Недаром из нашего рода необыкновенная кавалерист-девица.Л. Дуров
Судьба блудного сына, вернувшегося под родной кров, — тема драматическая, часто трагическая.
Не сладкая доля ожидала братьев Дуровых в доме опекуна. Каких только упреков не пришлось выслушать им от разгневанного Захарова. Особенно часто он повторял слово «скоморох», варьируя его всячески, вкладывая разный, но всегда уничтожающий смысл.
— Скоморошничать вздумали! Уж, больно скоморошливы стали… Затеяли скоморошные потехи — сатане утехи… Ну вот, вернулись веселые скоморохи из своей скоморошни…
Возможно, Захаров высек бы их розгами через пропитанную солью мокрую тряпку, будь они поменьше. Владимира крестный отец не решился подвергнуть подобному наказанию и, клянясь, что это в последний раз, отдал его в лучший московский пансион опытного педагога Тихомирова.
Не зная, как поступить с младшим, Захаров обратился за советом к обер-полицмейстеру Огареву.
— Не приложу ума, что поделать с Анатолием, — сказал он. — Бредит цирком, ничего другого знать не желает.
— Выпороть! Вся дурь из головы мигом вылетит, — ответствовал полицмейстер. — Да, выпороть… — убежденно повторил он, разглаживая свои крашеные, висящие книзу, длинные, как у Тараса Бульбы, усы.
— Постращайте его! — попросил Николай Захарович.
— Охотно! Только оставьте нас наедине.
Огарев вызвал Анатолия.
— Ты чего благодетелю своему неповиновение оказываешь? Никакие увещевания на тебя не действуют.
— Вы это насчет чего?
— Цирка… Еще добро готовился бы стать наездником, а то в клоуны метишь?
— А разве наездником лучше? — задал коварный вопрос Анатолий.
— Еще бы! — подхватил любимую тему Огарев. — Лошадь такая изумительно умная тварь…
— Это верно…
— С ней что угодно выделывать можно, гораздо лучше всяких клоунских ломаний и кувырканий.
— Я люблю верхом ездить.
— Вот это одобряю!
— Так, говорите, наездником лучше быть?
— Ну какое сравнение? Одно удовольствие! Если начнешь готовиться быть наездником, я сам помогу тренировать лошадей. Я ведь отлично их дрессирую.
— Знаю…
— Я, брат, любого дикого жеребца могу послушным сделать. Так, пойдешь в наездники?
— Пойду!
— Молодец! Ты у меня чудным наездником станешь…
Когда Захаров вернулся в свой кабинет, Огарев торжественно объявил:
— Конечно! Уговорил.
— Послушался? — обрадовался опекун.
— Сдался.
— Уж не знаю, как вас благодарить. По гроб жизни обязан, благодетель вы мой…
— Да-с, теперь акробатика всякая побоку!
— Слава богу!
— Станет благоразумным и займется лошадьми.
— Как лошадьми?
— Наездником будет…
С Николаем Захаровичем, вспоминал потом этот эпизод Дуров, чуть дурно не сделалось.
— Да не все ли равно, — вымолвил вконец расстроенный опекун, — будет ли Анатолий кувыркаться на земле, или станет проделывать то же на лошади?
— Разумеется, не все равно. Я ведь сам каждое утро тренирую скакунов в цирке Саламонского.
— Лучше бы и не просил вас… — простонал Николай Захарович.
И тогда Анатолий, уже не скрываясь от опекуна, вступил в акробатическую группу братьев Робинзон, подвизавшихся в цирке Саламонского под фамилией Николет.
А Владимир?
Педагог Тихомиров, в пансион которого он был определен, заслужил добрую славу своими знаниями и опытом. Он первый ввел звуковой метод обучения грамоте, вместо буквенного. Лев Толстой, уделяя большое внимание педагогическим проблемам, очень интересовался этим методом. Он посещал пансион Тихомирова, присутствовал на занятиях, обсуждал приемы обучения. Это значило много!
Чуткий воспитатель, Тихомиров сразу расположил к себе «опального» Владимира Дурова. Дружески беседуя с ним, он развивал свои передовые взгляды, убеждал, что образованные классы в неоплатном долгу перед простым народом.
Влияние опытного педагога поначалу было благотворным. Воспитанник успешно сдал экзамен на звание учителя. Вскоре в штате Московского городского училища на Покровке появился новый молодой преподаватель Владимир Дуров.
Однако его учительская карьера оказалась кратковременной. Проработав недолго, он покинул свой пост.
Тогда Захаров «тряхнул» связями, устроил крестника на службу в Управу благочиния. Помещалась она в большом старом доме на Воскресенской площади, бок о бок с Иверскими воротами у Красной площади. Почетное место для Управы было выбрано не случайно. Функции ее были важны: следить за исполнением законов, решений судебных и прочих присутственных мест, наблюдать за охранением благочиния, добронравия и порядка.
Что только не входило в круг ее деятельности: предупреждение безнравственности населения, наблюдение за состоянием городских дорог, мостовых, тротуаров, преследование запрещенных азартных игр. Для наказания неисправных должников при Управе имелось особливое помещение с железной решеткой — долговая яма, которая, несмотря на свое название, расположена была на втором этаже здания. Короче говоря, это было полицейское управление для охраны общественного спокойствия и порядка.
Учитель, не так давно подвизавшийся в роли акробата, клоуна и фокусника, поступил сюда с окладом семь рублей в месяц «на всем своем».
В глазах сослуживцев-чиновников он выглядел человеком с другой планеты. Да и они казались ему людьми из иного мира. Но в ожидании лучших времен ничего не оставалось, как терпеливо сидеть за столом, склонившись над перепиской служебных бумаг.
Изо дня в день он ходил «в должность». В канцелярии со шкафами, набитыми делами в синих обложках, стояла затхлая атмосфера присутственного места. Нудно скрипели перья. Чиновники в потертых вицмундирах, с застывшими, как у мумий, лицами, горбились над своими бумагами. Мертвая тишина иногда прерывалась громким чиханием — это кто-то нюхнул сдобренного мятой табачку, шумно утер нос красным фуляровым платком, услышал неизменное: «Будьте здоровы!» и ответствовал: «Благодарствуйте!»
Оживлялась канцелярия с приходом просителей — мужика в лаптях, смущенно мявшего руками шапчонку, купчины в долгополом кафтане, солидного домовладельца с бородой «лопатой». Приниженные, не смевшие дышать в присутствии начальства, чиновники изощренно измывались над посетителями, вымогая «синицу» — синюю пятирублевую ассигнацию, а то «красненькую» — десятирублевку. Но едва курьер распахивал дверь в кабинет столоначальника, вицмундирные спины опять пригибались к столам, и перья возобновляли свой скрипучий бег по бумаге.
Генерал-губернатор князь Долгоруков был общим кумиром, чиновничья мелюзга подражала ему даже в куафюре, делала себе прилизанные зачесы на висках и пробор на затылке — такой парик прикрывал лысину его сиятельства.
Сплетни, подсиживание, взяточничество царили в Управе благочиния. Писец Дуров чувствовал себя запертым в душной, тесной клетке. Тем острее воображение переносило его на свободу. И тогда неизменно перед глазами вырастала освещенная огнями арена, и даже раус балагана казался привлекательным местом.
В такие минуты, подхваченный какой-то неудержимой силой, Дуров бросал перо, выбегал из-за стола на середину канцелярии и мигом преображался. Он вдруг становился важным начальником, ходил животом вперед, значительно покашливал, делал грозные замечания.
— Ну, впрямь его превосходительство! — изумлялись чиновники, — И даден же человеку подобный талант представлять…
Но бывало, лица их хмурились, мрачнели. Случалось это, когда на листе бумаги появлялся карикатурный портрет чиновника, глумившегося над нижестоящим и пресмыкавшегося перед каждым, кто находился ступенью выше, в три погибели склонявшегося перед всесильным генерал-губернатором.
Рисование карикатур доставляло Дурову тем большее удовлетворение, что после их появления кое-кто сидел присмирев, пряча взгляд от смущения.
«Вот она, сила сатиры!» — думалось в такие минуты, и это еще сильнее вдохновляло на поиски новых острых сюжетов.
Писец Дуров был плохим службистом: почерком обладал некрасивым, перед начальством спины не гнул, случалось — дерзил, в должность опаздывал, а то по несколько дней не являлся. Другого давно бы прогнали со службы, но его приходилось терпеть. Что поделать, связи: опекун Захаров в дружбе с самим обер-полицмейстером Огаревым.
В конце концов Владимир Дуров не выдержал службы в Управе и вернулся в балаган. Как там ни было трудно, но дышалось вольнее.
Российские губернские и уездные города, села, деревни, поселки сменяли один другой. Ярмарочные и базарные площади повсюду походили одна на другую, и балаганному художнику-моменталисту Владимиру Дурову казалось, что он постоянно видит один сон. Шли дни, месяцы, минул год, начался другой, а сон этот длился и длился. Жизнь будто стояла на месте, а все, что проплывало перед глазами, исчезало бесследно в бесконечных скитаниях. Везде посреди площади на высоком шесте трепетал флаг, возвещавший о том, что ярмарка открыта. И был раус, с которого балаганщики зазывали публику. И был изнурительный труд: ежедневно больше десяти выступлений.
Цепкая память художника копила виденное и слышанное в странствованиях пешком, на телеге, в поезде. Эти невольно собранные богатства жизненных наблюдений ох как потом пригодились! Но пока томили унылой своей повседневностью.
Вот очередная площадь. Как наполненная до краев чаша, она запружена бурлящей толпой. Людской говор, крики, игра слепцов музыкантов на лирах, ржание лошадей, привязанных к оглоблям, мычание коров, блеяние овец, гоготанье гусей, высунувших свои длинные шеи из ивовых клеток, — все сливается в сплошной гомон, который покрывает только протяжное низкое «бу-у-уу-мм» большого соборного колокола и несущийся вдогонку трезвон хлопотливых колоколов помельче.
Горят яркие, цветастые платки на головах баб. С подгулявшими дружками весел, молод и пьян бредет мастеровой с гармонью. Попрошайничают нищие: «Подайте, христа ради!» Слепец крутит волынку и заунывно гундосит что-то невнятное.
Каких только нет товаров в наспех сколоченных лавках, дощатых навесах, ларях, а то и прямо на земле! Глаза разбегаются! Дешевые ситцы, дорогие фабричные сукна, добротные домотканые холсты и льняные полотна, вина, сласти, сбруя, кожи, глиняные горшки — все к услугам ярмарочных покупателей.
А как бойко идет торговля с возов. Телега, полная сушеных грибов, доносит свой пряный аромат к арбам с яблочным и медовым запахами.
«Сарпинки! Кому сарпинки!» — зазывает торговец товаров в разнос.
«Держи вора! Держи его…» — улюлюкают и свистят парни вслед мальчугану, стянувшему пряник у зазевавшегося лоточника. Но мальчуган припустил «в три ноги» и потонул в толпе.
Сморщенный, босоногий старец в лохмотьях сидит на пыльной земле, шамкает, разобрать можно, стародавнюю песню:
Русобородый мужичок с камерой-обскурой обещает: «За три копейки, милые люди, можете увидеть всю вселенную: храм Соломона в Ерусалиме, великолепный Рим, пожар Москвы при французах, взятие Парижа русскими. Узнаете в лицо Илью Муромца, Петра Великого, Наполеона…»
Рядом конкурент, отставной солдат, тоже показывает оптические чудеса. Деревенский парень, прищурив один глаз, уставился другим в стеклышко в черном ящике. Солдат поясняет нарочито громко, чтобы привлечь зрителей: «Вот, смотри и гляди, город Аршав: русские поляков убивают, себе город покоряют. Вот, смотри и гляди, город Ариван, наш генерал выезжает и войска созывает. Вон турки валятся как чурки, русские стоят невредимо! Вот, смотри и гляди, город Санкт-Петербург и Петропавловская крепость, из крепости пушки палят, а в казематах преступники сидят, и сидят, и пищат, а корабли к Питеру летят. А вот город Москва бьет с носка. Король прусский въезжает, а народ русский перед ним шапки снимает… Ах, хороша штучка, да последняя!»
Не просто соперничать с такими соблазнами. Оттого на балаганном раусе так старается зазывала:
Зазывала сулит показать в балагане то, что затмит все, до сих пор виденное: самых смешных клоунов, самую сильную в мире женщину-геркулеса, говорящую собаку, лилипутку — крохотную красавицу, попугая, предсказывающего судьбу. Среди удивительных номеров и художник-моменталист…
Публика на ярмарке недоверчивая, на ветер деньги не привыкла бросать, покажи ей товар лицом.
И в помощь зазывале на раус выходят клоуны — один красноносый с торчащими рыжими волосами, другой совсем белый, с лицом, обсыпанный мукой.
— Тру-ля-ля! Ля-ля… — напевает рыжий.
— Напрасно поешь! Тебя ищет полиция! — останавливает его белолицый.
— Меня ищут в больницу? Я здоров, не хвораю…
— Не в больницу, а в полицию. Тебя возьмут в солдаты.
— Меня в собаки?! Я брехать не умею…
— Да не в собаки, а в солдаты! Ты будешь служивый.
— Я с пружиной? А где меня будут заводить?
Рыжий клоун, прикидывающийся глуховатым и глуповатым, путает слова: рот и огород, подарок и огарок, кошки и крошки, палки и галки. Каждая его рифмованная реплика вызывает хохот толпы, и у кассы выстраивается хвост за билетами.
Невыносимо столько раз в день рисовать одно и то же. Художник-моменталист тоскливо глядит на помост эстрады, где заканчивает свое выступление «говорящая собака», вернее, чревовещатель со своим вечно голодным, заморенным псом. После «говорящей собаки» выход лилипутки, затем он покажет свое искусство.
В дощатом закутке артистов тесно и грязно. Хуже всего вынужденное соседство других балаганщиков.
— О чем задумались, господин художник? — кокетливо спрашивает карлица. Примостив осколок разбитого зеркала к выступу стены, она наводит красоту на свое сморщенное, старообразное личико.
— Вы сделаете мой портрет, художник?
Дуров не отвечает. Назойливая писклявоголосая карлица ему надоела, как давно надоела вся окружающая обстановка. Все же никогда он не жалел о том, что покинул спокойную службу в Управе благочиния.
Произошло это внезапно, хотя назревало с первого дня службы в Управе. «Довольно мечтать о цирке — пора в нем работать! Но кому нужен акробат без опыта, клоун без имени? В таком случае, можешь работать как художник-моменталист. Ты отличный рисовальщик, карикатурист. Попробуй…»
Чтобы это решение вылилось в действие, потребовался лишь небольшой повод. Как раз в тот день столоначальник сделал замечание:
— Господин Дуров, извольте переписать отношение за нумером 1741. На бумаге его превосходительству вы оставили кляксу!
Вместо почтительного ответа писец встал из-за стола, сказал пораженным чиновникам «Прощайте!», раскланялся и вышел из канцелярии, чтобы никогда более в нее не возвращаться.
Однако радужные надежды получить работу в цирке оказались напрасными. Директор Саламонский даже не захотел слушать молодого человека, утверждавшего, что он будет иметь успех на арене как художник-моменталист. С каждым днем положение становилось все труднее. К тому же, чтобы не огорчать опекуна, и без того расстроенного незадачливой судьбой подопечных, Владимир скрывал от него свой уход из Управы.
Выручила случайная встреча со старым знакомцем Ринальдо. Профессор многих наук поддержал замысел своего бывшего ученика начать карьеру художника-моменталиста и помог устроиться в балагане.
…Лилипутка заканчивает свое незамысловатое выступление. Со сцены доносится ее писклявый голосок и притопывание каблучков, когда она делает какие-то неловкие па. Пора готовиться к выходу.
Вот и загрохотал барабан. Лицо художника в миг преобразилось. Куда девались грустные думы, глаза глядят весело, озорно. Бархатная блуза с шелковым бантом лежит легко и свободно. Густые волосы ниспадают на лоб, небрежным движением головы он откидывает их назад. Зрителям нравится такой артистический вид. Художник взял уголек для рисования, подошел к мольберту с приколотыми листами бумаги. Под приглушенные звуки оркестра обратился к публике:
Уголек замелькал в руке в быстром ритме музыки. Художник рисует и приговаривает:
Короткая пауза и неожиданно, почти на крике закончилась строка куплета:
На листе бумаги появились скачущая лошадь и всадник в жокейской шапочке. Линии удивительно лаконичны. Моментальный рисунок полон движения.
Зрители аплодируют. А на мольберте уже новый чистый лист.
Оркестр играет галоп. Можно только поражаться, как рука с угольком поспевает скользить по бумаге в такт быстрой музыке. И как разборчиво доносит художник слова куплета:
И опять после паузы, звучит последнее слово:
Еще не утих восторг зрителей, а на мольберте опять чистый лист. Рисуя, художник читает:
Дуров срывает лист и, держа его на вытянутых руках перед собой, широко улыбаясь, обходит зрителей. Передает рисунок стоящим в задних рядах, откуда тянутся просящие руки: «Сюда, сюда!» Возня, шум, короткая свалка прекращаются, лишь когда он вновь у мольберта.
Последний рисунок и стишок имеют наибольший успех:
Ох, уж этот неизменно любимый персонаж невзыскательной публики!
По десяти и более раз в день так трудился балаганщик Владимир Дуров. А сколько раз выходил на балкон в обличье клоуна, чтобы посмешить публику и пригласить ее в «театр». Балаганные артисты всегда называли свое заведение театром. Необычайная сила духа требовалась, чтобы выдержать это испытание.
Велики просторы российские. Где только не кочевали балаганы, в которых подвизался художник-моменталист Владимир Дуров! Дороги его проходили и через степную Малороссию, и знойный Туркестан, и приволжские города. Случалось, пути перекрещивались с тем или иным цирком.
Однажды, проездом в Астрахани, Дуров уговорил директора цирка Безано посмотреть его номер. Безано понравилась работа художника-моменталиста, он взял его в свою труппу, предложив исполнять так же обязанности клоуна и дрессировщика. В то время никто в цирке не ограничивался одним номером.
Огромное счастье охватило Владимира Дурова, когда после дощатого помоста балагана ему довелось наконец ступить на опилки настоящей арены. С увлечением он рисовал свои моментальные карикатуры, исполнял комические куплеты, смешил забавными сценками. Но наибольшего успеха достиг он в дрессировке животных и птиц.
Впервые на арене благодаря ему появились дрессированные пеликаны. Кстати, тут не обошлось без непредвиденных трудностей, преодоление которых подтвердило удивительное терпение и настойчивость молодого дрессировщика.
Пеликан был не склонен выполнять замысловатые номера перед публикой. Да и у самого Владимира Дурова еще не было опыта в обучении всяким трюкам этой величавой птицы. Немало труда положил он, прежде чем подготовил выступление первого артиста-пеликана. И вдруг, как раз накануне премьеры, из-за небрежности служителя, забывшего закрыть клетку, крылатый артист… улетел.
Велико было огорчение дрессировщика, все же он не опустил рук и вновь взялся за дело. И даже принялся обучать сразу двух пеликанов. В основу занятий положил их природное умение ловко раздвигать камешки в поисках пищи. Это навело Дурова на мысль приучить птицу перелистывать страницы книги.
«Книгу», состоявшую из тонких листов фанеры, с пресерьезным видом «читал» солидный пеликан, он старательно переворачивал ее страницы, между которыми была спрятана вкусная приманка — рыба. Другая птица научилась танцевать вальс, грациозно покачиваясь на своих перепончатых лапах; она выступала также как «дирижер» оркестра и тогда так размахивала громадными крыльями, что подымала ветер, шевеливший перья на шляпах зрительниц.
Номера эти неизменно пользовались успехом и создали Владимиру Дурову репутацию умелого, изобретательного дрессировщика. И хотя громкой славы он тогда еще не достиг, но уже сделал первые шаги по тернистому пути к ней.