Полумрак складского корпуса пронизывали солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели в дощатых стенах. Нагнувшись за стружкой, чтобы счистить ею с рук белесую древесную пыль, он почувствовал себя преступником.

Собственно, счищать было почти нечего. Просто, наверное, очень уж ярко белели в этой полутьме, за плотно задвинутыми дверьми, его не привыкшие к физической работе руки.

Он подобрал валявшиеся под ногами чурки и сунул их в картонный ящик. Поставил на крышку ящика рубанок и понес все это к выходу. Пахнуло древесиной кипариса: у дверей загораживали дорогу только что привезенные свежие бревна.

Чтобы открыть двери, он поставил ящик на пол, и в этот момент ему вспомнился запах из далекого детства – запах костра у плотины на реке Накагава. Тогда тоже была полутьма, только это было на вольном воздухе, на рассвете у реки. Ему было лет семь, он ездил с отцом ставить снасть на форель. Небо было густо-синее, рассвет только начинался, еще видны были звезды. С гор дул ветер, река волновалась.

«Ты смотри не зевай, – сказал отец, орудуя длинным шестом. – Лодка-то прямо как рыба скачет». И действительно, впереди, ниже по течению, с серебристым блеском взлетали над водой то ли рыбы, то ли барашки волн, и лодка, казалось, вот-вот взмоет носом в пустоту…

Открыв двери и выйдя на залитый солнцем двор, он невольно сделал глубокий вдох, чтобы избавиться от надоевшего спертого воздуха, и лишь острее ощутил, как свежо Дышалось тогда, на реке.

Он прошел мимо складских корпусов, выстроившихся в ряд на просторном дворе, и оказался на автостоянке фирмы. По сторонам выложенной каменными плитами дорожки, ведущей от ворот к конторе, хватило бы места для семи-восьми автомобилей, но сейчас все машины фирмы, даже грузовики, были в разъезде, и тут стоял только его собственный желтый «седан» да два автомобиля посетителей.

Он положил картонный ящик на заднее сиденье своей машины. Потом направился к конторе. Автоматические двери, на которых сияло золотом название фирмы по торговле лесоматериалами, разъехались в стороны. Он убедился, что в конторе нет никого, кроме двух молоденьких девушек-служащих за барьером кассы. Сотрудники отсутствовали: и Сомия, и Сэкигава. Большая комната с двумя десятками столов была пуста – и управленческий, и производственный персонал разошелся кто куда. По ту сторону прохода, за полупрозрачной акриловой стеной, было еще две приемных. Слышно было, как в одной из них Сэкигава разговаривает с посетителем.

– А где Сомия-сан? – спросил он у той из девушек, что сидела поближе.

– Уехал на машине встречать супругу, – ответила девушка.

– А, – кивнул он и пошел по проходу в глубь помещения. Сомия ниже его по должности, но гораздо старше, поэтому он так вежливо его и называет: Сомия-сан. Должно быть, все приглашенные к ним сегодня сотрудники фирмы уже ушли: надо собраться, заехать за женами. Сэкигава тоже, конечно, уйдет, как только разделается с посетителем.

Дверь в конце прохода выходила на лестницу, которая вела к служебным помещениям второго этажа, но, кроме того, здесь был и черный ход. Бетонный крытый переход соединял его с передней жилого дома. Каждый раз, пользуясь черным ходом, он думал о том, что до его появления в фирме этим путем много лет шагал в контору и обратно его тесть, Нобутакэ. Это было как-то странно.

Вообще-то нет ничего необычного в том, что глава фирмы устраивает себе жилье рядом с работой, – в таких небольших компаниях это как раз принято. Но прежде он служил в крупной торговой фирме. И поэтому первое время, уходя домой после работы, не раз направлялся не к той двери.

За изрядно обветшалой тяжелой деревянной дверью передней было по-нежилому уныло. Правда, на полу из бетона с черной галькой стояли снятые при входе коричневые туфли Кэйко, его жены, но шкафчик для обуви, незакрытый, зиял пустыми полками. Дальше по коридору, в распахнутой гостиной, оставался один шкаф, дивана уже не было, лишь на ковре бессмысленно красовались вмятины от ножек. Диван они увезли вместе с прочей мебелью к себе на новую квартиру, а шкаф, сделанный из отходов, принадлежал еще тому времени, когда здесь жили тесть и теща. Когда они с Кэйко поженились, ее родители переехали в многоэтажный дом на одном из отвоеванных у моря участков неподалеку отсюда, меньше чем в десяти минутах езды на машине. Но с полгода назад по соседству с родителями случайно освободилась квартира; Ясуэ, мать жены, купила ее, привела в порядок и подарила дочери с зятем на пятую годовщину свадьбы. Ну а этим жилищем Ясуэ собиралась распорядиться по своему усмотрению.

Он вошел в спальню. Кэйко сидела на стульчике, так и не перевезенном на новую квартиру, и разговаривала по телефону. Видимо, она как раз переодевалась: у ног ее валялись розовое вечернее платье, пояс и домашняя одежда, которую она только что сняла, а сама Кэйко сидела, закинув ногу на ногу, в одной палевой комбинации.

– Это мама, – вполголоса сказала Кэйко, прикрыв трубку ладонью. – Говорит, чтобы я пораньше приехала, а то не успеем все подготовить. – И снова заговорила в трубку: – Да, с мальчиками из оркестра договорились. Им сказано прийти пораньше, но я еще раз проверю. Да, понятно…

Кэйко положила трубку и с недовольной усмешкой заметила:

– Вот всегда так: столько шуму насчет того, чтобы заранее все подготовить, а в конце концов никогда не успеваем. – Она снова набрала номер и стала разговаривать с мальчиками из оркестра.

Сегодня вечером родители устраивали ужин в честь годовщины их с Кэйко свадьбы. Собственно, сказать «родители» было бы не вполне точно: и замысел, и исполнение принадлежали исключительно теще. Подразумевалось, что папаша Нобутакэ торжественно отмечает пятилетие того дня, как он, зять, вошел в его дом в качестве наследника. По традиции пятилетний юбилей свадьбы называют «деревянным»; на этот раз в названии содержался еще и намек на семейное предприятие. Дело продолжается, как бы говорила семья. Правда, он хотел отметить эту годовщину тихо, вдвоем с Кэйко, но тут добавилось новоселье, и ничего не вышло. Он только попросил сделать все поскромнее, без особого размаха.

Однако, раз уж за дело взялась Ясуэ, сразу возникли и обширные планы, и необходимость пригласить множество гостей. Он пытался ее удержать, но куда там: и руководство местного союза лесоторговцев, и старые друзья-оптовики, и всевозможные добрые знакомые, притом все с женами, – набралось больше десятка семей. А тут еще Кэйко вошла во вкус и решила пригласить приятелей, составивших любительский оркестр, хотя и сама учится играть на фортепиано. Ну а мать обрадовалась: это гораздо лучше, чем магнитофон, будет весело.

– Ты тоже давай переодевайся скорей, – сказала ему Кэйко, закончив телефонный разговор и нагнувшись за поясом.

Опасаясь, что на месте переодеваться будет некогда, они приготовили все необходимое здесь. Торжество было неофициальное, без излишней парадности, поэтому можно было ограничиться модным пиджаком. Доставая костюм из шкафа, он загляделся на жену, которая, нагнувшись, занималась своим туалетом. Благодаря волнистым волосам до плеч, стройной фигурке и длинным ногам она казалась моложе своих двадцати восьми. Глаза у нее были как у отца, с довольно припухшими веками, нос не слишком благонравных очертаний, но лицо и все тело, в любую погоду как будто слегка загорелые, светились янтарным сиянием.

Этот цвет лица да изящное сложение и покорили его, когда на третий год после окончания университета он впервые увидел Кэйко на вечерних курсах английского языка. Они понравились друг другу, стали встречаться, и вскоре зашел разговор о женитьбе; но Кэйко была единственной дочерью, и родители собирались выдать ее замуж с таким расчетом, чтобы сделать зятя наследником дела. Он был третьим сыном в семье, так что родственные обязательства не запрещали ему выписаться из своего посемейного списка и войти в дом жены, но место в торговой компании сулило ему блестящие перспективы, и терять его было жаль. Он поехал на родину посоветоваться со стариком отцом. «Да ведь что ж, – пробурчал тот, – куриная голова лучше бычьего хвоста». И он решился.

Однако после женитьбы оказалось, что Кэйко весьма своенравна и к тому же избалована родителями. Поэтому и к мужу, и к близким друзьям она относилась с откровенной расчетливостью. Именно из-за Кэйко у них все еще не было ребенка: она не хотела полнеть. Но родители и в глаза, и за глаза обвиняли его. Иногда жена вдруг вызывала в нем острую злость. Все-таки ее характер любого мог вывести из себя. Но в то же время он только сильнее привязывался к ней, сам не понимая почему. Может быть, из-за того, что после замужества в ней проснулась необыкновенная чувственность. А может быть, потому, что она была так женственно капризна в домашних делах: подолгу бездельничает, но раз уж возьмется за дело, то все у нее выходит и умно, и ловко…

Когда Кэйко начала влезать в вечернее платье, за вырезом комбинации мелькнули маленькие груди; он протянул, руку и легонько ущипнул ее за сосок.

Кэйко подняла на него блестящие глаза, наморщила носик и засмеялась.

Он оделся и, пока жена надевала золотые серьги и колье, первым вышел из спальни. Из передней пошел уже не крытым переходом, а сразу во двор и оттуда на стоянку. Сев в машину, он не спеша развернул ее, чтобы удобнее было выезжать. Тут подошла Кэйко и уселась на переднее сиденье.

Машина покатила вдоль канала. По берегу его тянулись такие же лесоторговые предприятия. В нижнем течении канал выходил на огромный лесосклад, а затем вливался в воды Токийского залива.

Там, где бетонированное шоссе под прямым углом пересекало узенький канал, они повернули налево и поехали к причалу, выросшему на засыпанном участке моря, километрах в трех от фирмы.

Мягкий свет весеннего солнца незаметно пошел на убыль, уступая место густой вечерней тени. На причале тускло блестели проволочные заграждения склада контейнеров да светились в закатных лучах стальные двери холодильных камер.

У обочины этого широкого шоссе и возвышался пятнадцатиэтажный дом, в котором они обзавелись новой квартирой.

Дом был отделан плиткой кирпичного цвета, ограды балконов, окна были выдержаны в элегантном западном стиле. В таком же духе подъезд, и вестибюль, и лифт. Он поднимался к себе на девятый этаж во второй раз – первый раз был, когда они перевозили вещи. Уж конечно, сказал он себе, все это и правда стоит столько, сколько говорит Ясуэ.

Однако в глубине души он чувствовал, что квартира ему не по вкусу. Он вырос в деревне на реке Накагава, все студенческие годы и первые годы службы прожил в нужде, полагаясь только на себя, и в этом доме, новехоньком, словно с витрины, не знал, куда ступить. В первый раз он было заколебался: квартира отличная, может быть, здесь и в самом деле лучше, чем в домике при конторе. Но тесть и теща жили прямо за стеной, и когда он увидел, что Ясуэ во время ремонта велела пробить к ним сквозную дверь, пускай и с замком, то совсем пал духом.

– Наконец-то! Что ж так поздно? – В новом жилище их уже встречала мать, выбежавшая из маленькой гардеробной.

В дверях просторной гостиной виден был Нисина, молодой управляющий, не достигший еще и сорока; он давал какие-то указания двоим незнакомым мужчинам, очевидно рабочим. Рядом рослый Нобутакэ занимал беседой ранних гостей.

– И вовсе не поздно. Что вы, мама, паникуете, – ответила Кэйко. – Уже решили, где будут инструменты? – И, приподняв обеими руками длинный подол вечернего платья, она быстро прошла по коридору в гостиную.

– Чурки привез? – спросила Ясуэ у зятя, подойдя к нему вплотную.

– Привез. – Он снова поднял принесенный с заднего сиденья машины картонный ящик, который поставил было на кафельный пол.

– Там, в гардеробной, лежит шелк, Нисина принес, заверни, – сказала Ясуэ, слегка прикрыв глаза вместо кивка. От ее длинного черного платья исходил горьковато-сладкий аромат травных благовоний.

Ясуэ была выше среднего роста и хорошо смотрелась как рядом с мужем, так и рядом с ним. Судя по всему, она тщательно следила за собой и прилагала большие усилия, чтобы не полнеть; это ей удавалось, но только отчасти. Издали ее фигура, большие глаза, полноватые губы никак не позволяли предположить, что этой женщине уже сорок семь; ей давали от силы тридцать пять. Но сейчас, вблизи, было видно, как заплыли жиром веки и подбородок, как глубоки морщинки у глаз, а под густой косметикой угадывались пятна на щеках.

Однако, познакомившись с Ясуэ, он открыл для себя, что даже морщины и пятна, оказывается, могут быть привлекательны. Трудно сказать почему. Наверное, была в этой женщине какая-то скрытая духовная сила. Может быть, сказывалась та уверенность в себе, благодаря которой она, дочь заместителя управляющего провинциальным банком, обратила на себя внимание папаши Нобутакэ и до сих пор оставалась опорой мужу и фирме…

Как и велела Ясуэ, он отнес ящик в гардеробную и стал искать шелк, что принес Нисина, но темная маленькая комнатка была завешана верхней одеждой гостей, заставлена их вещами и подарками, и шелка нигде не было видно.

Он отправился в гостиную – пускай Нисина сам вспомнит, куда он его дел. Просторная комната с обтянутыми белой материей стенами и серебристо-серым ковровым полом сливалась в единое целое с гостиной родителей благодаря распахнутым двустворчатым дверям – места было предостаточно. Повсюду были искусно расставлены столы и стулья, на столах красовались закуски и графины с винами и соками. Угощение обеспечивал французский ресторан, постоянной посетительницей которого была Ясуэ. Оттуда пригласили повара и официанта. Белый костюм официанта то и дело мелькал в дверях.

Назначенный час уже подошел, и гостей становилось все больше. Ясуэ встречала их в передней. Пришли и мальчики из оркестра со своими громоздкими инструментами; Кэйко развила кипучую деятельность по их размещению рядом с роялем. Играла Кэйко не блестяще, но ее больше волновало, скорее, качество инструмента и настройка, поэтому целый угол комнаты занимал американский рояль. Перед роялем был установлен квадратный стол, накрытый белой скатертью, на нем стоял большой фигурный торт с гербами в виде мандаринов.

Нисина, однако, все не попадался на глаза. Внезапно кто-то сзади похлопал его по руке.

– Ну как? Неплохой вечер, а?

Это был тесть, Нобутакэ. Он невозмутимо восседал в самом крупном из кресел и курил.

Его обычная манера разговора. Сам и пальцем не пошевельнет, но ведет себя так, будто все на нем держится. Причем с такой непоколебимой уверенностью, что кажется, он и правда так считает. Что в фирме, что в семье. В фирме Нобутакэ теперь нес только юридическую ответственность, а вообще всем заправляла Ясуэ, занимавшая должность заместителя, в последнее же время частично и он. Но Ясуэ никогда не демонстрировала этого и всячески подчеркивала главенство мужа. Нобутакэ со своей стороны, как будто ни о чем и не догадываясь, спокойно принимал этот порядок вещей, и посторонние, как правило, всему верили. Даже он сам порой вдруг задумывался: что, если Нобутакэ только притворяется, будто ни на что не способен, а на самом деле и Ясуэ, и он только исполняют его волю? Другие же если иногда и замечали что-нибудь странное, то, видимо, тут же об этом забывали.

– Я бы выпил, пожалуй. Можно уже наконец? – сдавленным от нетерпения голосом сказал Нобутакэ.

– Сейчас принесу. – Он взял со стола один из поданных официантом бокалов и протянул его тестю.

Глядя, как Нобутакэ цедит вино своими нездорового цвета губами, он подумал, что это лицо красноречиво свидетельствует о полном истощении сил, хотя тестю не было еще и шестидесяти. Сероватую высохшую кожу изрезали мелкие морщины, веки набухли, и только черные глаза еще чуть-чуть светились. Лицо ничего не выражало; скорее, обращали на себя внимание аккуратно причесанные остатки волос, дорогая рубашка и роскошный костюм.

Он припомнил, как Ясуэ однажды по секрету сообщила ему кое-что о прошлом мужа. Как-то за работой они остались наедине, она сказала: «Все равно тебе рано или поздно наследовать фирму, так и быть, расскажу». Выяснилось, что в тридцать с небольшим лет, став хозяином дела после смерти отца, Нобутакэ оказался большим деспотом. Он много работал, но зато без удержу распутничал. Ясуэ выросла в семье финансиста, имевшего безупречную репутацию, и ни с чем подобным прежде не сталкивалась; она пугалась, мучилась, ей было стыдно перед служащими фирмы, иногда казалось, что уж лучше ей было бы его убить. В делах же ему сильно мешала самовлюбленность и прирожденное отсутствие предпринимательского чутья. Когда после войны во второй раз начался строительный бум, он закупил много американского и тайваньского кипариса, но вовремя сбыть не успел и понес большие убытки. Чтобы покрыть их, он пустился спекулировать филиппинским белым деревом, и это нанесло ему еще более сокрушительный удар: и фирма, и вся недвижимость чуть не ушли на покрытие долгов. Спасла дело Ясуэ: она вступила в переговоры с банком своего отца, воспользовалась его деньгами и советом и стала фактической хозяйкой фирмы.

Услышав эту историю, он пришел в восхищение от решительности и энергии тещи, но одновременно и подивился ничтожеству тестя. Правда, Ясуэ всячески скрывала его ничтожество от посторонних глаз, а сам Нобутакэ, должно быть, и не отдавал себе в нем отчета. Но ведь это ужасно – не сознавать, как ты ничтожен, в то время как все вокруг отлично это понимают. Это делает человека ничтожным вдвойне. Может быть, подобная ситуация и не редкость, но уж он-то ни за что не хотел бы в ней оказаться.

Какая, однако, женщина Ясуэ – так относиться к мужу и при этом жить с ним долгие годы… Вероятно, если бы Нобутакэ что и заметил, то не нашел бы в этом ничего особенно оскорбительного. Любовь ли все это питает столько лет, ненависть ли, но только такая глубокая, что и слов не найти.

Глядя на Нобутакэ, он чувствовал невыразимое отвращение и смутную тревогу – наверное, потому, что это были все-таки не совсем чужие для него проблемы.

Уже не надеясь, что Нисина где-либо отыщется, он снова пошел в гардеробную. Там было навалено еще больше, чем прежде, одежды, вещей и подарков. Найти какой-то шелк было явно немыслимо. Но он все-таки забрался поглубже в полутемную комнатку и обнаружил полку, на которую раньше не обратил внимания. На ней лежала плоская коробка с шелковой материей.

Подумать только. Он взял ее и уселся рядом со своим картонным ящиком. Открыл его и достал чурки. Это были прямоугольные куски свежего некрашеного дерева размером с каменную тушечницу для письма кистью или небольшой блокнот, только раза в три толще, и у каждого на обороте было написано тушью название: «криптомерия», «американский кипарис» и тому подобное.

Он достал из коробки несколько кусков шелка и стал обертывать чурки, но сперва понюхал их. Пахло свежим, еще не просохшим деревом.

«Отец Нобутакэ отлично умел узнавать древесину по запаху с завязанными глазами. Это у него называлось „чуять дерево“. Когда они с приятелями состязались, кто лучше чует, он почти всегда выходил победителем, – сказала ему Ясуэ вчера утром, когда заказывала эти чурки мастерам. – Нобутакэ в молодости, только женившись, научился у отца и тоже замечательно угадывал. Хочу завтра у вас на празднике ради забавы устроить такое состязание. Будет много лесоторговцев, вот пускай муж и покажет, что он лучше всех».

Ясуэ говорила с улыбкой, но его эти слова озадачили. Да как же Нобутакэ сумеет оказаться лучше всех? Что-то не верилось, чтобы тесть в его-то годы мог по запаху такой вот чурки определить вид древесины. Забава 'забавой, но неужели Ясуэ не понимает, что эта затея обернется для ее мужа позором? Все это казалось очень странным и до самого вечера не давало ему покоя. Вдруг он подумал: а что, если… – и решил непременно найти Ясуэ и спросить у нее. Однако Ясуэ куда-то пропала – должно быть, занималась подготовкой деревянной свадьбы. Когда рабочий день окончился и он пошел к себе, то обнаружил, что Ясуэ там: она стояла у шкафа в опустевшей гостиной и что-то торопливо доставала из ящика.

«Ах, вы здесь, – вырвалось у него. Он подошел поближе. А если он ошибается? Ладно, будь что будет. – Вы сказали, что завтра на состязании отец выйдет победителем. Я все понял. Вы решили схитрить».

Ясуэ удивленно взглянула на него и некоторое время молчала. Потом вдруг потянула его за руку, приглашая сесть на ковер.

«Совершенно верно. Мы сделали на чурках маленькие зарубки, не больше следа от ногтя, так чтобы их можно было пересчитать на ощупь. А ты молчи: об этом знаем только я, он и Нисина, который делал зарубки». Пораженный, он уставился на тещу. «Зачем вы это делаете? Ну пусть даже он проиграет – что из того?»

«Нет. Это очень важно – определять дерево по запаху, – возбужденно сказала Ясуэ, садясь на ковер коленями вплотную к нему. – Если человек так хорошо разбирается в дереве, значит, он может возглавлять фирму и первенствовать в деле. Конечно, скоро Нобутакэ все передаст тебе, но пока я хочу, чтобы он был на высоте положения. Завтра придут разные люди, с мнением которых приходится считаться. Это как раз удобный случай. Мы всех удивим».

Тут он заметил, что пальцы собеседницы, тянувшие его за рукав в знак приглашения присесть, все еще покоятся у него на руке. Пухловатая, влажная кисть. В тусклом, сумеречном свете руки и лицо тещи, смутно белевшие, словно от крема, показались ему обольстительными. Легкие морщинки и складка на подбородке только обостряли это чувство. Оно возникло в нем без малейшего сопротивления, с такой же естественностью, с какой приходит сон. Еще немного, и он был бы готов прижать ее к себе.

Но вдруг он вспомнил бледное, с нависающими густыми бровями мужское лицо. Нисина. Месяца два назад поздно вечером он вернулся со склада в контору. Выло темно, свет горел только в комнате правления. Он понял, что там кто-то есть, и направился к двери, но в этот момент дверь сама отворилась, и из комнаты вышла Ясуэ, Что, уже домой? – улыбнулась она. Лицо ее раскраснелось, руками она пыталась привести в порядок волосы. Дверь поспешила закрыть, но он успел заметить, что в комнате на диване сидел Нисина. Он подумал тогда, что у тещи, несомненно, интрижка с этим человеком.

Впрочем, Нобутакэ как муж, скорее всего, уже никуда не годился, и не было ничего удивительного в том, что энергичная Ясуэ кого-то себе завела. Поэтому он тогда не придал своему открытию особого значения.

Но теперь, сам поддавшись ее чарам, он недоуменно спросил себя: неужели Ясуэ готова завлекать кого угодно? Ему припомнились рассказы об отце Нобутакэ, который в молодости многим ей помог; может быть, и с ним у нее что-то было? Ощущая, как Ясуэ опутывает его какой-то прозрачной нитью, мерзостной в своей почти кровосмесительной всеядности и в то же время сладкой, он резко встал и вышел из комнаты…

В полутьме гардеробной он еще раз осмотрел чурки. Пощупал пальцем те места на боковых сторонах, где полагалось быть зарубкам. Ни малейшего следа зарубок не было: ведь он сам только что в складском корпусе обстругал эти места рубанком. Чурки совершенно гладкие.

Окончательно удостоверившись в этом, он завернул их в белый шелк, каждую в отдельности. Еще немного – начнется состязание, и тогда Нобутакэ возьмет их, удивится и растеряется. Так ему и надо. Пускай сам убедится в собственном ничтожестве. Пускай устыдится, что Ясуэ своими нежными руками прикрывает, охраняет его от всего и от всех.

Он встал, поднял чурки. В это время в гостиной зазвучало фортепиано. Очевидно, это играла Кэйко. Потом раздались завораживающие звуки тенор-саксофона. Исполняли популярную композицию Монка. Вообще-то он не разбирался в современном джазе, но Кэйко еще в пору их совместной учебы на курсах английского языка занялась его музыкальным образованием, и постепенно эти вещи стали ему нравиться.

Должно быть, музыка всем подняла настроение: когда он вошел в гостиную, гости уже пили, ели и шумели вовсю, торжество было в разгаре. Не успел он положить свою ношу на стол с тортом, как кто-то из гостей подошел его поздравить.

Беседуя с гостями, он краешком глаза взглянул на сидевшую за роялем жену. Кэйко, раскрасневшись, не глядя в ноты, попеременно с длинноволосым юным тенор-саксом импровизировала вариации на мечтательную тему Монка. Он вспомнил: Кэйко как-то говорила ему, что этого саксофониста в черной рубашке зовут Яцуги. Поначалу Кэйко играла скованно, но, чем больше она втягивалась в диалог с саксофоном, тем увереннее бегали ее пальцы. Яцуги не уставал извлекать звуки из своего саксофона, встряхивая шевелюрой и извиваясь худощавым телом; ему подыгрывали остальные мужчины: средних лет трубач, бородатый юноша-контрабасист, похожий на мальчишку ударник.

Увидев Кэйко такой воодушевленной, он почувствовал острую ревность. Конечно, увлечение музыкой не из тех увлечений, что заставляют ревновать. Но теперь он знал, какое неожиданно сильное женское начало таит в себе Ясуэ, а Кэйко ведь все-таки ее дочь.

Внезапно у микрофона рядом со столом появился седовласый Сэкигава. Он заговорил, музыка смолкла. Сэкигава предложил, чтобы председатель союза лесоторговцев Симамото, а также постоянный деловой партнер их фирмы Оосэ произнесли поздравительные речи.

Ну вот, начинается, подумал он. Скучно и противно. Противнее всего, что сейчас после поздравлений его и Кэйко позовут к столу, заставят резать торт, и все будут фотографировать это событие.

Когда эта церемония закончилась, Сэкигава снова подошел к микрофону и начал:

– Ну а сейчас, как я уже говорил, мы хотели бы предложить вашему вниманию негласно проводившееся в этой семье на протяжении многих поколений состязание в искусстве «чуять дерево».

Ага, значит, об этом уже объявляли, когда он сидел в гардеробной.

– Разумеется, это состязание не более чем игра. В ней может принять участие каждый из вас. Между прочим, приготовлено много призов.

Пока Сэкигава говорил, к столу подошел Нисина, которого ему все никак не удавалось отыскать. Нисина аккуратно разложил шесть завернутых чурок на белой скатерти, предварительно перемешав их.

– Можно я попробую? – К столу направился полуседой, коротко стриженный Сомия. Наверное, его подговорила Ясуэ.

Девочка, племянница Ясуэ, подошла к старику и завязала ему глаза платком. Сомия с комической миной протянул руку к чуркам, потом вдруг испуганно отдернул ее. Присутствующие разразились хохотом. В этот момент началось музыкальное сопровождение: Кэйко заиграла на рояле что-то легкое, успокаивающее. Должно быть, Ясуэ подсказала, подумал он. Очень хорошо играет.

Под смех гостей и звуки фортепиано, в обстановке всеобщего оживления Сомия взял крайнюю правую чурку, понюхал ее и объявил:

– Криптомерия из Ёсино.

Гости снова расхохотались. Всем была видна отчетливая надпись на чурке: «красная сосна».

Из шести чурок Сомия не угадал ни одной. Но племянница Ясуэ все-таки вручила ему приз в виде большой, красиво упакованной коробки.

Первая попытка возбудила в гостях живейший интерес. К столу один за другим стали подходить желающие. Молодая жена одного оптовика обнаружила недюжинное обоняние и угадала целых три чурки. Потом вышел пожилой председатель союза лесоторговцев, но он правильно определил только одну. Успевший напиться приятель Нобутакэ принялся отгадывать торжественно и громко, но потерпел полное поражение, не угадав ни одной из чурок.

– Ну а что же хозяин дома, у него ведь богатый опыт! – то ли намеренно, то ли просто так подал голос один молодой человек из числа родни. Нобутакэ сидел неподалеку от окна и потягивал вино, но окружающие вытолкнули его к столу.

Ему завязали глаза. Длинноногий, красный от вина, он слегка покачнулся. Кэйко продолжала негромко играть.

У него забилось сердце. Тесть подошел вплотную к столу. Взглянул на Ясуэ, стоявшую чуть позади в окружении племянниц. Она со спокойной улыбкой смотрела на мужа. Представив себе, что сейчас произойдет, он затаил дыхание.

Нобутакэ пошарил по столу рукой, взял крайнюю чурку справа и небрежно поднес ее к лицу.

– Кипарис из Кисю… – сказал он тихо, почти себе под нос. Гости зашумели. Именно это и было написано на чурке.

– Американский кипарис, – сказал тесть, несколько торопливо взяв со стола следующую чурку. Присутствующие опять заволновались, послышались аплодисменты. Нобутакэ снова угадал.

Он с изумлением вгляделся в руки тестя: ему показалось, что Нобутакэ и не думает ощупывать чурки с боковой стороны. Но он стоял слишком далеко, и видно было плохо. Впрочем, зарубок все равно не было, и он ничего не понимал.

Не дав ему прийти в себя от изумления, Нобутакэ одну за другой правильно отгадал все шесть чурок.

Гостиная разразилась возгласами восторга и рукоплесканиями. Нобутакэ слегка улыбался, словно бы непричастный к этому шуму. Позволив снять с себя повязку, тесть вернулся на свое место у окна.

Он все стоял, не вполне уверенный, вправду ли это, не зная, что думать, и не в состоянии что-либо сказать. Неужели внешность так обманчива, и Нобутакэ все же обладает некой скрытой силой? Значит, он не такое уж ничтожество?

Он посмотрел на Ясуэ, которая все на том же месте беспечно болтала с племянницами. Должно быть, она довольна. Пожалуй, надо было бы сказать ей, что он сделал с чурками.

В это время он увидел, как Кэйко встала из-за рояля и направилась к матери. На полдороге она словно ощутила на себе его взгляд, посмотрела на него и улыбнулась. Он жестом подозвал ее к себе, она подошла, вспотевшая, но, как всегда, сияющая янтарной кожей, и спросила:

– Ну как?

Должно быть, вопрос относился к ее игре, но он невольно заговорил совсем о другом:

– Отец все отгадал. Как странно.

– Да, – кивнула Кэйко, хотя как-то не слишком уверенно. Это показалось ему подозрительным. Тогда она добавила: – Все так и думают. А это я ему подсказывала.

Он не поверил собственным ушам.

– Ты? Не может быть. Каким образом?

– Я ему давала знаки своей игрой. Я делала ударения на некоторых нотах, а число ударений передавало номер чурки.

Какое-то мгновение он был не в силах что-либо ответить и лишь молча смотрел на жену. Его словно ударили, и оправиться от удара все никак не удавалось. Не хотелось видеть ни Кэйко, ни Ясуэ. И омерзительнее всего был этот жаркий, набитый людьми зал.

Он молча пошел в переднюю, обулся и вышел из квартиры. Спустился на лифте на первый этаж и зашагал к шоссе. Уже совсем стемнело.

Дул приятный, прохладный ветер с моря. Спешить было некуда, но он шел быстро и остановился только у небольшого каменного моста. Под мостом проходил узкий канал, такой же, как перед фирмой. Склонившись над водой, он понял, зачем торопился прийти сюда. Не только Ясуэ, но и Кэйко, ее дочь, знали, как опутать его прозрачной нитью незаметно для него самого. Он ушел, чтобы вырваться. Но это было бесполезно. Что-то уже окутало его, как окутывает ночная тьма.

Он посмотрел на черную воду так, будто его мучила жажда. Вспомнилось, как на рассвете они с отцом плыли вниз по реке Накагава. Небо было густо-синее, еще видны были звезды, дул ветер. Качаясь на волнах, лодка взмывала носом в звездную пустоту, словно серебристая форель.

Теперь, под черным небом, это ощущение взлета снова вернулось, и ему почудилось, будто он сам сейчас взмоет навстречу свету звезд.