I

Я ждала Тамао. Ему было восемнадцать лет.

В городок Т. меня привело исключительно необычное душевное состояние. И хотя в молодости я в этих краях бывала, в самом Т. оказалась впервые.

Из поезда, когда он подъезжал к городу N., моим глазам открылась удивительная картина: далеко вокруг над самой землей низко стлалась сверкающая пелена, или, если быть точнее, от земли будто поднимались вверх воздушные струи, светящиеся каким-то металлическим блеском. Свечения настолько интенсивного мне до сих пор здесь видеть не доводилось.

А произошло вот что. В прошлом месяце, в январе, я села в первый попавшийся поезд и поехала неизвестно куда: есть у меня такая привычка – кататься в поезде без определенной цели; в этой бесцельности я нахожу свою прелесть: полнейшее отсутствие прагматизма, все подернуто дымкой неопределенности. Однако в тот раз поездка была вызвана особым обстоятельством – мой муж покончил с собой.

Несколько месяцев после этого я жила в состоянии прострации, ничем не могла себя занять. Тогда и пришла мне в голову мысль сесть в любой вагон и отправиться невесть куда. А поняла я, в какую сторону меня везет поезд, когда за окном заметила поднимающееся с поверхности земли сияние.

Смерть мужа все перемешала в голове, создав невообразимый хаос, в котором не было ничего от повседневной суеты. В подобных случаях люди обычно впадают в безумие – плачут, кричат, и это, видимо, приносит им какое-то облегчение. Но со мной было не так. Чем дальше, тем более беспорядочно нагромождались мысли, хаос миллиардами ледышек заполнял всю меня, грозя разорвать изнутри, а окружающий мир со всем, что в нем есть, словно растворился. И ничто не в силах было вывести меня из этого оцепенения.

И вот, увидев за окнами мчащегося поезда странный полусвет, я вспомнила, что еще в юности, проезжая по этой дороге, была поражена необычным, исходящим от земли сиянием. Вспомнила и свою интерпретацию загадочного явления. Здесь начинается горная гряда. Свечение наблюдается на узкой полосе между морем и горами, на пути от города N. до портового городка К-, причем в районе города N. оно особенно поражает, возможно потому, что дальше глаза к нему привыкают. Объясняется этот феномен, по-моему, просто: горы состоят из гранита, за тысячи лет местами стершегося в порошок, который покрыл всю прибрежную полосу; или же в составе самой почвы изначально был гранит, частички которого и дают такое свечение.

Мне захотелось сойти с поезда в этом необычном месте, но, узнав, что на станции N. можно пересесть в другой поезд, который следует еще выше в горы, до станции Т., я решила ехать туда: по логике, чем выше поднимусь я в горы, тем ближе буду к истокам завораживающего меня зрелища.

На платформе было холодно, дул пронизывающий северный ветер. В воздухе, казалось, можно было явственно различить мерцающие пылинки гранита. Ощущение, будто я вступила в центр огромного ореола, не покидало меня, и я еще подумала: отличаюсь ли я сейчас, сию минуту, от той, какою была до поездки?

Самоубийство мужа. Оно назревало, видимо, в течение всей нашей десятилетней совместной жизни – исподволь, капля за каплей. Но было еще одно обстоятельство, мучившее меня. Задолго до этого брака покончил с собой другой человек, с которым я была близка. Мне представлялось, что какой-то нитью эти факты связаны между собой. Оба самоубийства не имели какого-то непосредственного повода: как покойный муж в течение десяти лет копил в себе смерть, так и возлюбленный копил ее те три года, что мы встречались. Да, они оба именно копили в себе смерть, по-другому не скажешь. И тот и другой, оказалось, были удивительно слабы, с годами их жизненная стойкость не возрастала, а, дойдя до какой-то точки, падала, и этой точкой был момент встречи со мной. Так мне объяснил все это один старик хиромант.

– Планида твоя такова: тебе свыше предопределено тяготеть над другими. Оттого всякий мужчина, которого ты полюбишь, окажется в круге смерти, – добавил он.

Никогда прежде не думала я, что судьбою мне дарована такая власть, я всегда была уверена, что не отличалась силой – ни душевной, ни физической.

– Что это значит – оказаться в круге смерти? – спросила я.

В комнате хироманта горела свеча; кроме книги в кожаном переплете, ничто не говорило о таинствах его профессии. Огонь свечи пожирал темень.

Старик сказал:

– Существует круг жизни и круг смерти, и есть, следовательно, люди, жаждущие жизни, но не способные выйти из круга смерти, и люди, страстно желающие умереть, но не способные выйти за пределы круга жизни. И в том и в другом случае их жизнь адова. Большинство людей, правда, могут жить спокойно: их судьбы не связаны с этими кругами.

И добавил:

– Я, бывает, смотрю внимательно на людей и вижу вокруг некоторых из них едва мерцающие круги, освободиться от которых невозможно. Одни рождаются с таким кругом, а у других, как родимые пятна, он появляется позднее.

Неожиданно старик поднял свечу и, вытянув вперед руку, указал во тьму.

Я смутно различила где-то далеко людей, сонм людей. Один из тысячи был заключен в светящийся круг. Мне только непонятно было, каков круг жизни и каков – смерти. Зато я с поразительной остротой почувствовала, до чего мучительной должна быть участь тех, кто хочет, но не может умереть, и тех, кто стремится жить, но не в состоянии отодвинуть нависшую над ними смерть.

– Отчего в человеке накапливаются силы смерти? Как? – спросила я, и хиромант ответил:

– Вспомни, как люди меряются силой. У тебя с ними было так же. Вам казалось, что ваши руки недвижны, что они только напряжены, тем не менее скрытая борьба уже шла. Схлестнулись две силы, две судьбы, борьба шла на пределе, со стонами и скрежетом зубовным. Но что удивительно – вы сами этого не чувствовали. А я это видел. Я видел, как постепенно вокруг стоп твоих мужчин возникали круги смерти.

Этот разговор привел к тому, что меня обуял ужас: казалось, стоит мне пристально взглянуть, скажем, на какое-нибудь насекомое – и, мертвое, оно упадет, словно высохшая чешуйка. Моя планида помимо моей собственной воли губительна для всего живого? Мир, в котором мне суждено обитать, должен быть усеян трупами? Значит, я ни к кому и ни к чему не смею приближаться… Чтобы не звать смерть, я сама должна затаиться, притвориться мертвой.

Почему все-таки и возлюбленный, а потом и муж покончили с собой? Я без конца размышляла об этом, но видимой причины найти не могла, только живо представляла себе, что какая-то сила втягивает того и другого в центр круга смерти, как в водоворот ночного черного моря. И они не пытаются спастись и не удивляются – приговор судьбы непреклонен.

Я не могу согласиться с тем, что причастна к таинству смерти или наделена неведомой силой. Не могу отнести себя и к тем, кто, обладая избытком жизненных сил, пожирает другого. Но отчего же стоит мне полюбить человека – и его втягивает в круг смерти? Моя планида тяготеет над другими, объясняют мне. А в чем она – эта особая сила, предопределенная мне свыше? И вообще, что это значит? Следует ли из этого, например, что если бы я занималась борьбой сумо, то победа всегда была бы мне гарантирована?

В ожидании поезда на Т. я стояла на платформе, погрузившись в воспоминания. В кромешной тьме различала фигуры людей, видела, как вокруг некоторых замыкаются круги смерти. Дул северный ветер, сухой и острый, как льдинки. Воздух был прозрачен, потому что в той стороне, откуда дул ветер, не было заводов, и светел, потому что нес к небесам свечение земли.

Неожиданно какое-то предчувствие заставило сжаться мое сердце. Оно стало определеннее, когда я села в старый пустой вагон, и поезд из двух ржавых вагонов, скрипя на рельсах, отошел от станции, медленно начал набирать скорость, и мир за окном стало заливать белым светом. Да, я была права: чем ближе поезд подходил к горному хребту, тем интенсивнее становилось свечение.

Предчувствие, от которого замирало сердце, можно было бы, пожалуй, обозначить словом «счастье». Я, только что блуждавшая в мыслях о смерти, неожиданно встретилась со счастьем. Наверное, правильнее было бы сказать: где-то далеко впереди увидела счастье! Именно так, потому что минерал, белым светящимся паром возносившийся с земли, казался мне материализовавшимся счастьем.

Не только свечение – весь пейзаж убеждал меня в том, что где-то здесь сокрыто нечто очень глубокое и важное. Я не могла избавиться от ощущения, что каждая новая картина, разворачивающаяся за окном, исполнена особого смысла. Да, вот у меня и появилась цель – побывать в городке Т., и эта поездка, видно, предопределена свыше, мелькнула вдруг мысль.

За окном проносились деревья, старинные особняки, храмы, от всего веяло чистотой и красотой. Порой ночная тьма как будто разрывалась вспышкой, и тогда дома, деревья резко высвечивались, окутанные белым сиянием, исходившим от этой земли. Чарующее свечение я воспринимала как тайный знак, я чувствовала себя накануне пробуждения, мне стало казаться, что каким-то неведомым образом моя жизнь прочно связана с этим светящимся счастьем.

Предчувствие, охватившее меня, удалось, наконец, выразить словами: во мне зародилось и крепло убеждение, что мне суждено стать счастливой и я уже ею стала. Где-то в этих местах я создала свой очаг и коротаю свой век с семьей. Все вокруг настойчиво внушало мне это. И именно нелепость такой мысли делала ее для меня реальной. А и в самом деле: разве когда-нибудь рациональное было до конца истинным? Истина, мне кажется, обитает как раз где-то в складках алогичного и неясного.

Да, я живу здесь, в одном из домов этой залитой таинственным светом улицы. Я – не та женщина, жизнь которой до замужества была движением к некоему отрицательному полюсу, а совсем другая, моя жизнь теперь – движение к полюсу положительному.

Не доехав нескольких станций до городка Т., схожу с поезда.

Брожу по улице и всеми порами ощущаю эту землю, такую родную. Это моя земля, я тут живу, всегда здесь жила, просто на какое-то время забыла об этом. Мне бесконечно знакомо все вокруг и эта дорога, словно заботливо посыпанная светящимися песчинками, которые отбрасывают на меня свой свет. Великолепие этой картины не сравнить с той, что была видна из окна поезда; здесь все окрест живет своей удивительной жизнью.

Мое внимание привлек дом в европейском стиле. Видимо, построен еще до войны, вон как он накренился. Живая изгородь, когда-то окружавшая его, сохранилась только частично. Нынешний сетчатый забор – единственный современный элемент в постройке. Весь двор можно охватить одним взглядом. Огромное количество роз. Ко мне спиной стоит женщина, поливает их. Я очень живо ощутила гладкую медь старой лейки, почувствовала на своей обуви брызги воды, лившейся из носика. Несколько поколений эта тяжелая лейка служит в доме. Сама я уже восемь лет выращиваю розы. Каждый раз, когда в этот предвечерний час с полным ведром воды и лейкой я выхожу в сад, заходящее солнце желтыми лучами еще согревает землю. Оно здесь не прячется за вершины гор, а медленно садится за невидимым отсюда морем; дни тут длиннее, чем в долине, и тянутся, тянутся, как желтая патока. И я каждый вечер поливаю розы…

– Простите… – сказала я, подойдя к забору.

Женщина повернулась ко мне.

Ощущение у меня в этот момент было такое, будто я никак не могу очнуться от тяжелого сна. Но заторможенность не препятствовала ясности восприятия.

– Я тут впервые… Не подскажете, в какой гостинице поблизости можно остановиться?

– Гостинице? Вам, пожалуй, лучше поехать в город Т.

«Город Т.!» – мысленно повторила я. Да ведь я сама туда собиралась! Совпадение очень обрадовало меня, перед глазами разлилось белое сияние, точно ореол на засвеченной фотобумаге.

– Мама! – послышался голос мальчика, и женщина ушла в дом.

До гостиницы в городке Т. я добиралась совершенно разбитая, меня будто силой вырвали из глубокого сна. Такое было со мной впервые.

Предчувствие, зародившееся, когда я сошла с поезда на станции N., еще не разрешилось, оно лишь все более разрасталось во мне.

В гостинице портье спросил, где я предпочитаю снять номер – в старом корпусе или в новом. Я, конечно, выбрала старый, но он, будто не услышав моего ответа, предложил поселиться в новом корпусе. Я повторила, что предпочитаю старый.

– Да, как раз сегодня там случайно есть свободный номер, – сказал он. – Но вообще в старом корпусе номера предназначены для гостей, которые намереваются жить в гостинице продолжительное время.

Недоумевая, что это за гости, я все-таки попросила этот единственный свободный номер.

Он оказался двухместным, довольно дешевым – три тысячи иен в сутки; только в старом корпусе были такие недорогие номера.

Проведя здесь день, я осталась гостиницей чрезвычайно довольна и решила, как другие постояльцы старого корпуса, пожить еще несколько недель. За необходимыми вещами надо было съездить домой, и я снова оказалась в поезде. И снова густое белое свечение колдовской силой приковывало взгляд.

В гостиницу вернулась только спустя месяц, восьмого февраля. Все это время я ощущала вокруг головы сияние воздушных струй.

И вот началось мое длительное пребывание в этой гостинице. В первую же ночь причудливый сон приснился мне. Будто стоит в комнате восковая фигура очаровательного юноши в натуральную величину, юноше семнадцать-восемнадцать, максимум двадцать лет. Я назвала его Тамао. Мы с ним давние, очень близкие друзья и, судя по всему, очень долго будем вместе и впредь. Юноша абсолютно белый, только припухлые щеки слегка розовеют. Когда я прикасаюсь к нему руками, он как будто оживает. Мне очень хочется вдохнуть в воскового юношу жизнь, я мучительно пытаюсь найти в этой фигуре тайную пружину жизни. Руки поглаживают хрупкие плечи юноши, опускаются до груди. С удивлением обнаруживаю, что и у мужчин есть соски. Потом сквозь зыбкий сон я слышу: «тук… тук…» Бьется сердце, чье – неведомо. И к нему, как к центру Вселенной, стремится моя душа.

Не так уж длинен был сон, но мне казалось, что я жила в нем до самого утра; и потом еще, в течение дня, этот сон преследовал меня.

В полдень, войдя на своем шестом этаже в лифт, я увидела юношу в джинсовом костюме. Он чрезвычайно, до мельчайших деталей походил на восковую фигуру, привидевшуюся во сне!

– Уж не Тамао ли вы?! – нечаянно воскликнула я.

И юноша не сказал, что я ошиблась.

С тех пор я так и называла его, а ему ничего не оставалось, кроме как молча смириться с этим. Так произошло наше знакомство.

Мне кажется, в какой-то степени имя творит самого человека, и присвоение имени – в чем-то акт колдовства. Назвав юношу именем Тамао, я наделила его чертами, свойственными восковой фигуре из моих сновидений. Юноша, разумеется, ничего не мог знать о ней, но через меня, через мои сны эта фигура так или иначе воздействовала на него.

Я уже поняла, какие гости продолжительное время живут в старом корпусе гостиницы. Например, Тамао намеревался здесь в течение месяца готовиться к вступительным экзаменам в университет (его родители несколько дней назад уехали работать за границу). Другие постояльцы – преподаватели университетов, стажеры, слушатели различных курсов; обычно они живут здесь одну-две недели. Туристов старое здание не привлекало, и хозяева, удешевив в нем номера, стали сдавать их упомянутой выше категории людей. Но для меня этот корпус, в котором изящная старина была покрыта патиной времени, где постоянно ощущался стойкий запах плесени и через пелену этого запаха просматривались стены, потолок, ковер, мебель, где словно бы витали души прежних людей, тонко чувствовавших красоту, – этот старый корпус подходил для моего отдыха как ничто более.

Однажды утром, пробудившись ото сна, в котором мне опять явился восковой юноша, я почувствовала, что в комнату врывается свежий воздух. (Отопление грело чрезмерно, и в номере обычно было душно.) Повернувшись к окну, заметила, что низ занавеса колышется. Кстати говоря, для гостиничного номера такой занавес выглядел слишком убого, он мог бы висеть разве что в комнате прислуги. Такое впечатление, будто его взяли из некогда роскошного, но впоследствии разорившегося дома; впрочем, в этом я нахожу для себя особое очарование. Так вот, трепетание занавеса от дуновения воздуха показалось мне странным. Раздвинув его, я увидела, что в одном квадрате окна не хватает стекла. Издалека совершенно незаметно. То, что никто из постояльцев до сих пор этого, вероятно, не замечал, в моих глазах придало старому корпусу гостиницы еще большую привлекательность. Прекрасно, когда с таким искусством сделанное окно настолько запущено.

Увидев в лифте Тамао, я сразу же поведала ему об окне, потому что как раз в это время бежала вниз напомнить о стекольщике, который все не приходил. (Красота красотой, а сквозило очень сильно.)

– К счастью, отопление хорошо работает, – добавила я, подспудно ощущая ностальгию по безвозвратному прошлому старой гостиницы.

– Да. Оттого и розы хорошо растут, – сказал Тамао.

Я опять поразилась белизне его кожи: кажется, притронься – и кончики пальцев ощутят прохладный воск. Ничто не выдавало в нем живое существо, разве лишь легкая розоватость щек.

– Какие розы? – спросила я, чувствуя прилив радости оттого, что он со мной заговорил.

– Которые я перевез сюда из оранжереи. – Голос у него был тоже безжизненным – ровным, лишенным интонаций.

– Вы выращиваете розы?! – Я не могла скрыть изумления.

Тамао ничего не ответил, а лицо его осталось бесстрастным.

В лифте больше никого не было. Пока ехали вниз, я внимательно разглядывала юношу. Когда он молчал, все признаки жизни куда-то исчезали, и даже тело его казалось безжизненным. Лифт был старый и полз вниз очень медленно; в отличие от современных – до того стремительно несущихся вниз, что пропадает даже ощущение движения, – этот скрипучий ящик как будто опускался в никуда. Глядя на Тамао, я интуитивно почувствовала, что такое состояние безжизненности для него естественно. Лифт остановился. Словно забыв, что только сейчас мы разговаривали, Тамао удалился – молча, как неживой предмет. Затем он обернулся, чтобы попрощаться; на миг блеснула улыбка, но какая-то неполная, словно загнанная глубоко вовнутрь, откуда она никак не может выбраться.

В эту ночь опять во тьме комнаты стоял восковой юноша. Я протянула к нему руки, ощутила мягкие живые волосы, маленькие – их можно было спрятать в кулаке – круглые уши, широкий лоб, тонкий нос. Я чувствовала, как мои прикосновения вселяют жизнь в фигуру, как под моими пальцами она теплеет. Зрение у меня было отключено, работало только осязание, и я представляла себя очень чувствительным сенсорным устройством. Но в то же время я еще и размышляла: пыталась придумать заголовок для исследования на тему о том, где в восковой фигуре сокрыт источник жизни.

И в том месте, где я, казалось, приблизилась наконец к разгадке, сон прервался.

А днем в кафе на втором этаже, когда я пила чай с живым Тамао, мне пришла в голову очень странная мысль: с того момента, когда я впервые увидела этого юношу и неожиданно назвала его Тамао, он стал для меня продолжением восковой фигуры, наши встречи как бы продолжали виденные накануне сны. Здесь, в кафе, устроившись удобно в глубоком старомодном кресле, я продолжала в реальной жизни воспроизводить ирреальное, то, чем жила во сне. Невероятное ощущение! В чем же суть столь нелепого феномена? Вероятно, явившийся во сне образ отпечатывается в подсознании – где-то глубоко-глубоко, и я, отдельно и независимо от реальности, также и в подсознании, проживаю все это полной жизнью. Когда я возвращаюсь в реальный мир, этот образ в зеркале действительности воспроизводится в ожившем виде.

Тамао и меня разделяет круглый мраморный столик.

– На какой факультет собираетесь поступать? – спрашиваю я.

– На физико-математический. Хотел бы заниматься математикой, – отвечает Тамао; в отличие от меня он не утопает в кресле, а сидит напряженно, выпрямив спину.

– Математикой? – механически переспрашиваю я, потому что мои мысли поглощены другим. «Отнюдь не всегда и не всякий оживший образ воплощается наяву. Такой феномен наверняка чрезвычайно редок».

– Да, очень люблю математику, – повторил Тамао. «Вот как!.. И я в молодости увлекалась ею».

На днях, проезжая город N., я в поезде как раз рассуждала математически: по отношению ко мне, двигающейся из какой-то точки к отрицательному полюсу, коррелятивно должна существовать другая я, направляющаяся к полюсу положительному…

– Не устали? Дни напролет сидите за книгами… – Я пыталась разговорить Тамао, потому что речь действует на него, как прикосновение рук на восковую фигуру.

– Нет, не устал, – с обычной бесстрастностью отвечает Тамао.

– За книгами с утра до поздней ночи? – Я пыталась связать образ жизни юноши со своими ночными видениями.

– Да ведь до экзаменов осталось совсем немного времени.

– Переутомиться не боитесь? Выглядите-то вы не богатырем.

Боюсь, вместе со словами я передала ему информацию о своих чувствах. Но Тамао, кажется, ничего не заметил: нежность, выраженную голосом, не видно, и на ощупь ее не почувствуешь.

– Действительно, я часто простужаюсь.

– Неужели?

– Да. И чуть что – живот болит.

– В самом деле?!

– Что «в самом деле»? – переспросил Тамао.

Он, кажется, не расслышал в моем голосе слишком сильной заинтересованности. Дело в том, что при тонкой восприимчивости у меня своеобразное, я бы даже сказала, болезненное чувство прекрасного. Не случайно мне так полюбился старый корпус гостиницы. И вообще, я нахожу прекрасным лишь то, в чем нет следов полнокровной жизни.

– Вам нравится здесь? По-моему, очень уютно – великолепный ковер, кресла. – Я показала рукой на пустующий зал кафе. Кресла, обитые темным бордовым бархатом, того же тона ковер на полу. Во всем убранстве отсутствовал прямолинейный практицизм, столь противоречащий моему пониманию красоты.

– Днем я здесь всегда один пью чай. Других развлечений тут нет, – проговорил Тамао.

Да, так оно и было. Зайдя как-то сюда, я застала Тамао, в одиночестве пившего чай, и решилась подсесть к нему.

– Забавно… Совсем молодой, а нравится вам то же, что и мне. О чем же вы думаете, когда сидите здесь один? – Меня внезапно осенило: сидя тут за столиком, он наверняка погружен в воспоминания. Какие? Это не может не показаться безумно невероятным, но я уверена, что Тамао вспоминает сон, виденный мною накануне. Человек вспоминает не обязательно только то, что пережил сам.

– О чем думаю? – Улыбка скользнула по его лицу.

О, в этот миг я поняла, что между нами установлен полный контакт. Но Тамао по-прежнему разумом не может знать, что находится в плену моих сновидений. Я решила действовать смелее:

– Вы слышали о художнике Альберто Мартини? У него есть картина «Любовь».

Огромный цветок, похожий на мак. Цветок раскрыт, и в чаше его видятся еще два цветка – два лика, обращенных друг к другу; губы слились в поцелуе. Мужчина и женщина в любовном экстазе заключены в чашу цветка, нет – как бы укрыты его лепестками. В картине не два отдельных явления – цветок и мужчина с женщиной – и не абстрагированно выраженное отношение между расцветшим цветком и человеческой любовью. Идея цветка проникает в идею любви, а любовь мужчины и женщины воплощается в идее буйно цветущего растения. Так представлена в картине любовь, земная любовь.

 

II

Я ждала своего Тамао. Ему было восемнадцать лет.

В сновидениях я пыталась разглядеть, где в восковой фигуре Тамао скрывается тайная пружина жизни, и тогда же, во сне, мне удалось раскрыть тайну: она – в любви. Таинства жизни сокрыты в земной любви.

Дни и ночи сменяли друг друга. Ночи были заполнены встречами с восковым Тамао, а днем в кафе, куда почти не заглядывали постояльцы, я наслаждалась общением с реальным Тамао. Одинаковое имя создало нерасторжимое единство – удивительное в своем очаровании.

До экзаменов в университет оставалось совсем немного времени, и я стала беспокоиться, не мешают ли Тамао днем мысли о предшествовавшей ночи. А в том, что Тамао вспоминает мои сны, я не сомневалась. Наверное, сновидения – если это необычные грезы необычайно близкого человека – каким-то чудесным образом передаются, и другой человек может вспоминать то, чего сам не переживал. Вот почему изначально бесстрастное лицо Тамао становилось еще более неживым, как это бывает у людей, поглощенных воспоминаниями; вот почему с каждым днем его апатичное лицо все более приближалось к бессильной красоте восковой фигуры, в то время как кукла по имени Тамао после каждой нашей встречи во сне все более оживала.

Вот и в эту ночь я томилась в ожидании Тамао. Последнее время мне стало казаться, что мои сны строятся сознательно, волевым усилием. Конечно же, я отдавала себе отчет в том, что буйство моей фантазии выходит за пределы разума, вторгаясь в сферу сна. Слух и зрение во сне отключались, зато необычайно чутко функционировал осязательный аппарат, и я досконально изучила восковую фигуру Тамао. Опыт прошлых ночей убедил меня в том, как много – не меньше, чем зрение, – можно познать с помощью осязания.

Мои руки поглаживают худую гладкую грудь, кончиками пальцев я чувствую, как на белом восковом теле, лишенном волосяного покрова, алеют соски, ощущаю ребрышки, тонкие лопатки, округлости плеч. Затем руки стремительно падают вниз, и я чувствую, как тело Тамао наполняется жизнью, становится теплым, напоминая зажженную свечу…

На следующий день я опять спустилась в кафе и застала там сидевшего в одиночестве Тамао. Он повернул в мою сторону белое, как воск, лицо, на котором заметна была необычная для него живость. Взгляд его был пристальным.

– О чем задумались? – спросила я, садясь рядом.

– Вспоминал кое-что, – вежливо ответил он.

– Вспоминали? Что? – Я подумала о том, что воспоминания – связующее звено между моими ночами и днями.

– Вам не приходилось слышать музыкальную композицию «Любовь»? – Подобие улыбки промелькнуло в лице юноши.

Мелодию образует одно-единственное слово «ай» – «любовь», которое то произносит женщина, и мужчина вторит ей, то произносит мужчина, а ему вторит женщина; это слово произносится, поется, возглашается в разных тембрах, с разной громкостью, скоростью, нежный шепот сменяется речитативом, возгласами и вырастает до пронзительного крика. Так описал мне эту композицию Тамао.

Мне стало не по себе: вряд ли я смогла бы воспринимать эту композицию только как чистую музыку.

– И вы сейчас вспоминали ее? – Я была в смятении, мне с трудом удавалось четко разделять героя сновидений и реального юношу, которые уже несколько дней и ночей представляли для меня неразрывное целое.

Я сравнивала картину «Любовь», музыкальную композицию «Любовь» и мои с Тамао отношения, которые трудно как-то определить, настолько они были своеобразны. И все же стремление определить их приняло форму наваждения. А вдруг аппарат восприятия воскового Тамао имеет что-то общее с растением? Я загорелась желанием найти растение, похожее на Тамао, нет – аналог Тамао, так сказать, Тамао-растение.

Над мраморным столиком, за которым я сидела с живым Тамао, витал запах лимона – ярко-желтый, как сам лимон. В кафе было тихо и почти пусто: кроме нас, только одна пожилая пара молча пила кофе.

– Где-нибудь поблизости есть ботанический сад? – спросила я.

– Да, – ответил Тамао. – Можно на поезде доехать до станции R., а оттуда немного по канатной дороге.

– Коллекция растений там богатая? – Я все еще была поглощена мыслью о растении, воплощающем в себе Тамао.

– Да ведь зима, вам не много удастся увидеть.

Пожилая пара поднялась из-за своего столика и, по-европейски скрестив руки на груди, прошла мимо нас к выходу. На лице дамы я заметила темные старческие пятна и вспомнила о своем возрасте – я была лет на двадцать старше Тамао.

– Думаю, кое-что интересное все же увижу, – многозначительно сказала я.

– Прежде там насчитывалось около тысячи видов растений, а теперь, возможно, и больше.

Осведомленность Тамао удивила меня.

– Приходилось там часто бывать?

– Я когда-то ходил туда любоваться розами. А потом и сам стал их выращивать.

– Розы?!

– Почему это вас так удивило? Вы даже в лице изменились.

– Возможно… Наверное, потому что вы заговорили о розах. Мне безумно хочется взглянуть на них. Странно, не правда ли?

Странно? Когда-то давным-давно я мечтала иметь собственный дом, во дворе его посадить розы, много роз… Бывает же так – совершенно забытые вещи вспоминаются вдруг в самый неожиданный момент. «Конфидэнс», «Уайт кристмас», «Эдэн роуз» – названия различных сортов отчетливо всплывают в памяти. «В ближайшие два-три дня непременно съезжу в ботанический сад», – решила я.

Наступала ночь, и, значит, опять должен был появиться восковой Тамао.

Сначала, как всегда, он был холоден. Тепло моих рук вдохнуло в него жизнь, тепло моей души отогрело его. И я поняла наконец, что в этом – объяснение моей безумной привязанности к восковой фигуре. Встречи с восковым Тамао давали ощущение причастности к жизни другого. Он же, оставаясь восковой фигурой (кожа его в эти минуты, правда, теряла глянец воска), превращался в нечто качественно другое, в нем проступало что-то от растения. Но как только я переставала ласково прикасаться к нему, он моментально холодел, возвращаясь в свое первоначальное состояние куклы.

Что-то в ожившем Тамао меня не устраивало. Поняла! У него безжизненные губы. Я приблизилась к нему с помадой в руке и почувствовала теплое дыхание. Лицо мне было знакомо до мельчайших деталей; без труда найдя губы (какие они нежные! гораздо нежнее моих!), я на ощупь накрасила их помадой. Видимо, слишком сильно прижала помаду к губам, потому что почувствовала, что Тамао стал задыхаться. Губы приоткрыты, зубы разжаты; там, за чернотой, рождается дыхание.

Затем сняла фигуру с кровати и установила на полу. Отошла на несколько шагов и с восхищением стала смотреть на него. В темноте было видно лишь, что на белой восковой поверхности ярко горят губы. Остальное жило в моем воображении.

Я проснулась в приподнятом настроении.

После долгого самовольного затворничества захотелось погулять на свежем воздухе, и я вышла из номера.

У лифта заметила Тамао. Он на миг повернул ко мне лицо. Что-то неожиданное в нем поразило меня, я чуть не вскрикнула. Тамао весь сразу вспыхнул и стремглав бросился по лестнице вниз. Я тоже подбежала к лестнице, но Тамао уже сбегал по толстому бордовому ковру с пятого этажа на четвертый, с четвертого на третий. И тут я не смогла сдержать возгласа: не знаю, показалось ли мне это или так было в самом деле, но только сейчас я разглядела по краям губ Тамао не стертую до конца помаду – точно такую, какой пользуюсь сама.

Что со мной? Живя в реальности, я как будто вижу бесконечный сон.

Мне необходимо было знать истину, и я побежала догонять Тамао. Мягкий ковер скрадывал звуки шагов, и я не могла определить, на каком этаже он скрылся.

Зашла в кафе, надеясь застать Тамао там, но обнаружила только пожилую пару, которую впервые встретила вчера. Мужчина с дамой пили кофе. Я почувствовала усталость, присела за соседний столик и тоже заказала себе чашку кофе – вторую в это утро.

Огромные старинные часы с маятником показывали 10.38. Одним глотком я опустошила чашку. «Теперь-то совсем проснулась», – подумалось мне. И все же реальная жизнь вокруг была неясной, окутанной туманом. Вероятно, я уже давно совершенно перестала различать границу между сном и явью.

Пожилые люди приветливо улыбнулись мне.

– Вы тоже приехали смотреть? – спросила дама.

Я не поняла ее.

– Нам захотелось освежить впечатления тридцатилетней давности, вот мы снова и приехали сюда, в эту старую гостиницу, – продолжала она, взглянув на мужа.

– Да, – улыбнулся он ей в ответ. – Раньше мне казалось, что только жена чувствовала себя в те дни очень счастливой, но теперь я смог убедиться, что то было замечательное время и для меня.

Я все еще ничего не понимала.

– «Цвели фиалки в дни первой нашей встречи…» – вполголоса запела женщина, а ее спутник, улыбнувшись, сказал мне, не очень, впрочем, рассчитывая на поддержку:

– Да… Нужно сильно постареть, чтобы понять, какое то было славное время. Вот потому моя жена ничего понять и не может.

– Ты опять за свое… Да ведь я только в тех снах молодая девушка…

– И все же красоту женщины может оценить по достоинству только мужчина с жизненным опытом, – твердо сказал он.

Я поднялась из-за стола. Сумочка с деньгами была при мне, я вышла из гостиницы и, поймав такси, попросила отвезти меня к канатной дороге у станции R.

Такси стремительно неслось вдоль реки. Позади остались гостиница, расположенное напротив нее, на другом берегу реки, здание женского музыкального театра. Оно напомнило мне слова мужчины, и я подумала, что, пожалуй, красоту юноши также может оценить лишь женщина с грузом лет на плечах.

Небо, недавно ясное, заволокло тучами, у подножия хребта дул пронизывающий ветер. На мне было одно легкое платье, и я остановилась в нерешительности – словно застыла от холода. Белое свечение, так долго державшее меня в восторженном состоянии, будто сдуло ветром, почерневшее небо поглотило его, пронизало меня своим сырым холодом. Море за домами тоже черное, как небо. Промозгло. Надо возвращаться в гостиницу.

Я снова села в такси. Меня знобило. Хотелось одного – оказаться на больничной койке. По моей просьбе таксист останавливал машину у каждой придорожной больницы, но все они были переполнены. Наконец где-то надо мной сжалились и положили в коридоре на черный кожаный диван. Пронизавший до последней клеточки холод сморил меня, и я заснула, как засыпают путешественники, замерзающие в зимних горах.

Очнувшись, обнаружила себя на том же диване в коридоре. Мимо сновали пациенты. Внимание привлек старик очень странного вида – он настолько горбился, что, можно сказать, не ходил, а передвигался ползком; в правой руке он держал линзу и глядел через нее на пол, под ноги проходящим. Старик напомнил мне хироманта с его речами о кругах жизни и смерти. (Я почти забыла о них!) Есть люди, стремящиеся жить и выжить любой ценой, но силы смерти скапливаются в них, и они умирают. Другие истово желают умереть, но этому препятствуют силы жизни. Те й другие обречены на адское существование… Я знала, что принадлежу к последним. Только недавно мне казалось, что, замерзнув, я больше не очнусь, так и уйду в мир иной, – но нет, глаза снова открылись, я продолжаю жить. Где-то во мне, там, где бессильна воля, кипят упрямые силы жизни, они могучи, они заталкивают моих близких в круги смерти, объяснял хиромант…

Старик продолжал двигаться вперед, разглядывая пол в лупу и иногда шаря по нему ладонью.

– Что вы делаете, дедушка?

– Да вот не знаю, как быть… Контактную линзу уронил, ничего не вижу. Куда она могла подеваться?…

Я с облегчением вздохнула. Захотелось быстрее добраться до гостиницы, где меня ждет Тамао.

Чем ближе я подъезжала к гостинице, тем сильнее становилась тревога, которая завладела мною с самого утра. Я понимала, что не успокоюсь, пока не найду Тамао. В кафе, где в три пополудни он обычно пил чай, его не оказалось. Постучала к нему в номер, но ответа не последовало. Обошла все этажи старого корпуса. Тамао нигде нет. Усталая, вернулась в свой номер и стала прислушиваться к шагам в коридоре – идя к себе, он должен пройти мимо моей двери. За окном взвывал порывистый ветер, скрипели старые сосны. Тускло поблескивали волны, перекатываясь по белесой поверхности моря. Шагов Тамао не слышно. Неужели бордовый ковер совершенно скрадывает все звуки? Подошла к номеру Тамао и снова постучала. Тишина. Я никогда не была у него, и мне захотелось посмотреть, как он живет. Заглянула в скважину большого старинного замка. Там стояло растение. Розы! Я почувствовала сильное волнение, сразу вспомнилась давняя мечта: иметь собственный дом, в саду разводить розы – «Офелию», «Инну Хакнесс»… Как отчетливо вспоминаются названия роз.

В тот день мне так и не удалось увидеть юношу Тамао. Зато ночной Тамао явился в сновидении.

Перед сном я размышляла о Тамао-растении.

Сенсорный аппарат – сфера биологии, прежде меня этот аспект никогда не интересовал. Когда в Тамао просыпается жизнь, чувство, он напоминает растение, обладающее перцептивным аппаратом. Какое именно? Подумала вдруг о буддийских «небесных цветах», которые на латыни называются «ликорис».

И заснула.

Ласковыми прикосновениями, как и прежде, я пробуждала в Тамао жизнь. Сам же он по-прежнему оставался совершенно пассивен. Затем мне пригрезилось, что я нашла Тамао-растение. Я увидела начало осени. Из земли потянулся вверх стебелек ликориса – гладкий, зеленый, наверняка очень чувствительный; листьев нет, голый стебель. Он водянистый, но и маслянистый местами, оттого кажется довольно массивным. Тамао очень напоминает это растение в период предцветения. Бутон у ликориса тоже зеленый – жестковат, водянист. Внутри его пока скрывается нечто красное и ядовитое, потому кажется, что зелень бутона обладает повышенной чувствительностью. Вот бутон уже лопается, вот видна уже красная сердцевина его… Если бы я могла рисовать, я бы представила возмужание Тамао как расцвет ликориса.

– Тамао! – позвала я.

Впервые звук вторгся в сон. Ответа не было, но мне почудилось вдруг, что не восковой, а настоящий Тамао рядом со мной.

Проснувшись утром, я почувствовала в постели оставшееся после него тепло, а на подушке увидела четко обозначенный контур головы Тамао и несколько его волосков. Взяла в руки один, подошла к окну, посмотрела на свет – коричневого оттенка, очень тонкий. Выдернула свой волос, стала сравнивать. Почти одинаковы.

Позавтракав в номере, оделась и вышла в коридор. Погода была замечательная, ясная – идеальная для поездки в ботанический сад. Идея найти Тамао-растение все еще не оставляла меня. Только тогда наши отношения приобретут законченность.

Я постучала в номер Тамао. Он вышел в коридор.

– Собираюсь пойти в ботанический сад, – сообщила я.

– Боюсь, что сейчас, зимой, вам не много удастся увидеть. – Его лицо оставалось совершенно бесстрастным – и впрямь восковая фигура.

– Я вообразила себе некое растение и надеюсь найти его там, – через силу призналась я.

Тамао не поинтересовался, что за растение я имею в виду. Показав мне англо-японский словарь, он сказал:

– Сегодня заканчиваю, осталось только тридцать слов. Значит, я выучил уже почти восемь тысяч слов, каждый день по тридцать.

– Ах, да… Ведь вступительные экзамены начинаются ровно через неделю…

Я направилась к лифту и, оглянувшись, посмотрела на Тамао. Он стоял неуклюже, ничем не отличаясь от восковой фигуры, и тоже смотрел мне вслед.

В лифте я оказалась вместе с пожилыми супругами.

– Вы сегодня одна? – спросила дама. Ее супруг с деланной улыбкой взглянул на меня.

– Я всегда одна, – ответила я, выходя из лифта.

Подножье хребта заливало волшебное белое свечение, оно окутывало мои шаги; свет лился не с неба, а исходил из земли, обещая земное, а не небесное счастье. Я стою у канатной дороги, оглядываю окрестности, всей душой ощущая благодать, которая сегодня снизошла на землю. Вчера все здесь было совсем иначе.

Пассажиров на канатке было немного. Вагон легко взмыл вверх, и из его окна было видно, как, отчетливо выделяясь на фоне всего окружающего, уменьшается в размерах эта блаженная светящаяся полоска земли, как, пульсируя, густое белое облако поднимается от земли к небу.

– Как пройти к ботаническому саду? – спросила я, не в силах справиться с волнением.

Мне объяснили, что надо еще немного пройти в гору, сесть там на другую канатку, а потом на автобус, который и довезет меня до ботанического сада.

На второй канатной дороге народу было еще меньше. Взору открывалось только прозрачное утреннее небо.

Я оказалась на самой вершине горы, перед входом в огромный парк. Нашла остановку автобуса. Зимой они ходят редко, один автобус в час. Пришлось сесть на скамейку и ждать. По-прежнему над землей царила поистине небесная благодать, сияющее белое облако воспарялось к небу. Отсюда не видно было ни города Т., ни других селений – только плато хребта и синее небо.

До ботанического сада автобус ехал минут десять. Кроме меня, никто здесь не сошел, и в сад я вошла одна.

Тамао был прав. Деревья стоят голые, даже вечнозеленые растения побурели, под ногами шуршат сухие листья – печальная картина. И все же я была очарована пейзажем: увядшие деревья на фоне ярко-синего неба исполнены особой прелести. Редкие для такого грандиозного сада посетители не мешали мне.

Я бродила по саду, а в голове теснились мысли о Тамао-растении. Между миром людей и миром растений должно существовать полное соответствие: у каждого человека во Вселенной имеется соответствующее ему растение, только обнаружить его нелегко. Ночной Тамао, например, кратковременно проявляет свою сенсорность, таким же свойством должен обладать и его аналог-растение.

Мое внимание привлекли неожиданные пламенные краски вдали. Вглядевшись, я поняла, что это оранжерея и в ней выращивают розы. Я физически ощутила, как все клетки мозга моментально переключились на мысли о розах; ноги быстрее понесли меня к ним.

Войдя в оранжерею, я оцепенела от огромного количества роз, буйства красок и ароматов. Несколько раз прошла мимо стоявших стройными рядами кустов, не в силах воспринимать каждый цветок в отдельности. Потребовалось некоторое время, и я наконец смогла различать детали. Вот ослепительная ярко-красная роза, бесчисленные лепестки которой вложены один в другой; «Орэ» – прочитала я на табличке. А это «Интерфлора» – светло-красный цветок, в котором чувствуется сдержанность, солидность. Роза с бархатистыми, свежего красного цвета лепестками называется «Рэд дэвил». Сверкающий темно-красный цветок – «Папа Мэйян». Все они – красные, но насколько отличаются друг от друга! Как соревнуются друг с другом в красоте и изяществе!

В углу оранжереи я заметила маленькую кладовую, открыла дверь и обнаружила в ней садовые инструменты, совсем новые. Только лейка была старой. «Надо бы полить цветы, – подумалось мне, – Розы особенно нуждаются в воде». Я набрала воды и пошла меж рядами, останавливаясь у каждого куста, наклоняя перед ним лейку и наблюдая, как влага смачивает землю у корневищ. От красных цветов не спеша перешла к розовым. Когда глаза остановились на роскошных цветах кремового оттенка «Конфидэнс», перед глазами все померкло, расплылось, лейка показалась неимоверно тяжелой…

Вот она, моя миссия, – каждое утро, каждый вечер, не пропуская ни дня, поить цветы.

Косо просачивается сумеречный свет. В нем все обретает особую прелесть. Солнце уже скрылось за морем, но долго еще его лучи освещают землю.

Я выхожу из оранжереи и поливаю не расцветший еще розовый куст. Брызги в лучах заходящего солнца кажутся золотыми.

– Тамао! – позвала я сына.

В этот момент за сетчатой оградой послышались неуверенные шаги. Кто-то остановился и спросил меня:

– Извините, я тут впервые… Не подскажете, в какой гостинице поблизости можно остановиться?

Передо мной стояла женщина, растрепанная прическа свидетельствовала о ее душевных терзаниях.

– Вам, пожалуй, лучше поехать в гостиницу Т. Это в городке Т., – ответила я ей.