Хотя он до сих пор не мог понять, что сделал не так на этот раз, Женя был убежден, что является причиной дурного расположения Николая Петровича. Тот факт, что Николай не кричал и не кидался предметами интерьера, а только, уйдя глубоко в себя, вел тягостный внутренний монолог, тревожил Женю экстраординарно. Единственное объяснение такому поведению, приходившее на ум, заключалось в том, что Николай готовится кричать и кидаться предметами так, как еще никогда не кричал и не кидался. Вот-вот, с секунды на секунду, мир познает кричание и кидание, неведомые доселе ни одному землянину, включая неандертальцев, и Женя не только станет первым свидетелем прецедента, но и окажется в его эпицентре. Несмотря на это, он почему-то шел по пятам за начальником до самого его кабинета. Проигнорировав попытку Николая захлопнуть дверь перед его носом, Женя прошмыгнул в кабинет вслед за ним, и пока Николай создавал видимость занятости, прохаживаясь из одного угла в другой, шаря в ящиках, перевешивая пальто и проверяя ножницы на заточенность, Женя услужливо семенил следом, как придворный паж, готовый поддержать Николая в его бессмысленных офисных перестановках, и все время мешался под ногами.

В очередной раз наступив Жене на ногу, следователь поднял на него близорукие глаза, как будто заметил впервые.

– Степанов, ты зачем за мной ходишь?

– Хороший вопрос, – ответил Женя и попробовал понять ответ, который выразил в форме еще одного вопроса: – С вами все в порядке?

Николай посмотрел под потолок, где в подвальном окошке прохожие топтали ногами солнечный свет и голуби очень долго затевали драку.

– Сплю плохо, – буркнул он обреченно. – Марина Михайловна снится. Радикулит дает о себе знать. У подстаканника ручка отлетела. Тебе чего надо?

Почувствовав новый прилив паники, Женя решил, что обязательно вызовет гнев Николая, если не подтвердит, что ему и вправду что-то от него надо. В следующий момент он с радостью понял, что такая вещь существует.

– Николай Петрович… Мне бы одну девушку найти. Возможно?

Следователь тяжело вздохнул, но не разозлился.

– Имя, фамилия?

Прищурившись на протянутый ему листок бумаги, Николай нацепил очки на зеленом шнурочке и прочитал:

– «Степанов, Евгений Владимирович… Эксплуатационные расходы – двести тридцать рублей…» – его глаза на жердочке верхней кромки очков-половинок изучали Женю из-под выгнутых мохнатых бровей. – Однофамилица?

Женя никогда не понимал, шутит Николай Петрович или не умеет.

– На обратной стороне посмотрите.

Николай недоверчиво покачал головой. Перевернув дэзовский счет за коммунальные услуги, он долго не мог сообразить, что перед ним находится, глядя на рисунок вверх ногами. Когда он начал перебирать пальцами по краю бумаги, чтобы восстановить оригинальное видение художника в положение правильной вертикальности, Женя почувствовал, с трепетом в поджелудочной железе и ее окрестностях, что сейчас многое встанет на свои места, и не только его рисунок. Николай зашамкал зубами – примета надвигающейся ярости (в некоторые приметы Женя верил и поспешил переложить дырокол со стола на шкаф) – и медленно снял очки.

– Ты – клоун?!! Или фокусник?!!

За закоптелым стеклом вздрогнули голуби; один из них внезапно развил хроническое недержание желудка. В кабинете дальше по коридору молоденькая курсантка уронила кофейник и приняла решение пойти учиться на косметолога.

– Что ты мне тут намалевал?!! Я что, всю Москву в лицо знаю?!! Иди, иди с глаз моих!!!

Прежде, чем тирада была закончена, Женя успел покинуть здание, в несколько шагов одолев коридор и два лестничных пролета. В бессильной ярости Николай ухнул кулаком по столу. Пустой кабинет глухо ухнул в ответ. Как это часто случается в отношениях, Чепурко не имел ничего против стола конкретно, но адресовал ему приступы сильных эмоций, предназначенных для других.

Поковыряв некоторое время столешницу ногтем, Николай ощутил, как его рука инстинктивно лезет в карман.

– Чтоб меня, – пробормотал он, разгладив сморщенный лист бумаги с перечнем воды, газа и света на обратной стороне и поместив его бок о бок с фотографией Кати Бурмистровой. – Чтоб меня через так.

По соседству с милицейским отделением находился детский сад имени Розы Люксембург, не так давно переименованный в «Чебурашку». Николай считал, что это правильно. Малолетних преступников нужно отслеживать с пеленок.

На игровой площадке детского сада и расположились на качелях не по росту Женя и Дюша, который для поддержания друга принес энергетик в банках, пончиков и блокнот, но был вынужден поглощать все сам, кроме блокнота, где Женя снова увлеченно орудовал карандашами. Шептались клены.

– Ты хоть спал сегодня?

– Как ребенок, – кивнул Дюша. – Тихий час. Один. На второй ты позвонил.

– Извини.

Царапая метлой асфальт, мимо неспешно проскользила дворничиха, остановившись ненадолго у качелей, чтобы поворчать на «переростков» и «кто давал разрешение?».

– Разрешение у нас, тетенька, тысяча двадцать на семьсот восемьдесят, – уверил ее Дюша. – Если отфотошопить – то мы вообще четкие ребята. Хай дефинишен, как говорят в Молдавии.

Тетенька ничего не поняла, но за словом в карман не лезла:

– Ишь ты! Смотри-ка на него! Деловая колбаса!

– Деловая – лучше, чем любительская, – парировал Дюша.

Тетенька почему-то бросила метлу и удалилась в подсобку. Женя рассуждал вслух. После того как Николай накричал на него, он испытал некоторое облегчение, смешанное с комфортной апатией, словно ему вкололи анестетик и притупили нервные окончания. Все вернулось на круги своя, начальник вновь обрел луженую глотку и вспыльчивость, жалкая попытка разыскать прекрасную незнакомку наткнулась на цементную стену здравого смысла и колючую проволоку реальности. Все нормально. Жизнь продолжается. Значит, туда не надо было. Значит, это не мое.

Пока он объяснял Дюше одно и то же разными словами, из-за главного здания детского сада вынырнули три светловолосые фигуры в одинаковых пальто. Парням было около двадцати пяти, и, судя по всему, главным был долговязый в картузе в мелкий рубчик. Долговязый кивнул коллеге справа, со щеголевато повязанным шарфиком, у которого отсутствовали два малых коренных зуба. Беззубый с шарфиком посмотрел на часы, частично оголив татуировку на предплечье «Одетого, обутого пустила мама в Бутово», и набрал номер на мобильном телефоне. Третий – коренастый, коротконогий, с розовым шрамом возле уха – равнодушно закурил. Его красивые почти по-женски глаза с длинными ресницами не сочетались с грубо вылепленным шматом лица; лица, способного не дрогнуть и не поморщиться при виде жестокости. «Корней, нашли, пасем!» – сказал беззубый в трубку. Фигуры исчезли из вида.

– Глупо, конечно, – в очередной раз повторял Женя. – «Любовь с первого взгляда»…

– Разумеется, глупо! – весело вторил Дюша. – Шекспир вообще был полный идиот. Джага-джага.

– Быстро влюбишься – быстро забудешь, – Женя пропустил скепсис мимо ушей. – Правильно? Правильно. Завтра я ее даже не вспомню. Правильно?

– Правильно. И сейчас ты ее даже не рисуешь.

– Раз все так складывается… Ни имени, ни адреса… В обезьянник забрали… – Женя на мгновение оторвался от блокнота. – А при чем тут Шекспир?

На что Дюша с хитрым прищуром ответил таинственной фразой из разряда «не смешно – зато про революцию»:

– А при чем тут капитан милиции?

– Это загадка?

– Не знаю, Евгений. Я – человек неумный. Но думаю, что разгадка.

От служебного входа подвального этажа, распугивая воробьев и хлеща по мокрой пыли развязанным шнурком, к ним спешил Николай Петрович. Анестезия начала выветриваться. Сердце затрепыхалось. Жене пришло в голову погадать на ромашке – «прибьет, не прибьет», – но ромашек вокруг не было, как и времени на размышления. Женя вскочил, но бежать не было ни сил, ни желания, сила воли и инстинкт выживания все еще были ватными и затуманенными. «Если что – до метлы добреду как-нибудь, отобьюсь», – уныло подумал Женя, глядя, как Николай чудом не наступает на шнурок, который, вялой плетью волочась по асфальту, на каждом его шагу как нарочно ложился под второй ботинок.

Капитан успел запыхаться; рубашка выбилась из-под ремня и оголила полоску внушительного пуза, приобретенного за годы сидячего образа жизни за письменным столом. Он постоял, уперев руку в бок, пока под ребрами не перестало покалывать, и несколько раз глубоко вдохнул с хрипотцой в бронхах. Правый ус оттопырился кверху, потянув за собою рот и скривив его в лукавый оскал, от которого отдавало чем-то пиратским.

– Катерина. Ее зовут Катерина Бурмистрова.

Мир закачался и косо поплыл перед глазами, словно Женя все же схлопотал наотмашь по челюсти. В мире были чудеса. Это только что стало ему понятно. И пути этого мира были неисповедимы. Кто мог подумать, что, единожды прикоснувшись к прекрасному и потеряв его снова навеки, простой и незаметный парень с простой и незаметной фамилией Степанов мог неожиданно получить второй шанс от пожилого, угрюмого мизантропа с расшатанной психикой, капитана Чепурко? Озарение сродни религиозному, оказывается, не так уж отличается по ощущениям от легкого болевого шока с мимолетным сотрясением мозга. Как несколько месяцев назад, когда Женю непонятно за что отдубасила незнакомая, но прилично одетая компания средь бела дня – утра, точнее. Женя шел на работу, а компания, видимо, нет, весело прогуляв «ночь с пятницы на понедельник». Он еще легко отделался; случилось так, что мимо проезжала ватага байкеров во главе с тридцатилетним внуком Раисы Леонидовны, Пашей, все еще жившим с бабушкой, бородатым, татуированным, бритоголовым крепышом, едва влезавшим в свои кожаные штаны, который непонятно как узрел и узнал Женю посреди мельтешивших рук и ног…

Женя ухватился рукой за качели, чтобы остановить вращение игровой площадки, отделения милиции, развязанного шнурка, дворничихи, вернувшейся за метлой. Осмыслив и переварив предыдущий диалог, дворничиха пожелала возобновить дискуссию, но передумала. Возможно, она решила, что справедливость восторжествовала и ее борьбу продолжат за нее правоохранительные органы. А может быть, почувствовала, что здесь происходит нечто необыкновенное, и боги в этой сцене не на ее стороне. Чудеса были! Были чудеса!

Как элемент пейзажа дворничиха сыграла свою роль. Ясность восприятия восстанавливалась.

– Катерина… – Женя произнес благоговейно, словно пробуя имя на вкус и форму, игнорируя гримасу начальника, в которой смешались пытливая подозрительность и опасение за благополучие подчиненного.

– Гражданин влюбился, товарищ капитан! – поспешил объяснить Дюша.

– Она танцует в балете, – Николай внимательно отслеживал Женину реакцию, словно проводил опыт с лакмусовой бумажкой. – Сегодня в четыре у нее лекция в МГУ. По искусствоведению.

– Откуда вы ее знаете? – услышал Женя собственный голос, звучавший будто бы издалека или под водой, а ноги уже порывались увлечь его в метро, на станцию «Университет».

– Поступило заявление пару недель назад. Ее отец пропал без вести. Один человек из охраны влиятельного бизнесмена, Макара Филипыча… – тут Николай произнес фамилию, часто мелькавшую в новостях. – До сих пор не нашли.

Несмотря на эту душещипательную новость, в Жениной груди засвербило теплое чувство – нас объединяют схожие проблемы; в том, чужом, мире модно одевающихся красивых девушек все так же, как у нас, там тоже случаются трагедии, там тоже бывает больно, страшно, печально, да он и сам видел это в ее глазах цвета майского неба, которое умеет и сиять, и плакать с одинаковой пронзительностью, и сейчас ей нужна его поддержка. Кажется, Дюша считывал его мысли как с бегущей строки, потому что произнес одно-единственное слово:

– Беги.

И Женя побежал.

– Степанов! – раздалось ему в спину. – Да подожди ты! Ты что-нибудь про нее знаешь?!

– Знаю! Ее зовут Катерина Бурмистрова! Она танцует в балете! У нее лекция в четыре!!!

Следующую фразу Николая Петровича Женя уже не расслышал в шуме автомобилей:

– Осторожнее с ней! Она с опасными людьми связана!

Потеряв аудиторию, Николай сурово повернулся к Дюше, критически оглядел его с ног до головы и пожаловался:

– Черт-те что происходит.

– Вообще или сегодня? – поинтересовался диджей, притопывая ногой и покачивая головой в такт музыке, тихо мурлыкавшей из наушников на шее. Покряхтев, Николай втиснулся в сиденье детских качелей по соседству с Дюшей.

– Что-то здесь не так. Совпадений не бывает.

– А мне по фейдеру. Я в судьбу верю.

Николай покосился на Дюшу почему-то с уважением. В большинстве своем Дюша милицию не очень любил и под пристальным взглядом капитана заерзал.

– Андрей. Диджей, – представился он.

– Николай. Капитан милиции.

После неловкой паузы Дюша поднял в воздухе ладонь, рассчитывая, что Николай хлопнет по ней своей ладонью в нерусском приветствии «хай-файв», и приободрил его:

– Джага-джага.

В ответ Николай Петрович тоже приподнял ладонь, имитируя Дюшин жест, но хлопать ею ничего не стал, не зная нынешних обычаев. В результате новые знакомые замерли с руками кверху, как будто клялись на Библии в голливудском фильме про судебный процесс, или как два индейца в почтительном «хау». Подумав, Николай добавил самое хиповое словечко, какое мог сочинить:

– Шизгара.

Руки опустились. Издалека дворничиха наблюдала за ними ошалело, чиркая метлой по собственным ботинкам.

– Постригся бы, что ли, – посетовал Николай. – Мужик же. Позор.

Дюша деловито кивнул, как бы уважая идиотское мнение старшего.

– Мы существуем в мире, где длина прически вызывает наименьшее количество позора по сравнению с другими проблемами. Но вы меня не слушайте. Я – человек неумный. Я, может, сейчас что-то не то говорю и сам не знаю.

Николай призадумался над другими проблемами. Диджей и следователь долго и молча скрипели качелями.

Женя и не подозревал, что Московский государственный университет занимал такую обширную территорию. Сначала над ним подшутили, отправив в цирк на проспекте Вернадского. «Физиков расплодилось, факультет искусств преподает, где может», – пояснил самодовольный студент юридического, но в цирке Женю обругал нетрезвый клоун и послал обратно. Он едва не опоздал к окончанию лекции, и, когда вбежал в нужное здание на последнем издыхании, навстречу ему уже вывалилась из аудитории бойкая толпа искусствоведов, в основном девочек, с Катей Бурмистровой в серединке. Необыкновенная девушка с Чистых прудов, у которой теперь было имя, шутила с подругами как ни в чем не бывало и была в центре внимания. Она шла прямо на него, пока еще не замечая. Сомнения накинулись на Женю сворой и принялись его терзать. Он снова почувствовал, что лезет не в свой мир и делает это так же нелепо, как если забраться в грязных сапогах в мраморное джакузи с шампанским. Юркнув в сторону, Женя принялся изучать стенгазету с программой на день физика.

Ты – не наш… Ее отец в охране влиятельного бизнесмена… Она танцует балет… Не наш. А чей я? – рассуждал Женя. Легко и просто определить, кто ты НЕ. Особенно со стороны. Особенно когда определение выведено по неизвестным меркам, по надуманным внутренним правилам эксклюзивной группы, сочиненным кем-то когда-то ради утверждения этой самой эксклюзивности и радостно и безоговорочно принятым последующими поколениями. Много лет назад полузнакомый мальчик во дворе спросил Женю, есть ли у его папы машина. Уже подозревая, что за это его как-нибудь обзовут, Женя ответил, как есть на самом деле. «Значит, ты – несостоятельный», – задрал нос полузнакомый мальчик и отправился поведать об этом остальной общине в песочницу. Не зная точно, что означает такое заявление и какие последствия оно будет иметь в его жизни, Женя ходил под впечатлением еще несколько дней, пока все не разъехались в лагеря или с родителями в Сочи. Похожее послевкусие возникло снова много позже, у входа в ночной клуб «Че Гевара», куда его отказались впустить. Женя поинтересовался почему, на что охранник самодовольно провозгласил: «Без объяснения причин», – явно упиваясь этой коронной фразой и сопутствующим ей безграничным полномочием. Каждый отхватывает власть, где может и как умеет.

Неужели я так плохо одет, что от меня только бегом? Женя оглядел штаны и ботинки. Неважно одет, конечно. Не «хот кутюр», как говорят в Молдавии. Но жить без объяснения причин он был уже не готов. Пускай ничего не светит, ладно, это он может принять. Но пусть мне скажут в лицо! Иначе нечестно выходит. Надо называть вещи своими именами. Если ты отбросила кого-то в кузов, будь добра, озвучь, что считаешь его груздем!

На этой волне азарта Женя припустил вслед за Бурмистровой, которая уже попрощалась с подругами, отвадила пару-тройку ухажеров, набивавшихся в провожатые, и направлялась одна в сторону проспекта. Осталось подобрать слова. Он долго шел за ней, соблюдая конспиративную дистанцию; слова не подбирались. Их в русском языке вдруг оказалось ничтожно мало, и все неподходящие, неточные. Как она поведет себя, снова увидев Женю? Непредсказуемо. Она поведет себя непредсказуемо – вот тут слова находились вполне себе конкретные – об этом свидетельствовала их первая, сегодняшняя встреча. И потом – девушка совсем недавно потеряла отца. Есть ли у нее кто-то еще? Мать? Братья, сестры, бабушки? «Я же про нее ничего не знаю…»

Женя не заметил, как начало смеркаться, как он оказался в парке на Воробьевых горах и как Катя замедлила шаг, оказавшись в трех метрах перед ним. Женя обмер, вспотел и присел на корточки, притворяясь, что возится со шнурками, чтобы снова отстать. Но было поздно. С ним заговорили тихим, холодным, низким голосом.

– Что тебе от меня надо? Тебе что, закон не писан?

Подняв лицо в свет фонаря, Женя нарисовал на нем удивление. Катя остановилась, но стояла к нему спиной, руки в карманах плаща. Диалог пошел, теперь проще.

– Я вообще-то обычно на красный не перехожу, – Женя выпрямился и хотел подойти поближе, но Катин голос стал еще жестче:

– Стой там.

Женя замер.

– Я просто познакомиться хотел.

– Что хотел?! – эта фраза вызвала у Кати такое неподдельное изумление, что она сама нарушила созданные ею же правила и развернулась к нему. – Зачем?!

– Ну… Зачем знакомятся?

– Ты откуда такой взялся? С Луны свалился? Тебя убьют, а меня накажут, вот и все знакомство!

– Кто накажет?

Словно в подтверждение Катиных слов, между ними втиснулись трое, возникшие неожиданно из сумерек. Долговязый в картузе угрожающе насвистывал. В Женином сознании всплыла сцена десятилетней давности в ЦПКиО; только теперь родители не придут на помощь. Возможно ли, что это – одни и те же люди? Ни шрама на щеке, ни выбитых зубов тогда не было, и, кажется, их было четверо.

– Привет, Кать, – сказал долговязый, пока беззубый крепко взял Женю за капюшон и держал как на поводке. – Ты иди. Мы от Макара Филипыча. Все будет нормально.

– Отойдем, поговорим? – беззубый потянул Женин пуловер.

Катя помялась и впервые, как показалось Жене, посмотрела ему в глаза без – чего? Страха, ненависти, презрения? Без той странной эмоции, для которой он тоже затруднялся подобрать слово.

– Ребят… Вы не трогайте его, ладно? Он, по-моему… Он просто не знает.

Бутовские переглянулись и загоготали на тему какой-то своей междусобойной сатиры, а парень со шрамом, не выпуская изо рта зажатую зубами сигарету, процедил:

– Не переживайте, ваше высочество, – чем вызвал вторую волну хихикания и похрюкивания, на этот раз с дружелюбными оттенками. Помявшись, Катя снова посмотрела Жене в глаза, очень серьезно, захотела что-то сказать, но при троице не решилась и повернулась, зашагала прочь, не оглядываясь. Притихнув, парни дождались из уважения, пока Катина фигурка покинет озерцо света под ближайшим фонарем и растворится в сгущающемся вечере. В следующий момент Женю уже волокли подальше от дорожки; кто-то подхватил его за ремень и почти нес; беззубый поддерживал за капюшон, чтобы Женя не волочился головой по земле раньше времени. Из своего диагонального положения Женя пытался разглядеть, что происходит вокруг – может, кто-нибудь вмешается; неподалеку со скамейки вскочила парочка и спешно удалилась в сторону набережной. Бутовские молча пыхтели.

Оттащив его в гущу деревьев – Женя видел теперь, что его ремень держал коренастый со шрамом и все еще с сигаретой в зубах, которая бойко вспыхивала и гасла в ритм его частого дыхания, а долговязый прогулочным шагом следует рядом – его не очень нежно положили на землю, а затем, встряхнув, поставили на ноги. Долговязый угрюмо глядел из-под козырька картуза и позвякивал цепью. Женя понимал, что это – какое-то шоу по устрашению, но актеры играли убедительно, и к тому же в программу устрашения могло входить запугивание физическое.

– А что это вас много так? – он решил, что попытается надавить на «слабо» и вызвать кого-нибудь на справедливый поединок, а там как получится, но тут же получил в живот от беззубого сбоку. Дыхание перекрыло на пару секунд; Женя постарался не очень-то показать боль и силой воли преодолел рефлекс согнуться пополам.

– Наши девчонки – они наши, понял? Тебе своих не хватает? – долговязый перекинул цепь из одной руки в другую, потом бросил ее кому-то за Жениной спиной. Только теперь Женя заметил, что беззубый не спеша заходит с тыла. Нужна была новая тактика, и быстро.

– Слушай, а ты когда-нибудь влюблялся? – спросил Женя у долговязого, взывая к его глубоко запрятанной тонкой натуре или хотя бы инстинкту продолжения рода. Ему даже показалось, что долговязый задумался о прекрасном. Цепь вдруг оказалась у него на шее, его дернуло назад. Он ухватился за холодный металл обеими руками и что было сил потянул цепь вниз, но оказался в неудобном положении, в котором был совершенно беспомощен – полусогнутые ноги, тело выгнуто назад, чтобы удерживать равновесие и не рухнуть навзничь, пришлось напрячь спину до боли в мышцах и балансировать на каблуках. Встав зачем-то в боксерскую стойку, коренастый со шрамом подскочил к нему, продемонстрировал пару выпадов в воздухе, от которых Женя не смог бы защититься при всем своем желании, затем пару ловких уклонов, словно сам себя старался убедить, что борьба идет равная и справедливая, с достойным соперником, и, вломив Жене правой в подбородок, деловитой трусцой отбежал прочь с таким видом, как будто только что прозвучал гонг, раунд закончился в его пользу, но теперь ему пора было в свой угол. Сзади колено беззубого ткнуло Женю между лопаток и спасло от падения.

– Разговаривать здесь буду я, – сквозь искры, посыпавшиеся из глаз и, несмотря на идиоматическое выражение, похожие больше на голубые молнии, Женя разглядел, что долговязый достает из кармана кастет. – Разговор пойдет о том, Степанов, как я вашего брата люблю.

Во рту стало кисло, затем солено; первоначальный шок от удара угас, и щека изнутри горела там, где ее рассекло о нижние зубы. Женя попытался сплюнуть кровь, но цепь на шее сковывала движения, и кровавая слюна потекла по подбородку. Теперь он понимал, что дело серьезно, что неизвестно, сколько актов в этой пьесе, будет ли антракт и досидит ли он в зрительном зале до ее окончания, – но все еще храбрился.

– У меня нет брата.

Ему казалось, что эти слова он произносит дерзко и с вызовом, даже с фаталистичной иронией несгибаемых, но в собственном голосе ему послышалась дрожь, и тон звучал на пол-октавы выше обычного. Долговязый уже продевал пальцы в отверстия кастета. Стальной кулак крепко сел на костяшки. Бутовский со шрамом азартно сплюнул. Женя почувствовал, как цепь затягивается еще туже, словно фиксируя на креплениях боксерскую грушу. Если все же бывают чудеса, почему бы одному из них не случиться сейчас, в этот как нельзя более подходящий момент? Или же в этом и заключается коварство зла и несправедливости? В ложной надежде, сокрушив которую утраиваешь причиненную боль? Он зажмурился.

И вздрогнул, как от ожидаемого удара, когда в напряженной тишине прозвучали слова:

– Кать, ну тебе же сказали?

Женя прислушался. Действительно, к ним приближались тихие, уверенные шаги – ее шаги. На темном экране закрытых глаз возник яркий всполох, будто ему в лицо посветили фонарем. Женя осторожно приподнял веки. То, что произошло дальше, произошло за считаные секунды.

Свечение исходило от Катиного запястья; Женя решил, что это ее металлический браслет с шипами поймал на себе свет фонаря под каким-то особо удачным углом. Во второй руке, вытянув ее перед собой, Катя держала флакончик, похожий на обычный крохотный бутылек с духами или лаком, и шагала прямо на долговязого. Пока что сцена была хоть и странноватой, но не сверхъестественной. Чудеса не заставили долго себя ждать.

Из флакончика, если такое возможно, с шипением выстрелила мощная струя жидкости толщиной с пожарный брандспойт. Долговязый, не успев даже охнуть, вдруг исчез из вида, как будто его снесло стадо невидимых буйволов, только картуз подпрыгнул в воздухе. Его запоздалый стон и невнятные причитания, вместе с хрустом кустарника, донеслись чуть позже и почему-то с расстояния не менее двадцати метров. В ноздри едко впился аромат, который можно было бы назвать приятным и стимулирующим, если бы его количество и концентрация не грозили удушьем. Катя остановилась и сказала негромко, почти шепотом:

– Я просила его не трогать.

Угасший было свет на ее кисти снова вспыхнул. Флакончик плюнул еще одним фонтаном. На этот раз Женя четко услышал, как напор звонко шмякнул в свою цель за его спиной; его обдало брызгами. Казалось, кто-то наотмашь ударил молотом по разделанной туше. В этот же момент он потерял равновесие, никем не поддерживаемый, и рухнул на траву, с удивлением почувствовав, что железная хватка цепи на его шее ослабла.

Женя лежал на сырой земле, травинка щекотала ухо. Ему было хорошо и комфортно. Он подумал, что, пожалуй, останется здесь и поваляется, глядя на звезды сквозь косматые лапы деревьев. Максимум, на что его хватало – это пошевелить пальцами ног, чем он и занялся с удовольствием. Наверное, так же ощущала себя Алиса в первые моменты пребывания в Зазеркалье.

В его поле зрения проникла рука. «Ромашки», вспомнил Женя, хотя рука была повернута к нему ладонью, не показывая ногтей. Шипы на браслете мерцали обычным металлическим мерцанием.

– Бежим, – сказала Катя. Он послушно вложил свою ладонь в ее теплую. «Весь день бегаю. То за кем-то, то от кого-то. Жуть как удивительно. На удивление жутко».

– Что это было? – спросил он. Их топот по асфальтовой дорожке далеко разносился по пустому парку. Деревья и фонари мчались мимо в обратном направлении. Катя дышала ритмично, как дышат спортсмены или солдаты особых частей, коротко вбирая воздух ртом, коротко выбрасывая носом.

– Москино, – вдох-выдох.

– А?

– Москино. Новинка для экстравагантных и темпераментных женщин, – вдох-выдох.

Погони не было. Коренастый боксер со шрамом пустился наутек, уже не дефилируя, и позабыл о товарищах. Его темная фигура перемахнула через живую изгородь и исчезла. Еще один вытянутый силуэт, покачиваясь, ходил кругами, как пьяный.

– Аромат восхищает пьянящей свежестью солнечного мандарина и пармской фиалки. Источает поистине удивительную харизматическую силу реальности ощущений. Ноты сердца: виноград, флердоранж, глициния. Завершают букет яркие цветочно-пряные оттенки мускуса, чайной розы, кедра и фисташки. Парфюм сбивает с ног самых стойких и суровых мужчин.

– Понятно… А что это было?

За пределами парка они перешли на шаг; Катя высвободила руку и сунула ее в карман, но Женя еще долго ощущал ее тепло в своей ладони. Уже совсем стемнело, они свернули с Университетского проспекта на улицу, где почти не было машин и прохожих, но Жене казалось, что на них смотрит сам город, не спеша открывая одно квадратное желтое око за другим на своем многоглазом лице. Город засыпал и просыпался одновременно. Катя смотрела прямо перед собой, кутаясь в воротник плаща, а когда наконец заговорила, даже отвернулась в другую сторону:

– Откуда ты знаешь моего отца?

– Я не знаю никого по фамилии Бурмистров, – прикинул Женя, – кроме тебя. Я не знаю никого, кто пропал без вести две недели назад.

– Очень ты осведомлен для такого… невинного. Не прикидываешься?

В отчаянии Женя глубоко вздохнул и сгорбился:

– Ты сейчас с кем разговариваешь? Вы вообще все почему думаете, что я понимаю этот ваш язык? Вроде все слова по-русски, а смысла никакого. Может, я дурак? Может, я сейчас в психиатрической лечебнице где-нибудь, в буйной палате?

Они поравнялись с троллейбусной остановкой, и Катя остановилась, развернулась к нему лицом.

– Я, честно говоря, тоже мало что понимаю. В ту ночь, когда папа не пришел домой, он оставил мне письмо с просьбой. Отправить бандероль и встретиться в определенный день с человеком. Человеком, понимаешь? Забрать у него какие-то рисунки. Я даже не подозревала…

– Бандероль я получал. Сказки там всякие. А чего ты не подозревала?

– Что в итоге нарушу закон. Ради чего – даже непонятно, – она оглядела его с ног до головы, и снова Женя заподозрил, что дело в его негламурной обуви и маргинальной одежде с Измайловского рынка. Подозрение подозрением, но ему хотелось ясности, и эту ясность он никак не мог получить, все вокруг да около и как бы не об этом, а о каких-то теориях заговоров. Что-то заскрежетало, и Женя понял, что это – его собственные зубы. Точка кипения была не за горами. Сверстники всегда считали его спокойным и уравновешенным, но раз в год даже палка стреляет. Бурлящие в нем злость и обида искали выход, и в предвкушении он даже ощутил облегчение. Ярость – тоже способ борьбы с раздражителем, и эта всепоглощающая стихия помогла Жене с легкостью принять решение, что он-то все-таки нормальный, а вот за остальных не ручается.

Катя скрестила руки на груди и прищурилась.

– Я такого чокнутого орка никогда не встречала. Все орки как орки, нас терпеть не могут, а ты знакомиться полез.

Вот она, та самая последняя капля.

– Сама ты орк! Че ты обзываешься?! Не хочешь дружить – так и скажи! И не очень-то хотелось!

– Я не орк, я эльф, – объяснила Катя спокойно, но на всякий случай подалась назад. Опять. Планка Жениной сдержанности рухнула окончательно.

– Какие-то ярлычки придумали! Модное течение такое? Папиной книжкой зачиталась?!

– Успокойся! Кто тебе в парке помог?

Но Женю уже несло.

– Я – взрослый мужчина, не надо мне сказки рассказывать! Все вы такие… «принцессы»… Нет чтобы правду сказать, лучше красивую лапшу на уши навешать… Фетучини со стразиками… «У нас так не принято…» «Мои друзья не поймут…» «Дело не в тебе, дело во мне…»

– Дело не в тебе и не во мне. Идет война.

– Идет мой троллейбус. Чао.

Общественный транспорт с рожками и правда грузно кряхтел на углу, изнемогая от усилия вписывания своей пузатой разболтанной тушки в поворот. Катин взгляд почему-то встретил его с волнением; он словно прикидывал расстояние между троллейбусом и остановкой и сколько времени еще осталось. Девушка торопливо заговорила, как начинают трагически спешить мамы в последние моменты визита в летнем лагере, чтобы успеть сказать все самое важное, неосмотрительно оставленное напоследок: «Кушай хорошо, меняй белье регулярно, я попросила вожатую – она за тобой присмотрит, в этом пакете теплые носки, а в пирожках ножовка, в полночь я жду тебя за оградой на черном авто с заведенным мотором, а часовых снимет папа», ну или что они там говорят…

– Нам нельзя дружить. Ты даже не представляешь себе, насколько нельзя…

Со стариковским вздохом временного облегчения троллейбус замедлял ход. «Нельзя…» Весь сегодняшний день оказался загадочным и судьбоносным переходом на красный свет. Кому нельзя? Почему? Судя по Катиным словам, Женя еще не переступил через некую роковую точку невозврата, не совершил поступок, бросающий серьезный вызов этому «нельзя». Еще не поздно захлопнуть приоткрытую дверь, и чем громче, тем лучше, а в идеале ногой, чтобы с потолка посыпалась штукатурка, и все вздрогнули с замиранием сердца, и гордо уйти победителем, пока звон в ушах отвлекает от мысли о том, что победители не уходят. Он взялся за поручень.

– Подожди. Ты должен знать. Тебе обязательно нужно открыть третий глаз. Ты сейчас как слепой котенок, ты не знаешь, где у тебя друзья, где враги. И чем раньше ты его откроешь, тем лучше для всех. Ты поймешь, что я была права, и станешь, как все, и все будет, как всегда. О’кей? Орки против эльфов и наоборот. Так привычнее, – абсурдно, последняя фраза прозвучала с неожиданной грустью. Эта грусть хлестнула Женю как пощечина – «Мне же тебя еще и пожалеть?!» – его злоба достигла апогея, ему захотелось – осознавал он с изумлением даже в этот момент – ударить ее.

– Кащенко по тебе плачет, – произнес он ядовито. – Ой, нет, не плачет. Умер.

Он стоял на подножке троллейбуса, когда Катин ответ будто окатил его ледяной водой:

– Вот теперь ты больше похож на орка.

Гармошка двери развернулась с немузыкальным скрипом, и перед ним, немного выше неясных теперь очертаний Катиного лица по ту сторону им самим яростно прочерченной границы между ними возникло в стекле лицо, искаженное злобой, которое он в этот миг затруднился узнать. Троллейбус тронулся. Туманный Катин образ уплыл против хода движения, а его собственный, как навязчивый и неприятный гость, остался с ним. Люди приходят и уходят, а тебе оставаться с последствиями, и никуда от них не деться, даже если разбить вдребезги все зеркала в мире.

– Платить будем? – раздалось из водительской кабины.

За все приходится платить. Он ощутил боль в мышцах предплечий, и только теперь заметил, что его побелевшие кулаки сжаты как в судороге. В левом что-то покалывало ладонь. Женя разогнул дрожащие пальцы. Вдавленная в линию сердца, на руке блестела крохотная пластиковая ромашка. Ему захотелось крикнуть водителю: «Как там у вас искры вышибают штангой?! Сделайте, очень надо!» Но он не нашел в себе духа даже попросить его остановить троллейбус.

Разумеется, это был не «его» маршрут, и он выскочил на следующей остановке и помчался назад, чтобы попросить прощения за то, чего не сделал, но хотел. Только Кати уже нигде не было.

* Р * Б * Е * М * И * Е * С * Е * С * Т *

Малоизвестный факт: именно орки способствовали превращению слова «блондинка» в ругательно-презрительное клеймо по сложной этимологической цепочке, начавшейся с обычного наезда на прекрасный пол эльфийской нации.

Из уничижительных прозвищ особой популярностью среди орков пользуются такие, как «лилейная печень» (это выражение шекспировских времен, означающее «печень белого цвета», каковая имелась, как тогда считалось, в туловище трусливых, убивало трех зайцев сразу – намек на светлые эльфийские волосы, обвинение оппонента в малодушии и тонкое высмеивание пристрастия Эльфийского Принца к творчеству Барда); а еще «одуванчики» и «моцарты». Последнее имело отношение не только к белому напудренному парику композитора-вундеркинда, но и к нахальной оккупации эльфами сфер высокого искусства – по меньшей мере, на словах. Среди них и правда насчитывалось множество эпатажных художников, эстрадных певиц, режиссеров мудреного кино и дизайнеров модной одежды, но еще больше – ценителей и коллекционеров их творчества.

Когда-то орки действительно занимались в подавляющем большинстве охотой, скотоводством и сельским хозяйством. Сейчас эти рамки уже сильно размыты, но в крупных городах орков до сих пор считают «приезжими». И символом своего ведомства сентиментальный Федор Афанасьевич избрал Ярославский вокзал, где и располагался штаб оркского руководства.

В этот вечерний час, склонившись под торшером из лос-анджелесского филиала Икеи, Оркский Принц рассматривал личное дело диссидентов Степановых, разложенное на письменном столе вишневого дерева колониального периода тогда еще разъединенных Штатов Америки. Вентилятор на длинной ножке неспешно крутил головой, обозревая офис, и теребил попеременно то разбросанные по столу листки и фотографии, то седоватый ежик Федора Афанасьевича над его необычно суровым и сосредоточенным лицом, то выбившийся из-под рубашки галстук перепуганного начальника оркской охраны, Гриши Матерого. Под столом туфля Принца нервно отбивала по обитому красным бархатом сундуку такт отходящего где-то с одного из трех вокзалов поезда дальнего следования. Поезд набирал ход, и нервное постукивание туфли ускорялось вместе с ним. Взмокший Матерый на всякий случай подвинулся поближе к раскрытой настежь двери кабинета. Ему казалось, что он седеет на глазах, но проверить догадку он не мог, поскольку Принц не любил зеркала. «Такое ощущение, что ты не один», – объяснил он как-то Грише.

Еще час назад все было в порядке. Принц даже не слишком расстроился, узнав о происшествии на Чистых прудах: «Мальчишка – ренегат по незнанию, ерунда, ситуация под контролем». Он несколько помрачнел, когда ему сообщили об эскалации конфликта на Воробьевых горах, но все еще пребывал в бодром расположении духа, не отчаивался, шутил с Гришей: «Ничего удивительного! «Бутовские эльфы», ха… Недотепы. Гопницкий спецназ!» – и процитировал одно из своих любимых хокку от Басе. Как раз во время декламации вошел охранник Гурджиев с давно забытым досье на Владимира и Ольгу Степановых и увеличительным стеклом и шепотом осведомился у Гриши:

– Слушай, как это, а? «Трепещут цветы», да? «Но не гнется ветвь вишни под гнетом ветра». Что это такое?

– Як кажуть у нас в Японии – то сакура цветэ, – подмигнул Гриша. Они похихикали, а Федор Афанасьевич подслушал, но не обиделся и тоже похихикал. Страшный перепад в настроении Принца наступил позже, когда Гурджиев покинул комнату, а правитель склонился над документами с лупой в перламутровой оправе. Гриша руководил службой безопасности уже восемь лет и почуял неладное, когда первая хмурая складка пометила лоб Принца над переносицей глубокой «галочкой». Такая птичка, знал Гриша, ничего доброго не предвещала.

«Второе предзнаменование», отметил для себя Гриша, глядя, как Федор Афанасьевич рассеянно достает из ящика стола стопку тарелок с отпечатанным на каждой шаржем на Макара Филипыча. Не отрываясь от какой-то из фотографий, Принц махнул рукой, подзывая Матерого, и не говоря ни слова, вручил ему лупу. Забыв, как дышать, Гриша склонился над фотографией Владимира Степанова, сделанной им самим году в девяносто девятом. Он долго не понимал, что имеется в виду, и не решался уточнить, пока Принц не спросил капризным тоном:

– Почему это не у меня?

«Капец», – подумал Гриша. Его накрыло.

На шее Владимира болтался шнурочек. На шнурочке висел медальон. Бронзовый, восьмиугольный и с буквой «С». Федор Афанасьевич начал бить тарелки, методично, размеренно и не без драмы. С каждой тарелкой Гриша незаметно отступал к двери, но тарелок было не так много.

Наконец, Принц поднял на него исполненный скорби взгляд, призывая к ответу.

– М-мне надо проверить, – сипло заикался Гриша. – Там, кажется, полиция раньше нас подоспела. Конфискации не случилось. Мы же не знали, что она у него есть.

На глазах Федора Афанасьевича навернулись слезы обиды на начальника безопасности. Он потянулся к вентилятору и щелкнул кнопкой, отключив вращение. Вентилятор уставился прямо на Гришу. Галстук резвился в потоке воздуха, а Гриша – нет. Принц крепко взялся за ножку вентилятора, и в это же время его нога легла поудобнее на сундук под столом.

– «Как свищет ветер осенний! – сказал Принц. – Тогда лишь поймете мои стихи, когда заночуете в поле».

Сундук засветился. На мгновение вентилятор взревел турбиной. Кабинет задрожал. Гришу выдуло в дверь.

Отпустив вентилятор, Принц взял со стола последнюю тарелку, посмотрел в глаза нарисованному Макару Филипычу, покачал головой:

– Гопницкий спецназ… – и добавил, громко, чтобы слышал сдержанно завывавший на ступеньках Гриша, ощупывая побитые конечности: – Мы пойдем другим путем!

Тарелка звякнула об угол стола. Зубастая голливудская улыбка Эльфийского Принца раскололась на две половины.