной компенсации нанимаемому, если он вытащит затычки во время исполнения служебных обязанностей». Спасибо, затычки.
Самые храбрые при этом, позволяющие себе вынуть ушные тампоны и лицом излучающие восторг, потом бесследно исчезали без выходного пособия.
14
Я работал и писал стихи.
Женщина в лучшем случае одаряла их недовольной гримаской.
Мои стихи не имели ничего общего со стихами других знаменитых поэтов, но она все равно и слушать их не хотела.
— О, классно, здорово, просто великолепно! — тут же перебивала она.
В моих поэмах ни слова не было о какой-то там «Любви» или «Роке», ни разу не встречались «Алхимия» или «Миф». В них говорилось о неоновых лампах со стабилизаторами напряжения, о подаче цементной смеси и двойных полах, о «двадцатипятипроцентной доплате за сверхурочные», о «тридцатипроцентной доплате за ночные смены», о «воздушных компрессорах» и «железобетонных плитах марки Ф4O», о «коэффициенте сопротивления» и «четырехкратном усилении», а также о «отбракованных дворниках» и «стыковках».
15
Когда я приходил с работы домой, женщина спешила за мной в ванную и мыла мне голову.
Затем готовила мне ужин.
Потом варила для меня кофе.
После чего я мог, например, прочитать ей поэму о Праотце конвейерных линий, под названием «Владыка конвейера», жившего за дверью «Вход запрещен» в сокровенных глубинах знаменитого механосборочного комбината.
Я читал ей о глубочайшей тоске и меланхолии, в которой пребывал властитель: ибо король «линий» был столь стар и дряхл, что уже не понимал, что сам был когда-то конвейером, и считал себя потомком принца-изгнанника, рожденного в неосвященном браком противозаконном союзе Людовика XIV и элегантной супруги прусского посла.
Затем мы с женщиной отправлялись в постель и занимались любовью.
А потом еще и еще занимались тем же. Снова, снова, снова и снова мы с ней занимались любовью.
И снова, и снова, и снова, и снова, и снова.
V
«Агата любит фрегаты»
1
Женщина родила.
Однажды я пришел с работы, и она вышла ко мне из своей комнаты с ребенком на руках.
— Откуда у тебя это? — спросил я.
— Я ее родила, — сказала женщина — Это твое дитя.
Я даже не заметил, когда она успела забеременеть.
На самом деле она и сама этого не знала.
— Вот это сюрприз! — воскликнул я.
— Действительно, она такая прелестная, НАША малышка, — подчеркнула женщина — Вот увидишь, она вырастет еще красивее меня.
Взглянув на мое лицо, дитя улыбнулось.
— Кирк, кирк, — прощебетало крохотное существо.
Я принял малышку из ее рук. Впервые держал я на руках ребенка, тем более собственного. Она была такой теплой и почти невесомой, от нее замечательно пахло, она продолжала ерзать и извиваться в моих руках.
— Привет, — сказал я крошке. — Я твой папаша Ничего, если назову тебя Тмин?
— Паааа, — вторила Тмин.
— Просто сказала, что ей нравится имя, — поделился я с женщиной.
— Ни в коем случае! Это же наша крошка «Зеленый Мизинчик». Правда, агу-агу? Тебя ведь так зовут, крошка Зеленый Мизинчик?
— Паааа, — откликнулась наша крошка «Зеленый Мизинчик».
2
Тминчик была нашим сокровищем.
Я писал о ней поэмы.
Теперь я писал о «пеленании каждые три часа» и «срыгивании после молока», и о «печеночном паштетике», о «бутылочках с разносторонними дырочками», о «постепенной смене запаха эскрементов на взрослый» и «трех вакцинах в одной», и «как понемногу детские черты проходят одинаковые циклы отвращения и сообразительности», а также «как убедиться, что температура воды в ванночке равна ста четырем градусам по Фаренгейту», о «детской присыпке „Сиккарола“» и «креме из персикового листа», о «первых двух зубках» и «скорости передвижения ребенка по полу, достигаемой с помощью вёсельного перебирания ручками». Я продолжал писать стихи, пока наконец наш ангелок с реактивнофекальными дюзами на твердо-жидком топливе не узревал, что не все в порядке, и не заводил вой, призывая папашу поторопиться сменить подгузник.
3
Теперь вместо Сэндберга и Лафорга я читал Пиаже и Саито Кихаку, вкупе с Крупской и Мичио Мацуда, а также Р. Д. Лэингом, Прудоном и Мото Хаджио.
И усвоил, что, если я хочу, чтобы из Тмин выросла замечательная молодая женщина, к шести годам ее необходимо научить как минимум трем вещам:
• Танцу
• Арифметике
• Скороговоркам
4
— Ладно, Тмин, теперь танец! — говорю я.
Она в детской пижамке, волосы разметались по плечам.
И скачет по дивану.
А я — диджей.
Тмин пляшет под блюз Линард Скинард «Вторник прошел».
— Эй, папуля, я — супер? — кричит Тмин, качаясь на своем трамплине.
— Еще бы! Ты супер-пупер!
Тминчик вертится в такт любой мелодии.
Изысканно извивается змейкой под «Как мило, что ты вернулся домой» австралийки Хелен Редди.
Ритмично трясется под «Мэкки-Нож» первой леди джаза Эллы Фицджералд.
Запросто танцует даже под «Инвенции двух и трехголосные» Баха в исполнении Гленна Гулда. Невзирая на жуткие стоны последнего.
Тмин даже пыталась сплясать «Колокола» саксофониста Альберта Эйлера, музыку, совершенно немыслимую для танцев.
Взмокшая от пота Тмин плюхается на корточки:
— Папуля! Поставь еще песенку!
5
— Значит, сколько будет один плюс один? — спрашиваю.
Тмин грызет тупой конец карандаша.
— Тмин, не обгладывай!
Тмин высовывает кончик языка.
— Ммм, один плюс один могут быть разными. Например, если папуля плюс мамуля, то через некоторое время появится Тминчик, а это уже три человека, так что в общем счете один плюс один дают проценты.
Ммм, а если один Иосиф да плюс Святая Дева, то родится Иисус, а Бога сосчитать невозможно, так что даже не имею представления, какая тут сумма получится.
Ммм, ну как тут быть, папочка? Тминчик совсем запуталась!
6
— Карл у Клары украл кораллы.
А теперь ты, Тмин.
— Карл у Клары украл кораллы.
Это легко-о-о, папу-уля. Неинтересно-о-о.
— Три щенка щека к щеке щиплют щетку в уголке. Давай, Тмин!
— Три щенка щека к щеке щиплют щетку в уголке. Ну? Это совсе-е-ем легкота! Давай еще, папуля!
— Ладно, хорошо, а как тебе такое:
Ну давай, Тмин. Повторяй.
— Ого! Как это? Так нечестно! Это слишком трудно, папуля, Тмин такого совсем не понимает. Ууууу! Тминчик просто маленькая девочка, она этого совсем не понимает!
7
Манеры у Тмин были ужасные.
Она не могла усидеть за столом и нескольких секунд после того, как приканчивала суп, и перед тем как женщина приносила свиные отбивные. Она цок-цок-цокала вилкой в ритме семь восьмых, потом чик-чик-чикала ножом в три шестнадцатых доли, и, как только ее ножка дотягивалась до пола, она вскакивала между креслом и столом, и отбивала чечетку, и вальсировала в три четверти, и пам-пам-пам оттаптывала болеро в знак благодарности. Все это, само собой, происходило практически одновременно.
— Цок-цок-цок, чик-чик-чик, тук-тук-тук, пам-пам-пам.
— Спокойнее, Тмин!
— Хорошо, папуля!
Затем трехсекундная фермата. После чего снова:
— Цок-цок-цок, чик-чик-чик, тук-тук-тук, пам-пам-пам.
Тмин пукала.
Читаю я это, скажем, «Сто двадцать дней Содома», а Тмин, сидя у меня на коленях, листает книжку про морских разбойников. Она пукает, когда хохочет.
— Тмин! Дамам неприлично пукать.
— А мама говорит, что вредно сдерживаться.
Тмин пытается писать стоя, как я, и не попадает: в результате ее трусики, шерстяные колготки и юбка мокрые.
— Не плачь, Тмин. Дай вытру нос. Сморкайся!
Тмин, сидя за зеркальным трельяжем матери, начинает потихоньку наносить макияж. Открывает колпачок помады и оттопыривает губы так, что они увеличиваются раза в три в объеме. Потом наводит огромные круги под глазами, отчего смотрится точно панда, вырядившаяся на собственные похороны. Она вытаскивает из шкафчика кукольную сорочку и натягивает на голову. Извлекает двадцатимиллилитровую бутылочку драгоценного «Импрув», которая стоила таких трудов и экономий ее матери, и льет себе на голову точно французскую салатную заправку.
— Папуля! Ну папуля же! Погляди на меня!
На миг я просто столбенею, не уверенный, кто же предо мной: моя маленькая дочка или картина Сальвадора Дали «Предчувствие гражданской войны».
8
Пришла открытка с траурной каемкой.
Прислано из Ратуши. Сообщалось:
С прискорбием извещаем о предстоящей смерти вашей дочери.
— Папуля, в чем дело? — спросила Тмин.
В этот момент мы играли в гангстеров.
Я был хнычущим полисменом, уже раз пятьдесят застреленным из игрушечного автомата, входившего в гангстерскую экипировку Тмин.
— Пожалуйста, госпожа Гангстер! Госпожа Гангстер! Пощадите!
— Твое счастье, что я джентльменша, подонок. Дам тебе время для молитвы. Только поторопись, у меня еще много дел!
— Папуля?
— Не беспокойся, дорогая, ничего особенного, — откликнулся я. — Все в порядке, Тминчик, продолжаем игру.
Все еще тыча в меня своим автоматом, Тмин сдвинула со лба широкополую шляпу и некоторое время пристально смотрела на меня.
9
Ратуша знала точную дату смерти каждого из нас и высылала открытки накануне.
Эти почтовые карточки приходили непосредственно людям, достигшим двадцати лет, и опекунам тех, кому еще не исполнилось двадцати или недееспособных.
Я получил открытку утром.
Сегодня вечером Тмин умрет.
10
Открытку я показал женщине.
— О нет, наша крошка «Зеленый Мизинчик»… — вырвалось у нее.
Больше она ничего не сказала.
Женщина отвернулась, ушла к себе в комнату и заперлась.
Затем подала голос из-за двери:
— Не пускай «Мизинчик» ко мне, я не хочу ее видеть.
11
Мы с Тминчик вышли прогуляться.
Я помог ей одеться в наряд эльфов, что сходят с неба полакомиться на земляничной поляне: ягодки осыпали ее облачение. Я собирался подарить ей его на пятилетие, но теперь было уже слишком поздно.
На плече я закрепил красную ленту. Это была регалия для опознания ребенка, который умрет в течение суток.
Подобно всем детям этой эпохи, Тмин понимала, что такое смерть.
Большинство маленьких девочек возраста Тмин пугались красных лент, они плакали и молились.
Тмин не сказала ни слова.
— Ладно, пошли, — сказал я.
— А как же мама?
— Она сказала, что плохо себя чувствует.
— Ах вот как.
Мы шли, взявшись за руки. Парк был почти пуст, лишь несколько людей повстречались на тропинках. Сегодня многим предстоит умереть, подумал я.
Мы с Тмин проследовали к аттракционам.
Увидев ленту Тмин, кассир выдал нам пакет попкорна и воздушный шарик, сказав, что мы можем проходить.
— Спасибо, — сказала Тмин.
Два брата, с виду лет восьми-девяти, с такими же алыми лентами, как у Тмин, играли в мяч.
— Эй! — позвал один из них Тмин. — Хочешь с нами?
— Играй, если есть желание, — откликнулся я на ее взгляд, — все в порядке.
Тмин направилась к ребятам.
— Я никогда не играла в такое, — сказала она, — не знаю как.
— Это легко. Иди сюда, научим.
Я присел на скамейку.
Там уже сидел пожилой человек. Я понял, что, видимо, мальчиков привел он, приходясь им дедом или кем угодно.
Он был тише трупа, даже не мигал.
Тмин с мальчишками играли в мяч целую вечность.
12
Вечерело, и настало время нам с Тмин отправляться домой. Малыши остались играть, а старик по-прежнему сохранял незыблемую позу.
— Оревуар, — сказала Тмин.
— Оревуар, — откликнулся один из мальчишек.
— Оревуар, «Зеленый Мизинчик», — сказал другой.
Мы взялись за руки и пошли домой.
— Слушай, папуля!
— Что?
— Я умею кидать финтом.
— Ого, да это просто замечательно.
— А еще могу «крученые».
— Вот это да! Славно.
— Папуля!
— Что, Тмин?
— Один мальчик взял меня за руку.
— Готовый убийца, не так ли, Тмин?
— Нет, я бы не далась.
Приведя Тмин домой, я напустил ванну. Сначала вымыл ей голову, потом все остальное. У нее были мягкие, светлые волосики. Крошечное тельце было таким худеньким, таким щуплым. Особенно руки.
Надев пижаму, она пошла спать со мной.
— Жаль, что мама не с нами, — вздохнула она.
13
Тмин умерла очень тихо.
Зарывшись мне под мышку, она почти тут же забылась глубоким мирным сном. Понемногу дыхание ее становилось совсем неслышным. Малу-помалу жизнь уходила из нее.
Затем она стихла.
Даже я, лежавший рядом, не заметил, как она ушла.
Я замер.
И тут Тмин заговорила:
— Тминчик даже не шалила.
Я лежал, не шелохнувшись.
Больше за ночь я не услышал ни слова.
14
Наступило утро, а женщина так и не вышла из комнаты.
Раздался звонок из Ратуши.
— Выслать вам «Дроги», господин? — спросили они.
«Дрогами» называлась повозка, которую Ратуша отправляла собирать тела детей в возрасте до десяти лет. Вместе с ними постоянно разъезжали прикрепленные к транспорту священник и философ. Их обязанностью было объяснить происходящее убитым горем родителям, помочь смириться с потерей, а заодно захватить тела и убраться как можно скорее.
— Не беспокойтесь, — откликнулся я. — Я сам позабочусь о дочери.
— Смотрите, неукоснительно придерживайтесь процедуры, разработанной полицией, — предупредил телефонный голос.
15
Я облачил Тмин в детский джинсовый комбинезончик «Левайс» и ее любимую майку с картинкой «Хитрый Койот и Дорожный Бегун» из мультфильма компании «Ханна-Барбера». Затем переложил в корзину — одну из тех, соломенных, что носят на плечах крестьяне.
И пустился в дорогу.
Тело ее оказалось тяжелее, чем при жизни.
16
Я понес ее дорогой, означенной полицейской процедурой как «Путь, которым опекуны отправляют трупы своих детей».
Это была вихляющая во все стороны кривая, все время поворачивающая, отклоняясь в сторону, асфальтовая дорога, стиснутая высокими бетонными стенами, за которые нельзя было заглянуть.
В городе существовало 27 660 мест, вблизи которых захоронение было строго запрещено. Я жил всего в двух милях от «Детского кладбища», но, чтобы добраться до него, пришлось идти двадцать миль по обходной, окружной, витиеватой, все время сворачивающей по извивам и зигзагам дороге, по бесконечным ее виткам, петлям и спиралям.
Я шел.
17
— Папуля? — окликнула меня Тмин из корзинки.
— В чем дело, Тминчик? Ты проголодалась? Может, хочешь пить?
— Нет, я не голодна, папуля. Я хочу идти сама.
— Не ерунди. Мне удобно, не беспокойся.
На самом деле детские тела настолько тяжелы, что некоторые родители в конце концов оставляют их, предоставляя доделать работу властям дожидаясь прибытия «Дрог», которые заберут труп, если не собирались заставить детей добираться своими ногами.
18
Женщина сидела на одной из скамеек.
Эти скамьи были расставлены через каждые четверть мили.
Над скамьями были устроены небольшие навесы; и знак, совсем как на автобусной остановке.
На женщине было просторное платье-балахон для беременных, и она не казалась ни особо молодой, ни особо счастливой. Вид у нее был такой, будто она устала даже сидеть на скамейке.
— Привет! — окликнул я.
Женщина дрогнула в ответ левым плечом, словно хотела только показать, что она не мертва.
Рядом стояла коляска. В ней лежал ребенок, настолько истощенный, что превратился в подобие мумии.
Она была бы оштрафована, найди ее здесь полиция.
— Ну ладно, я пошел.
Тогда женщина чуть дрогнула правым плечом, словно бы показывая, что я вправе делать все что заблагорассудится.
Не успел я сделать нескольких шагов, как женщина окликнула меня со скамейки.
— Лучше бы ты был гангстером!
Добравшись до следующей скамейки, я оглянулся назад, где осталась женщина, теперь уже в четверти мили от меня.
Она по-прежнему не покидала своего места, к которому словно бы приросла навеки.
19
Заведение «Детское кладбище» расположено за Ратушей.
Строение было спланировано знаменитым архитектором в знаменитом архитектурном стиле, а интерьер разработан знаменитым художником, оттолкнувшимся от знаменитого проекта «Седьмое небо детей». На мертвой петле магнитофонной пленки бесконечно крутилась элегия знаменитого композитора, эхом расходясь по коридорам и залам.
Я предъявил «сертификат смерти» и наши идентификационные карточки дежурной в приемной.
Молодая женщина за барьером в возрасте примерно восемнадцати-девятнадцати лет, с волосами, собранными в пучок на затылке, была весьма привлекательна.
На ее выдающейся груди был прикреплен раскрытый цветок лотоса с изречением:
Колени молодой женщины были прикрыты одеялом.
Когда я вошел, она читала автобиографию Уоррена Битти.
— Так интересно, — сказала она. — Вы читали?
— Когда-то давно, — ответил я ей.
20
Уоррен Битти написал эту книгу на склоне лет, в самом конце жизни, остаток которой провел в психиатрической клинике Шарантона, и в ней было полно выпадов и сетований на Голливуд, который всю жизнь ставил ему палки в колеса.
Это совершеннейшая ложь, будто я распорядился, чтобы Артур Пенн изменил строку «Я прочел „Преступление и наказание“», потому что к этому времени я прочел лишь две трети романа Достоевского.
На самом деле я сказал, что не стану читать до конца, потому что мне уже были известны и замысел, и развязка.
Старуху зарубил Разумихин — Раскольников же только выгораживал его. Разумихин один из пособников Свидригайлова. И вот, выяснив это, Соня застрелила Свидригайлова, инсценировав самоубийство. Вначале я склонялся к тому, что виновен Порфирий, но затем мне показалось, что я чересчур увлекся чтением между строк.
21
— Ее имя Тмин, — сказал я.
— Понимаю ваши чувства, — откликнулась молодая женщина.
Она продолжала заполнять бланки. Глаза ее были золотого цвета.
В последнее время появилась мода красить зрачки.
— Понимаю ваши чувства, — продолжала она, — но я не могу вписывать кличку или прозвище в официальный документ.
— Я называл ее Тмин. Жена звала ее «нашим маленьким Зеленым Мизинчиком».
— Не хочу вас обидеть, но не кажется ли вам излишне сентиментальным — придавать такое значение имени? Ведь теперь оно для нее ничего не значит.
— Вы считаете имена ненужными?
— Что вы, я совсем не это имела в виду. Имена — это великолепно, их так здорово давать, это полезно, это нужно, особенно когда имя соответствует.
Какие имена соответствовали мне? Мой друг называл меня «Бюстиком», и своим «Горячим Бантиком», и «Обожаемой Щелочкой», и «Алой Ароматной Розочкой», и своей «Виноградной Сорокоградусной Лозинкой», и «Брыкливой Козочкой», и прочими подобными именами в зависимости от настроения.
Когда же мы с ним ласкались и я кончала, он называл меня своей маленькой «Агатой, Что Любит Фрегаты» или «Маленькой Скакуньей», «Той, Которая Не Носит Трусиков» или еще как-то — словом, меня изучили до самых костей, корней и клубней.
Так что, мне кажется, скучно носить всегда одно и то же, постоянное имя.
Впрочем, знаете, не хочется, чтобы после смерти меня обозвали какой-нибудь «Ленивой Падалью».
22
«Агата» прекрасно рифмовалась с «фрегатом».
К тому же девушка со своим другом говорили о прекраснейшем ребенке, принесенном в этот день, когда они занимались тем же, что и «Агата с фрегатом».
Это ли не ужасно, Тмин?
23
На «Детском кладбище» стояли ряды бесконечных полок и ящиков, как в библиотечной картотеке. Туда складывались все новые и новые прибывающие тела.
Волоча Тмин за плечами, я последовал за молодой женщиной.
Деловито звеня связкой ключей, девушка выдвинула металлический футляр с одной из полок. Он действительно походил на коробку, в которой хранят папки.
— Внутри все отделано пробкой, и сверху еще прокладка из полиуретана. Правда очень удобно, — сказала девушка.
Я опустил Тмин в ящик.
Тельце уже окоченело, и мне не сразу удалось его пристроить поудобнее на полке. Девушка со знанием дела подогнула конечности, и Тмин уместилась в ящике, точно он был изготовлен по ее мерке.
— Ну вот, — сказала она.
И задвинула полку на место.
— Ничего, если я побуду здесь еще немного? — спросил я.
— Конечно, мы закрываемся только в восемь.
Женщина направилась на свое рабочее место в приемный холл, ворочая своей убийственной задницей. Униформа облегала ее изящную фигуру, подчеркивая все выпуклости и извивы.
24
Я тихо-тихо стоял перед полкой, на которой исчезла Тмин.
Точно затаившаяся мышь.
Тмин позвала меня изнутри:
— Папуля? Ты еще здесь?
— Здесь, Тмин.
— Можешь ступать домой, папуля.
Я замер, стараясь стать совершенно невидимым и неслышным.
Прошло время, потом еще некоторое время, а спустя — еще некоторое время. Время продолжало идти, а я — безмолвно стоять, не двигаясь с места, тише, чем двигается время.
Затем прозвенел звонок, извещавший о закрытии заведения.
— Папуля.
Этот голос не принадлежал Тмин. Это был голос старухи.
Звучал он так, будто она разговаривала с собой, бормоча под нос:
— Мой мизинчик, он стал совсем зеленым.
25
— Это потому, что я шалила.
26
Молодая женщина расставила руки по стойке «руки в стороны». Сзади пристроился мужчина, трудясь над ее пышным задом.
Пуговицы ее форменного мундира были расстегнуты, трусы и колготки приспущены, но выглядела она чрезвычайно довольной.
Мужчина ограничился расстегиванием молнии на джинсах. Кавалер тоже вовсю развлекался.
Оба были целиком поглощены своим увеселительным занятием.
— Ах, мое «гнездышко», — говорил мужчина, щекоча ее между ног.
— Ммм! — стонала в ответ женщина.
— Моя любительница твердой колбаски.
— Мой драгоценный грот.
Это все говорил мужчина.
— Извращенец, — стонала она в ответ.
— Моя маленькая любительница леденцов.
— Мой демон-дефлоратор.
— Моя ненасытница.
— Вагинальный варвар. Фанатик перверсий!
— Моя коитальная волшебница!
— Распутный козел! Вуайер!
— Ах, стерва!
— Гангстер! Бандит! Взломщик мохнатых сейфов! О, твой автомат!
Тут молодая женщина заметила меня.
— Можете выходить, открыто, — сказала она, указывая на дверь.
И подмигнула.
— Сайонара, — сказал мужчина.
Он тискал ее грудь, на которой проступали синеватые прожилки.
Я вышел вон. Закрывая дверь, услышал, как он сладострастно произносит:
— Агата любит фрегаты.
27
Наступал рассвет. Мы с женщиной лежали рядом в постели.
У меня был необыкновенно эротический сон. С тех пор как Тмин умерла, мы с женщиной не притрагивались друг к другу.
Я проснулся со странным ощущением.
Женщина только что поднялась.
— Куда ты?
— Хочу посмотреть, как наш «Зеленый Мизинчик».
— О господи.
— Поможешь мне?
— Ладно.
Я, в свою очередь, выбрался из постели.
Мы осмотрелись по сторонам, проверили всю обстановку нашей комнаты, заглянули повсюду.
— Дорогой, ты не мог бы выглянуть? — позвала она, крадясь по кафельному полу ванной.
Я три раза обошел весь дом, затем вернулся в спальню.
Женщина перелистывала книги на полке, выискивая там что-то.
— Может, подождем до завтра? — предложил я.
— Ладно, — согласилась женщина.
28
Светало. Мы снова были в постели. Да, я просто спал. На этот раз никаких сновидений.
Когда я проснулся, женщина уже покидала ложе.
— Куда ты собралась?
— Посмотреть, как наш «Мизинчик».
— Боже мой.
— Помоги мне.
— Минутку, хорошо?
Я устал до изнеможения.
Покинув постель, она немедленно приступила к поискам «Мизинчика», на этот раз без моей помощи. Она искала в ванной. На кухне. В туалете, за телевизором За стойкой для зонтиков. Под вазой.
Женщина ушла.
Сквозь сон я слышал, как стихают ее шаги.
Минутку, ладно? Сейчас я встану и помогу тебе искать.
Женщина больше не вернулась.