Глава 46

Ноябрь 1932 года

– Я – Быков Григорий Тимофеевич, – представился высокий худой мужчина. У него была длинная и тонкая шея, он напоминал бы гуся, если бы не орлиный крючковатый нос. Мужчина замолчал, пристально осмотрев однопартийцев.

– Щербак Кузьма Петрович, – первым поднялся парторг. За ним представились Лупиков, Ступак и Жабьяк.

– Вот и хорошо, – кивнул головой Быков. – Познакомились, теперь я доложу о наших задачах. – Он прошелся перед мужчинами, сидевшими в один ряд за столом. По выработанной привычке перед каждым лежали тетради и карандаш для записей. – Я – коммунист, двадцатипятитысячник, – сказал он с достоинством. – Я – представитель райкома партии, приехал для укрепления села. Товарищ Сталин поставил перед нами большую задачу по хлебозаготовке. И мы ее должны выполнить! Я предан социализму и готов построить его любой ценой! – вызывающе заявил Быков. – Иногда обо мне говорят, что я фанатично предан работе. И это правда. – Мужчина перевел дыхание и продолжил: – Недавно в столице Украины товарищ Сталин отрекомендовал товарищей Молотова и Кагановича. Как видите, дело серьезное. Согласно ноябрьскому решению Совнаркома УССР о введении натуральных штрафов, к колхозам, которые допустили разворовывание колхозного хлеба и продолжают злостно срывать планы хлебозаготовок, будут применяться жесткие меры.

– Позвольте, – Семен Семенович несмело поднял руку, встал с места, – можно сказать?

– Говорите, – недовольно бросил Быков.

– Мы боремся с кражами. Чтобы не допустить разворовывания колхозного хлеба, мы даже перепахали поля, – пояснил председатель колхоза. – Людей так и тянуло ночью что-нибудь стащить с полей, поэтому мы все перепахали, так сказать, чтобы неповадно было.

– Это хорошо, – сказал Быков. Было непонятно, одобряет он их решение или нет. – Я продолжу. К таким колхозам будут применять натуральные штрафы. И скажу вам, что отделаться малым штрафом уже не получится. Один пример: могут быть применены натуральные штрафы порядка дополнительного задания с мясозаготовок размером в пятнадцатимесячную норму сдачи данным колхозом мяса, в одинаковой мере как обобществленного, так и колхозного скота.

От услышанного собравшиеся замерли на месте. Прокрутив в голове услышанное, первым овладел собой парторг. Он попросил слова.

– Да, у нас есть определенные недоработки, – сказал он, откашлявшись, – но и сделано немало. Для выполнения плана партии по хлебозаготовке мы изъяли земли у середняков, единоличников, кулаков и подкулачников. Для выполнения плана были также изъяты пшеница и рожь. Однако и эти мероприятия не позволили нам полностью выполнить план. У населения уже нечего изымать. Поэтому скажите мне, пожалуйста, как нам действовать дальше? И что делать для выполнения плана?

– А вы уверены, что весь хлеб изъяли? – Быков прищурил глаза.

– Да, – ответил парторг. – Работала специальная комиссия.

– А я так не думаю. Для выполнения задачи, поставленной перед колхозами, направлены на места такие принципиальные коммунисты, как я! Мы не допустим срыва плана хлебозаготовок! Для этого по приказу Молотова и Кагановича мы создадим чрезвычайные комиссии, в которые привлечем молодежь, то есть комсомольцев. Нужно создать такую ячейку активистов, которые станут надежной опорой. Бригады активистов пойдут по дворам принудительно изымать остатки зерна. Сгребем все под метлу, но план выполним! Главное – привлечь таких комсомольцев, у которых есть настоящая большевистская твердость и готовность любой ценой выполнить поставленную перед нами политическую задачу. В актив ни в коем случае не должны попасть мягкотелые комсомольцы, которые проявляют сомнения и колебания. Нужно будет действовать уверенно, решительно, не обращая внимания на крокодиловы слезы. Надеюсь, найдутся такие? – Быков бросил орлиный взгляд на собравшихся.

Щербак сидел, склонив голову, так что за всех пришлось отвечать Лупикову.

– Да, Григорий Тимофеевич, подберем надежных комсомольцев.

– Хорошо, – довольно потер ладони Быков. – Немедленно приступим к созданию комбедов.

– Простите, чего? – спросил Лупиков.

– Комитетов бедноты, – объяснил вновь назначенный, – куда войдете вы и надежные комсомольцы. Я хочу сейчас же познакомиться с такими людьми.

– Так… – председатель колхоза услужливо заглянул в глаза Быкову, – все же на работе.

– Сделаем перерыв, – сказал он. – Часа вам хватит?

– Хорошо. Да, хватит! – закивал головой Семен Семенович.

– Объявляю перерыв на один час! – громко объявил Быков.

 

Глава 47

Друг за другом подтягивались комсомольцы к новому помещению сельсовета. На крыше недавнего дома Павла Черножукова развевался красный флаг. Между нынешней и бывшей усадьбой Павел Серафимович собственноручно возвел символический забор. Редко набитые доски позволяли видеть весь небольшой двор Черножукова и старую хату. Михаил быстро проскочил в помещение, бросив пугливый взгляд на двор. На его счастье, отца во дворе не было, а то еще начнет упрекать, что не пришел на похороны родной матери.

Быков предложил комсомольцам сесть.

– Представьтесь, – приказал он.

– Михаил Черножуков, комсомолец! – Он поднялся первым.

– Семен Петухов, комсомолец.

– Осип Петухов, комсомолец.

– Богдан Коляденко, комсомолец.

– Ганна Теслюк, комсомолка!

– Попенко Сергей, комсомолец, – представился последний.

– Вот и хорошо, – сказал Быков, внимательно приглядываясь к каждому.

Григорий Тимофеевич до мелочей разъяснил стоящую перед ними задачу.

– Есть ко мне вопросы? – Быков на каждом из комсомольцев задержал взгляд.

– Товарищ Быков, – поднялся Михаил, – можете на меня положиться. Я с первых дней работаю в колхозе, тогда же вступил в ряды комсомола. Задача нелегкая, но мы сделаем все возможное и невозможное, чтобы ее выполнить. Заверяю, я не подведу!

– Да, – закивал головой Ступак. – Михаил – надежный комсомолец.

Он еще хотел прибавить, что Михаил – сын кулака, но по идейным мотивам отрекся от родителей, однако вовремя понял, что этим может все испортить.

– Хорошо! Ты будешь в комиссии.

– Я только хотел спросить, – сказал Михаил. – Я на работе с пяти утра до семи вечера, работаю бригадиром. Так когда ходить по хатам и изымать зерно?

– Вы будете освобождены от основной работы и, как я уже отмечал, получите награду, проценты от изъятого, – объяснил коммунист.

– Я тоже буду честно изымать остатки зерна у богачей! – бодро начала Ганна. – Я с детства батрачила. Хватит гнуть спину! Государству нужен хлеб – мы его добудем!

– Да! – подхватил Осип Петухов. – Заставим кровопийц отдать хлеб в города, где его ждут дети!

– Я полностью поддерживаю своего брата! – Семен подхватился как ужаленный.

– Я тоже согласен, – тихо сказал неразговорчивый Попенко.

– А ты почему сидишь такой молчаливый? – Быков обратился к Коляденко, не проронившему ни слова.

– Мне кое-что непонятно. – Юноша поднялся.

– Так спрашивай!

– Некоторые люди хотят выехать в город, чтобы там работать, но на работу можно устроиться лишь по оргнабору, – начал парень.

– А кто эти люди? – перебил его Быков. – Лодыри, которые саботируют планы заготовок. Думают, в городе не нужно трудиться? Там введена карточная система на хлеб, а в колхозе можно вдоволь заработать его на трудодни.

– Сейчас прекратили выдачу хлеба, – заметил Богдан.

Быков вопросительно посмотрел на Ступака.

– Да, – кивнул головой председатель колхоза, – потому что не выполняем план.

– Вот видишь, юноша! Правление было вынуждено пойти на такой шаг. И почему? Потому что одни хотят жить в городе, ничего не делать, а другие саботируют сдачу хлеба на селе, – объяснил Быков.

– И все же, – упрямо продолжил Богдан, – почему крестьяне не имеют паспортов и не могут жить в своей стране там, где они хотят?

– По мнению нашего великого вождя Иосифа Виссарионовича, крестьяне должны жить не там, где им хочется, а там, где требуют интересы государства, – недовольно, чеканя каждое слово, объяснил Григорий Тимофеевич. – Теперь у меня к тебе вопрос. – Он впился в парня глазами. – Ты идейно готов быть членом комиссии?

– Как я понял, – спокойно сказал парень, – создается комиссия наподобие карательного отряда?

– Ты что плетешь?! – вскипел Лупиков и тут же побагровел от возмущения.

Быков остановил его движением руки. Он подошел к юноше, вперил в него взгляд.

– Ты отказываешься или нет? – поставил вопрос ребром.

– Убейте меня, но я не пойду отбирать у людей последнее! – сказал Богдан.

– Пойдешь! – закричал Быков. – У меня пойдешь!

– А если не захочу? Кто меня заставит?

– А нет, то поедешь на Соловки, если СОУ не пришьют.

Это страшное слово Богдан услышал в селе, кажется, еще в двадцать восьмом году. Никто толком не знал, что оно значит, но слышали о ночных арестах по селам за это СОУ. Ходили слухи, что арестанты исчезали бесследно. Богдан вспомнил больную мать. Что будет с ней, если его арестуют за СОУ? Как будут жить без него младшие сестры-двойняшки? Но как идти по хатам, трясти пустые сумки людей, рядом с которыми он вырос? Заглядывать в пустые соседские кладовые? Он не сможет.

– Простите, – сказал он тихо. – Я не смогу. Сейчас не могу, – прибавил Богдан. – Впоследствии присоединюсь, а теперь мне нужно морально подготовиться. Я не хочу подводить членов комиссии.

– Я возьму его на поруки! – поднялся Осип Петухов. – Можно?

– Можно, – ответил Быков. Осип не заметил недовольства в голосе вновь назначенного. – Комсомольцы могут быть свободны, а вы останьтесь. Нужно решить еще несколько вопросов.

 

Глава 48

Со смертью матери исчезли из жизни Вари свет и радость. Печаль была повсюду. Она поселилась в доме, заполнила собой когда-то такой веселый садик, рыскала по опустевшим дворам. Печаль легла на широкие плечи Павла Серафимовича, отчего они опустились, грузом давила на спину – сильный и крепкий мужчина сразу как-то сжался, ходил, опустив глаза в землю. В душе – сплошная темная бездна. Казалось, еще один шаг – и бездна поглотит, проглотит его навсегда. Даже не верилось, что всего три года назад вся семья Черножуковых была крепкой, дружной и счастливой, и казалось, что нарушить привычную жизнь не сможет ничто.

Нововведения заставили исчезнуть, но не сдаться брата Федора и его жену Оксану. Гордо, достойно, не желая слепого повиновения, ушел из жизни вместе со всем семейством Гордей Черножуков. Потом Надежда. Она не смогла так легко отказаться от того, что по праву принадлежало им. Между покорной жизнью и свободной смертью выбрала второе. Сын Михаил жив, но для отца он тоже умер, по крайней мере в душе. А Павел Серафимович, самый старший в семье (если не считать немощную мать), – живет. Но можно ли назвать это жизнью, когда знаешь, что придет весна и уже не будет того ощущения праздника в душе, когда плуг разрежет отдохнувшую за зиму землю? А какая была земля! Как масло! Хоть бери и мажь на хлеб! Нет лошадей, нет земли, а она до сих пор не отпускает, все снится по ночам. Кажется, будто сам врос вековыми корнями в эту родную землю, а теперь вырвали заживо, но нет же. Нельзя выкорчевать столетний дуб вместе со всеми корнями. Где-то глубоко все равно они останутся. Они никогда не дадут ростков, потому что мертвы. В своей земле, но уже не живые. Так и у него – остался лоскут земли с мертвыми корнями, с искалеченной душой.

Павел Серафимович зашел в хату. Варя кормила бабушку.

– Вы опять туда ходили? – спросила Варя, имея в виду могилу матери.

– Да, – ответил глухо. Сел у окна, куда-то смотрит, но дочка знает, что он ничего перед собой не видит.

– Зачем себя мучить?

– Поговорить захотелось, – грустно ответил.

– Вы же не только себя, но и меня мучаете, – беззлобно упрекнула Варя.

– Ой, Ласточка, – вздыхает отец, – если бы не ты, пошел бы вслед за ней. За Ольгу я не волнуюсь, она справится. А вот ты…

– Варька, это ты? – будто опомнившись, спросила бабка.

– А кто же еще?

– Почему ты меня кормишь? – спросила старушка, пощупав корявыми сухими руками лицо внучки.

– Потому что вы хотите есть.

– Я хочу, чтобы меня покормила Надька.

– Не капризничайте, – спокойно сказала Варя. Она бросила быстрый взгляд на отца, заметила, как вздрогнули его губы, мелко затряслись пальцы. – Я вас тоже могу покормить.

– А где Надька? – не унималась бабка.

– Коров пошла доить, – объяснила Варя.

– Коров? Это хорошо, – согласилась старушка. Она проглотила несколько ложек каши и опять принялась за свое: – Что-то я ее давно не слышала.

– Как это? – притворно удивилась Варя. – Она только сегодня утром с вами разговаривала.

– Сегодня?

– Да.

– Не помню.

– Так вы же просто забыли!

Старушка помолчала, пережевывая беззубым ртом мякоть размоченного хлеба.

– Правда? Это у меня такая уже память, – сказала старушка. – Хорошо помню, как в первый раз взяла невестку на поле, – погрузилась бабка в воспоминания о далеком прошлом. – Ну, думаю, посмотрю, кого взял в жены мой старший сын. А она такая работящая, такая проворная! Не девка – огонь! Надя! – позвала она.

– Она коров доит, – напомнила Варя.

– Я хочу услышать свою невестку!

– Она скоро вернется, – спокойным голосом сказала Варя. – Расскажите лучше, как вы устроили испытание молодой невестке, – попросила Варя, потому что знала: сейчас бабка Секлета начнет рассказывать и может говорить долго, не обращая внимания на то, что ее никто не слушает. Так и случилось.

Павел Серафимович страдал, слушая воспоминания о времени, когда был счастлив, а жизнь казалась такой долгой, радостной и безоблачной. Он вышел во двор, Варя – за ним.

– Не ходите туда, – попросила Варя. – Вы думаете, мне легче? Но жизнь продолжается. У вас есть внуки, которым вы нужны, есть я, наконец!

Павел Серафимович собрался что-то ответить, но заметил Олесю, которая бежала к ним через дорогу.

– Ты чего простоволосая? – спросил он. – Холодно уже, простудишься.

– Я на минутку, – сказала запыхавшаяся внучка. – Слышали, что прислали уполномоченного коммуниста от райкома? – спросила она.

– Мы теперь не только слышим, а еще и видим, – с иронией ответил мужчина, посмотрев через забор на дом, отмеченный красным флагом.

– Так вот, он создал бригады, которые будут изымать зерно, – сообщила Олеся.

– Какое? У кого?

– Все, что осталось. И у всех!

– Это невозможно! – сказал Павел Серафимович и прибавил: – Конечно же, если руководствоваться здравым смыслом.

– Я не знаю, чем они там руководствуются, но комиссии уже сформированы, готовят подводы.

– На эти подводы им нечего будет класть, – заметил Павел Серафимович. – И кто же в той комиссии? Как всегда, твой муж?

– И он, и его брат. – Олеся перечислила всех, последним назвала Михаила.

– И он тоже?

– И он, – вздохнула внучка. – А вот Богдан Коляденко отказался, – добавила Олеся. – Осип говорил, что его даже запугивали, но он сказал, что пусть его убьют, но не пойдет забирать у людей последнее.

– Уважаю такое решение! Негоже отбирать у своих односельчан последний кусок хлеба. А Михаил пойдет, – в голосе зазвучали грустные нотки, – тот пойдет и кусок хлеба изо рта вырвет.

– Папа! – Варя с мольбой посмотрела на отца. – Не надо, прошу вас.

– И за сколько же продался мой сын энкавэдэшникам? – спросил он.

– За паек, – простодушно объяснила Олеся. – Они будут получать свой процент от изъятого.

– Далеко пойдет мой сын! Хваткий какой!

– Так вы спрячьте зерно, – посоветовала Олеся, – ведь отберут.

– Неужели заберут последнее? – не могла поверить Варя. – А как же жить? Чем детей кормить?

– Не знаю, как оно будет, – пожала худенькими плечами Олеся. – Но лучше надежно спрятать.

– Нужно Маричку предупредить, – опомнилась Варя.

– Только, ради бога, не говорите, что я сказала! – попросила Олеся.

 

Глава 49

По улицам села несколько дней подряд скрипели плохо смазанными колесами телеги. Комнезамы заходили в каждую хату. Как воронья стая, рыскали по хатам, хлевам, кладовым, выискивая зерно. Хлеб забирали у всех без исключения: и у колхозников, и у единоличников, и у стариков, и у больных. В каждой хате знали, что придут и к ним, но не все верили, что заберут последнее. Кто успел что-то припрятать, тому повезло. Доверчивые рассчитались с государством последним. Скрипучие подводы свозили полные мешки на колхозный двор. Зерно сложили в амбар, нацепили на дверь большой навесной замок, а в тот же день под вечер выставили стражу из вооруженных военных.

Село гудело, как растревоженный улей. Кто-то бросался на мешки с криками «Не отдам!». Напрасно. Забирали. Другие проклинали активистов на чем свет стоит, некоторые молчали, удерживая ненависть в своей душе. Нашлись и такие, кто сам отдавал да еще и предавал соседей, зная, где те спрятали зерно. Временами люди собирались кучками, чтобы поговорить и обсудить, у кого сколько изъяли. Но преимущественно разговоры велись по хатам, за закрытыми дверями.

С первого дня работы активистов в селе умерло доверие людей друг к другу. Даже те семьи, которые до недавнего времени дружили, стали осторожными в общении. Почти каждый ночью прятал зерно, не будучи уверенным в своих знакомых. Разве что близкие родственники могли полностью довериться друг другу.

Не обошли активисты и семью Черножуковых. Накануне, глухой дождливой ночью, никто из них не спал. Павел Серафимович, Василий и Варя насыпали зерно в деревянные бочки, чтобы закопать в землю. Хорошо, что зима замешкалась и земля не промерзла. Меся грязь ногами, они закопали бочки в разных местах огорода. Один мешок с рожью Варя с мужем закопали в коровнике, под яслями. Посоветовавшись, оставили в кладовой по одному неполному мешку, ведь все равно не поверят, что ничего нет.

Нагрянули всем активом, оставив Михаила на улице возле лошади. Ганнуся зашла первой: она не только хорошо знала, где находится кладовая, но и где что лежит. Она раздобыла красную косынку и была похожа на комсомолку с плаката, висевшего в помещении колхозного правления. Девушка насмешливо посмотрела на Варю, на Павла Серафимовича. Наглая и довольная улыбка была на ее лице, когда она, чувствуя себя хозяйкой жизни, настежь отворила двери, приглашая непрошеных гостей.

– Заходите сюда! – позвала она членов комиссии. – Смелее, товарищи!

Мешки нашли сразу, забрали, понесли на телеги. Ганнуся с ловкостью кошки полезла на чердак, обшарила там все.

– Не может быть! – сказала она, спускаясь по лестнице. – Ищите еще! – приказала. – Посмотрите в сараях, в сенях, везде. Где-то должно быть еще. Я знаю это семейство! Здесь должно быть много хлеба.

Пока активисты рыскали по кладовым, Ганнуся не поленилась сунуть нос в сундук. Как раз тот, откуда Варя когда-то тайком достала свои бусы и подарила подруге. Ганнуся встала на четвереньки, заглядывая под скатерть. Сколько же раз Варя и ее родители кормили девчушку из бедной семьи за этим столом! Варя с горечью вспомнила, как зачастую по секрету от родителей угощала Ганнусю за этим столом чем-нибудь вкусненьким. Они делили пополам пышный пирог с маком и запивали молоком. Случалось даже и так, что Варя отдавала свои блинчики с творогом названой сестре, ссылаясь на то, что не голодна. В действительности же было жаль подругу, которая дома не имела возможности полакомиться вкусненьким. И те подаренные сапожки! Почему они до сих пор не выходят из головы?

Варя молча смотрела, как рыщут на усадьбе чужие люди. Что случилось с ними? Почему спокойно за всем этим наблюдает названый брат отца? Почему отец, хозяин всего, что нажил честным трудом, стоит униженный, сгорбленный, раздавленный, как слизняк на дороге? Почему ее бывшая подруга, с которой ели из одной миски не один год, теперь на правах хозяйки заглядывает в каждую щель? Почему Михаил, которого родители выпестовали, выкормили, поставили на ноги, которому построили дом, караулит, пока выгребут последний хлеб у родного отца? Все неправильно и не поддается никаким законам – ни природы, ни человеческих отношений. Все в жизни шиворот-навыворот. Будто мир вокруг перевернулся.

– Пусто! – словно из-под воды, донеслось до Вари.

– Ничего не нашли? – спросила Ганнуся.

– Говорю же, ничего.

– Идем отсюда! – приказала Ганнуся, тряхнув головой в красной косынке. И уже у калитки сказала Варе: – Мы все равно найдем хлеб. Не надейся на покой, кулацкая Ласточка!

Она неприятно расхохоталась. Послышались переливы гармошки Михаила. Глуповато хохоча и что-то напевая, Ганнуся села на подводу. Активисты направились к другой усадьбе.

 

Глава 50

– Как хорошо, что ты меня предупредила! – сказала Маричка, когда вечером зашла с Сонечкой к Варе. – Если бы не ты, то остались бы ни с чем.

– Не нашли? – спросила Варя.

– Забрали те полмешка, черти б их взяли! – со злостью произнесла подруга. – Зато Петуховы, как смерклось, везли домой добычу на подводе. Несколько мешков наколядовали, ироды!

– Правда? – спросила Варя.

– Своими глазами видела! Думают, люди глупые, никто не заметит, никто не узнает. И как они будут жрать тот хлеб? Это же не хлеб, а человеческие слезы! Чтоб они им подавились! А у вас не нашли? – опомнившись, понизив голос, спросила Маричка.

– Изъяли лишь то, что было в кладовой, – созналась Варя и рассказала о визите бывшей подруги.

– Не понимаю, с какими глазами она сюда шла? – пожала плечами Маричка. – Совсем совесть потеряла?

– Сама не понимаю.

– Если бы ты слышала, сколько проклятий было послано в сторону активистов! – сказала Маричка. – Но чаще за глаза проклинают – боятся люди.

– И наш Михаил с ними, – грустно промолвила Варя.

– Своего же ума не вставишь. Поступает, как считает нужным.

– Поймет ли когда-нибудь, что ошибался?

– Кто его знает.

Женщины еще немного поговорили о последних событиях, потом Варя попросила подругу присмотреть за детьми.

– Хочу сбегать к сестре, – объяснила она. – Даже не знаю, как там дела. Ее семья очень идейная, так что, возможно, активистов хлебом-солью встречали.

– Да иди.

– Я быстро! – Варя оделась. – Одна нога здесь, другая там!

Чтобы домашние не слышали разговора, Ольга вышла с Варей на улицу.

– У нас и у стен уши, – объяснила сестра.

– Как у вас все прошло? – сразу спросила Варя.

– Мои дураки собирались добровольно все отдать, – начала Ольга шепотом. – Я такой шум подняла, ты бы слышала! Даже кричала, что порублю их всех, но не оставлю детей голодными.

– И что же? – прошептала Варя.

– Согласились один мешок припрятать. Ночью закопали за туалетом в бочонке. А когда уснули, я отсыпала из закрома еще мешок, затащила его на чердак, рассыпала, а сверху прикрыла дерюгой.

– Не нашли? Они же всюду рыскали?

– И забрали бы, если бы не насыпала поверх дерюги лук на просушку, – улыбнулась Ольга. – А потом еще немного насыпала в небольшие мешочки, развесила в разных местах, будто семена на посев сушатся.

– Не совали туда свой нос?

– Клепки не хватило, – довольно сказала сестра. – А вы как?

Варя рассказала все, не кроясь.

– Вот тебе и подружка! Вот тебе и братик! – Ольга сокрушенно покачала головой.

– Как ты думаешь, – спросила Варя, – больше не придут?

– Точно не знаю, но мне кажется, на этом не успокоятся.

– Уже ведь нечего брать.

– Таких не остановить. Еще и тот Бык, которого прислали из района, настоящий зверюга!

– Кто?

– Быков – значит, Бык, – улыбнулась Ольга. – Ты же знаешь наш народ, кого недолюбливают – такое прозвище прилепят, не отцепишь. Поэтому и Жабьяк давно уже стал Жабой, а Лупиков… Сама знаешь кем.

– Так что там Бык?

– Свирепствует. Все ему мало! Ты бы видела, сколько зерна вывезли в район! Несколько подвод поехали туда под охраной. Нагрузили так, что бедные лошади едва тянули.

– Под охраной? Почему?

– Ходят слухи, что появились банды, – опять зашептала Ольга. – Сидят в посадках и лесах, а потом грабят не только прохожих, но и подводы с хлебом.

– О господи! И что людей вынуждает становиться ворами?

– Говорят, голод.

– Голод? – У Вари похолодело на сердце.

– Отобрали все, а детей надо чем-то кормить, вот и идут мужики в лес, – объяснила Ольга. – Потом по ночам носят добычу домой.

– Да, не от хорошей жизни, – протянула Варя.

– Люди стали как звери. Грабят и убивают невинных. Да что мы о ворах? Надо думать, как самим жить.

– Оля, как дальше жить? Даже того, что спрятали, не надолго хватит.

– Как-то будем жить, – вздохнула Ольга. – Ты знаешь, что мне сказала Олеся? – Сестра улыбнулась. Она наклонилась к самому уху Вари, прошептала: – Олеся сказала мне: «Не волнуйтесь, мама. Если будет трудно, я буду дома красть хлеб и вам приносить».

– Красть у себя дома, прятать зерно от своих родных, – почти неслышно произнесла Варя. – Мир перевернулся.

– Что ты говоришь? – спросила Ольга.

– Пойду я уже, там Маричка с моими детьми сидит, – сказала Варя.

– Подожди! – Ольга дернула ее за рукав. – Еще одну новость забыла рассказать.

– Что еще? – испуганно спросила Варя.

– Мой жеребец бегал не к Одарке. Она действительно скоро родит. Кстати, мы с ней подружились в последнее время.

– Уже не ревнуешь Ивана?

– К Одарке нет, – ответила сестра. – Но все равно прыгает в гречку.

– Не смеши меня!

– И все-таки я узнаю, куда он бегает! – пообещала Ольга.

– Будешь следить за ним?

– И выслежу! – Ольга показала кулак в сторону хаты.

 

Глава 51

Кузьма Петрович собирался в сельсовет. На душе было нехорошее предчувствие. Собранного, а точнее отобранного у людей зерна оказалось недостаточно, чтобы выполнить план. Можно было допустить, что опять уполномоченный райкома поставит непосильную задачу. Чувствовалось полное разочарование колхозами даже у тех, кто первыми написали заявления. Придется и бригадирам, и самому председателю колхоза ежедневно заглядывать в каждый двор и почти силой загонять на работу. Осталось небольшое число колхозников, которые до сих пор верили, что завтра будет лучше, чем сегодня. А еще свободно и раскованно вели себя активисты. Они почувствовали себя настоящими хозяевами положения. Их не смущало даже то, что к ним сразу приклеились прозвища «буксиры» и «красные метлы». Активисты вели себя назойливо и нагло. Разве можно иначе? Крестьяне не хотели отдавать последние припасы – их можно понять. Призывать к совести? Разъяснить, что государству нужно сдать хлеб любой ценой? Разве же не говорили об этом? Что отвечать, когда женщины спрашивают, чем им кормить детей? Как смотреть в глаза матери, которая принесла годовалого малыша и отдала комнезаму в руки?

– Делай с ним, что хочешь, – сказала. – У меня не осталось ни крошки хлеба. Я не буду смотреть, как мой ребенок умирает голодной смертью.

Кузьма Петрович не знал, что ответить. Однако слышал, что в другие села голод заглянул еще весной, когда колхозам нечем было провести посевную и у населения изъяли весь хлеб. Об этом он знал не понаслышке. Дошла очередь и до Подкопаевки, Надгоровки и Николаевки. Следует ждать, что по приказу Быкова вскоре активисты опять будут рыскать по хатам. Получили первый заработок, почувствовали вкус добычи – теперь не остановятся ни перед чем.

Колхозники неохотно, из-под палки идут на работу. И нет никаких средств, чтобы стимулировать их. Раньше знали, что их там накормят обедом. Начинали же неплохо, давали и наваристый суп, и кашу с мясом. А теперь ни обедов, ни хлеба на трудодни, одни «галочки» в учетной тетради. Если бы можно было сварить что-нибудь из этих «галочек»! Вот и идут на работу, чтобы что-нибудь стащить и домой принести. Вчера заподозрили одну женщину в краже, привели в сельсовет. Что только ни делали, чтобы созналась! Быков и запугивал, и по ногам бил палкой, и отрезал ножницами косу – не созналась. Перепуганной, дрожащей от страха женщине руки облили керосином, угрожая поджечь. Быков собственноручно перед глазами полуживой от ужаса колхозницы то зажигал спичку, то тушил. Отпустили поздней ночью, а женщина так и не призналась в краже. Конечно, нельзя тянуть руки к колхозной собственности, но воровали бы колхозники, если бы жили в достатке? И как сделать так, чтобы и планы выполнить, и людей не обобрать до последней нитки? Наверное, не бывает так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты. Но что-то не то творится в государстве, это факт!

Кузьма Петрович не ошибся. Недовольный Григорий Тимофеевич, меряя шагами-саженями помещение, говорил о плохой работе. Он приказал опять сделать подворный обход и изъять скрытое зерно. Брызгая во все стороны слюной, он кричал о недопустимости саботажа. Выпустив пар, он обратился к активистам.

– Вы местные, – сказал он, – поэтому должны хорошо знать, у кого и где искать.

– Но мы же хорошо все обшарили, – осмелилась подать голос Ганна Теслюк.

– Плохо! – стал перед ней горой. – Плохо искали!

– Возможно, так спрятали, что мы не нашли.

– Правильно! Не нашли! – Быков поднял вверх тонкий корявый палец.

– Конечно же, будем стараться, – заверила девушка. – Но как найти тайники?

– Рыть носом землю! – с пафосом воскликнул Быков. – Заглянуть туда, куда и ветер не заглядывал!

Уже на следующий день на колхозном дворе начали разбирать соломорезку. Выгнутые стальные прутья отнесли в кузницу. В кузнице прутья выровняли и из них сделали длинные и острые копья. Никто, кроме актива, еще не знал, что это за новые орудия труда.

 

Глава 52

Активисты к Черножуковым явились внезапно. Осип Петухов открыл двери ногой, приглашая других в хату, как в свою.

– Где спрятал зерно? – сразу же спросил Осип.

– В заднице, – спокойно ответил Павел Серафимович, жуя краюху хлеба. – Хочешь, покажу?

Варя испугалась, сразу побледнела. Она умоляюще посмотрела на отца и едва слышно сказала:

– Не надо, прошу вас.

– Покажешь сам, или нам искать? – встала перед ними Ганна, подперев руками бока.

– Нет ничего, – сказала Варя, – все забрали в прошлый раз.

– А что жрете? Не камни же! – Ганна кивнула на стол, где лежал маленький кусок недоеденного хлеба.

– Так забери и это. – Павел Серафимович протянул ей руку с краюхой хлеба. – Вы же за этим пришли?

– Вот как! – улыбнулась активистка. – Ребята, идем!

Вышли за ними и Черножуковы. Смотрят – у активистов металлические копья, длинные, заостренные на концах. Направились с ними за хату. Тычут этими копьями в землю, пронзая на полтора метра, не меньше.

– Вы дурные, что ли?! – Ганна покрутила указательным пальцем у лба. – Так и до весны будете тыкать в пустое место!

– Тыкай сама, если такая грамотная! – огрызнулся Семен.

– Надо искать там, где земля нарушена, – поучала Ганна. – Туда и суйте копья.

Павел Серафимович молча наблюдал, как активисты рыскали по сараям, вокруг хаты, по двору, втыкая острые копья в землю. Варя стояла рядом, читая про себя «Отче наш», – так было чуть спокойнее. Комсомольцы уже начали беситься из-за напрасного труда, когда Ганна скомандовала:

– Идите на огород! Там что-то должно быть!

Варя глянула на отца – было заметно его волнение. А когда копье очень легко вошло в землю и Осип радостно заорал: «Идите сюда! Что-то нашел!», Павел Серафимович вздрогнул.

Принесли лопаты, начали копать. Зерно было в мешке, поэтому не понадобилось и напрягаться, чтобы насыпать. Окрыленные первой добычей, начали бегать по огороду. Нашли еще и еще. Вскоре земля была вся издолблена, будто ее клевала гигантская птица.

Понесли мешки на подводы. Когда Ганна проходила мимо хозяев, Варя не выдержала.

– Что же вы делаете? – спросила дрожащим голосом. – Чем же я детей кормить буду?

– Не подохнут твои дети! – Бывшая подруга нагло взглянула на Варю. – Пусть едят мякину! – сказала и рассмеялась прямо в глаза.

Не в силах слышать этот издевательский смех, Варя зажмурила глаза, уши закрыла ладонями. Павел Серафимович молча обнял дочку за плечи.

– Что мы будем делать? – спросила Варя отца, когда активисты исчезли из поля зрения.

– Как-то проживем, Ласточка, – притворно весело сказал отец. – Пару мешков таки не нашли.

– Если и так, то на сколько нам хватит? Четверо взрослых и двое детей. И всего два мешка?

– Есть еще картошка, капуста, свекла, немного кукурузы, – рассуждал отец. – Ударят морозы – зарежем свинью, будет и мясо, и сало. А с хлебом… Раздобудем! Только надо спрятать в более надежное место то, что осталось.

– Куда? Мне кажется, нет такой щелки, куда бы они не сунули свой нос.

– Найдем! – заверил отец. – Иди встречай мужа – пришел с детьми от родителей.

Василий, узнав о непрошеных гостях, сразу же побежал к своим, надеясь спрятать оставшиеся крохи зерна. Вечером Павел Серафимович, укутав мать в теплое одеяло, решил побыть у дочки. Ему не хотелось оставлять Варю наедине с грустными мыслями. Он подбросил дрова в печку, не одеваясь, вышел во двор. В бывшей его хате опять пирушка. Слышны громкие, возбужденные от выпитой водки мужские голоса. Затянула песню пьяная Ганнуся, не получилось, неприятно расхохоталась. Пахло чем-то жареным. Осип побежал через дорогу домой с пустой бутылкой. Через несколько минут он принесет еще самогона, и опять будет гулянка до поздней ночи. Дружно актив работает, дружно и пьет. Вот только с ними никогда не видно Щербака.

 

Глава 53

Рано утром, когда еще рассвет не развеял ночную темноту, Варя пошла к колодцу за водой. По дороге невольно глянула в сторону двора дяди Кости. Столько времени миновало, а Андрей все приходит, чтобы издалека посмотреть на нее. Ей не легче от этого, а еще больнее. Уже и двух детишек завели, а в Варе будто умерло все женское. Не чувствовала к мужу влечения, будто колода рядом лежит. Василий уже смирился с ее холодностью. Он не покрывал ее молодое тело горячими поцелуями, пытаясь разжечь. Лишь по необходимости раздвигал ее ноги, когда она равнодушно смотрела в потолок, залезал сверху и сопел, пока не сделает свою мужскую работу. Варя знала, что ничего уже не изменится. Андрей навсегда останется в ее тайных мечтах, и Василий никогда не сможет его заменить.

Возвращаясь домой с полным ведром, Варя заметила две приближающиеся фигуры. Она быстро дошла до своего двора, из любопытства остановилась. Это был слепой Данила со своим поводырем. Варя увидела, что путники направляются к бывшей усадьбе отца. Она пошла навстречу, кивнула Васильку – «идите сюда!».

– Туда нельзя! – сказала она, приглашая их в свою хату. – Там теперь руководство села, – объяснила Варя. – Заходите, я вас сейчас накормлю.

– Парню дайте, если так добры, – попросил Данила.

Варя посадила гостей за стол, положила им вареные картофелины, краюху хлеба, налила молока.

– Ешьте, – сказала. – Правда, картошка вчерашняя и холодная, я только что печь растопила.

– Бог вам в помощь! – сказал Данила. – Сейчас такие времена наступили, что мы благодарны за любую пищу.

– Кушайте на здоровье, – сказала Варя. – А я сейчас отца позову, он будет рад!

Павел Серафимович действительно обрадовался такой встрече.

– Давно тебя, Данила, не было, – сказал он, поздоровавшись. – И приходил ты всегда под вечер или после обеда, чтобы с людьми пообщаться. А тут с самого утра.

– Не те времена, – вздохнул бандурист. – Совсем все изменилось.

– Расскажи, и я буду знать.

– Сначала ты, Павел Серафимович, поведай, какие новости.

Мужчина рассказал о «красных буксирах», которые выпотрошили крестьян, как зарезанную курицу. Не забыл сообщить и о своем доме, и о смерти жены.

– Пусть земля ей будет пухом! – перекрестился Данила. – Царство ей небесное! Такая хорошая женщина была, такая доброжелательная, искренняя! Что же это делается?

– А как живут по другим селам? – Павел Серафимович сменил тему. – Тоже страдают от активистов?

– Что я тебе скажу, человек добрый? – Старик погладил бороду. – Не знаю, поверишь ты мне или нет. А скажу такое: к вам лишь сейчас докатилась беда, а в других селах она еще с весны поселилась.

– Да неужели?!

– В некоторых колхозах еще весной нечем было засевать поля, ведь изъяли у людей все до крошки. Остались хозяйские наделы без ржи. На огороде не успевало дозреть, как все поедалось. А тот урожай, что собрали в колхозах, весь вывезли в город.

– И людям не дали хлеба на трудодни? – удивился Павел Серафимович.

– Ничего не дали. Кое-где кормят колхозников. И чем? Или галушками из отрубей размером с голубиное яйцо, или мутной жидкостью, где плавает с десяток зерен. Женщины посылают детей с двенадцати лет на работу в колхоз ради этой еды. Слышал даже такое: матери приловчились давать детям одинаковые горшочки для еды, чтобы можно было повару дважды их подать.

– Вон оно как!

– Есть колхозы, где весной не изъяли зерно, люди вырастили урожай, а его сразу же и отобрали, хотя целое лето колхозные поля стояли в сорняках. И тоже сразу абсолютно все вывезли. Не понимаю, куда все делось? В городах хлеб по карточкам, магазины пустые, нищих пруд пруди! Так их гоняют, чтобы не просили милостыню, и нам теперь приходится ходить по ночам, чтобы не поймали, – объяснил Данила свой ранний приход.

– Так что, выходит, люди бедствуют?

– Не то слово! – понизил голос Данила. – Голод в Украине! До вас еще не дошло, – зашептал бандурист, – а в других местах уже с весны люди начали пухнуть от голода. Пишут люди письма «наверх», – он показал пальцем куда-то в небо, – но эти письма не доходят куда надо. Может, если бы сам Сталин узнал о бедах, что-то и изменилось бы.

– Если б же! – вздохнул Павел Серафимович. – Но кто нас услышит? Мы же кулаки, богачи, враги советского государства… И всюду голод?

– Даже не произносите это слово при посторонних! – шепотом предостерег Данила. – Был у меня один добрый знакомый врач. Хороший был человек! Так рассказывал, как умирали от голода молодые люди, а его заставляли писать в справке о смерти «Умер от старости». Раз послушался – написал, два, три, а люди мрут и мрут. Когда умер мужчина тридцати девяти лет, врач отказался писать такую справку. Какая же, говорит, старость, когда ему и сорока нет? Говорит: он умер от голода, как и многие другие. А ему: нет голода, это только лодыри не имеют достатка. Не согласился врач, пошел доложить руководству, что люди мрут от голода, нужно что-то делать, а не писать липовые справки о смерти. Его сразу же арестовали. Я пришел, а его жена мне вот такое рассказала.

– И что с этим человеком?

– Сказала жена, что посадили его в тюрьму на десять лет.

– Десять лет? За что? За правду?!

– Нет теперь правды, – вздохнул бандурист, – где-то заблудилась.

– И везде такое творится? Есть ли места, где людям лучше живется? – поинтересовался Павел Серафимович.

– Я всюду бываю, но не понимаю одной вещи. От вашей Луганщины до России рукой подать. Сколько туда километров?

– До первых сел, наверное, шестьдесят или чуть больше, а до городов немного дальше будет, – ответил мужчина.

– Там тоже проходит коллективизация, но там люди не голодают.

– Правда?

– Да! Отовсюду туда пробираются люди из Украины, чтобы обменять вещи на муку и зерно.

– И что же везут?

– Все, что можно: и теплые кожухи, и мерлушковые шапки, и хромовые сапоги, и вышитые полотенца, и женские цветастые платки.

– И привозят муку?

– Если не ограбят по дороге, – утвердительно ответил кобзарь. – Только надо быть внимательным, потому что находятся такие, которые в муку добавляют мел, сразу и не заметишь, – предостерег он.

– Выходит, если там вдоволь муки, то и правда – не бедствуют.

– Конечно! Кто бы отдал хлеб, чтобы остаться с платком? Я только не раскумекаю, почему за несколько десятков километров отсюда нет голодных?

– Потому что там уже Россия, – неуверенно ответил Павел Серафимович.

– Кстати, – довольно сказал старик, – я таки насобирал денег, нанял рабочих, чтобы выкопали колодец. Теперь путники, которые идут по дороге в Россию, могут отдохнуть у колодца, если не поесть, то хотя бы водички напиться.

– Доброе дело сделал!

– Хороший получился колодец! С дубовым срубом, с крышей, и ведерко там есть, и кружка, и даже скамья!

– Не один человек будет вспоминать тебя с благодарностью, – заметил Павел Серафимович.

– Надеюсь, – улыбнулся Данила. – Какая теперь от меня польза? В городе песен людям уже не пою – не позволяют. Ночью пробираешься лесом, как вор, – ни отдохнуть, ни запеть, а еще и за парня волнуюсь. Мне-то что? Я уже свое отжил, а его жалко. А еще за кобзу душа болит. Завернул ее, как ребенка, в дерюгу, не даю ей голос подать. Если воры отберут у меня инструмент – не выдержит сердце. Сросся я с ней в одно целое, – с грустью констатировал кобзарь. «Как и я с землей», – подумал о себе Павел Серафимович. – Отсиживаюсь по селам у добрых людей, как мышь в норке, – продолжил старик.

– Но ты же несешь правду людям.

– Пока что, – прибавил он. – Если хочешь услышать правду, то я могу рассказать то, о чем не говорят и ты никогда не узнаешь, – шепотом сказал Данила.

– Расскажи, – попросил хозяин.

– Этой осенью организовали так называемые «зеленые эшелоны». В промышленные центры России из Украины шли целые эшелоны с продуктами к октябрьским праздникам.

– В то время, когда здесь бедствуют люди?!

– Да, человек добрый! Под охраной шли «зеленые эшелоны», везли не только хлеб и муку, но и квашеные огурцы, капусту и даже помидоры. А в Украине села остались обречены на голод. Можешь мне верить, можешь нет, но это истинная правда! Богом клянусь! – Он наложил на грудь размашистый крест.

Мужчины еще долго беседовали. Соседей не звали, потому что заметят из сельсовета – беды не оберешься. Лишь после обеда Варя уговорила деда и мальчика отогреться на печи и поспать перед ночной дорогой.

Под вечер Черножуковы проводили путников. Отец еще не успел уйти к себе, как во двор зашли две незнакомых женщины, а с ними мальчик лет десяти.

– Люди добрые, – обратилась худая, как щепка, женщина, – пустите погреться.

– Заходите, – пригласил Павел Серафимович.

Они вошли в хату, когда Варя готовила пойло корове. Она помыла картофельные очистки и залила их в ведре кипятком. Зашли нищие в хату, рыщут голодными глазами по горшкам.

– Нам бы чего-нибудь поесть, – попросил мальчонка.

– Сейчас нет ничего, – сказала Варя. – Мы уже поужинали, поэтому ничего не осталось, а корову еще не подоила.

Варя сунула руку в ведро с запаренными очистками, чтобы проверить, не горячо ли.

– А что это так вкусно пахнет? – спросил мальчик, показав на ведро. – Можно нам?

Варя не успела ответить, что это для коровы: нищие моментально рванулись к ведру, упали на колени, начали руками доставать очистки и жадно их глотать. Варя не успела опомниться, как ведро опустело.

Женщина кинулась целовать Варе руки.

– Спасибо вам, – быстро говорила она, обливаясь слезами, – вы нас спасли от голодной смерти.

Посетители ушли, а Павел Серафимович сказал:

– Вот уже и я собственными глазами увидел: голод!

 

Глава 54

Быков поднялся с кровати. Голова болела после вчерашней гулянки. Хорошо, что братья Петуховы позаботились о нем: притащили кровать из какой-то покинутой хаты сюда, в сельсовет. Так что можно не спешить домой, где холодно и не топлено. Григорий Тимофеевич намотал портянки, обул сапоги. На столе – остатки вчерашнего пиршества. Курицу сожрали, сложив на тарелках обсосанные косточки, но остались куски сала с прорезью, объедки хлеба да еще несколько соленых огурчиков. Быков наклонил миску, отхлебнул рассола.

– Эх! – довольно крякнул.

Он пожевал кусок сала, откусил хлеба. А бутылка пустая! Выдули весь самогон и капли ему на утро не оставили. Хорошо хоть догадались дров в печку на ночь забросить. Наверное, позаботилась Ганнуся Теслюк. Почему-то ее так до недавнего времени все звали в селе – не Ганна, а Ганнуся. Но только выбрали ее в комитет бедных крестьян, девушка сразу стала Ганькою, и не Теслюк, а Теслючкой. И не удивительно. В селах неграмотные, грубые люди. Если кто-то не понравился – сразу прозвище приклеят или обзовут. Разве секрет, что его называют Быком? Бык так Бык. Хуже всего Лупикову, тут сама фамилия подсказывает прозвище. А Ганнуся теперь Ганька. Хм! Ганька. Ох и горячая девка! А как на мужиков падкая! Говорят, сначала она гуляла по очереди с обоими братьями Петуховыми, потом – с Михаилом Черножуковым. А когда приехал он, уполномоченный райкома, сразу на него глаз положила. После первой ночи, проведенной вместе, подарил ей красную косынку. Расцеловала его, пришлось пообещать достать для нее кожаную куртку, она призналась, что давно мечтала о такой. Негоже инициативной девушке, комсомолке, члену комбеда, ходить в рванье. Надо где-то раздобыть для нее куртку. Да и заслужила она ее. Такое вытворяет в постели, аж голова кругом идет! И нет для нее ни преград в страсти, ни усталости. И так ей давай, и так хочется, бесстыжей. Бывает, сил не хватает, а ей все мало. И знает же, чертяка, как подлезть к мужику, чтобы снова мужская плоть стала твердой! А какие у нее груди! Большие, твердые, темные соски торчат, манят к себе. Ух!

Григорий Тимофеевич потоптался на месте – хотелось в туалет. Он вышел на крыльцо, осмотрелся – нигде никого, поэтому можно брызнуть прямо отсюда. Разве что может увидеть со своего двора Павел Черножуков, но начхать на него. А вот его дочка Варя… Пусть у нее нет таких округлых форм, как у Ганнуси, худенькая, бледная. Но какая у нее фигура! Стройная как березка, а правильные, кругленькие небольшие грудки притягивают к себе взгляд не меньше, чем Ганькины груди-арбузы. А какие глаза! Синие, как бездонное весеннее небо, и смотрят на мир не похабно, а как-то наивно, по-детски, немного грустно. Вот на кого он променял бы Ганну. Однажды кулацкая дочка ему даже приснилась. Будто наяву, чувствовал во сне, как щекотали обнаженное тело ее пушистые светлые косы, как нежно, будто дуновение ветра, касались ее пышные губы шеи. И вся она была полной противоположностью нынешней любовницы: вместо бешеной скачки в кровати – нежные ласки, не страстный до боли поцелуй, а легкое смыкание губ. После того сна он начал присматриваться к Варе. Чем дольше наблюдал за ней, тем больше росло желание овладеть ею, хотя знал – это невозможно. Черножуков-старший – гордый, справедливый, слишком уж правильный, и дочку так воспитал. Не польстится она ни на какие подарки, потому что такие, как она, остаются верными мужу на всю жизнь. Но жизнь непредсказуема…

Сожмем скоро Черножуковых в кулак, аж пищать будут! Такая возможность есть, поскольку расширили список компенсации, прибавив к зерну еще и другие продукты. Теперь у налогонеплательщиков можно будет изымать картофель, свеклу, кукурузу и даже сало. А в хлеве Черножуковых хрюкает поросенок. Да и овощей в подвале полно. Вот когда останутся ни с чем, тогда посмотрим, что запоют. Нечем станет кормить малышню – сама прибежит к нему. Такие, как Варя, сделают все, чтобы спасти детей. Это Ганнуси бросают детей, потому что для них не они главное. Ничего, придется немного подождать. Наступит время, придет к нему Варя, медленно потянет завязку на своей вышитой рубашке, одежду спустит с плеч, и она соскользнет на землю, обнажив ее небольшие круглые груди. «Я вся твоя», – скажет она, распуская туго заплетенные косы.

 

Глава 55

Опять умылось слезами село Подкопаевка и окружающие хутора. Разгулялись активисты не на шутку. День за днем налетали на усадьбы, выгребая уже и картофель, и свеклу. Люди прятали овощи и остатки хлеба где только можно. Но как что-то спрячешь от вездесущего глаза активистов? Кольями тычут в землю, рыщут по всем углам. Варя развесила на деревьях небольшие мешочки с зерном и сухарями, поэтому пока не нашли. Часть свеклы закопали в разных местах, картошку также, кукурузу полущили – зерно легче где-то приткнуть. Мешочки с кукурузой были спрятаны даже в детской кроватке. Под подушкой у Вари лежали мизерные запасы сахара, а у Василия – соли. Надеялись, что хоть в постель не будут заглядывать «красные буксиры». Но существует ли для них что-нибудь святое?

Старательно выполняя важное задание партии, пытаясь как можно лучше выслужиться перед властью, больше всех шпионил за людьми Михаил Черножуков. Он рыскал ночами по селу, высматривая, где прячут пищу. На каком углу села заметили его ночью, там наутро появлялись активисты. Михаила уже прозвали стукачом-оборотнем, плевали в спину, слали на него проклятия, а ему хоть бы что. Продался власти со всеми потрохами и продолжает доносить на крестьян. Не без его участия арестовали отца Марички. Ночью Трофим пошел на поле, где была припахана еще с осени картошка. Накануне у него забрали почти весь картофель и свеклу, поэтому глава семьи взял лопату, мешок и отправился долбить мерзлую землю в надежде найти подмерзшие картофелины. Трофим не заметил, как за ним двигалась человеческая тень. Довольный, возвращался мужчина домой, неся полмешка мерзлой картошки. Конечно, она будет сладкая и не такая вкусная, как с огорода, от нее будет тянуть гнилью, но можно прибавить немного муки и поджарить – все же какая-то подмога. Не суждено было осуществиться мечтам Мовчана. Во дворе его уже поджидали. Мужчина попросился зайти в хату, чтобы надеть теплый кожух, ему позволили. А через мгновение Трофим выбежал из хаты с бешеными глазами.

– Порешу всех! – кричал он, размахивая топором.

Его быстро скрутили, заломили руки, отвезли в район. Жена несколько раз ходила в город, чтобы узнать о судьбе мужа. После третьего раза она вернулась из милиции уставшая, обессиленная, с глазами, смотрящими в землю. Женщина уже даже не плакала. Зашла в хату, сняла платок, села на деревянную скамью, склонила голову.

– Погибнем мы без отца, – сказала тихо. – Заслали его на Соловки, не вернется он оттуда.

– Так и сказали в милиции? За что? – допытывалась Маричка.

– За «пять колосков», – объяснила мать.

– И надолго? – подавленно спросила дочка.

– На десять лет. Считай, что навсегда.

– Может, еще и вернется. – Маричка хотела как-то успокоить мать, да и самой не верилось, что за несколько килограммов оставленной на поле гнилой картошки могут так надолго заслать на какие-то Соловки.

– Не вернется, – повторила убитая горем мать. – Всего наслушалась от людей. Сколько же их под милицией! Все хотят добиться, где же их родные, а ответ один: заслали на Соловки. Не слышала от людей, чтобы кто-то оттуда вернулся. Мерзнут, болеют на ссылке, погибают от тяжелой работы. И все по закону о «пяти колосках». Тот украл несколько килограммов зерна, а другие и не крали, так все равно по доносу арестовали. Говорят, целыми эшелонами везут людей на север. Туда везут, а оттуда никто не возвращается.

– А мы все равно будем ждать, – с надеждой сказала Маричка.

У Черножуковых с каждым посещением активистов таяли припасы. Постоянно приходилось перепрятывать, но бригады что-то да изымали. Однажды под вечер наведалась Ольга. Она сказала, что дома почти ничего не осталось. Женщина спросила, удалось ли им сохранить зерно.

– Немножко по мешочкам в разных местах, – призналась Варя, – а в коровнике закопан последний мешок.

– Нужно перепрятать, – заметила Ольга.

– Куда? – сказал отец. – Уже не знаем такого места, чтобы «буксиры» не нашли.

– Я знаю! – сообщила Ольга. – Сама там спрятала и вам советую.

– Где такое место? – поинтересовалась Варя.

– В могиле, – понизив голос, ответила сестра.

– И как тебе в голову пришла такая страшная мысль?! – отшатнулась от нее Варя.

– Это же большой грех – нарушать покой умершего, – сказал отец.

– А детей без куска хлеба оставить – это не грех? – отозвалась Ольга. – Я среди ночи сама забросила мешок на плечи и пошла на кладбище. Там нашла свежую могилу и прикопала зерно. Теперь буду по ночам ходить, понемногу брать, молоть на жерновах и печь хлеб для детей. А мои старики пусть пальцы сосут в своем колхозе. Я им говорила, что до добра не доведут коллективные хозяйства!

– А если и правда в коровнике начнут тыкать своими копьями землю? – размышляла Варя. – Заберут последнее, и что тогда?

– Вот и я о том же! – зашептала Ольга. – Можно спрятать этой ночью, пока Василий ночует у родителей.

– Почему без Василия? – не поняла Варя.

– Когда придется выбирать между мужем и детьми, тогда поймешь.

– Неужели такое может случиться?

– Может. Все возможно, – вздохнула Ольга.

– А если кто выследит, когда пойдем на кладбище? – со страхом спросила Варя. Ей уже сейчас было страшно от одной мысли.

– А вам не нужно идти на кладбище. – Ольга загадочно улыбнулась.

– То есть? – спросил Павел Серафимович.

– У вас на огороде свое кладбище. Зачем куда-то идти?

– Ты хочешь сказать?.. – Варя испуганно заморгала.

– Именно так! – сказала Ольга. – Неужели у комиссии хватит наглости тыкать копьями в могилу? Гроб матери еще цел, поэтому можно поставить на него корыто и все там спрятать. Зерно так не будет преть и дольше сохранится, – рассуждала Ольга.

Варя посмотрела на отца. Он сидел, склонив голову. Нелегко далось ему решение.

– Так и сделаем, – выдавил он из себя.

– Только ты не иди домой, – попросила Варя. – Поможешь нам?

Дождавшись, пока стихнут голоса и погаснет свет в сельсовете, Черножуковы пошли на край огорода, где грустно возвышались два креста.

– Можно было бы и в дедову могилу что-то спрятать, – шепотом сказала Ольга, – но заметят активисты, что земля нарушена, а здесь свежая могила.

Варя, немея от страха, подошла к материнской могиле, упала на колени.

– Мамочка, родненькая, – едва шевеля губами, сказала Варя. Сразу же покатились слезы, закапали на мерзлую землю. – Простите, что вас тревожим, что нет вам покоя и на том свете. Прошу вас, молю, спасите моих деток! Не дайте им погибнуть голодной смертью!

Варя поднялась, вытерла слезы.

– Копайте! – Ольга подала отцу лопату.

Павел Серафимович копнул несколько раз, бросил лопату на землю.

– Не могу! – сказал он. – Где угодно, но не здесь. Не могу. Рука не поднимается.

– И что же вы такие у меня слабодушные?! – Ольга схватила лопату, начала быстро раскапывать мамину могилу. – Не стойте, как пеньки среди леса, – обратилась она к ним, – тяните корыто и зерно.

Когда послышался глухой удар лопаты о гроб, Варя чуть ли не лишилась чувств.

– Иди уже в хату! – недовольно пробурчала Ольга. – Можно подумать, для себя стараюсь.

 

Глава 56

Предупредить Павла Черножукова о новых изъятиях сельскохозяйственных продуктов Кузьма Петрович не мог – не позволяла партийная принципиальность и преданность коммунистическим идеалам. Но почему-то в последнее время не шел из головы тот случай в детстве, когда Павел угостил его хлебом с салом. Будто это было вчера, помнил, как очень хотелось есть. Казалось, что желудок прирос к спине, и оттого все внутри болело и его тошнило. И таким вкусным показалось это сало, что никогда после такого не пробовал! В голове до сих пор звучали слова друга детства: «Давай поедим вместе». Мир стал ярче от этих простых слов. Сейчас, когда возник выбор между помощью Павлу и партийным долгом, преимущество было на стороне последнего. Он оставался верным своим идеалам и принципам, невзирая на то что понимал: что-то идет не так. Несмотря ни на что, совесть в душе просила предупредить Павла Черножукова о новых мерах.

Несколько раз Кузьма Петрович посматривал в окно сельсовета. Отсюда двор Павла был как на ладони. Хозяина не было видно. Уже в сумерки Павел Серафимович вышел заняться хозяйством. Кузьма Петрович дождался благоприятного момента, когда Черножуков принялся подметать во дворе, а Быков отправился на крыльцо покурить и проветриться. Щербак вышел на улицу вслед за однопартийцем и начал разговор о том, что необходимо взять больше подвод, потому что картофеля и свеклы у крестьян значительно больше, чем зерна. Он обсуждал детали с Быковым и пытался говорить громко, чтобы было слышно Павлу. Ему пришлось встать так, чтобы Быков не разглядел за ним человека с метлой во дворе. Стоя спиной к усадьбе Черножукова, Кузьма Петрович не мог видеть Павла, но слышал, как метла начала скрести тише и даже на мгновение утихла. Павел должен был уловить их разговор, по крайней мере, из его отрывков можно догадаться о новых изъятиях.

Как только коммунисты скрылись в помещении, Павел Серафимович бросил метлу, быстро пошел к Варе.

– Нужно прятать картофель и свеклу, – сказала взволнованная дочка. – Это еще тяжелее, чем спрятать зерно.

– Надо предупредить Ольгу, – заметил отец, – а мы ночью что-нибудь придумаем.

– Я пойду к родителям, – произнес Василий. – Они сами не смогут спрятать, так я помогу.

– Оставайся там на ночь, – обратился к нему Павел Серафимович. – Мы с Варей сами справимся.

– Я могу детей забрать с собой, пусть дедушка с бабушкой поиграют с ними, – предложил Василий.

Варя не забыла о подруге – метнулась к Маричке, предупредила.

– Они хотят забрать последнее?! – возмутилась соседка. – И когда уже это закончится?! Кажется, конца-края не будет!

Оставалось решить, где устроить тайники. Не засветив лампу, в полной темноте, Варя с отцом перебирали возможные варианты. Варе было очень жалко овощей, особенно той маленькой свеклы, которую она тайком носила с поля. Вспоминалось, как рисковала, как было страшно, как утешала себя мыслью о том, что эти небольшие овощи смогут прокормить детей хотя бы несколько дней. Она решила придумать такой тайник, чтобы активисты его не нашли. Отец предложил опять закапывать в землю. Конечно, это была дельная мысль – зимой лучшего места для хранения невозможно и придумать. Но «буксиры» придут с кольями и опять будут тыкать ими в землю.

– Я не пойду копать мамину могилу, – предупредила Варя.

– А там уже негде, – ответил отец. – Можно выкопать несколько ямок за ними, в зарослях сливняка. Неужели будут искать между могилами?

– Можно и там, – согласилась Варя. – А еще можно в коровнике. Риск есть, но попробовать стоит.

– Можно по частям разбрасывать на чердаках домов, – рассуждал отец. – Там и там разложить понемногу. Что-то найдут, а что-то и нам останется.

– Точно! – осенило Варю. – На чердаке! Только не на нашем, а на чердаке сельсовета!

– Где?

– Никто не догадается искать чужую свеклу у себя! – весело сказала Варя. – Ночью там никого нет, лестница стоит на месте, вот мы и спрячем там! Если даже и найдут, то пусть докажут, что это мы спрятали!

– Но там же холодно, свекла не так боится морозов, а вот картошка может сразу померзнуть, – заметил отец.

– Можно положить мешки возле дымохода, – посоветовала Варя, – там теплее, а сверху еще чем-то накрыть.

– Где-то у меня был старый отцовский кожух, – вспомнил Павел Серафимович. – Он уже дырявый и потертый, если найдут, не жалко.

Дождавшись поздней ночи, Черножуковы оставили часть урожая в подвале, остальное разложили в мешки. Как и договаривались, закопали в разных местах за могилами и в коровнике. С огорода зашли, крадучись, в свой бывший двор.

– Я полезу, – сказал отец шепотом.

– Под вами будет скрипеть лестница, – возразила Варя. – Давайте мне мешок, я же легче.

Варя с мешком за плечами полезла по лестнице, открыла дверцы, которые вели на чердак. Хорошо, что новые хозяева не догадались повесить замок, – двери придерживала лишь деревянная задвижка. Пригнувшись, чтобы не удариться головой, Варя пошла по дощатому настилу. Его сделал отец, чтобы сушить лук, фасоль и кукурузу, рассыпав овощи на доски. Ощупью Варя нашла дымоход, примостила за ним один мешок, принесла второй, с картофелем, еще один с картофелем, с лущеной кукурузой. Сверху прикрыла кожухом. Она уже хотела спускаться, как вдруг вспомнила о тайнике, который сделала мать. Варя добралась до окошка в торце дома, присела на корточки, нащупала доски. Первая, вторая, третья… Есть! Двенадцатая была на месте. Варя ее проверила – доска держалась крепко. Улыбнувшись своей тайне, она спустилась по лестнице.

– Дверь закрыла? – спросил отец.

– Да, – кивнула она.

Варя подумала, что нужно рассказать отцу о тайнике, но что-то ее остановило. Скорее всего, отец о нем знал, но нужно ли ворошить прошлое и делать больно?

А ночью пошел снег. Большие лапчатые лоскуты сыпались с неба на землю, будто сама зима смилостивилась над людьми, разорвала небесную подушку, маскируя снегом человеческие следы.

 

Глава 57

Не смогли Черножуковы сохранить все овощи. В коровнике все же нашли тайник, вытащили свеклу, корзинами вынесли из сарая, забросили на сани. Находили то там несколько картофелин, то в другом месте – все забирали. Даже узелок с мукой не оставили, как слезно Варя ни просила. Опустел погреб, будто там ничего и не было. Но настоящим горем стало изъятие свиньи. Варя уже не плакала, лишь с грустью наблюдала, как опустошаются сараи, погреб, кладовые. Активисты не побрезговали даже курами, которых оставалось в хозяйстве несколько штук. Утешало только то, что не нашли тайников в могиле и около нее. Побывали ли «красные буксиры» на чердаке сельсовета, Варя не знала. Еще хуже дела были у Марички. Навзрыд плача, подруга рассказала, что у них изъяли весь скот за неуплату налогов в полном объеме.

– Корову, – безутешно плакала Маричка, – последнюю нашу надежду забрали! Что теперь делать? Как жить? – сокрушалась она.

Варя не знала, чем утешить подругу, лишь пообещала по возможности давать молоко для маленькой Сонечки. Сказала Маричка и то, что сам Михаил выводил корову со двора на веревке.

– Он издевался над нами, – сказала Маричка, – обозвал подкулачниками кулака Черножукова.

Варя приложила палец к губам, показала глазами в сторону отца – молчи, мол, – но было поздно. Руки Павла Серафимовича сжались в кулаки так, что побелели суставы. Он нахмурил брови и скривился, будто его ударили больно-больно. Так и окаменел за столом: бледный, хмурый, погруженный в себя.

– Папа, я пойду провожу Маричку, – нашлась Варя, так как подруга перестала плакать, лишь растерянно моргала.

Отец слегка вздрогнул всем телом, будто проснулся.

– Иди, Варя, – хрипло сказал он, не поднимая глаз. – Можешь дольше побыть у соседей. Я сегодня собирался сходить с детьми к Оле, вернусь – уложу их спать. Иди, не волнуйся. Все будет хорошо.

– Может, и я с вами пойду? – спросила она, опасаясь оставлять отца в одиночестве в таком состоянии.

– Я же не один остаюсь, – будто прочитав ее мысли, ответил отец. – Разве твои шалуны позволят мне грустить? – сказал он, и лицо его осветила едва заметная улыбка.

Немного успокоившись, Варя пошла к Маричке. Она и так мало с кем общалась, а в селе новости ежеминутно. Только и разговоров, что об изъятии еды. Оказывается, активисты забирали не только скот в счет налогов, но и сало из бочек. Не гнушались ни козами, ни овцами, ни кролями. Если находили кусок мяса – изымали. Выгребли все: картофель, свеклу, кукурузу забирали и лущеную, и в початках, и даже кукурузную муку. Выносили из хат и мешочки с сухарями. Варя узнала, что у Андрея изъяли все сало и мясо – те недавно закололи поросенка, забрали корову и даже подсвинка, которого семья собиралась докормить до весны. Когда пришли к Богдану Коляденко, опять запугивали: «Или иди в актив, или все заберем». Парень сказал, что не может. Он до последнего надеялся, что у комсомольца и колхозника не заберут единственную кормилицу сестер-двойняшек, трехлетнюю дойную козу. Напрасно. Изъяли козу, выловили кур и петуха, повезли со двора под плач матери и испуганные крики девочек. Кто из людей открыто угрожал активистам, кто слал вдогонку проклятия коммунистам и комсомольцам, а в основном крестьянами руководил страх, они страдали молча, зная, что уже никакая сила не остановит разгульных «буксиров» – на их стороне был закон, значит, и сила. Запуганные люди заботились об одном: где спрятать то, что осталось, и что есть завтра.

Варя засиделась допоздна, слушая сельские новости.

– Ой, мне уже пора! – опомнилась она. – А то Василий из дома выгонит.

Маричка проводила ее до двери.

– Не надо дальше провожать, – сказала Варя. – Здесь недалеко, я быстренько добегу.

Ясная морозная ночь была звездной. Варя спешила домой, вслушиваясь в свои шаги. Снег под ногами скрипел так, что, казалось, от его скрипа идет эхо.

Проходя мимо дома с красным флагом, Варя скользнула взглядом по темным окнам. Ее мучил вопрос: не нашли ли их тайник на чердаке? Вдруг неподвижный зимний воздух всколыхнул чей-то приглушенный кашель за домом сельсовета. Варя кинулась бежать и уже через мгновение была в безопасности. Закрыла за собой калитку, набросила крючок. Неужели кто-то из активистов догадался об их тайнике и решил поживиться тайком от других? Варя прижалась спиной к столбику забора, затаила дыхание. Кровь шумела от волнения, но женщина стояла не шелохнувшись. Пар от ее горячего дыхания ложился мелким инеем на воротник полушубка. Стояла звонкая тишина. Или ей показалось? Нет, она ясно слышала, как кашлял мужчина. Да, именно мужчина, а не женщина, Варя была уверена. Если он спрятался за хатой, то не будет же он там стоять как вкопанный до самого утра? Казалось, время замерло. Варя почувствовала, что от холода начинает трястись, а брови взялись изморозью. Невзирая ни на что, решила ждать до последнего. Вдруг она заметила за хатой, в том же месте, откуда слышался приглушенный кашель, темную фигуру. Мужчина крадучись сделал несколько шагов вперед, спрятался за крыльцом. У Вари от страха похолодело в груди. Она уже жалела, что решила выследить незнакомца. Нужно скорее бежать, спрятаться в отцовской хатке. Она не успела пошевелиться, как четко услышала – по улице кто-то шел. Шаги быстро приближались. И вдруг, почти одновременно, послышался выстрел и крик человека на улице. Валя закрыла рот рукой, чтобы не закричать. Темная фигура выбежала из укрытия на улицу, где было слышно, как что-то упало. Раздался еще один выстрел, а затем четкий мужской удивленный голос: «Ты?!» Варя отбросила крючок с калитки, выглянула на улицу, но не успела и глазом моргнуть, как человеческая фигура быстро растворилась в темноте. На снегу, у дороги, лежал человек. Варя метнулась к хате, чтобы позвать отца, но вдруг ее молнией пронзила мысль. Слишком знакомым показался удивленный голос, который крикнул: «Ты?!»

Варя, позабыв о страхе, подбежала к человеку. Михаил! Да, на снегу, истекая кровью, лежал ее брат. Его глаза были раскрыты, он тяжело дышал, и из груди вырывалось хрипение.

«Отец!» – была ее первая мысль.

– Михаил! – Она встала на колени, тряхнула его за плечи. – Ты меня слышишь? Кто? Кто это сделал?!

Брат повел глазами. Тонкая струйка крови полилась из уголка его рта.

– Он… – прохрипел брат.

Варя побежала к отцовской хате. Дернула двери на себя – открыты, но в хате не было света.

– Папа! – крикнула она.

– Что случилось?! – Отец подошел к ней. Он был одет, но без кожуха. У Вари отлегло от сердца. Отец не спал, хотя и не было света, но он не мог незаметно проскочить мимо нее в хату.

– Там!.. – с тревогой сказала она. – Скорее! Михаил…

Павел Серафимович встал на колени, поднял голову Михаила. Сын еще дышал.

– Михаил, – сказал отец, – мой неразумный сын, как же так?..

Сын остановил последний взгляд на отце. Он посмотрел ему прямо в глаза. Тело в последний раз вздрогнуло под руками отца и замерло, изо рта хлынула горячая кровь. Из груди отца вырвался глухой стон.

– Сын! – простонал мужчина.

Отец так и сидел над сыном, который уже не дышал. Из груди лилась кровь, растекалась по белоснежному покрывалу земли. Варя тихо плакала, не в силах оторвать взгляд от красного пятна, которое увеличивалось, исходило паром на морозе. Горячая кровь – холодный снег. Сын – отец. Жизнь – смерть. Ненависть – любовь. Вечная родительская боль – навсегда успокоившееся тело сына. Все противоположности были вместе, смешались нераздельно в одно целое.

«И пойдет брат на брата, сына отец проклянет, а сыновья отрекутся от родителей. Так будет», – прозвучало в Вариной голове пророчество Уляниды. Варя так ясно услышала эти слова, что даже оглянулась, нет ли рядом Уляниды? Село замерло и приутихло. Лишь мертвый сын и убитый горем отец. А еще немое село и исходящее паром красное пятно.

 

Глава 58

Хоронили Михаила как комсомольца. Приехал какой-то коммунист из района, чтобы произнести речь на кладбище. Впереди несли не крест, а красный флаг, который для такого случая сняли со здания сельсовета. Гроб везли на санях, рядом с ним сидели жена покойного и их дети. За санями следовали активисты-комсомольцы и коммунисты. Уже потом – семейство Черножуковых. Посредине – отец, с обеих сторон его Ольга и Варя со своими мужьями. Женщины плакали, Павел Серафимович как будто окаменел – не проронил ни единого слова. Бледный, хмурый, задумчивый и грустный, он будто уменьшился, сжался, погрузился в себя. Слышал ли он громкие речи, которые произносили товарищи сына на митинге? Разве скажешь об этом, глядя на лицо с крепко стиснутыми зубами и густой печалью в глазах? Варе казалось, что сознание отца будто окутано туманом, его поглотило безразличие. Когда к гробу начали подходить родственники, чтобы попрощаться с покойником, Павел Серафимович подошел к утихшему навеки сыну. Он пристально посмотрел на Михаила, наклонился, коснулся устами холодного чела. Отец что-то тихо сказал сыну на прощание, никто не услышал его слов. Мужчина провел шапкой по лицу, смахивая непрошеные слезы.

Уже все разошлись, а Павел Серафимович стоял возле свежей могилы, над которой возвышался металлический памятник со звездой наверху. Ольга ушла, а Варя не могла оставить отца наедине с горем. Она боялась, что смерть сына заберет у отца волю к жизни, что в душе у него окоченеет все живое, замерзнет, и израненное сердце превратится в холодную сосульку. Хотела найти слова утешения, но они куда-то исчезли.

– Папа. – Она легонько коснулась рукой отцовского плеча. От неожиданности он вздрогнул. – Идем домой, – попросила дочка.

Он посмотрел на нее опустошенными глазами, в которых, кроме печали, не осталось ничего.

– Что? – рассеянно спросил он.

– Папа, нам нужно идти домой, – повторила Варя. – Там бабушка одна.

– Отходят понемногу Черножуковы, – сказал он так, что у Вари похолодело сердце. – Стало на одного меньше.