– Почему ты все время запираешь двери в мою комнату, Макс?

Она спросила об этом как бы невзначай, но добилась желаемого результата. Он замолчал на полуслове, прервав свои бесконечные разглагольствования о науке, которая, по-видимому, доставляла ему истинное наслаждение.

Он поднял голову от стола, заваленного книгами; серые глаза холодно поблескивали из-за стекол очков, которые он надевал во время чтения.

– Чтобы уберечь тебя, разумеется.

– Уберечь? От чего? – тревожно спросила она. Прошелестев шелковым платьем, она подобрала под себя ноги, устраиваясь поудобнее в мягком кресле.

– От людей, которые разыскивают нас. Если им удастся выяснить, где мы, и проникнуть в дом, то пусть они встретят хоть какое-то препятствие на своем пути. Я не хочу, чтобы они похитили тебя спящей. – Он снова уткнулся в книгу. Утреннее солнце, заглядывавшее в окно за его спиной, играло в его светлых волосах. – Да и зачем тебе бродить ночами по дому?

– Я вовсе не собираюсь бродить по дому. Мне просто... не нравится, что меня постоянно запирают, это напоминает мне о лечебнице. Я уже чувствую себя... твоей пленницей.

– Ну, Мари, что ты говоришь! – Он снова поднял голову и, потянувшись к ней через стол, взял ее ладонь и легонько сдавил ее, поглаживая пальцем гладкую поверхность рубина. – Ты не пленница, ты моя жена. Я чувствую за собой вину, что не сумел тогда оградить тебя от опасности. Если с тобой опять что-нибудь случится, я не прошу себе этого. Вот я и делаю все, что в моих силах, дабы уберечь тебя.

Его голос, теплый и ласковый, нежное пожатие его руки подействовали на нее, быть может, оттого, что в последние два дня он держался с ней как-то холодно и напряженно. На щеках у нее вспыхнул румянец, и она вновь почувствовала странную, пульсирующую дрожь.

Он впервые прикоснулся к ней после того поцелуя.

Она испугалась, как бы его теплота не поколебала ее решимости: ведь она все утро готовилась к этому разговору.

– Макс, я... устала от твоей осторожности. Мне не хочется, чтобы меня постоянно оберегали. Я устала сидеть взаперти в этом доме, в духоте. А твои ученые рассуждения и лекции ничуть не помогают мне. Я по-прежнему ничего не помню. Может, стоит попробовать что-то другое?

– Дорогая, я же говорил тебе: ты очень любила науку. В ней и только в ней ты находила радость и удовольствие. Разве не логично предположить, что именно любимое дело озарит твою память?

Он выпустил ее руку и откинулся на спинку кресла.

Рука горела. Ей даже хотелось подуть на нее, как вчера за обедом он научил ее дуть на ложку с горячим супом. Но она ограничилась тем, что провела ладонью по прохладному шелку юбки.

– Но ведь оно не озаряет.

– Почему же? Ты уже вспомнила, что умеешь читать на немецком и английском.

– Ну да. И ты считаешь, что я помню английский и немецкий, оттого что большинство журналов по химии печатается на этих языках. Но меня вовсе не интересует...

– Мари, я пытаюсь помочь тебе. Но нельзя же рассчитывать, что за один вечер ты вспомнишь все.

Она почувствовала себя виноватой.

– Да, конечно. Я знаю... ты хочешь помочь. И ты действительно помогаешь мне. Даже если наши занятия окажутся бесполезными, я все равно очень благодарна тебе. Ты так внимателен ко мне. Привез сюда картину, мои платья. Я все больше и больше убеждаюсь, что ты и вправду мой муж. Что ты не обманываешь меня.

Он был явно задет ее словами.

– Значит, ты думаешь, что я стараюсь только дня того, чтобы убедить тебя?

– Нет, – поспешно ответила она. – Хотя... иногда думаю. – Она облизнула пересохшие губы. – Наверное, ты просто хочешь завоевать мое доверие, сделать так, чтобы я не боялась тебя. Ведь ты же не хочешь причинить мне вреда? Верно?

В глазах его мелькнула боль, и он снова углубился в книгу. Неужели он обиделся?

– Нет, Мари. Конечно, я не причиню тебе вреда, – на конец, тяжело вздохнув, произнес он. – Я уже много раз повторял тебе это. И я делаю все, что в моих силах, чтобы обезопасить тебя, помочь тебе, но ты, дорогая... С тобой очень непросто.

Она поерзала в кресле.

– Прости меня, Макс. Я знаю, нужно набраться терпения. Знаешь, мне очень нравится то, как мы с тобой проводим вечера. – Она улыбнулась, вспоминая, как он, просмотрев после ужина газеты, учил ее играть в шахматы и в карты. – Но этих ежедневных занятий наукой я понять не могу. И еще я не понимаю, как это может быть, чтобы я любила науку. Должно быть, я была ужасно скучным человеком.

– Вовсе нет. Ты была чудесна, великолепна. Хотя, по чему была – ты осталась такою! Просто раньше ты с удовольствием помогала мне в моих экспериментах. Потому-то я и решил, что для начала, чтобы расшевелить твою память, мы должны заняться химией.

– Для начала? Но ведь мы занимаемся ею уже два дня. Давай прервемся. Сегодня чудный день, светит солнышко. Давай погуляем. Может быть, я увижу что-нибудь и вспомню. Он перевернул страницу.

– Ты прекрасно знаешь, что мы не можем выходить из дома. Не можем по той же причине, по которой я каждый вечер запираю двери в твою комнату. Ведь я делаю это ради твоей безопасности, Мари!

Его тон ясно давал понять, что вопрос исчерпан. Этот тон появлялся у него довольно часто, и изрядно раздражал ее.

Он водрузил на нос очки, окончательно отстраняясь от нее.

– Итак, мы говорили о процессе горения.

– Это ты говорил о нем, – тихо заметила она. – А я в это время скучала.

Не обращая внимания на ее слова, он начал читать:

– Процесс горения обычно сопровождается выделением света и тепла, которые вызывают постепенное или мгновенное плавление материалов, вовлеченных...

Она вздыхала, ерзала в кресле, потом принялась теребить кружева, выглядывавшие из-под рукава платья. Пагода – так назвала эти рукава мадам Перель. В локтях узкие, затянутые лентой, они расходились внизу широким воланом.

Как многого она не помнит. Сколько незнакомых слов, которые нужно учить заново. Вот, например, это ее платье называется сакэ. Широкая юбка, берущая начало от лифа, натягивается на какую-то проволочную корзину, которая называется фижмами и закрепляется на талии, благодаря чему ее бедра кажутся безобразно широкими. А этот корсет, который у нее под платьем... Он поднимает и выпячивает ее груди так, что они едва не вываливаются из лифа.

Она не помнила, приходилось ли ей когда-нибудь надевать подобные вещи, но она точно знала, что ей в них неудобно. Особенно сейчас, когда немного кружится голова и трудно дышать – то пи от духоты, то ли... от мимолетной ласки Макса.

Он, похоже, никак не может понять одной вещи: она не только не помнит химию, но и не желает ее вспоминать. Ее не интересуют ни микроскопы, ни минеральные кислоты, – ничего из того, о чем он так долго распространяется. А что касается сегодняшней темы, то единственное, что она знает или помнит о горении, это...

Свое чувство.

Свет, тепло и быстрое плавление.

Да, пожалуй, определение верно передает его суть, подумала она, бросив робкий взгляд на Макса.

Сегодня он ничуть не походил на разбойника, уж скорее на ангела. Чисто выбритый, в сером сюртуке, он склонился над книгой, и солнце золотило его волосы. В ту первую их ночь пистоль придавала ему ореол таинственности и непредсказуемости, но сейчас, при дневном свете, в очках, он казался человеком культурным, образованным и вполне...

Нет, безобидным его не назовешь.

Твердый подбородок, острый взгляд и мускулы, угадывавшиеся под мягкой фланелью сюртука, не давали ей полностью расслабиться. Она снова поерзала в кресле, отодвигаясь от стола.

К сожалению, мадам Перель не смогла дать вразумительного ответа на вопрос о супружеских правах. Эта пожилая женщина, милая и пухлая, оказалась страшно застенчивой. Вопрос Мари привел ее в такое замешательство, что ее розовое личико стало пунцовым. Позабыв о том, что нужно говорить медленно и понятно, она принялась сновать по комнате, и слова вылетали из нее с той же скоростью, с какой работала ее метла. Она бормотала, что Мари должна с этим смириться и исполнять свои супружеские обязанности.

Единственное, что вынесла Мари из этого разговора, это то, что помимо супружеских прав, существуют супружеские обязанности. Только права – у мужа, а обязанности – у жены.

Но это повергло ее в еще большее недоумение. Кроме того, у нее сложилось впечатление, что она не должна была испытывать того жаркого трепета, какой испытала во время поцелуя. Что подобная реакция с ее стороны не очень прилична. Мадам Перель придерживалась мнения, что настоящая дама остается таковой даже в будуаре.

Но Мари ничуть не стыдилась того, что испытала. Она пыталась вызвать в себе стыд, но не смогла. Видимо, она не настоящая дама, раз ей хочется, чтобы Макс снова поцеловал ее.

При одном воспоминании о его поцелуе ее охватила дрожь. Но за минувшие два дня он ни словом не обмолвился о том, что произошло в ту ночь в ее будуаре, так что и она не заговаривала об этом. Если верить мадам Перель, жена обязана следовать во всем желаниям мужа.

Да, с точки зрения жены, брак не самая справедливая вещь на свете.

– Макс, ты любишь меня?

Он умолк на полуслове.

– Дорогая, почему ты спрашиваешь? Разумеется, я люблю тебя.

Она подняла глаза. Его лицо выражало огорчение, даже боль, но взгляд оставался бесстрастным. Серебристая глубина его глаз по-прежнему казалась недосягаемой и холодной. И очки усиливали это впечатление; они как будто играли с чувствами так же, как зеркало преломляет свет.

– Я спрашиваю, потому что... не чувствую этого. И не помню, каким должно быть это чувство. Мне кажется, я вспоминаю свои чувства к тебе, но не могу вспомнить, чтобы кто-то любил меня.

– Ты вспомнишь. Обязательно вспомнишь. Именно для этого мы так усердно трудимся.

– Но этот усердный труд не приносит результатов. Меня не интересует наука, я хочу вспомнить другие, более важные вещи. – Она опустила глаза и снова затеребила кружевной край рукава. – Своих родных. Я хочу знать, откуда я родом. Хочу помнить свое детство. Узнать, как мы с тобой познакомились. И почему, – она испытующе посмотрела на него, – почему ты женился на мне. Мне нужна память о нашей прежней жизни. Я умоляю тебя, давай выйдем из дома, погуляем, поговорим обо всем этом. Вдруг я увижу что-то, что напомнило бы мне о прошлом.

– Мари, – медленно, с укоризной заговорил он. – Нас разыскивают. Стоит нам показаться на улице, и нас тут же схватят.

– Но может, мы могли бы погулять в парке? Мадам Перель говорит, что тут неподалеку есть чудесный парк...

– Угу. А в нем полно чудесных людей, которым ничего не стоит сообщить о нас властям.

– Ну хорошо, давай тогда погуляем во дворе.

– Нет.

– Макс, я не понимаю, что может случиться, если мы ненадолго.

– Мари, ты сегодня невозможна.

Этот тон был ей решительно не по душе. Уж лучше бы он просто приказал ей замолчать, чем разговаривать с ней так...

Она не могла вспомнить слова, и это усугубляло ее страдания. Путаница в голове быстро перерастала в головную боль.

– Я невозможна потому, что невозможен ты, – заявила она.

– Ты ведешь себя как ребенок.

– Это лучше, чем умирать от скуки.

– Но наука никогда не вызывала у тебя скуку. Наоборот, она будоражила, она захватывала тебя.

– Ну если это будоражило меня, тогда я, право, не знаю, хочу ли я вспоминать прежнюю Мари. Кажется, она мне не нравится.

Он отложил книгу и снял очки.

– Прежняя, новая, нравится, не нравится... Как ты не поймешь, ведь дело не в этом.

– А в чем?

– Вопрос в том, кто ты есть. – Да? И кто же я, Макс?

– Ты моя жена, – медленно, с расстановкой, заговорил он. Его терпение явно иссякало. – Ты все та же Мари Николь ле Бон. Ты много помогала мне в моих экспериментах…

– Знаю-знаю. И про Домино и про замок в Турени. Я обожала белые розы. Но больше всего на свете я, видимо, любила посидеть в солнечный денек в душной комнате над запылившейся книжкой. Все это я знаю. Но, Макс, должна тебя огорчить, ничего этого я не помню. Я не чувствую этого. Мне мало знать, кто я. Я хочу ощущать себя такой. Это не одно и то же.

Нахмурившись, он склонился над стопкой книг, стоявшей на полу у его ног.

– Мари, ты мелешь чепуху. От фактов не уйдешь. Если они вызывают у тебя недоумение и ты желаешь постигнуть их, то делать это нужно при помощи разума.

Немного помолчав, она спросила:

– То есть, ты утверждаешь, что чувства это чепуха?

– Я этого не говорил. Я хочу сказать, что эмоции зачастую мешают делу. И поэтому нужно уметь управлять ими.

– А... как можно управлять ими?

– Не давать им воли, держать под контролем, руководствоваться здравым смыслом и знаниями. Думать прежде всего о деле. Нужно слушаться голоса разума, а не идти на поводу у чувств.

– Понятно, – тихо проговорила она. – Но мне кажется, что это относится скорее к мужчинам. А женщине? Как быть женщине?

Он продолжал копаться в книгах.

– К сожалению, женщины, которые следовали бы этим принципам, встречаются не так часто. Женщины, как правило, слишком эмоциональны. – Он бросил на нее быстрый взгляд. – Но ты к ним не относишься. Поверь, Мари, ты никогда не позволяла чувствам вставать на пути к намеченной цели.

Она долго молча смотрела на него.

– Нет, мне определенно не по душе прежняя Мари, – наконец сказала она.

Раздраженно взглянув на нее, Макс вытащил какую-то книгу и, открыв ее, водрузил на нос очки.

– Ладно, мы отвлеклись. Есть темы поинтереснее и поважнее. Поговорим например о дефлогастикации.

Ее голова раскалывалась, спорить с ним она больше не могла. Вопрос исчерпан, поняла она. Она придвинулась к столу, подперла голову рукой и вытаращила глаза, изображая живейший интерес.

Этот исполненный сарказма жест заставил его губы сжаться, но не помешал ему начать бороздить новую колею.

– При горении вещества выделяют газ, называемый флогистоном, – начал он. – Немецкий химик Георг Эрнст Шталь первым выдвинул теорию, объясняющую...

Ее взгляд соскользнул с его плеча и остановился на окне. Окно выходило во внутренний дворик, залитый солнцем и окруженный аккуратными рядами фруктовых деревьев. На карниз села птаха. Мари невольно, почти автоматически, отметила ее расцветку, оперение, быстрый поскакивающий способ передвижения по карнизу. Голос Макса звучал где-то далеко, она почти не слышала его.

Эта манера целиком погружаться во что-то, забывая о действительности, казалась ей довольно странной и даже вызывала у нее легкое беспокойство. Она обнаружила ее у себя в первое же утро, когда, проснувшись, села перед туалетным столиком и начала изучать его содержимое. Стоило ей сосредоточиться на каком-нибудь предмете, начать исследовать его, как все остальное для нее уже не существовало. Не зная, как объяснить подобную странность, она предположила, что научилась этому, помогая Максу в его экспериментах.

Птица вспорхнула и улетела. Она перевела взгляд на старый раскидистый платан. Нет, совсем даже неплохо, что она умеет отключаться от действительности, восприятие при этом становится таким обостренно-ясным.

Хотя сейчас отключиться ей не удалось. Мысли настойчиво возвращались к тому, о ком она старалась не думать. К Максу.

Господи, до чего же он раздражает ее! Если он и вправду заботится о ней, то почему его тон столь холоден, столь..

Снисходителен. Да-да, именно. Снисходителен.

Она вспомнила слово, но легче ей не стало. В ней вскипало негодование. Он решает за нее, даже не поинтересовавшись ее мнением.

Хотя... в нем есть качества, которые ей симпатичны. Он, конечно, упрям, но в нем есть доброта и нежность. Она вспомнила о розе, которую он положил ей на подушку.

И он, похоже, очень образованный человек. Наверное, он блестящий ученый. За эти два дня он прочел ей множество лекций. Он не только разбирается в разных умных вещах, но и читает о них на иностранных языках. Видно, занятия наукой действительно доставляют ему удовольствие.

Он надеялся, что она разделит его восторг, и теперь огорчен ее равнодушием.

Ей вдруг подумалось, что ведь она на самом деле совсем не против того, чтобы заниматься с ним химией. Она даже находит определенный резон в этих занятиях, пусть даже не для себя, а в угоду Максу. Странно, но ей очень хочется порадовать Макса.

Но до чего же обидно и несправедливо получается его мимолетное прикосновение вызывает в ней столько чувств, а он остается...

Холодным и рассудительным.

Нужно думать о деле Ему это хорошо удается. Наверное, он все свои сознательные годы провел в работе. Любопытно было бы узнать о его жизни. Его прошлое интересует ее не меньше, чем ее.

Но рассчитывать, что он захочет рассказать о нем, не приходится. По крайней мере сейчас. Он так увлечен своей химией, что вряд ли найдет время на такие глупости, как чувства.

Он никогда не найдет его.

Спасибо столу.

Макс прежде не испытывал благодарности к предметам обстановки, но сейчас он был искренне благодарен прекрасному лакированному ореховому столу, который не позволил Мари заметить, что его хваленый здравый смысл позорно капитулирует перед зовом плоти.

Господи помилуй, ведь он только прикоснулся к ее руке. Одно прикосновение. Всего лишь жест ободрения. Только несколько мгновений ощущал он ее нежную кожу, и уже весь горит. Почему его плоть так легко откликается на эту женщину?

Кровь пульсировала в висках, в горле пересохло, и весь он дрожал как в лихорадке. Чем больше он старался контролировать себя, старался думать, а не чувствовать, тем сильнее разгорался в нем огонь желания.

А она еще предлагает прогуляться. Упаси Бог Даже если по улицам не рыскали бы французские агенты, они все равно остались бы здесь, в кабинете. По разные стороны этого славного стола.

Невероятным усилием воли он заставил себя смотреть в книгу, и продолжал читать – громко, медленно, предложение за предложением, едва понимая их смысл... и отчаянно призывая на помощь здравый смысл и интеллект, чтобы ослабить узел желания, стянувший его нутро.

Он должен обращаться к ее уму и памяти, черт побери а он вдруг возжелал ее тела. Пора сосредоточиться на своей миссии. Нужно как-то выковырнуть из нее формулу. Эта крупица ее знаний может спасти от гибели тысячи англичан.

Подумайте о короле и стране, дружище.

Стараясь отвлечься от грубой физиологии, он спросил себя, чего же им удалось достичь за эти два дня Мари не обнаруживала не то что склонности, а даже малейшего интереса к химии, но основания для надежды у него есть. И не только потому, что она вспомнила, что читала на английском и немецком.

Вчера, изнывая от скуки, она принялась выводить на листе бумаги, что лежал перед ней, какие-то каракули Он уже чуть было не попросил ее перестать чиркать пером, как вдруг увидел, что это за каракули. Это были химические сим волы.

Сама она явно не понимала, что обозначают эти буквы но просидела целый час, рассеянно и лениво заполняя лист обрывками формул.

К великому его разочарованию, все они оказались бесполезны, так как представляли собою всего-навсего разрозненые фрагменты самых элементарных формул. Он предложил ей почиркать и сегодня, но она не пожелала, а он не стал принуждать ее. Она по-прежнему держалась чуточку настороженно, так что ему следовало с большей убедительностью исполнять роль любящего супруга.

Но сам по себе факт, что эти знаки существуют в ее подсознании, был вдохновляющим. Он неопровержимо доказывал, что несчастье не лишило ее окончательно всех знаний и умений, они просто заперты в неведомых закоулках ее мозга. И формула смертоносного соединения тоже там.

Нужно просто извлечь ее оттуда.

От него требуется лишь одно: стимулировать в ней память ученого. Делать это нужно осторожно, но постоянно, пока не будет найден ключ и ее тайна не станет его.

Однако подобная стимуляция, похоже, воздействует не столько на ее память, сколько на его плоть.

Не осмеливаясь даже взглянуть на нее, он перевернул страницу и продолжал читать. Прошло каких-то два дня, а его пленница преобразилась до неузнаваемости. Тогда, ночью в гостинице, она показалась ему жалким оборвышем. Но женщина, которая сидела перед ним сейчас – одетая, причесанная, благоухающая, напудренная и изнеженная, – была совсем не похожа на ту Мари.

И она была невыразимо привлекательна.

Он пытался приписать эти изменения умелым рукам мадам Перель, но что-то подсказывало ему, что причина тому не только и не столько духи и отутюженные оборки на платье.

Никакие ухищрения не могут заставить солнце вспыхнуть рыжими искрами на этих чудных каштановых волосах. Блестящие завитки вокруг ее шеи дразнили и манили его ладонь, он едва удерживался от того, чтобы не потрогать их. Он вспомнил, какое было у нее тогда лицо – с почерневшими порами, размазанными слезами, жалкое и некрасивое. Оно и сейчас не было красивым, но его неправильные черты, гармонично сочетающие твердость и хрупкость, были чарующе-выразительными.

Ее кожа, которую не смогли испортить даже голод и страдания, которых она натерпелась в лечебнице, была нежной и свежей, она излучала сияние. А губы... О, эти губы! Никакой художник не смог бы передать этот неповторимый оттенок розового персика, плавный изгиб верхней губы и щедрую полноту нижней.

Он помнит, как накрыл эти губы своими, как сладко приоткрылись они..

Ее юбка зашуршала, когда она, в который уже раз, заерзала в кресле. Этот шелест, вызывая каждый раз мучительное напряжение в его паху, превратился в сущую пытку Господи, ну почему она так ерзает и вздыхает? Он понимал, что от скуки, но эти звуки ассоциировались у него с совершенно другими вещами.

Ее платье приводило его еще в большее смущение. Для созерцания верхней части особого воображения не требовалось, зато то, что было ниже талии, представляло собой просторное поле для его деятельности. Черт бы побрал эту французскую моду! Такое впечатление, что здешние портные сговорились с юными парижанками свести с ума и истребить всех мужчин этого города. Почему французские мужчины терпят такие издевательства?

Владелец лавки назвал этот цвет цветом cannelte. Корица Макс уже отчаянно жалел, что выбрал это платье. И не только потому, что оно оставляло открытыми прелести Мари и удивительно шло к ее волосам, но и потому, что одно это слово – корица – вызвало в нем целый ворох воспоминаний, главным из которых был сладковатый, пряный запах, который он узнал в борделях. Запах греха.

Грех... грех... грех.

Это слово стучало у него в голове, он почти слышал его. Шепот дьявола, сулившего ему блаженство.

Почему он не выбрал для нее что-нибудь поскромнее?

Потому что должен был убедить ее в том, что он ее любящий муж. Исключительно поэтому. А еще потому, что не ожидал, что Мари Николь ле Бон так хороша собой.

Хороша?

Да, черт возьми, хороша. Так хороша, что у него захватывает дух. Она волнует, возбуждает. Ни одна из женщин не приводила его в такое состояние.

Он спрашивал себя, догадывается ли она, сколь сильно он желает ее. Каких трудов ему стоит удержаться от того, чтобы не вырвать ее из кресла и не использовать этот стол для нужд, диктуемых отнюдь не логикой и не здравым смыслом. О том, какие мысли лезут ему в голову при виде ее груди, которую так легко можно высвободить из этих кружевных оборок. Как хочется ему взять в ладони ее обнаженные груди, ощутить их мягкую полноту, почувствовать, как твердеют под пальцами соски...

У него запотели очки.

Он замолчал, снял очки, откашлялся, вынул из кармана платок и как можно более непринужденно протер стекла.

– М-м-м... Ну что ж, думаю, с этим вопросом мы разобрались. Пойдем дальше. – Снова надев очки, он сделал глубокий вдох и отодвинул книгу. – Давай-ка поговорим об опытах Мариотти, – бодро предложил он. – Чудный парень – и всегда такой неожиданный. Мари, ты слушаешь?

Она отрешенно смотрела в окно.

– Турнифор был ботаником. Это Мариотти экспериментировал со сжатыми газами, – ровным голосом проговорила она.

Макс задохнулся от изумления.

– Что? Что ты сказала?

Она ошеломленно посмотрела на него:

– Извини. Прости, Макс. Я... не слушала тебя. Ты что-то сказал?

– Я упомянул Мариотти, и ты сказала: Турнифор был ботаником. Это Мариотти экспериментировал со сжатыми газами К чему ты это сказала? Откуда ты знаешь об этом?

Она удивленно приподняла бровь.

– Я так сказала?

– Да. Только что. Послушай, Мари. – Ему хотелось броситься к ней и хорошенько тряхнуть ее, но он сдержал себя. – К тебе возвращается память.

– Но я... – Пытаясь сосредоточиться, она закрыла глаза. – Нет, я не помню, чтобы я говорила такое. Не знаю, откуда это взялось.

– Но ты сказала! Только что. Я ведь ни словом не обмолвился ни о Турнифоре, ни о ботанике. А ты вдруг вспомнила его. Ну, давай же, Мари, вспоминай. Что еще ты знаешь о Мариотти?

– Я... не знаю. Я ничего не могу вспомнить. Она терла ладонью лоб.

– Мари! Это очень важно! Попытайся. Попытайся вспомнить!

– Я не могу! – почти прокричала она, с силой потирая виски. – Макс, это ужасно. Я ненавижу это чувство, когда в голове крутятся обрывки каких-то знаний, ощущений. Они вдруг всплывают откуда-то, я пытаюсь ухватиться за них, но они ускользают. Как будто кто-то зажигает свечу, и я иду на ее свет, а она вдруг гаснет. И я снова оказываюсь в темноте. Это все равно что пытаться поймать тень. Я не могу.

Сморщившись словно от боли, она сжала зубы и с шумом втянула в себя воздух.

Он вскочил и, уже не отдавая себе отчета в своих действиях, обошел стол.

– Что с тобой?

– Голова болит. – Ее голос задрожал. Она снова терла лоб, как будто пыталась унять боль. – Она раскалывается, и такое ощущение, будто я оказалась в черной пустоте, и если не найду выхода из нее, то боль никогда не стихнет.

– Мари, все будет хорошо, это пройдет. – Он стоял у ее кресла и сжимал кулаки, сопротивляясь желанию погладить ее по плечу. – Расслабься. Мы слишком много работали. Ты просто устала.

– Это не усталость! – Она открыла глаза и сердито посмотрела на него. – Ты не понимаешь, Макс! Это потерянность. Я не могу найти себя. Я не помню, что значит быть самой собой. Не помню, что значит жить! У меня ничего не осталось. Такое ощущение, что на самом деле я умерла, и это не я, а кто-то другой сидит сейчас здесь. Уж лучше бы я и вправду...

– Нет! – выкрикнул Макс. Вцепившись в подлокотники кресла, он навис над ней, заглядывая ей в лицо. – Не говори так. Нельзя сдаваться, Мари. Как бы плохо тебе ни было, но об этом думать не смей!

И тут же, испугавшись своей страстной тирады, разжал руки и выпрямился.

На обивке подлокотников остались отметины от его пальцев. Мари молча и удивленно смотрела на него.

Он отвернулся.

– Почему ты не сказала мне, что у тебя разболелась голова? – строго спросил он.

– Она все время болит, – ответила она. Ее голос прозвучал тихо и устало.

Он вернулся на место, злясь на себя, что поддался минутному порыву и подошел к ней так близко.

– Ты никогда не говорила мне. Эти головные боли, вероятно, стали мучить тебя после аварии.

– Да. Доктор... в лечебнице... сказал, что это обычное явление при повреждениях головы. Сказал, что когда-нибудь они должны пройти.

Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он не позволял себе думать о ее боли.

– Ладно, на сегодня, я думаю, хватит. Мы неплохо поработали. Сейчас пора обедать. Пойди, попроси у мадам Перель какое-нибудь лекарство. А после тебе лучше вздремнуть.

Она облегченно вздохнула.

– Мы больше не будем сегодня работать?

– Не будем. Отдохни немного.

Она вскочила и ринулась к двери, словно опасаясь, что он передумает. Ее резкие, порывистые движения вовсе не отличались грациозностью и привели бы в ужас любого гувернера – как француза, так и англичанина. Она хлопнула дверью, но секундой позже приоткрыла ее и, просунув голову, проговорила скороговоркой:

– Спасибо, Макс. Ты очень добрый муж.

Он слышал, как прошуршало по коридору шелковое платье цвета корицы.

Прошуршало и стихло, оставив его растерянным, сконфуженным, очарованным.

Нет, все-таки в ней удивительным образом сочетаются качества, казалось бы, несовместимые друг с другом. Сегодня впервые он увидел, как холодно блеснули ее наивные и беззащитные глаза. Как отточенное стальное лезвие. Да, она чувствует себя потерянной, одинокой, но она не раздавлена Она стремится утвердить себя, она спорит с ним. Смелость и независимость в женщине вызывают у него восхищение. Хотя сейчас это совсем некстати.

Впрочем, этого можно было ожидать, размышлял он, убирая со стола книги и журналы. Если женщина занимается наукой, то ей волей-неволей приходится быть независимой. Все смотрят на нее как на белую ворону. Занятия химией не самый подходящий способ времяпрепровождения для молодой особы.

Ее нетерпение и скука тоже вполне объяснимы: пытливый ум не выносит безделья.

Уж это он знает по себе.

Его все больше и больше занимал вопрос, почему Мари посвятила себя химии. А еще он спрашивал себя, что в этой женщине сохранилось от прежней, настоящей Мари и что она потеряет, когда к ней вернется память.

Он не позволил себе размышлять над этим. Какое это имеет значение? Ему нужно получить от нее сведения, и больше ничего. И не стоит забывать о том, кто она. Враг. Бессердечная торговка, выставившая на продажу свои знания.

Может быть она и не несет прямой ответственности за гибель судна Джулиана, но это она дала им в руки оружие. Она знала, что делает, и сделала это ради денег.

Поставив последнюю книгу на полку, он закрыл стеклянные дверцы шкафа и посмотрел на свое отражение. Ты должен делать свое дело, д'Авенант. Хватит размышлять, надо действовать.

Он снял очки и сунул их в карман жилета. Через четырнадцать дней у бретонского берега их будет ждать корабль. Нет, уже не четырнадцать. Двенадцать. Через двенадцать дней и...

Без всяких и, оборвал он себя. В его распоряжении всего двенадцать дней.

Врач, натаскивавший его перед отъездом из Лондона, придерживался мнения, что амнезия Мари вызвана не только травмой мозга, но и причинами эмоционального характера: ей было бы тяжко осознать, что ее сестра погибла, и поэтому она невольно, сама того не желая, забыла об этом. Как и все остальное, что вызвало несчастье.

Она потеряла сестру... и даже не знает об этом.

Макс почувствовал, как в нем снова шевельнулась жалость.

Она сама виновата. И ее сестра одна из многих, чья гибель на ее совести. Неудивительно, что ей удобнее просто забыть о своем проклятом изобретении.

Но он заставит ее вспомнить.

Как бы ей это ни было больно.

Вечером он испробует совершенно новый подход.