Глава 9

Удивительная вещь память: хочется думать о будущем, а она не отпускает из прошлого. Так цепко за него держится, что грядущее не может приобрести четких очертаний, все в нем расплывчатое, будто в тумане. Порой она восстанавливает то, что происходило десятки лет назад, казалось, уже забытое, растворенное в сегодняшнем дне, как сахар в кипятке. Однако почему-то прошлое все чаще всплывало в мыслях Павла Серафимовича помимо его воли, выныривало издалека, из глубин памяти.

После 1917 года, когда получили еще один желанный кусок земли, почувствовали себя настоящими хозяевами. С какой же любовью они пахали и засевали уже свою землю, ухаживали, нежили ее, как ребенка! Работали до кровавых мозолей на руках, недосыпали, но скотина была всегда ухожена, сыта, а земля обработана. Аккуратные избы в селе у всех были побелены, почти у каждого хлев, рига, корова, лошади, свиньи, птица, усадьбы огорожены у кого плетнями, а у кого и деревянным забором. Особенная радость, какой-то душевный подъем наступал осенью, когда созревал урожай. С утра до вечера возили с полей снопы пшеницы, ячменя, гороха. А когда снопы были свезены, начиналась молотьба. Из каждого двора доносились ритмичные удары, у кого-то в два цепа, у кого – одиночные, потому что молотил без напарника. И эти звуки были лучше любой музыки, ибо каждый удар цепа сообщал о том, что в семье будет хлеб. Работали целую неделю, а в воскресенье отдыхали – грех трудиться в светлый день. И тогда молодежь, женщины, мужчины, старики, дети – все выходили на улицу, собирались либо у калины, либо на площади возле церкви. Настроение у людей было приподнятое, всюду слышались песни, молодежь танцевала, качалась на качелях. Как только смеркалось, родители забирали детей и расходились по домам, а молодежь еще оставалась гулять. Почти до утра в разных концах села раздавались песни и смех парней и девчат.

Любила сельская молодежь качели, старые заменяли новыми, но сооружали их на том же месте. Именно на качелях завидный парень Павел Черножуков впервые поговорил с будущей женой Надеждой. Конечно, он давно заприметил проворную, трудолюбивую и тихую синеглазую соседку. Она была единственным и поздним ребенком у своих родителей. Днем Надя работала на поле вместе с ними, а когда Павел проходил мимо, прятала глаза и смущенно отворачивалась. Если он пытался заговорить с ней, Надежда краснела и убегала домой. И только когда повзрослела и пошла с подружками на качели, Павлу удалось с ней заговорить. Ему сразу понравились и ее стеснительность, и скромность, и трудолюбие. К тому же их наделы располагались рядом, поэтому никто не возражал, когда парень и девушка решили пожениться.

Вскоре родители Нади умерли, межу распахали, объединив наделы. Супруги тяжело работали, но щемящее, волнующее ощущение того, что это их земля, не оставляло даже в самые трудные дни. Они мечтали об увеличении надела и шли к цели через тяжкий труд. Когда приходила зима, Надежда пряла полотно. При свете лампы сидела она за станком допоздна, чтобы ранней весной, в марте-апреле, когда в озеро стекутся воды и зальют зеленые луга, вынести туда на коромыслах полотно и отбелить на солнце. Со всего села собирались у воды хозяйки, чтобы рано утром разостлать полотно, а вечером забрать. Выбеленную ткань красили в разные цвета, чтобы сшить юбки девчонкам, а мальчишкам рубашки и брюки. Из некрашеного белого полотна шили нижнее белье, женские рубашки украшали вышивкой, даже полотенца – и те мастерицы расцвечивали узорами. Надежда замечательно управлялась, хватало полотна и семье, оставалось и на продажу.

Однажды весной удалось продать Надино полотно и остаток зерна на посев. Тогда Черножуковы купили соседский надел земли. Сколько же радости принесло им первое приобретение! Надя плакала от счастья и готова была целовать эту землю. Их землю. Землю, за которой сейчас пришли, которую хотят забрать в коммуну. Вот так просто, будто они только что ее дали, а потом передумали и потребовали вернуть. Но это же не их земля! Она принадлежит Черножуковым, ведь на ней их пот, и кровь, и труд, и радость.

 

Глава 10

После возвращения из области, с совещания, Кузьма Петрович Щербак и Иван Михайлович Лупиков созвали коммунистов села.

– Товарищи! – торжественно начал Иван Михайлович. – Мы собрали вас, чтобы сообщить о грандиозных планах, которые мы с вами должны претворить в жизнь немедленно! На совещании в области руководство более детально ознакомило нас с документами ноябрьского пленума ЦК ВКП (б). На нем перед каждой областью была поставлена задача сплошной коллективизации. Для выполнения этой миссии в наше село и соседние хутора были направлены, как вы уже знаете, я, уполномоченный от Государственного политического управления, и Кузьма Петрович, наш парторг. Коммунистическая партия возлагает на нас с вами большие надежды. А что мы имеем на это время? В соседних селах уже прошла коллективизация, крестьяне массово записываются в колхозы, есть машинно-тракторная станция, куда государство прислало первые трактора и сеялки. Ускорение коллективизации заострило вопрос о судьбе кулачества. Недавно, в декабре этого года, на конференции историков-марксистов товарищ Иосиф Сталин поставил перед нами задачу ликвидации кулачества как класса.

Иван Михайлович так запальчиво говорил, что раскраснелся, запыхался и закашлялся. Кузьма Петрович предусмотрительно подал ему стакан воды. Мужчина опрокинул его одним духом и сразу же продолжил:

– А что у нас? Провели первое крестьянское собрание. Не буду скрывать, что лишь благодаря совету Кузьмы Петровича я не ставил на нем вопроса о вступлении в колхоз. Мы дали крестьянам время на размышления. Село расшевелили, как пчелиный улей. И какие пошли разговоры? – обратился он к коллегам-коммунистам, которые сидели молча напротив оратора. Кто-то из мужчин отвел взгляд, кто-то опустил глаза, но нашелся один, готовый дать ответ.

– Да, вы правильно сказали, – поднявшись, сказал Семен Семенович Ступак. – Село гудит как улей. Разное говорят о коммунах. У людей только и разговоров о колхозах.

– А скажи мне, Семен Семенович, готовы ли они к вступлению в колхозы? – прищурившись, спросил чекист.

– Как вам сказать… – запнулся мужчина.

– Говори как есть. Ты же коммунист!

– Готовых хоть сейчас вступить лишь единицы, – на одном дыхании выпалил Семен Семенович.

– Как это?!

– Есть желающие вступить, но это все бедные, очень бедные люди. У них маленькие наделы, много ртов, а скотины мало, – уточнил Ступак.

– А остальные? Что их не устраивает?

– Не хотят отдавать свое в общественную собственность. Понимаете, они еще не готовы распрощаться со своим добром.

– Их кто-то подстрекает? Морочит головы?

– Да нет, – неуверенно ответил Семен Семенович. – Привыкли иметь что-то свое, прикипели к нему, а все новое у нас в селе воспринимают настороженно. То есть я хочу сказать, что в колхоз пойдут, но не все.

– Богачи не подстрекают людей?

– Не слышал этого, врать не буду.

– Большое партийное вам спасибо! – сказал Иван Михайлович. – Товарищи! Вот на таких принципиальных коммунистов мы с вами должны опираться! Мы призваны воплотить в жизнь проект великих преобразований пятилетнего плана, принятый партией еще в прошлом году. Главная его задача заключается в том, чтобы капиталистический мир в экономическом отношении догнать и даже перегнать. Наш дальновидный старший товарищ Сталин предвидит, что реализация плана может встретить сопротивление некоторых крестьян, которых мы должны лишить собственной земли. Но он мудро сказал: «Не разбив яиц, не поджаришь яичницу». Поэтому, товарищи, несознательным элементам мы не должны заглядывать в рот. Нужно рубить с плеча! Хватит кулакам эксплуатировать народ! Никаких батраков! Свободный труд на свободной земле! – уже кричал, надрывая голос, чекист. Он закончил, запыхался, снова выпил воды. – Кулаков заставим отдать землю колхозу, – сказал он хриплым голосом.

– Можно мне слово? – поднял руку парторг.

– Прошу, – ответил Иван Михайлович.

– Согласен с товарищем Лупиковым, – сказал он, вставая. – Государство на пороге великих преобразований. По стране широкой поступью идет коллективизация. Люди добровольно пишут заявления о вступлении в колхозы. Обратите внимание: добровольно! Если наши односельчане не хотят идти – это мы недоработали, плохо вели разъяснительную работу. Мы должны спешить, но до следующего собрания у нас есть еще немного времени. Я обращаюсь к директору школы: проведите работу с учителями. Их мало, но они должны поговорить с родителями учеников. Нужно самим идти по хатам, а также считаю целесообразным подключить к работе комсомольцев. Из них потом сформируем актив. Особое внимание мы должны обратить на сельских богачей.

– Черножуковых? – даже подскочил на месте взволнованный Семен Семенович.

– Не только. Есть много людей, у которых неплохие наделы земель, большое хозяйство. Без них, без их наделов и хозяйства, трудно будет основать колхоз. Кажется, у меня все, товарищи, – закончил речь Щербак и сел на место.

– А если богатые не захотят в колхоз? Что тогда? – опять заерзал на месте неугомонный Ступак.

– Сначала проведем разъяснительную работу, а на собрании посмотрим, – ответил парторг.

– Я прибавлю к сказанному, – поднялся с места чекист. – Дадим возможность богатым добровольно написать заявления и передать имущество и земли в общественную собственность. Если не пойдут, при всем народе объявим их кулаками, чтобы навсегда ликвидировать кулачество как класс. И в дальнейшем не будем пускать кулаков в колхоз! Те, кто напишет заявление о вступлении, будут освобождены от налогов, а кулаки пусть попотеют, чтобы заплатить налоги, которые будут для них увеличены, – опять почти кричал раскрасневшийся Иван Михайлович. – А мы будем строить новую, светлую жизнь для себя и своих детей. Вот такие люди, как вы, товарищ, нужны партии. На собрании я буду выдвигать вашу кандидатуру на должность председателя колхоза. Вы, как я догадался, воевали? – намекнул Иван Михайлович на хромоту мужчины.

– Благодарю за доверие, – откашлявшись, сказал Семен Семенович. – Да, я воевал в Красной армии, там получил ранение.

– Такие люди нам ой как нужны!

– Я оправдаю ваше доверие!

– Не только мое, – уточнил Иван Михайлович, – доверие нашей родной коммунистической партии! – пафосно произнес он. – Товарищи, есть еще вопросы?

– Хотелось бы знать, что все-таки будет с теми, кто откажется отдавать свою землю добровольно? – несмело спросил председатель сельсовета Максим Игнатьевич.

– Разъясняю, – серьезно заявил уполномоченный. – Земля тех, кто напишет заявление о вступлении в колхоз, сразу же с заявлением отойдет в общественную собственность. Но это не значит, что землю отрежут по самую хату. Для ведения хозяйства оставим людям часть надела. А вот кто откажется… Пощады пусть не ждут! Колхозам – быть! Это я заявляю ответственно! Прижмем кулака, да так прижмем, что аж пищать будет! Лучше перегнуть, чем недогнуть! Так, товарищи?

Присутствующие дружно зааплодировали в поддержку однопартийца.

 

Глава 11

В воскресенье Павел Серафимович вернулся из города только после обеда. Варя с матерью уже и на дорогу несколько раз ходили его высматривать: не случилось ли чего с ним? Ведь повез ночью целую подводу зерна, бочку квашеной капусты и кое-что с огорода. Обычно он возвращался к обеду, все распродав, поскольку дорого не просил. И, как назло, с самого утра поднялась метель. Еще с вечера земля была голая, поэтому Павел Серафимович запряг телегу, а к обеду уже намело приличные сугробы.

О возвращении отца сообщил Туман радостным лаем и повизгиванием.

– Ждал меня, собачище? – услышала Варя знакомый голос.

– Папа вернулся! – вскрикнула радостно. – Мама, я помогу коня распрячь! – бросила она матери, надевая кожушок.

Мать не успела и рта раскрыть, как девушка уже была во дворе. Пока отец заносил мешки в дом, Варя ловко распрягла уставшего коня, завела в конюшню, принесла ему теплого пойла.

– Согрейся немножко, – ласково говорила она, протягивая кусочек сахара. – Ешь быстрее, пока нас никто не застукал, – сказала она и улыбнулась: конь так смешно, осторожно взял кусочек из ладони одними губами, захрустел и опять посмотрел на девушку. – Имей совесть! Пей теперь, а я тебе сенца положу.

Через мгновение девушка была уже в доме. Еще бы! Отец никогда с пустыми руками с базара домой не возвращался. Он всегда привозил какие-то подарки, а в этот раз пообещал купить ей новенькие сапожки. Как-то в городе познакомился с хорошим сапожником, с тех пор покупает обувь только у него.

Мать пошла доставать горшки с едой из печи, но Павел Серафимович сказал:

– Можешь не спешить, все остынет. Хочу своей Ласточке гостинцы отдать.

– Не маленькая, – заметила мать, – подождет.

– Да, папа, – поддержала Варя мать. – Вы поешьте с дороги, согрейтесь, а потом…

– Никаких потом! – улыбнулся отец. Он достал из мешка черные сапожки. – Держи!

– Ой! Какие же красивые! – Варя захлопала в ладошки.

Отец посмотрел на дочку. Сколько радости на лице! Глаза светятся. Уже и девушка, а выражение лица до сих пор такое наивное и детское…

– Спасибо, папа! – Варя сразу примерила обновку. – Как на меня шиты! А еще и шнурочки есть! Такие хорошенькие!

– Носи на здоровье! – произнес отец и довольно улыбнулся. – Это еще не все. Вот вам с матерью по теплому платку! – сказал он и подал два больших шерстяных клетчатых платка.

– Зачем ты мне купил? Лучше бы Оле подарил, – беззлобно упрекнула жена, рассматривая подарок.

– И об Оле не забыл! Точь-в-точь такой и ей прикупил. Хотел раздать подарки на Рождество, а потом подумал: зачем ожидать? На дворе стужа, поэтому грейтесь, девочки мои, и отца не забывайте!

– Такое скажете, папа! Как мы можем вас забыть?!

– Всякое, доченька, в жизни бывает, – вздохнул отец. – Михаилу новые валенки купил.

– А себе? – спросила Варя.

– Разве я для себя живу? Для вас, дети, для вас.

– Папа, а можно я свои старые сапожки Ганнусе подарю? – осторожно спросила Варя.

– Какие же они старые? Они еще хорошие, даже не чиненные, – ответил отец. – Одни намокнут, так другие можно будет обуть.

– Варя, – в разговор вмешалась мать, – я понимаю, что ты у нас щедрая душа. Признайся, коню успела подсунуть кусок сахара?

– Небольшой кусочек, – созналась Варя и зарделась.

– И бусы красные успела подружке подарить?

– Да. – Варя опустила голову и снова покраснела.

– Я уже промолчала о бусах, потому что это игрушка, забава девчоночья. Но сапоги – совсем другое дело. Это дорогой подарок. Понимаешь? Нельзя весь мир обогреть, ты же не солнце. И мы не такие богатые, чтобы сапоги раздаривать налево и направо!

– Но я же не кому-то, а Ганнусе хотела подарить, – тихо произнесла Варя. – Мы с ней выросли вместе, она мне как сестра.

– Пусть отец свое слово скажет, – отозвалась мать. – Я против.

– Папа, что же ты молчишь? – Варя с надеждой посмотрела на отца.

– Что я должен сказать? Ты уже не ребенок, должна понимать, что сапоги не у всех есть, потому что это вещь дорогая.

– Папа, но у нее совсем дырявые сапоги!

– Так пусть отец починит.

– Но… Но… – Варино лицо мгновенно стало красным. Набравшись смелости, сказала: – Клянусь, что больше ничего не буду раздавать, но я уже пообещала Ганнусе, что отдам их! И что же мне теперь делать?!

– Плохо, когда человек не хозяин своего слова, – ответил отец. – А еще хуже, когда надежды не осуществляются. Только поэтому я позволяю тебе сделать этот подарок, но запомни: в последний раз!

– Спасибо! – просияла девушка, и в ее глазах заблестели слезы. – А вот и Ганнуся! – вскрикнула она, кинувшись к окну. – А я слышу: калитка скрипнула! Так и подумала, что это моя дорогая подружка! – весело щебетала девушка. – Я пойду?

– Лети уже, Ласточка, – усмехнулся в усы Павел Серафимович.

А уже через мгновение в старой хате Черножуковых две подружки щебетали, смеялись и расхаживали в кожаных сапожках.

 

Глава 12

Под вечер метель немного утихла и пошел тихий благостный снежок. Село сразу будто повеселело, ожило. Припорошенные снегом хаты побелели, стали наряднее, будто загордились под новыми шляпами. Черные поля и огороды задремали, согреваясь под новеньким одеялом. На улицу выбежала детвора, кто в собственной обуви, а кто и в родительской – грех не осыпать друг друга первым снегом, не пройтись в валенках по девственному, не затоптанному людьми и скотом снежному ковру.

Павел Серафимович как раз засмотрелся в окно, наблюдая за детской возней возле небольшого сугроба, когда заметил кобзаря Данилу и его поводыря. Мужчина сразу же вышел на улицу, пригласил их в дом. Данила зашел, отряхнул снег с шапки и кожуха, вежливо поздоровался с хозяевами.

– Деточка, ты же совсем замерз! – заохала хозяйка. – Разувайся и лезь на печь отогреваться!

Пока Павел Серафимович провожал гостя к столу, жена высыпала из котомки на печь мешочек проса, простелила кожух.

– Залезай, Василек, – скомандовала она. – Да побыстрее! Ложись на кожух, а я тебе еще и одеяло теплое принесу. Еще моя мама (царство ей небесное!) научила меня, как отогреваться, чтобы не заболеть, – говорила она мальчишке, который не переставал трястись от холода. – А теперь попей горяченького молочка с медом. Отогреешься, потом я тебя, детка, накормлю.

– Спасибо вам, – тихонько сказал парнишка. Он выпил молоко, свернулся калачиком и сразу же закрыл глаза. Женщина осторожно накрыла его одеялом, но Василек этого уже не слышал: он крепко заснул.

Павел Серафимович подождал, пока старик поест клецки с жареным луком, подал ему еще теплого узвара.

– Благодарю тебя, добрый человек! – сказал Данила, поев. – Пусть тебя Бог бережет и посылает всех благ за твое милосердие!

– Пошлет ли? – задумчиво произнес Павел Серафимович. – Ждал я тебя, Данила, давно ждал.

– И что ты хотел услышать?

– Тревожит меня эта коллективизация.

– Не тебя, хозяин, одного, – сказал старик. – Всюду что-то творится непонятное и плохое.

– Расскажи мне, идут ли люди в колхозы? – поинтересовался мужчина.

– Идут те, кому терять ничего. Если всю жизнь прожил с голым задом, то какая ему разница, где дальше быть? Не все ли равно, где им светить? И что такому терять? Если нет хаты, то и пожара бояться нечего. Разве я не правду говорю?

– Да, – согласился мужчина, – ты всегда правду-матушку говоришь, потому и хочу тебя послушать.

– Если у бедняцкой семьи был небольшой надел земли и одна корова, что ей терять? У таких нечего забирать, поскольку все равно небольшие наделы для собственного хозяйства оставляют. Вот такие крестьяне и записываются в коммуны. А больше всего страдают те хозяева, кто приобрел себе и земли, и скот, и инвентарь. Запугивают их: кто не пойдет в колхоз добровольно, отберем все силой.

– И отбирают?

– Слышал, что уже есть такие случаи. Был хозяин своего надела, стал кулаком, врагом советской власти. А какой из того человека враг? Вот у тебя достаток, а не задрал же нос так, что и кочергой не достанешь, не отвернулся ни от Церкви, ни от Бога, ни от людей. Что ты плохого сделал советской власти? – уже тише продолжал кобзарь. – Налоги заплатил? Заплатил! Что-то украл? Нет! Кого-то обидел, плохим словом обозвал? Тоже нет. Мог бы меня, старого слепца, не пустить погреться? Да, но ты всегда был к людям обращен лицом, а не спиной. Какой из тебя враг?

Ничего на это не ответил Павел Серафимович, лишь еще больше нахмурил брови. Старый странник был прав и своими словами выразил все его мысли.

– Да мало того что коммунисты объявляют их кулаками, начинают целую войну против трудолюбивых людей, так еще и середняков, которые не записываются в коммуну, подкулачниками назвали.

– И они тоже враги?

– И они также! Совсем недавно люди завидовали настоящим хозяевам, тайком мечтая разбогатеть, иметь хорошие наделы, много скота. А теперь что? Богатые завидуют бедным, потому что тех никто не трогает. Поэтому получается, что трудолюбие уже не в почете? Лучше быть лодырем и бедным, чем хозяином? Я вот век прожил, всего по миру наслушался, но чтобы бедность была в почете? Нет, такого еще не было, – рассуждал старик. – А теперь всем заправляют коммунисты и комсомольцы. А кого туда принимают? Нет, не настоящих хозяев, а самых бедных. Правильно ли это? Один Бог знает, а я лишь Его творение.

Старик умолк. Павел Серафимович сидел напротив него за столом, положив на колени большие натруженные руки.

– Так теперь я должен стыдиться своего достатка? – с легкой иронией в голосе спросил он.

– Может, не стыдиться, но и не показывать, что имеешь достаток, – почти прошептал Данила.

– Поля в камору не спрячешь.

– Согласен, но мудрые люди уже лазейку нашли, – шептал кобзарь, словно кто-то мог подслушать.

– Какую? – вполголоса спросил Павел Серафимович.

– Не знаю, добрый человек, поможет ли тебе это, но слышал, что некоторые состоятельные люди поля делят, чтобы их не отобрали коммунисты.

– Как это? – поинтересовался мужчина.

– Отписывают на сыновей, на родственников или кого другого – временно, по договору. Вот смотри, у тебя большой надел, ты договариваешься с кем-то, делишь землю, половину кому-то отписываешь, и все! Пришли к тебе чекисты землю отбирать, а ты им бумажку, документ, значит. Смотрите, говоришь, я свою землю сыну отдал, поэтому у меня нечего забирать, остался небольшой надел. Должен же ты где-то огород посадить? Не так ли?

– Хорошая подсказка! – довольно отозвался мужчина. – И правда, можно же разделить землю. Но получится ли у меня?

– Деньжат приплатите кому надо, так перепишут надел и документы выдадут, – сказал старик, многозначительно подняв палец.

– Гм… Надо попробовать, – рассуждая о совете кобзаря, сказал Павел Серафимович. – А скот? Его же не разделишь?

– И скотину так же делят! – возбужденно сказал старик. – У кого было две коровки, отдают родственникам по договоренности одну. Опять же: пришли к тебе, а в хлеве только одна корова. Что здесь забирать?

– А если много коров? А еще и бык, лошади, куры, гуси, кроли. Что с ними люди делают?

– Если не удалось разделить, то продают скот. Слышал, что на базарах полно и мяса, и кож, и живого скота. Лучше уж перевести хозяйство в деньги, чем даром отдать в коммуну. Разве не так?

– Оно-то так, но жалко, ой как жалко хорошую и ухоженную скотину! Бывало, гоню утром на пастбище стадо, а меня от гордости распирает: мои буренки самые лучшие, упитанные, сытые, большие, вымя до земли, кони статные, вычищенные до блеска, подкованные. И теперь я должен свою гордость сбыть?

– А что делать? Сейчас за коня можно наторговать сто рублей. Но цена на них вот-вот упадет, потому что ты не один такой, кто хочет выгодно продать. Уже на базаре целые ряды лошадей и коров, и с каждым днем все больше скота пригоняют на продажу. Многие люди не хотят даром отдавать свой скот, поэтому и спешат от него избавиться. Как-то слышал от людей, что в некоторых местах добрый конь уже стоит девяносто, а то и восемьдесят рублей. Дороже не будет, а вот упасть цена может. Скотину отобрать можно, а деньги как ты заберешь? Правильно я говорю?

– Да, Данила, да, – думая о чем-то своем, ответил хозяин.

– А кур, гусей, кролей, – продолжал Данила, – наверное, не будут отбирать. Где же человеку кусок мяса взять или яйцо ребенку? Не так ли?

– Правильно ты говоришь, Данила, – вздохнул Павел Серафимович. – Только беспокоит ли это кого-то?

– И вот еще что слыхивал, – продолжил кобзарь, – коммунисты закрывают церкви, снимают колокола, а священников арестовывают.

– Господи! – Мужчина размашисто перекрестился. – Безбожники! И Христа на них нет! Где же тогда людям Богу помолиться? Кто детей крестить будет? Молодых венчать? И жить не дают, а умрешь – некому будет отпеть. Что же это делается?! И чем батюшка-то провинился? Чем он им не угодил?

– Частенько люди шли в церковь, чтобы не только помолиться, но и посоветоваться со священниками, а те против колхозов. Говорят, что и в воскресенье будут люди в коммуне работать, и в праздники, ведь для коммунистов Бога не существует.

– Антихристы! Безбожники! И не боятся наказания Божьего!

– Они ничего не боятся, потому что власть в их руках.

– Но на все же есть воля Божья.

– Есть. И придет время, когда безбожники будут наказаны, а сейчас коммунисты и комсомольцы возомнили себя и царями, и богами на земле, – глухо произнес старик. – Но ты, добрый человек, о нашем разговоре – никому! И сам осторожней будь в словах. Если меня накажут – не беда, я уже век свой прожил. Да и терять мне нечего. Разве что кобзу жалко, – улыбнулся в усы Данила. – Хороший инструмент, таких остались единицы.

– И кобзарей таких, как ты, – прибавил Павел Серафимович.

– Поговорил с тобой, отогрелся, наелся-напился, пора и честь знать. Разбужу парнишку и отправлюсь дальше.

– Куда ты пойдешь? Сейчас люди подойдут тебя послушать, да и ночь скоро. Оставайся здесь. Можешь пожить, сколько тебе надо. Пока есть хлеб на столе – до тех пор буду им угощать.

– Спасибо тебе, – поклонился старик. – Переночую и пойду по свету дальше. Со мной ничего не случится, а вот Василек может заболеть.

Скрипнули двери, впустив морозные клубы. К дому начали подходить крестьяне, чтобы послушать песни и рассказы Данилы. Зашла и Варя со своей неразлучной подругой. Павел Серафимович улыбнулся сам себе: девушки были в сапожках и все стреляли глазками, любуясь обувью.

– Будь дома за хозяйку, – шепнул Варе отец, – нам с матерью надо отойти по делам.

– Хорошо, – кивнула она. Девушка подняла голову и с благодарностью посмотрела отцу прямо в глаза.

– Вот видишь, – сказала Варя Ганнусе, как только отец вышел из дому. – Хотела сегодня поговорить о нашей с Андреем женитьбе, но опять не получится. И так всегда: то одно помешает, то другое, – вздохнула она. – Хорошо, что хоть есть кому поддержать.

Ганнуся пожала ей руку, успокоила, и уже через мгновение девушки заслушались новой песней, которую припас слепой Данила.

 

Глава 13

Павел Серафимович шел по селу молча. Жена попыталась с ним заговорить, но тот был какой-то растерянный, отвечал невпопад. Надежда хорошо знала мужа: если погрузился в свои мысли, то бесполезно вытаскивать его оттуда. Поэтому тоже шагала молча, любуясь обновленными улицами. Полная луна в окружении мерцающих ясных звезд разливала свое серебряное сияние, отчего снег отсвечивал еще более яркой белизной.

«Странно, – подумала женщина, – после обеда была метель, а потом так внезапно прекратилась, как и появилась, дав волю зиме сыпнуть молодым чистым снежком. На ночь тучки, вытряхнув из себя снег, как перья из подушки, куда-то исчезли, освободив место ночным светилам. Если бы и в жизни что-то изменилось так быстро, положив конец опасениям и ожиданиям чего-то тревожного и неизбежного», – размышляла она, едва поспевая за мужем.

Павел Серафимович шагал по улице родного села. В отличие от жены, он не замечал изменений, потому что были более важные дела. Разговор с кобзарем внес в его душу лучик надежды. Сейчас положение казалось ему не таким безвыходным. Он хорошо осознавал, что его планы на будущее разрушены, но конец света еще не наступил. Иногда нельзя изменить судьбу, потому следует смягчить ее удары, сделать более милостивой. Нужно будет пойти в церковь, пока ее не закрыли, попросить отпущения грехов и получить благословение. А чтобы судьба не выбила стержень, который его держит на этом свете, надо прислушаться к совету кобзаря. Его опора – своя земля. И нужно сделать все возможное, чтобы коммуняки не выбили эту опору из-под ног.

Мужчина так задумался, что чуть не миновал хату Гордея. В окнах светилось. «Наверное, еще ужинают», – подумал Павел Серафимович, открывая дверь.

Супругам повезло. Они застали у Гордея еще одного брата – Федора. Павел Серафимович раздал племянникам гостинцы, которые привез из города. Через мгновение дети уже сидели на печи, облизывая со всех сторон сахарных «петушков». Жена Гордея Екатерина, приветливая полнолицая женщина, пригласила к столу, но Павел Серафимович отказался, сославшись на неотложный и важный мужской разговор. Он рассказал братьям о совете Данилы.

– Мне не на кого отписать землю, – сказал Гордей. – Дети еще маленькие, а соседи не те люди. Они прониклись завистью и, когда услышали о колхозах и о том, что землю будут отбирать, ходят, потирая руки. Как только выхожу на улицу, встречаю их ухмылки, еле сдерживаются, чтобы не уколоть. У нас три лошади и три коровы в своем хозяйстве. Неужели отберут?

– Может, все-таки продашь одну корову и лошадь? – осторожно спросил Павел Серафимович. – Деньги можно спрятать, а как все утрясется, снова купить скот.

– Я подумаю, – отозвался брат.

– У нас с Оксаной нет детей, – вступил в разговор Федор, – но попробую поговорить с кумом Костей Цимбалюком. Мы вместе с ним крестили Гордеевых детей, у него небольшой надел, потому что еще не успел приобрести землю. Мне кажется, Костя согласится, если, конечно, не испугается. У меня пять лошадей. Жалко мне их продавать, добрые кони, откормленные, сильные. Даже не знаю, что делать. Наверняка знаю одно: мне терять нечего, потому я свое так просто никому не отдам. Пусть меня сначала убьют, а потом забирают.

– Зачем ты так, брат? – сказал Павел Серафимович. – Мы, Черножуковы, сильные и живучие. Будем и дальше жить! Не так ли?

Братья еще немного поговорили, и Павел Серафимович с женой пошли к Ольге.

К удивлению супругов, в хате старшей дочки не было слышно привычного детского шума. Ольга, бледная, как только что побеленная стена, лежала на кровати. Ее муж тревожно и как-то растерянно поздоровался и сразу же сел на стул. Возле Ольги сидела Улянида. Она даже головы не повернула в сторону гостей. Это не удивило Павла Серафимовича и его жену: они знали чудаковатость сельской знахарки. Но то, что Улянида сидит около дочки, заставило их встревожиться.

– Что случилось? – Мать быстро, не раздеваясь, подошла к дочери и только тогда увидела, что у той уже нет большого живота.

Ольга утомленными грустными глазами посмотрела на мать.

– Я потеряла ребенка, – тихо произнесла женщина.

– Как это? Тебе же время рожать.

– Понесла ее нечистая на чердак, – вступил в разговор Иван. – А там стремянка старая, не выдержала, обломилась перекладина, она и упала сверху.

– Стремянка старая! – возмутился Павел Серафимович. – Сразу видно, какой из тебя хозяин! Руки из одного места выросли, что ли?!

– Тихо! – остановила Надежда ссору, вот-вот грозившую вспыхнуть. – Нашел время упрекать! – обратилась она к мужу. – И что же дальше?

– Дальше? – продолжил Иван. – Олеся побежала за Улянидой, а потерявшую сознание Олю я перенес в хату. Думал, что разбилась насмерть, прислушался, а она дышит, хрипло так, но дышит. У нее кровотечение началось сразу же.

– Что с ребенком? – с тревогой спросила жена.

– Он родился мертвым, – ответила Ольга еле слышно. – Наверное, убился, когда я упала.

– Горе-то какое! – запричитала мать. Она не сдержалась, из глаз горохом покатились слезы. – И кто же был?

– Девочка. Хорошенькая такая, но вся синяя, – отозвалась Ольга.

– Где она? – спросила мать.

– Похоронили в садике.

– А почему же не под крыльцом? Старые люди говорили… – начала женщина, но дочка ее остановила:

– Мама, времена уже не те. Какая, наконец, разница, где похоронена? В садике ребенку будет спокойнее.

– А ты как, Оля?

– Голова очень болит, – пожаловалась дочка.

– Ударилась головой? И сильно? Не разбила? – встревожилась мать.

– Уже кровь не идет, – низким голосом отозвалась Улянида. Она дала Ольге выпить из ложки несколько глотков темно-коричневой травяной настойки. – Это снимет боль.

Улянида поднялась, пристально взглянула на собравшихся, словно лишь сейчас увидела их.

– Она должна до завтра лежать на спине на голых досках, – сказала, глядя куда-то мимо. – У нее повреждена спина.

– Что?! – Мать в отчаянии всплеснула руками. – Она повредила спину? Ходить хоть будет?

– Смотрите. – Улянида повернулась к больной. – Пошевели большим пальцем ноги. Видите?

– Что мы должны увидеть? – дрожащим голосом спросила женщина.

– Пальцы шевелятся, значит, ходить будет, – сказала знахарка, а потом добавила: – Если будет делать то, что я скажу. Хребет я ей вправила.

– Спасибо тебе! Дай Бог тебе здоровья!

Улянида будто не слышала ее слов. Она молча оделась, накинула платок. Не прощаясь, вышла из хаты.

– Я провожу! – подхватился Иван.

– Не забудь отблагодарить женщину! – бросила ему вдогонку теща. – Да не скупись, дай и сала, и яиц, и яблочек сушеных. – Но Иван уже не слышал.

Отец и мать еще немного поговорили с дочкой, пытаясь ее поддержать, но Ольга то ли не любила сантиментов, то ли не привыкла к жалости.

– Говорите уже, чего пришли, – обратилась она к родителям.

Павел Серафимович коротко рассказал о совете Данилы.

– Иван и его старики мылятся идти в колхоз, – сказала Ольга. – Я же не пойду. Да и кто за детьми смотреть будет? Справляться с хозяйством? Я здоровая, но не стожильная. Свою землю, которую получила в приданое, никому не отдам. Это мое последнее слово.

– Чувствую родную кровь, – довольно произнес Павел Серафимович. Он уже хотел прощаться и уходить, но вовремя спохватился: – Чуть не забыл! Здесь детям гостинцы, отдашь завтра, скажешь, что от деда и бабушки. А это тебе наш подарок! – Отец достал из сумки клетчатый платок.

– Спасибо. – Ольга слабо улыбнулась. – Укройте меня, что-то морозит.

Зашла Олеся, чтобы посидеть возле матери.

– Вы идите, – сказала девушка, – я побуду с мамой.

Надежда порывалась остаться на ночь или по крайней мере дождаться Ивана, но дочка отказалась:

– Оставьте меня. Я хочу отдохнуть.

Павел Серафимович кивнул жене: идем! Он хотел наведаться еще к Михаилу. Сын тревожил его больше всего. Черножуковы держались все вместе, а Михаил всегда был как отрезанный ломоть, сам по себе. Все члены их семьи помогали друг другу, поддерживали чем могли, а сын и помощи не просил, и сам с ней не торопился. Будто в нем не течет кровь Черножуковых. Да и хозяин он никудышний, нет той жилки, которая есть у всех близких родственников. Почему он вырос такой? Воспитывались же дети одинаково, росли вместе, на одной земле, а не стал он настоящим хозяином. К сожалению.

Павел Серафимович отдал внукам гостинцы, сел на скамью. Михаил даже не пригласил родителей к столу, сразу спросил:

– Пришли меня учить жить?

– А что мне тебя учить? – Павел Серафимович улыбнулся уголками губ. – Моя мать говорила: учат, пока ребенок поперек кровати лежит, а ты уже давно вдоль. Пришли с матерью узнать, что намерен делать.

– Еще есть время подумать, – ушел от ответа сын. Павел Серафимович уже втайне обрадовался, решив, что Михаил накануне погорячился, но сын сказал: – Окончательно не решил, но понял, что не хочу жить, как вы.

– Как мы? – Брови мужчины удивленно поднялись. – Мы что-то делали не так?

– Как?! Как?! – раздраженно повторил Михаил. – Я не хочу с утра до ночи горбатиться на своем поле!

– Ну да! На чужом лучше.

– Я в том смысле, что нельзя всю жизнь работать, работать и работать. Не хочу, чтобы мои дети всю жизнь в навозе просидели. Хочу новой, лучшей жизни!

– Вот как ты заговорил! Так отдай все в коммуну. Зачем тебе коровы? Дети и без молока и сметанки проживут. А сам сиди дома, плюй в потолок или воробьям кукиши крути – все же какое-то занятие.

– Я не сказал, что буду сидеть сложа руки.

– Может, достаточно? – Надежда коснулась руки мужа.

– Получается, все-таки ты собрался идти в коммуну? – уже спокойно спросил отец.

– Я же сказал: еще не знаю, – ответил сын.

– Возьми, – отец положил валенки на скамью, – будешь идти в колхоз – обуешь. Может, в них быстрее побежишь туда. Да и неизвестно, выдадут коммунисты тебе новые валенки или и дальше будешь голыми пятками сверкать.

Михаил отвернулся, ничего не ответив. Павел Серафимович кивнул жене:

– Идем, Надя, домой, уже поздно, а нам завтра рано вставать. Спокойной ночи, сын, – обратился он к Михаилу.

– Пока, – буркнул тот, не глянув на родителей.

 

Глава 14

Иван Михайлович любил лозунги. Верил, что меткая надпись на красном сдвинет сознание крестьян, хотя и понимал: большинство людей, которые придут на собрание, неграмотны. Его мало беспокоило, что лозунг прочитает меньшинство, поэтому он собственными руками старательно сделал надпись на красной ткани: «Кто не вступит в колхоз, станет врагом советской власти». Иван Михайлович даже вспотел, пока вывел последнюю букву. Вытерев пот на лбу платком, сделал последний штрих – поставил в конце надписи большой жирный восклицательный знак. Мужчина сел на стул, любуясь своим творением. Неплохо было бы написать что-то из слов товарища Сталина, который недавно объявил переход к полной ликвидации кулачества как класса, но, хорошенько подумав, решил пока что воздержаться. Кто знает, что у этих куркуляк на уме?

Коммунисты обошли все дворы, провели большую разъяснительную работу, выявили, что часть крестьян уже готова хоть сейчас написать заявление о вступлении в колхоз. Кое-кто колеблется, но это дело времени. Тревожило почти открытое враждебное отношение некоторых крестьян к созданию колхозов. Но Лупиков не из тех, кто так просто сдается или отступает. И пусть его фамилию переиначили, сделав посмешищем, – он потерпит и дождется своего часа. Его обидчики еще не знают, какой он стойкий, выдержанный и настойчивый коммунист. Сопротивление кулаков будет сломлено – Иван Михайлович был в этом уверен. Главное, чтобы большинство крестьян написали заявления, а с меньшинством он управится.

– Товарищи! – торжественно произнес Иван Михайлович. В помещении, где завис серовато-прозрачный едкий табачный дым, наступила тишина. В оратора впились сотни любопытных глаз крестьян, которых созвали на собрание. – Свое выступление хочу начать со статьи товарища Сталина, который констатировал, что в настроении крестьян произошел перелом в пользу колхозов. Хочу отметить, что нами была проведена большая работа с каждым односельчанином. Мы выявили, что есть много сознательных людей, которые правильно понимают политику нашего государства. Колхозам быть! – Он захлопал в ладоши.

Его поддержали коммунисты и комсомольцы, сидевшие на сцене за столом, однако в зале царила тишина. Докладчик продолжил описывать все преимущества общего хозяйства, но языкастый старый Пантелеймон не удержался, брякнул: «Есть будем всем селом из одной миски?» Его слова сдвинули лед молчания, послышались смешки и разговоры. Чекист с некоторым раздражением призвал к тишине и продолжил доклад.

Сзади, на последней скамье, сидели все Черножуковы. Крайней в ряду, рядом с Варей, примостилась Ганнуся. Девушка нарядилась празднично: запахнулась цветастым платком, обула подаренные сапожки; чтобы видны были новые красные бусы, расстегнула кожух. Когда выступающего понесло и он начал угрожать тем, кто «вцепился в свое хозяйство руками и ногами», Варя тайком взглянула на отца. У Павла Серафимовича руки сжались в кулаки, даже косточки побелели. Рядом с отцом – бледная как мел мать. Варе стало страшно. По привычке она хотела взять под руку подругу, но та отстранилась.

Зал то замирал в тишине, то взрывался возгласами и возмущением, то заполнялся безудержным хохотом. Наконец Лупиков подошел к основному – записи в колхоз – и предложил присутствующим высказаться.

– Я вам так скажу, – подала голос с места Одарка, – мне нечего делать в вашем колхозе. Я – вдова, у меня пятеро детей, но они у меня сыты и одеты. Имею хозяйство, с которого кормлю свою семью, огород, небольшой надел под рожь. Мне нужно обрабатывать все это, смотреть за детьми, стирать им, готовить есть. Так когда мне еще ходить на работу? С кем оставлять малышей? Сдать коровок в общее хозяйство? А чем поить детей?

– У тебя сиськи – как вымя у коровы, хватит молока всем! – крикнул какой-то мужик. Кто-то засмеялся, но женщина даже не улыбнулась шутке.

– Оно-то так, – продолжила она, – но, извините, я все же не корова, моего молока на всех детей не хватит. Поэтому вы здесь спорьте сколько угодно, а мне пора: дети дома одни остались.

Одарка поднялась, накинула на голову платок, степенно пошла к выходу. А когда позади услышала голос чекиста с угрозами отобрать и землю, и коров, женщина вернулась. Она сложила пальцы в два больших кукиша.

– Вот тебе, а не моих коров! – ткнула она кукиши Лупикову и ушла, гордо задрав голову. Зал взорвался смехом, а уполномоченный прямо-таки побагровел.

Когда немного стихло, Иван Михайлович придирчиво посмотрел на тех, кто сидел в последнем ряду.

– А вы, Черножуковы, что скажете? – обратился к ним. Мгновенно воцарилась тишина.

– Хочешь услышать мое мнение? – Федор поднялся. – Скажу сразу: я не пойду в колхоз.

– Мы уже на «ты»? – спросил Лупиков. – Я с тобой телят не пас.

– Вот это и плохо. Если бы пас, то знал бы, как эти телята достаются. Предупреждаю: ко мне можете не приходить, я своего ничего не отдам.

– Таких, как ты, будем ссылать, выгонять из села поганой метлой! – заорал коммунист. – Несознательным элементам нет здесь места!

– Ссылай! Убивай! Режь меня! Жги! – твердо, уверенно и громко сказал Федор. – Но ты не имеешь права заставить меня идти в коммуну!

– Имею! Имею полное право.

– И кто же тебе дал такое право: принуждать честных людей?

– Советская власть, коммунистическая партия дала мне такое право! – с гордостью заявил Иван Михайлович. – А ты – кулак, который нажился за счет батраков.

– Ошибаешься, чекист, у меня нет батраков.

– А мне сейчас безразлично, есть они или нет. Я знаю одно: среди наших сознательных крестьян тебе нет места.

– Ишь, как он запел! – завопил с места Осип Петухов. – Хватит кулакам трястись над своим добром! Отобрать у них все! Коров отдать в коммуну! Я буду первым, кто напишет заявление в колхоз!

– Я – второй! – поднялся его брат.

– Я тоже хочу написать заявление! – Ганнуся вскочила с места.

– Вот видишь, кулацкая рожа, – довольно сказал Лупиков, – молодежь лучше понимает перемены, которые пришли в нашу жизнь!

Варя оторопела. Она взяла за руку Ганнусю, но та резко ее выдернула и подбежала к столу, встала рядом с уполномоченным.

– Люди, – сказала она, раскрасневшись, – я хочу сказать: достаточно гнуть спины, трудясь на кулаков. Я и мой отец много лет работали на богача, не видя белого света. И просвета не было б, если бы не образование колхозов. Только теперь я буду чувствовать себя хозяином свободной земли, где мы все вместе будем днем работать, а вечером отдыхать. Я стану свободной в колхозе, потому что буду знать, что работаю не на кого-то, а на себя. А что я имела до этого? Каторжный труд, и все! Для чего? Чтобы кулаки сумки деньгами набивали? Хватит! Пришло мое время! Я буду третьей, кто напишет заявление! – горячо воскликнула она.

Варя с трудом улавливала слова подруги. Не верилось, что такое могла говорить ее милая Ганнуся, которую родители любили как родного ребенка, одаривали на праздники. Она же ела с ними из одной миски! Как она может?!

– Я еще хочу сказать, – продолжила Ганнуся. – Я много работала на кулака, а что заработала? Знаете, чем Павел Серафимович со мной рассчитался? Вот этими дырявыми старыми сапогами! – Девушка приподняла подол платья, демонстрируя обувь. Варю будто обухом по голове ударили. Слова подруги резанули сердце, как серп спелые колосья. – Я хочу написать еще одно заявление – о вступлении в комсомол! – гордо заявила Ганнуся. Петуховы сразу же поднялись, громко зааплодировали.

– Хорошо. – Иван Михайлович довольно улыбнулся. – Такие сознательные граждане нам нужны. Спасибо тебе! Кто еще хочет взять слово? – Он обвел собравшихся придирчивым взглядом.

С места поднялся Михаил Черножуков. Отец дернул его за рукав, но было поздно – сын уже направлялся к столу.

– Не буду многословным, – сказал он, и его растерянный взгляд убежал от пристального родительского. – Имею и надел земли, и хозяйство, но мне совсем не жалко отдать все в коммуну. Я хочу новой, лучшей жизни для себя и своих детей. И меня пишите!

Михаил не видел, как побледнел и тяжело вздохнул Павел Серафимович. Варя испугалась за отца, потому что тот стал похож на натянутую струну, которая может оборваться от малейшего прикосновения. Что будет, если отец вдруг что-то выкинет? Но мужа крепко держала за руку Надежда. Одна она услышала, как из его уст вылетело тихое «Иуда!». Когда возле стола выстроились в очередь желающие писать заявления, Черножуковы молча поднялись и двинулись к выходу. Муж Ольги дернулся, но она так его огрела по спине тяжелым кулаком, что тот смолк и поплелся за женой. За ними пошли те, кто не имел желания записываться в колхоз. Семейство Черножуковых, попрощавшись, разбрелось по своим домам. Варя молча шла позади родителей.

Морозный воздух немного рассеял туман в Вариных мыслях. В голове вертелась не так выходка брата, как поступок Ганнуси. На душе было грустно и мерзко, будто там постоянно жила холодная и бездушная змея, которую она не замечала. Сейчас змея выползла, скользнув по теплому телу и оставив после себя что-то неприятное, скользкое, грязное.

Село онемело. Уснули синие тени. Только кое-где светились окна, и над хатами прямо в темноту неба тоненькой струйкой вился серый дым. Снег припевал под ногами, и улица вслушивалась в мелодию шагов. Лишь перед своим двором Павел Серафимович остановился, грустно глянул дочке в глаза.

– Вот тебе, доченька, и бусы, и сапожки для подружки, – упрекнул он.

Дочка ничего не ответила. Горло сжало так, что стало трудно дышать. Глаза наполнились слезами, но Варя сдержалась, не расплакалась, лишь молча кивнула. Она почувствовала: где-то за ее плечами притаилась беда, которая ждет своего часа. Варя даже ощутила ее холодное дыхание. Девушка обернулась – сзади никого. Все вокруг дремало под снежной пеленой, и только молчаливые деревья тихо-тихо сеяли серебристым инеем…

 

Глава 15

Ночь рассыпала по небу пригоршню мерцающих звезд. Среди них застыла молчаливая луна. Ничто не нарушало полной тишины зимней ночи, лишь из конюшни донесся мирный храп лошадей, почуявших во дворе свою хозяйку. Варя улыбнулась про себя: хитрый Буян, надеется получить лакомства. Не до него сейчас. Андрей ждет ее, а на улице трещит мороз. Варя уже и не надеялась, что сможет выйти незамеченной. В родительском доме допоздна горел свет, да и бабушка совсем перепутала день с ночью – с трудом заснула. Варя кошачьей поступью выскользнула на улицу и пошла быстрым шагом. Одно воспоминание об Андрее – и по телу пульсирующими толчками побежала кровь, зашумело в голове, бешено застучало сердце. Еще немножко – и она окажется в объятиях любимого!

– Дорогой! – вылетело тихо из ее уст. – Ты замерз? Господи, у тебя даже брови покрылись изморозью!

– Ерунда! – отозвался Андрей, а Варя глянула в его полные восторга глаза. – Я бы мог тебя ждать до утра, только бы ты пришла!

– Разве я могла не прийти? – нежно произнесла она.

Андрей посмотрел на любимую. В ее взгляде было столько нежности и тепла, что он не сдержался – начал покрывать ее лицо, губы, щеки, волосы, которые выбились из-под платка, пылкими поцелуями. Ее губы будто налиты соблазном, от них нельзя оторваться, ими можно наслаждаться, смаковать, как ключевую воду в полуденную жару.

– Моя дорогая, единственная на всю жизнь, – страстно прошептал юноша, освобождая ее тело от лишней одежды.

– Мой! – ответила она согласием, плотнее прижимаясь к разгоряченному упругому телу. – Только мой! Навеки! До смерти.

Им было тепло и хорошо, потому что они были вместе. Тайная любовь разгоралась с каждым днем все больше. Когда они любили, Варе казалось: еще мгновение – и она вспыхнет огнем, как сухая спичка, но пламя любви лишь согревало влюбленных. Андрей улыбнулся уголками губ, когда заметил, как снежинка присела на раскрасневшуюся щеку девушки и, едва коснувшись ее лица, стала маленькой капелькой.

– Твои губы пахнут подмороженными яблоками, – нежно сказал он.

– Правда? – спросила она. Простой, даже бессмысленный вопрос. Но это ли важно? Только бы слышать его голос, чувствовать на себе такие сильные и в то же время мягкие руки!

– Любимая, милая моя, – нежно говорил юноша. – Когда уже ты поговоришь с родителями? – На его лице отразилась искренняя досада. – Я не хочу прятаться, как воришка. Хочу быть с тобой всегда!

Ее ресницы виновато вздрогнули.

– Я тоже этого хочу, – вздохнула Варя. – Но ты же знаешь, что творится. Родители ходят как с креста снятые. Беда нависла над нами. Люди как будто с ума сошли. Тот агитирует за колхозы, другой – против, проклинает уполномоченного на чем свет стоит.

– Даже драки были, – прибавил Андрей. – Вчера на площади женщины затеяли ссору, орали так, что всех собак напугали. Тогда подтянулись мужики, встряли в грызню. Началась такая драка, что не у одного носы кровью залились. И было бы из-за чего спорить! Никто точно не знает, что будет в этих колхозах, а уже льется кровь. Мне кажется, каждый должен сам решать, как ему быть.

– А наши соседи Петуховы такие гордые стали – ни на какой козе не подъедешь! Мы теперь для них как враги. Вот так бывает, – грустно говорила Варя, – были соседи, а сейчас враги.

– Ступака выбрали председателем колхоза, – сказал Андрей. – Он теперь голенища руководству лижет так, будто сапоги у них сахаром присыпаны.

– И что же дальше будет? – с тревогой спросила Варя.

– Одному всевышнему известно, – ответил парень. – Я написал заявление, потому что заставили. Пришли домой коммунисты: «Пиши», – говорят и бумажки суют под нос. Отвечаю, что подождать хочу, посмотреть, как оно будет. Так Лупиков даже позеленел от злости, достал наган, начал им перед носом матери размахивать. Братья онемели со страху, мать на колени упала перед ними, умоляет не стрелять. Все равно мне терять нечего, кроме нищеты. Жаль мне стало родных. Написал чекист (чтоб ему пусто было!), а я и подписать не умею, так поставил крестик, они и ушли.

– К нам еще не приходили, – заметила Варя.

– Эти собаки ни одной хаты не обходят.

– Что с нами будет? – со страхом произнесла Варя. Она крепче прижалась к парню, будто ища спасения.

– Я знаю одно: мы должны быть вместе. Мне не будет жизни без тебя. Ты это понимаешь? – Он заглянул в ее чистые глаза.

– Не буду больше ждать! – решительно сказала она, не отводя взгляда. – Не хочу больше скрываться, все равно бывшая подружка разнесет по селу о нашей любви, как сорока на хвосте. Пусть лучше от меня родители узнают, чем от предательницы. Кстати, как она?

– Сдружилась с твоими соседями. Слышал от людей, что видели Ганнусю под хмельком с Петуховыми. Кстати, ваш Михаил тоже с ними часто общается.

– Пусть. Мне все равно, – как-то очень грустно произнесла Варя. – Любимый, я тебя не подведу, обещаю! – трогательно сказала девушка. – Ты придешь завтра на наше место, и я расскажу тебе о разговоре с родителями. Хорошо? – Ее лицо озарилось улыбкой, она заглянула любимому в глаза.

– Хорошо, – ответил Андрей. – А если не придешь?

– Разве что цепью свяжут, – улыбнулась Варя. Она помолчала и уже тихо прибавила: – Если завтра не приду, то уже никогда.

– Даже если мы не будем вместе, знай: я буду любить тебя всю свою жизнь, потому что ты и есть моя жизнь. И нет в целом мире лучше тебя!

– Мой дорогой, любимый, самый мой родной! – сказала растроганная девушка. – Все у нас будет хорошо!

Варя искренне верила в свои слова. Лишь когда подошла к своему двору, обернулась. Сзади никого не было, но она хорошо слышала, как кто-то или что-то тяжело вздохнуло.

«Неужели беда дышит мне в спину?» – подумала со страхом.

Девушка опрометью кинулась в хату, заперла дверь, прислушалась. Ей опять показалось, что за дверью, возле крыльца, кто-то несмело топчется. Варя метнулась к образам, на ходу читая «Отче наш». Застыла на коленях перед иконами. Долго просила у святых прощения за свои грехи и молила послать ей хорошую судьбу.

 

Глава 16

За завтраком, когда вся семья была дома, Варя сказала:

– Папа, мама, мне надо с вами поговорить.

– Так говори же, Ласточка, не красней, – мягко сказал отец и едва заметно улыбнулся в усы.

– Я… я… – начала, запинаясь, Варя, но заранее подготовленные слова застряли костью в горле. Девушка склонила голову, тяжело дышала, но не могла вымолвить и слова. Казалось, что она соткана из одних нервов и навсегда потеряла голос.

– Что-то случилось? – встревожилась мать и глянула на отца.

– Да! – сказала едва слышно дочка. – Я люблю Андрея. Отдайте меня за него, – наконец вымолвила она то, что подготовила.

– За Андрея? – почему-то переспросила мать и опять посмотрела на отца.

Павел Серафимович нахмурил брови, положил свою любимую ложку на стол. В хате воцарилась такая тишина, что, казалось, слышалось тяжелое дыхание взволнованной Вари. Время застыло, а в нем оцепенела в ожидании девушка, которую снова накрыла волна подсознательного страха.

– Не будет этого, – мрачно отозвался отец. Мать замерла с открытым ртом, а Павел Серафимович повторил: – Не будет этого брака.

– Почему?! – не до конца осознавая слова отца, спросила Варя.

– Вчера я разговаривал с Василием. Я договорился с ним о твоей свадьбе. Пойдешь за него, – сказал отец не очень громко, но властно и холодно.

Сразу весь мир для Вари потерял свои краски. На миг ей показалось, что она летит в огромную черную бездну, из которой нет возврата. Она сделала глубокий вдох и несмелым притихшим голосом произнесла:

– Я не пойду за Василия, потому что люблю Андрея.

Отец посмотрел на дочку. В ее глазах застыл густой туман печали.

– Полюбишь Василия, – сказал отец. – Он хороший парень.

– А как же Андрей? – спросила сквозь слезы Варя.

– За хорошим мужем забудешь его.

– Забыть? Как можно? – взволнованно проговорила девушка. – Забыть его – это как вспомнить человека, которого никогда не видел в своей жизни.

Варя так умоляюще, смущенно и растерянно смотрела на отца добрыми глазами, наполненными слезами, что он не выдержал этого взгляда, опустил глаза.

– Папа, не губите меня! – сказала Варя.

– Я беспокоюсь о твоем будущем, – ответил он глухо. – Разве я могу желать тебе зла?

– Тогда зачем же хотите отдать меня за нелюбимого?

– Чтобы твое будущее было хорошим.

– Не может быть добра в мертвом будущем! – выкрикнула Варя. – Я же буду как птичка в клетке!

– Птицы свободны, но и они привыкают к клетке и продолжают жить.

– А я так не хочу! Мама, – обратилась Варя к матери, которая молча вытирала краешком платка слезы, – скажите же вы хоть что-нибудь!

– Я не знаю, – тихо проговорила женщина. – Твой отец – мудрый человек. Наверное, ему виднее, как будет лучше.

– Возможно, Василий и хороший парень, – сказала Варя, – пусть найдет себе другую девушку, но мне он противен.

– Да, Василий – хороший хозяин, – произнес отец. – Он будет о тебе заботиться. К тому же он один у родителей, не богат, но достаток есть. Мы дадим тебе хорошее приданое: коров, лошадей, птицу, землю, к тому же столько полотна мать приготовила: и перина, и подушки, и вышитые полотенца. Что вам еще нужно?

– Так дайте все это нам с Андреем! Он непьющий, работящий, он век меня носить на руках будет! – Варя с надеждой смотрела то на отца, то на мать.

– Мое слово: нет! – прозвучало как приговор.

– Но почему?! – с отчаянием воскликнула Варя.

– Андрей уже вступил в колхоз, поэтому что бы мы тебе ни дали – все пойдет в коммуну. А я этого не допущу! – крикнул отец. – Говоришь, Андрей непьющий? А я хорошо помню его отца-пьяницу. И дед его тоже был любитель в чарку заглянуть, потому и сгорел от водки. Варя, доченька, я не желаю тебе зла, но подумай сама: у него на плечах братья и больная мать. Тебе придется не за своими детьми присматривать, а тянуть на себе целое семейство! А с Василием ты будешь как у Христа за пазухой.

– Да, доченька. – Мать закивала головой. – Отец правду говорит.

Варя поняла, что отец просто так не отступится, да и мать на его стороне. Еще мгновение – и ее взлелеянное в мечтах счастье исчезнет в пропасти навсегда. Нужно что-то делать немедленно, потому что будет поздно! Голову лихорадили мысли, заполняя сознание.

– Как и обещал, – продолжил отец, – отдадим тебе березовую рощу – самое красивое место.

Березовая роща! Действительно, самое лучше, самое милое ее сердцу место. Там она стала женщиной, впервые познав настоящую любовь, почувствовала ее привкус и наслаждение. Нужна ли эта роща, если в ней навсегда поселятся лишь щемящие и болезненные воспоминания?!

– Мне ничего не нужно, – приглушенно произнесла Варя и прибавила: – Кроме Андрея. Только в нем вся моя душа. Как ее вырвать? Заживо, с корнем? А что останется мне? Вы подумали? Как жить с пустотой в душе весь век? – Ее глаза опять затуманили слезы.

– Достаточно! Цыц! Будет так, как я сказал! – Отцовский голос превратился в шипение, а в глазах мелькнул гнев.

Варя никогда не видела отца таким. На мгновение ей стало страшно, но мысль о том, что ее любимый может навсегда застрять в прошлом, прибавила ей силы. Девушка вскочила, упала на колени перед отцом, начала впопыхах целовать его большие натруженные руки.

– Папочка, родненький! – плакала девушка. – Не вынимайте из меня душу! Умоляю, прошу: ради всех святых, не отдавайте меня за нелюбимого! – Руки отца умылись слезами отчаяния любимой дочки, но ни одна мышца не дрогнула на его лице. А когда начала подвывать мать, он отстранил от себя Варю.

– Сегодня придет Василий, чтобы обо всем договориться, – сказал он твердым голосом. – Завтра состоится сватовство, а через неделю – свадьба. Это мое последнее слово!

Павел Серафимович поднялся и быстро пошел к дверям.

– Успокой ее, – обратился к жене. – Пусть идет к себе. Сейчас должен прийти будущий зять.

Варя резко подскочила, выбежала из хаты. У себя она упала на кровать и громко разрыдалась. Нестерпимо жало грудь ощущение безнадежности. Она любила Андрея как воздух, жадно схватывая каждое его слово, прикосновение, взгляд, – ими и жила. Как без него жить? И чем жить, когда все лучшее останется в прошлом? Придут новые дни, но они уже не будут такими волнующими. В них навсегда поселятся пустота и печаль. Она никогда не сможет захлопнуть дверь за прошлым, потому что там останется ее любовь, единственная и неповторимая. Она никогда не сможет освободиться от душевной боли и отпустить ее на волю, чтобы не цеплялась за плечи, а осталась в прошлом.

«Что еще можно сделать?» – лихорадочно думала девушка. У нее был один план, приготовленный загодя и еще не осуществленный. Когда-то она сказала любимому, что знает, как отделаться от Василия. Сейчас она была не уверена, что это сработает, но утопающий всегда хватается за соломинку. Главное – не пропустить, когда придет к отцу Василий.

– Варька, – окликнула бабушка, – ты что, плачешь?

– Нет, бабушка, – ответила, – это я смеюсь над Туманом, он так смешно выкусывает блох.

Девушка поднялась, поправила волосы, подошла к маленькому окошку, выходившему во двор. Она должна встретиться с Василием до того, как тот пойдет к отцу. Время ожидания застыло, как зимой ледяная река. Казалось, миновала целая вечность до того, как скрипнула калитка и лениво, для приличия, залаял Туман. Варя, не одеваясь, выбежала навстречу Василию.

– Добрый день! – не сдержал улыбки парень.

– Если бы он был добрым, – отозвалась Варя. – Зачем ты приперся? Я тебя звала?

– Нет, но я же договорился с твоим отцом, – неуверенно начал юноша.

– А у меня ты спросил, нужен ли ты мне?

– Я думал…

– Индюк тоже думал, да в борщ попал, – парировала Варя. – Как ты собираешься со мной жить, если я тебя не люблю?

– Стерпится – слюбится. Я же тебя люблю.

– Любит он! – сыронизировала девушка. – А я люблю другого. Ты хочешь мою жизнь загубить?

– Я хочу дать тебе все-все! – горячо начал парень. – Я буду тебя любить, уважать, беречь. Я смогу сделать тебя счастливой!

– Откажись от меня, прошу тебя, умоляю! – Девушка с надеждой посмотрела ему в глаза. – Разве мало хороших девушек в селе? Ты посмотри на меня: я же худая, некрасивая…

– Ты очень красивая! – вымолвил он восторженно.

– Я тебе не нужна.

– Ой как нужна!

– Я уже не девушка, – приглушенно, но четко сказала Варя. – Зачем я тебе такая?

В глазах Василия мелькнуло досадное удивление. Варе показалось, что парень уже готов от нее отказаться, поскольку он колебался и молчал.

– Зачем тебе женщина? Найдешь себе девственницу, – тихо сказала Варя. Пусть лучше обесславит ее, разболтает своим друзьям, чем выходить за него замуж.

– И кто же он? – мрачно спросил Василий.

– Ты уже и сам догадался.

– Андрей?

– Да! Мы любим друг друга.

– Придется ему полюбить кого-то другого. Я не откажусь от тебя, – уверенно сказал Василий. – Я люблю тебя уже давно, потому и буду молчать как рыба. Никто не узнает о твоем грехе.

– Василий! – в отчаянии позвала Варя, но парень уже шел к хате.

– Иди домой, простудишься! – бросил он Варе на ходу.

Последняя призрачная надежда девушки рассыпалась в один миг. Пришел конец ее надеждам и чаяниям. Как же ей хотелось, чтобы будущее было продолжением прошлого, но в счастливое минувшее двери закрылись теперь навсегда. Как жить без любимого? И зачем ей такая жизнь? Лучше уже смерть!

На ватных ногах Варя поплелась в конюшню. Буян радостно заржал, повел ноздрями. Девушка дала ему кусочек сахара, который всегда носила с собой в переднике, чмокнула коня в морду. Варя нашла веревку, начала искать, куда ее прицепить. Она представила, как будет плакать, жалеть и каяться отец, горевать мать. Но будет поздно. Ее молодое упругое тело зароют в мерзлую землю, туда, откуда нет возврата. Представив такую картину, Варя пожалела себя. Она отбросила веревку прочь, упала на душистое сено, расплакалась. Девушка долго и безутешно рыдала. Зашла мать, но Варя попросила оставить ее одну. Она поняла, что смерть бывает разная. И трудно сказать, какая самая страшная: физическая или смерть надежды и любви.

Были выплаканы все слезы, но Варя все еще сидела на сухой траве, обхватив руками колени. Ее недавно счастливое прошлое превратилось в кучу пепла, которую развеет безжалостное грядущее. Девушка пыталась разглядеть свое будущее, но оно было похоже на осенний туман: хоть как ни напрягай зрение – ничего четко не видно, лишь размытые силуэты…

 

Глава 17

И сватовство, и венчание в церкви, и сама наскоро подготовленная свадьба – все прошло для исстрадавшейся Вари как в тумане. Девушка все время представляла, как ее ночью ожидал любимый, но напрасно. Андрей пришел к их хате в день сватовства, но Павел Серафимович его даже на порог не пустил. Варя хорошо слышала, как парень рвался к ней, как на весь двор кричал, что любит ее, но она не вышла ему навстречу, потому что не могла, да и не имела права ослушаться родителей. Не одну ее отдавали замуж против воли. Живут же как-то такие супруги, вот и она должна смириться, покориться судьбе. Нужно только спрятать свою любовь в душе на самое дно.

В дружки Варя взяла Уляниду. Для всех это был странный выбор. В селе много молодых и красивых незамужних девушек, но Варя настояла на своем выборе. Улянида была намного старше, но все же девушка, потому родители уступили дочке. Непривычно было гостям видеть на свадьбе молчаливую странноватую Уляниду, а еще больше – всегда шуструю и веселую Варю бледной, поникшей, как цветок на морозе. На свадьбе ничто не радовало девушку: ни ее богатое приданое, ни шутки, ни красавец Василий. Гости пытались не смотреть на невесту с опустошенными запавшими глазами, словно из нее что-то невидимое и злое выжало жизнь. Она мечтала жить рядом с любимым. Не судилось! Придется прозябать с нелюбимым.

Все смешалось в один липкий клубок: и сватовство, и свадьба.

И зачем девушки такие угрюмые песни заводят? Наверное, чтобы выплакать слезы до замужества, а потом уже не плакать? Но нет ни слезинки. Будто окаменела душа. И бывшей подружки нет рядом, лишь полынная горечь. С одной стороны тихая и некрасивая Улянида в новом цветастом платке, с другой – счастливый Василий, а в душе такой камень, что вот-вот ее раздавит. Варя держалась до последнего, но в конце свадьбы камень разросся до невероятных размеров, и несчастная девушка потеряла сознание.

Василий привел Варю в ее новый дом. Стоял новый свадебный сундук, украшенный резьбой. Его подарил дядя. Он был полон. Такому приданому завидовала каждая девушка, но сейчас Варе все это было не в радость. Посреди комнаты – новый большой стол, тоже подарок, собственноручно сделанный дядей для любимой племянницы, над ним – новая яркая лампа. В углу – новехонькая кровать с мягкой периной и подушками из гусиного пуха. На них – наволочки, на которых вышиты цветы и пары птичек. Варя с такой любовью их вышивала, представляя, как в первую брачную ночь будет спать на них с любимым. Но место Андрея занял Василий. Он уже устроился на подушках и зовет Варю к себе. Она должна перебороть себя и лечь с ним в одну постель. И будет делать так каждый день, до конца своей жизни, потому что теперь она его жена перед людьми и перед Богом.

– Иди ко мне, не бойся, – зовет ее муж.

А чего бояться? Самое страшное уже случилось. Варя снимает свадебный наряд, ложится рядом с Василием.

– Моя милая, любимая… – Он покрывает все ее тело поцелуями.

У него горячие губы, жаром пылает тело, а Варе кажется, что по ней снуют не теплые руки, а холодные мерзкие змеи. Муж дрожит от страсти, а девушка будто каменная глыба. Охваченный желанием быстрее овладеть ею, Василий не замечает ее холода. Так бывает, когда под одним одеялом, на одной постели встречаются страсть и безразличие. Муж занимается любовью, а она лишь терпит – не почувствовала ничего, будто все произошло не с ней. Ни одна клеточка тела не среагировала на ласки мужа, словно никогда она не сгорала от страсти, не захлебывалась от любви. Все в ней замерло. Когда уставший и счастливый муж откинулся в сторону, Варя вскочила, впервые за последнее время почувствовав облегчение. Она сняла с припечка чугун с теплой водой, зашла за печь и долго обмывалась, пытаясь смыть с себя поцелуи и прикосновения нелюбимого мужчины. Но и это не помогло. Было так гадко, что ее стошнило, и девушку вырвало.

Варя долго вытирала тело полотенцем, потом надела чистую рубашку, осмотрела комнату так, будто видела впервые. Ее взлелеянный в мечтах собственный дом выглядел серым и неуютным. Чисто убранная выбеленная хата, украшенная новыми вышитыми полотенцами, казалась ей склепом.

– Иди же сюда, – позвал Василий. – Тебе плохо?

– Немножко, – ответила Варя и не узнала свой голос. Он был глухой, хриплый, чужой.

Девушка погасила свет, легла рядом. Василий обнял ее и быстро засопел. Варя же долго не спала. К ней постепенно возвращалась ясность ума. Этой ночью она спрятала свою надежду на счастье в сундук, где будет всегда беречь самые лучшие воспоминания. Порой сможет тайком открывать его по ночам, доставать оттуда спрятанные мечты, чтобы жить ими дальше. Ради времени, проведенного с Андреем, можно продолжать жизнь, подпитывая себя воспоминаниями о любимом. Каждый раз будет воскресать утро, и ей придется закрывать сундук и вешать на него надежный замок – защиту от посторонних.

Село испуганно закуталось в темноту ночи. Всем безразлично отчаяние молодой девушки, которая только что стала женой одного, а мысленно была рядом с другим. Глухая тишина. Лишь ветер тоскливо подвывает в дымоходе…

 

Глава 18

Кузьма Петрович уже несколько дней страдал от неистовой ярости Лупикова. Люди не спешили писать заявления о вступлении в колхоз. Большинство малоимущих крестьян без колебаний дали добровольное согласие, но у них либо совсем нечего было взять, либо они имели незначительные наделы. Иван Михайлович чуть ли не ежедневно собирал совещания, на которых песочил своих коллег, упрекая за бездеятельность. Кузьма Петрович ходил от хаты к хате, уговаривая вступать в колхоз, но люди не спешили. Более рассудительные молча выслушивали, кивали головами, но все еще воздерживались. Иногда его просто гнали со двора, покрывая грязными ругательствами. Были такие, что прямо его избегали: едва заметив на улице, закрывались в хате. Кузьма Петрович был сторонником постепенного решения проблем, потому что знал: в селе нахрапом ничего не сделаешь. Но время проходило, а коллективизация притормозилась, и этот факт он признавал. Кое в чем Лупиков был прав, ведь планы партии и задачи государства именно они должны выполнять на местах, а все шло не так гладко, как хотелось.

Бессонными ночами Кузьма Петрович анализировал каждый прожитый день, прокручивал в памяти все разговоры с людьми. Он пытался понять, где ошибся, что сделал не так. Возможно, Лупиков прав, упрекая его в мягкотелости? Может, и действительно надо нажать на кого-то? И начинать нужно с Черножуковых, пришел он к выводу. Если пойдет в колхоз Павел Серафимович, за ним потянется значительная часть крестьян – это было ясно, как то, что день светлый, а ночь темная. Но как заставить расстаться с землей человека, который всем нутром прирос к ней за долгие годы? Еще ждать? Нет времени. Прижать? Можно нарваться на сопротивление и протест. Как бы там ни было, но надо с ним еще раз поговорить. И не важно, что он – названый брат. Речь идет о дальнейшей жизни страны, ее будущем, поэтому о панибратстве следует забыть. С такими намерениями Кузьма Петрович встал рано утром.

– Завтракать будешь? – спросила жена, хозяйничавшая у плиты.

– Что-то не хочется, – буркнул он, одеваясь.

– Опять идешь на целый день, ничего не поев, – беззлобно сказала женщина, – а придешь, как всегда, в полночь, – продолжала она, но муж уже не слышал ее. Он схватил шапку и кожух и выскочил из хаты.

Село уже выдавало свою симфонию звуков: где-то звякнуло возле колодца ведро, одиноко стукнул топор, кое-где залаяли замерзшие за ночь собаки, замычали коровы. Под ногами Щербака весело поскрипывал снег, когда он решительно направился на улицу, где жил Павел Серафимович. Кузьма Петрович шел с намерением поставить вопрос ребром.

Черножуковы уже сновали по двору, как муравьи. Еще бы! Большое хозяйство нуждалось в немалых хлопотах.

– Можно к вам? – спросил Кузьма Петрович, приотворив калитку.

– О! Кто к нам пожаловал? – улыбнулся Павел Серафимович, идя навстречу. – Замолчи, Туман! – бросил он собаке и обратился к жене: – Иди накрой стол, у нас гости.

Мужчины поздоровались, пожали руки.

– Не надо ничего, – возразил Кузьма Петрович. – Я к тебе ненадолго.

Павел Серафимович отметил, что мужчина не сказал привычного «брат», следовательно, разговор будет не из приятных.

– Поговорим? – спросил Кузьма Петрович.

– Во дворе?

– Да.

– Поговорим, – согласился Павел Серафимович.

– Не буду тянуть кота за хвост, – начал решительно Кузьма Петрович, – начну сразу.

– Начинай, брат, – спокойно сказал Павел Серафимович. – Почему же не начать?

– Почему ты не хочешь понять, что жить по-старому уже никто не будет?

– Это я хорошо понимаю.

– За колхозами будущее нашего государства.

– Бог в помощь!

– Ты мне Бога туда не лепи! – повысил голос Кузьма Петрович.

– Прости, – сказал мужчина, – забыл, что ты коммунист и у вас Бога нет.

– Вот только не нужно меня поучать!

– Так и ты мне лекцию на атеистическую тему не читай. – Павел Серафимович сказал это уравновешенно. – Для меня Бог есть и на небе, и в душе. Так что ты хотел сказать?

– Хватит дурака клеить, Павел. Запишись добровольно в коммуну.

– И что меня там ждет?

– Новая жизнь! Труд на благо родной страны! – с пафосом, словами чекиста сказал Кузьма Петрович.

– Работа на своей же земле, но в колхозе? – В голосе прозвучала легкая ирония.

– Да! Потому что колхозы будут созданы, хочешь ты этого или нет. Мы заставим всех до одного записаться.

– Допустим, я запишусь. И что дальше?

– Тебя не оставят без земли. Наделы будут у каждого, чтобы могли вести домашнее хозяйство. Мы заберем только лишнюю землю.

– Лишнюю? – улыбнулся мужчина. – Бывает ли земля лишней? – Павел Серафимович придирчиво посмотрел на названого брата. Тот мужественно выдержал тяжелый взгляд.

– Пойми, – уже мягче сказал Кузьма Петрович, – в колхозе тебе будет лучше. Не придется горбатиться с утра до ночи.

– А я уже привык.

– Хватит изо дня в день гнуть спину, – продолжил гость. – Придешь на работу, тебя там бесплатно накормят, вернешься домой – вечер свободный! Не нужно думать, где взять борону, чтобы засеять поле, не нужно зерно, поскольку получишь хлеб в колхозе. Что тебе еще нужно? Живи и радуйся!

– Говорил барин, кожух дам, да слово его теплое.

– Поле тракторами будем пахать, это же будет облегчение, – продолжал Кузьма Петрович. – Жатками будем косить, тогда труд для всех станет в радость!

Павел Серафимович улыбнулся уголками губ. В его глазах Кузьма Петрович заметил нескрываемое презрение.

– Вот твой сын, в отличие от тебя, быстро понял преимущества общественного хозяйства, – напомнил Кузьма Петрович.

– Мой сын? – хмыкнул мужчина. – Михаил ничего не умеет делать, кроме как играть на гармошке. Такие, как он, сразу пошли за тобой.

– И ты тоже пойдешь!

– А если нет?

– Отберем силой! – громко, как на собрании, ответил он. – Вот завтра опять всех нас вызывают на совещание в район, на следующий день – в область. Получим указания относительно дальнейших действий. Думаю, что будут требовать прибегать к радикальным мерам по отношению к таким, как ты.

– Так вас не будет несколько дней? – думая о чем-то своем, спросил Павел Серафимович.

– Да, – подтвердил Кузьма Петрович. – Нас повезут в недавно созданные образцовые колхозы, так что посмотрим своими глазами, какая там хорошая жизнь.

– Так вы надолго? – повторил вопрос Черножуков.

– Скорее всего, на неделю, не меньше. Поэтому у тебя есть время еще раз хорошо подумать. Не забывай, что все равно тебя заставят вступить в коммуну. Поэтому прислушайся к моему совету: сделай все добровольно.

– Я подумаю над твоим предложением, – сказал Павел Серафимович, поглаживая бороду. – И тебе кое-что скажу. Запомни: коня можно привести к водопою, но напиться он должен сам.

 

Глава 19

Варя заметила, что отец последние дни был чем-то очень озабочен и даже невнимателен. Она его таким еще не видела. Порой Павел Серафимович был слишком возбужден и неестественно весел. Иногда он садился на свое любимое место за столом и долго сидел неподвижно, погрузившись в раздумья. На столе стыла в миске еда, но ни Варя, ни мать не осмеливались прервать его мысли.

Однажды вечером перед сном Варя увидела, как отец понес в хату большущий камень, который всегда лежал у них в кладовой. Если совершал какую-нибудь ошибку или что-то забывал, Павел Серафимович всегда доставал камень и клал его себе в постель вместо подушки. Так и спал, положив голову на камень, а под ноги подкладывал подушку. Когда Варя была ребенком, однажды спросила отца:

– Папа, зачем вы положили подушку в ноги, а камень под голову?

– Когда голова глупа и все забывает, – объяснил он, – придется бедным ножкам вдвое больше топать. Поэтому пусть ноги отдохнут, а голова помучается, чтобы в дальнейшем лучше думала и ничего не забывала.

Тогда Варе было непонятно чудачество отца. Уже позже она поняла его философию. Иногда он спал на камне, когда нужно было принять какое-то важное решение.

– Так лучше думается, – объяснил отец.

– Да какие же мысли могут прийти в голову, когда так давит? – спросила Варя.

– Правильные мысли. Придет ли на ум что-нибудь путевое, если мягкая подушка сон насылает?

Была еще одна странность у Павла Серафимовича. Едва сходил с земли снег, он снимал обувь и прятал ее до самых морозов. Так и ходил босой и по пахоте, и по стерне, и по лужам. И бесполезно было с ним спорить – как решил, так и сделает.

– Заболеешь же, обуйся! – иногда говорила мать, хотя знала: к ее словам муж не прислушивается.

– Не заболею, – отвечал он. – А если болезнь зацепит, то земля вылечит лучше любого врача.

И правда, Павел Серафимович никогда не простужался. Однако обувь он иногда доставал, чтобы сходить в ней в церковь. Вышел оттуда – сразу же разулся. Односельчане порой насмехались над такой прихотью Павла Серафимовича, называя его скрягой. Однако мужчина лишь шутил, мол, сапоги дорого стоят.

И вот опять сон на камне. Варя понимала: отец что-то замыслил, но что именно? Спросила мать, та лишь пожала плечами.

– Откуда мне знать, что у него на уме? – сказала мать. – Если надо человеку собраться с мыслями, не нужно лезть ему в душу.

Павел Серафимович два дня куда-то ходил, общался наедине с Ольгой. Варя уже стала нервничать от такой таинственности. Все раскрылось однажды, когда Павел Серафимович поднялся рано-ранехонько. Он был в хорошем настроении, шутил, улыбался в усы и все поглядывал в окно.

– Мы кого-то ждем? – спросила его жена.

– Да! – потирая руки от удовольствия, ответил он. – Вот и дождались!

Жена увидела, как во двор зашли Ступак и Жабьяк. Председатель сельсовета держал в руках деревянный полевой циркуль-сажень.

– Что они хотят делать? – встревожилась женщина и выбежала на улицу вслед за мужем.

– Все хорошо, – успокоил он ее. – Иди в хату, топи печь.

Варя пошла к родительскому дому. Она была удивлена не меньше матери. Им оставалось лишь ждать возвращения Павла Серафимовича. Вскоре мужчины вернулись в хату.

– Надя, налей нам по чарке, – сказал Павел Серафимович довольным голосом. – На улице мороз трещит, людям нужно согреться.

Пока мать доставала из кладовой водку, Варя положила на стол буханку хлеба, порезала тоненькими кусочками замороженное сало, выставила миску с квашеной капустой. Мужчины долго не рассиживались. Они приняли по чарке, занюхали хлебом и быстро ушли. На Павла Серафимовича смотрели две пары любопытных глаз.

– Вот! Держи, дочка. – Отец торжественно протянул Варе какие-то бумаги.

– Что это? – спросила растерянная девушка.

– Документы! Бумаги на твою с Василием землю! – улыбнулся мужчина.

– Не понимаю.

– А что тут понимать?! Законные бумаги, скрепленные печатью, где указано, что вы теперь владеете наделом земли в семь гектаров, – объяснил отец. – То есть мы с матерью дали тебе в приданое часть нашей земли. Разделили ее, как научил Данила. Все измерено, колышками отмечено, так что весной сделаем межу между наделами, и все!

– Но… Зачем? – Варя хлопала глазами.

– Придет Лупиков землю отбирать, а ее у меня уже наполовину меньше. Теперь понятно?

– А если скажут, что и этой земли много? – тихо спросила мать.

– Как это много?! У нас осталось восемь гектаров. Это много, что ли?! Если даже и будут отбирать, то все же им достанется меньше, – пояснил Павел Серафимович.

– Я одного не понимаю, – сказала мать, – как тебе удалось все провернуть?

– Дождался благоприятного момента, когда Лупикова и Щербака не будет в селе, договорился с Жабьяком и Ступаком – вот и все! Я закона не нарушал, раздел земли и передача дочке не запрещены.

– И как они согласились на твою просьбу?

– Заплатил! – понизив голос, ответил мужчина. – Оказались падкими на деньги, и я дал каждому по царскому червонцу. Только вы об этом никому! Понятно?

Женщины кивнули головами.

– А вот Федор хотел отписать часть земли на кума, а тот не согласился. Испугался, – сказал Павел Серафимович. – Оно и понятно. Кто знает, что дальше будет?

– Одному Всевышнему известно, – вздохнула мать и перекрестилась.

– Есть еще одна новость, – серьезно сказал Павел Серафимович. – Даже не знаю, хорошая она или плохая.

– Да говори уже! – подогнала его мать.

– Оля свою часть земли, которую мы ей дали в приданое, тоже отписывает.

– На кого же?

– На дочку Олесю.

– А как это?

– Сразу скажу: это было решение Ольги, не мое, – предупредил муж. – Потому прошу меня не обвинять. Оля выдает замуж Олесю и свои два гектара дарит на свадьбу дочке.

– Замуж?! – оторопела Варя. – Так она же еще ребенок!

– Вот я и говорю, что Оля сама так решила.

– И за кого же?

– Чтобы быть уверенной, что землю не отберут, она отдает… Будь он неладен! – Павел Серафимович раздраженно заходил по комнате. – За нашего соседа, за Осипа.

– Что?! – в один голос переспросили удивленные женщины.

– Она что, совсем спятила?! – вскрикнула Варя. – Все абсолютно помешались на этой земле!

Девушка бросила на стол бумаги, начала быстро одеваться.

– Варя, – остановил ее отец, – не лезь в чужую семью. Это только их дела, а не твои.

– Я хочу с ней поговорить! – твердо заявила Варя. Она схватила платок и быстро выбежала на улицу.

Варя была возмущена до предела, потому не шла, а бежала по улице. Навстречу ей шла Ганнуся. Она заметила взволнованную и раскрасневшуюся бывшую подругу, которая мчалась куда-то расхристанная, платок у нее сполз с головы, косы рассыпались по плечам. Ганнуся намеревалась остановить Варю, но та пробежала мимо как сумасшедшая. Девушка посмотрела ей вслед, покрутила пальцем у виска.

Варя, тяжело дыша, влетела в хату, впустив за собой морозный дух. Олеся сидела на скамье напротив матери. Было видно, что девушка плакала: глаза красные, подпухшие, сама грустная, как с креста снятая.

– Олеся, выйди, нам надо поговорить! – с порога вместо приветствия велела Варя. Девушка покорно вышла, опустив голову. – Это правда?! – разгневанно спросила Варя.

– Ты имеешь в виду…

– Да! Именно это!

– Правда, – ответила Ольга.

– Ты что? Совсем спятила?! – набросилась на нее Варя. – Куда ей замуж?! Она еще ребенок!

– Не такая она и маленькая девочка. Ей уже исполнилось семнадцать, – спокойно сказала сестра.

– Ну и что из этого? Ты посмотри на нее! Маленькая ростом, худющая, зеленющая, хилая, болезненная.

– Да что, я виновата, что она часто болеет? – возмутилась Ольга. – Я уже ее не раз посылала ходить по ивановской росе – все напрасно!

– Тем более. Куда ей такой идти замуж?!

– А еще учти, что она вся обварена. Ты видела ее обожженные ноги? Живот? Кому она такая нужна? Ты что, думаешь, найдется для нее порядочный парень? – Ольга повела плечами. – А что ростом не вышла, так она уже и не вырастет. Я виновата, что ли, что она такая родилась? Худая, ну и что из этого? Одна я в тело пошла. Ты тоже не толстая.

– Что ты сравниваешь? Сколько мне лет, а сколько Олесе? Какая из нее будет жена, мать? У нее даже груди нет, – уже спокойнее сказала Варя.

– Есть. Маленькая. Ребенка родит, будет кормить, и увеличится.

– Господи! Какой ребенок?! Оля, что ты городишь? Ты хотя бы спросила у нее, нравится ли ей этот Осип?

– Что она сейчас понимает в мужчинах? Тогда полюбит, когда познает мужчину.

– А если не полюбит?

– Привыкнет – так и полюбит. Ты тоже, насколько я знаю, не за любимого пошла, – заметила Ольга.

– Откуда ты знаешь? – Щеки Вари еще больше покраснели.

– Да я разве одна? Спроси свою подружку Ганьку, она языком треплет возле каждого колодца о тебе и Андрее.

– Вот свинья! Я ей патлы повыдираю!

– Делай что хочешь, а в наши дела не суй свой нос.

– Оля, давай не ссориться, – попросила Варя. – Мы же с тобой родные сестры. Только скажи мне: зачем?

– Наши старики обеими руками за колхозы, а Иван – тряпка, повинуется родителям. А кто ко мне здесь прислушивается? Невестка – в горле кость. Почему я должна свою землю, которую приобрели мои родители, кому-то отдавать? Отпишу на Олесю и Осипа, пусть пользуются. Сейчас братья Петуховы в почете, вступили в комсомол, выступают на собраниях, гляди, в люди выбьются. И кто посмеет у них надел отобрать? Да и что там забирать, когда у них небольшой лоскут земли около хаты, и все.

– Неужели тебе кусок земли дороже счастья родной дочки? – Варя с надеждой посмотрела на сестру.

– Вот потому и отдаю замуж, что забочусь о ее счастье, – ответила Ольга. – И не смей меня упрекать тем, что я плохая мать. Я – хорошая мать. Вот так!

– И когда же свадьба? – грустно спросила Варя.

– Какая там свадьба?! Завтра распишутся в сельсовете, оформлю документы на землю, а в воскресенье посидим с родственниками дома по-домашнему. Придешь?

– А венчание когда?

– Венчания не будет – Осип же комсомолец!

– Как-то все не по-людски.

– И сама жизнь неправильная, – прибавила Ольга. Она поднялась и вышла в другую комнату, давая понять, что разговор окончен.

 

Глава 20

Варя как никто понимала Олесю. Сердце ее разрывалось, когда несчастную девочку повели в сельсовет. Олеся была похожа на перепуганного маленького щенка, которого забрали от теплого тела матери. Она смотрела вокруг себя глазами, полными ужаса, будто чувствовала что-то страшное и неминуемое, но еще не совсем понимала, что с ней должно случиться. Варя как могла поддерживала несчастную невесту, но ни подарки родственников, ни переписанная на нее и Осипа земля, ни слова утешения тети Вари не могли успокоить Олесю. Иногда из ее больших грустных глаз безудержно катились слезы. Тогда жених дергал ее за руку – и слезы, как по команде, замирали на бледном лице. Варя, которая уже начала привыкать к своему замужеству, будто опять пережила весь ужас собственной свадьбы и ощущение беспомощности. Павел Серафимович пытался шутить и улыбаться, но в глазах его тоже была печаль. Лишь Ольга оставалась спокойной и невозмутимой. Варе она показалась даже довольной тем, что избавилась от дочки. Словно прочитав мысли сестры, Ольга тихо сказала Варе:

– Ты ошибаешься. Я – хорошая мать. Будут свои дети, тогда ты меня поймешь.

Варя на это ничего не ответила, но была уверена, что никогда, ни при каких обстоятельствах не отдаст свою дочку за нелюбимого. Она, как и Олеся, как многие сельские девушки, не могла ослушаться родителей, но хорошо знала, как жить телом с одним, а мыслями – с другим.

На следующий день Варя утром начала выглядывать в окно.

– Что ты там высматриваешь? – спросил ее Василий.

– Хочу увидеть Олесю, – ответила Варя.

– Теперь она замужняя женщина, у нее своя семья, есть муж, свекровь, так что не суй свой нос, куда не просят, – заметил он.

– А ты мне не указывай, что делать.

– Послушай, – раздраженно сказал Василий. Он схватил ее за плечи, больно сжав их. – Я – твой муж. И ты должна мне подчиняться.

Он сверлил ее разгневанными глазами. Варя не испугалась. Она выдержала этот взгляд и, глядя прямо ему в глаза, сказала:

– Я это помню. И не забуду до скончания века, потому что дала слово перед Богом. Я ничего не сделала плохого. Ты владеешь моим телом, но не душой. Я подчинилась родителям, тебе, обычаям, мне вы оставили лишь душу, и она у меня свободная. Я хочу видеть Олесю, потому что в груди печет от такой несправедливости, и я буду смотреть в окно столько, сколько будет нужно, – сказала она спокойным голосом. – А теперь убери от меня руки. Иди ухаживай за скотиной, ты же хотел быть богатым, так работай! Твой тесть лодырей не любит.

Василий ничего не ответил, пошел одеваться. Уже у дверей сказал:

– Если бы я тебя не любил…

– То что было бы?

– Побил бы!

– Так бей! Можешь даже забить до смерти! – вспыхнула Варя. – Может, мне бы легче стало!

Василий выскочил из хаты, громко стукнув дверями. Варя опять посмотрела в окно. Старая, неряшливая, какая-то расхристанная хата Петуховых примостилась за пошатнувшимся плетнем напротив дома родителей, но и отсюда девушке ее хорошо было видно. Вскоре Варя заметила Олесю, которая выносила из хаты дырявые половики. Олеся бросала их на снег, и от них вздымался столб пыли. Девушка долго трясла дорожки, потом простелила их и принялась чистить снегом. Маленькими покрасневшими ладошками она насыпала снег на половики, а потом тщательно сметала его веником. Вскоре выросла целая куча грязного, даже черного снега.

«Старается угодить свекрухе, – подумала Варя. – Долго придется ей чистить гадюшник Ониськи. В той вонючей хате грязи столько, что нужно лопатой выгребать».

Варе жалко было Олесю, хотелось бросить все и пойти ей на помощь, но она не имела на это права. Олеся вошла в ту хату невесткой, поэтому должна быть покорной и работящей. С грузом на сердце Варя отправилась доить коров.

Под вечер, когда Василий пошел проводить своих родителей, Варя опять начала выглядывать в окно, надеясь увидеть Олесю. Несколько раз она подходила к окну, но девушки не было во дворе. Поневоле Варя загляделась на избушку напротив. Там вел уединенную жизнь дядя Костя. Мужчина был участником гражданской войны, откуда вернулся с искалеченной осколками левой рукой. Дома узнал, что уже вдовец.

Дядя Костя так и не привел в хату новую жену. Возможно, стеснялся своего увечья, но поговаривали, что у него больные легкие. Частенько утром он выходил во двор, садился на завалинку и подолгу натужно кашлял. Несмотря на то что мужчина мог работать лишь одной рукой, его старенькая хатка всегда была опрятна и чиста, во дворе и вокруг двора заметено, нарубленные дрова аккуратно сложены под сараем. Около плетня на улице хозяин сделал длинную деревянную скамью. По вечерам он одиноко сидел на ней, попыхивая папиросой, а когда кто-то садился рядом, перебрасывался словцом и шел домой. На длинной скамье в воскресенье собиралась молодежь с улицы, чтобы пообщаться, потому что здесь можно было укрыться от дождя – под старой ивой. И хотя в селе почти не росли ивы, эта была старожилом и под своими ветвями наблюдала за поцелуями уже не одного поколения влюбленных.

Варя задумалась, поглядывая на двор соседа, и не сразу обратила внимание на двух мужчин, которые вышли из хаты. Она всмотрелась в сумерки. Странно. К дяде Косте почти никто не заходил, тем более на ночь глядя. Вспышка от прикуренной папиросы осветила лицо соседа. Гость пожал ему руку, и дядя Костя вернулся в дом. Девушка узнала второго мужчину сразу, когда тот вышел со двора и встал, подперев спиной иву. От ее горячего дыхания вспотело стекло, и фигура Андрея растворилась, как в тумане. Варя отшатнулась от окна. Казалось, что в звонкой болезненной тишине комнаты слышно гудение сердца, которое готово было разорвать грудь.

Варя долго не зажигала лампу. Она сидела, будто каменная глыба, неспособная шелохнуться. Она чувствовала себя заключенной в своем доме. Почему Андрей приходил к соседу? И зачем стоял под ивой, всматриваясь в ее окна? Зачем касаться незажившей раны? Может, он случайно, невольно посмотрел в эту сторону?

Варя поднялась. В голове шумело. Она бросила взгляд в окно – Андрей стоял на том же месте. От боли хотелось выть. Он почти рядом. Нужно сделать с десяток шагов – и можно будет хотя бы взглянуть ему в глаза, коснуться его больших ладоней, одновременно сильных, и мягких, и добрых.

Варя тихо двигается к дверям, но вдруг они сами открываются и перед ней появляется темная мужская фигура. Варя вскрикнула от испуга и провалилась в темноту.

Когда опомнилась, у ее кровати сидела мать.

– Как ты, доченька? – мягко спросила.

– Кто это был? – хриплым слабым голосом произнесла Варя.

– Где?

– В сенях.

– Так это же Василий вернулся домой, только приотворил двери, а ты и упала.

– Василий?

– А кто же еще?!

– Василий, – прошептала Варя. Это пришел ее муж, а она подумала… Правда, кто еще может зайти в хату?

– Ты не больна? – заботливо спросила мать.

– Нет. Откуда вы такое взяли?

– Потому что и на свадьбе потеряла сознание, и сейчас. Или, случайно, не беременная? – почти шепотом.

– Ой, мама! – отмахнулась Варя. – Идите уже домой, со мной все в порядке.

Варя подала Василию ужин, сама есть не захотела. Почему-то ничего не лезло в рот. Муж пошел спать, но Варя не спешила в постель. Дождавшись, когда тот засопел во сне, тихонько, чтобы случайно не разбудить, легла рядом. Андрей взбудоражил в ней воспоминания, хотя они и не угасали. Варя чувствовала: впереди пустота, но есть в потайном уголке души воспоминания о пылких ночах любви. Она жила этими ночами, когда никто не мешал погрузиться в них до конца. Но сейчас ей почему-то вспомнился тот вечер, когда она впервые посмотрела на него не как на односельчанина, а как на юношу. Это было накануне Ивана Купалы. Из рассказов бабушки Варя знала, что в ночь на Ивана Купала нельзя спать, потому что по земле ходит Счастье. А Улянида еще рассказала, что деревья в эту ночь могут переходить с места на место, между собой разговаривают животные и травы. Как же можно было усидеть дома в такую таинственную ночь?! Родители Варю отпустили на гуляние у озера, поэтому они с Ганнусей вечером побежали на луг, чтобы чего-нибудь не прозевать.

Вместе со старшими девушками Варя в венок вплетала мяту, чабрец, васильки и любисток. Пока парни собирали хворост на костер, она с подружками украшала цветущими венками и разноцветными лентами чучела Купалы и Марены, даже лично одела на Марену бусы из баранок. А когда пришло время поджигать хворост, Варя наклонилась, чтобы подбросить в кучу сухую ветку, – и за той же самой веткой потянулся высокий юноша. Варя нечаянно коснулась его руки и встретилась с ним взглядом. Это было как удар молнии! Они смотрели друг другу в глаза, видя одну нежность. Дальше было все как в красивой сказке. Девушки пели купальские песни, трещал хворост в костре, рассеивая мириады светящихся искорок, потом водили по ходу солнца хороводы, пускали сверху в воду обмазанное смолой и подожженное старое колесо от телеги, обильно украшенное ветками. Когда в костре притух огонь, Варя разогналась и прыгнула через него, не забыв сказать: «На силу, на здоровье, на урожай!» И опять искала глазами Андрея. Он подскочил внезапно сзади, крепко схватил ее за руку, они побежали к костру, прыгнули вместе, а он задержал ее руку. Было почему-то стыдно, но так приятно! Потом они топили в озере Марену и пускали веночки. Парни начали брызгать на девчат водой, те в свою очередь решили их тоже облить. Ребята поймали Ганнусю и потащили бросать в воду. Она визжала, девушки кинулись на помощь. Варя уже была мокрая, но намеревалась выручить подругу, когда перед нею встал Андрей.

– Идем погуляем, – предложил он.

– А ты не пойдешь вареники есть? – почему-то спросила Варя, поскольку Ганнуся весь вечер твердила о варениках с творогом, которые будут есть все вместе.

– А ты?

– Я не хочу.

– Я тоже.

Стоял опьяняющий запах береговых трав, стрекотали кузнечики, на черном небосводе крошечными факелами полыхали звездочки, когда Андрей коснулся ее уст своими губами. Варя не оттолкнула его, впервые почувствовав привкус его губ и непонятное, неизведанное, но такое приятное тепло внутри. Они гуляли по лугу, а Варя все посматривала в сторону деревьев.

– Что ты хочешь там увидеть? – спросил Андрей.

– Как деревья ходят, – созналась она.

– Это все бабушкины сказки, – улыбнулся он.

– А цвет папоротника? Он есть?

– Говорят, что есть.

– Находил ли кто-нибудь этот цветок?

– Бог его знает, но старые люди рассказывают, что были такие счастливцы.

– И они правда получили волшебную силу? Или нашли клад? – допытывалась Варя. – Или действительно начали понимать язык птиц и зверей?

– Я не знаю, – ответил он. – А хочешь, я сейчас пойду в лес и поищу цветок папоротника?

– Зачем?

– Принесу тебе, чтобы ты была счастливой!

– Нет, не хочу, – ответила Варя. – Нельзя, чтобы тебя погубила нечистая сила.

– А я не из пугливых. Буду идти и не оглянусь.

– Нет, не нужен он мне, – задумчиво произнесла девушка. – Счастливым от этого человек не станет, потому что природа той силы нечистая.

– А как же мы станем счастливыми? – Он сказал «мы», и Варю обдало жаром.

– А сегодня Счастье по земле ходит.

Ходило Счастье, да прошло мимо них той волшебной ночью. Все хорошее осталось в прошлом, оставив ей мечты.

Варя еще долго не могла заснуть, а когда погрузилась в объятия сна, ей опять приснился Андрей. Он был такой близкий, родной и желанный, что Варя даже вскрикнула во сне, позвав его по имени. Проснулась. На улице глухая ночь. Варя подумала, что ее мечты могут присниться…

 

Глава 21

Ох и свирепствовал Иван Михайлович, узнав, что Павел Серафимович и его дочка Ольга разделили свои наделы за время его отсутствия! Досталось на орехи и Ступаку, и Жабьяку.

– Я же по закону, – оправдывался Максим Игнатьевич. – Я ничего не нарушал.

– Нельзя было отказать, если люди обратились с заявлением, – глуповато хлопал глазами Семен Семенович, вспоминая надежно спрятанный под крышей своей хаты царский червонец. – Мы сделали все законно, согласно всем инструкциям оформили документы.

– Черти бы вас взяли! – перебил его раскрасневшийся Лупиков. – И они тоже видишь какие сообразительные! Разнюхали где-то, что можно разделить земли, чтобы не отдавать колхозу. Еще бы немножко – и их поля стали бы колхозными, а это большое дело. Куда вы спешили?

– Так мы ж… – Мужчины переглянулись. – Мы все сделали правильно.

– «Правильно»! «Правильно»! – перекривлял их Иван Михайлович. – А я и не говорю, что неправильно, мне жалко лишь землю, которую потеряли. Кстати, вы делали подворный обход? Или на печи задницы свои отогревали?

– Конечно! – Ступак вскочил с места. – Два раза лично обошел все село.

– И каковы результаты?

– Не желают писать заявления, – вздохнул мужчина. – Уговаривал, вел разъяснительную работу, даже угрожал, как вы нас учили, но люди упрямы как бараны.

– Наотрез отказываются?

– Да! Боятся колхоза как черт ладана.

– А я два заявления принял, – сказал Максим Игнатьевич. – Одно из Надгоровки, другое – из Николаевки.

– Слабенько, – заметил чекист. – Я рассчитывал на большее количество. Мне кажется, что мы слишком сюсюкаемся с кулаками. Нужно их прижать так, чтобы аж пищали! Кстати, – Лупиков обратился к Щербаку, – у кого из них на сегодня больше всего земли?

– Сейчас скажу. – Кузьма Петрович достал из стола папку с бумагами. До сих пор он не вмешивался в разговор, давая возможность Лупикову выпустить пар. Он полистал бумаги. – Вот. Черножуков Павел имеет восемь гектаров. Его брат Федор – также восемь. Принимая во внимание то, что у Павла семья состоит из трех человек, выходит на душу приблизительно по два с лишним гектара. У Федора только жена, детей у них нет.

– К тому же, – вставил Максим Игнатьевич, – у него своя кузница.

– Кузница? – Лупиков довольно улыбнулся. – Колхозу без кузницы не обойтись. Выходит, что Федор – самый богатый человек в селе.

– Да, – согласился Щербак.

– Нужно его первым прижать к ногтю. Будет другим наука.

– Надо с ним еще раз поговорить, – посоветовал Кузьма Петрович.

– Вы все уже имели с ним разговор, – сказал чекист, погладив кобуру, из которой выглядывало оружие. – Теперь моя очередь.

Лупиков в сопровождении председателя колхоза Ступака решительно направлялся по улице к усадьбе Федора Черножукова. Ступак, прихрамывая, едва успевал бежать за ним. Из дворов на них поглядывали любопытные крестьяне. Кто уже вступил в колхоз, здоровались, кто был против – плевали в снег, отворачивались или тихо матерились и проклинали мужчин.

– Вот здесь, – указал пальцем запыхавшийся Ступак на дом с железной крышей.

– Эва! Неплохо пристроился кулак! – сказал Лупиков, окинув глазом усадьбу, просторный двор и кузницу. – Есть кто дома? – крикнул он.

– Есть! – ответил ему почти сразу мужской голос. Калитка открылась, и к ним вышел без кожуха Федор.

– Добрый день! – поздоровался Семен Семенович.

– И вам не болеть, – отозвался хозяин.

– Почему не приглашаешь к себе? – вместо приветствия спросил Лупиков.

– Не ожидал гостей, – ответил Федор Серафимович.

– А мы без приглашения. – Иван Михайлович натянуто улыбнулся. – Можно зайти?

– Нет, нельзя. – Федор встал на пути Лупикова, пытавшегося войти во двор. Ивану Михайловичу пришлось задрать голову вверх – слишком велика была разница в росте. Лупиков сверлил недовольным взглядом мужчину, но тот остался невозмутимым и спокойным.

– Это правда, что ты хороший кузнец?

– Люди говорят, что так.

– Так иди записываться в коммуну. Будешь работать кузнецом, тебя будут бесплатно кормить…

– Спасибо, – перебил его Федор, – я не голодаю.

– Потому что имеешь восемь гектаров пахоты?

– Имею.

– Пока что имеешь. – Лупиков с нажимом произнес «пока что».

– И в дальнейшем буду иметь.

– Раскулачим – и не будешь иметь.

– А я не кулак. Я – единоличник.

– Вижу, вы, Черножуковы, очень грамотные.

– Говорят люди, что так.

– Так ты будешь писать заявление?

– Не буду.

– А что ты запоешь, если придем и все отберем?! – начал краснеть от недовольства чекист.

Черножуков изменился в лице. Еще мгновение – и его руки вцепились бы в горло непрошеному гостю, но в это время выбежала на улицу его жена. Оксана появилась так внезапно, да еще и с вилами в руках, что Семен Семенович мгновенно отскочил в сторону на безопасное расстояние.

– Что ты здесь собрался отбирать, чертов выродок?! – закричала разгневанная Оксана. Федор схватил ее в охапку, чтобы женщина сгоряча не нанизала на вилы низенького пузатого чекиста. – Недомерок! Недоносок! Какой ты Лупиков?! Знаешь, кто ты? За…ов! Вот кто! Ты глянь какой! Собрался он чужое добро забирать! Ты его приобрел?! Мы ничего не украли! Все своим потом заработали! Знаешь, что я с тобой сейчас сделаю, тварюка?! – Женщина изо всех сил пыталась вырваться из крепких объятий мужа. Ее коса, длинная, черная, блестящая, выпала из прически и сопротивлялась вместе с ней.

– И что ты сделаешь? Убьешь меня? Скорее я тебя порешу! – закричал Лупиков и потянулся к кобуре.

– Ну-ка погоди! – Федор силой запихнул женщину во двор, закрыл за ней калитку. Закипая от гнева, горой пошел на чекиста. – Ты, подонок! Можешь меня застрелить, но Оксану мою не смей трогать! Ты слышишь меня?!

Федор так быстро схватил чекиста за грудки, что тот не успел и кобуру расстегнуть.

– Пусти меня! – завизжал перепуганный чекист. И только тогда, когда под ногами почувствовал почву, сделал шаг назад, одернул кожанку и сказал: – Ну, кулаки, вы еще пожалеете! Я с вами…

– Что ты сделаешь, гнида? – почти спокойно спросил Федор.

– Тогда увидишь!

– Ты еще не знаешь, на что способны наши люди, – понизив голос, произнес мужчина.

– У вас нет оружия!

– Зато есть красный петух.

– Ты это слышал? – Лупиков посмотрел на перепуганного до смерти председателя. – Он мне угрожал!

– Люди добрые, – залопотал Ступак, – зачем нам ссориться? Мы же в одном селе живем, по одним улицам ходим, в одном колхозе работать будем. Не так ли, Федор? Зачем рубить с плеча? Он еще подумает, – обратился он уже к чекисту. – Не так ли, Серафимович? Ты же умный человек?

– Подумаю, – сказал Федор. – От мыслей голова может пухнуть, но в кармане не уменьшится.

– Даю тебе неделю! И ни дня больше! – сказал Лупиков. Он развернулся и быстро пошел прочь под проклятия женщины, которые все еще раздавались со двора.

Федор Черножуков проводил мужчин взглядом, пока те не исчезли из поля зрения.

 

Глава 22

Варя слышала, как ночью проснулся Василий, как он одевался, но сделала вид, что спит. Было слышно, как ржали кони, мычали коровы и визжала перепуганная свинья. Варе не хотелось смотреть на жуткую картину, когда мужчины погнали скот на продажу. Было жалко и стельную корову, и теленка, и лошадей, которых выкормили, выпестовали с рождения. По пути к ним должен присоединиться Федор. У него было лишь две коровы и три лошади, но он все равно решил распродаться, оставив себе одну корову и лошадь. Варе больше всего было жаль коня Буяна. Девушка нарочно не спросила отца вечером, поведут ли ее любимца на базар, потому что бессонная ночь была бы гарантирована. А ей очень нужно отдохнуть. В последнее время она чувствовала себя плохо, отсутствовал аппетит, во всем теле чувствовалась слабость. Варя догадывалась о причине недомогания, но для уверенности решила сходить к Уляниде.

Утром Варя опять чувствовала себя так, будто по ней телегой проехали. Подоила оставшихся коров и только потом зашла в конюшню. Здесь пахло лошадьми и овсом. Гнедой конь сразу же начал бить копытами у желоба.

– Буян! – У Вари на глаза навернулись слезы. – Мой друг!

Конь осторожно, одними губами принял лакомства от девушки. Варя обняла его за голову, потрепала длинную теплую гриву. Буян, довольный, тихо заржал.

– Слава богу, ты остался, – тихо промолвила Варя, пропуская пряди гривы между пальцами. – И все у нас будет хорошо. Не так ли, Буян?

Настроение улучшилось, и Варя быстренько побежала к бабушке. Нужно натопить печь, остывшую за ночь, покормить старушку, напоить теплым молоком. Потом можно будет сбегать к Уляниде.

Варя шла по улице, припрятав за пазухой кусок сала и несколько блинов с творогом для подруги. Вокруг замершие деревья тихо сияли серебристым инеем. Он рассыпался на мелкие искры, отсвечивающие серебром в солнечных лучах. А под ногами снег так весело – скрип-скрип, скрип-скрип. До Уляниды на край села можно было добраться двумя путями. Если пойти по одной улице – можно встретить Ганнусю, по другой – Андрея. Варя на миг заколебалась. Ей очень хотелось хоть одним глазком взглянуть на Андрея, но это опять была бы адская душевная боль. К тому же она уже несколько раз замечала его фигуру под ивой дяди Кости. Пусть уж лучше попадется ей на глаза Ганнуся, чем снова дотронуться до незаживших ран. Бывшую подругу она не встретила. Во дворе дядя Иван рубил дрова. Он заметил Варю, но сделал вид, что не видит ее. Девушка хотела поздороваться, но мужчина так старательно начал рубить топором, что Варе пришлось ускорить шаг и молча пройти мимо.

Улянида как раз топила печь, когда двери отворились и на пороге появилась улыбающаяся Варя.

– Привет! – сказала девушка с порога. Варя не ждала приглашения пройти, потому что знала: напрасно. Она сбросила кожушок, на плечи накинула платок. – Это тебе, Улянидка! – положила на стол подарки.

Улянида вытерла передником руки, села рядом с Варей. Было странно видеть на ее лице слабое подобие улыбки – Улянида всегда была нахмурена.

– Чего пришла? – спросила она Варю.

– Ты же все знаешь, так угадай!

– Девочка-цветок! – Улянида растянула широкий рот в улыбке.

– Какая там я девочка! – рассмеялась Варя.

– Не ты, а у тебя.

– Что у меня?.. У меня… будет девочка? – Варя посмотрела на Уляниду широко раскрытыми глазами.

– Девочка-цветок! – повторила женщина.

– Как ты?.. – удивленно спросила Варя. – Как ты все знаешь?

– Смотрю в душу, – ответила Улянида.

– В чью?

– В свою душу. Спрашиваю у нее, она отвечает.

– Почему же моя молчит? Она может чувствовать лишь боль. Если бы ты знала, Улянидка, как она у меня болит! Когда увижу Андрея, то кажется, не выдержит душа, разорвется на части.

– Выдержит. Она у тебя чистая и сильная.

– Но так болит!

– Боль пройдет.

– Когда? – Варя с надеждой заглянула женщине в глаза.

– Когда-нибудь.

– Вот всегда ты так! Я тебя спрашиваю, а ты не хочешь отвечать!

– Я тебе сказала: боль пройдет. Твоя душа не будет болеть по Андрею.

– Правда?! Но почему?!

– Откуда я знаю? – пожала плечами Улянида.

Варя помолчала, пытаясь понять смысл услышанного.

– А у тебя был мужчина? – шепотом спросила Варя. – Ты же понимаешь, о чем я?

– Не твое дело.

– Ну хорошо! Не сердись на меня! – Варя обняла женщину, положила ей голову на плечо. – Лучше признайся: ты знаешь, что с тобой будет? Когда-нибудь.

– Не все.

– Любимый у тебя будет?

– Да. Чужая любовь.

– Не понимаю. Разве бывает любовь чужой?

– Да.

– А дети у тебя будут?

– Мальчик.

– Правда?! Ой, как хорошо! Тогда я буду крестной матерью. Возьмешь меня?

– Скоро некому будет крестить детей.

– Почему?

– А я откуда знаю? И своя плоть будет самой вкусной, – монотонно произнесла Улянида и начала раскачиваться взад-вперед.

– Да ну тебя! – Варя шутя хлопнула ее по спине. Женщина замерла. – Опять начинаешь плести невесть что! Ты уже второй раз твердишь мне о плоти. Какая-то ерунда и только!

Варя еще немного посидела с Улянидой, поболтала и пошла домой. Возле ивы она снова увидела Андрея. Это уже слишком! Его может заметить Василий, и тогда ссоры и упреков не избежать. Варя решительно подошла к юноше. Андрей очень изменился. Осунулся, посерел, в глазах застыла печаль.

– Варя! – выдохнул он.

– Зачем ты это делаешь? – спросила вместо приветствия. – Зачем сюда приходишь?

– Я хожу к дяде Косте.

– Почему?

– Потому что подружился с ним.

– Да уж! Он ни с кем не общается, живет нелюдимо, а тебя одного приглашает.

– Да.

– Андрей, скажи правду. – Варя собрала все свои силы, посмотрела ему в глаза. В голове сразу зашумело, мир вокруг зашатался. Прекрасные, влажные глаза! Такие родные, близкие – и такие далекие!

– Варя, я не могу жить без тебя! Мир мне не мил! Давай бросим все, убежим куда глаза глядят! Мы будем вместе, не пропадем.

– Поздно, Андрей, – тихо произнесла. – Теперь у каждого из нас своя жизнь.

– А как же наша любовь?! Наши мечты?!

– Мечты нельзя убить, – тихо сказала Варя. – Прошу тебя, не ходи больше сюда.

– Не могу! Прихожу, сам не свой, чтобы посмотреть на тебя хотя бы издалека.

– От этого тебе легче?

– Да!

– Не смей больше стоять под ивой, – повторила Варя.

– Стоял и буду стоять! И никто мне не запретит! – сказал Андрей. Он резко повернулся и ушел. Варя долго провожала его взглядом. Из глаз побежали две соленые струйки.

«Никто и никогда уже не скажет, что мои губы пахнут подмороженными яблоками», – невольно мелькнула мысль.

Варя пошла домой с болью в сердце. И когда же душа перестанет болеть? Улянида сказала «когда-нибудь». И когда это «когда-нибудь» наступит?

 

Глава 23

За окном уже плыли предвечерние сумерки, а Павел Серафимович с зятем только вернулись из города. Варя кинулась навстречу отцу, но ее остановил взгляд Павла Серафимовича. Глаза опустошенные, запавшие, в них застыла печаль. Отец устало сел на скамью, достал из-за пазухи деньги, положил на стол.

– Вот и все, – грустно сказал он. – Был хозяином, имел все. Казалось, что так будет и дальше. Не судилось. Продал скотинку за бесценок, остался ни с чем.

– Господи! Да что ты такое говоришь?! – всплеснула руками мать. – Разве мы остались голые и босые?! Есть еще хозяйство, как-то проживем.

– Как-то… Мне хотелось жить хорошо, в достатке.

– Да так и будет! Ты же не подарил кому-то скотину, а продал, поэтому у нас есть деньги. – Жена продолжала успокаивать мужа, не забывая подавать ужин.

– Продал. Почти за бесценок.

– Сколько наторговал?

– Думал, что за коней возьму хотя бы по сто рублей, а едва за восемьдесят продал, – вздохнул Павел Серафимович.

– И то неплохо.

– И того бы не дали, если бы не гладкие коровы, сильные и ухоженные лошади. Скотины на базаре множество, стоят в длиннющих рядах, ревут, ржут, даже сердце разрывается. Странное какое-то ощущение: собирался продать, а надеялся, что не купят. Возвращаюсь домой, а будто вижу грустные глаза лошадей и коров. Веришь, такая тяжесть на душе, что и деньги впервые не радуют… – Мужчина посмотрел на жену. В глазах за маской печали притаилось отчаяние. Она никогда его таким не видела.

– Поешь борща. – Жена говорила мягко, спокойно, хотя сама целый день проливала слезы из-за скотины. – Нужно жить дальше. Руки-ноги есть, как-то проживем.

– Как-то, – грустно повторил Павел Серафимович. – Как-то проживем, а хотелось хорошо жить. Выходит, напрасно старался. Столько лет труда коту под хвост…

– Ну что ты так раскис? – взволнованно сказала жена. – Варя, иди-ка принеси отцу чарочку, – обратилась она к дочке, так и не проронившей ни слова.

– Сама принеси, – попросил ее муж. Женщина молча вышла. – Варя, Ласточка, я впервые не привез тебе подарка.

– Да что вы, папа?! Я уже не маленькая, чтобы конфет ожидать, – попробовала перевести на шутку дочка, чтобы хоть немного развеять грусть отца. – Распродались на базаре – и слава богу! Самым лучшим подарком для меня было увидеть Буяна в конюшне.

– Да-а-а! – довольно протянул Павел Серафимович. – Буян – моя гордость. Да и подружку его, белокопытную Ласочку, не смог продать. Хорошая пара! Красивые, сильные. А как они на лугу обнимаются! Головами. Грива к гриве, касаются головами друг друга – люди да и только! – восторженно произнес отец.

– А там и жеребеночка приведут, – прибавила Варя, радуясь, что успокоила отца.

– Если ироды не отберут.

– Не отберут! – заверила Варя, хотя было у нее на этот счет большое сомнение. – Есть дойные коровы, бык симментальской породы, так что не пропадем! Все у нас будет хорошо. Я чувствую это!

– А я, доченька, чую, что тучи над нами все гуще. Вот-вот громыхнет!

– Папа, не пугайте меня, – попросила Варя.

– Выпей, поешь и лезь на печь отогреваться! – сказала мать, ставя на стол водку и миску с картошкой.

– Иди, Ласточка, Василия накорми, – мягко сказал отец. – Мужик с дороги, с непривычки устал очень.

– Тогда я пошла, – сказала Варя.

Василий недовольно глянул в Варину сторону.

– Где ты лазишь? – буркнул он.

– Я не лажу, а хожу, – спокойно ответила она. – С отцом разговаривала. Есть хочешь?

– А ты как думаешь? – ответил он, усаживаясь за стол.

Варя достала из печи чугунок с вареной картошкой. Хорошо, что вовремя подбрасывала в печь дрова, – еда была горячей. Начала накладывать картошку в миску. Вся хата наполнилась картофельным запахом. Для вкуса Варя добавила к картошке жареный лук. Девушка наклонилась, потянула носом воздух и сразу же выбежала во двор. Ее стошнило, аж все внутренности вывернуло. Когда отпустило, Варя вытерла губы снегом, зашла в хату. Она принесла на стол миску на вытянутых руках, поставила перед мужем, а сама села поодаль.

– Что с тобой? – спросил он.

– Ничего.

– Тебя уже не первый раз тошнит.

– Я… я беременна, – сказала она, и сразу на щеках ее вспыхнул румянец.

Василий подбежал к ней, обнял за плечи, поцеловал в шею.

– У меня будет сын?! – радостно вскрикнул он.

– У меня будет девочка, – тихо, даже грустно произнесла Варя.

– Нет, все-таки сын!

– Девочка-цветочек, – повторила она недавно услышанные слова.

– Откуда ты можешь знать, мальчик или девочка?

– Знаю. Улянида сказала.

– Ты опять с ней общалась? – недовольно буркнул муж.

– Да. А что?

– То, что она полоумная! Никто с ней не дружит, одна ты. Мало ли молодых женщин, с которыми можно нормально и поговорить, и…

– Мне с ней интересно, – призналась Варя. – Действительно, она немного странная, но умная.

– Умная?! Да она сумасшедшая! Просто дура! Ты меня позоришь перед людьми!

– Тебе стыдно за меня?

– Да! Мужики уже шпильки пускают в мою сторону. Говорят, что и ты придурковатой станешь, если будешь к ненормальной бегать.

– Улянида умнее этих болванов, – заметила Варя.

– Как хочешь, но я запрещаю тебе к ней ходить!

– Я не твоя собственность, – вспыхнула Варя. – Я тебе уже говорила, что ты не имеешь права указывать мне, что делать, к кому ходить. Тебе мало того, что я вышла за тебя?!

– Мало! – Василий быстро подошел к окну. – Мало, Варя! Смотри! – Он отодвинул занавеску, тыча пальцем в окно. – Он тебя высматривает? Не так ли? Думаешь, я не видел Андрея, когда он слонялся под нашими окнами?! Ты хочешь из меня сделать посмешище?! Я этого не допущу! Я сейчас пойду и набью ему рожу!

Василий побежал к дверям. Варя схватила его за руку.

– Подожди! – сказала она. – Не обращай на него внимания. Главное, что я с тобой и у нас будет ребенок. Разве нет?

Она заглянула ему в глаза. Василия растрогал этот прямой взгляд из-под черных бровей вразлет. Его рука ослабела, черты лица разгладились. Он нежно прижал Варю к себе, спрятав лицо в ее пушистых косах, и долго не отпускал. Не хотел, чтобы жена увидела, как увлажнились его глаза.

 

Глава 24

Лупиков подбросил дрова в печку. Жадные языки пламени сразу начали быстро лизать сухое полено, которое затрещало, из него посыпались маленькие яркие искорки. Иван Михайлович протянул руки к теплу, хотя в помещении было не холодно. Почувствовав на ладонях жар, он притворил дверцы, по привычке начал мерить шагами расстояние от окна к дверям, от печки – до стола. Так ему думалось лучше. А еще он имел привычку никогда не расставаться со своей кожаной курткой и кобурой с оружием. Было уже жарко, но чекист не допускал даже мысли раздеться. Так солиднее. И мысли в голову приходят лучше.

А подумать есть о чем. Сделано уже много. Часть людей все-таки записалась в колхоз. Несколько дней понадобилось, чтобы перемерять их земли, оставить колхозникам по пятьдесят соток около хат для ведения частного хозяйства. Сформировали актив колхоза. В этом направлении еще придется поработать, чтобы привлечь для ведения хозяйства активных, умных и инициативных людей. Нужно выбрать завхоза и бригадира, но это будет позже. Есть немного скота, который будет изъят у членов колхоза, а для него следует построить конюшни. На днях председатель колхоза со списком в руках обошел все дворы, известив, что уже надо выходить на работу.

Утром село разбудили переливы гармони Михаила Черножукова, который по собственной инициативе пошел по улицам. Крестьяне выходили из домов и следовали за ним. Приятно было смотреть, как люди выстроились колонной и с песнями пришли к дому правления. У всех было праздничное настроение, а братья Петуховы даже начали подтанцовывать. Правда, на работу вышли не все из тех, кто записался в коммуну. К дисциплине людей следует приучать. А то привыкли спать сколько заблагорассудится, работать, когда считают нужным. Такого в дальнейшем не будет. Но Иван Михайлович как мудрый руководитель решил в первый день не омрачать праздника. Вместе со Ступаком повели людей за село. И снова шли с песнями под звуки гармони на зависть всем кулакам. Правда, картину портили Пантеха и старая Секлета, которые на посмешище всего села плелись позади колонны. Дурачок Пантеха подпрыгивал и невпопад подвывал песням, за что мать постоянно шлепала его ладонью по спине. Но они тоже члены общества, которые решили добровольно записаться в колхоз. Ничего, и для таких найдется работа.

На краю села стояли две полуразвалившиеся хаты. Там колхозников встретили секретарь парторганизации и председатель сельсовета. Они, как водится, подготовили пафосную речь, призывали к добросовестному труду. Первоочередным было задание разобрать хаты и построить конюшни для лошадей и коров. Поэтому мужчинам выдали топоры, пилы и лопаты, женщинам дали наряд помогать мужчинам. Ганну Теслюкову назначили поваром. Она должна была готовить еду в большом казане для колхозников. В первую очередь ей под расписку выдали миски, ложки, казан, продукты для супа и несколько буханок хлеба. Ганна – девушка хваткая, в работе проворная, поэтому должна справиться с поручением. Ей в помощь приставили Секлету и Пантеху, от чего Ганнуся сморщила нос и скривилась как среда на пятницу. Но Пантеха быстро понял, чего от него хотят. Он без удержу таскал дрова для костра, над которым висел казан. Горбатая Секлета тоже начала носить хворост. В обеденный перерыв люди согрелись горяченьким.

Михаил успел еще и сыграть на гармошке. Хороший человек. Полная противоположность своему отцу и дядьям. За ним люди пойдут, он умеет и пошутить, и подбодрить. Такие активисты очень нужны в колхозе. Но как быть, если он из семейства кулаков-кровопийц? Михаил и в комсомол вступил, и в колхоз записался одним из первых, и коня отдал на потребности колхоза без всякого сожаления, и по церквям не шатается. Ходят слухи, что на идейной почве Михаил рассорился с отцом и теперь даже не здоровается с ним. И жена его пришла на работу, нашла, с кем оставить детей. Если человек хочет работать, то найдет, куда деть детвору. Потому что есть такие, кто не хочет идти в колхоз, мотивируя тем, что не на кого детей оставить. Тоже еще отговорка!

Нашлись такие умники, которые вместо себя посылали на собрания своих жен. Спрашиваешь их, почему так поступают, а они тебе в ответ: «Они же равноправными стали, как решат, так и сделаем». Приезжало руководство из района, спросили их, почему не вступают в коллективное хозяйство. Ответили: «Не вступаем, потому что нас туда не пускают жены». Или еще лучше: «Пойду с женой посоветуюсь». И когда это такое было, чтобы в селе мужики со своими бабами советовались?! А те рады подыграть своим мужьям. Заявляют: «Если наши мужья вступят в колхоз, мы не пустим их на порог дома!», или пугают тем, что подадут на развод и будут требовать разделения имущества, земли и скота. Чего только не наслушаешься от этих темных людей! Один из мужчин на смех приезжим заявил: «Боюсь своей жены, потому что застыдит меня, если пойду в колхоз». И это говорит тот, кто не раз тумаков давал своей суженой! И смех и грех был, когда другой крестьянин сказал, что он и не против колхозов, но его жена не хочет отпускать в колхоз… корову. Темное, необразованное село.

Работы непочатый край, а есть и такие, кто мешает нововведениям. Это не только кулаки, но и местный священник. Братья Петуховы как сознательные граждане рассказали, что батюшка Игнат говорил людям, что колхоз несовместим с религией, даже призывал не писать заявления, потому что заставят работать в воскресенье, а церкви закроют, и негде будет молиться. Дошли слухи, что батюшка Игнат даже предсказывал погибель коммунистам, комсомольцам и колхозникам как безбожникам. Было ясно как белый день: церковь нужно ликвидировать. И сделать это надо как можно быстрее. В других хозяйствах давно закрыли церкви, разогнали попов метлой поганой, а здесь до сих пор ходят в воскресенье на службы и слушают антисоветскую пропаганду. Нужно действовать быстро и решительно! Пусть крестьяне соберутся воскресным утром возле церкви, увидят, что советская власть не допустит неуважения к себе. Хватит быть такими серыми, необразованными и суеверными! Наступает новая жизнь! Вот за это можно получить похвалу от руководства.

Иван Михайлович опять приотворил дверцы печки, вбросил еще одно полено, довольно потер руки, сам себе улыбнулся. Скоро, совсем скоро заживет село по-новому!

 

Глава 25

Павел Серафимович со всем своим семейством воскресным утром направился к церкви.

Вместе с женой он шел впереди, здороваясь с односельчанами. За ними шли Василий с Варей. Казалось, дочка смирилась с замужеством, но все равно что-то не так было в новой семье. Вот и сейчас идут рядом молча, оба насуплены. Кажется, и не ссорятся молодые, но и радостного смеха не слышно. Может, так сейчас принято у молодежи – не показывать свои чувства при посторонних?

Церковь располагалась на выгоне, на возвышении. Улица закончилась, и Черножуковы заметили на площади возле церкви коммунистов и комсомольцев, стоявших перед входом. Среди них Павел Серафимович сразу заприметил сына Михаила, который держал коня за уздечку. Было странно, что до этого времени не звонили в колокола. Какое-то недоброе предчувствие пробежало холодком по спине Павла Серафимовича. Жена с тревогой посмотрела на мужа.

– Ну-ка пойдем, посмотрим, – сказал он Надежде.

Черножуковы присоединились к толпе людей, скопившихся на проторенной дороге.

– Друзья! – с пафосом обратился к толпе Лупиков.

– Черт тебе друг! – бросила ему какая-то молодица.

– Сегодня у нас большое событие! – продолжил Иван Михайлович, не обратив внимания на реплику. – Когда-нибудь историки занесут это событие в книжки. С сегодняшнего дня нас, коммунистов, комсомольцев, колхозников, не будут называть антихристами, поскольку мы строим новую светлую жизнь! Крестьянская культура не может и дальше пребывать под влиянием религии, потому что именно Церковь и священники насылают туман на ваше сознание.

– Отойди! – К Лупикову подошел Федор Черножуков с женой. – Я пришел на службу, а ты мне мешаешь.

– Вот видите! – воскликнул чекист. – Несознательные люди, которым мозги забили попы своим Богом!

– Бог один для всех, – спокойно сказал Федор.

– Бога нет! Не существует в природе!

– Это для тебя нет, а для меня – есть. Так что дай людям войти в церковь, – попросил Федор. – Если хочешь речи произносить, то собирай собрание, а здесь тебе делать нечего.

К брату подошел Павел Серафимович с женой, встал рядом.

– Не гневи Бога, – сказал он, – пусти людей внутрь.

– Никто туда больше не зайдет! – закричал Лупиков.

Федор широким размахом руки хотел отстранить чекиста, но тот быстрым движением достал и поднял наган.

– Еще один шаг – и я буду стрелять! – вскрикнул он, но на него горой двинулся Павел Серафимович. Лупиков пальнул вверх. Испуганно заржал конь, и наступила мертвая тишина. – Ребята, забирайте попа! – скомандовал он, и только тогда люди заметили подводу неподалеку от церкви. Возле нее остался один человек, а двое вооруженных, в черных кожаных куртках, направились к церкви.

Батюшку Игната вывели в рясе, с крестом на груди, не дали даже одеться. Руки его были заведены назад и связаны веревкой. Лупиков подошел к нему, резким движением сорвал с шеи позолоченный крест, передал его вооруженному мужчине.

– Повезете все под расписку, – приказал он. – И этого тоже забирайте.

Толпа замерла от неожиданности.

– Люди добрые! – крикнул батюшка Игнат, а его почти тянули под руки, толкали в плечи. – Помните, что Бог есть, Он беспокоится о вас, Он умеет прощать, Он будет всегда с вами! Даже тогда, когда эти нелюди уничтожат все церкви! А коммуняки будут гореть в аду! Будьте вы прокляты, выродки, иуды, антихристы!

Это было последнее, что услышали люди. Мужчина в кожанке ударил священника наганом по голове. Полилась кровь, а тело священника сразу обмякло. Мужчины потащили его к саням, а на белом снегу оставались красные, как ягоды калины, капли. Люди молча крестили священника, а потом осеняли себе крестом грудь. Никто не осмелился даже дернуться, потому что на толпу был нацелен наган Лупикова.

– Почему стоим? – обратился чекист к комсомольцам. – Сейчас вы – творцы истории! Коммунистическая партия вас не забудет, за работу!

Михаил, Осип и Семен побежали в церковь. Через мгновение они уже были на колокольне. Мертвую тишину разорвал звук колокола, который тоскливо звякнул, тяжело упав на мерзлую землю. Толпа охнула одним дыханием. Через миг Михаил ловко взгромоздился на верхушку купола. Он накинул веревку на большой позолоченный крест. Конец веревки сбросил вниз. Жабьяк привязал ее к коню, повел коня за собой. Веревка натянулась, а Михаил несколько раз ударил топором по кресту. Крест в последний раз блеснул позолотой на верхушке, перевернулся в воздухе и упал, воткнувшись в сугроб.

– Будь ты проклят, выродок несчастный! – крикнула старушка из толпы.

Павел Серафимович рванулся вперед, но у него на обеих руках вовремя повисли дочка и жена.

– Папочка, не надо, – заплакала Варя. – Он вас застрелит! – умоляла она, посмотрев на нацеленное в их сторону оружие.

Павел Серафимович крепко, до боли, сжал зубы.

– Иуда! – процедил он.

А комсомольцы ловко, как коты, спустились вниз и уже через мгновение выносили из церкви иконы. Святые строго смотрели на них, но те этого не замечали. Смеясь, они сбрасывали старинные иконы в кучу, как мусор. Это были образа́, перед которыми молились, к которым веками обращались люди и в горе, и в радости. Святые лики видели на своем веку и крещение младенцев, и венчание молодых, и проводы в последний путь, и удивительные исцеления. Сейчас глаза святых смотрели на все, что с ними происходит, с немым укором. В них застыл вопрос: «Почему? Зачем? За что?!» Вокруг кучи образо́в начал бегать, подскакивая и хохоча, Пантеха. Какая-то женщина билась в истерике, кто-то встал на колени, начал молиться и класть поклоны. Повсюду слышались плач и проклятия, лишь страшно улыбался Михаил, скидывая святые образа́ на землю, как отребье. Несколько раз он бросал взгляды в сторону отца. Павел Серафимович мужественно выдержал это, а сын даже не заметил, сколько презрения и брезгливости было в отцовских глазах. Молча заливалась слезами мать Михаила, но он и этого не увидел.

Лупиков что-то шепнул Жабьяку, и тот быстренько подбежал к иконам. Он схватил образ Николая Угодника и, не выпуская из рук рамку, с силой ударил ногой прямехонько в лицо святого. Позолоченная рамка осталась у него в руках, а на лике святого застыл грязный отпечаток сапога.

– Тьфу! – плюнул он на образ и бросил в кучу.

– Чтоб ты кровью харкал! – послышалось из толпы.

– Молчите, недоумки! – крикнул он.

– Мать твоя в гробу перевернулась, продажная твоя шкура! – донеслось в ответ. – Жаба ты мерзкая!

Максим Игнатьевич начал искать глазами того, кто это выкрикнул, но его остановил движением руки чекист. Жабьяк понес рамку на телегу, где лежало неподвижное тело священника.

Лупиков писал карандашом на бумаге, нумеруя все предметы, которые выносили из церкви. После описи все складывали на сани. За позолоченной рамкой туда отнесли большой золотой крест, две золотых чаши, два серебряных подноса и два образа, украшенных золотом. В самом конце вынесли старинные книжки, бросили в кучу. Вооруженным людям Лупиков дал команду отбывать, а потом подал спички Михаилу. Тот подсунул Евангелие под образа, чиркнул спичкой – и уже через мгновение лики святых лизали языки пламени.

– Что же ты творишь, Михаил? – стоном вырвалось из груди отца.

– Идем домой, – потянула его за рукав жена.

Развернулся Павел Серафимович, согнулся как-то, посерел лицом. Хотел ответить что-то, но застрял предательский ком в горле, а дорога перед ним расплылась, как в тумане.

– Солнце яркое, слепит, – сказал он, вытирая глаза.

Дома Павел Серафимович обнял жену, которая долго и безутешно плакала у него на груди. Хотел найти успокоительные слова – не нашел. Всхлипывала в углу Варя, молчал Василий. Всем не хватало слов, было лишь отчаяние, будто в хате лежал покойник. Когда все немного успокоились, Варя первой нарушила гнетущее молчание:

– Вам очень больно, папа?

– А как ты думаешь?

– Возможно, обида на Михаила смягчит вашу боль?

– Он мой сын, – тяжело вздохнул отец. – Все дети одинаковы. Они как пальцы на руке – какой не порежь, одинаково больно.

Павел Серафимович наклонил голову, в отчаянии обхватил ее руками и замер. Боль заползла глубоко в душу, сжала сердце, и он знал, что с этой болью придется жить дальше.

 

Глава 26

Село еще лихорадило после закрытия церкви, когда свежие новости опять заставили содрогнуться.

Еще с вечера тяжелые темные тучи начали вытряхивать из себя большие хлопья снега. А ближе к полуночи разгулялся ветер. Он носился по крышам, завывал в дымоходах, трепал сонные деревья, стучал в темные окна. Зима разразилась настоящей вьюгой. Хаты сжались, притихли, натянув на себя снежные одеяла. Не слышалось привычного собачьего лая. Казалось, все люди или спят, спрятавшись от ненастья, или вслушиваются в мелодию метели. Но одна из хат долго мигала почти незаметным светом от керосинки. Не спалось Лупикову, поэтому он поздно вечером решил пригласить к себе домой «на небольшое совещание» нескольких однопартийцев. Первым пожаловал Кузьма Петрович, за ним почти одновременно зашли в хату председатели колхоза и сельсовета. Иван Михайлович сразу же послал Жабьяка за бутылкой самогона.

– Чего смотришь как баран на новые ворота? – улыбнулся Лупиков Максиму Игнатьевичу, который, услышав такую просьбу руководителя, глуповато заморгал. – Вы – мои гости, поэтому посидим по-дружески за столом, поговорим.

– Так, может, я из дома сальца прихвачу? – спросил тот, теребя шапку в руках.

– Неси что хочешь, только быстро, – ответил чекист.

Мужчины около двух часов провели за дружеской беседой, которая не закончилась и после того, как опустела бутылка. За ней последовала еще одна, потом еще. Щербак почти не пил. Это тревожило Ивана Михайловича. Лупиков все пытался разглядеть изнутри сдержанного секретаря парторганизации. Сдержанного или скрытного? И что прячется за его пристальным взглядом? Ум? Презрение? Верность идеям? Думалось, алкоголь сделает его более раскованным, даст возможность раскрыться, но нет же! Много не пил, говорил мало, лишь по делу, так, будто на заседании, а не в гостях.

В конце концов Лупикову надоели раздумья, и он раз за разом начал прикладываться к рюмке.

Иван Михайлович проснулся, когда захотел пить. Голова трещала, как спелый арбуз, а во рту будто коты напакостили. В хате было темно, хоть глаз выколи. Пошевелил тяжелой головой – все зашаталось вокруг. Вспомнил вечер, попойку, однопартийцев. Когда они ушли – не мог вспомнить. Провел ли их до дверей, или сами ушли, когда он заснул? И кто погасил свет? Кто снял с него сапоги? Оружие! Иван Михайлович впопыхах, дрожащими руками пошарил под подушкой. Вздохнул с облегчением – наган на своем месте. За окном гудело и неистово выло. Покачиваясь, чекист подошел к ведру с водой, зачерпнул кружкой. Холодная жидкость смыла изо рта привкус «кошачьего дерьма».

Иван Михайлович поежился. В хате было прохладно. Он заглянул в печку. Там едва теплились полуистлевшие головешки. Около печки не осталось ни одного полена. Если не поддержать огня, до утра и вода в ведре замерзнет. Нужно идти за дровами в сарай. Так не хочется, но надо. К тому же приспичило по малой нужде. Другой раз можно было бы приотворить двери и пустить струю прямо с крыльца, а утром желтые брызги засыпать свежим снегом, но нет, все равно придется выйти на улицу за дровами.

Иван Михайлович обул валенки, накинул кожух и толкнул двери. Сразу же услышал громкий вой метели. В его лицо, будто на смех, пурга сыпнула значительную пригоршню снега. Двери приоткрылись лишь наполовину – их подпирал огромный сугроб. Мужчина поднял воротник, втянул голову в плечи, протиснулся в проем и рысцой побежал к сараю. Ноги проваливались в снег по колени, ветрище бил в грудь, но Иван Михайлович вступил в упорную борьбу с ненастьем. Сначала он решил справить нужду, поэтому стал за сараем, прячась от ветра, расстегнул ширинку. Он вздохнул с облегчением, но вдруг понял, что в этом разбушевавшемся ненастье он не один. Было ощущение, будто кто-то на него смотрит. Иван Михайлович замер. Холодок страха пробежал мурашками по телу, и он интуитивно потянулся к оружию, но… Каким же надо быть дураком, чтобы в такое беспокойное время оставить наган дома?! Лупиков внимательно осмотрелся вокруг. Никого. Выходит, показалось.

Мужчине пришлось приложить силы, чтобы немного приотворить дверь сарая. Он проскользнул в щель, набрал нарубленных дров. Опять прислушался. Ощущение постороннего присутствия его не покидало. А что, если в него выстрелят сразу же, как только он отсюда выйдет? Чувствовал себя зверем, загнанным в западню. Иван Михайлович уже ругал себя и за неосмотрительность, и за то, что решил среди ночи идти за этими проклятыми дровами. Он прислушался и вдруг четко услышал чьи-то шаги у себя во дворе. Выглядывать было бессмысленно, потому он присел, опустил поленья на землю и ощупью добрался до крайнего угла. Там стояло несколько досок, за которые спрятался Иван Михайлович. Сомнений не было: во дворе кто-то шастал. И вдруг шаги начали отдаляться. Сразу же сплошную темноту разорвала вспышка яркого пламени. Иван Михайлович выбежал из своего тайника, схватил топор и выскочил во двор. Входные двери, соломенная крыша, ставни – все уже пылало. Чувствовался запах керосина, а посреди двора валялась брошенная кем-то керосинка.

Иван Михайлович кинулся к хате, чтобы забрать оружие, но в лицо полыхнуло жаром яркого пламени. Он повернулся и заметил темную фигуру, которая бежала по улице от его двора.

– Стой! – закричал он изо всех сил. – Стой! Стрелять буду!

Иван Михайлович рванул вдогонку за беглецом, размахивая топором. Без сомнения, это был мужчина. Об этом свидетельствовала его высокая широкоплечая фигура. Человек быстро отдалялся, но чекист не собирался отставать.

– Я стреляю! Стоять! – опять закричал он.

Вдруг фигура остановилась, и расстояние между ними начало быстро сокращаться. И тут со стороны беглеца прозвучал выстрел. Даже при небольшой вспышке в темноте Ивану Михайловичу показалось, что он разглядел искаженное гневом знакомое лицо. Лупиков от неожиданности оторопел, замер на месте, давая беглецу возможность исчезнуть из поля зрения. Уже выбегали из домов напуганные пожаром люди. Они хватали ведра и мчались к колодцам. Мужики с лопатами пытались сбить пламя, бросая в него снег. Но деревянную хату щедро облили керосином, и она пылала как свеча.

– Да сделайте вы что-нибудь! – кричал Иван Михайлович, бегая по двору. Он даже не заметил, что до сих пор не выпустил из рук топор. – У меня там важные документы, оружие! Поднимайте все село! Быстрее!

– Не нужно было сбивать колокола с церкви! – упрекнул кто-то из мужиков.

– При чем тут колокола?! У меня там оружие!

– Всегда при пожаре колокола поднимали людей, – услышал в ответ. – А теперь надо в каждое окно стучать.

– Так стучите! Быстрее гасите! Быстрее! – подгонял он людей.

Вскоре чуть ли не все село сбежалось тушить пожар. Люди быстро передавали ведра с водой мужчинам возле хаты, а те лили воду на огонь. Все знали, что нельзя дать ветру шанс разнести искры на соседние строения, потому что соломенные крыши загораются, как спички, и деревянные и самановые хаты невозможно будет затушить.

Крестьяне с облегчением вздохнули, когда последние языки пламени недовольно зашипели и стихли. Иван Михайлович зашел в хату, где все еще клубился едкий дым. Нестерпимо несло горелым, дым мгновенно въелся в глаза, поэтому мужчина ощупью добрался до кровати. Сразу отбросил подушку в сторону. Оружия на месте не было! Он ощупал всю постель, сбросил на пол перину, облапал стул, где висела кобура, – она была пуста. Значит, поджигатель украл его наган, а уже потом облил хату керосином и поджег.

– Ты мне за все заплатишь! – крикнул Иван Михайлович, выбегая на улицу.

– Можно расходиться? – спросила его соседка. – Или лучше до утра пронаблюдать, не загорится ли где еще?

Лупиков ничего не ответил, пробежал сквозь толпу, куда-то помчался по улице. Его провожали удивленные взгляды.

– Ищи теперь ветра в поле! – бросил ему вслед сосед.

Мужчины посоветовались и решили, что до утра будут дежурить по очереди, потому что затаится где-то в крыше уголек – пожара не избежать.

Как безумный Лупиков несся по улице. Найти поджигателя по следам было невозможно, люди натоптали всюду, когда бежали на пожар. Вот отсюда мужчина пальнул в него, а дальше улицы разбегались врассыпную. Ничуть не колеблясь, Иван Михайлович свернул налево. Чем дальше, тем больше сугробы и меньше следов. Иногда он проваливался в снег почти по пояс, выкарабкивался из сугроба и опять шел. В одном из заносов Лупиков оставил валенок, хотел бежать босиком, но в пятку сразу же впились тысячи иголок. Пришлось разгребать сугроб руками, чтобы достать обувь.

Когда он достиг своей цели, со лба уже лился пот. Не чувствуя холода, Иван Михайлович заглянул на двор. В хате не светилось. И на пожаре хозяина не было. Можно допустить, что он не услышал шума пожара с такого большого расстояния. Следов от обуви во дворе тоже не видно. Да это и неудивительно: вон как метет! Только ступил, сразу же след заметает снегом. Наверное, поджигатель долго ждал такого удобного случая.

Иван Михайлович смачно выругался, сплюнул, рукавом вытер вспотевший лоб.

– Ничего, – сказал он сам себе, – завтра разберемся. Я тебя выведу на чистую воду. Всю свою жизнь будешь помнить, кто такой коммунист Лупиков Иван Михайлович!

 

Глава 27

Утром на улицах было людно. Возле колодцев собирались кучками крестьяне, обсуждая ночное событие. Почти шепотом женщины гадали, кто мог быть поджигателем. Мужчины прикрикнули на них и приказали держать язык за зубами. Разные ходили слухи и высказывались предположения. Павел Серафимович услышал о пожаре от соседа Кости. Хотя мужчина мало с кем общался, но такая новость всколыхнула все село. Одно было понятно: это чья-то месть и у коммуниста среди крестьян есть враг.

Надежда Черножукова послушала бабскую болтовню на улице и вернулась домой. Мужа дома не было. Мать спросила у Вари, где отец.

– Пошел Ольгу проведать, – ответила она. – Сказал, ненадолго, скоро вернется.

А уже после обеда со скоростью ласточки полетела от хаты к хате другая новость: арестовали Федора Черножукова. К Варе прибежала запыхавшаяся Олеся.

– Что случилось?! – кинулась к ней Варя.

– Там… там… там такое… – тяжело дыша, сказала перепуганная девушка.

– С папой что-то? – побледнела Варя.

– Нет! Говорят, что за дедом Федором приехали, – выдохнула Олеся.

– Кто приехал? Ты можешь объяснить? – спросила Варя, спешно одеваясь.

– Из города приехали. Люди с оружием. Его раскулачивать. Что же это будет? – заголосила девушка.

– Молчи! Лучше беги к Ольге, пусть отец идет к дяде Федору! – скомандовала Варя. – А я – за мамой!

– Ага! – Олеся помчалась из хаты.

Мать едва успевала за Варей.

– Мама, быстрее, пожалуйста! – просила ее Варя.

Со всех улиц люди двигались в сторону усадьбы Федора Черножукова. Варя с матерью подошли туда почти одновременно с отцом и Ольгой. Чужаки в кожаных куртках грузили на сани кузнечный инвентарь. Братья Петуховы помогали выносить лопаты, грабли, бороны, топоры – все, что находили в сарае и во дворе. Несколько ретивых девушек-комсомолок тянули из хаты подушки, перины, вышитые полотенца, посуду. Все сбрасывали на сани. У растворенных настежь ворот стоял часовой с ружьем за плечами. Рядом с ним – Щербак с Михаилом. Михаил заметил отца и мать, отвернулся, взял под уздцы коня, начал о чем-то переговариваться с Кузьмой Петровичем.

Павел Серафимович искал глазами брата, но тот, наверное, оставался в доме. Нигде не было видно и погорельца Лупикова.

– Не надо, папа, – остановила Павла Серафимовича Ольга, заметив, что он собирается идти во двор. – Все равно тебя туда не пустят.

– Я хочу видеть брата, – сказал он. – Где он? Что с ним сделали?

– Сейчас ты ему ничем не поможешь, разве что навредишь. Давай подождем, скоро все выяснится.

Напрасно надеялся Павел Серафимович, что все образуется. Под конвоем вывели из дома Федора и его жену Оксану. На миг остановились на крыльце родного дома Черножуковы, окинули взглядом свою усадьбу. В руках они держали какую-то одежду, перевязанную половичками. Перекрестившись, молча двинулись со двора.

На улице супруги остановились перед замершей толпой. Позади них уже стоял Лупиков.

– Люди добрые! – обратился к односельчанам Федор. – Меня обвиняют в поджоге. Перед всеми вами, перед Богом клянусь: я не делал этого!

– Ты угрожал пустить мне красного петуха! – взвизгнул, забегая вперед, Лупиков. – У меня даже свидетели есть.

– Да, угрожал, но не делал этого.

– Не ври! Я тебя узнал! – закричал чекист.

– Я был дома и даже не знал о пожаре, – спокойно сказал Федор. – Говорят, что в вас стреляли, но у меня произвели обыск и не нашли оружия.

– Мало ли куда ты мог его деть! Там разберутся во всем!

– Не оправдывайся перед коммунякой, – обратилась Оксана к мужу. – Кто он и кто ты? Он – За…ков, гнида, которому нет места на этом свете. А ты – честный, порядочный человек. Кто о тебе скажет плохое слово? Разве что завистники.

– Молчать! – Лупиков аж позеленел от ярости. – Вот такие, как он, стреляют из-за угла в честных коммунистов, убивают комсомольцев, жгут хаты. Все вам мало! Никак не нажретесь! Кулаки! Ростовщики! Эксплуататоры! Нажились на чужом – хватит! Вас депортируют на север, подальше от трудового народа, чтобы не мешали работать честным колхозникам на благо родной страны!

Осип Петухов захлопал в ладоши, прося толпу поддержать его, но люди не пошевелились.

– И так будет со всеми кулаками! – разошелся Лупиков. – Все отойдет колхозам! Хватит сидеть по хатам и дрожать над своим богатством!

– Люди добрые! – обратился к людям Федор, несмотря на вопли чекиста. – Простите меня, если кого-то обидел, и не поминайте лихом!

Мужчина низко поклонился. Женщины расплакались.

– И меня не вспоминайте плохим словом! – сказала Оксана. Она поклонилась, приложив руку к груди. Цветастый платок сполз у женщины с головы, открыв черные, без малейшего проблеска седины волосы. Голова обвита толстой блестящей косой; на шее – ряд красных бус, взгляд черных глаз – смелый, гордый, свободный. И сама удивительно красивая, настоящая украинка. – Простите, если что-то было не так! Прощайте!

– Брат! Федор! – не удержался Павел Серафимович. – Вы еще вернетесь!

– Нет. Мы не вернемся. – Федор остановил взгляд на брате, ободряюще улыбнулся. – Теперь я враг народа, кулак. И моя вина лишь в том, что я слишком много работал и любил родную землицу, а теперь не захотел трудиться на чужой земле.

– Сгниешь на каторге! – закричал Лупиков.

– Лучше сгнить, чем прогнуться под такой гнидой, как ты! – сказал Федор и плюнул прямо в лицо коммуниста.

Лупиков привычным движением потянулся за оружием. Вспомнил, что кобура пустая, вытер лицо рукавом.

– Вот теперь у меня не осталось ни капли сомнения, что это ты хотел меня убить! – прорычал он с ненавистью.

Федор будто не услышал его. Он вместе с женой обернулся к своей усадьбе, супруги поклонились, в последний раз бросив взгляд на дом, которого у них уже не было.

– Прощайте! – сказали Черножуковы еще раз, а человек с ружьем дал команду садиться на сани.

– Взяли все необходимые вещи? – спросил он.

Федор с женой молча сели на сани.

– Брат, я знаю, что ты вернешься! – крикнул Павел Серафимович, когда лошади двинулись с места. – Я буду тебя ждать! Всегда!

– Все возможно! – донесся до него голос брата. Федор с Оксаной махали на прощание руками, пока не исчезли из поля зрения.

Варя тихонько плакала, припав к Ольгиному плечу, а Павел Серафимович еще долго стоял посреди улицы с шапкой в руках. Он до боли в глазах всматривался в белое пространство, где исчез его брат, надеясь, что, может, все изменится и его сейчас отпустят. И только когда Лупиков попросил дать дорогу лошадям, будто во сне, пошел к толпе.

Из хаты вынесли все добро. Выгнали из хлева скот, потянули коров на веревке в колхозные конюшни. Впереди вел коня Михаил, на санях которого везли нажитое его родным дядькой. За ним – еще одни сани, дальше Петуховы тянули коров, которые подняли рев, чувствуя беду. Колонну замыкал Лупиков, ведя холеных и ухоженных лошадей.

Толпа тихо зашумела:

– Что же с ними будет?

– В Сибирь повезут.

– Я слышала, что позволяют на семью брать лишь тридцать два килограмма груза. И что можно взять для жизни в один узелок?

– От людей в городе слышал, что семьи сажают в товарные вагоны и везут аж в Архангельскую область.

– А где это? Далеко?

– Где-то на севере.

– Там же холодно.

– Еще как! Живут бедняги в деревянных бараках.

– Разве ж там согреешься?

– То-то и оно! Болеют люди, мрут.

– Может, это все болтовня?

– Чистая правда! Слышал от умных людей, те не соврут.

– Да поможет им Бог! Может, и выживут да когда-нибудь вернутся.

– Как знать…

– Вот и все, – с грустью сказал Павел Серафимович, надевая шапку. – Накинули коммуняки петлю на наши шеи. Накинули, а теперь будут натягивать веревку.

– Идем домой, – тихо позвала Варя. – Холодно.

– Что ты хочешь? – вздохнул Павел Серафимович. – Февраль месяц.

 

Глава 28

Павел Серафимович пытался не ходить по улице, где недавно жил брат Федор и куда на следующий день после его выселения перебрался погорелец Лупиков. Слишком свежей и жгучей раной были воспоминания. По ночам Павел Черножуков стал плохо спать. Часто вспоминал детство, юность, настоящую братскую поддержку. Гордые все Черножуковы. Да гордость ли это или чувство собственного достоинства? Ощущение хозяина? Нежелание склонять голову перед дрянью? Или все вместе? Все то, что живет веками в крови настоящего украинца? И Оксана, его жена, такая же непокорная, свободолюбивая, гордая и преданная. Не испугалась, не склонила голову, не проронила ни слезинки. Как декабристка, пошла за мужем неизвестно куда, покинув родное гнездышко. Где они сейчас? Куда забросила их лихая доля? Смогут ли подать о себе весточку? И что ожидает семью Павла Серафимовича? Тоже показательное раскулачивание? Высылка?

Столько вопросов – и ни одного ответа. Мысли роятся, гудят пчелиным роем в голове. Жить все время в напряжении, в ожидании беды очень тяжело. Неизвестность гнетет, мешает не только работать, но и дышать. Михаил делает вид, что не видит или не знает родителей. Больно даже думать об этом. А каково матери? Держится мужественно, но, наверное, сохнет материнское сердце, рвется на куски. И сам сын не заходит, и детей своих не приводит в гости. Можно было бы пойти к ним самим, но не навредит ли такой визит его семье? Они теперь на противоположных сторонах: сын – комсомолец, колхозник, родители – кулаки, враги советской власти, кровопийцы. А кровь у них одна, родная. Люди чешут языки, обсуждая их отношения. Но это не так важно. Понять бы сына – и то стало бы легче. Что побуждало его кичиться перед людьми, сбрасывая крест с церкви? Думал, что сделал доброе дело? И не побоялся гнева Божьего. Ох, сынок, сынок, когда мы тебя не доглядели? В роде Черножуковых никогда не было предателей, значит, мир перевернулся, что ли? Или жизни светлой за…повской захотелось? Испокон веков Черножуковы уважали родителей и дедов. Михаил все изменил. Или перечеркнул? Кто даст ответ? Ох, сын, сын! Сколько же боли от тебя! Безудержной, жгучей, страшной. Единственный сын, наследник фамилии, которую односельчане уже не будут произносить с уважением и почетом. И выйдет ли что-то путевое из этих колхозов, в которые Михаил поперся одним из первых?

За селом построили конюшни для скота, к ним прилепили кое-как сооруженный амбар для хранения зерна и комнатушку для кухни. Начали забирать скот у тех, кто записался в коммуну. Коровы ревут так, что на все село слышно. Привыкли к своим хозяевам, а их заперли в одном большом коровнике. Лошади выносливее и терпеливее, переносят волнение почти молча. Наверное, вскоре скот Черножуковых окажется тоже там, в общественной собственности, и так же будет страдать, вспоминая теплые домашние конюшни, душистое сено, заботливые нежные руки хозяев. Напрасно надеяться на что-то другое, поскольку недавно Лупиков со своими шавками обошел дворы всех единоличников. Все перемеряли, пересчитали, переписали. Понятно и без слов: их подготовили к раскулачиванию, а то и к выселению. Остается вопрос времени: когда? Не менее болезненный: кого? Пусть бы главу семейства Черножуковых выселили или заслали на север, а других не трогали. Павел Серафимович иногда уже жалел, что отписал часть земли и хозяйства младшей дочке, неосознанно зачислив ее также во враги советского государства. Что будет с ней, если вышлют из дома? Она же не выживет! А со старой немощной матерью? А с Гордеем? С его детьми? Неужели поднимется рука отобрать все у семьи, где есть маленькие дети? Или для коммуняк нет ничего святого? Иногда кажется, что, возможно, лучше тем, кому Бог не послал детей. Неизвестно, что случилось бы с детьми Федора, если бы они у него были.

Павел Серафимович поднялся с кровати: камень вместо подушки нестерпимо давил на ухо. Мужчина подошел к окну. На улице сплошная непроглядная темень. Точно такая же, как и на душе. Дремали опечаленные хатки. Село погрязло, запуталось в паутине новых событий и нововведений, и нельзя было шагу ступить, чтобы не нарушить эту паутину, которую сплели новые люди своими бумагами, приказами, законами и лозунгами. И только ночь давала время для отдыха и размышлений.

Павел Серафимович чувствовал себя так, словно перед ним закрылись все двери, оставив его за каменными воротами, где нет ни окон, ни дверей, лишь пустые, холодные стены…