Языки пламени. Невыносимый жар. Он всегда знал, что все кончится именно здесь. В аду. Он в аду. Он раскрывал рот, но не мог крикнуть, открывал глаза, но видел только тьму и пляшущие вокруг языки пламени — сгусток огня и агонии. Он горит заживо. Чувствует прикосновения дьявола, прожигающие насквозь его тело, кости, душу. Он корчится, плавится, превращаясь в бесформенную массу нескончаемой боли. Сползает в пропасть все глубже и глубже, не в силах больше бороться, сознавая, что обречен, проклят навечно. Надает, надает, надает в дышащую едкими испарениями бездну, и она поглощает его целиком. Боль и пламя. И он знает, что эти мучения не кончатся никогда… никогда. Николас!

Ему десять лет. Место казни залито ярким, ослепительным светом. Он видит отца на эшафоте. Высокий, гордый отец стоит там беспомощный, со связанными за спиной руками и веревкой, накинутой на шею.

— Отец! — в ужасе кричит он, выдираясь из чьих-то крепко державших рук. Эти люди в синих с белым формах забрали его с отцовского корабля и приволокли сюда.

Он видит, как отца заставляют встать на скамейку морские офицеры — его друзья, с которыми он плечом к плечу сражался с Испанией. Почему они его предали? Почему? Почему?

Один из них набрасывает веревку на его шею.

Николас кричит отцу, но его охрипший жалобный голосишко теряется в нарастающем реве толпы.

Отец крикнул ему, очевидно, что-то очень важное, но Николас не расслышал и, расплакавшись, отвернулся. Тогда один из державших людей, схватив его за подбородок, повернул ему голову, заставив смотреть куда надо.

— Запомни это, парень. Запомни английское правосудие. Вот так адмиралтейский трибунал расправляется с пиратами!

Потом Николас не слышал ничего, кроме крика, своего собственного крика:

— Нет, нет, нет! Отец никогда не был пиратом! Джеймс Броган — капитан капера, он сражался за короля, он хороший, честный человек!

И он — это все, что было у Николаса в этом мире. У них обоих не было никого, кроме друг друга.

А потом капитан Элдридж — самый закадычный друг отца — вышиб скамейку из-под его ног. А они заставили Николаса смотреть на него, пока тело Джеймса Брогана безжизненно не повисло на веревке, раскачиваясь на ветру под радостные крики толпы.

Ослабев от безутешного плача, Николас повис на руках державших его офицеров. Тело его содрогалось от жалобных всхлипываний. И тогда они бросили его. Он упал на камни и лежал там, продолжая плакать. Он остался совсем один в мире.

Языки пламени подбираются к нему. Боль обжигала, терзала его, обращая в ничто, но он все равно ощущал ее. О Боже! Он больше не вынесет, весь он превратился уже в сгусток агонии, и нет у него никого, кто бы его услышал и помог.

Лейтенант Уэйкфилд наклоняется над ним, улыбаясь, помахивая раскаленным металлическим прутом, который держит в руке.

— Благодари Всевышнего, парень. — Он сплюнул на палубу табачную жвачку. — Тебя пощадят, оставят в живых.

Николас ничего не ответил и не сопротивлялся. Не потому, что был такой храбрый, а потому что не мог произнести ни звука от ужаса. Он не понимал, что происходит, что это за судно и почему его притащили сюда. Они раздели его до пояса. Один рослый матрос держал его за руки, другой — за ноги. А тот, которого звали Уэйкфилд, проговорил, возвышаясь над ним:

— Добро пожаловать на борт «Молоха». — И прижал раскаленный добела металлический прут к груди Николаса.

Николас пронзительно вскрикнул — звук походил на сигнал боцманской дудочки. Небо закружилось, над головой почернело. Он услышал шипение, ощутил запах собственной горящей плоти. Его крики и слезы лишь вызывали у матросов хохот. Закончив свое дело, они швырнули его в трюм плавучей тюрьмы.

Там было темно, жарко, как в пекле, стояло страшное зловоние. В тесном помещении люди были набиты, как сельди в бочке. Николас плакал от боли и молил Бога о помощи. Целыми педелями. Потом перестал.

Бог не захотел услышать его. Тот милосердный Боженька, о котором говорила ему мать, не мог так поступить с ним. В конце концов, он понял, что в этом мире существуют только дьяволы и ад. Дьяволы в синих с белым униформах и ад, которому не было предела. И он поклялся себе, что никогда больше не будет плакать, потому что он ненавидел их всех, ненавидел, ненавидел…

Он открыл глаза, но вокруг было темно. Боль от ожога он больше не чувствовал, но он знал, что Бог его покинул, что он остался один и что конца этому нет…

Семьдесят девять… восемьдесят…

Ритмичные удары плети раздирали кожу. Его тело с вытянутыми вверх руками было привязано к мачте «Молоха». Хвосты плети врезались в кожу на груди, ложась поверх клейма, которое ему вытравили пять лет назад.

Восемьдесят один… восемьдесят два…

Он даже не вздрагивал, ему было все равно. Труднее всего было вынести первые десять — двадцать ударов. После этого наступило отупление. Он больше не чувствовал боли. И вообще ничего не чувствовал. Прижавшись щекой к грубо отесанному дереву мачты, он, не отрываясь, смотрел на лейтенанта Уэйкфилда, отсчитывавшего удары.

Восемьдесят три… восемьдесят четыре…

Кровь текла по спине и канала на палубу. Он убил заключенного. В целях самозащиты, но до этого никому не было дела. Его тюремщики пустили в ход плетку-девятихвостку, не принимая во внимание никаких оправданий. Его били, держали впроголодь, стремясь сломить его дух.

Восемьдесят пять… восемьдесят шесть…

Ему помогла выжить ненависть. Ненависть и жажда нести. Первая заменяла ему пищу, вторая — воду. Они подпитывали его и давали силы.

Восемьдесят семь… восемьдесят восемь…

Он был всегда настороже. Никогда не позволял другим заключенным загнать себя в угол. Никому не давал спуску и крал любую крошку, которая попадалась на глаза. Не доверял никому. Кроме себя, ему ни до кого не было дела.

Восемьдесят девять… девяносто…

Немало людей старше его по возрасту и сильнее умерло на борту этой вонючей, заражённой всеми болезнями посудины. Он выжил, потому что его поддерживала ненависть.

Девяносто один… девяносто два…

А по ночам, когда спускалась тьма, он мечтал.

Девяносто три… девяносто четыре…

Мечтал о том, как будет резать горла.

Девяносто пять…

Первым будет лейтенант Уэйкфилд. Потом все так называемые «друзья». Особенно капитан Элдридж. Для Элдриджа он придумает что-нибудь особенно жестокое.

Девяносто шесть…

Он мечтал о море крови, которая утолит его жажду мести.

Девяносто семь…

Он жаждал крови и обдумывал способы утопить в крови своих врагов.

Девяносто восемь…

Он дал себе страшную клятву стать тем, кого они больше всего боятся. Тем, кем они сами сделали его, заклеймив его.

Девяносто девять…

Стать пиратом.

Внушающим ужас пиратом, каких еще не видывала Англия.

Сто.

Он выругался, дернулся всем телом и вдруг услышал слова: «Ты не один»!

Шепот шел будто откуда-то издалека. Он не мог раздаваться здесь, где находится он, в преисподней. Он даже разозлился, услышав этот голос, такой нежный, ободряющий.

Боль он может выдержать, но надежду никогда.

— Шшш, я здесь, рядом, — снова услышал он. — Ты не один.

Нет, нет, он один, он всегда будет один. Ему так лучше.

Что-то прикоснулось к его лицу. Рука. Легким движением прошлась по щеке, по лбу влажная ткань. Влага. Такая прохладная, невероятно чудесная. Легкое прикосновение было под стать нежному голосу. Целительное, охлаждающее адский жар.

Сон. Наверное, это ему снится. Потому что чему быть, — того не миновать. Он находился там, где ему место, и останется здесь навсегда.

Не убий, не убий… Прости меня, отец, я согрешил.

Нет, этот сон не должен продолжаться, он не хочет этого. Не хочет, чтобы снова появлялся проблеск надежды. Он сдался на милость адского пламени. Пусть оно сожжет его дотла, он даже сопротивляться не станет, потому что это бессмысленно.

Это конец. Неминуемый конец.

Здесь он и останется — один навсегда.

Тьма сомкнулась вокруг: догорел и погас последний огарок свечи. Саманту охватило отчаяние.

Он умирает.

Она сидела, склонившись над ним в мертвой тишине пещеры, которая казалась ей теперь похожей на гробницу. Плечи ее вздрагивали от рыданий, все тело дрожало. Больше она ничего не может сделать. Все усилия оказались напрасными.

Сэм застонала. Она делала все, что только могла придумать, не смыкая глаз, ухаживала за ним, потеряв счет дням и ночам. Она уже не знала, сколько времени они пробыли здесь: три дня, а может быть, четыре?

Она пыталась охладить жар водой и отдала ему все, что оставалось по фляге, оставив для себя всего несколько капель. Когда воды не осталось, она приспособилась увлажнять кусочек ткани под тоненькой струйкой воды, сочившейся по стене пещеры, а когда ткань намокала, выжимала воду ему на губы.

Лезвием ножа она прижгла рану на плече, надеясь остановить кровотечение. Потом сняла с него лохмотья, оставшиеся от рубахи, и, как могла, обмыла его, охлаждая горевшее от жара тело.

Все бесполезно. На короткое время ему, кажется, полегчало, но потом стало еще хуже.

Он лежал неподвижно, истерзанный трепавшей его лихорадкой, больше не вскрикивал, не стонал и вообще не издавал ни звука, даже дыхание едва прослушивалось.

Сэм сжала пальцами запястье: пульс почти не прощупывался. Она тряхнула головой, не желая глядеть правде в глаза, и обхватила пальцами его широкую грубую ладонь.

— Пожалуйста, — прошептала она. — Прошу тебя…

Она закрыла глаза. Эти сильные руки… Она видела, как они держат пистолет, орудуют топором, расправляются с врагами; она узнала их силу, когда он, подхватив ее в водовороте, спас ей жизнь… когда утешал ее, такую испуганную, возле входа в пещеру.

А теперь из них ушла сила. Взяв его пальцы в свои, она сильно сжала их, но он лежал без звука, без движения. Он больше не цеплялся за жизнь, и она была бессильна удержать его в этом мире.

Его рука по сравнению с ее рукой была такой большой, темной и крепкой. Ей не верилось, что нечто невидимое может убить такого сильного и выносливого человека. Лихорадка сжигала его, и постепенно уходили из него последние слабые признаки жизни.

— Нет! — Саманта обняла его обеими руками. Упрямства у нее хватит на них двоих. — Нет! Ты не можешь! Тем более сейчас, после всего, что мы выдержали вместе. Я не позволю тебе.

Слезы безудержным потоком хлынули из глаз — горячие, горькие. Все ее упрямство не поможет ему. Ему уже ничто не поможет. У нее не осталось надежды снасти его. Ужас и уныние охватили Сэм, лишив последней надежды. Она долго сопротивлялась отчаянию, но все оказалось напрасно.

Их ждет смерть. Медленная, жуткая смерть в кромешной тьме. Мысль эта так потрясла ее, что она бессильно опустилась на землю и, не отпуская его руки, уткнулась лбом в его грудь, закрыла глаза и, больше не сдерживаясь, дала волю слезам. Она была сломлена тщетностью своих усилий, отчаянием и беспомощностью, измучена бессонными ночами без пищи и воды. Но она плакала не только над собой. Она плакала от жалости к нему. К нему.

Сэм крепко зажмурила глаза. Она даже не знает его имени, имени человека, который ворвался в ее жизнь, словно удар молнии. Это не просто благодарность, восхищение или уважение. Ее чувство к Нему было значительно сложнее. Теперь она начинала понимать свое сердце.

Много часов подряд он лежал без сознания, вскрикивал от боли и метался так, что ей приходилось, собрав все силы, удерживать его на месте, чтобы он не растревожил рану. Он все время бредил, выкрикивал какие-то имена, бранился… но иногда говорил вполне внятно.

Он вспоминал о таких жутких событиях, что у Сэм волосы вставали дыбом. Раньше ей было любопытно узнать о его прошлом, теперь же она думала, что, пожалуй, было бы лучше ничего не знать об этом.

Если хотя бы часть из того, что он говорил в бреду, правда, то у него было страшное детство, страшная юность — страшная жизнь.

Он несколько раз звал своего отца и что-то бормотал о веревке, об эшафоте. Широко раскрытыми глазами он смотрел в темноту, будто перед ним развертывалась картина казни его отца. Его силой заставили смотреть, как вешают отца за какие-то преступления, а после этого бросили в плавучую тюрьму. Он рано осиротел… а уж она-то знает, что это значит.

Сэм с трудом сдержала слезы. Нелегко представить себе мальчишкой этого бородатого широкоплечего мужчину.

Мысль о маленьком мальчике с ясными изумрудно-зелеными глазами, таком одиноком, таком испуганном, обреченном быть погребенным заживо в страшной тюрьме за преступление, которого не совершал, разрывала ей сердце.

Она не знала ни как ему удалось бежать из плавучей тюрьмы, ни что с ним случилось потом. Она могла лишь догадываться об этом, складывая обрывки того, что он говорил в бреду.

По иронии судьбы, она теперь больше знала о том, каким он был десятки лет назад, чем о том, какой он сейчас. Теперь ей была понятна его настороженность, даже враждебность к окружающему миру, который так безжалостно обошелся с ним.

Саманта почувствовала горькое сожаление. Ведь ей уже никогда не удастся понять его! Она никогда ничего больше о нем не узнает, как он вошел в ее жизнь незнакомцем менее недели назад, так и умрет незнакомцем.

Опустившись на колени рядом с ним, она прислушалась к его дыханию, возможно, к его последнему вздоху, и закрыла лицо руками, пытаясь собрать последние крохи мужества, благоразумия, надежды, чтобы помочь ему.

— Прошу тебя, — прошептала она. — Прошу тебя, Господи, помоги мне! — Сжав кулаки, она подняла голову и уставилась в темноту. — Помоги нам!

В этот момент огонек светильника, мигнув в последний раз, погас, оставив ее в кромешной тьме. Стояла полная тишина, если не считать едва слышного журчания сочащейся по стене пещеры воды и слабого, еле слышного дыхания больного.

Ее охватила дрожь. Сначала задрожали руки, потом плечи, потом все тело. Сэм крепко сжала кулаки, так что ногти вонзились в ладони, пытаясь сдержать дрожь.

Нет, она не сдастся. До его последнего дыхания, до последнего удара его сердца она не признает поражения и не будет больше попусту лить слезы.

— Я не сдамся, — горячо произнесла она, повернувшись к человеку, которого больше не видела в темноте. — Ты меня слышишь? Я не сдамся!

Она поискала на ощупь кусок ткани, который использовала для сбора воды, подползла к стенке пещеры и прижала ткань к струйке. Как только ткань увлажнилась, она вернулась к нему и снова начала обтирать его грудь, плечи, лицо, пытаясь вернуть жизнь в измученное тело.

Они выживут.

Сквозь стиснутые зубы она пробормотала те же слова, которые он крикнул ей в водовороте: «Черт побери, неужели ты подведешь меня?»

Над головой пролетела неведомая птица, едва не задев ее крыльями.

Сэм испугалась, насторожилась. Что это за звук? Может быть, ей это приснилось? Она протерла глаза, пытаясь привести в порядок мысли и прислушалась. Ни звука, пещера пуста.

Она, наверное, вздремнула от усталости… совсем ненадолго. Сэм соскребла ножом немного мха со степы пещеры в надежде, что он, может быть, будет гореть. Мох загорелся. Он горел медленно, издавая неприятный кисловатый запах, но все-таки давал слабый свет.

Сэм стряхнула с себя сонливость. Глаза постепенно приспособились к темноте. Она обернулась к лежащему рядом мужчине и, протянув руку, пощупала ему лоб. Он уже не пылал от жара, но дыхание было едва слышно. А пульс… Пульс едва прощупывался. Лихорадка наконец отпустила его, но облегчение наступило слишком поздно. Он издал слабый стой. Сэм чуть не вскрикнула от радости: каким бы слабым он ни был, это все-таки признак жизни. Потом по его телу прошла дрожь, как будто от холода.

Сердце у Сэм упало. Не для того она много дней сражалась с лихорадкой, грозившей сжечь его заживо, чтобы теперь дать ему погибнуть от холода. Слабый огонек светильника давал не больше тепла, чем свечка. А у нее не было даже одеял. Топкая хлопчатобумажная рубаха не согреет. Единственный способ согреть его…

Она инстинктивно отпрянула от него при мысли о том, что его полуголое тело будет прижиматься к ее телу…

Цепь, натянувшись, вернула ее к действительности. Она не может уйти ни от него, ни от того, что ему требуется. Ни от своего страха, который поселился в ее душе в ту ужасную ночь, когда ей было пятнадцать лет.

Она замечала его голодный взгляд. Понимала, что он ее хочет, как мужчина хочет женщину, но делала вид, что ничего не видит. Осаживала его каким-нибудь ядовитым замечанием. Именно этот голод в его глазах и мешал ей доверять ему.

Он снова застонал, да так жалобно. Чувствовалось, что его мучает невыносимая боль. Сэм растерянно глядела на него, разрываясь между необходимостью помочь и осторожностью, которая была ее защитой в течение многих лет. Без ее помощи ему не выжить. Не может она сейчас отвернуться от него.

Что за глупые мысли лезут в голову? Ведь он без сознания. Раненый, измученный лихорадкой.

Сэм сделала глубокий вдох, стараясь успокоить сердцебиение и привести в порядок мысли. Она, конечно, знала, что должна сделать. Если бы только…

Тут она снова услышала шорох крыльев над головой. Широко раскрыв глаза, она огляделась вокруг. Нет, это ей не приснилось. Она на самом деле слышала шум крыльев. Летучая мышь? Ей ли бояться какой-то летучей мыши после всего, что произошло за последние несколько дней? И тут она увидела: это была птица.

Сэм смотрела на нее, затаив дыхание. Птица. Маленький коричневый воробушек. Он скакнул поближе и клюнул мох, лежащий возле жестянки.

Как он сюда попал? Через вход под водопадом? Сомнительно, что птица могла залететь так далеко. Значит… где-то неподалеку отсюда есть выход.

Не успела она подумать об этом, как птичка улетела в темноту — в направлении, противоположном тому, откуда они пришли.

Сердце Сэм учащенно забилось, она почувствовала, что дрожит. На сей раз не от страха, а оттого, что появилась надежда.

Выход из пещеры, путь на свободу! Она обернулась к бродяге. Надо заставить себя доверять ему. Ведь если она поддастся сейчас своим страхам, это будет означать смерть для них обоих. Придется сделать выбор. Она придвинулась к нему и легла рядом.

Сэм ощущала каждый дюйм его мускулистого тела, чувствуя малейшую дрожь, пробегавшую по нему, и удивлялась тому, с какой точностью каждый изгиб ее тела совпадает с его угловатыми формами, будто ее тело было самой природой предназначено, чтобы находиться рядом с ним.

Зажмурясь от страха, она осторожно обняла его рукой и положила голову ему на грудь, почувствовав жесткие волосы под щекой и клеймо.