В романах серии «Солдаты удачи» все события взяты из жизни. Мы изменили только имена героев. Почему? Это да, было нетрудно понять: слишком тяжела и опасна их работа. Каждый из них всегда на прицеле, вероятность избежать смерти приближается к нулю… Имеем ли мы право лишать таких людей надежды на завтрашний день?..

Их пятеро. Братья по оружию, для которых судьба Родины, долг и честь превыше всего. Вновь на грани жизни и смерти вступают они в неравную схватку со злом. В руках врага секретный препарат, вызывающий неутолимую жажду и способный отравить всю воду на планете. Нужно любой ценой обезвредить дьявольское зелье. "Солдаты удачи" не имеют права на ошибку. И не умеют проигрывать…

 

ПРОЛОГ

Глазов

23 июня 200… года, 01.43

Хорош провинциальный город Глазов — уютен, гостеприимен, не в пример неряшливым мегаполисам чист зимой и летом. Но особенно замечателен он по сравнению с большими промышленными центрами тем, что не по-городскому нешумен, особенно ночью. Машины не снуют с утра до вечера почем зря, трамвая нет, улицы после восьми, считай, безлюдны. Оттого и тишина тут ночью такая, что заезжий москвич первую неделю мается от бессонницы, оттого и каждый звук — соловьиный ли перелив, плеснувшую ли в реке рыбу, высоко летящий ли в небе лайнер — далеко-далеко слышно. Беда только, что ночью в Глазове и слушать-то эту тишину особо некому — горожане постарше спать ложатся рано, чтобы встать вместе с солнцем, а тем, что помоложе, не до того — эти всецело поглощены проблемами, связанными со вступлением в половозрелый возраст… И вдруг в этой-то сказочной тишине — выстрел.

Да-да, выстрел!

Где-то в районе парка бабахнуло, а разнеслось во все концы города. Но только совсем вблизи можно было услышать, а потом и увидеть то, что происходило там, на берегу Вараксы, местной речушки…

Короткий хрип, тяжелое падение тела.

И чей-то голос — по-русски, с сильным акцентом:

— Надо убрать куда-нибудь эту падаль!

— Некогда. Давай, давай быстрей, сматываемся отсюда!

Двое, обремененные неудобной ношей, тяжело потрусили к парапету набережной.

Всплеск, потом едва уловимые серебряные нотки успокаивающейся воды, потом звук удаляющихся шагов — и снова на какое-то время тишина…

Чтобы хоть немного понять, что в эту ночь тут, на берегу Вараксы, происходило, есть смысл перемотать вереницу событий назад — хотя бы минут на десять — пятнадцать.

…А минут за пятнадцать до этого здесь, вдоль реки, мотался взад-вперед постовой милиционер, от нечего делать пинал сухие ветки да пустые банки из-под пива и энергетической дряни, которой недавно начали вовсю торговать на единственной в Глазове дискотеке. И поскольку, как почти всегда, ничего не происходило, одинокому младшему сержанту милиции было донельзя тоскливо. Так тоскливо, что время от времени он, как пацан, свешивался с парапета и плевал вниз, старательно считая, сколько секунд его плевок летит до воды.

Вокруг никого, только невнятное шуршание со стороны скамеек, что у «трех елок».

На самом деле елок было больше, но если почти все другие смотрелись слишком хилыми, больными или покосившимися, то эти три, вымахавшие еще в советские времена, выглядели вполне здоровыми и даже дремучими. Там, под этими елками, стояли скамейки, которые обычно с ранней весны до поздней осени оккупировали парочки — по большей части познающие вкус первых контактов подростки.

Так что происхождение звуков никакой тайны для младшего сержанта не представляло. Лишь возникало ехидное желание попугать милующихся голубков, разогнать их, ко всем чертям, — хоть какое-то развлечение. Но желание это пропадало так же быстро, как и возникало. Зачем, в конце концов, мешать? Что мы, не люди? Сами такими были…

Дурацкий пост! Сколько можно охранять всяких там пэтэушников? Этот риторический вопрос младший сержант задавал себе каждый раз, когда ему предстояло патрулировать набережную в зоне отдыха. Зачем чуть ли не целую ночь дрожать под порывами ветра с реки, мокнуть под дождем, глотать ночную сырость, если все равно никогда ничего не происходит?! Ну понятно, скажем, около железнодорожной станции — там патруль нужен всегда. Там приезжие, там бывали попытки обчистить пломбированные вагоны, там местное хулиганье время от времени устраивает свои «концерты». У магазина тоже вполне логично держать пост: народ выпьет, загуляет — и пошло-поехало. А здесь, на берегу, только сонные вороны да горемычные парочки, которым больше некуда податься.

На асфальт дорожки упали первые капли дождя.

«Сейчас побегут, — подумал младший сержант про тех, кто на скамейках. — Дам им еще минут десять. А там, если дождь разгуляется, погоню пинками…»

Вдруг он заметил, что рядом с темной стеной лесопосадки, отделяющей от набережной реки идущее в город шоссе, метнулись в сторону воды какие-то тени. Первым побуждением младшего сержанта было отвернуться и сделать вид, что он ничего не заметил.

«Вроде бы на влюбленных похожи… — вяло подумал милиционер. — А вроде бы и нет…»

Было в силуэтах этих двоих что-то странное. Что именно — объяснить младший сержант вряд ли бы смог. Но его милицейский инстинкт сработал безотказно.

— Так, алё! — крикнул он в темноту. — Ко мне. Документы покажите!

Те двое никак не среагировали.

— Документы, я сказал! — Младший сержант шагнул вперед.

Опять не последовало никакой реакции со стороны бегунов. Словно он и не постовой милиционер, а пустое место!

«Ах, мать вашу», — ругнулся младший сержант, бросаясь вслед за продолжающими удаляться силуэтами.

— Стоять на месте, кому говорю!

Тени замерли в напряженных позах. Он подошел. Нарушителей действительно оказалось двое.

«Надо же, чурки! — разглядел наконец младший сержант и произнес властно, как человек, имеющий право распоряжаться судьбами других:

— Что за дела, так вашу! Я кому сказал — стоять и предъявить…

Договорить ему не дали.

Смерть младшего сержанта была быстрой и, в общем-то, безболезненной.

Оглушительный выстрел. Короткий хрип, тяжелое падение тела…

Один из кавказцев достал фонарик, посветил на милиционера, чтобы убедиться, что он больше не опасен, и оба, приседая под свинцовой тяжестью неживого тела, потащили его к воде. Здесь они сначала бросили тело на траву; тот кавказец, что был с фонариком, прикрывая свет ладонью, направил его на второго, и тогда второй полез в висевшую у него на плече объемистую сумку, не снимая, расстегнул ее и извлек наружу небольшой металлический контейнер.

Раздался звук открывающегося замка, кавказец постарше достал из контейнера какой-то маленький сосуд, похожий на термос, и в воровском свете фонарика принялся отвинчивать крышку.

— Быстрее, быстрее! — занервничал первый.

Потом фонарик погас, раздался легкий всплеск от чего-то брошенного в заводь. Потом оба кавказца нагнулись, закряхтели и через минуту раздался еще один всплеск — тяжелее, мощнее, громче, с ударившей в берег волной… Круги на темной воде. Серебристые нотки успокаивающейся речной глади. И торопливые удаляющиеся шаги…

Этим бы все и кончилось, если бы… Если бы в тишину ночи внезапно не прорвался сдавленный девичий вскрик. На скамейке у «трех елок» парень, сам перепуганный донельзя, судорожно зажал рот ошалевшей от ужаса подруге. Но было уже поздно.

Один из кавказцев, тот, что постарше, обернулся и, не раздумывая, на хищно согнутых ногах пошел к скамейке. Второй двинулся к ней с другой стороны.

Парочка, словно парализованная страхом, даже не попыталась сдвинуться с места. Старший кавказец вдруг рванулся вперед и, падая, ловко повел ножом раз, потом другой. Парень неловко свалился наземь, корчась от боли.

Этого убийце показалось мало — он замахнулся и что есть силы обрушил на раненого свой тяжелый армейский ботинок. Противно хрустнули ребра. Сказал напарнику:

— Посвети. — Присел на корточки, вглядываясь в жертву и снова вытягивая откуда-то из рукава темный от крови нож.

Девушка, не помня себя от ужаса, наконец вскочила, побежала на подламывающихся ногах в сторону шоссе. То есть это ей казалось, что она побежала…

— Оставь его! Уходить надо! — сипло прошептал младший, обеспокоенно глядя девушке вслед.

— Посвети, — снова приказал старший. Еще один привычный взмах — и аккуратная полоса перечеркнула горло парня от уха до уха. Голова, словно кукольная, сломилась, завалилась набок, из раны хлынула темная кровь. Убийца брезгливо отстранился, скомандовал: — Девка! Тормозни ее, а то начнет опять орать…

Она успела отбежать довольно далеко, хотя ноги на высоких каблуках подкашивались, вязли в мокрой земле. Ей казалось, что возникшие из темноты страшные люди забыли про нее; только что сковывавший ее паралич отступал, отпускал ее онемевшие руки и ноги, и это породило в ней безумную надежду на спасение.

Младший кавказец, криво усмехнувшись, легко догнал ее, снова коротко взмахнул рукой с зажатым в ней ножом. Она как бежала, так и рухнула наземь и больше не шевелилась. Убийца брезгливо тронул ее ногой и сплюнул.

— Все нормально? — спросил второй.

— Порядок, — с деланным безразличием протянул младший, хотя убийство человека было для него пока еще в новинку.

Наконец-то дождь полил по-настоящему.

Вдалеке послышался звук автомобильного двигателя, потом зашелестели шины. Мигнули фары — и автомобиль исчез за ближайшим поворотом.

…Когда голосов черных людей не стало слышно совсем, девушка с трудом оторвала голову от земли, посмотрела в ту сторону, куда они ушли.

Чувствуя, как на лицо, смешиваясь со слезами, падают мелкие капли дождя, она, собрав все силы, встала с холодной земли. Острая боль с новой силой пронзила грудь. Она приложила руку к тому месту, где болело, — пальцы сразу попали в теплую, липкую жидкость, пропитавшую платье.

Медленно, экономя силы, кое-как зажимая сочащуюся кровью рану, она поковыляла в сторону шоссе.

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Москва

30 июня 200… года

Сергей в тяжком раздумье стоял под гулкими сводами храма с пучком желтых восковых свеч. Горькое дело эти поминальные свечи. Мог бы заплакать — заплакал бы, честное слово, и не постыдился бы слез. Снова в его команде потеря, и какая! На этот раз Коля Трубач. Один раз они его уже хоронили, а он возьми да воскресни. И вот теперь, похоже, будут хоронить окончательно…

Ко всему привык бывший командир армейского спецназа Сергей Пастухов за годы своей штатной и нештатной военной службы. Но такого, чтобы проверенный боец, его давний приятель и друг, уходил из жизни вот так нелепо — в мирной обстановке, без всяких боевых действий, неизвестно где, неизвестно как, скорее всего, от несчастного случая… Такого в их славной команде не было еще никогда. Отчего, конечно, боль от этой потери меньше не становилась. Тем более что речь шла о золотом парне, который после того своего чудесного воскресения казался навсегда заговоренным от любой беды…

Сергей по давней привычке поискал глазами лик Георгия Победоносца, покровителя воинов, и, только не найдя сразу, вспомнил, что он не в своей маленькой намоленной церквушке в Спас-Заулке, что под Зарайском. Теперь, когда он перебрался в столицу, его приходской церковью стал вот этот храм на одной из новых окраин Москвы, где Пастуховы после долгих семейных споров купили двухкомнатную квартиру (дочке, Настене, пришла пора ходить в хорошую музыкальную школу, девочке прочили большое будущее, да и Ольга истосковалась по работе по специальности). Церковь Николая Угодника, построенная еще при Алексее Михайловиче Тишайшем, в окружении геометрически правильно расползшихся вокруг кварталов новостроек выглядела безусловно древним памятником старины. Тяжеловато-нарядная, округлая, толстостенная (Сергей звал ее про себя «купчихой»), внутри она, несмотря на потемневшие от времени лики и местами осыпавшиеся фрески, была на удивление уютна, располагала к тихому раздумью, к несуетным помыслам о смысле и вечном круговороте жизни. Заполнялась церковь разве что по большим праздникам, а так народу здесь бывало немного. Да к тому же, что дополнительно расположило Сергея и к церкви, и к здешнему жительству, местного священника, так же как у них в Спас-Заулке, звали отцом Андреем. И так же как тот, в Спас-Заулке, был это молодой еще, крепкий батюшка, который, по его же собственным словам, пришел к вере после Афгана. Как бы то ни было, они с отцом Андреем хорошо понимали друг друга… Так что, можно сказать, Сергей неплохо прописался на новом месте.

Одно только было не очень: попытался Сергей, как и у себя в Затопине, организовать частное предприятие, все тот же столярный цех. Ну в самом деле, не сидеть же молодому, здоровому мужику пенсионером. Он и организовал. Заказов на оконные рамы, двери, лестницы было немало, москвичи словно помешались на евроремонтах, давая безудержную волю фантазии. И все бы ничего, да никак Сергей не мог приноровиться к столичному бизнес-климату. Там-то, у себя, он всех давно уже приучил понимать, что к чему, а здесь… То бандюки какие-то безбашенные наезжали, то менты, то санэпидстанция вкупе с налоговиками… Ну с бандюками-то разбираться он научился без особых проблем еще в родной деревне, а вот чиновники… Мало-помалу в результате их «плодотворной» деятельности бизнес неуклонно превращался в некое бездоходное хобби. Прямо хоть прикрывай лавочку и уходи к ребятам в их детективно-розыскное агентство «X».

Вспомнив об агентстве, Сергей невольно передернул плечами и посмотрел на купленные только что желтые восковые свечи. Это ведь только так говорится — агентство, а на самом деле агентство — это всего лишь Муха да Коля Трубач…

Неделю назад Коля собрался как бы в отпуск: взял десять дней отдыха. Со всеми договорился, все оформил чин-чином — главное, захотелось мужику в кои-то веки проведать сестру. «Вот, ребята, спать не могу: только засну — вижу, как просит меня Светка приехать, попроведать ее. И снится мне эта хренота последнее время чуть ли не каждую ночь. Позвонил узнать, не случилось ли чего — телефон не отвечает. Ну просто душа не на месте. Съезжу посмотрю, как там и что, ладно? Не обидитесь? Там, в Глазове, у меня и старики похоронены, тоже вот и на могилке давно не был…»

Ну родня — это святое, кому ж придет в голову возражать, да еще и Николе, всеми любимому Трубачу. А он еще добавляет: «Схожу на могилку, у сестры поживу, то-се… По-рыбалю немножко, ну, может, пару раз за грибами-ягодами сподоблюсь — и назад. А? Отпускаете, ребята? Я на всякий случай и телефончик сестрин оставлю… А то прям разбирает меня что-то — съезди да съезди. А что — не пойму и сам…»

Ребята отпустили — как ни странно, к предчувствиям они относились с уважением. Ну а к просьбе друга — само собой. Артист по этому случаю даже пустился в рассуждения — известное дело, он человек творческий, а у них, у творческих, язык без костей. «Ну конечно, мол. Сколько уж лет мы то спецзаданиями занимаемся, то от спецзаданий в себя приходим… Это вроде как в Чечне, помните? Посидишь где-нибудь на блокпосту или погоняешь по горам какого-нибудь бригадного генерала, а потом в тыл, на отдых… Все на передке да на передке — так этого передка наешься, что уж даже Ханкала раем кажется… Помыться, горячего пожрать да на настоящей чистой койке растянуться…»

— При чем тут Ханкала? — не выдержал Муха. — Человек сестру проведать едет, и только…

И все было бы ничего, если бы не пообещал Николай сделать контрольный звоночек: добрался, мол, нормально, отдыхаю, в Москве буду примерно тогда-то. Другой конечно, скажет: ну не позвонил и не позвонил, мало ли как жизнь поворачивается. Ну не получилось сразу, делов-то. Разве ж это повод для настоящей тревоги? Но когда Трубач не позвонил и на третий, и на четвертый день, Пастух заволновался. Вот такого уже не могло быть по определению при нормальном-то развитии событий. Чтобы кто-то из них забыл про уговор или не сделал все как положено по сложившейся в команде Пастухова традиции — да быть такого не может! Хоть и прошло уже столько лет, как их отлучили от армии, а навыки и порядки армейского спецназа в ребятах енделн крепко, свой неписаный vc^ тав соблюдали не по обязанности — по душе, 11 это было отлично, потому что в их деле даже верность годами отработанным мелочам в определенных обстоятельствах стала решающим условием выживания…

В конце концов Пастух, по-прежнему осознавая себя старшим по команде, не выдержан, сам позвонил в Глазов. Позвонил. Но ответил ему вовсе не Трубач или его сестра — трубку взял какой-то мужик с низким, бодрым голосом. Бодрый мужик не стал разводить дипломатию и темнить, влепил прямо в лоб:

— Ваш… Как вы говорите?.. Он кто вам? Сослуживец? Должен вас огорчить… Ваш сослуживец скончался…

— Как?! Когда? — оторопел Сергей. — Слушайте, а сестра? У него сестра там у вас, в Глазове… он к ней ехал, к сестре. С ней можно поговорить?

— К сожалению, и сестра гражданина Ухова с вами в данный момент поговорить не сможет — она в больнице… в очень тяжелом состоянии…

— Да что там у вас случилось, товарищ… простите, не знаю вашего имени. Ради бога…

— Соболезную, но ничего, кроме того, что уже сказал, сообщить не могу. До свидания.

Сергей заскрипел зубами от ненависти — сволочи, чиновники! Что здесь, в столице, что там, в провинции, — все одну бешеную суку сосут…

— Подождите, подождите, товарищ! Скажите хотя бы, когда похороны? Когда можно забрать тело?

— Никогда. Гражданин уже похоронен, так что не затрудняйте себя. И приезжать сюда пока не надо…

— Ну хорошо, хоть причину-то смерти вы назвать можете?

— Могу. — Человек на том конце провода, кажется, даже усмехнулся. — Причина госпитализации обоих Уховых — несчастный случай. Подробности? А вы кто, родственник? Ax друг! Ну вот видите, а мы подробности имеем право сообщать только родственникам.

Черт побери! — все-таки сорвался Сергей, — Да что там у вас происходит? Чума, что ли? Чернобыль?

— Без комментариев, — незамедлительно откликнулся тот же бодрый голос. — Будьте здоровы.

— Да что за тайна, черт побери! Какая тайна, когда человек умер! Я на вас жаловаться буду. Кто вы, натопите себя!

— Я-то? — спокойно переспросил бодрый, давая помять, что нисколько не боится. Капитан Печенев, начальник мобильной группы МЧС. Жалуйтесь, если не лень. Не возражаю.

Капитан сказал это так равнодушно, что теперь у Сергея не оставалось сомнений: Трубача действительно больше нет в живых. И по этим складывающимся в одно целое признакам: по безразличию далекого капитана (а ведь он говорил с Москвой!), по самому его присутствию, потому, что военные контролировали нейтральный коммутатор, Сергей окончательно понял, что, судя по всему, в далеком Глазове случилось нечто из ряда вон выходящее. Но нельзя же все так вот просто оставить. Коля погиб, я они даже похоронить его толком не могут!

— Ну, все у вас? — нетерпеливо спросил Печенев.

Сергей успел мимолетно подумать, что капитан, должно быть, вовсе не такой хам, каким он его себе представил, раз до сих пор не бросил трубку и терпеливо ждет, когда собеседник сам окончит разговор.

— Слушай, капитан, этот Ухов — он мой боевой товарищ, мы вместе мод пулями… Неужели ты, как военный военному, не намекнешь мне хотя бы… Я уже один раз хоронил его. А он жив остался… Может, и сейчас, а?

— Ты кто по званию? Тоже капитан? Не важно, что бывший. Ухов твой мертв, а ты, человек армейский, должен понимать: есть такие дела, что кому надо — тот знает, а кому не надо — тому и знать незачем. Согласен?

— Но ты же офицер, Печенев! Так помоги похоронить офицера как положено… Я соберу однополчан, отдадим человеку воинские почести. А ты говоришь — не приезжай! Должны же мы оставаться людьми…

— Все, капитан, пустой у нас начался треп. Сказка про белого бычка. Хватит воду в ступе толочь.

— Да неужели ты хотя бы простую человечность проявить не можешь!

— Давай, дружок, не указывай, что мне делать, чтобы мне не пришлось указывать тебе, куда бы тебе пойти, понял? И вообще — прикажу сейчас засечь твой номер, и будут у тебя ба-а-льшие неприятности.

— Но, капитан…

— Что, не хочешь? Вот и я не хочу. Желаю здравствовать! — И Печенев наконец повесил трубку.

Все это было и непонятно, и ужасно. Можно было бы еще покачать права, попробовать настоять на своем, но черта ли толку в этой борьбе нанайских мальчиков, если Колю, Николая Ухова, их Трубача, которого они один раз уже похоронили, это воскресить все равно не поможет…

Что он скажет ребятам… Как бы то ни было, их уже сегодня надо оповестить — пойти в агентство и все им рассказать.

Сергей постоял, думая о ребятах, живых и мертвых. Вздохнул. Отделил от пучка три свечи — это во здравие. Муха, Артист, Док.

Запалил сразу все три свечи от чьей-то чужой — восковые палочки дружно взялись робкими огоньками. Спаси и сохрани, Господи, победы православным над супротивными даруя. Огради и защити их и от вражьей пули, и от хворобы, и от зла неправедного…

Три других свечи, поминальных, он возжигать не спешил. Слишком болят эти три раны, слишком кровоточат.

Тимоха Каскадер.

Боцман.

Теперь вот еще Трубач…

Эх, Коля, Коля, как же ты так! Перед глазами встала

Чечня, ущелье Ак-Су, где они, тогда еще все семеро, хлестались со сбродом полевого командира Исы Мадуева… Тогда Коля со своим любимым кольтом-«коммандером» сорок четвертого калибра, из-за которого его прозвали Грязным Гарри, как Клинта Иствуда, спас им всем жизнь.

Дело прошлое, но их тогда подставили свои же… И вот когда на них обрушилась злобная, ревущая двигателями и плюющаяся трассирующими очередями вертушка, Коля, который на лету мог у осы жало отстрелить, так удачно выпустил из своего «коммандера» три пули подряд, что вертухе пришлось, несолоно хлебавши, дымя и кашляя, позорно удаляться за горный перевал…

А чего стоит эта картина — как Коля стоит и играет на своем волшебном саксе в подземном переходе на Тверской! Как забыть это рыдание Голубого блюза, переворачивающее душу. Они тогда еще поспорили: что у Коли лучше получается — лупить по мишени из «калаша» или его могучего кольта либо играть на этой его серебряной загогулине, за любовь к которой его, собственно, и прозвали Трубачом…

Он стоял у стены между двумя длинными столами-прилавками, на одном из которых были книги, а на другом разные «Пентхаусы» и «Плейбои»: громоздкий, как шкаф, с крупной, рано начавшей лысеть головой; стоял согнувшись над своим саксофоном — будто свечечку защищал телом от ветра. Прикрыв глаза и отбивая такт ногой в кроссовке сорок шестого размера, он играл попурри из старых блюзовых мелодий, уходя в импровизации, а затем снова возвращаясь к основной, гершвиновской теме. Похоже, ему было все равно, есть у него слушатели или нет, платят они или не платят, он даже не видел их. Он играл для себя.

На последних тактах Коля поднялся на такую высоту, что, казалось, не хватит ему ни дыхания, ни самого сердца. И все же серебряный звук саксофона уходил все выше и выше — так сверхзвуковой истребитель вонзается в чистое, голубое небо, оставляя за собой белый инверсионный след. А потом где-то там, в стратосфере, уже совсем во владениях Бога, исчезает и сам самолет, и его истончившийся в кисею след…

Возвращаясь на землю, Коля выпустил мундштук инструмента из губ — и только тогда обнаружил присутствие боевых друзей. А обнаружив, положил саксофон и облапил своими ручищами их всех. А заодно — случайно, наверное, — и симпатичную продавщицу «Плейбоев».

Только у него, у Коли, могло так получиться… Да, тогда еще они были все…

Это, кстати, случилось в тот самый день, когда генерал, нет, тогда еще полковник Нифонтов впервые предложил им, кадровым офицерам, выброшенным из армии, использоватъ их профессиональные навыки, работая на Управление по планированию специальных мероприятий…

А кстати, вдруг подумал Сергей, почему им не обратиться в управление — ну чтобы узнать, что случилось с Николаем, и добиться, чтобы выдали его тело для достойного боевого офицера погребения. Почему нет? Не все же им пахать на управление, пусть и управление на них поработает!

А что, это мысль. Уж Нифонтов-то, пожалуй, должен знать, что там, в этом Глазове, случилось… Да и вообще, не откажется же он помочь своим… скорее всего, не должен… Итак, решено. Эго надо сделать сегодня же, подумал Сергей, возжигая поминальные свечи.

«Эх, Коля, Коля», — снова вздохнул он, ставя пустившие восковой дымок свечи под старинной, дионисиевской школы, иконой Николая Угодника. Три свечи, бросающие трепещущий свет на суровый лик праведника и архиепископа Мирликийского.

Два огонька, потрескивая, разгорались все сильнее. Третий же, вспыхнув, вдруг замигал, замигал и растерянно погас с благовонным воздыханием. Сергей протянул руку, чтобы вынуть свечу и зажечь ее вновь, как вдруг откуда-то сбоку, из призрачной полутьмы храма, до него донесся скрипучий старушечий голос:

— А ить это не просто так, сынок. Горе у тебя, да? За упокой ставишь?

Пастух обернулся. Маленькая старушка, изборожденное морщинами, доброе лицо, почти скрытое под серым пуховым платком. Только два живых, острых глаза доброжелательно и сочувственно глядят на Сергея. Он кивнул, машинально пытаясь снова возжечь строптивую свечку.

— Послушай старую дуру, не спеши хоронить человека, раз свеча не горит. Примета такая есть…

— Что? — недоуменно переспросил Сергей.

— Что слышал, — слегка даже сердито ответствовала старушка и, выпростав из-под своих ветхих одежонок костистую лапку, решительно взяла у него негоряшую свечу и, не обращая больше на него внимания, пошла с ней к алтарю, туда, где в окружении трех блистающих надраенной латунью паникадил притягивала взгляд большая настенная икона, на которой древний художник изобразил по старинному канону восхождение Христа на Голгофу.

— Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, — забормотала старушка, — помилуй нас и прости нам прегрешения вольныя и невольных… На тебя уповаем, Господи…

Сергей напряженно вслушивался в слова ее молитвы, и вдруг… Он не поверил собственным глазам. Прямо в руке у старушки, без всякого внешнего воздействия, затеплился, засверкал искорками, а потом загорелся в полную силу живой, теплый огонек свечи, которую он собрался ставить на помин Колиной души. Вспыхнул, словно подмигнул ему: не торопись, мол, хоронить, мы еще повоюем… И пока давно уже не верящий в чудеса Пастух пытался прийти в себя от изумления, старушка куда-то исчезла.

А свеча так и продолжала гореть ярким, ровным пламенем.

Да, было над чем поломать голову. Исчезновение и смерть Коли, чудесное предсказание старушки, разговор с эмчеэсовским капитаном и явная беда, случившая» в далеком городе Глазове.

И конечно, Пастуху пока и в голову не могло прийти что сегодняшняя история началась вовсе не сегодня и даже, как потом окажется, не вчера…

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Глазов

25 июня 200… года, 12.45

Междугородный автобус, неуклюже подпрыгнув на очередной колдобине, притормозил у обшарпанного здания городского автовокзала.

К автобусу подошли двое мужчин в милицейской форме. Двери со скрежетом разъехались в стороны.

— Граждане п-пассажиры, приготовьтесь к проверке документов. Подавать в развернутом в-виде, — немного заикаясь, произнес один из милиционеров.

Удивленные пассажиры стали рыться в своих сумках.

— Что это еще такое придумали! Вы еще обыщите нас, — крикнула покрасневшая от возмущения крупная брюнетка, угрожающе надвигаясь на оторопевших стражей порядка.

— Т-такого приказа н-не было… пока…

— То-то, — гордо произнесла брюнетка и с оскорбленным видом попыталась пройти мимо стражей;

Но второй милиционер вовремя преградил ей дорогу:

— И все же хотелось бы посмотреть ваши документы.

— Ну тогда вам придется подождать.

— А мы никуда не торопимся. Мы здесь еще до-олго будем стоять.

Брюнетка демонстративно стала перекладывать в руки оторопевших милиционеров содержимое своей огромной сумки, преимущественно это было женское белье.

Весь салон автобуса с интересом наблюдал за ее манипуляциями. И вдруг снаружи донесся истошный женский крик. Пассажиры тут же кинулись к окнам.

Корчась, как будто от боли или судорог, у главного входа в здание автовокзала по стене медленно сползала женщина. Ее крики, поначалу оглушительные, почти переходящие в визг, становились все тише.

— Напилась, наверное, — предположил кто-то.

— Да нет же, ей плохо!

Женщина уже почти не подавала признаков жизни. Вокруг нее собралась небольшая толпа, люди, впрочем, близко не подходили. Вскоре подъехала «скорая», два санитара без лишних слов погрузили женщину в машину и увезли.

Проверка документов продолжалась уже в полной тишине. Брюнетка наконец разобралась со своим багажом, помахала паспортом перед глазами проверявших и выплыла на площадь.

На ее место встал следующий. Это был молодой еще человек среднего роста, крепкого телосложения. Ничего необычного, правда, почти без багажа, лишь небольшая спортивная сумка на плече да стильные черные очки. Напряженно вглядываясь в ту сторону, куда только что увезли женщину, он протянул документы.

— Так, снимите очки… Вроде похож.

— Что происходит? — поинтересовался приезжий.

— Проверка документов. Разве непонятно?

— Зачем?

— Чрезвычайная ситуация, — отрезал тот. — Вы москвич?

— Да.

— Какова цель приезда? Город закрыт.

— У меня здесь сестра.

— Адрес, место работы?

— Поселок Пролетарский. Библиотекарша…

Милиционер нерешительно обернулся к напарнику:

— Коль, не помнишь, поступали сообщения из Пролетарского?

— Нет, не припомню. Там, кажется, спокойно все. Да хрен с ним, Миш, пускай едет.

— Ладно, езжай. Вон остановка. Вить, посади его на автобус.

— Я сам как-нибудь.

— Нет уж, работа у нас такая. Коль, проводи его. Следующий!

Приезжий в сопровождении милиционера, который почему-то все время держал руку в правом кармане куртки, направился в сторону автобуса до поселка Пролетарский. Под козырьком остановки уже собралось человек пятнадцать.

— Ты что, парень, палец на курке держишь? — Приезжий кивком указал на спрятанную в кармане правую руку милиционера.

— Чрезвычайная ситуация, — строго ответил тот.

— Это я уже понял. Может, добавишь информации?

— Меньше знаешь — крепче спишь.

— А ну как пистолет выстрелит? Не боишься?

— Боюсь… — вдруг честно признался милиционер. Помолчал, потом вроде бы собрался что-то сказать, осекся на полуслове и вдруг с облегчением выдохнул:

— Идет…

К остановке подкатил маленький, старый автобус. Милиционер крикнул шоферу:

— Как всегда, без остановок. — Потом протянул руку московскому гостю: — Ну все. Будь здоров. Сестру береги.

— И ты, Витя, не хворай. И… и с пистолетом уж поосторожней.

Гармошка дверей сложилась. Приезжий сел на переднее сиденье.

«Да, Коля, похоже, не зря, ох не зря ты прикатил сюда. Что здесь за чрезвычайная ситуация? Что за военное положение, что за строгости?»

Ну что ж, хочешь не хочешь, а придется во всем этом разбираться.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Дорога из Глазова в поселок Пролетарский

25 июня 2005… года, 13.22

Неделю назад, когда ему страшно захотелось увидеть сестру, Светку, он первым делом позаботился о билетах.

В Глазов можно было ехать с Курского или с Ярославского вокзала. Но и на Курском, и на Ленинградском ему говорили, что билетов ни на один поезд до Глазова нет. Так повторялось каждый день. Идиотизм! Мистика! А мысли о Светке все не отступали. Его мучило неясное предчувствие. С каждым днем все сильнее…

А вот автобусный билет достать все-таки удалось. Трубач, правда, несколько раз успел проклясть и российские дороги, и наших дураков, придумавших автобусные маршруты. А еще эти пересадки! Прямых автобусных рейсов из Москвы до Глазова еще не придумали. Но приехал же!

И что? Здесь такое же безумие. Чрезвычайная ситуация! Странный припадок женщины на вокзале. Милиционер с пальцем на предохранителе. И эти люди…

Рядом с ним сидел мужчина лет сорока, смотрел в окно и постоянно прикладывался к бутылке «Бонаква».

«Сушняк, скорее всего. Да и руки дрожат. Любитель, видать…»

Трубач закрыл глаза. Надо бы поспать, может, что дельное приснится.

Но заснуть не удалось. Сиденье вдруг затряслось.

Трубач открыл глаза:

— Вам плохо?

Мужчина не реагировал. Его било и трясло, словно через него пропустили триста восемьдесят вольт. А потом вдруг дрожь прекратилась, начались судороги, пена выступила изо рта…

— Водитель! — закричал Николай. — Останови, человеку плохо.

Водитель обернулся на крик. Нажал на тормоз. Схватил сотовый и скучным голосом сообщил кому-то:

— У меня еще один случай…

Дальше он ничего объяснять не стал. По-видимому, его поняли.

Трубач пытался удержать бьющегося в судорогах соседа. Но сила здесь не помогала.

— Врач есть? Кто может помочь? — обернулся он к салону.

Пассажиры испуганно сгрудились в конце автобуса, ясно было, что видят они такое уже не в первый раз, но не могут, а скорее всего, не хотят хоть как-то помочь. Но почему? Что за абсурд? Куда он попал? И вообще, что здесь происходит?

— Помогите же!

— Отойди лучше от него, парень, не поможешь ты ему уже ничем. Отойди. Может, это заразно, кто знает, — безразлично ответил Трубачу мужчина в футболке с портретом Путина, натянутой на пивной животик.

И тут же толпа зашумела:

— Товарищ водитель, выпустите нас! Мы на другом автобусе доедем! Здесь уже все заражено!

— Мы живыми не доедем!

— Откройте двери! Мы хотим выйти!

Водитель подбежал к Трубачу, посмотрел на его соседа.

— Tиxo! Успокойтесь! Без паники, — крикнул пассажирам. — Сейчас приедет «скорая», его заберут! И мы поедем дальше. Никто из автобуса не выйдет!

Толпа зашумела, стала колотиться в двери.

— Сидеть! — властно приказал Николай.

Он произнес это тихо, но почему-то его команды все послушались. Обреченно опустились на сиденья.

Сосед затих. Судороги наконец прекратились. Мужик открыл глаза. Пробормотал потрескавшимися губами:

— Пить.

Поднесли его же «Бон акву». Он присосался к горлышку и не остановился, пока не выпил все до последней капли.

— Спасибо, — проговорил он. Кажется, ему становилось легче. Мужик приподнялся, сел, пожал руку Трубачу, посмотрел молящими глазами на водителя.

— Со мной все в порядке, — плачущим голосом проговорил он, — разрешите мне с вами ехать. Это из-за нервов. Не думайте, со мной не это.

Он с ударением произнес слово «это». И повторил:

— Не это. Поверьте. Мне очень нужно домой. У меня там жена, дочка…

— Не имеем права. Вас нужно отвезти в больницу. Сейчас за вами приедет машина, — сухо сказал водитель, к таким просьбам он тоже, по-видимому, привык.

— Нечего эту заразу в поселок везти! И этого, рядом с ним, тоже надо высадить. Он мог заразиться, — загалдели пассажиры в глубине салона.

— Я же сказал, без паники! — Водитель, похоже, начинал злиться.

За окном раздалась сирена «скорой помощи». Упирающегося соседа Трубача оперативно привязали к носилкам и погрузили в машину.

Все молча наблюдали за манипуляциями ловких санитаров. Двери закрылись. Автобус поехал дальше.

Трубач покосился на соседнее место, словно оно и впрямь таило какую-то угрозу. Был человек — и как не бывало. Осталась только его пустая бутылка из-под минеральной воды, которая перекатывается по салону.

Трубач неосознанно поднял ее, положил на сиденье и откинулся на спинку, чувствуя, что его неудержимо клонит в сон. Спустя несколько минут напряжение двух последних дней дало о себе знать, и он как будто провалился в пустоту.

…Мокрая трава хлещет по лицу, ноги утопают в какой-то каше. Кажется, это болото. Мертвое, беззвучное. Даже лягушек не слышно. Сколько времени он ползет? Час? Два? Нет, больше! Но почему не рассветает? Уже должно быть утро!

Держись, Трубач, говорит он себе. Еще немного, чуть-чуть… Ноги отказывались двигаться, пульсировала тупая боль, непреодолимая тяжесть вдавливала его в гнилую жижу. Куда же ползти? Может, встать на ноги?

Нет, вставать ему нельзя. Если заметят — погибнет не только он сам, но и его друзья. Если, конечно, они еще живы…

Но где они? Когда саданула автоматная очередь, было слышно несколько всплесков. Кто-то из ребят упал. Ранен? Убит? Нельзя терять время — нужно быстрее отыскать всех. А сколько их осталось? Кто знает… Голова гудела и отказывалась соображать.

Со скоростью пульса в голове стучало: «Найти, найти, найти… Спасти…»

Вышла наконец долгожданная луна, — значит, ориентироваться теперь будет проще. Но почему-то от этого стало еще тревожнее. Красноватый лунный свет, будто один из вражеских фонарей, от которого никуда не спрятаться, казалось, прожигал тело насквозь. Ноги отказали окончательно, но руки еще могли цепляться за кочки.

Еще рывок! Давай, Трубач, ты же можешь! Теперь нужно подтянуться и попытаться достать вон до того корня. Оборвался! Он упал лицом в болотную жижу. Не дыши, не глотай! Держись! Не дыши!!! Не глотай! Так! Теперь попытайся поднять голову, напрягись, теперь бросок, на ту кочку.

Сделано!

Нога вдруг зацепилась за что-то мягкое и тяжелое. И он понял, что это. Теперь нужно понять, кто это был. Он с трудом заставил себя вглядеться в лицо убитого. Но лица не было.

Была кровавая ухмылка смерти.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ленинград

26 ноября 1979 года, 20.07

Крошечное лягушачье тельце с побледневшей светло-зеленой шкуркой корчилось на столе. На него никто даже не смотрел — дело привычное, лаборатория. Впрочем, похоже, какой-то молодой человек в криво застегнутом белом халате все же наблюдал за предсмертными судорогами несчастного земноводного. Хотя, судя по рассеянному взгляду молодого человека, думал он все же о чем-то другом.

— Эй, Кукушкин, чего ждешь? — Панибратский хлопок по спине вернул мечтателя с небес на землю. — Думаешь, это царевна-лягушка? Нет, братец, царевны давно вымерли, а вот в соседней комнате тебя ждут коллеги. Некоторые даже с особым нетерпением.

Из-за своего богатырского роста коллеге пришлось пригнуть голову, чтобы пройти в дверной проем. Он вполне сошел бы за грузчика, если бы не маленькие круглые очки, весело подпрыгивавшие на носу, когда он говорил.

Задумчивый молодой человек услышал приглашение, но отреагировать не счел нужным, только слегка дернул плечами. С его лица не сходила странная, застывшая полуулыбка.

— Ну же, Кукушкин, брось выкаблучиваться, мученик науки! Не отрывайся от коллектива.

— Леша… — послышался негромкий женский голос из-за широких плеч богатыря.

Молодой человек и теперь ничего не ответил, но все же оторвался от созерцания несчастной жертвы научного эксперимента и проследовал в соседнюю комнату, откуда доносился гвалт и звяканье посуды. При этом улыбаться он не перестал.

В лаборатории работали в основном мужчины в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет. Женщина была только одна — та самая, которой удалось заставить не в меру серьезного Алексея присоединиться к компании. Она была чуть моложе своих коллег — двадцать три года, недавняя студентка-отличница, красный диплом химфака, не замужем. Изящная шатенка с ироничной складкой губ, на лабораторных посиделках она вела себя вполне органично. Ни капли навязчивого кокетства. Эти качества шатенки отлично знали все холостяки лаборатории, но, странное дело, никто даже не пытался подбивать клинья, хотя на синий чулок она не была похожа совершенно.

— Леша, с вещами на выход, — сказала шатенка иронично и поманила Кукушкина пальцем. И тот послушно поплелся за ней.

С Кукушкиным у нее практически сразу наладились какие-то странные взаимоотношения. По сути, она была единственным в лаборатории человеком, которому время от времени удавалось отвлечь его от научных изысканий. Впрочем, это касалось только вопросов не очень принципиальных, а по более серьезным поводам с Кукушкиным предпочитали не спорить.

— Соня, тебе памятник поставить нужно. Притащила-таки нашего будущего нобелевского лауреата! — воскликнул один из молодых людей, у которого под белым халатом виднелся толстый свитер, характерный для любителей турпоходов и бардовских песен.

Леша Кукушкин никак не отреагировал на иронию, молча опустился на колченогий табурет и едва не упал, вызвав тем самым приступ общего хохота. Соня смущенно кашлянула.

Да, с Кукушкиным что-то не так… ей это известно лучше, чем кому бы то ни было. Ну да ладно, все равно ни для кого не секрет, что если уж кто и занимается делом в их лаборатории, так это он, нескладный, неуживчивый, но…

Соня никак не могла подобрать этому парню подходящее определение — наверное, оттого что знала его слишком хорошо.

Семенов — тот самый богатырь, который безуспешно пытался справиться в одиночку с непобедимым Лешиным научным азартом, — рассказал как-то (когда Соня еще только пришла в лабораторию), что за два года совместной работы они так и не узнали, когда у Кукушкина день рождения. О нем вообще мало что было известно: живет вроде где-то в коммуналке с мамой в одной комнате, и это служит предлогом, чтобы никого никогда не приглашать в гости. Закончил химфак университета, как и все они, но всегда был какой-то незаметный, Семенов с ним познакомился только здесь, в лаборатории. Остальные вместе варились в одном университетском котле — общие компании, всем есть что вспомнить, а этот — сам по себе… В лаборатории сразу стало понятно, что мальчик он непростой. Со странностями. Семенов не уточнил, хорошо это или плохо. Просто констатировал факт. Они тут все народ открытый — Соня, наверное, успела это заметить. Всех готовы принять — был бы человек нормальный, но Кукушкин как-то сразу поставил себя вне коллектива. Сам и сам. Ну они, в общем, и не настаивали. Не хочешь — не надо. Так-то он парень, конечно, неплохой, просто действительно немного того.

Соне тогда стало интересно, есть ли у него девушка, но спрашивать она не стала. Какая ей, в конце концов, разница? Даже если и есть, никакой фантазии не хватит, чтобы вообразить такую сумасшедшую. А может, вовсе она не сумасшедшая, а такая домовитая, аккуратная, готовит вкусно, нравится Лешиной старенькой маме…

Первое время она сама удивлялась, поймав себя на подобных мыслях. Леша ей, конечно, не нравился как мужчина, но на кого еще смотреть в этой лаборатории, если остальные сами с нее глаз не сводят. К тому же в Кукушкине чувствовалась какая-то загадка. К интересу примешивалась и неосознанная жалость. Вроде бы не за что его жалеть — не сирый, не убогий, но слишком уж он отличается от остальных, таких веселых, шумных, уверенных.

Вот и сейчас он едва не грохнулся с табуретки, все загоготали, и ей самой стало как-то неловко. И за него, такого неуклюжего, и за ребят. А еще чуть-чуть — за себя, за эту вот жалость, за то, что она вообще на нее способна. Все это слишком… Слишком женское, да!

— Соня, тебе освежить бокал? Ты у нас девушка крепкая…

— Ты, Семенов, меня переоцениваешь. А впрочем, давай!

— Вот так и надо. Смотри, Кукушкин, тебя даже девушка на поворотах обходит.

— На этих поворотах пускай обходит кто хочет, — последовал ответ.

— Это ты намекаешь, что во всем остальном тебя никто не обойдет? Скромнее надо быть, молодой человек. Хотя, конечно, ты прав, куда нам до тебя! Но мы тебя все равно любим, правда, Соня?

На этих словах Семенов с легкой усмешкой взглянул на зардевшуюся Соню. Все, конечно, что-то такое фантазировали об их отношениях и с удовольствием посплетничали бы в сугубо мужской компании, вот только прямых поводов Соня не давала. Семенов решил прибегнуть к провокации:

— Ты бы взяла над ним шефство, сходили бы куда-нибудь, и вообще.

— Что — вообще?

— Да ничего, шутка.

— Не смешно.

Соня еще сильнее покраснела и быстро прошла к двери.

— Ты куда? Что ли, обиделась? — закричал Семенов.

— Нет. — С этими словами Соня захлопнула дверь.

Выйдя в коридор, она резко остановилась. Ее действительно задела, в общем, невинная шуточка Семенова. Странно, ей всегда было плевать, кто там что говорит. Да и сейчас тоже, просто было слегка досадно, что эти горе-ученые не могут найти иной темы для разговора. Но бывают и другие крайности. Как живое тому подтверждение, в коридоре показался Кукушкин:

— Пойдем, я тебе кое-что покажу!

— Ты уже показал!

— В смысле?

— Тебе нравятся эти идиотские намеки?

— А, ты об этом! Если людям нечем заняться, это их проблемы.

Соня позволила взять себя за руку и потащить в лабораторию. Она, конечно, ни минуты не сомневалась, зачем — на лягушек смотреть, на бедненьких! Его вообще что-нибудь кроме них интересует?! Самое ужасное, что она прекрасно знала, что если он хочет ей нечто показать, то оно действительно того стоит.

Когда взгляд уперся в матовую дверь, ведущую в святая святых, туда, где все происходило, она внезапно остановилась:

— Скажи мне, зачем все это?

— Не понял…

— Зачем? Я, конечно, понимаю, что для тебя лягушонок в конвульсиях — все равно что водка для Семенова, но зачем?! Есть тут какой-нибудь результат кроме твоего личного эстетического наслаждения?

Произнося эту гневную тираду, она не заметила, как дверь отворилась, они вошли, перед ее глазами уже мерцала в свете настольной лампы бесцветная жидкость, химический состав которой был ей прекрасно известен — сама ведь руку приложила к его созданию.

Это был яд.

Кукушкин был уже не с ней. Она, в общем, привыкла видеть его таким, да и сама часто увлекалась настолько, что забывала обо всем на свете. Почти обо всем.

Капля сползла по тонкой стеклянной стенке, по поверхности пошли белесые разводы, и вот уже жидкость стала не бесцветной, а синеватой. Она знала, что это означает.

— Леша, может, прав Семенов? Кроме шуток, может, нам пойти погулять? Сто лет уже никуда не выбирались!

Он остановился, но головы не поднял.

— Ну не лезь в бутылку! — Соня усмехнулась, так как фразеологизм можно было понимать и в прямом смысле. — Потом покажешь, что там у тебя получилось. Думаешь, мне неинтересно?!

— Вижу, что не очень.

— Не заводись! Я могу тебе объяснить: во-первых, как это ни странно, я хочу немного поговорить о нас с тобой…

Отсутствующая улыбка Кукушкина превратилась в немного циничную ухмылку.

— А кроме того, ты должен мне объяснить, что тобой движет.

Он перестал улыбаться.

Как будто в параллельной реальности в Сониной голове текли мутным потоком странные мысли: это его стихия, он становится даже красивее здесь, среди этого хромированного холода. И ее посещали желания, каких раньше и быть не могло. Собственно, только здесь на него и можно смотреть как на мужчину. Здесь он сильный. Могущественный. Царь и бог. И вспомнился первый, шокирующе неожиданный поцелуй, совершенно несовместимый с этим ледяным царством. Это так естественно — любить сильного, и так понятно — испытывать нежность к слабому. Он бывает и тем и другим попеременно.

Интересно, что до знакомства с ним самым одержимым наукой человеком среди Сониных знакомых была, как ни странно, она сама.

— Хорошо. Пойдем.

— Серьезно?

— Собственно, почему нет? Вот только не хочется возвращаться к остальным.

— Ты их не любишь?

— Не в этом дело. Все равно у меня пальто здесь, на вешалке за дверью.

— Ладно. Иди вниз. Я сейчас спущусь.

Соня вернулась к остальным — другого выхода не было.

— Чувствую, наш коридор просто медом намазан! — .Семенов опять пытался шутить. — А где гений? Куда он делся? Ты, может, обидела его ненароком?

— Его обидишь! — нарочито развязным тоном сказала она. — Пронесся мимо как ужаленный, даже «пока» не сказал!

— Однако, я вижу, ты с ним общий язык находишь!

— Я и с тобой нахожу. — Соня улыбнулась.

— Не ты со мной, а я с тобой! — упорствовал Семенов.

— Хорошо. Пусть так, — терпеливо согласилась Соня.

— Подозрительная сговорчивость.

— Да брось ты, просто я устала…

— Ты как будто уходить собираешься? — заботливо поинтересовался Семенов.

— Да.

— Чего так рано?

— Говорю тебе, устала, — отрезала Соня.

— Ладно, поверим на первый раз. Соня сняла халат, повесила в шкаф.

— Тебя, может, проводить?

— Я не маленькая.

— На тебя Кукушкин дурно влияет, — не отставал Семенов.

— С чего ты взял?

— Да так, досужие домыслы.

— А ты не домысливай. У тебя другая профессия. Факты, друг мой, нас тут интересуют только факты!

— А все же куда ты так вдруг заспешила?

— Спать.

— Я, между прочим, на тебя обиделся.

— Твои проблемы. Мне на самом деле пора идти, — решительно подытожила Соня, снимая с вешалки пальто. — До завтра! — Последние слова Соня произнесла громко, обращаясь ко всей компании, сидевшей за столиком в глубине комнаты.

Захлопнув дверь, она секунду постояла в коридоре, приходя в себя как будто после сна, даже помотала головой. И сама себе удивилась. Странно она ведет себя! Очень странно.

Соня сбежала вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Можно было, конечно, спуститься на лифте, но ей хотелось стряхнуть с себя странное оцепенение.

К первому этажу она сбавила скорость и последний пролет прошла уже с обычной скоростью. Поправила съехавшую на лоб шапочку, одернула пальто, застегнула верхнюю пуговицу и вышла на улицу.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Поселок Пролетарский

26 июня 200… года, 09.33

Он видит, как над ним склонилась мама. Серые добрые глаза, пушистые русые волосы. Но она же давно умерла… Что, уже призраки стали являться? Вот сейчас он протянет руку — и ладонь пройдет сквозь его видение.

Нет, теплый человеческий лоб… Ну наконец-то! Что я вижу! Проснулся!

— Светка?!

— С возвращением, блудный братец!

— Как я сюда попал?

— Та-ак… Ты что, ничего не помнишь!

— Нет.

— Тебе, как всегда, снился кошмар.

— Откуда ты знаешь?

— Ты ночью бредил. Все бубнил про какой-то вертолет, какой-то взрыв.

— Взрыв?

— Вчера свалился на мою голову как гром среди ясного неба, пьяный до чертиков, зашел во двор и рухнул у колодца. И там умудрился сразу же заснуть, я чуть не надорвалась, пока тебя тащила в дом. Проспал почти сутки… — выдала она без остановки, не давая Трубачу вставить ни слова.

То, что она сказала, еще больше запутало его.

— Ты знаешь, я не помню, что было вчера. Как будто целый день стерся из памяти… Сейчас. Погоди, я вспомню…

— Но в памяти — ничего. Только Москва. Нет билетов. Автобус. Жара. Затекли ноги. Автовокзал…

— Ну и как? С чего вдруг ты приехал?

— Что, не рада? — уклончиво ответил Трубач.

— Пропадает надолго, писем не пишет, на мои не отвечает, даже с днем рождения ни разу не поздравил… И тут вдруг нате вам — падает у колодца. Что случилось? Подумай над своим поведением, или вот сейчас возьму хворостину, — шутливо пригрозила сестра.

— Погоди, дай в себя прийти…

— Знаешь, мне все время кажется, что где-то там без меня ты постепенно сходишь с ума, или тебя убивают, или ты заболел… И самое страшное — я не знаю, где ты… и ничем не могу помочь… — Подбородок ее стал некрасиво морщиться, глаза заблестели.

Трубач вздрогнул. «Постепенно сходишь с ума!»

— Ты еще не видела, как человек сходит с ума!

Светка всхлипнула.

Фраза, слетевшая с его губ, была как запрещенный удар. Действительно, кому, как не ей, знать, как человек слетает с катушек.

…Последний раз они встречались пять лет назад, тогда она еще жила в самом Глазове, работала на телевидении была в постоянной готовности уйти в депрессию или даже запой, что, впрочем, периодически и происходило. Трудно было понять, чья жизнь более экстремальна: его, солдата удачи, постоянно ползающего под пулями, или ее, журналистки, занимающейся грубой провинциальной социалкой.

Один телесюжет и вовсе перевернул ее жизнь. Светка столкнулась с местными наркобаронами, которые ей дали понять, что она слишком незначительная фигура в их разборках и что лучше бы ей не показывать своего любопытного носа не только на телевидении, но и вообще на улице. Сначала думалось, это не смертельно — отсидится какое-то время дома, отдохнет и всякое такое. Не получилось. Кто-то, может быть, расслабился бы, как говорится в известной байке, и получил удовольствие. Но Света, промаявшись без работы всего два дня, стала метаться по квартире как загнанный зверек в клетке. Осознание того, что ты лишь «дрожащая тварь», осознание опасности внешнего мира и абсолютное одиночество сильно пошатнули ее психику. Трубач тогда получил от сестры письмо, обрывочные фразы которого прочел как предсмертную записку. Бросил все текущие дела, примчался в город и буквально вынул ее из петли, точнее, из ванны с розовой от крови водой…

Тогда-то он и привез ее в Пролетарский. Здесь, в пятнадцати километрах от Глазова, Светка наконец-то поймала ускользающую гармонию, которая теперь чувствовалась во всем: в том, как она пьет чай, в том, как причесывается, и даже в том, как накрывает на стол.

Утренние сборы на работу теперь были без спешки, без сигарет, без кофе. С книжной полки исчезли конъюнктурные современные циники, еще более дезориентирующие ее неустойчивую психику. Трубач с радостью заметил на их месте Бунина, Чехова, Платонова… Возможно, это было следствием новой Светкиной профессии — библиотекарь.

— Прости, ляпнул не подумав.

— Проехали… Тему не переводи. Теперь ты объект для психоанализа. Начинай!

— С чего?

— С самого начала, разумеется.

— С начала было слово…

— Не богохульствуй!

— С чего это ты вдруг так заговорила?

— С тех самых. Не переводи стрелки!

— Да забыл я многое…

Но сейчас он обманывал Свету, потому что вдруг вспомнил, что приснилось ему ночью.

Он помнил…

Действительно, был вертолет, на нем летел он и еще один человек, которого надо было уничтожить. А зачем — вот именно это он и не хотел вспоминать.

Потом он спрыгнул с вертолета в пятнадцати метрах от земли. И чуть не обгорел, когда вертолет взорвался почти рядом с ним. Он все время шел рядом со смертью, иногда чувствовал ее смрадное дыхание. А в этот раз почувствовал уже ее пристальный взгляд. И отвернулся. И тогда во всей полноте ощутил, что хочет жить. Безумно хочет жить! Как расскажешь все это человеку, который о войне и смерти ничего, ну совсем ничего не знает…

— Когда-нибудь я тебе все расскажу. Но сейчас, пожалуйста…

— Хорошо, потом так потом. Только ты же снова будешь кричать по ночам.

— Это скоро пройдет.

Трубач сидел рядом со Светкой и боялся шевельнуться, боялся спугнуть захватившее его ощущение детства. Именно об этом сочетании звуков и запахов он давно мечтал.

Встали в памяти далекие образы: деревянные полы, зарубки на дверном косяке, маленькое ведерко с мишкой у колодца.

Безмятежность! Раньше он часто развлекал себя мысами, что вот он вернется в родной дом, что Светка будет очень удивлена, он будет ходить на рыбалку, рубить дрова, строить что-нибудь. И непременно пиво и телевизор по вечерам — знак спокойной обывательской жизни. Только вот новости он смотреть не будет. Надоело! Никакой политики, интриг и терактов! Стой, стой, стой!

Трубач внезапно поймал мелькнувшее воспоминание. Что-то тревожное… Нужно вспомнить…

Сестра стала накрывать на стол. Вареная картошка, зеленый лук и молоко.

— Уж не обессудь, завтрак по-деревенски — привыкай, здоровее будешь. Пища экологически чистая.

— З-замечательно!

— А ты думал! Иди быстро умывайся. Вода в колодце… Ты так внезапно… Хоть бы позвонил, что ли…

— А я, думаешь, не звонил? Сначала отвечали, что телефон неисправен, а потом и вовсе соединять перестали. Что у вас тут с телефонами?

— А что у нас тут с телефонами? — удивилась Светка. — Ничего. Работают, не придумывай.

Он махнул рукой и вышел во двор. Вот тот самый старый колодец. Трубач вытянул полное ведро ледяной воды и обрушил ее на себя. У-ух!!! Даже крикнуть не успел! Жар разлился по всему телу, а за ним и бодрость. Как Илья Муромец, он вдруг почувствовал в себе силу небывалую. Эх, живая колодезная вода! Как после бани в снег.

Свежо-о!

Он окинул двор новым взглядом. Дом был на две семьи.

Кто сейчас живет на второй половине? Когда-то там жила его первая любовь, одноклассница Сашка — девочка с короткими черными волосами и восхитительными миндалевидными глазами.

— Светка!

— Что-о? — откликнулась она из кухни.

— Ты помнишь Сашку?

— Невесту твою?

— Скажешь тоже! Какую невесту?

— Не помнишь, мы вас так дразнили??

— Мы просто были друзьями.

— «Просто друзья» по ночам не встречаются.

— Откуда ты знаешь?

— Про ночь или про просто друзей?

— Про ночь.

— Твой молодецкий свист был на весь поселок слышен. А потом Сашка кричала кукушкой и выпрыгивала из окна.

— Ах ты шпионка!

— Не шпионка, а разведчица. Не путай!

— А ты помнишь старый чердак? — мечтательно спросил Трубач.

— Ну да.

— Он еще был забит волшебными вещицами. Мы даже нашли там старинную лампу. Лампу Аладдина. Так вот, мы с Сашкой пытались разгадать тайну чердака.

— И вы стали вызывать джинна? Из бутылки? Что пили? Портвейн «Три топора»?

— Ну как ты можешь? Мы же были такими романтичными! У нас, знаешь, тогда возникла идея общения с духами.

— Спорим, это была Сашкина идея?

— Угадала. Но магические формулы придумал я. Потом из обломков керосиновой лампы, медного подсвечника и вороньих перьев я сделал так называемую спиритическую лампу, зачем-то установил на крышу подобие антенны и провода присоединил к столу с этой лампой.

— И что из этого вышло?

— Мы долго спорили о том, кого вызвать. Я настойчиво предлагал Махатму Ганди.

— Кого-кого?

— Ну Махатму Ганди. Он, кажется, в Индии был, в простыне ходил.

— А что тебе нужно было от него?

— Кто это, я представлял тогда очень смутно. А ты его помнишь?

— Тоже смутно, мы незнакомы.

— Сашка никак не могла сообразить, о чем его можно спросить. Но это оказалось не важно. Как мы ни старались, Махатма Ганди, нахал, не пришел к нам.

— Действительно нахал!

— Но ты знаешь, мне было нисколько не обидно.

— Конечно, какой там мог быть Ганди, когда рядом Сашка сидела. Ну признайся, ты же был в нее влюблен?

— А вот это мое личное, можно сказать, интимное дело. — Трубач сделал вид, что обиделся. Демонстративно замолчал.

А ведь Светка была права. Для него в самом деле вся магия заключалась в Сашкиной руке, в ее глазах, в которых плясали отражения свечи. Не дух, а ее дыхание было единственным, что его интересовало. А Сашка — разве поймешь ее?

Вскоре их ночные бдения отразились на успеваемости. Трубач своими «неудами» уже никого не удивлял, а вот Сашке что ни урок, то замечание в дневник. После очередной учительской угрозы ее отец заколотил вход в «спиритический салон», но это было конечно же не препятствие. Теперь по ночам, встретившись по условному сигналу на пустыре за домом, они тайком пробирались на крышу и пытались вызвать уже не бедного Махатму Ганди, а Гитлера. Почему Гитлера? Да потому, что Сашка вспомнила детсадовский стишок:

В общем, решили вызывать самого главного и самого смешного злодея. Случайность это была или нет, но именно в ту ночь началась страшная гроза, молния ударила в их самодельную антенну и чуть не подожгла дом. Больше эти опыты они проводить не решились.

Потом появился новый повод для ночных «свиданий»: им вдруг показалось, что сторож клуба дядя Вася — американский шпион. Причиной для этого стала пачка «Мальборо», замеченная в его руках. Конечно, Трубачу опять был нужен только повод, чтобы продолжить игру. Но оба делали вид, что верят в свои фантазии и что их объединяет только общее дело.

Но детские игры так и не переросли во взрослые. Он ушел в армию… А потом… Трубач прервал тишину:

— Что с ней стало?

— Она вышла замуж. Знаешь, где живет?

— Не знаю и знать не хочу.

— Ну ладно.

— Все. Утро воспоминаний закончилось.

Сестра ушла на работу, а он растянулся на диване — никуда не хотелось идти.

Память вдруг стала более послушна. Вчерашний день! Контроль, женщина на носилках, сосед с бутылкой минеральной воды… И туман в глазах. И споры пассажиров: высадить его, Трубача, или нет. И водителя, сказавшего, что это не тот случай… Не тот… А здесь есть те случаи? Какие случаи? Проверим. Он снял трубку телефона — телефон молчал. Черт! Надо найти способ позвонить, а то… Как бы ребята в Москве беспокоиться не начали… Трубач вышел за ограду.

Странно, за те десять лет, что он здесь не был, мало что изменилось. Все как обычно. Все так же висит на столбе безмолвный и забытый всеми громкоговоритель. Наверное, когда-то люди собирались под ним и напряженно слушали голос Левитана, а теперь их потомки соревнуются, кто собьет этот обломок старой жизни камнем. Мимо проносятся на велосипедах дети, только на их майках Чебурашку и Микки Мауса сменили желтые покемоны. И похоже, здесь все не так, как в Глазове. Вот, кажется, бывший сельмаг, в народе именовавшийся «Голубым Дунаем» — теперь на нем гордая вывеска: «Мини-маркет «Диана». Именно здесь местные жители узнают последние новости.

Перед «Дианой» уже собралась кучка страждущих. Ничего подозрительного в их поведении не было. Обычные утренние синяки. Они склоняли на все лады какую-то Клавку. Через минуту Трубачу стало ясно: Клавка — это продавщица, которая вот уже на десять минут задерживает открытие сих «райских кущ». Но вот роптание прекратилось. Не спеша, сознавая свою важность, переваливаясь с боку на бок, появилась на дороге сама Клавка. Ее встретили радостным гомоном, как самого главного здесь человека.

Лязгнул дверной замок, и утренних посетителей встретила кабачковая икра, щедро выставленная на прилавки. Оживившиеся мужички навалились на явно паленую водку и местное пиво — выбирать, видимо, не приходилось. Другого здесь не держали. Но покупатели не жаловались, пробки с бутылок срывали прямо в магазине и тут же прикладывались к вожделенному напитку. Крохотное помещение наполнилось спиртным благоуханием.

Ничего здесь не изменилось. Все по-прежнему. Все в порядке. А в голове у него продолжали проноситься вчерашние события. Нужна информация. Хоть какая-то. Телевизор. Может, там хоть что-то…

Дома он начал щелкать пультом телевизора. Негусто — ловилось только два канала. Так, по какому у нас могут быть местные новости? По первому шел какой-то русский сериал о трудной жизни современной женшины-эмансипе. По второму — час от часу не легче — ток-шоу типа «Как еще теткам бальзаковского возраста побеситься с жиру».

Ага! Кажется, шоу истеричек закончилось. Ну вот — «Наши новости»! Первый сюжет конечно же заседание местной гордумы — собрание людей, по большей части страдающих одышкой и ожирением. Да, посмотришь на них и понимаешь, что в твоей жизни все не так уж и плохо.

В углу раздалась подозрительная возня. Трубач по привычке молниеносно повернулся лицом к невидимому врагу.

Шорохи усилились. Из небольшой дырки в стене показалась серая мордочка. Крыса! Обнаглевший грызун преспокойно вышел на середину комнаты, запрыгнул на стол и стал лакать воду из пролитой лужицы. Трубач оторопел от подобной бесцеремонности. «Брысь!» Только сейчас крыса заметила нового обитателя своих владений, злобно взглянула на него, клацнула зубами и скрылась.

«Куда только сестрица смотрит! Ну я этого не потерплю. Пора заводить кота».

Мысли его прервал голос диктора: «В городе и в области продолжается эпидемия неизвестного заболевания…»

Почему-то вместо людей на экране поплыли крупные планы странных лягушек.

«На берег реки было выброшено несколько десятков мертвых земноводных. Их тела сильно деформированы. Экологи пытаются разобраться, не связано ли…»

На экране возникла раздутая до невероятных размеров лягушка, потом камера поползла вниз, и оказалось, что лягушка наколота на древко флага с портретом Че Гевары. Им потрясал высокий молодой человек и призывал народ к отмщению.

Эпидемия!

Трубач щелкнул пультом — экран погас. Вот что за чрезвычайная ситуация! Неужели все так просто? А что ж тогда его предчувствия? Нет, тут что-то не так.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Ленинград

26 ноября 1979 года, 21.12

Кукушкин ждал у входа, неуклюже подпрыгивая от холода.

«Нелепый повелитель мензурок и реактивов», — молниеносно промелькнуло в голове у Сони.

— Куда пойдем? — Она замерла в нерешительности. И гулять, и разговаривать вдруг неожиданно расхотелось.

— В какое-нибудь спокойное место. Я так понял, беседа предстоит серьезная.

— Не бери в голову. Говорить, собственно, не о чем.

Они уже шли в направлении набережной Фонтанки. Начал накрапывать мелкий осенний дождь. Капли противно затекали за воротник. Что за дурацкая мысль ей пришла в голову — гулять в такую погоду?

Зажженная сигарета в любой момент грозила потухнуть.

— Пойдем быстрее! — не выдержала она.

— Мы же гуляем!

— Это еще не повод плестись как черепахи.

— Ты видишь, я курю. Не могу же я бежать и курить одновременно. — Последовала очередная пауза. Наконец он проскрипел: — Я понял. Ты хочешь поговорить о наших отношениях…

— Не придавай такого значения своей распрекрасной персоне. У меня к тебе есть и другие вопросы.

Он не ответил. Напрягся.

— Тут пару недель назад проскочила одна сплетня. И сразу затихла. Ты понимаешь, о чем я?

— Понимаю.

— Тогда объясни, почему ты так себя ведешь? Кукушкин опять не ответил.

Пресловутая сплетня заключалась в том, что Семенов как-то в разговоре по душам сболтнул, что лабораторию собираются закрывать. Маловероятно, но возможно. Плохо, конечно, но вообще-то Соню в данный момент волновал совсем иной вопрос. Леша наверняка об этом знает, каким бы блаженным он ни выглядел. Но ему, очевидно, все равно. И Соня бы, как и все, решила, что дело всего лишь в его излишней погруженности в работу, если бы не те два типа…

Однажды она зашла вечером в лабораторию. Просто вернулась без предупреждения. И… ее там явно не ждали.

Два на первый взгляд совершенно обычных мужика. У одного обширные залысины, другой с угрюмым, помятым лицом. Ничего особенного. Вот только что они там с Кукушкиным на ночь глядя делали?

Разговаривали. О чем-то важном. Он не счел нужным ничего объяснять: мол, научные консультанты, и все, только намекнул, что для ее же пользы лучше бы держать язык за зубами.

Конечно, она ни с кем это происшествие обсуждать не стала, но ей не давал покоя вопрос, какие общие цели могут быть у этих «консультантов в штатском» (ясно, что это именно они) с Кукушкиным? Что он задумал? Соня поймала себя на ощущении, что ее в немалой степени волнует, как данный факт может отразиться на их отношениях. Ох уж этот Леша…

А ведь она первый раз в жизни так попала.

Мужики вокруг всегда были одинаковые: все зануды, строят из себя хохмачей и балагуров, поют песни под гитару, ходят в походы — на вид настоящие крепкие парни, а на самом деле просто истеричные бабы. Любые отношения выливались в жуткие обиды, — например, во время экзаменов, когда твоя работа получается интересней, и оценка у тебя выше, и опыты нестандартные, а их, понятное дело, это бесит. Для них женщина в науке — как гвоздика в петлице. Так, просто чтобы оживить строгий деловой костюм… Сколько раз, с самого детства, приходилось доказывать, что ты не верблюд. Специально спускаться на лыжах с самых высоких горок, чтобы у этих индюков рты раскрылись от восхищения, в универе браться за самые сложные темы, к которым они и на пушечный выстрел не приближались.

И ей удалось доказать, что она чего-то стоит, правда с ущербом для личной жизни. Вечно нездоровое соперничество, нелепые интриги. Но зато из всех однокурсников и однокурсниц она одна после окончания нашла интересную работу. Большинство девиц — а было их немного — выскочили замуж, за своих же, с факультета. Мужики занимаются наукой, а эти сидят с детьми. Потом они могут рассчитывать только на место «химички» в школе. Некоторые парни остались в универе, кого-то закинули по распределению в Тмутаракань, многие сидят в «почтовых ящиках», штаны протирают.

Все говорили, что ей повезло. Ну и пусть. Но везет только тем, кто заслуживает. Ее пригласили в созданную где-то в семьдесят втором лабораторию по разработке химического… Вообще-то, официально цели звучат по-другому, но ежу понятно, что речь идет о химическом оружии. Оно необходимо стране, чтобы оказать достойный отпор агрессивному империализму! Конечно, Соню не сильно волновали проблемы мировой политики, просто в любом случае гораздо интереснее заниматься живым, развивающимся делом, чем мыть мензурки в каком-нибудь сонном НИИ.

С Кукушкиным ни о каком соперничестве и речи быть не могло. Это были отношения настоящие! Странные немного, непонятные, иногда пунктирные, эпизодические, но ей нравилось. Теперь, похоже, впереди тупик. А удивительнее всего, что ее это так волнует!

— Давай свернем здесь. Эта улица никуда не ведет.

Они давно уже свернули с Фонтанки, углубились в дремучую достоевщину обшарпанных улочек, плетущих узлы вокруг Владимирской церкви.

— И что ты мне скажешь?

— А что ты хочешь услышать?

— Правду.

— Хорошо. Лабораторию вскоре закроют.

— У тебя информация более достоверная, чем у Семенова?

— Да.

— Как так получилось? Ведь он же завлаб.

— А ты что, не понимаешь, в чем дело??

— Догадываюсь.

В темноте лица Кукушкина не было видно, но Соня буквально кожей почувствовала его ироничную усмешку.

— Ну и о чем же ты догадываешься?

— Нас закрывают, потому что делу хотят придать больший уровень секретности! Наш «ящик» их уже не устраивает. А ты у нас самый перспективный. Тебя и возьмут. Одного.

Кукушкин дернулся.

— Не они! — Он говорил горячим, взволнованным шепотом. — Дело не в пресловутой моей перспективности, а в том, что я действительно занимаюсь делом, и не видит этого только слепой. А Семенов твой просто свадебный генерал.

— А я?

Он поцеловал Соню, просто чтобы успокоить, чтобы она ни о чем не спрашивала, не допытывалась. Чтоб не лезла не в свое дело…

Они стояли под фонарями во дворе толстовского дома на Рубинштейна. Сами того не замечая, занятые пререканиями и спорами, они сделали круг и снова вышли почти что к Фонтанке. Для немногочисленных прохожих это была еще одна романтическая парочка, гуляющая по вечернему Ленинграду. Сейчас они просто целовались.

— Ладно, прекрати!

В этом весь Кукушкин! Так грубо прервали его ярчайшее проявление мужественности, а он даже не обиделся. Скорее, заинтересовался.

— Ну!

— Моральный аспект тебя, естественно, не волнует! День за днем переливаешь туда-сюда ядовитые соединения и даже не думаешь, для чего они предназначены!

— Я ученый. И ты, кстати, тоже.

— Я человек! И не могу принимать всерьез те подростковые бредни «про тварей дрожащих и право имеющих», которыми ты меня кормил поначалу!

— Достоевского не трогать! — Кукушкин попытался улыбнуться по-доброму, перевести все в шутку.

— А я его и не трогаю! Просто надо отвечать за то, что ты делаешь!

Соня вспомнила, как во время одного из их первых свиданий Кукушкин гневно рассказывал, что на уроках литературы в школе любую книгу умудряются испоганить, но вот с «Преступлением и наказанием» школьным придуркам разделаться не удалось. Для него она оказалась откровением. А на ленинградских улицах Достоевский в каждом кирпичике, в каждом булыжнике мостовой. Соня тогда сказала, что тоже любит Достоевского.

— Разве можно говорить «люблю» о таких книгах? Там есть страшная правда, и ее нельзя любить, ее нужно пропустить через себя, ее нужно прожить — и тогда она становится частью твоего организма. Федор Михайлович первый сказал, что есть люди, которым позволено…

Она тогда подумала, что Кукушкин, наверное, писал лихие сочинения. Приличные молодые люди на свиданиях всегда говорят о великой русской литературе. Так положено.

Разговор застопорился. Зря мокли полтора часа. Безрезультатно.

Еще одна сигарета. Чиркнула спичка и упала в невидимую из-за сгустившейся темноты лужу.

— Давай не пойдем по этой улице! — сказала она. — Мне эти молодчики не нравятся!

Две темные фигуры, вид которых не предвещал ничего хорошего, маячили у подворотни на их пути.

— Не придумывай, так до метро гораздо ближе! — Он тоже понял, что дальше продолжать их разговор бессмысленно.

Ну вот, она не ошиблась! Один из тех, что в подворотне, шагнул им навстречу.

Есть люди, от которых исходит опасность, прет пьяная, неконтролируемая агрессия. Явно такой вот жаждал с ними побеседовать.

«Вот сейчас кукушкинские очки полетят в лужу вслед за моей спичкой!» — подумалось Соне.

— Сделай морду кирпичом и иди как ни в чем не бывало! — процедила она сквозь зубы.

— Сам знаю, что делать!

Как будет банально, если этот кретин попросит прикурить у некурящего Кукушкина!

Сонины предположения не оправдались. Он просто молча стал у них на дороге, и тут ей стало страшно. Не из-за драки, нет! Она почувствовала, что совершенно не знает человека, стоящего рядом. Кукушкин будто льдом от ярости покрылся. Соня знала, что на самом деле причина этого внутреннего взрыва — она, вернее, их так ничем и не закончившийся разговор.

— Уйди, — сказал Кукушкин алкашу. Тихо сказал, даже не очень зло.

И алкаша просто сдуло волной беспричинной злобы, исходящей от Кукушкина и осязаемой почти физически. Он невнятно пробурчал что-то и отошел. Второй последовал за ним.

Она покосилась на Кукушкина.

Да, такой драться не будет, он убьет взглядом!

До метро дошли без приключений. И без разговоров. Молча. Внутри, при желтоватом свете ламп на эскалаторе, она вновь увидела Кукушкина таким, какой он был обычно: растерянным парнем в очках. Сам, наверное, себя боится!

— Ну что? Я к себе, — торопливо сказала Соня.

— Я тебя провожу.

— Не стоит.

— Почему? Ты же видела, что на улицах творится. Пятница. Твари дрожащие выползают из нор.

— Думаю, на сегодня с нас неожиданных встреч хватит. Я сама спокойно дойду.

Он проводил ее до подъезда. Чай пить не остался, но Соня не особенно настаивала. Из окна проследила, как он вышел из подъезда и побежал под дождем к остановке. Даже не оглянулся. Голая ветка тоскливо стучала о стекло. Она не знала, что направился он не домой, а назад, в лабораторию. Кукушкин вернулся, когда там уже было пусто.

Быстро накинул халат, надел респиратор, достал из бокса двух скользких лягушек, набрал в шприц синеватой жидкости и впрыснул по очереди сначала одной, потом другой.

Прямо на глазах земноводные превратились из подвижных болотных жителей в раздувшихся до каких-то невероятных размеров упырей. Потом у обеих кожа не выдержала, лопнула.

Он едва успел отстраниться от брызг.

— Красиво, — пробормотал Кукушкин. — Как все красиво.

И достал новых лягушек.

Дверь отворилась. На пороге стояли двое — один с большими залысинами, другой с угрюмым, помятым лицом.

— Еще не готово! — крикнул им Кукушкин.

— Ничего, мы придем завтра, — сказал угрюмый.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Поселок Пролетарский

27 июня 200… года. 02.30

«Помогите!»

Кто-то кричал? Или ему показалось?

Трубач соскочил с кровати, подбежал к окну.

Нет, показалось. Просто раскат грома.

Крупные капли дождя били в стекло. Ветки яблони, раскачиваемые ветром, пытались, будто ночные чудовища, проникнуть в дом. Вспышки молнии периодически освещали комнату.

«Помогите! Воды!»

Нет, точно не показалось! За домом кто-то есть! Что за голос? Женский? Детский? Кто под таким ливнем еще может просить воду? Не подстава ли это?

Нужно найти пистолет.

Да где же он?

Свет включать нельзя, никто не должен знать, что он проснулся.

А кто, собственно, может знать?..

Да те, к кому нельзя поворачиваться спиной, те, чье дыхание он постоянно слышит у себя на затылке…

Так, вот он, пистолет. Запасная обойма… Вперед!

Николай крадучись спустился с крыльца.

«Помогите!»

Кажется, голос слышен с пустыря. Женский! Бессильный какой-то. Нет, это не подстава!

Он прислонился к влажной стене дома, будто пытаясь слиться с ней. С крыши на него обрушился поток — сорвало водосточный желоб. Никого вокруг не видно.

Трубач обогнул дом, и перед ним открылся пустырь, который за эти двадцать лет совсем не изменился. По крайней мере, так ему показалось в темноте.

«Помогите!»

Голос показался ему знакомым. Очень знакомым. И вдруг в его памяти снова возникла та дурацкая частушка про Гитлера. Сашка!..

Конечно, это она!

На старой скамейке действительно лежала Саша. В ночной рубашке. Судорожно цепляясь за спинку скамейки, она пыталась встать и из последних сил звала на помощь.

Забыв о вечной своей инстинктивной настороженности, бросился к ней и едва успел подхватить. На лицо налипли черные короткие волосы, вода смешивалась с кровью.

— Коля?.. — не удивившись спросила она.

— Ты ранена?

— Не знаю…

— Где болит?

— Не знаю… — повторила Саша. Он осмотрел ее: много ссадин, перебинтовано плечо, бинт окровавлен, но других ран нет. Причина, по-видимому, не в ранах.

— Что случилось?

— Пить…

— Сейчас я тебя перенесу в дом. Потерпи немного.

Трубач подхватил ее на руки и понес к дому. Идти оказалось нетяжело, Сашка была легкая, почти невесомая. Во дворе он замешкался: на чью половину нести?

Сашка чуть слышно произнесла: — Домой…

Веранда у нее была открыта, там стояла кровать. Одеяло, простыня и подушка чуть ли не узлом завязаны.

— Что с кроватью?

— Пить! — словно не слыша его, снова простонала она.

— Ах да. Сейчас!

Он рванул на кухню, в темноте отыскал чайник, схватил его и помчался, расплескивая по дороге воду. Сашка долго не отнимала губы от носика, и, когда отдала чайник обратно, он был пуст. Она выпила почти два литра воды.

— Теперь намного лучше.

— Что случилось?

— Страшные люди…

— Что?

— Я в городе видела…

— Страшных?

— Как в фильме ужасов. Черные, страшные… Они были на набережной…

— В городе?

— Да, недалеко от речного вокзала.

— Что они делали?

— Они убили его…

— Кого?

— Моего… Ну, в общем… друга… Мы…

— Как — убили?

— Они что-то делали на набережной… У них в руках был какой-то ящик. Прибежал милиционер… его тоже, кажется, убили. Потом они заметили нас. Мы сидели на скамейке…

— Может, он не умер, а только ранен?

— Нет, он умер, я точно знаю, я видела.

— А ты?

— Я притворилась мертвой. Помнишь, мы когда-то так играли? У них не было времени проверять…

— Тебя они точно не ранили?

— Только осталось вот это. — Она показала на свое плечо.

По проступившему сквозь бинт пятну крови Трубач понял, что рана хотя и свежая, возможно глубокая, но не смертельная.

— Откуда это у тебя?

— Они… Неопасною… Я крови потеряла немного. Рана уже начала заживать.

— Когда это было?

— Дней пять назад.

— А сегодня-то что случилось?

— Не знаю. Мне, конечно, было очень плохо, но не до такой же степени…

— Как ты попала сюда?

— Сама понять не могу… Я очень хочу пить.

— Пить?

— У меня опять как будто горло сводит. Язык присох к нёбу.

— Ты только что выпила целый чайник.

— Да? Не помню.

— Может, лучше потерпеть?

— Нет!!! Я хочу пить!!!

— Сейчас принесу.

Трубач снова побежал на кухню. Естественно, второго чайника здесь не оказалось. Сырую воду он ей давать не будет. Ни в коем случае…

Он кинулся на другую половину дома. На собственной кухне нашарил чайник. К счастью, полный.

Сашка вновь присосалась к носику, пила долго, громкими, жадными глотками и снова вернула чайник почти опустошенный. Потом блаженно вздохнула и произнесла бодрым голосом:

— Что я должна была тебе рассказать?

— Сколько было этих людей?

— Каких? Я забыла.

— На набережной.

— Ах да… Кажется, двое.

— Почему — кажется?

— Было уже темно. И к тому же так страшно… Кажется, они спорили…

Сашка резко вздохнула, потом еще. Потом, как рыба, выброшенная на сушу, стала открытым ртом хватать воздух.

— Сашка, что ты? Что с тобой?

— Что-то у меня снова все плывет. Дай еще воды…

Трубач выцедил из чайника последние капли, как будто это была последняя вода на земле. Ее руки уже не держали стакан, он приподнял ей голову, поднес стакан к губам. Она пила теперь маленькими, прерывистыми глотками.

— Как кружится голова. Как больно!

Ее ногти впились в его ладонь.

— Спасибо тебе… Прости ме…

Голос Саши оборвался, она как-то странно, как-то спокойно закрыла глаза. Трубач, не ведая, что делает, начал трясти ее расслабленное тело. Глаза ее снова открылись.

— Отец… Найди его… Ему тоже… Помоги ему… Я прошу…

— Где он?

— Должен быть в доме… Если только…

— Сашка! Держись! Ты же сильная… Ты всегда была сильнее меня… Девочка моя…

Ее дыхание становилось еще более неровным. Короткий вдох, еще один и еще. Длинный. Последний… Голова откинулась назад. Глаза закрылись.

— Сашка! Сашка!

Оглушительно разбился стакан. Будто под ногами разорвалась мина…

На ладони Трубача горели следы от Сашкиных ногтей. Последний ее след в его жизни.

Держись, Трубач! Не время оплакивать…

Вот дверь в комнаты. Открыта. Еще одна дверь. Нараспашку. Нет, здесь никого нет.

Дом был пуст.

«Чердак!» — мелькнула мысль. Так, где же вход? Кажется, на чердак вела лестница из прихожей.

Да, вот она. Бог мой, сколько крыс! Они просто выскакивали из-под его ног. Дверь нараспашку. Трубачу показалось, что он лезет в черную пасть…

Когда-то в детстве бабушка рассказывала про то, как какие-то люди переходили в иной мир через пасть черной собаки, а потом возвращались оттуда колдунами и сеяли в мире зло.

Про Сашкиного отца тоже ходили слухи, что он колдует. Коля в это не верил. Но однажды тот вышел из дома абсолютно седой. Вот только накануне Коля с завистью смотрел на его иссиня-черные длинные волосы, а тут… И ему стало страшно при мысли, что Сашка живет в одном доме с колдуном. Когда однажды он спросил Сашу, правда ли, что ее отец водит дружбу с нечистым, она не разговаривала с ним месяц. Коля заставил себя забыть об этих подозрениях. А все равно по ночам ему мерещилась пасть черной собаки…

Вот и сейчас перед ним страшная пасть, детские страхи нахлынули на него, человека, прошедшего войну, самое ее пекло. Но в детстве самым страшным кажется то, чего не знаешь. А он успел повидать реального врага. Смерть человека со всеми ее натуралистическими подробностями не так страшна, как смерть от чего-то непонятного в детских страшилках.

Он просунул голову в темноту чердака. Через маленькое окошко в крыше пробивался тусклый звездный свет.

«Нужна зажигалка. Тьфу, я же бросил курить!» Он нащупал спички. Рядом валялась свеча. Неужели еще с тех времен? Вот и разбитая керосиновая лампа… Стол… Прочь воспоминания! Не время, Трубач, не время! Нужно найти ее отца. Здесь его нет. Вниз! Прощай, «спиритический салон»…

Вниз! Где он может быть? Куда могут понести ноги, когда отказывает разум? Трубач спрыгнул на пол. Крысы с визгом разбежались. А куда ведет эта лестница? Вниз? В погреб? А если…

Сашин отец лежал на каменном полу погреба. Язык вывалился будто от удушья. Поздно… Трубачу осталось только закрыть покойнику глаза.

Он опять опоздал! Что это? Будто продолжение его ночных кошмаров.

Иногда в детстве Коля осознавал, что спит. И если хотелось проснуться, он смотрел на свои руки, а потом складывал из них фигу.

Вот тебе фига! Проснись!

Труп и погреб никуда не исчезли. Тогда… Что тогда? Он должен спасти остальных.

У него перехватило дыхание…

Светка! Как он мог забыть о ней! Господи… только бы успеть!

Он ворвался на свою половину дома. Тишина и темнота.

— Светка! Ты где?!

С кровати послышалось: «Который час? Почему ты не спишь?»

— Светочка, миленькая, ты в порядке?

— Да. Почему ты спрашиваешь?

— Мне показалось…

Нет, нельзя ей сейчас ни о чем говорить!

— Пожалуйста, принеси мне воды.

— Воды? Ты точно в порядке?

— Да что ты заладил: «в порядке, в порядке». Успокойся. У меня только в горле пересохло. Будь другом, принеси воды…

Он снова пошел на кухню, нашел немного воды в кружке.

— Вот, только полстакана кипяченой осталось.

— И на том спасибо.

Он протянул ей кружку. В темноте Трубач не заметил, что руки его перепачканы в крови. На кружке остались отпечатки. Светка разглядела это, только когда фары проехавшей мимо машины бросили блик на его руку.

— Ты весь в крови! Сейчас перевяжу.

Она опустила ноги на пол, выпрямилась и покачнулась. Трубач вовремя подхватил ее.

— Что-то меня качает. Я сегодня на работе так вымоталась. Принеси еще воды. Пожалуйста, меня изнутри сжигает… Пить… Один глоточек…

— Подожди, сейчас найду…

— Быстрей же! Откуда такой свет?

— Какой свет? Здесь темно.

— Выключи свет, прошу тебя!

— Здесь темно.

— Ой, больно…

— Где? Где? Покажи!

— Здесь… здесь… и вот здесь — везде…

— Ложись, сейчас, я вызову «скорую».

— Ты думаешь, кто-то сюда в это время поедет?

От ближайшей больницы ехать не больше получаса, даже с учетом плохой дороги. Может, они еще не сразу приедут. Через час, например. И дорога обратно — еще полчаса. А у Светки уже глюки начались, свет какой-то в темноте видит. В отчаянии он схватился за телефон:

— Алло, алло…

Линия работала плохо, но, слава богу, работала. Сначала около полуминуты было слышно лишь шипение. Потом короткие гудки. Трубач хотел уже бросить трубку, но они сменились на длинные. Сквозь тихие гудки пробивался еще чей-то разговор, вроде не на русском языке. Так, кажется, соединили. Какая-то старушка нервно орала в трубку:

— Але, але… Кто говорит? Говорите! Але, але…

— Это больница?

— Да.

— Пожалуйста, срочно нужна помощь. Пришлите машину как можно скорее!

— Куда? Ваш адрес?

— Поселок Пролетарский.

— Поселок? Нет. Нельзя.

— Что — нельзя?

— Не приедет никто.

— Почему?

— Машин не хватает. Везите сами.

— Но помощь нужна сейчас!

— Ничем не могу помочь.

Короткие гудки, а где-то вдали были слышны те же обрывочные нерусские фразы. Другие больницы, конечно, дальше, но вдруг…

— Алло, алло.

— Поселок? Нет! В поселок не можем. Пятнадцать километров — нет машин.

Где-то, правда, пообещали постараться приехать, но при этом без особой уверенности.

Он с размаху бросил трубку на рычаг. Все с ума посходили, что ли? Что они несут! Почему нельзя приехать?!

Что же делать? Где взять машину?

— Светка, ты как?

Она не отвечала. Трубач подбежал к кровати. Тяжелое дыхание. Лоб горячий. Температура очень высокая. От прикосновения она открыла глаза. Что-то попыталась сказать. Был слышен только хрип.

— Светочка, я сейчас…

Он выбежал на улицу. Отчаяние и бессилие. Потерять сразу любимого человека и самого близкого — нет, он этого не допустит, он потом просто не сможет жить. Он должен спасти сестру!

У соседа в гараже, кажется, был мотоцикл. Конечно, на мотоцикле везти Светку опасно. Но другого выхода нет.

Свет не горит. Спят! Звонок не работает. Изо всех сил он стал колотить в ворота. Нет, так он их не разбудит!

Старые деревянные запоры не поддавались…

Он перемахнул через забор. Дом тоже заперт изнутри. Трубач стал колотить в окно. Молчание…

В отчаянии он огляделся. Под ногами валялся старый, ржавый топор. То что надо!

От удара рама распахнулась. Но в доме никто не проснулся.

Ладно! Прямо в гараж. Один удар по висячему замку обухом топора — и вход открыт. Мотоцикл стоял на месте.

«Иж»… Целый. Коляска валялась рядом. Бак полный! Что ж, это почти удача. Будем надеяться, что сосед простит. И мотоцикл, и замок, и окно. Потом разберемся.

— Светочка, держись! Сейчас, милая, мы поедем. Потерпи немного. Но скоро будем в больнице.

Она уже была без сознания. Возможно, сейчас это и лучше. Дорога будет, конечно, не из легких. Дождь снова зарядил с удвоенной силой.

Еле-еле Трубач усадил сестру в коляску: ее ноги не сгибались, голова откидывалась назад. Она так и сотрясение может получить! Так! Наклонить ее вперед, сверху накинуть полиэтиленовую пленку, оставить лишь небольшое отверстие для воздуха. Да, так и не скажешь, что в коляске он везет человека, самого дорогого ему человека. По пленке барабанили тяжелые капли дождя.

«Иж» — машина-зверь на российских дорогах.

Он пытался ехать быстро, как можно быстрее, но при этом и аккуратно. Ехал по неосвещенной, глинистой дороге, под дождем, с осознанием того, что любая потерянная секунда может стоить жизни сестре, а любое неверное движение — и его жизни тоже. Несколько раз они чуть не съехали в кювет, несколько раз чуть не перевернулись. Но им везло. До времени.

Трубач увидел, как, подпрыгивая на кочках, навстречу ему с бешеной скоростью мчится еще неразличимая в деталях машина. Она летела прямо на них…

Вдруг дорога прыгнула в сторону, косо легли капли дождя, и руль выскользнул из рук Трубача…

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Дорога в поселок Пролетарский — Глазов

27 июня 200… года, 04.25

Коляска взлетела над землей. Трубач перевалился на ее сторону, чтобы удержать равновесие, мотоцикл с треском вломился в кусты и замер. Яма, в которую Трубач угодил колесом, осталась где-то позади.

Николай тщетно пытался разглядеть, что за машина движется по дороге. Она ехала как-то уж слишком быстро для такой-то дороги. Пьяный водила? Просто спешат? Тогда куда? А вдруг это «скорая»?

Разглядеть было ничего невозможно. Он оставил мотоцикл в кустах и побежал к дороге, чтобы, успеть перехватить машину, если это вдруг и впрямь окажется «скорая помощь».

Из коляски вслед ему донесся чуть слышный стон. Светка пришла в себя. Слабыми движениями она пыталась скинуть с себя пленку, укрывающую ее от дождя. Трубач вернулся, открыл ей лицо — она стала жадно глотать влажный воздух.

— Где мы?

— На дороге, Мы едем в город. В больницу.

— Зачем?

— Спасать тебя.

— Меня? От чего?

Он не ответил, угловым зрением обнаружив, что машина так близко, что уже можно ее разглядеть. Темный джип, похож на «лендровер».

— Что случилось?

— Тихо! Молчи и не двигайся.

— Почему?

— Тихо, я сказал! Выстрелы ударили по ушам.

«АКМ», — автоматически определил Трубач.

Показалась еще одна пара огней. Очевидно, вторая машина ехала по следу первой. И оттуда тоже доносились звуки стрельбы.

Джип пролетел мимо, слегка захватив светом фар куст, за которым стоял мотоцикл, и до ушей Трубача долетела непонятная, нерусская речь. Глухой хлопок. Лопнула шина. Нет, прострелена. Кем-то из второй машины. Джип вильнул, но продолжал мчаться. Еще хлопок. Второе колесо пробито. Джип не удержался на дороге, съехал в кювет.

Вторая машина, взвизгнув тормозами, остановилась метрах в двадцати от джипа. И в десяти метрах от Трубача.

Он нащупал пальцем предохранитель.

— Стоять!! Выходи по одному! Стоять, я сказал!!! — услышал он.

Теперь стало понятно, что вторая машина — милицейская или бандитская. Нет, все же милицейская — «газик». Кто-то выскочил из него, спрятался за крылом…

Из джипа шарахнула автоматная очередь. Выскочивший упал. Открыли ответную стрельбу. Трубач наконец смог разглядеть два темных силуэта около джипа и четыре, не считая упавшего, около «газика». Перестрелка продолжалась наугад.

«Мне нельзя вмешиваться. Со мной Светка».

Милиционеры попытались незаметно подобраться к джипу в обход, скрываясь за кустами акации, росшими на обочине.

Но попытка не удалась. Люди из джипа услышали шорох, пустили на звук несколько очередей в темноту. Слух не подвел их — два милиционера упали. Почти рядом с Трубачом. Метрах в пяти от него. Один из упавших вскрикнул что-то вроде «мама…». Где он уже слышал этот голос?

А из «газика» все палили по джипу, пытаясь прострелить бак с бензином. Наконец преследуемая машина вспыхнула факелом, гремя колесными дисками, покатилась вниз по насыпи, оставляя за собой огненную полосу. Но люди из джипа куда-то пропали.

Потом несколько одиночных выстрелов прозвучали уже за «газиком». И все стихло. Трубач еще не мог понять, кто уцелел…

— Ай, хорош, хорош, Ахмет! Берем их машину, поехали!

«Сволочи! Уйдут! Уйдут!»

Трубач спешно вытащил свой знаменитый кольт. «Газик» рванул с места, и, когда поравнялся с ним, он выстрелил, пытаясь через разбитое окно попасть в голову водителя. Кажется, попал, судя по крику. В ответ над Трубачом просвистели пули. Он упал на землю. Но машина не остановилась. Она виляла из стороны в сторону, но шла и шла, пока не скрылась за поворотом дороги.

Трубач встал. Подошел к упавшему совсем рядом милиционеру. Это был его знакомый с автовокзала. Рыжий милиционер Витя. Он уже не дышал. Остальные тоже были мертвы…

Столько времени потеряно! Светка снова была без сознания. А вдруг она тоже умирает?.. Нет, она не имеет права! Только не она!

Господи, только не она! Молю Тебя, только не она! Трубач даже не заметил, как его губы стали шептать молитву: «Отче наш, иже еси на небесех…»

Ему вдруг вспомнилась небольшая церковь в Спас-Заулке, рядом с деревней Пастуха. Он увидел своих друзей, стоящих перед иконой святого Георгия Победоносца, увидел свечки, ими поставленные. Но странно, почему-то было убеждение, что это не воспоминание, что все это происходит сейчас, в реальном времени или на перекрестке времен. Там, в этом видении, стояли все: Пастух, Муха, Артист, Док и он сам. И все они шепчут одну молитву, молитву о спасении. Их голоса сливаются в один, взлетают к куполу и уже эхом возвращаются обратно…

«Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое…»

Оказалось, мотоциклетную фару разбило выстрелом. Трубач до рези в глазах вглядывался в темную дорогу, выбирая объезды ям и луж, старался ехать ровно, следил за коляской. Светка лежала, не подавая признаков жизни. Словно кукольное, подпрыгивало на ухабах ее тело…

Он не замечал, что холодная дождевая вода стекает по его спине, что зуб не попадает на зуб от холода, что руки почти примерзли к рулю. Мысленно он был все еще в той церкви. Казалось, будто дрожание свечи у иконы гораздо реальнее, чем эта дорога, этот дождь, эти сегодняшние кошмары.

Больничные ворота. Ночь, а во дворе человеческий муравейник. Сколько же их тут, боже ты мой! Так вот почему не хватало машин! Значит, не только их со Светкой дом навестила беда!

Он въехал за больничную ограду. К нему сразу бросилось несколько санитаров. Странное дело — у санитаров из-под халатов были видны армейские камуфляжные брюки, а на ногах — армейские же ботинки, берцы. Быстрыми, ловкими движениями Светку переложили из коляски на носилки. Она даже не пришла в сознание.

— Откуда? — был задан санитарами единственный вопрос, все остальное, видимо, было им уже известно.

— Пролетарский…

— Так, у нас новые районы! Надо предупредить…

— Вы, товарищ, куда? — Санитар преградил Трубачу дорогу.

— За ней,

— Не беспокойтесь, мы сами позаботимся.

— Нет, я с ней!

— Вы врач?

— Нет.

— Тогда ваша помощь ей не нужна. Здесь может помочь только специалист.

— Но вы можете объяснить почему?..

— Пока нет, — оборвал его санитар.

— А кто может?

— Никто!!! — почти выкрикнул санитар. Светку унесли.

В горле застрял комок чего-то тяжелого и горького. Хорошо, что дождь, что воздух холодный и влажный — иначе он бы задохнулся…

Кто-то тронул его за плечо. Трубач вздрогнул, обернулся — человек в белом, врач. На лице — марлевая маска. А из-под халата — ворот офицерской камуфляжной куртки. Армию, что ли, уже подключили?

— Это ваш мотоцикл?

— Нет. То есть да.

— Так «нет» или «да»?

— Да, да.

— Тогда у нас к вам просьба. Нужно привезти нескольких больных из дальних районов города. Машин, как видите, не хватает. Вы согласны?

— Давайте адреса.

Всю ночь он мотался по городу. Знакомые с детства улицы теперь родными уже не казались. За каждым углом его поджидало зло.

Он почти автоматически укладывал больных в коляску, закрывал пленкой от дождя и мчался обратно. Кто-то был еще в сознании, настойчиво просил пить. У кого-то начинались галлюцинации.

Трубач уже понимал, что это все-таки эпидемия. Но не та, которую насылает природа. А та, которую создает сам человек, своими же руками, — радиация, химические отходы, промышленная грязь…

Итак, галлюцинации. Что еще? Все просят пить. Так бывает при отравлении. Может, еда отравлена? Но невозможно отравить сразу все продукты! И в центре города, и в какой-нибудь деревне. К тому же в деревне до сих пор почти натуральное хозяйство. Нет. Эта версия не годится.

Где-то он читал, что массовое отравление может быть через соль. Но почему заболели все разом? Если отравить соль, то это все равно не будет иметь такого массового эффекта. Многие зачем-то покупают соль про запас, вот Сватка, например. А кстати, он со Светкой ел одну и ту же еду, и с ним ничего не произошло. Да, была вареная картошка, зеленый лук и молоко. Все домашнее. В библиотеке она обычно не ест, на обед приходит домой. Значит, дело не в еде.

В чем же тогда?

Внезапно пронзила догадка. Конечно же! Как ему это сразу в голову не пришло! Да. Все сходится!

Мотоцикл остановился перед воротами больницы. Снова подбежали странные санитары, стали слаженно выгружать очередного больного из его коляски. Больной, крупный, неимоверно тяжелый мужик лет сорока, пришел в сознание, долго пытался открыть рот и что-то сказать. Наконец это ему удалось.

— Пить! — прохрипел он. Ему тут же поднесли приготовленную заранее воду.

Ну конечно! Вода! Мог бы и сразу догадаться!

— Стойте! — крикнул Трубач. — Откуда эта вода?

— Из больничной кухни, — отозвался врач. Все тот же, у которого под халатом была офицерская куртка. — Не беспокойтесь, она кипяченая.

— Все больные просят воды! А когда начинают ее пить, не могут остановиться, а потом им становится еще хуже!

— Вы думаете, дело в воде?

— А в чем же еще?

— Результаты анализов это не подтверждают.

— Проводились анализы?

— Разумеется! У нас другие предположения…

— Так скажите же!

— Это секретная информация, мы не имеем права…

— Не имеете права! Люди как собаки помирают на улицах. А вы права не имеете!

— Но-но, поспокойнее… товарищ. Мы принимаем меры…

— К черту! В гробу видел ваши меры!

— Успокойтесь, пожалуйста, вам нужно отдохнуть. Вы же, поди, не спали всю ночь.

— Какой сон! Моя сестра умирает…

— С вашей сестрой все в порядке, — сказал странный врач, стараясь не встречаться с ним глазами. — Эпидемиологи заверили, что кризис у вашей сестры уже прошел — она выживет.

— Правда? Это правда?! — схватил он врача за лацканы халата.

— Правда, правда, успокойтесь! Кстати, как ее фамилия? Ухова? Ну да, все верно.

— Мне можно к ней?

— Пока нельзя. Но через пару часов вы ее увидите. Теперь отдохните немного. Мы вас отведем в комнату персонала, там вы поспите, а потом навестите сестру.

— Спать? Вы что? Разве сейчас можно спать?

— Хорошо-хорошо. Нам не хватает людей. Вы можете быть полезны. Настенька, проводи молодого человека в хирургическое, где наши эпидемиологи. Там не хватает рук.

Функция провожатой досталась молоденькой санитарке, почти еще девчонке. И ее тоже трясло от напряжения и ужаса. Рыжие прядки выбились из-под белой косынки, зеленые глаза от слез казались невероятно яркими.

Они протискивались по больничному коридору, который был забит людьми: коек не хватало, и больные лежали прямо на полу. Трубачу и санитарке приходилось перешагивать через них. Как через трупы. Живые трупы. Кто был в сознании, конечно же просил пить. Санитарки и медсестры подносили им воду.

Вода! Отравлена вода! К черту результаты анализов.

Они могли не дать результатов просто потому, что неизвестно вещество! Проще всего отравить воду. Почему он один не отравился? Гастрит! Вот не думал не гадал, что гастрит может спасти его: в целях профилактики Трубач всегда пил только минеральную воду.

Он уже не сомневался, что его догадка верна.

Он так обрадовался своему открытию, что не сразу среагировал на то, что вход в эпидемиологическое отделение охраняли, словно, часовые, два санитара все в той же странной одежде: медицинский халат, а из-под халата — камуфляжные штаны и берцы. Лица обоих скрывали респираторные намордники.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Глазов

27 июня 200… года, 08.44

После внезапной схватки на дороге кавказцы вернулись в свое логово. Еще по приезде они, изображая торговых людей, обосновались в арендованном за ящик водки старом складском ангаре. Сейчас оба занимались раной пожилого.

— Сильнее заматывай, сильнее, чтоб кровь не шла!

Молодой, и так вспотевший от напряжения, туже затянул повязку на плече пожилого. Тот сцепил от боли зубы. Но не стонал, не дергался, терпел. Наконец кровь удалось остановить.

Оба говорили с сильным кавказским акцентом.

— Кость не задета? — спросил молодой.

— Ты дурак, да? Откуда я знаю! Я рентген, да?

— Это не я в тебя стрелял! — разозлился и молодой.

— Ты! Ты виноват! Пижон, мать твою! С шиком хотел уйти! Джип ему подавай! Теперь вообще отсюда не уйдем!

— Уйдем, другую машину достанем.

— Ты баран! Тебе мало, что нас чуть не положили на дороге?! Откуда там этот гад взялся? Их же пятеро было!

— Засада…

У пожилого уже не хватало злости.

— Пешком надо уходить. Через лес, не по дороге. До вечера посидим и пойдем.

— Хорошо.

— Давай покажи, что ты там наснимал.

Молодой вынул из чехла маленькую видеокамеру и включил воспроизведение. Экранчик видеокамеры помигал голубым светом и вдруг погас.

— Батарейка кончилась, сейчас шнур подсоединю — будет от сети работать.

Молодой засуетился, подсоединяя шнур. Пожилой с ненавистью смотрел на него.

— Все, готово, смотри.

Девушка простоватой внешности безвольно сползла вниз по стене. Не шевелится. Последний взгляд странный, как будто не она смотрит, а какой-то другой человек, который знает… Что-то такое, чего другим не понять.

На экране в основном умирали люди. Смерть, смерть и смерть. Милицейские машины. Много милиции. Иногда мелькали кареты «скорой помощи» и врачи.

— Достаточно, и так в штаны наложат, — тихо буркнул пожилой — сухо, отрывисто.

— А как я это снял, знаешь?

— Ты цену себе не набивай. Я б сам все сделал, если б знал, как эта штука работает.

— Ага, ты только и знаешь людей из автомата косить!

— Могу и без автомата… — Рука пожилого угрожающе потянулась к ножу.

— Не заводись! Нам еще отсюда выбираться.

— Выйдем. Подозревают что-то?

— Наверное… Ничего конкретного. Нас точно не ищут. Можем тут хоть неделю прокантоваться. Давай уйдем, когда все успокоится.

— Ты осел! У нас воды осталось максимум на сутки.

Старый кивнул в угол, где стояли две большие бутылки минералки без газа.

Мелькание на экране прекратилось. Последний кадр — женщина на носилках, близко-близко, лицо дрожит, губы синие, смотрит прямо в камеру и исчезает. Унесли.

— В больницах мест не хватает, некоторых прямо в морг несут. Всякие кафе, рестораны позакрывались, продуктовые магазины — тоже. По городу пустили санитарный контроль. Ездят по квартирам, забирают, если что не так. В больнице военные появились. По-моему, МЧС.

— Если начнется — сюда тоже нагрянут, между прочим. Нет, дальше ждать нельзя. Главное — пленку передать. Никто не видел, как ты снимал?

— Я не дурак, в открытую с камерой не разгуливал…

— Журналистов видел много?

— Ни одного, — Молодой похлопал по камере. — Только я. Когда увидят, будет взрыв, это точно. Так рванет, что не забудут никогда. Все передохнут, а нас никогда не найдут! — зашелся в крике молодой.

— Что случилось? — насторожился вдруг от этих слов старый.

— Ничего… Нет. Никаких проблем! — замотал головой молодой.

Старик прищурился.

— Что случилось?

— Ничего, я же говорю…

Старик все так же смотрел на молодого в упор.

— Я слушаю.

— Правда, ничего… Ну так, мне показалось, может.

— Говори!

— Ну я был около городской больницы, центральной… Вышла медсестра или санитарка. Я к ней подошел. Не помню, что спросил. Вроде придумал какого-то родственника.

— Ну!

— В общем, она смотрела на меня как дурная. И все, я сразу ушел.

— И что?

— Когда уже возвращался, встретил ее на соседней улице, здесь рядом.

— Она тебя узнала?

— Кажется, да. Я стал плутать вокруг дома, следы заметать. На всякий случай. Вдруг оборачиваюсь и вижу — за мной идет. С ума сошла.

— Так вот почему нас ждали на дороге! Они нас ждали! Ты понял, идиот! Это ты виноват! — вскочил старик и выглянул в окно.

— Надо было пристрелить ее на всякий случай…

— Дурак, ты что, по городу со стволом ходишь?! — заорал старик.

— А что?

— А если б тебя обыскали?! Ты же «лицо кавказской национальности»)

— Да им не до этого!

— Идиот! Последний раз с тобой связался! — закричал старик. — Ты все провалил! Не они — это мы с тобой сдохнем! Но ты первый! Я тебя сам убью! — В руке его блеснуло лезвие. Сквозь черную бороду — оскал зубов. Он двинулся на молодого.

И замер.

Во дворе послышался шум машины.

— Ну все, нашли! Это ты, сволочь, хвост привел! — прошипел старший.

— Я нет! Я никого не привел, — лепетал молодой, губы его дрожали.

Старик осторожно выглянул в окно. Приехала не милиция — «скорая помощь».

— Шайтан! — прошептал он.

— Я не виноват, я не виноват! — Молодой достал пистолет, метнулся к двери. — Они по следам «газика» нас могли вычислить…

— «Газик» мы бросили за городом. Как они догадались?!

Из машины вышли двое в медицинской форме.

— Спрячься, — приказал бородатый. Молодой нырнул за ящики.

В дверь ангара постучали.

— Есть кто? — послышался голос.

— Да нет тут никого, — сказал другой.

— Сказали, тут люди работают. — И снова стук.

— Нету, пошли.

— Ага, а если они того?

— Так мы не похоронная команда.

— Я имел в виду — больные, помощь нужна. — И снова стук.

— А ты можешь помочь? — спросил второй.

— Нет, так оставлю помирать! — И говоривший загремел в дверь изо всей силы. — Надо ломать.

Бородатый подошел к двери.

— В чем дело? — спросил он «сонным» голосом.

— Во! Видишь… Мы из санэпидстанции. Откройте, пожалуйста.

— У нас все нормально.

— Ну и слава богу. Больных нет?

— Нет. Все здоровы.

— Хорошо. Если почувствуете недомогание — сразу в больницу, хорошо?

— Обязательно.

Через замочную скважину бородатый увидел, как медики возвращаются к машине. Он только было вздохнул облегченно, как молодой сзади оттолкнул его, распахнул дверь — и последовала череда автоматных выстрелов. А потом еще. И ещё…

— Ты что?! — заорал на него бородатый, но было уже поздно.

Медики упали. Одному пуля попала в спину, другому в голову.

Бородатый не успел схватить молодого, тот выбежал на улицу, к машине.

Но водитель, опешивший только на мгновение, нажал на газ — и «скорая» рванула прямо на бежавшего.

Тот успел отскочить и дважды выстрелил в лобовое стекло.

«Уазик» проехал по инерции несколько метров и ткнулся бампером в стену ангара.

— Идиот! — закричал бородатый. — Что ты наделал?! Они уже уходили!

Но молодой его не слушал, он открыл дверь санитарного «уазика» и ввалился внутрь. Бородатый мгновенно последовал за ним и резко оттолкнул.

Молоденькая сестра закричала от ужаса.

Он схватил ее за волосы и резко провел ножом по горлу.

Делал он это профессионально, кровь брызнула в сторону ни капли не попало на него.

Недвижимым, наверное уже мертвым, женщине и мужчине, лежащим на носилках, он тоже перерезал горло.

А потом свалил ударом в челюсть молодого, стоявшего, переводя дух, с бесполезным автоматом в руках.

— Гад! Предатель! Ты провалил операцию! Что ты наделал?!

— Ты не понимаешь! Они нас выследили!

— Идиот, это были врачи!

— Они нас выследили! Выследили, они нас хотели убить! — сверкая безумными глазами, твердил молодой.

Бородатому пришлось оглушить его ударом по затылку. Вокруг было пусто. Ни выстрелов, ни криков никто не слышал. Ангар стоял на отшибе.

Сбрызнув лицо молодого водой из бутылки, бородатый привел его в чувство:

— Ну, оклемался? Что мне теперь, расстрелять тебя? Молодой схватился за карман — ни пистолета, ни ножа не было. Автомат разряжен. Он ничего не ответил, тупо уставившись на забрызганные кровью носки своих солдатских ботинок.

— Вставай, давай закатим машину в ангар. А потом я подумаю, — сказал бородатый.

Молодой с трудом поднялся. Вдвоем они вкатили «уазик» в ангар, затащили в него трупы медиков.

— И что на тебя нашло? — уже немного смягчился бородатый, поливая «скорую» и ангар бензином из канистры.

— Не знаю, прости…

— Да, не хотел я тебя брать…

— Нет, нервы сдают. Я своими глазами видел… Знаешь… сотни, тысячи мрут… Это страшно, я видел, видел сам.

— А теперь надо, чтоб это увидел весь мир. Бородатый поставил канистру на пол.

Вышел на улицу и закрыл дверь на висячий замок. Подошел к окну.

— Извини, но мне сумасшедшие не нужны. — И бросил в окно горящую спичку.

— А! — дико закричал молодой. Внутри сразу вспыхнуло.

Молодой бросился к двери. Навалился всем телом. Дверь не подалась.

Тогда он разбежался и, закрыв голову руками, бросился на окно. Вывалился наружу как раз в тот момент, когда рванул бак «уазика».

Взрывной волной его отбросило к забору.

Когда он поднял голову, над ним стоял бородатый.

— Ладно, — сказал он, — живи.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Ленинград

6 декабря 1979 года, 09.30

Обычно на работу Соня ходила с удовольствием, как бы рано ни нужно было вставать. Ее не смущал ни яростный ветер с залива, ни удушливая питерская жара, ни бесконечные дожди, осенью окрашивавшие город во все оттенки серого. Так было всегда, но не в последние две недели. Все началось с того самого вечера, когда они с Кукушкиным совершили прогулку вдоль Фонтанки. Она сразу поняла, что слухи о закрытии их лаборатории не лишены оснований, иначе Леша не стал бы темнить и увиливать.

Соня сразу почувствовала, как по утрам ломит все тело, и даже кофе не спасает. На улице промозглый холод тысячью мельчайших иголочек вонзается в щеки, в метро душно, в троллейбусе давка… Вот и он, родимый НИИ. Недолго ей осталось туда ходить! Еще чуть-чуть, а потом все. Теперь уже точно известно: три дня назад Семенов — официально глава лаборатории — объявил, что пора искать новую работу. Лицо у него при этом было такое, будто он бутылку уксуса выпил.

Это жуткая пытка — смотреть, на лабораторию, в которой прошло не самое худшее время жизни. На кипы папок с результатами исследований, на мензурки-пробирки! Пепельница в коридоре, кактусы на подоконнике — она их принесла. Теперь придется уносить…

Лабораторию закрывают. Они дорабатывали последние дни, составляли отчеты, сортировали материалы — вроде бы все тоже самое, но только когда знаешь, что это ни к чему не приведет, то даже просыпаться по утрам не хочется. И уж тем более идти смотреть на такие же кислые лица коллег. Она опять попыталась выяснить, в чем дело, но, похоже, Семенов сам ничего толком не понимал.

— Сонечка, проект открыли там, — он недвусмысленно ткнул пальцем вверх, — и там же закрывают. Им виднее.

— И ты ничего не хочешь сделать?

— Как это — не хочу? Но моего желания, и твоего, и кукушкинского, и всех прочих не хватит, чтобы разобраться, чем они, — Семенов; опять многозначительно указал на потолок, — руководствуются.?

— Слушай, давай говорить начистоту.

— А мы что делаем?!

— Не держи меня за дурочку! Никто не сказал мне, каковы цели лаборатории, но я, как ты, надеюсь, понимаешь, не совсем идиотка!

— Соня, постой…

— Так вот, моих мозгов хватило, чтобы понять: мы занимались разработками химического оружия…

Семенов ничего не ответил, и Соня беспрепятственно продолжила поток своих логических выкладок:

— …А оружие всегда нужно для каких-то конкретных целей, правильно?

Семенов ее не поддержал, но и прерывать не стал.

— Состояние проекта мне известно — есть яд, но нет противоядия. И тут лабораторию закрывают. Замечательно, думаю я, и у меня возникает вопрос: где и как это будет использовано? Молчишь?

— Соня, я тебе не советую даже задумываться над такими вещами.

— Он мне не советует! А ты сам никогда не спрашивал себя, зачем мы все это делаем?

— Это не наше дело, — коротко пробубнил Семенов.

— Конечно, я понимаю — мы химики. В универе было то же самое: как-то раз я выступила на комсомольском собрании по поводу субботников, чтоб не делать из них показуху, а мне парторг так и сказал: «Вы, Соня, кто? Химик? Так и химичьте». Так вот я не только «химичу», я думать привыкла. И для меня важно знать, для чего будут использованы созданные нами соединения.

— Сонь, я не припомню, чтобы раньше ты была такая принципиальная. Пригласили на работу — согласилась, потому что интересно, и все.

— Во-первых, я тогда была моложе и легкомысленней, я бы даже сказала, глупее, — это раз. И два — яд не так страшен, когда есть что-либо ему в противовес. Когда останавливают исследование на таком этапе — это более чем подозрительно. Не могли же они «там, наверху», как ты выражаешься, потратить кучу сил и средств на лабораторию, а потом раз — и закрыть. Получается, все зря!

— Соня, выбрось это из головы, — с нажимом проговорил Семенов.

— Но все же скажи, что, тебя самого это не удивляет?! — гнула свою линию Соня.

— Меня ничто не удивляет. Исследование не оправдывает затрачиваемых средств.

— Тебе так сказали? Да они сами себе противоречат.

— Успокойся. Мы — ни ты, ни я и никто другой — ничего не можем сделать.

Это было три дня назад. Даже вспоминать об этом разговоре тошно! Странно: смешались в гремучий коктейль ностальгия по их замечательной компании, по интересной работе и праведное негодование из-за этой нелепой ситуации, когда они оказались практически в том же положении, что и их лабораторные лягушки. И это не говоря уже о ее отношениях с Кукушкиным, которые день ото дня портились, и во многом именно из-за этой истории. Эти отношения вообще в последнее время были не очень розовыми, но сейчас непонимание стало совсем черным.

То, что происходило между ними в последние дни, собственно, нельзя было назвать ссорой. Просто-напросто его как будто ничего не трогало. Ему на все было как-то вызывающе наплевать. Он исступленно продолжал опыты на свой страх и риск, и на самом деле Соне было непонятно, к чему он стремится, особенно в свете того разговора на набережной Фонтанки и достопамятного визита типов в штатском, который он наотрез отказывался обсуждать.

Позавчера она поздно уходила домой и обнаружила его колдующим над колбами в совершенной прострации.

— Леша, тебя ждать?

— Как хочешь.

— Это не ответ.

— Извини. — Он явно не собирался отвлекаться от созерцания бесцветного содержимого мензурки.

— Ты меня не слышишь?

— Слышу.

— А что ты вообще обо всем этом думаешь?

— О чем?

— Ты слепой или глухой?

— Подожди секундочку, мне нужно кое-что зафиксировать. Потом поговорим.

Соне стало не по себе. Вот дает! То, что он на нее ноль внимания, — это еще полбеды, она необидчивая. Но Кукушкин действительно будто ничего не замечает. Он погружен в свой странный мир и ничего не видит.

Соня решила подождать, хотя было уже десять вечера. Полчаса она курила, тупо уставившись в окно и наблюдая, как сползает по стеклу мокрый снег. Потом снова заглянула к Кукушкину и поняла, что ждать бесполезно — та же самая поза, то же отсутствующее выражение лица, что и в первый раз. Нужны были радикальные методы.

— Леша, посмотри на меня.

— Смотрю.

— Долго ты еще будешь здесь сидеть?

— Не знаю, нужно кое-что закончить.

— Что закончить?

— Опыт. Разве не видишь?

— Я вижу, что ты занят неизвестно чем, в то время как вокруг все валится к чертям!

— Соня, ты что, до сих пор не поняла, что главные события происходят в моей голове?

— Леша, с тобой все в порядке? Ты понимаешь, что лабораторию закрывают?

— Очень хорошо понимаю. И поэтому я должен успеть…

У Сони опустились руки.

— Такое ощущение, что ты существуешь в какой-то параллельной реальности. — Она закурила еще одну сигарету. — Леша, для чего ты все это делаешь?

— Не понял вопроса.

— Я просто спрашиваю, с какой целью ты этим занимаешься? Чего ты хочешь добиться?

— Знания.

— Леша, я ещё раз спрашиваю, чего ты хочешь от этого исследования? Лабораторию закрывают. Тем не менее, я вижу, что тебе словно все равно. Ты продолжаешь. Остается два варианта: либо ты безумный, либо тебе зачем-то это надо. В том смысле, что тебе будет от этого какая-то выгода. Польза скажем так.

— Ты недалека от истины. И то и другое одинаково правдиво. Я сумасшедший в каком-то смысле, это так. И выгоду в то же время я не теряю из виду. Моя выгода — знание, я ведь уже сказал, абсолютное знание. И больше ничего.

— Неужели?

— Ты на что намекаешь? — Кажется, он соизволил по-настоящему обратить на нее внимание.

— Ни на что. Только не преувеличивай собственное «гениальное безумие». Полагаю, все не так просто. Я почему-то думаю, что тебе известно больше, чем остальным. И еще мне кажется, что это опасно. То, во что ты сейчас медленно, но верно вляпываешься, — очень опасно. «Ядовитые игры»…

Он не слушал.

В этот момент Соне стало по-настоящему страшно.

«Он другой, совсем другой, злой и бесчувственный, — стучало в голове. — Как я раньше не понимала?!»

Она ничего не сказала, подбежала к вешалке, Схватила пальто и выбежала на улицу. Плевать, что там думает Кукушкин. Скорее всего, ничего не подумает. Ему все равно. Пускай занимается чем хочет! Пускай якшается с этими, как выражается Семенов, «сверху»! Пускай изойдет злобой. Мне плевать!

Холодный ветер подул прямо в лицо, но она этого не заметила.

Она не заметила, как сделала очень короткий шаг от любви к ненависти.

А Кукушкин остался в пустой лаборатории. Он действительно не думал о Соне, он вообще ни о чем не думал, потому что все уже случилось. Пока эти химики пили спирт и флиртовали, он все сделал.

Дверь отворилась почти бесшумно.

— Я вам сказал! — закричал Кукушкин. — Еще не готово! Я сообщу!

— У нас другие сведения, — тихо сказал угрюмый. — Вы что-то от нас скрываете?

— От вас скроешь!

— Правильно, и не пытайтесь. Даем вам еще два дня, если…

— А что будет, если «если»? — с издевкой спросил Кукушкин.

— Для вас ничего хорошего.

— Но тогда вы шиш от меня получите!

— Это не важно, незаменимых нет. Наши люди уже ознакомились с вашими результатами. Они смогут продолжить и закончить.

— Ну подумаешь, годик-другой подождем, — сказал человек с залысинами.

— Они никогда не закончат! Только я могу!

— Мы это учитываем, потому и разговариваем с вами пока по- хорошему.

— А можете по- плохому? — зло скривил губы Кукушкин.

— Можем, — ответил угрюмый. — Мы все можем.

— Например?

— Например, убить вас.

 

 ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Глазов

27 июня 200… года, 14.01

Дверь была закрыта.

Трубач постучал — тишина. Сколько он проспал? Сутки, час, минуту? Окон не было, электрический свет из-за двери. Часы почему-то стояли на двух. Два ночи или два дня?

Трубач сел. Нет, наверное, еще ночь. В этой каморке, в инфекционном боксе, душно и тесно. Но не это главное, главное там, за стенами бокса, — его сестра, эти люди, которые умирают, эти гады, которые убили милиционеров, эта паника и ужас, эта чума…

Он легко сопоставил то, что видел сам, с тем, что ему перед смертью рассказала Сашка. Двое что-то делали на набережной. Нерусские. Что-то бросили в воду… Потом они пытались убрать свидетелей.

Когда это было? Да, как раз примерно неделю назад. Прямо перед началом эпидемии… Нет. никакого сомнения: то, что те двое бросили в воду, и послужило ее причиной.

За неделю отрава могла попасть в городской водопровод. Сегодняшний джип тоже может быть как-то связан со всем этим. Но почему именно Глазов?

Конечно, здесь для них все просто. Провинция. Регистрационного режима нет. Люди доверчивые, непуганые. Создать панику проще пареной репы. Один теракт — и весь город уничтожен. Москву сразу не разрушишь, Питер тоже, а вот этот городок — «чик, и уже на небесах». Мал городок, а резонанс будет громадный.

Глаза против воли закрывались. Он во всем разберется. Нужно всех предупредить, чтобы не пили воду. Вот только поспит еще полчаса и…

…Он проваливается в сон и видит то же болото. Снова та же луна. Он ползет среди кочек. Стой! Это не кочки! Это трупы. Где-то должна быть сестра. Но она еще жива. Кажется, нашел! Нет, это не она! Это Сашка. Не дышит — мертвая? Но как-то странно улыбается, как живая. Бедная, бедная Сашка! На него накатывает жалость. Он начинает, целовать ее в закрытые глаза. И тогда они открываются. Сашка смеется. Он вдруг понимает, что она его обманула. Как всегда! «Пи-ить! Пить дай! У-ми-раю!» — как бы жалостливым голоском она начинает просить, как бы плачет. А потом плач незаметно переходит в смех, в хохот, в дикое гоготание. «Пить!» — и снова хохот. Ее лицо искажается. Нет! Это не Сашка! Это… это… опять та самая маска, кровавая маска с омерзительной ухмылкой…

Трубач вздрогнул. Сколько он спал? Как? Только пять минут?

Ему казалось, будто прошла вечность… Так, еще минут пятнадцать — силы потребуются, и все. Он легко приказывает себе заснуть, и тут же, едва задремывает, снова погружается в видения. Только бы не старый кошмар!

…Снова болото. Никого нет. Пусто. Где все? «Они умерли и ушли под землю…» — почему-то промелькнула в голове странная мысль, словно в голове прозвучал чей-то незнакомый голос. «Если Светка еще жива, то она должна быть здесь… Ищи!» Он полз долго, чуть не утонул в этом противном, теплом торфе. Но ее нигде не было. Вот что-то белое мелькнуло между кочками. Что, что это? Рука. Это ее рука. Ее пальцы. Она умерла. Она так не хотела умирать!

— Просыпайся! Тебе пора вставать.

— Я не хочу!

— Почему?

— Потому что она умерла.

— Не верь ничему, пока не увидишь собственными глазами.

— Нет! Нет! Нет!

И он открыл глаза. Два пятнадцать. Дверь все еще заперта.

— Откройте! Позовите кого-нибудь! Откройте! — Трубач стучал в дверь. Никто не отзывался.

Только через пять минут дверь открыла та самая рыженькая санитарка.

— Ты зачем, дурочка, меня закрыла?!

— Нам так приказали, — испуганно ответила она.

— Кто?!

— Главврач. Он сказал, что вы слишком бурно на все реагируете.

— А как еще можно на все на это реагировать?

— Вы паникуете. А сейчас паниковать нельзя. Ни в коем случае.

— Да не паникую я, — как можно спокойнее произнес Трубач.

Санитарка недоверчиво кивнула. А потом вдруг закрыла лицо руками. Трубач ничего так не боялся, как женских слез, а тут они были еще и почти детские. Он с минуту растерянно смотрел на рыженькую, потом неуклюже притянул за плечи и стал гладить по голове, как маленького обиженного ребенка. ,

— Ну Настенька… Не надо… Все будет хорошо.

— У меня папа… Он тоже врач… Здесь, в больнице…

— Что — папа?

— Доктор сказал, что все… — И она задохнулась от рыданий.

Трубач стиснул зубы.

— А у меня сестра здесь.

— Да. Я знаю. Вы привезли ее ночью на мотоцикле.

— Да! Ты видела? Ты знаешь, что с ней?

— Лучше спросите врача.

— Да-да, я уже спрашивал, он сказал — все хорошо, я смогу ее увидеть. Пошли… Где она?

— Нет, — замотала она головой. — Нет.

— Что? — Трубач внимательно посмотрел ей прямо в глаза. Санитарка спрятала лицо.

— Нет, не надо… Настя опять закрыла лицо руками. Трубач побледнел.

— Все плохо?

Она молчала.

— Все плохо? Да или нет?

— Да… Она умерла. Утром.

Трубач оттолкнул медсестру и бросился в коридор. За окном день. Значит, он проспал несколько часов, но самое страшное — он проспал смерть сестры! Этого не может быть! Этого быть не может!.. Он рванул к дверям отделения, но через минуту вынужден был ретироваться: странные санитары в десантных ботинках навели на него стволы и приказали вернуться назад, в палату. Можно было, конечно, пробиться силой, но далеко ли бы он ушел, если вокруг не один десяток точно таких же «санитаров»?

— Настенька, милая, — бросился он в коридоре к рыженькой девушке как к самому родному на свете человеку. — Помоги мне, а? Помоги выбраться отсюда, мне очень надо. А я потом вернусь и помогу всем остальным. Я, кажется, сообразил, что надо делать.

— Ну… я не знаю, — нерешительно сказала рыженькая. Ей и хотелось помочь симпатичному приезжему, и было страшно нарушить приказ. — Нам капитан Печенев строго-настрого приказал: никого без разрешения не выпускать — карантин, эпидемия.

— Дурочка, ты же видишь, я совсем не болен. Видишь, я ни капельки не хочу пить? Ну же, милая! Решайся, только быстрей!

И Настя, вздохнув, решилась:

— Там, в конце коридора, женский туалет. Окно открывается, мы всегда через него бегаем, когда надо во время работы слинять… Ну сестры я имею в виду.

— Ясное дело. Те, что помоложе, да? — Она кивнула. — Ну тогда давай проводи меня к этому самому окну. Иди вперед, чтобы я кого-нибудь не напугал до смерти. А то будет потом какая-нибудь бедняжка со страху писаться, как мужика увидит. — Он залихватски подмигнул ей. — Чего хорошего, верно?

— Ничего хорошего, — засмеялась она, смущенно прикрывая ладонью рот.

— Не боишься?

— А чего бояться? В крайнем случае скажу, что вам стало хуже, уж извините, и вас пришлось… того, в морг… Ну вы понимаете, да?

— То есть скажешь, что я помер, так? Ну спасибочки тебе!

— Да вы уж извините меня, если что, ладно? — повторила она простодушно. — А только что еще-то говорить?..

И она была права.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Ленинград

7 декабря 1979 года, 11.42

На следующее утро Соня помнила только то, что вчера стало понятно, что у них с Кукушкиным нет ничего. общего. Все. кончено, это ясно как божий день.

Вот и хорошо. Замечательно.

И прочь сомнения. Она одна среди трусов и безумных. И неизвестно, что хуже.

— Семенов! Какие у нас планы на завтра?

— Соня, ты о чем? Завтра нерабочий день.

— У всех рабочий, а у нас — выходной? Значит, все? Значит, мы уже никому не нужны?

— Соня, я же тебя просил!

— Да что, в конце концов, происходит?!

— Соня, успокойся! Я спокойна.

— Вижу, как ты спокойна.

— Ты не видишь! Ты ни черта не видишь, Семенов, вот я завтра соберу иностранных корреспондентов…

Семенов схватил ее огромными руками и зажал рот:

— Дура! Ты что?! Молчи! Жить надоело?! Она вырвалась:

— Надоело! Надоело врать. Вы все трусы!

— Прекрати! Прекрати, я тебя умоляю! Тебе наплевать на себя — пожалуйста, зови кого хочешь, хоть повесься! Но мы-то при чем?

— Вы ни при чем! Вы чистые ученые, вам наплевать, что бомбу сбросили на Хиросиму, что газом потравили тысячи солдат, что динамитом взрывают людей! Вы ни при чем!

— Болтовня! Псевдогуманистическая болтовня!

— Нет, Семенов, есть гуманизм и антигуманизм, а псевдо — не бывает! — Она немного успокоилась. Выплеснула обиду и успокоилась. — Кукушкина не видел?

— Нет, еще не приходил. А зачем он тебе? «Действительно, зачем? Нам уже никто не поможет…» Она подошла к окну и закурила. Та самая пепельница, которую ей предстояло забрать домой. Помнится, ее сделал одноклассник — в походе, из коряги.

Дверь скрипнула.

Соня обернулась.

На пороге стоял Кукушкин, но почему-то не в пальто, а в измятом лабораторном халате. Лицо совершенно заспанное.

— Привет, Леша! — на ходу бросил Семенов, не обратив внимания на странный вид своего коллеги. В этот момент он был слишком занят разбором отчетных документов.

— Привет, — буркнула Соня и отвернулась к окну. Минуту Кукушкин будто колебался, отвечать на приветствие или нет, потом медленно и членораздельно произнес:

— Здравствуйте.

Тут даже до Семенова дошло. Вежливостью и вниманием к окружающим Леша никогда не отличался. И вдруг такие церемонии… С чего бы это?

— Кукушкин, ты что, спал здесь?

— Да, заработался вчера и подумал, что ехать домой нет смысла.

— Интересно… А ты не хочешь помочь нам прибраться здесь?

— Нет.

— Что — нет???

— Не хочу.

— Откровенно. Ну ладно, на нет и суда нет.

Соня не выносила, когда в бытовую речь вставляют всякие пословицы или поговорки, а Семенов часто прибегал к неиссякаемым ресурсам народной мудрости. В любой другой момент она бы обязательно отпустила какую-нибудь колкость по этому поводу, но не сейчас, когда это ее особенно раздражало.

— Соня! — позвал вдруг Кукушкин.

— Да? — не оборачиваясь, ответила она.

— Ты вроде хотела со мной поговорить?

— Нет.

— Извини за вчерашнее. Может, все-таки поговорим?

— Не о чем, — сухо ответила Соня.

— Ну прости. Я просто был занят.

— Кукушкин, я не обижаюсь. Как я могу обижаться на погоду? На время? На отрицательно заряженные электроны? На бесконечность, на вакуум?..

— Так я для тебя пустое место?

— Нет, не пустое, а очень даже полное. Полное дерьма!

— Прости…

И Кукушкин ушел в другую комнату. Соня даже не обернулась.

Вокруг продолжали мельтешить люди, все носились с папками, кипами бумаг, со скрипом выдвигались ящики столов, позвякивали тщательно упаковываемые в стружку колбы и мензурки…

Вдруг крупная капля прочертила на стекле широкую дорожку, скатываясь вниз к подоконнику, затем еще одна и еще.

— Ты что делаешь, идиот?! Брось сейчас же! Ты что, с ума сошел?!

Этот крик Семенова оборвал все остальные звуки. Визгливый, испуганный, истеричный.

— Эй, кто-нибудь! Вызовите «скорую»! Господи! Помогите мне! И все вон из комнаты!!!

Соня метнулась на крик.

То, что она увидела, было похоже на страшный сон. Пол был усеян осколками стекла, повсюду брызги, и среди всего этого хаоса лежал Леша, тяжело дыша и корчась в судорогах. Он умирал.

Соня поняла это сразу, как только оказалась на пороге.

Все вокруг метались и суетились, Семенов орал как резаный. А ей вдруг стало смешно. Нет, даже не смешно, а как-то запредельно ужасно, когда только смехом и спасаешься.

Никто и ничто не могло остановить приступ заливистого смеха, тонкого и надрывного. Впрочем, всем было не до нее: кто-то хлопотал вокруг распростертого на полу Кукушкина, некоторые пытались убрать с пола осколки.

Кукушкин несколько раз дернул головой, потом рукой, правой — четко отпечаталось в сознании. Потом пришли в движение ноги — по телу проходила волна смерти. Не более чем минутные конвульсии превратились для нее в бесконечный страшный спектакль. И даже много лет спустя, закрывая глаза перед сном, она продолжала раз за разом проживать эту внезапную, страшную смерть.

Потом все кончилось — и наступила тишина. Все стояли вокруг того, что еще недавно звалось Кукушкиным, постоянно выпендривалось, то и дело демонстрировало свой мерзкий характер, а теперь стало всего лишь энным количеством килограммов отравленной плоти.

Соня тяжко икала, смех перешел в болезненные спазмы.

— Соня, что произошло? Зачем ты это сделала? Соня обернулась как от выстрела. Икота тут же прекратилась.

— Я? Что я сделала?!

— Ты его убила!

— Tы дурак, Семенов! Что ты несешь?! Меня тут и близко не было. Это ты здесь был! Ты же все видел!

— Да, я видел! Знаешь, что я видел? Когда я вошел в кабинет, он стоял над столом и, как всегда, возился с пробирками. И вдруг берет и подносит склянку к губам и… Он сказал: «Прости, Соня».

Соня почувствовала, как горло словно сдавила петля. Не вздохнуть. Только слезы из глаз.

Она не могла ответить, не могла выдавить из себя ни звука. Семенов обхватил ее, прижал к себе.

— Ну тихо, тихо…

И только после этих слов она упала на колени, завыла, закричала, забилась в истерике. Она плакала довольно долго.

— Это кто сделал? — Тихий голос прозвучал почему-то страшно громко.

Два человека, те самые консультанты в штатском, стояли на пороге.

— Кто его убил? — наклонившись к трупу и прощупав пульс, спросил угрюмый.

— Он сам себя убил, — сказал Семенов. — Он выпил отравляющее вещество.

— Ясно, — сказал тот, что с залысинами, — неврастеник. Где его документы?

— Паспорт? — спросил Семенов.

— Нет, результаты исследований.

— Здесь. — Семенов показал на сейф Кукушкина.

— Откройте.

— Но у меня нет ключей.

Угрюмый наклонился над трупом, обыскал его и выудил связку ключей.

— Эта?

— Наверное.

Угрюмый испробовал несколько ключей, пока нашел нужный, открыл сейф и замер. В железном ящике было пусто.

— Сволочь, — сказал угрюмый.

…Когда посиневшее тело Кукушкина оказалось на носилках, вокруг уже не оставалось следов недавнего «ядовитого погрома». Стерильная пустота. Безжизненный холод.

Труп накрыли простыней и понесли в машину.

Соня не стала провожать носилки, за мертвым телом вообще никто не шел.

Она увидела только, как носилки затолкали в труповозку. Машина отъехала от подъезда.

Соня кинула последний взгляд на руины того, что они все вместе строили, и очень пожалела, что яда больше не осталось.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Глазов

27 июня 200… года, 17.20

Отойдя от больницы на довольно приличное расстояние, Трубач опустился на скамейку. Небольшой скверик, здание больницы желтеет сквозь деревья, кажется, что оно далеко-далеко. Он отвернулся

Не было ни сил, ни слез, только какая-то темная, неизбывная злость.

К чему теперь кого-то спасать, если он не спас сестру? Светки больше нет. Он не успел, он не смог… Надо поехать домой, забрать оставшиеся там вещи и…

Может, снова поехать в Чечню? И бить врага на его территории? Он был уверен, что все произошедшее — дело рук чеченских бандитов. Нет, если уж мстить, то нужно начинать здесь… Но как же на них выйти?

Возникло дискомфортное и вместе с тем знакомое ощущение: как будто ему целятся в спину. Он быстро оглянулся — на скамейке неподалеку сидел странный тип и не сводил с него глаз.

Действительно странный: длинные седые волосы, черный берет, черный старомодный плащ (это летом-то!) и разноцветный женский зонтик-трость. В лице что-то отвратительное, птичье…

Вот нет никого сейчас на улице: все либо больны, либо ухаживают за больными. А этот сидит тут и смотрит. Может, догадывается даже, что у меня кто-то умер, и, кажется, наслаждается этим. Причем смотрит в упор, нисколько не смущаясь. Животные, кажется, так вызывают на бой.

Трубач, решив ответить на этот вызов, направил свой взгляд на противоположную скамейку. Странный тип засуетился, начал выписывать зонтиком какие-то кренделя в воздухе, — потом встал и пошел… в его сторону.

Так, вызов принят! Трубач встал и шагнул незнакомцу навстречу. Но странный тип остановился в трех метрах от него, снял берет и, склонив голову, пробормотал:

— Вечер добрый!

Трубач растерялся, не сразу сообразив, что на это можно ответить. Тип уселся на скамейку, с которой только что встал Трубач, и огорошил его вопросом:

— Что, плохо?

И Трубач вдруг ответил искренне:

— Плохо.

— Совсем плохо?

— Совсем.

— Летальный исход?

— Что?

— Смерть, спрашиваю?

— Откуда ты знаешь?

— По глазам вижу

— Издеваешься?

— Не издеваюсь ни капельки.

На указательном пальце татуировка. Какой-то странный рисунок, где-то Трубачом виденный. Но где? Нет, так с ходу не вспомнить.

— Сейчас у каждого человека в этом городе кто-то умер. И каждый по- своему оплакивает. Вы вот, например, очень красиво переживаете — смотреть любо-дорого, — отвратительно причмокивая на каждом слове, продолжал странный человек.

— Слушай ты, эстет! Сейчас ты у меня тоже будешь оплакивать — себя самого, погибшего не очень красивой смертью.

Трубач отвечал в сердцах, не замечая некой нелепицы в собственных словах.

— Ну-ну-ну… Не надо грубостей! Вы уцелели, я уцелел… Я же с добрыми намерениями подошел. Посочувствовать, так сказать. А вы…

— За такое сочувствие…

— Умоляю, только не по лицу… только не по лицу… мне им еще работать!

— На утренниках Бабу-ягу играть?

— И это тоже. А как вы догадались?

— А ты на другое не годишься.

— Нет, правда, неужели вы меня узнали? Вы были на моих спектаклях? Вот уж действительно сюрприз. Меня узнают на улицах! Наконец-то дожил до счастливого дня… Эх, мама, мама, совсем ты немного не успела, увидела бы, как твой сын известным артистом сделался…

«Нет, таких артистов не бывает! Он явно переигрывает! Но зачем? Что он тут вынюхивает? Что ему от меня нужно? Пока еще ничего определенного он от меня не услышал. Нет у них, что ли, кого-нибудь профессиональнее? Но просто так ты от меня не уйдешь…»

— А что с мамой?

— Да тоже вот скосила ее чума-то эта…

— Чума? — Трубач заметно вздрогнул. Этот тоже про чуму. Словно читает его мысли.

— Да-да. Конечно же чума. «Царица грозная чума теперь идет на нас сама и льстится жатвою богатой…» Вот лежит моя матушка на столе холодном, а я даже поплакать над ней не могу.

— Почему?

— Ну я же актер! Настоящие чувства испытывать не привык. Вроде бы сейчас и пострадать готов — ан нет, не могу: то монолог Лира на языке вертится, то слова Вальсингама… А оплакать мать по- настоящему, по- человечески — слабо.

«Что ж, что-то в этом артисте все-таки есть. Красиво придумал. Такие обычно и бывают маньяками. С виду мелюзга мелюзгой…»

— Даже посочувствовать тебе не могу.

— И не надо. А может, слушай: «…зажжем огни, нальем бокалы, утопим весело умы И, закатив пиры да балы, восславим царствие чумы…»?

«Вот. Наступил момент. Это он специально меня провоцирует. Тем лучше!»

Трубач неторопливо встал. Спокойно, без лишних движений взял субъекта за шею:

— Я тебе восславлю!

Субъект не на шутку испугался, попытался вырваться — не получилось. Забегали глаза. Лицо покрылось красными пятнами. Скосил глаза направо, потом налево — помощи ждать было неоткуда.

— Но-но! Вы меня неправильно поняли… Это же Пушкин!

— Странное время для поэзии. — Трубач начал слегка сжимать руку; — Выкладывай. Что ты тут вынюхиваешь?

— Вынюхиваю? Странный вопрос! Ничего… Отпустите! Я задыхаюсь… Вы сумасшедший!

Но Трубач уже и так не держал его.

Почувствовав свободу, странный этот человек как ни в чем не бывало уселся снова на скамейку и с видом закиданного камнями, пророка нараспев продолжил:

— Для поэзии и вообще для искусства, брат, именно сейчас самое время. Именно в такое время и рождаются настоящие трагедии! «Все, все, что гибелью грозит, для сердца нашего таит неизъяснимы наслажденья, бессмертья, может быть, залог…» — И тут он вдруг сменил интонацию, как-то странно скосив глаза: — Да, а иначе можно мозгой тронуться…

— Ну тебе это уже не страшно. Терять нечего.

И тут на их скамейку приземлился еще один человек, по-видимому заинтересовавшийся сей нестандартной беседой. Он переводил взгляд с одного на другого и все пытался вставить хотя бы словечко. Для провинциала у него был довольно холеный вид.

— «Да, странен я… не странен кто ж?» — Актер стал в позу, красиво и по- детски обиженно завернулся в плащ.

— Тьфу. Иди, отец, другим песни пой…

— Ну что ж, простимся, так и быть…

— Иди-иди.

— «Да, я шут. Я циркач. Так что же!»

Холеный, видать, не способный распознать цитату, был не на шутку озадачен ее буквальным смыслом. Между тем разговор подходил к концу. Актер решительно встал и как будто между делом, стесняясь собственного голоса, спросил:

— А кто умер-то у вас?

— Сестра.

— Видите как, сами живы, а сестра ваша тю-тю… Сочувствую, поверьте, искренне сочувствую…

И вдруг он заплакал. Трубач даже растерялся.

— А у меня мама умерла, я говорил? — пробормотал сквозь слезы странный.

— Да.

— А вы знаете, где делают Луну? Не знаете…

Актер еще раз покачал головой и побрел в сторону улицы Ленина, на которой и стоял Городской драматический театр. Трубач недоуменно смотрел на его птичью походку. После разговора с этим безумным актером что-то сместилось в его голове. Будто у разочарованного зрителя: он пришел смотреть на трагедию, а ему вместо этого фарс показывают. Хочется поплакать, а тут перед тобой клоун искусственными слезами обливается. Черт знает что!

— Да, странные дела здесь творятся, — послышался голос справа. Трубач обернулся: рядом с ним продолжал сидеть все тот же холеный.

Трубач попытался хоть с этим человеком быть повежливей: вдруг у него тоже кто-то умер и ему хочется поделиться с кем-нибудь своим горем.

— Странные? По- моему, кошмарные.

— Да, я думаю, для вас именно — кошмарные. У вас, как я понял, умерла сестра?

— Да. А у вас?

— Нет. У меня нет. Я вообще сирота. Но мне всех жалко.

— Да… — тяжело согласился Трубач. — Всех.

— Тогда давайте устроим «минуту молчания» в память о погибших.

«Еще один ненормальный!» — подумал Трубач.

Вероятно, эта мысль отразилась на его лице, так как холеный сразу принялся оправдываться. Очень, проникновенным голосом.

— Я не иронизирую, не подумайте ничего такого. Мне хочется сделать что-то хорошее. Но я не знаю что. Я думаю, они, ну погибшие, будут благодарны за это молчание. Может быть, и ваша сестра ждет от вас чего-то такого…

— Ждет?

— Памяти.

— Хорошо. Давайте минуту помолчим. Вы последите за временем?

— Конечно.

И холеный отвернулся в сторону. Нет, надо просто встать и уйти, подумал Трубач. Зачем он вообще сел на эту скамейку? Зачем он разговаривает со странными посторонними людьми? Или это его собственное сумасшествие?

Трубач встряхнул толовой. Нет, морок не пропал. Но еще сильнее стала злость.

Светка, Саша, Сашкин отец, Настин папа, бедная мать этого безумного актера, мужик в автобусе, десятки, сотни людей, которые просили мертвой воды в коридорах больницы… Врачи, которые пытались спасать людей, но сами погибли…

— Минута прошла. Вам стало легче? — развернулся к нему холеный.

— Да, наверное, да.

— Как вы думаете, это дело рук одного человека или какой-нибудь организации?

Черт! Спокойно, Трубач, спокойно! И этот угадывает мысли.

— Ну я не знаю. Разве это не эпидемия?

— Вы же умный человек. Понимаете, что просто так эпидемия не возникает.

— А как она может возникнуть?

— Искусственно.

— Из пробирки, что ли?

И случайный собеседник с удвоенным интересом покосился на Трубача.

Так, этот явно не безумен, но тут что-то другое, куда более опасное.

И Трубач послал холеному встречный холодный взгляд. Глаза холеного тоже превратились в лед, а потом совсем окаменели. Они смотрели друг на друга долго, напряженно, профессионально. Лица были неподвижны, бесстрастны. Глаза тоже.

Этот немой диалог был похож на армрестлинг. На битву, в которой есть и своя тактика, и своя стратегия, свои законы и хитрости, но побеждает всегда сильнейший. Трубач признал, что противник не уступает ему.

Тот, должно быть, тоже осознал это. Поэтому оба одновременно отвели взгляд и расслабленно улыбнулись. Оба что-то поняли друг о друге.

— Откуда вы знаете, что это отравление? — спросил холеный. — Понимаете, какое дело, наука не знает такого сильнодействующего яда, который мог бы отравить весь город. Для этого пришлось бы сбросить на Глазов несколько десятков тонн отравы. И то она бы испарилась через два-три дня. А тут — чем дальше, тем больше. Фантастика.

— А я и не говорил об отравлении. Это была ваша версия.

— У меня пока нет никакой версии. Я только еще хочу понять, что это и зачем. И с какой стати в городе появился чуть ли не целый полк МЧС. Ведь, как вам, должно быть, известно, анализы воды не обнаружили никаких отравляющих веществ. Во всяком случае, известных отравляющих или бактериологически опасных веществ.

Слово «известных» холеный произнес с ударением.

— Я всего лишь пытался мыслить логически. И…

Пронзительный женский крик заставил Трубача обернуться; молодая женщина упала на газон и стала корчиться в судорогах. Кто-то пытался ее поднять. Уже бежали люди в белых халатах.

На скамейке рядом с ним уже никого не было. И в радиусе видимости тоже. Холеный испарился.

И только тут Трубачу пришло в голову, что оба эти странных субъекта были вполне здоровы, хотя вокруг болезнь косила и косила горожан одного за другим. Оба они разговаривали с ним так, будто знали, как уберечься от загадочной напасти, при этом явно считая его посвященным в ту же тайну. Он кинулся на улицу — искать холеного, обежал весь квартал, едва снова не попав в руки «санитаров», но странного собеседника, конечно, уже и след простыл.

Впрочем, это же было почти неважно. Во всяком случае, теперь Трубач, кажется, действительно знал, что должен делать…

Через полчаса Трубач трясся в полупустом автобусе, ехавшем в сторону его родного дома. Нужно забрать вещи, заколотить намертво двери, повесить замки и главное — проверить. Проверить то, что не удалось проверить городским врачам и эпидемиологам.

Когда он вышел из автобуса и добрался до дома, то прошедшие сутки, со всеми их ужасами и безумием, откатились куда-то за пелену тумана беспамятства. А пустой дом ничем не напоминал о недавних кошмарах. Вот только крысы…

Проверить версию отравления воды можно было лишь опытным путем. Трубач решил провести эксперимент именно там, где он столкнулся с этим впервые.

К эксперименту он подошел с дотошностью настоящего ученого. Нужно прокачать все варианты! Необходимо проверить воду: а) из водопровода, б) из колодца, в) из реки, г) минеральную (ту, которую он пил сам). Подопытных животных долго искать не пришлось. Когда он открыл дверь в сени, крысы отхлынули от нее омерзительной серой волной. Для опытов он довольно быстро поймал пять особей и посадил их в отдельные стеклянные трехлитровые банки, на которые наклеил таблички с именами подопытных (Басаев, Гитлер, Бен Ладен и Пол Пот). Пятую, контрольную, обозвал просто Крысом.

Крысы воду упорно не хотели пить, а ждать, когда их одолеет жажда, было некогда.

В местном медпункте, в котором уже никого не было, Трубач раздобыл одноразовые шприцы. Крысы сопротивлялись, но он был непреклонен. И каждую из них с помощью шприцев напоил полагающейся ей жидкостью, впрыснув ее прямо в пасть.

Результат не замедлил проявиться. Через полтора часа первая крыса (Басаев, ей он давал воду из водопровода) стала с жадностью пить. Причем в огромных количествах. Трубач даже не успевал подливать ей новые порции. Через час симптомы повторились с Гитлером (вода из реки). Еще через некоторое время крысы оставили попытки выбраться наружу, стали апатичными. Потом последовали судороги, потом одна за другой крысы сдохли. Бен Ладен, который пил воду из колодца, был подвижен дольше. Но и он в конце концов сдох. И только, как и предполагалось, счастливчик Пол Пот все продолжал озабоченно прыгать на стекло, находясь все в том же бодром состоянии.

Сомнений больше не было — город убивала не эпидемия, его убивали люди, если их можно было назвать людьми… И убивали ядом, которого нет в природе. Который невозможно обнаружить. Которого просто не может существовать.

Загадок стало не меньше, но Трубач теперь, помня о Сашином рассказе, точно знал, откуда все началось.

С набережной, с того самого места, которое в народе называли «три елки».

Трубач залез на чердак, достал из-за пыльной балки сверток с патронами; за балкой же у него с давних, еще чеченских времен хранился на всякий случай «Макаров». Он проверил в нем обойму, набил еще одну, потом зарядил барабан своего любимого кольта сорок четвертого калибра. Проверил, не забыли ли руки, как обращаться с этими замечательными машинками. Оружие привычно легло в ладони, готовое как бы само, без его участия, поймать цель.

Ну вот, теперь он действительно готов к встрече с любой сволочью.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Москва

29 июня 200… года

Как уже было сказано, бывший капитан армейского спецназа Сергей Пастухов по кличке Пастух, перебравшись в Москву, не сдавался, пытался держать на плаву свое дело. Дело было не слишком затейливое, но Сергею очень интересное: он открыл цех, в котором делал из настоящего дерева настоящую столярку — оконные рамы, двери и все такое прочее. Бизнес по столичным условиям оказался не слишком прибыльным, но Сергей не унывал: главным стимулом для него была не столько прибыль, сколько возможность возвращать к нормальной жизни бывших сослуживцев и вообще ребят, прошедших Чечню, — тех, кто, вернувшись с войны, так и не сумел найти себя.

Проблемы были, но, вообще-то, Сергей на свою фирму не жаловался. Продажи шли своим чередом, заказов хватало. Осенью, конечно, чуть хуже, чем летом, спады были, но серьезных перебоев не случалось совсем, тьфу-тьфу. Работяги, слава богу, тоже особой головной боли ему не доставляли. Кого надо — подлечил и от алкоголизма, и от наркозависимости. Да и вообще, дерево — материал мирный. Мягкое, теплое, словно живое, оно если и не делает человека добрее, то смягчению ожесточившегося сердца способствует наверняка. А если еще учесть, что он держал собственного психолога и арендовал несколько коек в известной загородной клинике, где стопроцентно выбивали тягу к наркотикам и алкоголю, то станет понятно, почему Сергей мог искренне гордиться тем, что у него становились на ноги даже самые издерганные вояки.

Может, потому, что ребята у него трудились серьезные, не какая-нибудь алкашня, а бывшие солдаты, прошедшие Чечню и даже Косово, криминальная братва к нему давно уже не совалась. Очень докучали московские чиновники разных уровней, милиция да налоговики, но тут уж он находил способ крутиться, хотя порой хотелось послать все к чертовой матери. Но как ни хотелось, не мог он бросить своих работяг, особенно тех, кто попал к нему сравнительно недавно.

Точно так же не мог он сейчас оставить без призора тело погибшего где-то Коли Трубача, старого боевого товарища и верного друга. Сразу после памятного разговора с капитаном МЧС он обзвонил всю свою бывшую команду: Артиста, Муху, Дока. Горе, конечно, для всех было ужасное. Они уже один раз хоронили Колю, а теперь вот снова. Только сейчас почему-то было еще больнее, чем в первый раз.

Они, не откладывая дело в долгий ящик, собрались все вместе, чтобы наметить план действий. Не смог прибыть на встречу только Док, но это ничего не значит когда будет надо, когда они соберутся ехать, он бросит все дела, чего бы ему это ни стоило. Так уже бывало не раз, проверено.

Все, как Сергей ожидал, пришли к единодушному выводу: надо срочно выбраться в Глазов, чтобы там, на месте, понять, что к чему. Рассудили так: судя по всему, помочь они Трубачу уже не смогут, но вот успеть еще сделать что-то для него — это в их силах и дело их чести и совести.

Но что можно сделать, если человек уже ушел в мир иной? Чем ты ему поможешь? Тут главное — трезво смотреть на вещи. Ведь, если разобраться, мы заботимся о покойных не столько для них самих — им ведь совсем немного надо, — сколько для самих себя, верно? В этом и наша память об ушедших, и наша любовь и благодарность за то, что они были, и наше собственное стремление чувствовать себя людьми…

Так что вопрос был решен без споров и рассуждений. Не сегодня-завтра они сядут в его, Сергея Пастухова, «ниссан-патрол» и рванут в Глазов. Ну конечно, раз город чуть ли не на осадном положении, заявятся они туда не в лоб, не наобум Лазаря, а сообразно с тамошней обстановкой. Не зря же они армейский спецназ, не зря же у них опыт разведки в самой что ни на есть боевой обстановке. Быть такого не может, чтобы они не добились своего, даже если там, на месте, все оцеплено военным охранением.

Разговор про армейское оцепление возник вовсе не случайно. Начал его, выслушав сообщение командира, Муха. Черт его знает, рассуждал он, ведь ни по телику, ни в газетах никаких сообщений о чем-то чрезвычайном в Глазове не появлялось. Но с какой, спрашивается, стати там МЧС? С какой стати секретится причина смерти Трубача? Что там у них — эпидемия? Или выброс радиоактивных веществ, как в Чернобыле? Остается только гадать. Но готовиться надо к самому крутому повороту событий…

Сегодня вечером Сергею вспомнились все эти их разговоры, пока он возился с замками, самолично запирая свой цех — после нескольких наездов он не доверял это дело никому. Тут хозяйский глаз вернее всего, особенно если приходится проделывать это уже после смены, поздно вечером.

И хотя мыслями он был не здесь, пасущихся неподалеку братков он заметил сразу — они явно поджидали его. Лениво, нагло, абсолютно уверенные в том, что все будет по- ихнему. У себя под Зарайском он пару раз так проучил эту шпану, что заказали, наверно, и детям своим к нему соваться. В Москве все было по- другому. Столица все же, слишком много шакалья. Одних отучишь — другие подрастают…

Он, святая простота, верил, что примитивные рэкетиры уже вымерли, как динозавры, во всяком случае, здесь, в Москве. Но последний визит двоих сравнительно молодых, но уже не ранних отморозков убедил его в обратном. Ребятки не угрожали ему, они говорили с полной уверенностью в своем праве приказывать ему, задрипанному фабрикантишке: раз у него нет крыши, раз он ни с кем пока не делится, то совершенно напрасно думает, что так должно быть И дальше. Хочет сохранить свою лавочку, а не лишиться всего — пусть платит. Они не хамили, ни разу даже не матюкнулись, говорили спокойно, но с тяжелой угрозой. Он, так же спокойно и без матюков, послал их куда подальше. Они дали ему время подумать, пообещали вернуться и тогда уже, если он не надумает, на пальцах объяснить Пастуху, кто здесь хозяин. И вот они свое обещание выполнили. Молодцы, усмехнулся Сергей, слово держат… Только теперь их было, конечно, не двое, много больше. Герои — всемером одного не боятся. Нет, ребята, подумал он, не знаете вы все же, на кого нарвались.

Он их не боялся, упаси боже, слишком много чести для этих сволочей. И все же, поворачиваясь к браткам лицом, Сергей почувствовал внутри странную пустоту. Просто он за последнее, мирное время стал как-то по- особенному ценить жизнь такой, какой он сам ее сделал. Он любил жену, души не чаял в дочурке, Настене, любил свое столярное дело. Неужели весь этот теплый и добрый мир может рухнуть оттого, что какие-то подонки собрались навалиться на него целой шайкой?! Так что, уступить им, что ли? Не ввязываться в драку? Ну а как потом жить?

Да, многовато их. Те двое, что уже посещали его, — вон они, вылезли вперед, продолжить разговор, стало быть. И еще пять, не то шесть человек. Вежливые, суки. Сперва, значит, предъяву сделают, как это у них называется. Эх, жалко, нету при нем никакой даже просто палки, не то что оружия — давно уже не носит с собой, считал, что перешел к мирной жизни… Да, многовато их, шакалов. Раз много — значит боятся. С одной стороны, это хорошо. А с другой — не очень: раз боятся — могут с перепугу или пальнуть, или сзади подловить. Не дай бог, охреначат чем по голове или нож сунут. Ну что ж, учтем и это. Как говорится, предупрежден — значит отчасти уже защищен. Тут уж напролом никак нельзя, тут надо все рассчитать, товарищ капитан.

Он прикинул, кого будет вырубать сначала. Первым, понятное дело, должен быть либо самый сильный, либо самый главный. Лучше всего — заводила. А раз заводила, то, стало быть, начинать надо вон с того жилистого уродца с косой челкой, который тычет в спину двоим «переговорщикам», торопит их. Профессиональный урка. Ишь как расписан весь. И глаза дохлые. Не один, поди, уже срок отмотал. А вторым — вон того амбала, что приезжал в прошлый раз, этот у ребятишек должен идти в роли забойщика. Во всяком случае, когда они громят непокорные магазины, наверное, так и получается… Кто там еще в первоочередниках? Да вот эти двое, что чуть в сторонке уже сучат копытами, — видать, эти против всяких там разговоров-уговариваний. Судя по всему, спортсмены — либо каратисты, либо из кикбоксинга в бандюки перебрались — оно и по фигурам видно, и по специфически разбитым костяшкам рук.

— Слышь ты, деятель, — начал наконец свою партию «таран», — не захотел с нами по- хорошему, придется по- плохому. Сам виноват.

— Ох, ребятки, что-то мне страшно, — лениво сказал Сергей, продолжая изучать контингент рэкетиров. Вот еще один уголовник. Если от кого ждать попытки пырнуть ножом, так это от него. Неприятный малый. Итак, решено. Сначала расписной урка. Потом амбал. Потом вот этот мелкоглазый, который может ковырнуть сзади. Ну а дальше уж как бог даст.

— Шутишь? Ну шути, шути. Последний раз, мужик, — договоримся или нет? Смотри, останешься ни с чем, да еще и инвалидом заделаешься. Убивать не будем, неохота об всякое дерьмо мараться, а покалечить покалечим. Зачем тебе это, дед? Все равно лавочке твоей настоящий хозяин нужен.

— А настоящие хозяева — это вы, правильно я понял? — Сергей пропустил мимо ушей и обещание покалечить, и то, что его обозвали дерьмом. Это все мелочи, за это он рассчитается сполна, если начнется рубка. Только вот беда: все еще ужас как не хочется, чтобы она начиналась…

Беседа оказалась на редкость неинтересной: гнилой базар про то, что с ними, с братками, лучше дружить и что дружба и ему тоже принесет свои дивиденды. Ему было скучно — теперь он просто ждал, когда у этих жлобов, привыкших запугивать свои жертвы, кончится терпение. Но вот когда они, пугая его, помянули жену и дочь — что им, мол, тоже плохо придется за папочкино упорство, когда они начали, пуская сопли, рассказывать о том, что они сделают с Олей, да и маленькой Настеной тоже, — вот тут он больше не выдержал. Расписного Сергей положил (уронил, как говорил Муха) сразу, одним тычком, сломав ему пяткой ладони нос и успев подсечь его опорную ногу. Урка с гулким, пустым звуком грохнулся бритым затылком об асфальт и потом долго еще не подавал признаков жизни. Впрочем, особо им любоваться у Сергея времени не было: вырубая амбала, он краем глаза заметил, что мелкоглазый, и впрямь держа в кулаке какую-то блестящую железку, в прыжке пытается зацепить его сзади-сбоку.

Мелкоглаэого он встретил ногой, и тот, хрюкнув, рухнул, залившись кровью. Правда, от этого маневра удар амбалу в шею получился у Сергея слабее, чем надо бы, и тот, поддерживаемый одним из каратистов, сразу попер на него как танк. Еще двое заходили сзади, и Сергей пожалел, что не поостерегся вовремя, не встал сразу спиной к стене дома. Ему даже пришлось глухо закрыться от бокового удара каратиста (или все же кикбоксера?).

И вдруг, выходя из защитной стойки и резво отпрыгивая в сторону, он с удивлением обнаружил, что амбал, вытаращив глаза, задумчиво оседает наземь, а когда следом за ним рухнул и кикбоксер, для него наконец со всей очевидностью стало ясно, что к нему откуда-то подоспела помощь. Ну и уж никаких сомнений у него не осталось, когда до боли знакомый, можно сказать, родной голос прохрипел над самым его ухом:

— Здорово, Сережа! Вижу, по- прежнему интересная у тебя жизнь.

— Трубач! — ахнул Пастухов, ощущая сразу и радость, и непередаваемое спокойствие от того, что спину надежно прикрыла широкая спина друга. — Коля! Господи, как ты здесь?! Откуда?!

Все еще стоя у него за спиной и с интересом наблюдая, как противник, забирая поверженных, позорно ретируется с поля боя, Трубач ответил:

— Считай, опять с того света. — И крикнул в ответ на бессильные угрозы бандюганов: — Давайте, давайте, уносите жопы, пока целы. А еще сунетесь — вот этим встречу самолично. — И, торжествующе гогоча, продемонстрировал придуркам свой страшенный кольт.

Нет большего удовольствия для человека, попадающего в такой переплет, в какой попал Пастух, чем видеть, как позорно бегут посрамленные враги. Он еще не успел помечтать о подмоге, а она уже вот она, словно по мановению волшебника.

Вот он, его волшебник, второй раз явившийся с того света. Стоит со своей страшенной пушкой, словно олицетворение справедливости и мужского благородства. Да и просто мужской красоты: узкий таз, широкие плечи, сила и хищная целесообразность каждого движения, ну и, конечно, шрам на роже, который для мужчин, как известно, всего дороже. Картинка… «А все-таки замечательные у меня в команде ребята! Одно слово — спецназ!» — с удовольствием подумал Пастух.

Они наконец обнялись.

— Как я рад, что ты снова с нами, Колька, а главное, что ты живой!

— А уж я-то как рад, — рассмеялся Трубач. — Ты и поверить не можешь.

— Ну давай, давай рассказывай, что там с тобой приключилось-то. — Пастуху не терпелось. — Я ведь, знаешь, всполошился — нету от тебя звонка и нету. Мало ли что в дороге могло произойти! Ну позвонил сам. Домой, между прочим, позвонил, сестре твоей. А ответил мне, чтоб ты знал, капитан МЧС!

— Все правильно, — кивнул Трубач. — Там у них что-то вроде военного положения и все звонки прослушиваются, а междугородные — так те вообще на центральный пункт приходят.

— О как! — восхитился Пастух. — А знаешь, между прочим, что он мне сказал, этот капитан?

— Догадываюсь.

— Он сказал, что и ты, и сестра умерли от причин, которые он разглашать не имеет права…

— Вот сволочь! — выругался Трубач. — Хотя, в общем-то, по существу, так оно и есть…

— Так что мы уже тебя снова хоронить собрались.

— Стало быть, долго жить буду. Примета такая.

— Ладно, все хорошо, что хорошо кончается. Давай рассказывай, что там за секретные причины? Светка-то тоже живая, как ты, да?

Трубач изменился в лице.

— Светка правда умерла. И еще тысячи людей… Так что ты давай со мной поаккуратнее, — не дай бог, приволок я с собой эту заразу… Хотя, как я уже знаю, капельным путем она не передается. Сам проверял…

— Ты что, Коля? Ты это серьезно? Я-то надеялся, что это что-нибудь незначительное или какой-нибудь розыгрыш…

— Какой, к чертовой матери, розыгрыш! Самая что ни на есть эпидемия, и страшенная! Люди мрут как мухи. А я знаешь почему уцелел? Смеяться будешь — гастрит спас, спасибо родной армии. Я воду из-под крана или там из колодца совсем не могу… Только из бутылок, минералку… Но все же давай пока поостережемся. Уж нам ли с тобой, командир, не знать, что береженого и вправду боженька бережет!..

— Чего мы тут торчим-то? Может, пойдем к нам?

— Не. Я же говорю, давай пока поостережемся. Знаешь что… А давай возьмем пузырек, закуси да где-нибудь тут, хоть у тебя в конторе, и поговорим. Годится?

— Ладно, я согласен, раз по- другому не получается…

— Только вот Оле своей не говори, а то обидится она. Когда это было, чтобы Оля — и гостя в дом не пригласила, да не какого-нибудь, а мужниного воскресшего сослуживца…

— Не сослуживца, а друга, — поправил Пастух, снова отпирая замки. — Не волнуйся, Коля. Уж кому-кому, а Оле я найду что сказать, чтобы не обиделась… Давай рассказывай, начинай прямо здесь. А за бутылкой и ходить не надо — у меня в конторе запас на всякий случай всегда есть. Высоких гостей принимать. Так что ты заодно еще и в высокие гости попал. Ну не томи душу!

И вскоре Трубач уже рассказывал обо всем, что увидел в городе Глазове — с момента приезда до того самого часа, когда сбежал из охраняемого эпидемиологического блока, как потом, после разговора с двумя странными субъектами, на которых загадочная бацилла почему-то не подействовала, вернулся в сестрин дом, чтобы научно проверить кое-какие свои догадки.

Значит, выходит, сбылись твои предчувствия насчет сестры…

— Выходит, сбылись, — грустно подтвердил Трубач. — Представляешь, как мистика какая — ныло сердце и ныло. А мы ведь раньше в эту фигню совсем не верили, смеялись…

— Так что, ты всерьез думаешь, что это диверсия? Это что, борцы за свободную Ичкерию?

— Ручаться не могу, но похоже на то, Сережа…

— Ну вот что, Коля, пойдем-ка мы с тобой к ребятам, обрадуем их, что ты жив. Это во-первых… Я их так и так намеревался всех собрать, чтобы решить, когда мы едем выручать твое, извини, тело…

— Мое тело? Это зачем?

— А чтобы похоронить с почестями, вот зачем.

— Спасибо вам, ребята. Вот уж за что другое выматерил бы, а за это — большое человеческое спасибо!

— Да ладно тебе! Жив — и слава богу, все только рады, можешь не сомневаться… Но вот о том, с чем ты приехал… Надо же что-то со всем этим делать, верно? Не оставлять же этот ужас просто так. Давай поговорим с ребятами и, если сговоримся, пойдем к Голубкову. Сами. А что, может управление как раз ждет не дождется, чтобы кто-нибудь выручил страну в тяжелом положении…

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Москва

29–30 июня 200… года

Похоже, и тут Трубач поспел как нельзя кстати: едва они с Пастухом вошли в офис сыскного агентства «X», как увидели Муху, безнадежно прижатого к стене каким-то холеным типом в костюме от «Бриони». Мало того что тот загадочным способом ухитрился взять верх над Мухой, так еще и тыкал ему в затылок какой-то пижонской пукалкой — «береттой», кажется. Какого черта! Только этого им сегодня не хватало! Трубач, не раздумывая, так жестко заломил типу с «береттой» руку, что тот взвыл и рухнул на колени.

Надо сказать, что появление Трубача почему-то испугало Муху гораздо сильнее этой самой «беретгы».

— Ты… ты… — забормотал он, бледнея как полотно. — Это правда ты, Дудкин?

— Я тебе дам — Дудкин! Я, я это! Не волнуйся так, оттуда тоже возвращаются, как видишь. Тем более что слухи о моей смерти, как выясняется, были маленько преувеличены.

— Точно, точно, — весело поддержал его Пастух. — Ты лучше объясни, Олег, что это тут у тебя за махновский налет. Рэкет, что ли? Может, помощь нужна?

— А-а, какой там рэкет, — отмахнулся Муха. — Коля, ты бы отпустил гражданина-то, гражданин совершенно мирный! — И вместо того чтобы рассыпаться в благодарностях за свое счастливое спасение, немного даже заискивающе обратился к мужику с «береттой»: — Извините, Павел Семенович, мои товарищи нас неправильно поняли. Я думаю, можно их простить. Как вы считаете?.. Отпусти, отпусти моего клиента, — еще раз обратился он к Трубачу, видя, что тот хотя и ослабил хватку, однако человека с пистолетом все еще придерживает. — У нас, извини, практические занятия были, пока вас не принесло… — И наконец бросился Трубачу на шею: — Колька! Как же я рад, что ты опять живой!

Мужик в «Бриони», облегченно выдохнув, принялся с недовольным видом расправлять замявшиеся на пиджаке складки. Муха на мгновение отлип от Трубача.

— Ну что, Павел Семенович, довольны? Думаю, на сегодня хватит. Давайте продолжим завтра, да?.. Еще раз извините за недоразумение. Друзья, знаете ли… — Муха Посмотрел на Трубача и против своей воли счастливо улыбнулся, что мужику в «Бриони» явно не понравилось.

— Ну что ж, будем считать это наглядным практическим занятием, — важно сказал он. Его еще недавно насмерть перепуганное, холеное лицо приобрело вдруг холодное и даже надменное выражение. — Так что прощаюсь до завтра. Завтра, надеюсь, все обойдется без сюрпризов?..

— Об чем речь! — не возражал Муха, довольно энергично тесня Павла Семеновича к выходу.

С тех пор, как они собирались последний раз, Муха зря времени не терял. Агентство, конечно, сыскное, но, когда искать нечего, можно и по- другому зарабатывать. В стране появился новый вид бизнесменов, не знающих, где у пистолета находится спусковой крючок. Они деньги мозгами зарабатывают, по крайней мере так утверждается. До некоторых постепенно доходит, что для защиты умных голов современных «великих комбинаторов» одних телохранителей недостаточно. Судьба может ждать тебя даже в туалетной кабинке, а справлять нужду под прицелом чужих взглядов никому не хочется. Приходится учиться ходить и говорить, и Муха вполне мог тут выступить преподавателем по самому высшему классу.

Следующие две минуты он увлеченно рассказывал об успехах своих подопечных.

— Муха, а тебе неинтересно, почему мы без предупреждения к тебе нагрянули? — наконец перебил его Пастух.

— Конечно, интересно, но не особо. Во- первых, вы просто обязаны были заявиться, потому что Колька живой. Это раз. Во- вторых, сдается мне, что кто-то из вас вляпался в историю. И сдается мне… — Он чуть помедлил и уверенно заявил: — Что это как раз ты, Микола! А раз так — значит, время трубить общий сбор. Ну прав я?

— Прав, прав, — подтвердили оба высоких гостя, и следующие полчаса Муха слушал рассказ о путешествии Трубача в Глазов и о том, как он возвращался с того света. Но то ли с возрастом Муха становился мудрее и проницательнее, то ли у Трубача действительно все было написано на лице, а только Муху Трубачова страшилка нисколько не удивила.

— Покрутились бы вы с мое в агентстве — тоже ничему бы не удивлялись. Я здесь ко всему уже готов!

Собственно, рассказывал Пастухов — у Трубача просто не было сил заново все повторять. И слов адекватных тоже не было. До него только сейчас начало доходить, что сам факт его нахождения в потертом кожаном кресле в кабинете Мухи сам по себе очень сильно напоминал чудо. Как он уехал из родного города? Нет, он никогда не задавал себе псевдофилософских вопросов, просто когда на войне умирают солдаты — это страшно, но по крайней мере ожидаемо. А вот когда в мирной жизни ни с того ни с сего мрут обычные люди, много людей, и ты — среди них, начинаешь спрашивать себя, почему ты выжил, а они нет. Зачем? Что такое ты должен сделать? Какова причина? Она обязательно должна быть, потому что если это все просто так, слепой случай, рулетка, тогда жизнь — обыкновенное свинство, и нет в ней порядка, и можно быть сволочью совершенно безнаказанно. Да, а пока он верит в порядок, иначе и быть не может, иначе он рехнется, а раз порядок есть, — значит, сволочей нужно наказывать согласно установленным правилам…

— Да, парень, хорошо ты на родину съездил! — Из оцепенения Трубача вывел голос Мухи, который хоть и не удивился, но все же был озадачен. Если есть проблема, ее нужно решать.

— В следующий раз не поеду. Мне теперь и ехать-то не к кому.

— Ладно, не растекаемся, — решительно вмешался Пастух. — Олег, ты поезжай навести Дока, введи его в общих чертах в курс дела. А мы пока с Колей поищем Артиста. К вечеру все должны быть в сборе.

Артист висел на лонже. Вибрацию мобильника он, конечно, почувствовал, но ответить был просто не в состоянии — висел себе спокойно, раскачивался на ветру.

— Лети! Ты летишь! — прокричал в мегафон гнусавый голос.

Артист летал не по собственному почину, а корысти ради. Работал он в последнее время по специальности: когда надо — улыбался, когда просили — плакал, и на тросе болтаться, изображая радость полета, тоже особого труда не составляло. Тяжела и неказиста жизнь обычного артиста. Зато за рекламу платили неплохо, грех жаловаться. На не слишком скромные нужды холостяка с замашками Казаковы хватало с лихвой. Хотя мечтал он, конечно, не об этом.

Не обремененный муками творчества, он тратил время на некое подобие личной жизни, протекавшей в полумраке ночных клубов, на светских приемах и в лабиринте незнакомых квартир, похожих друг на друга как две капли воды потугами повторить дизайн из модных интерьерных журналов. Так же мало различались между собой объекты его донжуанской охоты. При определенном мнемоническом усилии Артист припоминал, что фотомодель Эльвира отличалась от Элеоноры — актрисы из нашумевшего сериала — более темным оттенком мелирования, а у Жанны — девушки без определенных занятий — татуировка в виде бабочки на правом плече, тогда как у Снежаны, ведущей примерно такой же образ жизни, — на левом.

Нынешняя пассия была хотя бы брюнеткой, что создавало ощущение приятного разнообразия. Как ни странно, на жизнь она зарабатывала сама, занимая в одном из модельных агентств загадочную должность менеджера по связям с общественностью. Как она с общественностью связывалась было тайной, покрытой мраком. Звалась просто Машей — обыкновенное человеческое имя ласкало слух своей непритязательностью.

Машу Артист подцепил на банкете по поводу открытия очередного фешн-фестиваля, куда он пришел совершенно с другой девицей. Уже к концу мероприятия произошла рокировка, в результате которой Маша уехала в его «альфа-ромео», предыдущая же спутница Артиста — в машине ведущего светской хроники одного из известных глянцевых журналов, а куда делся страдающий одышкой бизнесмен, с которым Маша явилась на банкет, вообще неизвестно. Он, правда, славился своей манерой часто менять смазливых протеже и, видимо, остался для продолжения охоты.

Замученная ненормированным рабочим днем и перманентным визгом истеричных фотомоделей, Маша оказалась на удивление спокойной и неболтливой. Слушала, не перебивая, не выпячивала неуемные амбиции и даже готовила вкусно, как выяснилось после состоявшегося через неделю после знакомства романтического ужина в ее двухкомнатной квартирке в Ясеневе. Это уже можно было назвать отношениями, хотя конечно же никто никому ничего не был должен. Таковы правила игры.

— Ты можешь голову поднять! — снова послышался истошный крик, усиленный мегафоном. — Это не реклама домашних виселиц!

Этот гнусавый голос уже достал!..

Муха устал. Бесперспективное слежение за чужими женами, безмозглыми прошмандовками и, наоборот, мужьями, жирными боровами, норовившими уехать за город со своими любовницами, совершенно не вдохновляло. К тому же еще всякие нудные организационные вопросы…

На липком линолеуме, покрывающем полы реабилитационного центра для ветеранов чеченских войн, шаги почти не слышны, даже стук костылей почти беззвучен. У врачей, при кажущейся монотонности работы, ни один день не похож на другой. Особенно с такими пациентами.

Мухе было не по себе. В ординаторской сказали, что у Дока обход больных. Блеклая, измученная жизнью медсестра неопределенно махнула рукой в сторону длинного коридора, предоставив ему полную свободу передвижения.

Муха шел и с каждым шагом все четче понимал, что ему самому, похоже, скоро тоже светит оказаться в подобном заведении.

Дока удалось поймать в относительно небольшой — на четыре койки — палате, залитой обманчивым утренним солнцем. Светит, но не греет. Он в последнее время задерживался здесь из-за одного недавно поступившего паренька.

У того, в общем, серьезных повреждений не было: легкое ранение в руку не давало поводов для беспокойства. Вот только было одно «но», из-за которого жить ему теперь будет непросто. Парень боялся ходить по траве.

Ладно, у всех, в конце концов, после войны развиваются какие-нибудь фобии: кошмарные сны, иногда нервный тик и так далее. Но здесь был случай особый.

Из истории болезни становилось ясно, что формально с солдатом не произошло ничего, что выходило бы за пределы так называемой нормы. Впрочем, о какой норме можно говорить на войне. Молодой мальчишка — девятнадцать лет. Видать, у него не было даже опыта дворовых потасовок. Первый же разговор показал, что он из хорошей семьи, но от армии его родные отмазать не смогли. После первого курса вылетел из института — и сразу в Чечню. Что он там увидел?

Обсуждать это Петя — так его звали — наотрез отказывался. О чем угодно мог говорить — о не так давно оконченной школе, о недолгом сроке своего студенчества, о Юле Синицыной, которая, скорее всего, его не дождалась, хотя обещала… Только не о войне.

Но что бы ни случилось на этой треклятой войне, результат был налицо. Петя мог ходить исключительно по асфальту, даже самый жидкий газончик доводил его до форменной истерики, ему повсюду чудились растяжки.

Доку не в первый раз предстояло лечить самую ужасную, так легко пускающую корни болезнь — страх. Как лечить? Как объяснить, что в мирной жизни не надо ждать подвоха от любого невинного кустика? Там нет мин, и быть не может. Мины остались позади, в прошлом, куда больше не вернуться. Хочется надеяться…

— Ну что, звезда, звездишь?

«Долетался, — подумал Артист; — глюки начинаются». Он вяло стягивал с себя страховочные веревки, привыкая к твердой земле под ногами.

Галлюцинация приобрела очертания Пастухова.

— Ну и что тебя могло отвлечь от твоих циркулярок, бизнесмен ты наш дорогой?

— Не что, а кто. Трубач ждет в машине. Вечером стрелка с Мухой. Док, думаю, подъедет с ним.

Лишних вопросов Артист задавать не привык. Одно было ясно — с рекламой на сегодня все. И возможно, на ближайшие несколько дней. И встречу с Машей тоже придется отменить.

А вот это жаль.

Муха заглянул в палату, но голос подал не сразу. Док был занят. Он через плечо смотрел в книгу, лежавшую на клетчатом больничном одеяле. Надпись на обложке оригинальностью не отличалась — «Захватывающий детектив с элементами кровавого триллера».

— Петь, может, тебе принести сказку про Карлсона, который живет на крыше? Там, насколько я помню, за всю книгу не проливается ни одной капельки крови.

— Шутите.

— Ты в жизни еще не объелся стрельбой?

— Здесь совсем другое, и сюжет такой закрученный!

— Закрученный, говоришь…

— Ну да. Тут про бизнесмена, владельца консалтинговой компании…

— Забыл, ты на каком факультете учился?

— На экономическом.

— Оно и видно. И что бизнесмен?

— В общем, у него есть жена.

— Логично. Люди иногда женятся.

— И любовница.

— Куда без нее… И кто кого убил?

— Много кто, много кого.

— Захватывающая книжка.

— Не издевайтесь, думаете, весело здесь торчать?

— Так это от тебя зависит, сколько тебе еще тут мариноваться.

— Я знаю.

— И что?

— Все вроде бы хорошо, пока я никуда не выхожу. Вот сейчас я закрою глаза и сразу увижу, как иду по улице. Ветерок обдувает лицо, шумят машины, слышатся голоса детей, женский смех. Мне хорошо. Но стоит только выйти по- настоящему, и…

— Это мы уже обсуждали. Петя, ты должен сделать над собой усилие. К тебе психолог когда приходил?

— Вчера.

— И?..

— Как будто вы сами не знаете.

— Знаю, конечно. В очередной раз никакого результата.

— Во время каждого сеанса я дохожу до определенной точки, и мне внезапно становится нечем дышать. Я просто боюсь задохнуться. Стоит только подумать об этом!

— О чем?

— Вы же были на войне, видели, вы понимаете!

— Да, я видел. Люди умирают. Но это не повод каждый раз биться в истерике при виде газона.

— Думаете, я могу с собой справиться?! Это от меня не зависит. Когда я вижу траву, у меня внутри происходит взрыв. Каждый раз я взрываюсь, не понимаю, как еще цел остался… Я рассказывал психологу…

— А знаешь что, у нас есть коса, давай-ка попробуем скосить все газоны на больничном дворе. Давно пора.

Петя, округлив глаза, посмотрел на Дока. Муха осторожно кашлянул, по-прежнему стоя в дверях.

…Через полчаса они уже прорывались сквозь московские пробки.

— Тонкая у тебя работа. Ювелирная.

— Да не то слово.

— Сейчас тебе эти навыки для Трубача пригодятся.

— Совсем ему худо?

— Сам увидишь.

— Ладно, я всегда готов.

У Дока глаз наметанный. Он ничуть не удивился чудесному возвращению Трубача. Док был реалистом. И видел перед собой человека, одного взгляда на которого хватило, чтобы понять: дело действительно дрянь. Редкостная.

И Петю долечивать в ближайшее время ему не придется.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Санкт-Петербург

30 июня 200… года, 20.30

Если в кабинете выпускающего редактора новостей звонит телефон — можно не сомневаться, что звонит он по экстренному поводу. Сейчас аппарат просто разрывался, недаром на табло высветился номер шефа, сопровождаемый, как это теперь заведено, соответствующей мелодией. Это была известная тема Бетховена, именуемая как «судьба стучится в дверь». Шеф был человек осторожный и недоверчивый. Содержание выпуска всегда находилось под его жестким контролем.

«Та-та-та-там! Та-та-та-там!» — надрывался телефон. Георгий Константинович обреченно вздохнул и взял трубку.

— Да, Владислав Евгеньевич.

— Жора, почему вы так долго не брали трубку? Никогда и никого не заставляйте ждать! Тем более меня.

Жора в очередной раз почувствовал себя школьником, не выучившим урок. Захотелось что-нибудь наврать про трамвай, сошедший с рельс, про заболевшую бабушку или про сломанные часы.

— Видите ли, Владислав Евгеньевич, через полчаса эфир.

— Заметьте, не я это сказал. Почему же тогда вы до сих пор не прислали тексты выпуска?

— Понимаете, еще не все сюжеты написаны…

— Как?!

— Видите ли, сегодня работали в основном стажеры. У них с оперативностью пока проблемы…

— Кто ж таких корреспондентов-то на съемки ставит?

— Простите, но, кажется… э-э… вы…

— Я? — Пауза. — А, ну да, я. Ладно. Но ответственность за выпуск не списывайте на меня. Новенькие — ребята способные, с ними можно горы свернуть. А вы эфир срываете! Это ни в какие ворота!

— Но… ситуация под контролем.

— Под контролем, говорите? Ну-ну. Хотелось бы верить.

— Уверяю вас…

— Что у вас есть для «Темы дня»?

— Очень интересный материал. Разгон пикетчиков. Я очень на него сегодня рассчитывал…

— И где же материал? Пришлите мне.

— Видите ли, он застрял в пробке.

— Материал?

— Нет, корреспондент… он только что…

— Так, понятно… Что в резерве?

— Эксклюзив о Ходорковском.

— Не годится… Что сегодня ещё в выпуске?

— Два «закса», социалка, еще социалка и стрит-ток.

«Заксами» на студии называли материалы о Законодательном собрании.

— И это все?

— Ну…

— Что — ну?

— Понимаете, сегодня одна съемочная машина сломалась, одна съемка сорвалась… и еше… наших ребят не пустили на…

— Это не мои проблемы.

— Да, но…

— Это ваши проблемы. И причем очень большие. У вас двадцать пять минут. И если вы задержите выпуск или выйдут одни эти ваши прессухи, бытовухи и социалки… Вы что, забыли, какое сейчас время?.. Нам обязательно нужно бороться за рейтинг. А то наши «зайчики» от нас откажутся. И это отразится в первую очередь на вашей зарплате. Ва-шей! Вы меня понимаете?

«Зайчиками» на их локальном тележаргоне назывались кандидаты, продвигаемые телекомпаниями на выборы, и, конечно, не вполне бескорыстно.

— Да… Я понял…

— Удачи… Она вам понадобится.

Георгий Константинович бросил трубку на рычаг. Что-то кольнуло его в левый бок. Опять сердце!

— Но- но, милое, не сейчас, потерпи еще часик. Только не сейчас. Скоро придем домой, ляжем в кроватку, и тогда шали в свое удовольствие — слова не скажу! Только сейчас потерпи, поработай еще чуть-чуть!

У Жоры была одна вполне безобидная странность: он часто разговаривал сам с собой. Вслух. Громко. Перед зеркалом. Особенно сильное желание поговорить перед собственным отражением появлялось, когда он попадал в сложную ситуацию. Коллеги привыкали к этому долго, сначала недоумевали: с кем это редактор может так проникновенно разговаривать? Телефон при этом не занят. Может, у него там кошка под столом живет? Или морская свинка? Все оказалось гораздо веселее. Как-то раз один незадачливый корреспондент вошел в его кабинет без стука и тут же застыл на пороге. Глядя на его реакцию, тихонько подтянулись туда и остальные — Жора никого не видел и не слышал, он стоял перед зеркалом и громко, с выражением, что-то доказывал собственному отражению. Долго крепились глумливые журналюги, с дрожащими от чрезвычайного напряжения губами слушали Жорин гимн себе, любимому. Но все-таки один не сдержался и хохотнул, за ним остальные. Жора наконец-то оглянулся, увидел — радостные рожи, покраснел и только смог выдавить из себя:

— С-суки! Вон!

Подчиненные, держась за животы, послушно покинули его кабинет, дверь которого яростно захлопнулась. Жора плакал от невыносимого позора, от бессильной злости, а за стенкой еще никак не мог заглохнуть ненавистный ему смех. И он стал всех ненавидеть. Всех. А они наоборот — любить.

До сих пор помнят в редакции эту «смеховую симфонию», вспоминают с особенной теплотой тот знаменательный день. К Жоре все стали относиться как к родному, близкому, почти родственнику. Любят ведь людей обычно за их странности. Коллеги увидели в строгом редакторе новостей человека убогого, ущербного, юродивого, и жить им стало лучше, и жить им стало веселей. Первое время корреспонденты по любому поводу заглядывали в редакторскую, писали на зеркале любовные послания помадой, оставляли на нем губки. Потом это дело им надоело, шутки прекратились, но отношения остались прежними: с их стороны — умиление, как забавным зверьком, с его — ненависть, как к самым последним сволочам.

Вот и сейчас Жора встал по привычке перед зеркалом, только понизил голос почти до шепота:

— Так, за работу! Соображай быстрей, Жора! Ты гениальный журналист! Ты самый великий журналист всех времен и народов! Ты замечательный редактор! Просто великолепный! Ты все можешь! Ты супермен! Ты акула российского телевидения! Ты разрулишь эту ситуацию! Фью, да эта ситуация для тебя…

Сеанс аутотренинга был прерван вежливым или, скорее, заискивающим стуком в дверь. Не дождавшись ответа, в кабинет деловито вошел их политический обозреватель Яков. Интересный тип, кстати. Новый вид современного журналиста — «телевизионный шулер». Он уже сменил множество телевизионных каналов, не задерживаясь более месяца ни на одном из них. Главная цель его работы на телевидении — это продвижение на телеканале своего кандидата; он ловко маскировал политическую рекламу под самые обычные информационные сюжеты. И работало это гораздо эффективнее, чем стандартная политическая «прома», то есть компромат. Причем почти бесплатно, за счет канала, на котором шулерил Яша. Сколько он получал за это — никто не знал, но после каждого подобного «вольта» он уходил в шикарный запой. Именно шикарный: «фонтаны с лебедями, цыгане с медведями». А потом снова появлялся в редакции и принимался за свое темное дело. Корреспондент он действительно был неплохой, но совесть-то у человека все равно должна быть. Непонятно, зачем шеф взял его на этот канал. И непонятно, почему он его до сих пор не уволит. Все другие телекомпании, когда понимали, что их водят за нос, сразу избавлялись от «вражеского засланца». Но здесь он уже полгода. И сваливать, по-видимому, не собирается. Ведет себя будто душа компании, со всеми держится запанибрата.

Ходили слухи, что он работал еще кое на кого — сообщал о том, что говорят в кулуарах студий… Чертов доносчик.

Итак, сразу же после стука уже привыкший к быстрому реагированию Жора в доли секунды отпрыгнул от зеркала к столу, схватил какие-то бумаги и только потом с надеждой взглянул на Яшу: заметил или нет? Тот был невозмутим, не дернулся ни один мускул на его лице.

«Не заметил…» — с облегчением подумал Жора и напустил на себя вид строгого редактора.

— Жор, что у нас с выпуском? Диктор текст требует…

— Да знаю я! Закрой дверь с той стороны.

— Я слышал, ты говорил с шефом. У тебя проблемы?

— Я сказал: вон! Почему ты еще здесь?

— Старик, я хотел помочь…

— Знаю я твою помощь. Вон!

— Нет. Ты не понял… У меня есть интересный сюжет. Представляешь, на кладбище…

— Опять «прома» твоего депутата?

— Какая «прома»? О чем ты?

— Брось дурачком прикидываться. Заруби на носу — он не наш клиент.

— Да там почти не видно, что «прома»…

— Ну синхрон же его есть?

— Да посмотри, он там к месту…

— Разговор окончен. Вон!

— Черт с тобой! Посмотрим, кто завтра «вон!» будет кричать!

Хлопнула дверь.

«Вот с-сука!» — подумал Георгий Константинович и снова уставился в экран монитора.

«Так, если к этому сюжету присобачить хорошую подводку, то… Например: «Привольны исполинские масштабы нашей области…» Бред, бред, бред… Давай, Жора, соображай…»

Курсор на мониторе выжидательно замер. Нет, не выжидательно! Приехали! Завис! Они что, специально ставят в редакторский кабинет эти «шайтан-машины»! Катись она к черту, эта каторга! Плевал я на все! Пойду на радио… Да-да! Завтра же! И завтра же бросаю курить! Завтра! Куда я подевал сигареты?

Георгий Константинович стал судорожно шарить по ящикам стола. Стоп! Что за кассета?

В ящике его стола лежала бетакамовская коробка с загадочной надписью «Кирику Г. К. лично в руки».

Что за издевательство! Опять, наверное, эти уроды пошутили, отсняли тайком новую серию «Х-files» с Жорой Кириком в главной роли. Однажды уже такое было — его монолог у зеркала чуть не стал достоянием страны. Он по ошибке едва не пустил в эфир кассету со скрытой съемкой. Повезло, что вовремя успел выключить. Эти мерзавцы давно уже ничего не выдумывали. Вполне возможно, что это их очередной шедевр в стиле скрытой камеры. Вот и шли бы из новостей куда-нибудь в другое место — снимать хохмочки для дебилов.

А вдруг это не шутка, вдруг это что-нибудь серьезное?

В коробке кроме кассеты лежала сопроводительная записка: «Сенсационный материал для вашего выпуска. Никому ничего не говорите».

Что значит «никому ничего»? Конечно, это тоже может быть замаскированной рекламой. А вдруг судьба в его руки посылает шанс? Вдруг этот материал не только спасет сегодняшний выпуск и он реабилитирует себя в глазах шефа и коллег, но и выведет его на совершенно новый уровень деятельности — авторскую аналитическую передачу, например. Впрочем, если бы спросили Жору, каким образом эта кассета может открыть путь в авторское телевидение, он бы ничего не смог вам ответить. Но надежда была сильнее логики.

Быстрей, нужно спешить!

Он рванул в пустую комнату с бетакамовским видеомагнитофоном, закрыл за собой дверь на ключ и вставил кассету.

Так, кнопка «play».

Черт, кассета не перемотана.

Назад, назад. Ага, наконец.

Он взглянул на экран — девушка простоватой внешности безвольно сползла вниз по стене. Не шевелится. Последний взгляд — странный, как будто не она смотрит, какой-то другой человек, который знает… Что-то такое, чего другим не понять.

Жора уставился на экран расширенными от ужаса глазами.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Москва

30 июня 200… года, 20.48

Кабинет генерал-майора Голубкова не менял своего вида уже много лет. Скучные казенные панели из ДСП, довольно уже потертое кресло, стулья с немодной тканевой обивкой. И лишь единственный предмет хоть с каким-то намеком на роскошь — хрустальная пепельница, подарок на пятидесятилетний юбилей. И никаких евроремонтов.

Кофе давно остыл, чашка с полустертым рисунком резала взгляд тоскливой неприкаянностью. Генералу было не по себе.

С утра доложили, что к нему на прием записался Сергей Пастухов. Не к добру. Пастуха просто так никакими пирогами не заманишь. Не к добру.

Он ждал до самого вечера и уже собирался уходить — как всегда, последним, — когда наконец на пороге выросли четыре до боли — а иногда до слез — знакомые фигуры.

Пастухов всегда был лидером.

— Извините. Не хотелось афишировать свое появление, тем более в таком составе.

Генерал чиркнул зажигалкой.

— Излишней вежливостью вы никогда не отличались. Слушаю внимательно.

Вместо ответа к столу подошел Трубач — он сильно сдал после той истории с вертолетом — и водрузил на стол сумку-холодильник.

— Это еще что такое? — поднял бровь Голубков.

— Это, Константин Дмитриевич, посылка с того света… — вздохнул Трубач, который уже не в первый раз повторял эту фразу.

— Так, ясно, что ничего не ясно. Ладно, потом расскажешь. Судя по всему, что-то случилось, раз вы все здесь. Надеюсь, вы не пиво пить приехали под конец рабочего дня! — иронично кивнул Голубков в сторону сумки.

Проигнорировав слова Голубкова, Трубач вытащил из сумки какой-то невразумительный кулек.

— Нет, не пиво.

— Что там?

— Увидите. Надо подождать чуток, пока оттает. Это быстро.

— Что там? — повторил Голубков.

— Увидите.

— Давайте без дурацких загадок, — рассердился Голубков. — Явились, так выкладывайте все как положено. Что стряслось?

— Как сказать… — Трубач замялся. — Тут, в столице, наверное, никто об этом и не слышал. Ребята, по крайней мере, были не в курсе. Пока я не рассказал.

— О чем?

— О Глазове.

— Ого. — Голубков нервно хохотнул. — Почему — никто? Кому надо, те знают. А вы-то к этому какое отношение имеете?

Тоненькая холодная струйка медленно ползла по столу. И вниз, на пол. Кап-кап-кап…

— Можно открывать. — Трубач разорвал пакет, и в следующую секунду полковник покачнулся — на столе лежал труп. Точнее, три трупа. Три дохлых крысы.

— Вы не волнуйтесь так. Просто я, когда сматывался оттуда, подумал, что никто мне не поверит. А так — доказательства налицо.

Крысы, конечно, как крысы, вот только невероятно распухшие, будто их надували, как воздушный шарик, а они взяли да лопнули. Похоже, их потом еще в какой-то гадости изваляли, и потоптали слегка. Генерал еще раз нервно хохотнул.

— По порядку, пожалуйста. Откуда сматывался? Почему? И зачем эту гадость в мой кабинет приволок?

— Я же объясняю — из Глазова. А эта, как вы выразились, гадость — доказательства, чтобы никто не подумал, будто у меня крыша поехала.

Голубков обреченно обвел взглядом кабинет и увидел, что все, кроме Трубача, склонившегося над столом, сидят. Кто где.

— Так- так…

— Вы же понимаете, даже при разложении тело так не распухает, и любой химический анализ докажет, что все эти повреждения — не результат разложения, а кое-что другое.

— Что ты в Глазове делал?

— К сестре ездил.

— А ее каким ветром туда занесло?

— Как — каким ветром? Живет она там… Жила… Мы вообще оттуда, из тех краев.

— Извини, я не знал.

Трубач сбивчиво повторял рассказ про город, про эпидемию, про сестру, про подругу детства… Как все они умирали… Про крыс подробнее рассказал: как поил их из шприца водой из-под крана. Про перестрелку на дороге…

— Колька, я не врубаюсь: те, кто пил обычную воду, те загибались, а выжили любители минералки типа тебя? — уловил вдруг суть Муха.

— Именно. Я в который раз повторяю: еще с армии, где гастрит заработал, пью только боржоми… Или нарзан… Или любую минеральную воду, потому что от обычной у меня жуткая изжога начинается.

— Я помню. — Док понимающе кивнул. — А что до тех — так называемых субъектов на лавочке, то они, скорее всего, совершенно нормальные люди.

— Ты их видел?! — неожиданно вскипел Трубач.

— Нет, просто я уже в третий раз слышу эту историю и вновь задаю себе вопрос: почему они, эти типы, не отравились?

— Да мало ли!

— Не надо пренебрегать деталями. Существует, конечно, индивидуальная сопротивляемость организма, когда он сам вырабатывает некие ферменты, служащие противоядием. Есть люди, на которых яд вообще не действует или действует слабее — иначе все жители Глазова погибли бы практически одновременно, Но на самом деле есть два реальных объяснения: либо у них тоже проблемы с желудком и пьют они только боржоми, как Трубач, либо они были в курсе, что в городе Глазове из водопроводных кранов течет отрава.

— Так до чего угодно договориться можно! Они что, по- твоему, шпионы?

— А почему бы и нет?

— Чудно. А теперь систематизируем информацию, И расслабиться чуть-чуть не помешает. — Голубков почувствовал, что ситуация выходит из-под контроля.

Он снова обвел взглядом собравшуюся в его кабинете «общественность». Вид у солдат удачи был слегка пришибленный. Все сидели, только Артист почему-то стоял, прислонившись к дверному косяку.

— Не слишком веселый повод для встречи, однако… Забыл сказать: рад всех видеть. — Он критически посмотрел на кислое лицо рекламной звезды. — Хорошо выглядишь. Прямо пижон. Впрочем, ты всегда такой был.

— Да ладно вам. Работа у меня такая, положение обязывает.

— На «альфа-ромео» ездить тебя тоже положение обязывает?

— Нет, просто машина нравится. А вы откуда знаете?

— Я же у окна сижу. На «альфе» мог только ты подъехать, это ежу понятно. Я же говорю, пижон…

— Ну как хотите. Пижон так пижон.

Трубач напрягся — досужий треп про машины был явно не к месту.

— Ты, Коля, не волнуйся, — словно прочел его мысли Голубков. — Я про эту ситуевину слышал, вот только не догадывался, что и ты там замешан. Вообще-то это закрытая информация.

Трубач аж присвистнул:

— Очень хорошо! Народ помирает неизвестно от чего, а информация закрытая!

— Не заводись! Сейчас объясню. Некоторое время назад из заслуживающих доверия источников поступила информация о массовых отравлениях на Урале, — Было видно, что генералу неловко, — Сначала показалось, что мы — то есть наша контора — тут совершенно ни при чем. Ну схалтурил кто-нибудь на местном молокозаводе… Оказалось, не совсем так.

— Еще бы. — Трубач пытался сдерживаться, сосредоточенно разглядывая свои ногти.

— Оказалось, соответствующие органы с самого начала были в курсе. Но решили подождать. А пока ждали, дело стало совсем дрянь, выхода другого не оставалось, так что просто перекрыли входы-выходы и заботились в основном о том, чтобы ни слово, ни ох, ни вздох не просочились в прессу.

— Ну это, я думаю, непросто, — со знанием дела вставил Муха, по роду деятельности иногда пересекавшийся с журналистами. — Новость-то жареная, если все так, как вы говорите.

— Все именно так. Трубач — живой тому свидетель… А еще он являет собой доказательство вопиющего несовершенства нашей системы: теоретически ведь ни одна муха из города вылететь не могла.

Мухин хохотнул.

— Все это напрягает, — продолжал Голубков, — потому что ситуация не под контролем. Представьте: если хотя бы слушок пойдет, начнется такая паника, какой даже я не представляю.

Трубач очнулся:

— А под другим углом зрения вы на это смотреть не пробовали?! Там люди умирают!

— Не дави на психику! Раз уж ты там был, то догадался, наверное, что речь идет о теракте.

— Я догадливый.

— Теракт, связанный с отравлениями? Это что-то новое… — Артист все еще продолжал полировать спиной дверной косяк.

— Точно, — поддакнул Муха. — Ко взрывам мы уже кое- как привыкли…

— Не нервируй меня, Олег, — остановил его генерал. — Так вот, цель любого теракта — прежде всего посеять страх…

— Понятно! — Артист пожал плечами. — В этом есть своя логика. Чем меньше люди знают, тем меньше боятся.

— А теперь представьте себе — вода. Идея простая — дальше некуда. А уж действенная…

— Подождите, а чем можно отравить воду так, чтобы умирал целый город? — Пастухов хотел понять все и сразу.

— Точно, мне тоже мужик тот на лавочке впаривал: нет такого яда. И анализы показывали, что вода не отравлена.

— Знаю про анализы. Воду проверяли в СЭС, а там тесты серьезные. Но, выходит, все же есть такой яд, — тихо подвел итог Голубков. — Все факты налицо.

— Значит, надо провести новые анализы.

— Не думаю, — покачал головой Голубков. — Чтобы что-то найти, надо знать, что ищешь.

— Иными словами, не зная состав яда, его невозможно обнаружить?

— Я не исключаю такого варианта. Конечно, это должен быть особый яд. Я бы даже сказал — сверх-яд.

— Но не на земле же этот сверх-яд валяется! Его нужно либо разработать, либо найти. Чтобы найти, нужно знать, где искать. И для того и для другого нужны деньги и власть.

Голубков прошелся по кабинету. Нет, вы, ребята, пришли не зря, подумал он. Во- первых, все равно без вас мы бы не справились, наверное. Во- вторых, вы и без нас начали бы свое дело. Тут семья, тут личное, тут не удержишь…

— Правильно мыслите, ребятки. Это вам не дихлофос из хозяйственного магазина. Чтобы разработать такой яд, нужны лаборатории, специалисты… Значит, деньги и власть. Вот наша задача как раз и заключается в том, чтобы найти того, кто обладает деньгами и властью и кому такой яд может быть нужен. И остановить эту тварь.

На последнем слове Трубач вскинул голову:

— Как?

Никто ему не ответил, но в присутствии Трубача абстрактная беда становилась совершенно конкретной. Неужели никто не отомстит за бессмысленно и жестоко убиваемых жителей маленького городка, неужели никто не прольет и слезинки над погибшими? Ну а если эта зараза поползет дальше?

Генерал молча подошел к сейфу и выудил оттуда объемистую папку:

— Тут у меня кое-что есть. Я ведь, как вы понимаете, узнав обо всем этом, времени зря тоже не терял. Не все, конечно, просто сейчас уже поздно заказывать новые материалы — кроме нас и охранников, в управлении никого нет.

Очевидно, «контора» времени даром не теряла. Копии и оригиналы документов, отчетов, испещренные непонятными формулами, фамилиями.

— Тут в основном документация секретных «ящиков», специализировавшихся на химическом оружии.

— А откуда вы знаете, что это наши разработки?

— В принципе они могут быть какими угодно. Просто у нас с этим развалом доступ к подобной дряни больший, чем у кого бы то ни было.—

— Ну допустим. — Пастухов наморщил лоб. — Но не надо исключать и другие варианты… Док, ты же врач! Слышал о таких штуках?

— Скорее, о разработках. Но все это в основном легенды. Своими глазами никогда ничего подобного не видел, и вообще, у меня другая специальность.

— Док прав, — прокомментировал Голубков. — Речь идет именно о мифе, советском мифе. Я даже «сказителя» нашел, который во всех подробностях может поведать эту леденящую кровь историю.

— В смысле? — почти хором воскликнули все.

— Ну есть тут один тип. Практически мой коллега. Так вот, этот «практически коллега» рассказал, что есть специальный отдел, много лет курировавший разработки, и там, собственно, и предоставили всю имеющуюся у генерала информацию. Много интересного, но ничего конкретного. Разработки были, но внезапно всю эту деятельность разом прикрыли. И дальше — ничего. Исследователей теперь днем с огнем не найти — их так засекретили, что даже родные ученых подчас не знали, чем занимаются их близкие. А результаты находились в специальных хранилищах, откуда их после развала Союза никто не помешал разбазарить направо и налево, как и все остальное в этой стране…

Генерал был красноречив, но легче от этого никому не стало.

— Так вот, о коллеге… Дяденька непростой: с одной стороны, он единственный, кто может нам помочь с информацией об ученых, а с другой — с ним нужно держать ухо востро. Наши конкуренты…

— Ясно. Встретиться надо, — буркнул Трубач.

— Я и об этом подумал, — сказал Голубков и поднял трубку: — Это Голубков. Пришел он? Пусть зайдет.

Ждать пришлось недолго. Все уставились на дверь, которая открылась совершенно бесшумно. Как-то незаметно на пороге появился седой, сухой, лысоватый человек, который тут же пожал всем руки:

— Майор Петухов. Майор Петухов.

Среднего роста, серенький и неприметный. В личном деле, скорее всего, значится: «особых примет не имеет». У них в заведении это, видать, основной критерий при приеме на работу.

Последняя мысль возникла одновременно у всех, кто сидел в комнате, за исключением Голубкова, который видел майора Петухова не в первый раз.

Новоприбывший медленно обвел помещение тяжелым взглядом вылинявших глаз.

«Да, дядя, подходящая у тебя работенка», — мелькнуло в голове у Дока; он даже внутренне поежился. У остальных, как потом выяснилось, было похожее ощущение.

Разговор начал Голубков:

— Вот, собственно, те ребята, о которых я вам говорил.

— Вижу. Что ж… Но мне, в общем-то, особенно нечего сказать.

— Как это — нечего сказать? А зачем тогда ты сюда явился?

Было видно, что майор Петухов из тех, кто любит придать себе значимости. Или постараться набить цену, как сказал бы не стеснявшийся в выражениях Боцман. Петухову было что сказать.

— Майор, ребята в курсе, — продолжил Голубков. — Я хотел бы, чтобы вы рассказали им в подробностях то, что вчера мы с вами обсудили вкратце.

— Что мы знаем об отравлениях в Глазове? — Петухову, видимо, нравились риторические вопросы. — Практически ничего. Это «ничего» состоит из симптомов, возникающих у больных, и некоторых предположений о том, кто мог это спровоцировать.

— Ничего себе «спровоцировать»! — взорвался Артист.

— Держи себя в руках! — резко оборвал его Голубков — Продолжайте, майор.

— Отравлены водоемы. Однако анализы показывают, что никакого из известных отравляющих веществ там не имеется. Отсюда совершенно логично вытекает вопрос: какое вещество может распространиться на такое обширное пространство и вызвать подобную реакцию? Я много лет заведовал отделом, курировавшим секретные лаборатории, в которых велись разработки данного типа веществ. Так вот, финансирование этих проектов было приостановлено много лет назад. Документация большей частью уничтожалась, ученые, занимавшиеся этими исследованиями, чаще всего в дальнейшем занимались совершенно иной деятельностью. И редко кто по- настоящему понимал цели, которые преследовала та или иная лаборатория. Однако опытные экземпляры полученных веществ продолжали храниться на секретных базах. Доступа к ним не имел практически никто.

— Никто? — спросил Пастух.

— Никто.

— И все-таки мне не верится, что есть такая информация или предмет, к которому действительно никто не имеет доступа…

— В каком-то смысле вы правы. Есть определенная категория людей… Их очень мало, имена строго засекречены.

— Кто может знать эти имена?

— Вам, как я понимаю, это предстоит выяснить.

— Конечно.

— Моя же задача в свою очередь — постараться помочь вам по мере возможности. В продолжение заявленной темы скажу, что все опытные экземпляры разработанных веществ находятся на строгом учете.

Тут в дискуссию вмешался Голубков:

— Майор, мы уже говорили с вами об этом. Я просил поискать в отчетных документах описания препаратов. Вам удалось найти что-либо соответствующее симптоматике отравлений в Глазове?

— Я принес копии отчетов.

— А как вы сами полагаете, яд, примененный в означенном районе, имеет отношение к этим секретным разработкам?

— Сейчас я ничего не могу сказать, все зависит от того, кто стоит за отравлениями. Установив, откуда, как говорится, ветер дует, можно будет уже строить предположения по поводу источника, откуда мог поступить этот препарат.

Ничего обнадеживающего майор Петухов действительно не сказал. Впрочем, он и не обещал.

— Итак, генерал, я оставляю вам копии документов… Я могу быть еще чем-нибудь полезен?

Инициативу взял на себя Пастух:

— Майор, вы не могли бы в порядке обмена информацией хотя бы намекнуть, кто еще имеет доступ к этим веществам?

— В каком смысле — еще?

— В смысле — кроме вас.

— Вы неправильно меня поняли.

— то есть?

— Я к этим веществам прямого доступа не имею. Только к документам.

— М-да… ситуация яснее не стала.

— Ничего не поделаешь. Единственное, что могу вам сказать: по нашей информации ни одна террористическая организация мира не обладает технической базой, достаточной для разработки подобных веществ. Если очень напрячь фантазию, то можно, конечно, предположить, что некто является с поддельными документами на секретный склад, запрашивая якобы вакцину. Ну это так, к примеру. Можно также предположить, что человек, охраняющий препараты, механически смотрит только на инвентарный номер, не задумываясь особенно, что за ним скрывается. Таким образом вещество оказывается в руках злоумышленника. Как вы понимаете, я только что бредил…

— Все возможно на этом свете… Вот только откуда этот первый смог узнать о существовании вещества?

— Вот этого уже не могу вам сказать. Фантазии не хватает.

— Огромное спасибо, майор. Мы внимательно проштудируем эти отчеты.

— Благодарить особенно не за что. И майор так же тихо удалился.

— Значит, мы, то есть вы, не с того конца начали, — сделал вывод Пастухов.

— К этому еще можно будет вернуться. Итак, химическое вещество, которого нет в природе… — Последняя фраза звучала зловеще.

— Мурашки по коже бегут, когда слышу «химическое вещество», — пробормотал Муха.

— Думаешь, ты один тут такой чувствительный, — перебил его Док. — И они на это рассчитывают.

— А кто, собственно, «они»? — Вопрос был из разряда риторических.

Голубков подытожил:

— Они — это те, кто организовал отравление в Глазове. — На этих словах генерал выразительно взглянул на Трубача.

— Я понял..: Я сначала не врубился… Я даже видел их. Правда, было темно, дождь. Я, наверное, ранил или убил одного. Но я сестру вез..

— Уже теплее!

— Да я просто лох трамвайный!

— Не надо, у тебя другие заботы были.

— Какие уж тут другие заботы?

— Ты их запомнил?

— Ну так, в общих чертах…

— Должен вспомнить.

На следующий день на столе у полковника лежал фоторобот. Трубач сделал нечеловеческое усилие, он буквально выуживал в памяти то форму носа, то разрез глаз, складку губ, родинку под глазом — то ли правым, то ли левым… Как он все это запомнил? Вот так. Сказался профессиональный навык. Талант, как говорится, не пропьешь. Взглянул один раз и будто сфотографировал как бы помимо своей воли. В суете, в пылу перестрелки, издали, но сфотографировал.

Некоторое время спустя появились первые значимые результаты — человек с фоторобота значился в розыске. По делу о взрыве в одной из станиц Краснодарского края около года назад.

В Чечню возвращаться никому не хотелось.

Но пришлось.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Санкт-Петербург

30 июня 200… года, 20.55

Жора Кирик никак не мог заставить себя выключить телевизор. Уже осталось пять минут до выходе новостей, и было слышно, как за дверью коллеги матерят его нерасторопность. Он отчетливо слышал каждое, мягко говоря, неласковое слово в свой адрес, но продолжал снова и снова просматривать один и тот же сюжет. Тот, который был на кассете. Не верилось, не хотелось верить, что такое происходит почти за твоей спиной и ты ни о чем не догадываешься!

И не только ты, но и все остальные! Может быть, это происходит везде, и в каждом городе есть своя катастрофа. Мир умирает на глазах, а никто ничего не знает. Узнаем, когда придет наш черед!

Такой пафосный монолог Жора проговорил, разумеется, вслух и, разумеется, перед зеркалом. Оно здесь было гораздо меньше, чем в редакторской.

Ощущая всю трагичность происходящего, Жора с удивлением обнаружил в глубине своей души подленькое чувство — радость. Он радовался, как может радоваться только журналист.

Сенсация!

На экране мелькали кадры, снятые в небольшом провинциальном городе. Люди на носилках, впалые красные щеки, безумные глаза, реанимация…

«События в этом городе тщательно скрываются от российской общественности…»

У Жоры сердце застучало с удвоенной скоростью. Ну свезло так свезло!

Тут, как всегда, стали ломиться в дверь.

— Жор, ты что закрылся? Через пять минут выдача эфира, — послышался приглушенный голос Петруччо, Петра Лебедева, специалиста по экономическим вопросам.

— Еще две минуты.

— Ну их. Нужно подготовить суфлер. Текст где?

— Сейчас, сейчас. Все, иду.

— У тебя есть «Тема дня»?

— Да.

— Так давай.

— Во время эфира и дам.

— Что за секреты?

«Правильно, вам только слово скажи, вы сразу же сенсацию себе сгребете! Не знаю, что ли, что ты на конкурентов материал качаешь, сволочь!» — так Жора только про себя осмеливался думать. Не дай бог озвучить когда-нибудь подобные мысли.

Все- таки что это за клоака — телевидение: все всё знают, все друг под друга копают, но молчат! Как рыбы. Черт бы побрал эти тайны мадридского двора! Вот Петька, например. На первый взгляд свой в доску, рубаха-парень. Как бы не так! Как-то по пьянке в одной из многочисленных «злачных обителей» питерских телевизионщиков Жора, наивный чукотский юноша, рассказал ему про свое собственное журналистское расследование — похвастаться хотел, дурень! А Петька на следующий день все эти идеи на другом канале озвучил, и только через два часа здесь вышел уже его, Жорин, сюжет. И кому потом докажешь, кто что у кого украл. Нет, сейчас никому и ничего! Зато какие у всех лица будут, когда они такое увидят!

— Жорочка, миленький, что ты медлишь? Мне сказали, что ты еще какой-то текст должен дать.

Диктор Евгения Мороз скреблась в дверь перламутровыми ноготками.

Звук был неприятный. Жора едва сумел взять себя в руки. Человек, который сейчас будет сидеть в кадре, неприкосновенен. Особенно женщина, даже если это жена скандально известного журналюги Тюлькина. Он тот еще субъект. С ним нужно держать ухо востро. Он просто мастер провокации и черного пиара. Женушка его тоже та еще…

— Женечка, сейчас, моя радость. — Он пропустил ее в дверь. — Так… слушай… м-м… Да, вот. «Только что нами получены материалы о катастрофе, произошедшей в одном из регионов…»

Ее глаза блеснули алчным огоньком.

— Жорик, что это? Откуда это у тебя? Вот на этой кассете?

— Милочка, пойми, что эти знания тебе совершенно не нужны. Избавь свое прелестное личико от интеллектуальных усилий.

— На что ты намекаешь?

Женечка совершенно безосновательно считала себя женщиной умной, продвинутой, поэтому все намеки на недостаток извилин в ее ухоженной головке принимала особенно болезненно.

— Ну что ты! На что я могу намекать! Я человек прямой, бесхитростный, намеки не люблю. «Я старый солдат и не знаю слов любви».» Все расскажу позже, но только тет-а-тет, в романтической обстановке, при свечах и с вином, если ты этого захочешь, конечно.

— А иначе нельзя?

— Тебя такая перспектива не радует? Но иначе никак.

— Что за секреты от боевых товарищей?

«Это мы-то с тобой боевые товарищи?» — подумал Жора, но при этом обольстительно улыбнулся и продолжил в том же светском тоне:

— Я надеюсь, радость моя, что мы с тобой больше чем просто боевые товарищи. Но об этом после. Иди прихорашивайся — оператор в студии еще на тебя свет не выставил.

— Но…

— Никаких «но»…

И Жора мягко вытолкнул ее за дверь.

Так, теперь в аппаратную. Там, за пультом выдачи, сидел только бедный Костя, взъерошенный, с красными глазами, и всем видом показывал жертвенность своей работы: мол, сутки на выдаче — это вам не кот начихал. Если бы не я…

— Костян, этот сюжет пойдет третьим. Позаботься о том, чтобы его никто до этого не увидел.

— Старик, так дела не делаются. Я, ты знаешь, еще пока не хочу быть уволенным. Неизвестный материал я не имею права выпускать в эфир.

— Тебе мало того, что я его видел?

— Мне-то не мало, а вот шефу… Я должен знать, кто корреспондент, оператор, монтажер. Здесь ничего не написано.

— Корреспондент анонимный.

— Вот! Тогда точно уволят!

— Да никто тебя не уволит. Все под мою ответственность.

— Под твою! Кассеты-то ставлю я!

— Ну хочешь, я буду их ставить? Я многостаночник. Не впервой как-никак. И полномочия для этого, имеются. В общем, на сегодня я тебя отпускаю.

— Отпускаешь? Ты в своем уме?

— Представь себе, да. Если ты не хочешь брать на себя ответственность — не бери, никто тебя не упрекает. Все на мне. Ты понял?

— Ни хрена не понял. Что ты из-за этого сюжета так заморачиваешься?

— Не бери в голову. Забей.

— А я и на самом деле сейчас с радостью бы домой поехал. Спать жутко хочется. Ты же знаешь, я здесь две смены подряд…

— Уж как не знать твой самоотверженный трудовой подвиг.

— Ты уверен, что завтра выговора не будет?

— Ну какая же ты дубина все- таки! Сказано, что не будет, значит, не будет! Нам завтра спасибо скажут. Иди отдыхай, высыпайся. И чтоб послезавтра как огурчик!

— Уж не сомневайся, начальник! Ни пуха! Прощай, любить не обязуйся…

Счастливый Костян схватил куртку и вылетел из своего «карцера». Жора принял на себя командование кораблем. Плюхнулся в старое кожаное кресло, и чувство значительности и могущества захлестнуло его. Он щелкнет кнопкой, и на тысячах экранов появится то, что он, Жора, захочет. Быть выдающимся режиссером — это быть почти богом. Только на следующий день «почти бог» может увидеть на стене приказ об увольнении — за самодеятельность.

Ой, что будет завтра! Как будто он свои фишки кидает ва-банк на зеро. Но сейчас не об этом! Жора спохватился вовремя — пора было уже выпускать заставку вечерних новостей. Зазвучала пафосная музыка, из геометрических фигур сложилось ненавистное слово «Новости», и, наконец, на экране возникла совершенно неузнаваемая в гриме Женечка:

— Добрый вечер…

Так, ставим первый сюжет. Готово. На экране появился адресный план Законодательного собрания, и поплыли знакомые лица, и зазвучали уже выученные наизусть фразы…

Жора с ненавистью отвернулся от экрана. Так, что там дальше? Диктор. Сюжет про протекающие трубы. Отбивка. А потом будет он…

А все- таки Женечка — баба красивая. Да, особенно вот в этой блузке. Формы, какие формы! Жаль, что дура…

Умная и красивая — взаимоуничтожающие друг друга характеристики. Хотя Женя на экране отнюдь не выглядит дурой. Вот послушали бы вы ее в жизни! Но, кроме мозгов, все остальное при ней: голос, улыбка. Вот говорит про ЖКХ, а улыбается при этом как Джоконда, и начинает даже казаться, что ЖКХ — это масонская ложа какая-нибудь. А вот пошла и бытовуха. Трубы, трубы, трубы — а ведь и в них, если присмотреться, есть тоже какая-то красота. И чем больше они протекают, чем больше на них ржавчины — тем менее они материальны и тем более эстетичны. Просто произведение искусства. Шедевр деструкции.

Так, оставим вопросы эстетики. Готовься! Теперь начинается твой «момент истины» — трепещите, акулы питерского телевидения! И он красиво щелкнул кнопкой пульта, на экран вылетела отбивка, а за ней — Женечка в своей умопомрачительной блузке. Она снова загадочно улыбнулась, словно каждому зрителю по отдельности, будто за камерой стоял не вечно похмельный оператор Митька Кошкин, а… ну не знаю, ну кто-нибудь такой демонический, ну Джек Николсон или Энтони Хопкинс, к примеру…

«Только что нами получены материалы о катастрофе, произошедшей в…»

И в этот момент стало темно и тихо.

Что за черт?! Погасли все экраны, лампы и лампочки. Аппаратная превратилась в пещеру. А Жора почувствовал себя спелеологом, у которого отказали все фонари.

На ощупь он выполз оттуда. Вся редакция погружена во мрак, лишь спустя несколько минут он разглядел знакомые очертания интерьера. Просто космос какой-то! Нет, я не понял! Где все? Здесь кроме него и Жени должны быть еще два оператора, монтажер и вахтер. Это минимум. А еще должны быть журналисты — контролировать выход собственных шедевров. А еще эти… молодняк, стажеры. Но он не чувствовал здесь вообще какого бы то ни было человеческого присутствия. Все вымерло.

— Люди! Где вы? А в ответ тишина…

Вдруг сзади себя он ощутил чье-то присутствие. Но обернуться не успел. Его шею захватил чей-то каменный бицепс. Жора захрипел попытался вырваться. Но хватка не ослабевала.

— Нашел? — услышал он незнакомый грубый голос над ухом. Жора попытался что-то ответить, предполагая, что обращаются к нему. — Тш-ш-ш. Тихо, тихо. Не дергайся. Тебя здесь никто не спрашивает, — снова услышал он над ухом.

— Да. Есть! Она здесь, — откликнулся другой незнакомый шепелявый голос. Откуда-то издалека. «Из аппаратной! Кассета!» — догадался Жора. Шепелявый продолжал: — Ведь чуть не опоздали… Если бы не…

— Да заткнись ты! — прервал его грубый и еще крепче сжал Жорину глотку.

Он почувствовал, как к его носу прижимают что-то холодное и влажное. Голова закружилась. Темнота стала непроницаемой…

Сенсация не состоялась.

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Ленинград — Нововалаамский монастырь

27 декабря 1982 года, 23.45

За ней уже приходили.

Счастье, что ее не было дома. Все перевернуто вверх дном. Больше ждать нельзя, надо уходить. Идея безумная, но другого выхода нет. Ведь кому-то же удалось. Она, правда, только слухами и питалась. Но нет, нет у нее другого выхода. Именно сегодня ночью. Больше ждать нет возможности.

Она никогда еще так не ждала наступления холодов. И по закону подлости это ожидание было особенно долгим. Соня ненавидела зиму. Но сейчас она была для Сони единственным спасением. Которое заключалось в корке льда, способной выдержать вес ее тела. Финский залив должен был стать «дорогой жизни». Ее «дорогой жизни».

Последние дни она ночевала, где придется, даже на вокзале. И вот сегодня решила: все, надо идти.

Самое страшное — первые шаги. Ноги скользят. Ничего. Главное — лед держит. У берегов лед крепче. Что будет дальше? Не думать ни о чем. Только идти. Через сто метров она оглянулась. Огни Ленинграда уже далеко. Нет, обойдемся без трогательных прощаний. Только вперед. А впереди — мрак и холод. И пограничники. Вот это самое страшное. Ее просто убьют ночью, бросят в прорубь.

Лед уже начинал трещать, приходилось бежать, чтобы не провалиться, если остановишься — все!

— Стой! Стой! Стрелять буду!

И прожектора.

Так она и знала — пограничники!

Бежать, не останавливаться, если остановится, не они ее убьют, она сама себя убьет.

Послышался лай собак, крики, стрельба. Пограничники приближались. Быстрей, вперед, не оглядывайся. Лед начинал проваливаться под ногами. Быстрей!

Нет, вода не только смерть для человека, но и спасение. Ее, легкую и отчаянную, этот лед выдержал, а их, очевидно, нет.

Стрельба стихла. Издалека доносились крики о помощи. Значит, скорее всего, сейчас они барахтаются в ледяной воде.

Соня упала в рыхлую снежную массу. Даже не пыталась встать. Даже дышать не было сил.

…Створки больших деревянных ворот еле выдерживали напор ледяного ветра. Отец Никон, как всегда после вечерней молитвы, обходил монастырский двор. Эта ежедневная обязанность совпадала с его привычками еще из мирской жизни — когда-то он именно в это время совершал пробежку. Сейчас обычно перед сном он долго гулял, дышал этим влажным, холодным воздухом и настраивал себя на размышления о вечном. Признаться честно, не всегда это ему удавалось. То воспоминания нахлынут, то лукавый смутит…

Вот, например, сейчас ему совершенно отчетливо послышался женский крик… Сгинь, сгинь, нечистый! Какая женщина может быть ночью в мужском монастыре? Здесь на десятки километров от монастырской ограды нет ни одной живой души. Да, интересно, почему завывание ветра так напоминает ему женский голос? Кто-то слышит в нем вой волков, а он вот — женщину. Все, пора в келью, читать молитвенное правило…

Нет, не мерещится ведь… За воротами действительно кто-то есть.

— Откройте! Пожалуйста… Ради… ради Христа! — послышался тихий, заглушаемый порывами ветра голос.

— Кто поминает имя Господа нашего всуе? — постарался как можно тверже и неприступней сказать монах.

— Простите… Откройте… — Голос все так же тихо продолжал искушать.

— Это божья обитель. Это монастырь. Мужской. — Никон был непреклонен.

— Умоляю… Помогите мне! — Стук в ворота усиливался.

— Эдак она и ворота снесет! — проворчал Никон и отодвинул засовы…

Перед ним стояло существо, несомненно, женского пола: огромные просящие глаза; не старческие, а, скорее, «интеллектуальные» морщинки на лбу; посиневшие губы…

— Проходи, сестра.

— Спасибо, батюшка.

— Да не батюшка я…

— Все равно спасибо. — Она помолчала, подбирая полагающееся обращение.

— Господа, не меня благодари. Как ты сюда попала?

Монах закрыл ворота, повел женщину к часовенке.

— Долго рассказывать.

Она пристально посмотрела на него. Что выражал ее взгляд: страдание, искушение, раскаяние? Нет, женщин лукавый посылает… Отец Никон поневоле отвел глаза. С трудом выдавил:

— Неисповедимы пути…

— Это уж точно. Можно мне переночевать в вашем монастыре?

— Мы паломниц пускаем только в праздники. Это же мужской монастырь. Настоятель запрещает нам общаться с мирскими, к тому же с женщинами. Вот помолись и иди с миром.

— Может, мне поговорить с вашим настоятелем? Не оставит же он меня на улице замерзать… Не по- христиански это будет.

— С отцом Варлаамом? Может, ты захочешь ему исповедаться?

— А что, без этого нельзя?

— Да нет» можно и без этого. Что, очень грешна?

— Может, и наоборот…

— Кто из нас — без греха…

— Может, и грешна. Только вот раскаяние пока не пришло.

— Молись — и придет.

— Спасибо за совет… А просто благословения попросить?

— Можно и так. Отец Варлаам пока еще молится. Подождешь?

— Подожду. Простите за наглость, но можно где-нибудь согреться?

— Ладно. Сейчас отведу тебя в гостиницу для паломников. Потом тебя позовут. Ах да, память моя… Ты же голодная, наверное?

— Не отказалась бы…

— Пойдем в трапезную, сестра.

Ветер сорвал с головы странницы платок, растрепал ее короткие волосы. И в этом порыве ветра Никон снова увидел происки нечистого. Женщина заметила его взгляд, неловкими движениями справилась с платком и снова придала себе вид паломницы. В ее внешне смиренных движениях чувствовалась намеренная скованность, по-видимому многое скрывающая.

В трапезной было пусто. Никон принес миску овсяной каши, тарелку с заливной рыбой и чай.

— Теперь, сестра, помолимся.

Женщина склонила голову, зашептала. Казалось, что она про себя произносит те же слова, что и монах вслух. Но когда он заканчивал молитву, на его «аминь» наложилось ее «метан — этан — пропан — бутан».

«Что за бесовщина?» — подумал он, но ничего вслух не сказал, только еще раз перекрестился, так, на всякий случай.

— Приятного аппетита, сестра. Я пойду договорюсь с гостиницей, — пробормотал отец Никон и вышел из трапезной.

Гостиница для паломников всегда была в состоянии готовности. Послушник, приставленный к гостинице, без разговоров выдал ключ от свободной кельи. Теперь надо было рассказать настоятелю о незваной гостье. И отец Никон побрел к храму.

Храм стоял на небольшом возвышении среди высоких осин. Тусклый свет пробивался сквозь узкие оконца. Никону все время казалось, что ночью он превращался в огромный корабль, а деревья рядом с ним — в черные волны.

Мерцающий и безлюдный «Летучий голландец» плыл из бесконечности в бесконечность…

После ухода Никона женщина почувствовала себя гораздо свободнее. Она скинула верхнюю одежду, платок — и от прежней странницы не осталось ничего, только строгие морщинки на лбу стали еще выразительнее. Ее возраст было трудно определить: двадцать пять, тридцать, тридцать пять, сорок? Таких обычно называют: «женщина без возраста»; в молодости они кажутся старше, потому что относятся к жизни ироничнее и серьезнее, чем полагается молодым, а в старости — значительно моложе, так как не думают о солидности. Взгляд «странницы» был слегка ироничен, но эта легкая ирония сочеталась, как ни странно, с открытым и честным выражением лица.

Женщина набросилась на монастырскую пищу. Она явно была голодна. Еще не согревшиеся пальцы неуверенно держали ложку, с которой каша периодически падала на деревянный стол.

Гостиница для паломников стояла за монастырской оградой. Маленький флигель из красного кирпича. К счастью, других посетителей в ней не было. Никон остановился на пороге, указал на дверь свободной комнаты и исчез, пробормотав:

— Доброй ночи.

Женщина выбрала кровать, стоявшую в самом углу. Она была практически без вещей. Маленькую спортивную сумку она поставила на стул. Села на кровать, долго сидела, глядя на икону Богоматери, губы ее бесшумно шевелились. Молилась ли она, разговаривала ли с собой или просто пыталась пересилить дрожь — было трудно понять.

В дверь постучали. Женщина снова закуталась в платок:

— Да, войдите.

В дверном проеме показался монах. Он был похож на Илью Муромца: косая сажень в плечах, длинная рыжая борода, монашеский клобук совсем как богатырский шлем — и что-то необъяснимое, вызывавшее безграничное доверие. Возраст? Это определить практически невозможно, но глаза были молодые, веселые, можно сказать, даже с хитринкой и при этом — мудрые. Перекрестившись на икону, монах вошел. Ему пришлось согнуться почти пополам, чтобы не стукнуться головой о притолоку.

— Здравствуйте, сестра.

— Добрый вечер.

— Я отец Варлаам. Наместник. Вы хотели поговорить со мной?

— Да.

Пауза. Женщина не знала, что полагается говорить дальше. Она уже скорее была готова ночевать за воротами монастыря, нежели исповедоваться. Просить благословение? Как это делается? Наверное, нужно упасть на колени… Нет. Это тоже не подходит…

— Что привело вас в нашу обитель?

— Простите меня, я… Мне трудно что-то рассказывать о себе… Можно попросить у вас приют? Хотя бы до утра.

— Сестра, вы можете, конечно, ничего не объяснять. Если не хотите открыться — ваше право. Но если вам требуется помощь, мы поможем. Не бойтесь, монахи — народ неболтливый.

— Поэтому я и пришла к вам. И мне действительно необходима помощь.

— Вам нужно укрыться?

— Да. Я в бегах.

— От кого?

— Я не знаю.

— Поистине это странно.

— Правда странно. Но я еще пока не могу понять, кто меня преследует. Поверьте, это не мания. Просто я не всегда могу найти тому, что со мной происходит, логические объяснения.

— Не все в этой жизни поддается логическому объяснению.

— Позвольте не согласиться. Если что-то невозможно объяснить логически, значит, где-то в размышлениях была допущена ошибка.

— Я, кажется, начинаю догадываться, кто вы, что вы и откуда.

— Любопытно.

— Во- первых, вы убежденная материалистка и атеистка.

— Хм…

— Дальше? Вы ученый. Причем явно не гуманитарий. Химик, физик, биолог — где-то в этой области…

— Интересно, а это с чего вы заключили?

— Долго объяснять. Но скажите, я прав?

— Абсолютно. У меня что, формулы на лбу нарисованы?

— А вы в зеркало когда-нибудь смотритесь?

— Бывает.

— И что, формул не замечали?

— Ну хватит! Можете еще что-нибудь отгадать? Что еще подсказывает ваша интуиция?

— Конечно, много чего еще. Продолжаем. Вы не просто ученый, вы советский ученый. А это совсем иная категория.

— Что вы имеете в виду?

— Только советский ученый может так страдать за идею.

— Страдать? Вы думаете, я страдала?

— Я вижу.

— Хорошо, может быть, вы отчасти и правы.

— Может, и не отчасти. Вам трудно признаться в этом даже себе. Особенно себе.

— У меня к вам просьба, — сказала она, внезапно посерьезнев, — не делайте мне, пожалуйста, рентгеновских снимков моих же собственных внутренних органов, особенно души.

— Вы в нее верите?

— В душу — да, но не в ее бессмертие.

— Что ж, и это уже неплохо. Я, кстати, не закончил свои разоблачения.

— Неужели?

— Итак, мы остановились на том, что вы советский ученый. Можно предположить, что ваша научная деятельность могла быть связана с секретами. Если это так, то…

— Я думала, что монахи здесь отрезаны от внешнего мира. А вы, оказывается, достаточно искушены в мирских делах…

— К сожалению, полное отрешение от мирской жизни практически невозможно. Даже здесь.

— Но откуда вам знакома внутренняя политика Советского государства?

— Терпение, сестра, терпение. Все узнаете в свое время. Сначала закончим вашу историю. Среди монахов тоже были хорошие детективы. По крайней мере, так утверждает художественная литература.

— Вы и светские книги читаете?

— Дочь моя, когда-то я был простым мирским человеком и позволял себе читать самые разные книги. Но оставим вопросы литературы и перейдем к сермяжной правде жизни. Подзабыл, на чем мы остановились…

— На моей научной деятельности.

— У вас хорошая память.

— Не жалуюсь.

— Такая память доставит, я думаю, вам еще много проблем. Но, помяните мое слово, когда-нибудь эта хорошая память еще сослужит и добрую службу. И не только вам, может быть.

— Вы пророк?

— Прошу, оставьте свои лукавые улыбочки, вы, Фома неверующий. Вы еще не раз вспомните, что я вам говорил.

— Простите, батюшка, мой скепсис — профессиональная болезнь. Но вам я не могу не верить. Может, тогда вернемся к вашим догадкам.

— И то правда. Итак. Дайте-ка подумать… Нелады с властями?

— Да.

— Правозащитное движение? Вы были постоянно под контролем внутренних органов?

— Да, кажется, да.

— Особенно последнее время?

— Ого! Вы в самом деле монах или контрразведчик?

— Я настоятель монастыря.

— Да… Может быть, я ошибаюсь, но кажется, что не только наши спецслужбы наблюдают за мной.

— А кто же еще?

— Я… я не знаю.

— Но вы же рисковали своей жизнью. Вы диссидент и секретный химик. Вас могли посадить…

— Всех не посадят.

— В тридцать седьмом пытались… Значит, вы решили бежать?

— Да.

— Но для вас, более чем для других ваших соотечественников, все границы перекрыты.

— Да, я была как в клетке.

— Добраться сюда вы могли только одним путем — через Финский залив. По льду.

— Отец Варлаам, вы ясновидящий?

— Другого пути у вас не было и быть не могло. Остается только ледовый путь.

— Он вам знаком?

— Не понаслышке. Видите пятно на щеке?

— Да.

— Это память о том переходе по заливу.

— Вы тоже бежали, как я?

— Да, и не я один.

— Вы что, бежали из монастыря?

— Из монастыря, но не от Бога.

— Вас преследовали?

Отец Варлаам какое-то время не отвечал. След от того бегства остался не только на его щеке. Он начал говорить совершенно другим голосом — тихим, срывающимся, переходящим иногда в шепот.

— Нас преследовали с первого дня новой власти. Тогда нам затыкали рты, чтобы мы не могли молиться… молиться о них же, что не ведают, грешные, что творят… Наша вера не давала покоя. Они хотели святое место превратить в место казни, пыток, а нас отправить в тюрьмы и лагеря. Валаам! Они подошли к монастырю и потребовали, чтобы мы добровольно сдали его. Но мы не открыли ворота. Тогда они осадили нас… — Он снова замолчал.

— А когда это было?

— В тридцать девятом году… Самый тяжелый, самый бесовский, самый нечистый год.

— А дальше? Что же было дальше?

— И тогда мы решили бежать. Во время ночной молитвы приняли это решение. Той ночью в небе светила лишь одна звезда. Но так ярко, что было ясно: это может быть только знамение. Так и оказалось… Единственный путь для нас был — финская граница. Наш монастырь был построен очень давно. А в старых храмах обязательно есть потайные ходы. Осаждавшие нас не могли этого знать. Зато мы ориентировались в них хорошо. Один из этих ходов и вывел нас к заливу. Мы тоже шли по льду. С божьим благословением шли «аки посуху»… Та звезда вела нас. Но дошли не все. Кто-то провалился, веру, видать, потерял, кто-то ветра ледяного не выдержал…

— А сколько вас было?

— Около пятидесяти человек.

— И вы пришли сюда?

— И основали Нововалаамский монастырь. Бог привел нас. Бог привел и вас к нам.

— Так я уже в Финляндии? Господи!

— Вот именно! Слава богу.

— Но я, к сожалению, не могу остаться у вас.

— Сестра…

Это он сказал уже почти шепотом и так удивительно открыто посмотрел зелеными глазами прямо в ее глаза, что Соня испугалась и перевела взгляд на его руки. Тонкие, длинные пальцы. Как странно!

Она долго ничего не могла сказать. Какой-то ком подкатил к горлу. И спасительная ирония куда-то испарилась. Она стояла пред ним будто… нет, не голая, скорее, как будто прозрачная, беззащитная. Самое страшное, как ей тогда показалось, будет его осуждение…

— Вы осуждаете меня за это бегство, отец Варлаам?

— Нет, что вы! Никого никогда нельзя осуждать… — Он снова перешел на тот самый доверительный шепот. — Тем более вас. Иного выхода, наверное, и не было. То, что Бог привел вас в наш монастырь, значит, что вы на верном пути. Ну, время уже даже не позднее, а раннее. Через полчаса начнется чтение правила. Вам надо выспаться…

— Нет, отец Варлаам, я должна сейчас уже ехать… Пока я здесь, вы тоже подвергаетесь опасности. Финляндия выдает Советскому Союзу перебежчиков…

— Здесь надежное место. Здесь вас никто не тронет, а нас уж тем более…

— Нет, даже здесь от них… вы еще многого не знаете… Я… Я вам еще многое не рассказала. Нет, не стоит… Мне нужно ехать…

— У нас есть машина, брат Сергий довезет куда скажете… Да, вот еще… Это письмо поможет.

— Спасибо, огромное спасибо. Я не знаю, как еще могу выразить благодарность, отец Варлаам…

— Бога благодари. Я буду молиться за вас… Я даже не спросил, как зовут.

— Софья.

— София…

На рассвете в ворота Нововалаамского монастыря снова постучали.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Санкт-Петербург

1 июля 200… года, 21.09

Спальные районы во всех городах на необъятных российских просторах совершенно одинаковы. Серые, безликие прямоугольники со слезящимися глазницами окон, обшарпанные двери, вонючие подъезды. И люди там такие же — сознание окраины стирает лица, они не замечают друг друга, не подозревают о внешности и о возрасте соседа сверху, пока он в один прекрасный день не начнет дебоширить в ночь на понедельник, не устроит потоп или, в конце концов, не вывалится из окна, со свистом пролетев мимо горшков с фиалками и геранью.

В тот день хозяйка квартиры на восьмом этаже одного из бетонных ульев смотрела «Поле чудес», — стало быть, была пятница. Погруженная в разгадывание очередной непосильной задачи, она в упор не слышала воплей, доносившихся из соседней комнаты: это сын с невесткой склоняли друг друга на все лады.

На улице уже были сумерки, и голубой экран эффектно отражался на фоне густой синевы за окном.

Наверное, хозяйка не заметила бы ничего, если бы, пролетая мимо ее окна, что-то черное, похожее на человеческое тело, не задело натянутую веревку, на которой сушились носки, чулки и прочие мелочи. Приглушенный крик достиг ее слуха только спустя мгновение.

Она не сразу осознала, что происходит. Но через секунду выбежала на балкон, перегнулась через перила, увидела распростертого на асфальте, освещаемого тусклым светом фонаря человека и громко завизжала.

— Ма, ты что? — В гостиную вбежал ее двадцатипятилетний сын, уже три месяца сидевший без работы.

Он вышел на балкон, глянул вниз, куда был устремлен полный ужаса взгляд матери, и побледнел как полотно. Кричать, правда, не стал.

— Сынок, он умер? — почему-то шепотом спросила хозяйка.

— Думаю, да.

— Кто это?

— Понятия не имею. — Он помялся немного.

— Слушай, я все- таки спущусь вниз. Посмотрю, что и как.

— Не ходи, вдруг это опасно!

— Что — опасно? Труп?

— Какой труп? Что опять стряслось? — В дверях показалась молодая женщина в наполовину расстегнутом халате.

— Отстань, — грубо оборвал ее парень. — Если тебе интересно, лучше посмотри вниз.

Та молча последовала совету мужа. На вид это была конченая истеричка, но тем не менее увиденное зрелище не вызвало у нее бурных эмоций.

Когда она обернулась, чтобы поделиться впечатлениями с остальными членами семьи, в комнате уже никого не было. Парень действительно пошел вниз, а хозяйка испуганно припустила за отпрыском.

— Сынок, не трогай его, только не трогай! Надо вызвать милицию! — причитала она, стоя рядом с сыном уже под фонарем.

— Да не собираюсь я его трогать. Ты права, надо действительно вызвать милицию.

— Какая милиция?! Пошли все вон отсюда, если жить не надоело! — раздался вдруг резкий голос с сильным акцентом.

Мать и сын обернулись — перед ними стоял мрачный тип со свежим фингалом в поллица. Вздыбленный ежик темных волос, трехдневная щетина на щеках, а в руках — нечто блестящее, черное, до ужаса напоминающее пистолет. При виде столь неожиданного собеседника мать и сына будто ветром сдуло.

Тело, своим полетом нарушившее покой семьи, упало из квартиры этажом выше. Мужчина, так грубо прогнавший сына с матерью, жил там уже месяц. Неделю назад к нему приехали гости.

Их было двое. Немногословные брюнеты с кошачьими движениями, настолько похожие на самого обитателя квартиры, что всех троих можно было принять за братьев. Они вели себя достаточно тихо, внимания не привлекали, так что этого приезда практически никто не заметил. Через два дня к ним присоединился еще один, явно того же племени.

Каждый день они выходили из квартиры поодиночке с разницей примерно двадцать минут и шли в одном и том же направлении. Впрочем, в их действиях не было ничего подозрительного. Ну идут люди по своим делам, и что с того?!

А дел у них, видимо, было много. Возвращались они точно так же, по одному, очень поздно. Сосредоточенные, бесстрастные лица, невидящие глаза.

Тяжелая, должно быть, у этих парней работенка.

Эта мысль возникла в хитроумной голове Васи Перфецкого, как только он заметил, что в квартире на девятом этаже появились новые жильцы. Ему не давала покоя их странная сосредоточенность, жесткий график передвижений, некий ореол таинственности, окружавший выходцев с Кавказа. Последнее, то есть кавказское происхождение, у Васи сомнений не вызывало.

Вася был главарем местной так называемой группировки. Термин этот к Васиной компании можно было применить с натяжкой, слишком уж все ее члены были юны и неопытны. Районный участковый их тоже всерьез не воспринимал, несмотря на все потуги молодых людей выглядеть «организованным вооруженным формированием». Васе с товарищами было невдомек, что время романтических банд уже прошло, и они упорно продолжали гнуть свою линию.

Вася быстро заприметил, что на девятом этаже появились, как он их презрительно называл, хачи. Но какие-то странные. На рынке вроде бы не торгуют… А тогда чем они, собственно, занимаются? Ряхи вон какие серьезные! И дела, видать, тоже недетские.

«Надо бы их пообшипать», — решил Вася и поделился этой мыслью с остальными членами своего «формирования».

— А что у них брать-то? — совершенно логично поинтересовался Васин соперник в борьбе за место лидера. — Арбузы, что ли?

— Ты совсем дурак или наполовину? Ты глаза-то разуй! Что, не видишь: это не рыночные хачи!

— А тогда что они здесь делают?

— Сам пораскинь мозгами и поймешь, чем хачи могут еще здесь заниматься, если не на рынке торговать?!

— Да ты гонишь!

— Послушай радио, посмотри телик: везде какие-то теракты, похищения, покушения и всякая дребедень.

— И?..

— Да у них бабла, наверное, куры не клюют!

— Значит, рискуем попасть…

— Не ссы.

— Я? Да я их одной левой.

На том и порешили. Вечером того же дня, когда трое из четверых обитателей квартиры на девятом этаже уже вернулись, в дверь позвонили. Жильцы квартиры сами звонком не пользовались, всегда брали с собой ключи, благо дубликатов было достаточно. Мало ли кто это мог быть? В конце концов, забыть раз в жизни ключ — это не преступление.

К двери подошел самый молодой.

— Кто это?

— Сантехник.

Руки машинально потянулись к замку. Дверь открылась, и дальше события развивались с невероятной скоростью.

В квартиру ворвались пятеро «сантехников», вооруженных не гаечными ключами и вантузами, а кастетами. Пистолет был только у одного, зато головокружительной наглости хватало на всех с лихвой.

Молодой человек закричал, но не удержался на ногах под градом обрушившихся на него ударов.

— Кто там? — послышалось из комнаты, и двое вышли в коридор.

Через десять минут коридор и кухня квартиры представляли собой поле боя. На стороне нападавших был фактор неожиданности и небольшое численное превосходство. Кроме того, они действительно неплохо владели кастетами.

Когда входная дверь квартиры открылась вновь и вошел высокий чернобородый мужчина, на полу в коридоре катались в рукопашной двое — «сантехник» и молодой парень, получивший по голове кастетом в самом начале схватки. Второй «сантехник» валялся поодаль.

Где-то в районе ванной комнаты бились не на жизнь, а на смерть хозяин квартиры и здоровый бугай с наголо бритой головой.

У окна стояли еще трое — два «сантехника» и один из обитателей квартиры.

Бородач не потерял самообладания. Он, в первую очередь разобрав, где свои, а где чужие на полу в прихожей, вынул пистолет с глушителем и быстро выстрелил в каждого из незваных гостей.

Едва не поскользнувшись на образовавшейся на линолеуме темной луже, чернобородый прошел в ванную, чтобы и там навести порядок.

В это время гости, увидев происходящее в коридоре, с удвоенной силой пустили в ход кастеты. Выскочив на балкон, они продолжили схватку там.

Когда чернобородый вышел из ванной, прямо на его глазах, как в замедленной съемке, одно из тел медленно перегнулось через перила, затем в воздухе мелькнули ноги… Было ясно, что это кто-то из своих.

Нужно было действовать решительно. Пистолет выстрелил еще раз, но убить второго не удалось — он пулей пролетел в зазор между стеной и стрелявшим, лихорадочно огляделся, схватил первое, что подвернулось под руку, — черную спортивную сумку, стоявшую в коридоре, — и выбежал на лестничную площадку.

Чернобородый сначала пытался догнать его, но споткнулся об одно из валявшихся тел, а когда встал, было уже слишком поздно.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Гудермес

2 июля 200… года, 14.33

«Разыскиваются правоохранительными органами за…»

И дальше длинный список всяких ужасов, на какие только способен род человеческий.

— А это вообще хоть как-то помогает?

У Пастухова был усталый голос. Уже часа три подряд он ломал себе голову, как выйти на нужного им типа. Фоном для невеселых раздумий служило созерцание бандитских рож. Ксерокопии фотографий были неясными, с серыми разводами, что делало рожи совсем уж мрачными.

Счастливая случайность — лицо в толпе. Повезло, это уж точно. Потом — это же самое лицо в списках. Это лучше, чем ничего. Они подняли все, что можно. Итак…

Фамилия: Адгериев.

Имя: Асланбек.

Отчество: Мансурович.

Дата рождения: 1983.

Место рождения: Гудермес.

Особые приметы: родинка под левым глазом.

Дальше следовала отдельная графа, посвященная родственникам. Семья скотоводов, ничего особенного. Судя по датам, мать умерла во время первой чеченской, будем считать, что своей смертью. Две сестры затерялись где-то среди потоков беженцев, хлынувших в соседнюю Ингушетию, но это и не важно. В живых остался отец…

Это зацепка. Но как найти отца, а уж тем более самого Асланбека с этой чертовой родинкой?! Да мало ли что у кого на лице! Не примета, а ерунда какая-то. Нет смысла в розыск объявлять.

Люди! Граждане ведь в последнюю очередь будут реагировать на тусклый фоторобот на замызганной стенке районного отделения милиции. Так что даже рыпаться не стоит. К тому же опасно: вдруг какой ушлый телевизионщик пронюхает, что да как, и тогда начнется то, чего они больше всего опасаются. Страх. Его нужно избежать любой ценой.

Так. Асланбек. Отец жив. Уже хорошо — на Кавказе семейные узы крепкие. Нужно двигаться дальше.

На стол перед Пастуховым легло еще одно досье. Теперь Мансур Адгериев — отец Асланбека. Работа проделана — лучше не бывает, а главное, что быстро. Из всех дат рождений и смертей, встреч, беспорядочных перемещений и потерь вырисовывалась пока еще смутная, но уже картинка.

Была у людей своя, пусть неприхотливая, если не сказать примитивная, жизнь в горах. Три брата. Место рождения — Гудермес — указано не совсем точно, просто название маленького селения неизвестно, поэтому ничтоже сумняшеся указали областной центр. Потом все кончилось. А законы там простые, первобытные — уж Пастухову-то это отлично известно. Око за око, зуб за зуб. Ну и конечно, нужно прибавить молодой запал.

Младший, Ахмет, стал ваххабитом. Средний — Салман, — как следует из досье, был человеком относительно мирным, насколько это вообще возможно в кровавой мясорубке. Практически мыслящий Пастухов в очередной раз согласился с тезисом «бытие определяет сознание». Никакие мирные наклонности не спасут, когда вокруг такое творится. Хочешь жить — убивай, не всегда в буквальном смысле, естественно.

Статья у Мансура была не очень тяжелая, но лет на восемь потянет. И брат — ваххабит. Еще одна важная деталь — религиозным фанатиком сам Мансур никогда не был.

Что ж, кажется, ключик найден.

Возвращаться на «места боевой славы» никому не хотелось, но вопрос даже не обсуждался, тем более что сроки сильно поджимали.

Голубков перед отъездом собрал всех и как обухом по голове: на питерский канал кто-то подбросил кассету из Глазова. Значит, террористы уже в Питере! Значит, маленьким городом дело не кончится. Значит, времени у них совсем нет. Это время отмеряет какой-то бородатый мститель, и совсем не обязательно здесь, в России, а может, где-нибудь в Иране, Афганистане, Арабских Эмиратах…

Черт! Напрягитесь, ребята, надо все сделать тихо и незаметно. Любимый город должен спать спокойно. А тем более — страна. А сколько ей осталось спать?

На все про все, включая изучение досье, составление примерного плана действий и перелет до Гудермеса ушло полтора дня. На руках все необходимые документы, которые позволят им найти кого надо и убедить его сделать то, что нужно.

Маршрут короткий: сначала — в часть, потом — в местную тюрьму.

— А он вообще на контакт идет? — поинтересовался Пастухов у начальника следственного изолятора.

— Да кто его знает, они все одинаковые, на людей похожи становятся, только когда прикладом вломишь.

Тяжелая железная дверь протяжно скрипела. Душно и холодно — сочетание довольно странное. Стены коридора покрыты застарелой плесенью, вонь непереносимая. С другой стороны, этому типу еще повезло, яма — гораздо хуже. А потом он стопроцентно будет лить горючие слезы перед борцами за права человека из какой-нибудь западной газетенки. И будет шум, очередной скандал, который, естественно, затеряется среди сотен подобных. Будет, наверное» говорить об ужасах заключения, все вспомнит: и запах, который, кажется, впитывается даже в поры, и камеры на двадцать человек, и побои точно приплетет. И будет прав. Так оно и есть, только почему-то борцы за права человека не берут интервью у русских солдат, вырвавшихся из чеченского плена. Да, так и будет, если он вообще отсюда выйдет. Пока у него шансов практически нет.

Еще раз скрипнула дверь.

Пастух умел разговаривать с самыми разными людьми. И с такими тоже. Пяти минут оказалось достаточно, чтобы объяснить, что, если он не хочет провести оставшиеся годы в такой вот камере, а то и похуже, он должен заговорить. Собственно, его личная свобода не главный стимул. Есть приманка получше.

— Марш вахыл, Мансур.

«Проходи свободно». У Пастухова хорошая память, особенно на такие вещи. Еще тогда, на войне, его поразило, что люди, с которыми они дерутся не на жизнь, а на смерть, так красиво здороваются. В этом приветствии — уважение к жизни, и к чужой, кстати, тоже.

Из-под зарослей темных волос на него вскинулись неожиданно светлые глаза. Серые.

Пастухов про него знал если не все, то очень много. Почти все, что может представлять интерес в их ситуации. И все же полной уверенности в благополучном исходе у него не было.

Он не сразу стал выдавать главный козырь: решил сначала прощупать почву. Наплел с три короба, что они сотрудничают с каким-то правительственным информационным агентством, будто это плановая проверка и дела их скоро должны сдвинуться с мертвой точки.

Стена недоверия — в ней нет ничего необычного. К этому надо быть готовым с самого начала. И потихонечку, помаленечку подбираться к главному, но осторожно, чтобы ни в коем случае не спугнуть, не стать в одночасье таким же врагом, как и тюремные охранники.

— Ты про сына своего когда последний раз слышал?

— А что тебе до моего сына?

— Я буду с тобой откровенно говорить — мы его ищем.

Человек в наручниках криво усмехнулся. Последнее утверждение не очень хорошо вязалось с легендой про «информационное агентство».

— И ты думаешь, я тебе в этом помогу?

— Да, думаю, поможешь.

— Смешной человек. Для чего — чтобы его арестовали?

— Даже если и так… Все равно лучше, чем мертвый.

— Зачем сразу — мертвый?

— Давай совсем начистоту: мы накрыли одно из звеньев цепи, связанной с терактами в Москве…

— И что, я должен в ладоши хлопать или слезами от умиления обливаться? — Нет, просто твой сын в списке смертников.

А то он сам этого не знал… Хотя уверен до конца не был. Пастух сделал правильную ставку: исходя из досье, становилось ясно, что здравого смысла Мансуру было не занимать. Одно дело — быть за «независимую Ичкерию», другое — умирать за ласки гурий в райском саду правоверных. Он сыну своему этого не желал. Хотя не очень сильно беспокоился, смертники — редкость, чаще — смертницы, так просто разумнее, зачем зря мужчин разбазаривать?

— Мужчины не бывают смертниками.

— Видимо, готовится что-то важное.

— Умрет за Аллаха.

— Ну, значит, пусть умрет. Не мой сын, твой.

Пастухов встал. Подошел к двери, чтобы вызвать охрану. Это тоже был просчитанный ход. Не он просить должен.

— А почему я должен тебе верить? — тихо сказал Мансур, когда Пастухов уже поднял руку, чтобы постучать в дверь. — И вообще, кто ты такой?

Вопрос сложный, из разряда риторических. Пастух сам для себя не мог на него ответить, и уж тем более — для кого-то другого.

— Tы мне верить не должен. А так — спасу. И тебе срок скостят. Хуже уже не будет — сам ведь понимаешь.

Ну тут Пастухов немного преувеличивал. Хуже всегда могло быть. Это прекрасно понимал и Мансур. Он ведь оптимальный «подельник» для любого более или менее крупного персонажа — никому не известный, темный, ему можно что угодно пришить, и ему ведь и так не отвязаться от букета статей, тянущих на пожизненное заключение. И сынишка, кстати, со своими подвигами в довесок.

— Ну ладно — я. А как ты Асланбека отмажешь, если ты его, предположим, найдешь? Сам ведь говоришь — смертник, вам это уже известно, а при таком раскладе он должен сидеть всю оставшуюся жизнь.

— Придумаем чего-нибудь.

— А на кой тебе надо что-то для него придумывать?

— Хочешь — верь, хочешь — нет.

Надо было найти компромиссный вариант, чтобы ничья честь не пострадала и появилась ну хотя бы одна зацепка ну хоть малюсенькая! Ведь он просит отца выдать собственного сына.

— Я ведь знаю — ты никакого отношения к своим статьям не имеешь.

Мансур, видимо, был не лишен чувства юмора. Внезапно он искренне рассмеялся.

— Я думаю, следователи это тоже прекрасно знают.

— Ты ведь мирным человеком был! И сына ты любишь.

— Дошло, кажется, ты мой адвокат! — Веселье приобретало зловещий характер.

Пастухов не ответил, он понял, что это тупик.

— Не нужна мне твоя, — Мансур запнулся, — поганая свобода. А то, что брат мой небольшого ума, я и без тебя знал.

— Брат? — спросил Пастухов. Мансур оторопело вскинул глаза. — При чем здесь брат? — не отпускал Пастухов. Хотя и сам уже понимал. Мансур проговорился. Боевиком был брат Мансура — Ахмет. Ага, он-то, видимо, и втащил молодого Асланбека во всю эту поганую историю.

— Я ничего не скажу, — сцепил зубы Мансур.

— А ты и не говори ничего, так, намекни.

— Нет, я сказал.

— Ну нет так нет. Адекюэль.

Прощание у них тоже красивое. И Пастухов вышел.

Дело свое он сделал. Теперь надо ждать ответного хода Мансура.

Затем Пастух зашел в комнату радиоперехватов.

— Ничего, — помотал головой Док.

— Будем ждать.

Все уже было готово. В камеру, где сидел Мансур, «случайно» попал мобильник. И вот теперь от Мансура ждали одного — позвони сыну! Или брату, теперь это было одно и то же.

Это случилось только ночью. Разговор сразу же засекли.

Мансур кричал кому-то по- чеченски, чтобы его сына оставили в покое. Человек, которому он все это говорил, не проронил ни слова.

Номер тут же определили.

Мансур звонил в Афганистан.

Значит, поход по «местам боевой славы» продолжается.

 

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Санкт-Петербург

1 июля 200… года, 23.01

В живых остались три человека. Асланбек, Ахмет и хозяин квартиры.

Разобравшись с трупами, в течение последующих трех часов они лихорадочно искали спортивную черную сумку, до начала «боевых действий» стоявшую в коридоре. Они искали повсюду, обшарили все углы и щели, но сумки нигде не было.

Ахмет со злостью пнул облезлый плинтус и грязно выругался по- русски. Далее разговор продолжился на языке, понятном лишь обитателям этой квартиры.

— Это конец.

— Нет, мы найдем их, обязательно найдем, — дрожащим голосом прохныкал Асланбек, открывший дверь грабителям.

— Где найдем? Голову напряги, не поленись!

— Я не знаю.

Ахмет продолжал сосредоточенно разглядывать плинтус.

— Вверх дном перевернем этот чертов город, но их достанем!

В разговор вступил третий:

— Слушай, не паникуй раньше времени.

— Как это — не паникуй?!

— Ясное дело, что это местные. Шпана какая-нибудь!

— Ничего себе шпана! Выкинули Шамиля за окно как мешок с дерьмом — и даже не икнули при этом.

— Да уж, «не икнули». — Последовал многозначительный жест в сторону кучи в углу коридора — это были аккуратно складированные тела непрошеных гостей. — Что с ними делать будем?

— Ночью вывезем на пустырь.

— А Шамиль?

— Надо похоронить по- человечески.

— Как ты себе это представляешь?

— Не знаю. Закопаем, прочитаем молитву. Хотя бы так.

Ахмет решительно пошел на кухню и вернулся с тесаком для мяса.

— Вот этих, — он презрительно взглянул на груду тел, — нужно как-нибудь упаковать, а то нести неудобно.

Решили, что сейчас не до того. Ахмет мерил шагами расстояние от двери до батареи, периодически хватаясь за голову.

— Да успокойся ты! — На самом деле, все уже начинали изрядно нервничать.

Говорить, что все пропало, было совершенно излишне. Нет материала — нет задания! А как это объяснить? Сказать, что явились несколько кретинов с кастетами и все разом пошло прахом? Казалось, еще немного — и у Ахмета начнется истерика.

— Мы ничего не скажем. Мы их найдем! — опять подал голос провинившийся молодой человек.

— А ты вообще молчи. Скажи спасибо, что я тебя сразу не прихлопнул как муху.

Третий пытался удерживать равновесие.

— А если не найдем?! Да нам головы не сносить!

— Но они действительно на солидняк не тянут, разберемся, глазом моргнуть не успеешь.

— Это нужно делать прямо сейчас!

— Посмотри, который час. У нас как раз есть время замести следы.

— Нет, сейчас!

— И как ты собираешься это делать?!

— Ты прав, это, скорее всего, местные раздолбай. Видел, он взял сумку просто потому, что на глаза попалась.

— И что?

— Их надо искать через милицию, и как можно быстрее.

— Милиция?! Сейчас, когда у нас в квартире полно трупов?!

— Значит, надо быстрее их убрать.

— И как ты собираешься договариваться с ментами? Ахмет молча подошел к кухонному шкафу и вытащил из замызганной кастрюльки пачку денег. Отсчитал несколько бумажек.

— Этим много не надо.

Отделение находилось через квартал. Идти недалеко. А в это время нужно все трупы спрятать, смыть уже почерневшие пятна, придать квартире более или менее благопристойный вид.

Ахмет сразу понял, с кем нужно в отделении разговаривать. Участковый действительно был похож на человека, которому не много нужно. Мятая форменная рубашка с оторванной верхней пуговицей, блуждающий взгляд, странная чернота под ногтями — с чего бы это, вроде землю не копает.

— Вечер добрый, командир.

Участковый поднял усталый взгляд на вошедшего.

Ахмет сразу взял правильную ноту и положил на стол деньги. Собеседник оказался понятливый. Прикинувшись, будто ничего не заметил, он сочувственно выслушал душераздирающую историю о том, как на честных людей нападают всякие подонки без стыда и совести.

— Мы, командир, не зарываемся. Нам бы только найти их, а дальше сами разберемся.

Участковый без комментариев потянулся к телефону:

— Привет, позови мне Костылева… Слушай, у тебя в районе дома семь по Коллонтай кто-то в последнее время отличился? Ну в смысле грабежи всякие, налеты… с особой наглостью. Так… Так… Понял. Спасибо. Бывай.

Положив трубку, он помолчал немного, черкая на пожелтевшем бланке геометрические фигуры.

— Ну что, командир?! — Чернобородый проявил настойчивость.

Милиционер с нарочитым утомлением отодвинул испещренный высокими художествами бланк, искоса взглянув на бледно- зеленую пачку, приятно маячившую на краю стола.

— Есть на примете компания. Известно, где они собираются.

— А это они? — Брови чернобородого сдвинулись в острый угол. В глазах не отразилось ничего.

— Ну я не уверен, но похоже на то — Участковый продолжал изображать отсутствие интереса.

— Что значит — похоже? — В голосе начали появляться нетерпеливые нотки.

— Да как сказать… У нас тут вообще-то серьезных ребят давно не было. Так, мелочевка…

— И что?

— Ну вот, говорят, появилась компания отморозков… Может, они?

— Слушай, командир, ты же понимаешь, для нас «может» не годится.

— А я что могу сделать? Поедем проверим.

— Говори адрес — Чернобородый перешел на приказной тон, и участковому это явно не нравилось.

— Ты лошадей не гони, дорогой товарищ. Я тебя первый раз вижу.

— А деньги ты тоже первый раз видишь?

— Язык-то попридержи! А то я знаю, как таких, как ты, прижучить! Ты у меня еще…

Участковый понял, что перегибает палку. В нем боролось желание поиграть на нервах у хача и нормальное человеческое стремление заработать. Профессиональных интересов у него в тот момент не было.

— Ладно, остынь. Сейчас я тебе все запишу. Вот только…

Дальше разговор продолжился в духе рыночного торга. Оба все понимали. Чернобородый заранее знал, что участковый по привычке попросит еще, знал, что заплатить нужно. Тот в свою очередь знал, что не состричь еще просто непрофессионально. Пошла стандартная игра: один прикидывается шлангом — просто для проформы, другой, демонстрируя картинное негодование, банально набивает себе цену.

— Добавить нужно. — Про себя участковый уже прикидывал, куда можно пристроить неожиданно свалившийся на голову заработок. Планов было немало.

— Как у вас тут говорят… Жадность фраера сгубила. — На самом деле Ахмет продолжал этот торг Просто так, из любви к искусству. Теоретически сумма могла быть намного больше.

— Ну, сам думай. — Милиционер решил пойти ва-банк. Уж этот точно заплатит. Столько, сколько нужно. Можно рискнуть.

— Сколько?

— Еще стольник.

Чернобородый беззвучно рассмеялся. Да, запросы действительно оказались невелики.

— Успокойся, получишь. Но сначала адрес. Участковый на минуту замешкался. Потом все же достал листок бумаги и записал адрес.

— Откуда я знаю, что это те самые?

— Ты что же, не доверяешь мне?

— А с чего я должен тебе доверять?

— Хочешь — верь, хочешь — не верь, дело хозяйское. Вот только выпендриваться не надо.

— Ладно, давай бумажку. Но если тут какая подстава, ты мне за все ответишь.

— Без угроз!

— А кто тебе угрожает? Мое дело предупредить.

— Так, бери листок и проваливай.

— Еще раз тебе говорю: выбирай выражения. Чернобородый нарочито громко хлопнул дверью и вышел в обшарпанный коридор. Затем подошел к ближайшему телефонному автомату.

— Так, у вас все готово?.. Не знаю, не уверен… Как сказать, провентилировать их нужно… Встречаемся на выходе… Да, все вместе. Кто знает, сколько их там. Сегодня. Нужно обязательно сегодня. Скоро нужно будет действовать.

Рука непроизвольно потянулась к ножу, спрятанному за поясом. Рот скривился в многообещающей усмешке.

Когда дверь кабинета закрылась, участковый старательно пересчитал шершавые бумажки, ласкающие взор своей бледной зеленью, напоминающей цвет лица подростка после первой попойки, и задумчиво вытащил из пачки папиросу.

Минуты три он мечтательно пускал колечки дыма в потолок, затем снова потянулся к телефону:

— Слышь, Костылев… тут одно дело наклевывается, нужно подъехать по тому адресу, что ты мне дал… Нет, до этих мне и дела нет… Нет, тут хачи подозрительные объявились, можно их потрясти. И вообще, неплохо бы выяснить, чем они тут занимаются… Да, наряд… Там увидим.

Участковый нетерпеливым жестом повесил трубку. В нем закипал профессиональный азарт.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Афганская граница

3 июля 200… года, 11.53

Уже два дня они по очереди сидели за рулем, останавливаясь только в случае крайней необходимости. Продирались сквозь кордоны, жарились под треклятым солнцем. Впрочем, им было не привыкать. Места практически родные.

Транспорт выбирали недолго, особенных возможностей все равно не было. По воздуху не получится — военную технику для их секретного подразделения никто не даст. Это означает раскрыть карты. Да и не нужно светиться со своими самолетами в зоне чужого влияния:

Да, Афган действительно теперь зона чужого влияния. Ничего не попишешь.

Они бросят машины на границе и дальше пойдут пешком. Они знают, куда идти. Спутник указал место, куда звонил Мансур, точно указал. Они доберутся до него. Это всего лишь вопрос времени, которого осталось ой как мало.

Скоро граница. Одну из «Нив» вел Муха, другую — Трубач, который спал меньше всех. Чем дальше, тем сильнее распаляла его память о погибшей сестре, об изувеченной Сашке. Его вели ярость и бешеное желание мстить.

Пейзаж почти не менялся, однообразная пустыня цвета охры с редкими сухими растениями. Не доехав примерно километр до американского блокпоста, они остановились.

— А других вариантов нет? — спросил Муха.

— Есть! Но у нас на них нет времени. Переодевайтесь! — скомандовал Пастух.

Ребята вздохнули и достали из багажников одежду.

— Док, помоги мне натянуть этот мешок, — бормотал Муха, путаясь в плотных складках.

— Обратись лучше к Артисту, он у нас спец по переодеваниям.

— Точно, как же я забыл.

Артист себя долго ждать не заставил.

— Так, так, сейчас поправим складочки… Слушай, похоже, ты ее наизнанку надел!!!

— Да как здесь отличишь, где лицо, а где изнанка. Мешок — он и есть мешок.

— Не выпендривайся. Радуйся, что ты не мусульманская женщина.

— Сейчас умру от восторга!

— Хватит дурачиться! — послышался голос Трубача. Его выразительный взгляд чувствовался даже сквозь частую сетку паранджи.

— Готовы. Слышь, Пастух, Трубач должен идти в середине четвертым.

— Это почему?

— Ты только посмотри на него! Видел когда-нибудь мусульманскую женщину двухметрового роста?! Больше всего проверяют первых и последних.

— А в этом есть своя логика, — согласился Пастух.

— Ладно, что с вами делать, — вздохнул Трубач.

И к блокпосту направились пять бесформенных силуэтов в паранджах, под которыми могла скрываться и неземная красота восточной женщины, и крепкий русский мужик со стволом.

Можно надеяться только на везение.

— Пастух, а Пастух! Если что — стреляешь или в ножи?

— Не торопи события, Муха.

— Да я и не тороплю. Просто просчитываю ситуацию.

— Тихо!

Вот уже американские солдаты на расстоянии вытянутой руки. Ну что ж, опустили глаза, подогнули колени, все будет хорошо.

Первым шел Артист, наиболее правдоподобно изображавший плавную женскую походку. Кажется, он делал это даже слишком хорошо, хотя все- таки во всем нужно знать меру. Однако Артист не успел прокрутить в голове эти исключительно мудрые мысли — его пропустили, а вот двухметрового Трубача нет. Трубач и дернуться не успел — уж больно быстро и неожиданно рука сержанта американских вооруженных сил оказалась на его заднице. Это был здоровенный негр.

— Bay! — сказал он. — Красотка! Ты не хочешь со мной сыграть в баскетбол? Я тебе накидаю в корзину столько мячей!

Первым побуждением было дать в морду, но Трубач неимоверным усилием заставил себя справиться с этой необдуманной реакцией. Бедняга грациозно опустил голову и сжал зубы. Что будет дальше?

В принципе политкорректным солдатам армии поддержания порядка не очень хотелось вступать в конфликт с местным населением, но слишком сильно оказалось искушение, и сержант руку с задницы не убрал. Нет, этот козел начинал переходить всяческие границы! Но все же терпи, Трубач, держись, родимый!

Действия сержанта становились все активнее, а Трубач даже рта не раскрыл — вряд ли ему в подобном состоянии удалось сымитировать тарабарщину, хоть отдаленно напоминающую речь на дари или пушту. Он просто возмущенно вскинул голову и, как мог, жеманно дернул плечиками. Это должно было означать отказ или по крайней мере сильное неудовольствие, но жест был истолкован совершенно неправильно. Тогда Трубач уже более решительно помотал головой, чем только еще больше распалил поклонника баскетбольных размеров.

Трубач постарался как можно деликатнее убрать тяжелую длань со своих ягодиц. Не помогло! Да ты, братец, видать, тупой! Нельзя настаивать, когда женщина говорит «нет». Даже если она не хамит при этом!

Ситуация принимала опасный оборот.

Артист, который сам был готов даже к такому неестественному приставанию, сейчас был в панике. Как выпутается Трубач? Все- таки сценические импровизации не его конек.

«Господи, — подумал Артист, — неужели и я тоже иногда веду себя как эта горилла?! Впредь только трепет и уважение к женщинам!»

Молчаливая молитва не помогала. Негр был пылок и настойчив, словно племенной бык.

«Сколько еще ломать эту комедию?! — лихорадочно соображал Пастух. — Спокойнее, спокойнее, еще ничего не произошло, все будет хорошо… Конечно, будет! Вот только какой ценой?!»

В этот момент Пастух почувствовал, что ему в живот упирается ствол автоматической винтовки М-16. Да, янки не совсем придурки. Пока сержант строил глазки Трубачу, американские солдаты не теряли бдительности.

Может быть, этот парень с лейтенантскими нашивками решил просто так, для проформы, припугнуть его, но Пастухову много не надо было — сказалась реакция, отработанная годами.

Пастух схватился за ствол, крутанул его резко по оси и прикладом двинул лейтенанта в солнечное сплетение. Через секунду тот уже корчился на каменистой земле. Тогда сержант, недолго думая, сорвал с Трубача паранджу и уже без всякого кокетства двинул ему в челюсть.

Ну это уже наглость! С дамами так не поступают!

— Ложись! — заорал Артист, вытаскивая из-за пояса ручную гранату.

Как и положено, американцы оказались на земле. Солдаты удачи стояли. Этот трюк они отработали давно.

Разделаться с валяющимся на земле патрулем особых трудов не составляло.

Но тут из стоявших неподалеку строений прибежали еще человек пять-шесть американцев. Стало ясно, что рукопашной им не избежать.

— Осторожнее, сзади. — Пастух успел предупредить Дока, к которому приближался громила в камуфляже.

— Парни, может, ноги? Жарко драться.

— А бегать не жарко? — прокричал Муха, отчаянно отбиваясь от навалившихся на него троих американцев.

— Тоже верно.

— Да уж, — на удивление спокойно сказал Док, с хирургической точностью орудовавший прикладом.

Американцы были явно не готовы к превращению кучки безответных теток в паранджах в такие вот боевые машины. Конечно, здесь много кто ходит, но чаще всего никто не может противостоять непоколебимой самоуверенности звездно- полосатого флага.

На лице Трубача была написана отчаянная решимость. Никогда раньше ему не приходилось так драться, потому что никогда раньше драка не имела таких личных мотивов. Разве что в шестом классе, когда один мальчишка со двора осмелился сказать какую-то гадость про его любимую Сашку. Конечно, ясно, что не американцы сделали эту мерзость, но в тот момент для Трубача все были кровными врагами. Все, кто мешал ему мстить.

Собственно, ребята могли посидеть в сторонке, Трубач орудовал за троих. И дело закончил быстро. Все американцы теперь нюхали песок, а Трубач связывал им руки за спиной.

— Ну, Дудкин, класс! — ахнул Муха. — Давно я тебя в деле не видел!

— А ты думал, я потерял квалификацию?

— Ладно, хватит трепаться, сейчас остальные америкосы подтянутся — и станет совсем жарко, — оборвал их Пастухов. — Пора сматываться.

Они, как по команде, собрали все имевшееся у американцев оружие. Пастухов подошел к лейтенанту и вытащил из кармана его форменной куртки сложенную вчетверо карту района.

— Посмотрим потом, сейчас нужно спешить.

Отойдя примерно два километра от американского блокпоста, они остановились и развернули карту, напряженно все сразу вглядываясь в нее.

— Ты что-нибудь понимаешь? — с недоумением пробормотал Трубач, обращаясь к Пастухову.

Тот молчал, сосредоточенно глядя на непонятные обозначения.

— По- моему, дребедень какая-то, — подал голос Муха.

— Ребята, напрягите память! — веско произнес Пастухов. — С этими крестиками все ясно.

— Даже так?! А что ясно- то? — Артист был настроен скептически.

— Что ты имеешь в виду? — вступил в разговор Док, тоже не очень хорошо понимавший, о чем идет речь.

— Мы же здесь не в первый раз!

— Ну и?..

— Видите, у них катакомбы отмечены особым знаком. Это значит, что, с тех пор как мы здесь были последний раз, наши афганские друзья так и не поменяли берлогу. Там точно кто-то есть, и, видать, для американцев они просто кость в горле.

— Естественно.

— Значит, там тоже посты. Значит, нам наши паранджи еще пригодятся.

— Я эту гадость больше не надену, — сказал Трубач твердо.

— Да и не помог этот маскарад. Слишком рискованно, — опять вступил в дискуссию Муха,

— Еще как нацепишь, если Пастух прикажет, — вмешался в эти препирательства Док. — Будем спорить друг с другом или дело делать?

— Ладно, действительно, хватит дурью маяться, — примирил спорщиков Артист. — Будем действовать по обстановке.

И снова они двинулись ускоренным маршем дальше, вперед по иссохшей, желтой земле. Они уже были в этих местах несколько лет назад. Помимо воспоминаний у Мухи с тех пор остался небольшой шрам на шее. Тогда ему повезло. Возможно, повезет и сейчас.

Они действительно ничего не знали о нынешнем положении вещей. Там, где несколько лет назад находилось логово талибов, сейчас могло быть что угодно. Вот только бы снова не напороться на патруль. Хватит, неизвестно, чем еще обернется недавний рукопашный бой. А они еще и не начинали дело.

— Рассредоточиться, — коротко скомандовал Пастух.

— Ты помнишь, сколько здесь выходов? — спросил Артист, который, прищурившись, оглядывал местность.

— Три… Третий выход по другую сторону вон того перевала. Слишком далеко обходить.

— Значит, заходим сначала отсюда, — согласился Док.

— Справа ты, я и Трубач. Слева — Артист и Муха.

— Где встречаемся?

— Помнишь, где соединяются два коридора?

— Там еще рядом склад оружия?

— Угу.

— Ясно. В общем, соединяемся в гроте.

…Вокруг гротов никого. И это очень подозрительно. Если катакомбы отмечены крестиком и американцы о них знают, почему же нет ни часовых, ни войск, ни заграждений?

Ответов на эти вопросы не было. Но Пастух и не собирался гадать. Он просто махнул рукой, что означало — вперед.

Когда они вошли в прохладный сумрак подземных коридоров, их охватило ощущение, будто здесь давно никого не было. Впрочем, ощущение могло быть обманчивым.

И Пастух безошибочно почувствовал — здесь западня. Но именно для того им и поручили эту тяжелую работу, чтоб влезать в капканы и западни и выходить оттуда живыми.

Предельно осторожные жесты, кошачьи шаги, плечи, вздрагивающие при каждом шорохе. В коридорах пусто.

От прикосновения к стенам становится холодно. Здесь странный запах — разозленной смерти. Смерти, которой по неизвестной причине не удалось настичь свою жертву…

По узким коридорам прошли без приключений. И от этого Пастуху стало совсем не по себе.

Его группа первой оказалась в гроте. Так они еще в прошлый раз окрестили огромную комнату почти правильной овальной формы. Но где же остальные? Чего они там копаются?!

Вторая группа, Артист и Муха, пришла минут через пять. Тоже без приключений.

— Никого нет?

— Кроме нас.

У одной из низких дверей на стене что-то белело. Что именно, разобрать было сложно.

— Помнишь, Артист? — прошептал Муха.

— Как не помнить?

В неопределенности белого пятна угадывались какие-то буквы.

— Наша метка.

— Вот уж не думал, что придется еще раз ее увидеть.

— Здесь давно никого не было. Мертвая зона.

— Надо до конца прочесать эту кишку.

— Сомневаюсь я, чтобы кто-нибудь здесь оказался.

— Тогда кому же звонил Мансур?

— Смылся тот, кому он звонил. Он же не дурак. Он тоже догадывается, что мы можем его засечь.

— Все равно, раз уж пришли, нужно осмотреть все досконально.

Все пятеро молча направились в глубь широкого коридора, в который слились два узких. Споры закончились сами собой. Все прекрасно понимали, что начатое нужно довести до конца.

Вот оно, то самое логово талибов. Как здесь в прошлый раз все кишмя кишело! Тогда они еле отсюда ноги унесли. Теперь тишина и мрак.

— Да, видать, америкосы талибов здорово прижали, — сказал Трубач.

Коридор переходил в прямоугольный холл, из которого вела только одна дверь.

— Это конец. Последняя комната этого лабиринта, — заключил Пастухов. — И тут никого.

Зацепка, на которую они так надеялись, оборвалась. Ниточка продлилась недолго. И что теперь? Куда бежать, кого спрашивать?

— Подожди, а третий ход куда ведет? — спросил Трубач.

— Вот сюда и ведет.

Пастух дернул за облезлую ручку последней двери. Закрыто. Это была первая хорошая весть за сегодняшний день. Артист быстро проверил дверь на наличие сюрпризов — нет, чисто. Просто заперта. Значит, никого не ждут. Или ждут именно их? А, подумаешь, к чертовой матери предчувствия!

— Ломаем?

— Нас не убудет.

— Навалились!

Дверь с треском распахнулась. Комната была почти пуста. Только стол и колченогий табурет рядом.

Там, на этом табурете, сидел человек. И этого человека Трубач знал.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Стокгольм

24 августа 1982 года, 07.03

Как тяжело дышать. Просто невозможно! Что же это такое!

Соня попыталась освободиться от этого груза — как будто на животе у нее лежит чугунная плита. Попытка не удалась — силы куда-то испарились. Мышцы упорно отказывались работать. Как будто накануне всю ночь она разгружала вагоны. Еще усилие, еще, еще — и плита начала медленно, но верно сползать вправо. И наконец — свободный вдох. Она с усилием подняла голову. Что же это все- таки было?

О боже!

То, что она увидела, ее испугало. Это была рука. Мужская рука. Незнакомая. Большая. Волосатая. И черная! Не-ет, просто очень смуглая. Ну это немного успокаивает.

Хотя…

Докатилась! Уже с орангутангами в одной кровати просыпаться начала, Она снова уронила голову на подушку и закрыла глаза. Надо поднапрячь мозги и вспомнить, как она докатилась до такой жизни…

Вчера, как обычно, она устроила променад по вечерним шведским улочкам, зашла в кафе согреться и выпить какой-нибудь крепкий коктейль. Сидела, никого не трогала. Медленно потягивала из бокала красновато-коричневую смесь с непроизносимым названием. Знакомиться, разумеется, ни с кем не собиралась. Солидная, приличная дама. А дальше — пустота. Несколько звеньев из цепи выпало.

Она снова открыла глаза и попыталась рассмотреть своего соседа. Тот лишь слегка был прикрыт простыней. Большой, сильный, весь волосатый. Просто медведь. Лица не видно из-за длинных черных волос. Национальность? Вроде араб. Оч-чень интересно! Так, а возраст? Трудно определить. Двадцать пять? Тридцать? Пожалуй, не больше… Оч-чень интересно!

«Орангутанг» зашевелился, открыл глаза. Карие, огромные…

«А он ничего. Гораздо красивей обезьяны…»

— Хай!

— Привет.

— Как дела? — на ломаном русском спросил араб.

— Ты меня спрашиваешь?

— О'кей.

— Что-о'кей?

Ее сосед по кровати озадаченно замолчал. «Придется переходить на английский. А то так, конечно, смешно, но непродуктивно. Нужно хотя бы узнать, как я здесь оказалась».

Далее разговор продолжался на английском.

— Ты кто?

Араб долго пытался найти ответ на этот сложный вопрос. А может, оценить ситуацию, найти достойный выход из нее. Или вспомнить имя. Свое. Наконец он произнес:

— Я Али. А ты?

— Так, Али, ты можешь мне объяснить, как мы с тобой оказались в одной постели?

— Это сложный вопрос.

— Конечно, вопрос философский, почему, собственно говоря, женщина вдруг ни с того ни с сего оказывается в постели мужчины. Но здесь ситуация более сложная: мне требуется освежить память. Что-то я ничего не помню.

— Ты вчера выпила очень хорошо. Я даже не ожидал, что женщина может так много выпить.

Она оглядела комнату. Увиденное снова ввело ее в легкое состояние шока.

«О ужас! Да что же это такое! Мало того что я ничего не помню, я еще и просыпаюсь рядом с незнакомым мужчиной, арабом, голым, в постели… Андреаса! И где это он, интересно? Он может прийти в любую минуту, и тогда будет не просто развод и кухня пополам. Будет все гораздо хуже. Все может закончиться высылкой из Швеции».

Андреас был ее шведский бойфренд. Всегда серьезен, обидчив и капризен. Чувством юмора практически не обладал. Зато именно это и веселило Соню.

Развеселит ли его происходящее здесь?

Рядом с ней, но уже с другой стороны, что-то зашевелилось. Кошка? Собака? Но Андреас не держит животных. Из-под одеяла высунулся ежик седых волос.

«Нет! Я сейчас с ума сойду! Ничего не понимаю!»

— Доброе утро, дорогая!

— Здравствуй, дорогой!

— Как спалось?

— Что? Ах да, великолепно! Только знаешь, я тут кое- кого нашла у себя в кровати. Не поверишь, ума не приложу, как он здесь оказался.

Реакцию своего бойфренда она оценить не успела. В этот момент над ними нависла густая шевелюра Али.

— Хай! — снова, улыбаясь, пропел тот. Андреас расплылся в улыбке.

— Хай! — ответил он.

— Как дела? — продолжал свою утреннюю песню Али.

— О'кей.

Соня переводила взгляд с одного на другого и ничего не понимала. Она никогда не замечала у Андреаса гомосексуальных наклонностей. Ей он казался обычным мужчинкой. Который любит женщин и хочет, чтобы они им восхищались.

— Соня, ты уже познакомилась с Али?

— Да, только никак не могу вспомнить, откуда он взялся.

— Ах да! Я же забыл, что вчера ты пила… Дорогая, нельзя же пить в таких количествах! Мы встретились с тобой в «Саванне», а потом я увидел Али. Это мой старый

Друг…

Али продолжал все также ослепительно глупо улыбаться и поддакивать. Андреас продолжал:

— Я его познакомил с тобой. Вы друг другу очень понравились. Вы так вчера танцевали! Я и не знал, что ты умеешь танцевать арабские танцы.

— Я? Какие?

— Танец живота.

— Я — танец живота?! Ты издеваешься?…

— Да, очень хорошо! — поддакивал Али. Потом мы поехали сюда и…

— Что-о?

— Да, очень хорошо! — снова подтвердил Али.

— Соня, я понимаю, для тебя это непривычно, есть какие-то вещи, которые непонятны для русского человека…

— Не для русского, а для нормального! — Соня вскочила и стала поспешно одеваться.

— Соня, это нормально.

— Да, очень хорошо! — блеснул зубами Али.

— И что дальше?

— Так и будем жить.

— Как — так? Втроем? Мне, я думаю, стоит уйти.

— Зачем?

— Ну в одной кровати троим тесновато будет.

— Да эта кровать шестерых выдерживала!

— Не все же сразу.

— Куда ты собираешься пойти? В посольство? Или в полицию?

— Не твоя забота.

— Ну хватит, перестань капризничать. Я тебе все расскажу. Когда-то мы с Али и с Эльзой, ты ее не знаешь…

— Слава богу, что не знаю! — Она никак не могла найти юбку.

— Не перебивай. Так вот, мы когда-то жили втроем. Нам было очень хорошо вместе, но потом… Эльза встретила подругу, полюбила ее и ушла от нас…

— Все, мне нужно на свежий воздух! Иначе стошнит!

— Возвращайся, — в один голос крикнули вслед Соне Андреас и Али.

За время, которое она провела в Швеции, такого с ней еще не случалось! Устойчивых выражений со словом «шведский» в ее лексиконе раньше, еще в Советском Союзе, было три: «шведская стенка», «шведский стол» и «шведская семья». С первыми двумя вроде бы все было понятно, а вот третье выходило за пределы ее понимания.

И вот нате вам — случилось! Конечно, чего еще ей в жизни не хватало! Только «шведской семьи»! И как настоящий ученый, она ко всем открытиям пришла именно опытным путем. А как же иначе! Советская научная школа!

Да, что бы сказал на это отец Варлаам?

Нет, хватит! Отца Варлаама всуе не поминать! Это, может быть, единственный человек, перед которым она действительно готова склонить голову.

И Соня вспомнила в очередной раз тот разговор в келье для паломников. С тех пор она часто вспоминала его. Вроде бы тогда отец Варлаам ничего ошеломляющего не сказал, к Богу после этого она так и не обратилась, но странно — у нее снова появилась вера в людей, в то, что они не «твари дрожащие», как уверял один ее старый знакомый… Наоборот, сейчас она считала, что каждый из них имеет на что-то право. Как бы она хотела так возлюбить ближнего, как сделал это отец Варлаам!

Той же ночью монахи Нововалаамского монастыря помогли ей переправиться через шведскую границу, и она попала совершенно в другой мир. Чужой, враждебный, опасный… Здесь у нее не было документов, денег, не было даже сил прятаться, убегать и бороться за существование. А по закону природы, если особь перестает бороться, она неизбежно должна умереть. Но Соня не умерла.

Она вспомнила то время. Когда так же брела по шведским мощеным улочкам, озираясь на каждом шагу, напряженно вслушиваясь в незнакомую иностранную речь. Тогда у нее был только один вариант. Отец Варлаам написал письмо настоятелю одного шведского православного монастыря (оказывается, там такие еще имеются), чтобы ее приютили на некоторое время. Но до него еще нужно было добраться.

— Простите, вы не подскажете, как доехать до… — обратилась она на ломаном английском к прохожему и показала на бумажке трудно выговариваемое название местности, в которой находился монастырь.

— А что там находится?

— Монастырь.

— Монастырь? Очень интересно, он ведь, если я не ошибаюсь, мужской?

— Вы не ошибаетесь.

«Очевидно, этот прохожий особенной тактичностью не отличается», — подумала тогда Соня. Но почему-то, не отдавая отчета, она с удивительной для себя легкостью рассказала, что в этом монастыре она хотела бы пожить какое-то время, пока не оформлены ее документы. Сказала — и тут же испугалась собственной беспечности: мало ли кем может быть этот прохожий. Вдруг он донесет куда следует?

Она попыталась было сказать спасибо и исчезнуть, пока не поздно, но прохожий успел крикнуть:

— Подождите! Разрешите мне вам помочь!

А ведь мир не без добрых людей! Сначала монахи, потом этот прохожий. Он пригласил ее продолжить разговор в кафе, за чашкой чая.

Так она познакомилась с Андреасом. Он и в самом деле оказался очень хорошим, добрым человеком. Почти альтруистом. Когда он узнал, что она из Советского Союза, что бежала всю ночь по льду Финского залива, он в восхищении зааплодировал. Андреас предложил помощь в оформлении документов, у него были какие-то полезные связи. А пока ситуация еще не разрешилась, она может пожить у него дома. Он ей искренне хочет помочь. Она ему к тому же очень понравилась. Он живет один в большой квартире. Занимается торговлей произведениями искусства.

Соня лихорадочно соображала: что делать? Все это было, конечно, подозрительно, но чего в жизни не бывает. Может, судьба опять отводит удар и посылает спасение? В общем, предложение было принято.

Андреас вел себя безупречно: не пытался ни приставать, ни подглядывать. Ей была выделена отдельная комната, куда он даже не заходил. В меру своих возможностей он помогал разрешить ситуацию. Когда документы были уже в порядке и Соня научилась как-то изъясняться по- шведски, он нашел ей работу в одном из выставочных залов. Вроде пришла пора прощаться. Но когда она сказала Андреасу о том, что ей нужно попытаться найти себе комнату, что ей неудобно злоупотреблять его гостеприимством и так далее, он, совсем как ребенок при потере любимой игрушки, расстроился и предложил остаться здесь навсегда.

Это была не любовь, а скорее привязанность. Но искренняя и ставшая взаимной. Им было интересно общаться, оба были достаточно образованны. Они доверяли друг другу.

А сейчас… Что же ей делать?

И вдруг… Нет, Соня уже не могла просто так отмахнуться от этого ощущения. Еще когда она выходила из дома, она это почувствовала, но за бурей мыслей и чувств не обратила внимания. А теперь как кольнуло. То самое, противное чувство, до боли, до ужаса знакомое. Отвратительное чувство, от которого еще в Союзе у нее по спине ползли мурашки: чьи-то «глаза-буравчики» сзади. Кто может следить за ней здесь? Здесь, в Швеции, где она живет, никого не трогая. Кто она в действительности, не знает никто, даже Андреас.

Она попыталась как бы невзначай обернуться и убедиться а правильности своих подозрений. Остановившись около витрины магазина, Соня стала рассматривать выставленный за стеклом товар. Но все ее внимание на самом деле было сосредоточено на человеке, который показался ей подозрительным. И Соня с ужасом убедилась — человек с «глазами-буравчиками» тоже остановился.

«Главное — не подать виду, что ты что-то заметила. Что ж, будем и мы стоять. Нам не трудно».

Но то, что она так «внимательно» изучала, на самом деле она разглядела лишь через некоторое время. Нет, ну надо же! Если «везет», так по- крупному! Конечно, где еще Соню может угораздить остановиться! Только у витрины секс-шопа! Ей казалось, что прохожие дружно оборачиваются на женщину, внешне без явных отклонений, которая с упрямым любопытством рассматривает муляж мужского полового органа фантастических размеров.

Сделав вид, будто ничего не произошло, она отошла от витрины и направилась к преследующему ее типу.

А он тоже уткнулся взглядом в первую попавшуюся витрину. Тип как тип, таких на улицах Стокгольма сотни, если не тысячи — глазу зацепиться не за что. Но не скажешь, что он «оттуда». Одет вполне по- европейски. Серое пальто, берет… Хоть бы газетку в руки взял для приличия!

Увидев, что Соня решительно надвигается на него, он мелкими, неровными шажками почесал за угол и скрылся из виду.

Нет, наши службы хотя бы слежку по законам жанра строят. Кожаный плащ, осанка, ледяной взгляд. А этот как крыса… Псих какой-то…

С чего она вдруг взяла, что это спецслужбы? А вдруг просто-напросто маленький, закомплексованный извращенец?

Такая картинка показалась ей гораздо правдоподобнее. И Соня с облегчением вздохнула. Все, больше не покажется.

Но «извращенец» снова появился из-за угла, сверкнул глазами.

Просто так не отстанет, а ей слежка ни к чему. Нужно смешаться с вечерней толпой.

На глаза ей попалась афиша с рекламой какого-то нового голливудского фильма. Кинотеатр — лучшее место для того, чтобы скрыться от преследователя.

…Она не смогла заставить себя уйти с середины сеанса. Она бы не назвала этот фильм шедевром, но все- таки всегда трудно уйти, когда погружаешься в пусть дешевую, но все же романтику жизни. И то, что ждет тебя на улице, пугает своими абсолютно не романтическими красками. Пока на экране не появился титр «The end», подниматься из кресла совсем не хотелось. Соня совершенно забыла причину, по которой решила зайти сюда. Она шла и размышляла о силе киноискусства. Как оно изменяет человека. Люди, выходящие вечером из кинематографа, — это толпа совсем иного рода, нежели толпа обычная.

Но… Вдруг ее будто снова пронзили знакомые «глаза-буравчики». Она в ужасе оглянулась — да, это он.

Соня быстро нырнула вправо, и ей удалось еще немного увеличить расстояние между ними; к тому же, попав в людное место, она согнула колени, наклонила голову и практически стала невидимой для преследователя в уличной толпе.

Так она ушла с центральной улицы в тихую боковую.

Вбежала в темную арку. Затаилась.

Раздались тихие шаги. Но не одного, двоих человек.

Соня осторожно выглянула — нет, не извращенец. Немолодая семейная пара мирно обсуждала только что увиденный фильм.

Соня вышла из подъезда. Этих ей опасаться нечего, наоборот, они лучшая защита.

Она специально замедлила шаг, чтобы идти всего в метре впереди них.

— Это хорошо, что у нас есть свое кино, — говорил мужчина. — Хотя мне европейское кино больше нравится.

— Мне тоже, — соглашалась, женщина. Они остановились у магазинчика.

— Ули, я куплю немного зелени, — сказала женщина.

— Хорошо, я подожду тебя здесь. Подышу воздухом. Соня прошла несколько шагов и тоже остановилась.

Нет, одна она не пойдет. Ей почему-то все равно страшно. С этой семейной парой куда спокойнее.

— Простите, вы не подскажете, который час? — подошла она к мужчине.

Он вскинул руку, чтобы посмотреть на наручные часы — и вдруг ткнул Соню в грудь. А потом странно содрогнулся и навалился на нее всей тяжестью своего тела.

«Еще один! Никуда от вас не деться!»

Соня отшатнулась, и мужчина упал на землю. Изо рта его медленно стекала струйка крови…

Она не помнила, как мчалась по длинной кривой улочке, как ворвалась к Андреасу, схватила свои вещи, попавшиеся ей под руку, ни слова не сказав на прощание, снова вылетела за дверь.

К счастью, билеты на ночной поезд до Гамбурга в кассе были. А куда оттуда дальше — там видно будет. Через пятнадцать минут Соня уже смотрела из окна купе на убегающую платформу стокгольмского вокзала.

Утром в ее дверь постучали. Первой мыслью было выпрыгнуть в окно. Нет, она не каскадер. К тому же нельзя постоянно жить в страхе. Лучше один раз умереть, чем каждый раз подпрыгивать от стука в дверь. Будь что будет.

— Войдите.

— Доброе утро.

— Доброе… Где мы сейчас?

Всего лишь проводник.

— Через двадцать минут подъезжаем к Гамбургу. Что желаете? Кофе? Чай?

— У вас есть утренние газеты?

— Шведские?

— Желательно шведские.

— Одну минуту.

«Вчера… Как страшный сон… Должны были убить меня, а судьба распорядилась иначе. Случайно убит другой… Надо разобраться во всем… Иначе… Неужели мне постоянно нужно будет бежать? Самое страшное — не знать, не видеть опасность в лицо… От кого, от кого я должна скрываться?»

В дверь снова постучали.

— Войдите.

— Пожалуйста. Ваш кофе. Ваши газеты.

— Спа… — договорить Соня не смогла.

С первой страницы на нее смотрел человек, который волей случая оказался ее «бронежилетом».

Тут до нее дошел трагический смысл тех обрывков фраз, которые ее глаз выхватил из статьи под портретом…

«Вчера при невыясненных обстоятельствах был убит выдающийся политический деятель, бывший премьер-министр Швеции… Убийца пока не найден… Приметы преступника — молодая женщина европейской внешности…».

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Афганистан

3 июля 200… года, 15.27

— Добрый вечер. Рад наконец-то с вами встретиться. Наслышан, наслышан о вас. Здравствуйте, Коля!

Это был тот самый холеный, который беседовал с Трубачом на скамейке в Глазове. Трубач ошеломленно кивнул. Слов не было.

Пастух остановился в дверях и попытался незаметно потянуться рукой к пистолету.

— А вот резких движений делать не надо. Не советую. Холеный, продолжая улыбаться, достал одной рукой сигарету из пачки «Кэмел», той же рукой чиркнул зажигалкой и закурил. Другая рука держала пистолет.

— Что, ребята, не ждали? Талибов здесь давно уже нет.

— А где они? — поддался на явную провокацию Пастух и тут же замолчал, поняв, что с первой же фразы выдал свои планы.

— Они-то далеко. Вы несколько адресом ошиблись.

— Кто вы, собственно говоря, такой? — спросил, наконец, Трубач.

— Да что вы в дверях стоите, не стесняйтесь, — проигнорировал вопрос холеный. — Проходите, гости дорогие. Bы ведь даже представить себе не можете, как я вам рад!

Серьезное лицо, ровные интонации — и при этом кажется, что все им произносимое — сплошное издевательство, и ничего более.

— Чтр за игры? — спросил Трубач. — Ты откуда здесь взялся? На метле перелетел?

— Вы любитель мистификаций? — спросил Артист.

— Обожаю. Но здесь я не для того.

— А для чего же тогда, если не секрет?

— Не секрет. Дела.

— У нас, собственно говоря, тоже.

— Мир, говорят, хотите спасать? Я с вами, как ни странно, солидарен.

— И от кого же вы его хотите спасать?

— Как и вы — от мировой катастрофы. Предлагаю объединить усилия.

— Для начала — все же кто вы такой?

— Лишняя информация. Давайте лучше к делу. Но сначала вам придется принять мои условия.

— Больше ничего? — грубовато спросил Муха.

— А почему, собственно, мы должны принимать их? — немного дипломатичнее поинтересовался Пастух.

— Потому что у вас нет иного выхода. У входа в катакомбы, с которого вы зашли, вас уже поджидает батальон солдат американской армии. Вы, спору нет, хорошие воины. Но с двумястами солдатами вы справитесь вряд ли. А другого выхода здесь нет.

— Как? А выход с западной стороны? — с надеждой в голосе спросил Пастух.

— Это еще бабушка надвое сказала, — отмахнулся холеный.

— Сколько их там, вы сказали? — подал голос Док.

— Батальон. Правда, не знаю, кого они ищут конкретно, может, вас, а может, и нет. Мне по рации что-то передавали, про каких-то странных женщин двухметрового роста… Связь неважная, я не расслышал деталей.

Холеный хихикнул.

— При чем здесь мы? Вот пусть баб и ищут, — мрачно сказал Трубач, потирая задницу.

— Солдаты вряд ли будут рваться сюда за десятки километров только для того, чтобы сказать: «Гюльчатай, открой личико». Но… в данном случае все зависит от меня. — Холеный озорно подмигнул, при этом было непонятно, кому именно.

— Каким образом? — не обращая внимания на клоунское подмигивание, все так же серьезно спросил Док.

— Я в некотором роде сам принадлежу к американской армии…

— Шпион! — выдохнул Трубач и шагнул к холеному. — Это ты, сука, воду отравил!

— Именно шпион… — кивнул холеный. — Но только не делал того, в чем вы меня обвиняете. Я знаю про звонок Мансура сюда. И про Питер. И вообще, знаю гораздо больше, чем вы. Например, где действительно скрывается тот, кого вы разыскиваете. Без меня вы его тоже найти не сможете. Хотя работу вы проделали серьезную и вас стоит поблагодарить. — Он повернулся к Трубачу: — А вас, Николай, особенно.

— Меня?

— В вас чуть было не умер великий ученый. Химик или биолог. Я восхищен вашими опытами с крысами.

— Ни фига себе! — присвистнул Муха.

— Вы сейчас ломаете голову, откуда я столько о вас знаю. Но сейчас это не имеет значения. Вы можете не опасаться, эта секретная информация останется секретной, если…

— Ребята, я понял… Конечно же! Кретин! Тупица! Тормоз! — Трубач шагнул к холеному: — Ты тогда нацепил на меня «жучок»?

— Успокойтесь, я же сказал, что не собираюсь вам мешать. Я хочу вам помочь. Кстати, меня зовут Билл.

— Кто ты?

— Я сотрудник ЦРУ.

— Приехали, — сказал Пастух.

— Сразу вас успокою, что информацию, которую мне удалось собрать, в ЦРУ еще никто не получил.

— Неужели? — не поверил Артист.

— Точно. Просто я могу предположить последствия того, что будет, если ЦРУ нападет на след этого яда.

— Какие последствия? — спросил Док.

— Трагические. Вы можете представить, через сколько рук может пройти эта информация в ЦРУ?

— Это же секретная информация.

— Именно! Поэтому ее просто невозможно будет навсегда уничтожить. А судя по показателям, в Глазове применен какой-то совершенно новый вид яда. И нет таких замков, чтобы его спрятать навсегда. Это то же самое, если обезьяну пустить в центр управления ракет с ядерными боеголовками. Она обязательно нажмет на красную кнопку. Нет, этого нельзя допустить. Ни в коем случае. Это в наших общих интересах. Поэтому честно предлагаю сотрудничество.

— Как вы себе это представляете?

— Мы будем работать вместе.

— Ничего себе!

— Но пока я не понял, что интересного вы можете рассказать, — сказал Пастух.

— В моем распоряжении находятся все возможные данные информационной базы ЦРУ. Я готов взять на себя ответственность за нарушение устава, за разглашение информации под грифом «секретно».

— И что мы можем узнать из вашей базы данных?

— Я знаю только лишь о последствиях применения препарата, но, к сожалению, мне пока ничего неизвестно о том, как он был изобретен, в какой лаборатории проводились исследования, кто участвовал в его разработке. Это очень важно знать, чтобы проследить путь пробирки с ядом от научно- исследовательской лаборатории до бассейна речушки, на которой стоит Глазов. Это просто необходимо сделать, чтобы выяснить, кто сейчас за всем этим стоит.

— то есть вы хотите сказать, что если мы узнаем, в какой именно лаборатории произведен препарат, то сможем с вашей помощью проследить все контакты ее бывших сотрудников?

— Да.

— Что ж, это уже кое-что.

— Но пока нам нужно закончить все дела здесь, — сказал Билл. — По- моему, ваш Голубков правильно просчитал, что в первую очередь нужно прокачать линию талибов.

— Так… — Пастухов задумался. — Билл, вы нам разрешите переговорить между собой?

— Да, конечно, понимаю. Я отлучусь на пять минут. Билл встал из-за стола и направился к выходу. Вдруг в дверях он резко остановился:

— Чуть не забыл. Еще один маленький момент.

Он подошел к Трубачу и протянул руку к его лицу. Тот от неожиданности дернулся в сторону. Но американец опередил его, с ловкостью фокусника быстрым движением достал откуда-то из-за его уха маленький, размером с булавочную головку, темно- коричневый шарик. Совсем как родинка!

— Это «жучок». Теперь в нем уже нет необходимости. Как бы нечаянно он уронил его на пол, растоптал и вышел, притворив за собой дверь.

— Да, ситуевина! — протянул Муха.

— Голубков точно не одобрит, — предположил Трубач.

— Он нам может оказать реальную помощь, если… — сказал Пастух. — Вы будете смеяться, но я ему поверил.

— Загнул!

— Ребята, давайте просчитаем все варианты.

— Оптимист. Всех вариантов все равно не просчитаешь!

— Голосую за то, чтобы поверить и принять в свои ряды. Кто «за»? Прошу поднять руки, — сказал Пастух.

Медленно потянулась вверх рука Артиста, потом Трубача. Док и Муха с сомнением продолжали раздумывать.

— Двое против двоих. Значит, решающий голос за мной… — констатировал Пастух.

— Выходит, так.

— Ну ладно, я тоже «за», — после недолгого раздумья произнес Пастух и поднял руку.

— Все, решение принято, — заключил Трубач. Через несколько секунд в грот вошел Билл. Лицо было непроницаемо, но Док все- таки заметил в его взгляде чуть различимое волнение.

— Билл, мы согласны.

— Я рад, — чуть слышно ответил тот уже без всякой издевательской интонации, и на его лице в первый раз появилась искренняя улыбка.

— Ну все, пора.

— Давай, Билл, вперед!

И они по очереди, друг за другом, растворились в кромешной тьме катакомб.

Билл шел впереди, за ним Пастух, потом Трубач, Артист, Муха, и замыкал шествие Док, нацепивший налобный фонарик Билла. Это было просто чудо техники: при своих крошечных размерах он излучал чрезвычайно яркий свет, которого хватало на сто метров этого узкого коридора. Осветительные приборы солдат удачи давно уже вышли из строя, у одного только Мухи фонарик продолжал тускло светить.

Этот проход Пастух, кажется, какое-то время еще узнавал: вот знакомая странная стрелка, нарисованная голубой масляной краской, вот надпись…

Но потом Билл повернул вправо, куда их еще не заносило, и проход начал постепенно сужаться. Вот уже можно дотянуться руками до обеих стен, вот уже не могут протиснуться плечи, приходится протискиваться боком, а теперь уже приходится едва протискиваться сквозь узкую щель.

— Не спешите так, черти.

— Трубач! Это ты? Застрял?

— Ну да. Двинуться не могу!

— Пива меньше пить надо!

— Не в пиве дело. Кость у меня широкая.

— Ты выдохни, бобер, выдохни!

— Цел?

— Да, все в порядке. А дальше куда?

Впереди было темно и узко. Слишком узко даже для Артиста, самого изящного из них.

— Билл! Куда дальше?

Но Билл испарился!

— Пастух! Он же рядом с тобой был! Куда он мог деться?

— Да сам не понимаю.

— Так, ребята, это засада!

— А вы, как наивные чукотские юноши, поверили, купились на американскую искренность!

И тут, в довершение ко всему, погас волшебный фонарик Билла…

— У кого-нибудь есть спички?

— Подожди. Сейчас посмотрю.

Темноту прорезало дрожащее пламя. Стены вокруг будто ожили и стали как бы надвигаться на них.

— Тихо! — шикнул Пастух.

Повисла пронзительная тишина. Вскоре до них долетели чуть слышные обрывки английской речи.

— Хоть в чем-то он нам не соврал. Американцы действительно пасут нас, — шепотом попытался прибавить оптимизма неунывающий Артист.

— Спичку погаси. Вдруг они нас не заметят.

И они снова погрузились в почти первозданную темноту. И тишину. Было слышно только, как откуда-то сверху капает вода, да тихое дыхание пятерых солдат удачи. Но это продолжалось недолго. Английская речь становилась все громче и громче. В проходе появился свет, кажется, от такого же, как у Билла, яркого налобника. За ним двигалось множество темных силуэтов.

Яркий свет слепил глаза…

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Санкт-Петербург

4 июля 200… года, 09.35

— Все сделали? — спросил Ахмет.

— Ну, этих говнюков свезли на пустырь. С Шамилем разобраться не успели, — ответил Асланбек.

— Как так?

— Ну нельзя же с ним так, нужно ведь похоронить по- человечески, а не как собаку. Лежит пока там, на квартире.

— Ладно, успеем, сейчас главное — найти материал.

Подъезд, в который они вошли, ничем не отличался от сотен подобных.

— Точно сюда?

— Так написано.

— А ты что, менту доверяешь?

— Проверить надо.

И Ахмет постучал.

Дверь без лишних вопросов открыл молодой парень в рваной майке. Похоже, он кого-то ждал.

— Наконец-то! Это ты вчера Славке дурь продал? — завопил он прямо на пороге. — Что это было? Ребят так крючит, что хоть «скорую» вызывай.

Ахмет среагировал мгновенно:

— Ну я. А что с ними?

— Ничего. Они уже два часа подряд катаются по полу и просят пить. На отходняк непохоже.

— Ну что ты, дорогой! У меня товар хороший! Может, это от чего другого?

— Говорю, от твоего товара.

— Дай я взгляну… Глядишь, помогу как-нибудь.

Парень неохотно пропустил посетителя в квартиру. Только в этот момент он заметил, что гостей трое. Они тихо переговаривались на незнакомом языке.

— Ты этого помнишь?

— Нет, его там не было.

— Значит, твой мент, урод, продинамил?

— Не знаю. Давай поглядим, здесь, кажется, что-то нечисто.

В коридоре было темно и грязно. На полу виднелись засохшие пятна, очевидно рвотные.

— А ты принимал? — обратился Ахмет к хозяину квартиры.

— Хм… Вообще-то да. То есть…

— А почему с тобой все в порядке? Или не все?

— Ну у меня немного болит живот.

— Не считается. Давно принимали?

— Пожалуй, да. Ночью.

— Сколько вас было?

Они остановились прямо перед входом в комнату.

— А это важно?

— Да.

— Ну человек семь.

— Все вместе принимали?

— Да.

— А где остальные?

— Не знаю. Двое здесь.

— Ну, посмотрим.

Все стало ясно, как только они вошли в комнату. На облезлом ковре корчились в судорогах двое их недавних гостей.

Спешить было некуда. Ситуация под контролем. Можно поиграть в кошки-мышки, капкан уже захлопнулся.

— Так, так, дорогой… А потом что вы делали?

— А тебе не по хрену?

— Ну как ты со старшими разговариваешь? Ай-ай-ай… Слушай, ты говоришь, что мой товар некачественный. Я думаю, ты не прав. Мы люди честные, хотим доказать, что наша совесть чиста. Вдруг эти ребята еще что-то перехватили?

— Не знаю. Я с ними не нянчусь. Ходили куда-то вечером на разборки.

— И?

— Говорю, не знаю. Ничего толкового не принесли. Так, какую-то дрянь в баллончике. С виду похоже на протухший лимонад.

— Дай поглядеть.

— Да на, гляди. Ерунда какая-то.

Парень потянулся к черной спортивной сумке, валявшейся у батареи. Сомнений не было никаких.

— На, смотри. Тут еще такой же, неоткупоренный.

Ахмет не глядя взял баллончик и крепко завинтил его.

— Говорю тебе, это все твой товар. Гони бабки обратно.

— Не горячись, дорогой.

От последовавшего удара парень отлетел к окну.

— Ты что, опух? — заорал хозяин диким голосом.

Не утруждая себя ответом, Ахмет спокойно подошел к нему и вытащил из-за пояса нож. Лезвие зловеще блеснуло в тусклом свете мутной лампочки.

Но довести дело до конца он не успел. Громко хлопнула незапертая входная дверь. На пороге комнаты стоял участковый. В руках его был пистолет.

— Стоять, чурки!

Но было поздно, Асланбек ударил участкового по руке. Грянул выстрел, затем другой. Но в пол.

И тут же из-за дверей загрохотало как из пулемета.

Участковый приехал не один. Расклад оказался — трое против шестерых, не считая обитателей квартиры, участвовавших в событиях только в качестве мебели, о которую все периодически спотыкались.

Участковый простился с жизнью первым. Нож Асланбека с ювелирной точностью прошел наискосок по его не очень чистой шее от уха до ключицы, на пол брызнула темная кровь. Участковый упал на пол, забил ногами, захрипел.

Остальные милиционеры откатились по лестнице вниз. Но они могли еще вернуться…

— Мочи их всех, — тихо скомандовал Ахмет. Выполнить этот приказ оказалось не так-то просто.

Милиционеры снова стали палить в дверь. Еще, конечно, и за подмогой послали.

Ахмет поднял участкового и, закрываясь им, как щитом, пошел на дверь. Выстрелы на секунду смолкли.

Этой секунды хватило, чтоб перерезать горло еще двоим.

Внезапно начал подавать признаки жизни хозяин квартиры — парень в рваной майке, открывший дверь. Он с утробным криком кинулся на Асланбека и принялся душить его что было сил. А сил оказалось больше, чем можно было предположить. Отчаяние — лучший стимулятор.

— Ахмет, помоги, — послышался сдавленный хрип Асланбека.

Чернобородый на помощь не спешил, он бросил мертвое тело участкового на лестницу — тело подмяло еще одного милиционера — и, сверкнув оскаленными зубами, выбежал из квартиры, взмахивая ножом. Уложил еще одного. Подхватил пистолет и выпустил обойму вслед двоим уносившим ноги по лестнице.

Он вернулся, когда Асланбек уже собирался издать последний хрип, и в этот момент нож взмыл в воздух и завершил свой полет, вонзившись в глаз парня в рваной майке.

Все было кончено.

— Ахмет, ты чего ждал? Чтобы он меня придушил?

— Я же не виноват, что ты не можешь справиться с жалким наркоманом. — Он просто озверел!

— Ты тоже иногда звереешь, но не тогда, когда надо.

— Надо уходить!

— Что с Четырехпалым?

— Сколько раз тебе говорил: если кто старше тебя и выше по положению, называй по имени, никаких прозвищ!

Тело их третьего спутника едва выглядывало из-под трупов двоих милиционеров. На поверхности торчала рука. На ней действительно было всего четыре пальца.

— Мертв.

— Сейчас менты вернутся! Надо уходить!

— Обратно?

— Да, только быстро. Скоро они и туда доберутся.

В квартире на девятом этаже следов разгрома уже не было. Только труп земляка по- прежнему лежал на полу в комнат

— Что будем делать?

— Сказал же — уходить!

— А Шамиль?

— Нет времени. Они, конечно, в результате вычислят его — слишком известная личность. Но будет уже поздно.

— Ты уверен?

— Не лезь куда не следует. Делай, что говорят.

— Я понимаю.

Вместо ответа последовал взгляд, подействовавший лучше любых слов.

Они собрали оружие и вышли в темноту, прорезаемую тусклым светом уличных фонарей.

В это время на лестничной площадке около оставленного ими наркопритона на улице Коллонтай раздался крик.

— Кровь, здесь везде кровь! Кинг, не лижи эту гадость! — Женщина, спускавшаяся по лестнице, едва удерживала на поводке огромного боксера. — Милиция!

Входить внутрь женщина не стала. Если бы она все- таки решила сделать это, то увидела бы, как в груде трупов на полу началось подозрительное движение. Четырехпалая рука, видневшаяся между двумя телами в милицейской форме, зашевелилась, попыталась сжаться в кулак. Затем снова расслабилась и упала.

Один человек в этой жуткой куче-мале был жив.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Афганистан

3 июля 200… года, 19.20

Свет полоснул по глазам, солдаты удачи разом, как по команде, оказались на земле.

Рядом с ногами Пастухова вдруг возникла голова Билла, и Пастух услышал чуть слышные слова американца:

— Ползите за мной.

Пастух толкнул Трубача локтем и, убедившись в том, что тот его правильно понял, молча последовал к небольшому отверстию в стене, где только что исчезла голова американского коллеги.

Как он раньше не заметил эту дыру? И не такая она маленькая, кстати. Ползти можно, будем надеяться, что даже Трубач не застрянет. Стенки, конечно, противные, в чем-то склизком и вонючем, но и это, в общем-то, тоже пережить можно. Самое неприятное, что нужно ползти все время вверх, под углом около сорока пяти градусов. Ноги скользят. Так, теперь нужно передвигаться «в распор», отталкиваясь всеми четырьмя конечностями. А неплохая, кстати, тренировка. Надо будет серьезно заняться пещерами. Как это называется? Спелеология. Звучит! Воздуха, правда, здесь маловато, но что делать, будем дышать через раз. Товарищам тоже кислород нужно оставить.

Куда все- таки он ползет? Зачем? Что ждет его там, наверху? Несколько минут назад Билл казался ему злодеем, а теперь… Он ползет за ним по этой щели и снова верит, почти верит, в его благие намерения. Расстояние между стенками несколько расширилось, теперь, чтобы держать ноги враспор, приходится растягиваться почти в шпагат. Ну тут можно уже перейти на четвереньки. Хотя, говорят, что опытные туристы-экстремалы так не делают. Ну да ладно, сейчас главное — дойти. Пастух выполз на один уровень с Биллом. Тот передвигался прыжками с ловкостью обезьяны. Силен! Так, сейчас самое время прояснить обстановку.

— Где ты пропадал все это время?

— Проверял дорогу. А вы подумали, что я вас завел в ловушку?

— Честно говоря, было такое.

Наконец уже в нескольких метрах показался выход. «Свет в конце тоннеля», — пронеслось в голове.

Они вылезли на поверхность. Мрачновато! Грязно- серый, однообразный пейзаж. Ничем не примечательная местность. Что радует, так это что здесь совсем не видно следов пребывания человека.

Билла трудно было узнать. Его серая куртка и камуфляжные штаны после этого путешествия «туда и обратно» стали теперь вовсе непонятного цвета.

Показалась голова Трубача, он был еще краше. Грязные разводы на щеках напоминали боевую раскраску индейца. Но вид при этом был у него отнюдь не воинственный. Он, как обычно в последнее время, был сосредоточен на каких-то своих размышлениях. Судя по всему, не особенно радостных. Но как только он выбрался на поверхность, сразу же протянул Биллу свою руку, не отличающуюся, кстати сказать, особенной чистотой. Американца это не смутило. Он с нескрываемой радостью крепко пожал ее.

— Спасибо, Билл.

— Тебе спасибо, Трубач.

Вылез на свет божий Муха, и все, больше никого. Пастух заглянул обратно в дырку и крикнул в нетерпеливом ожидании:

— Док, Артист!

Но в ответ — тишина.

— А куда вы Артиста с Доком подевали? — спросил он у Мухи.

Муха подошел поближе:

— Они за нами шли. Может, Док не пролез?

Билл достал из одного из бесчисленных карманов штанов маленький непонятный прибор, несколько секунд повертел его в руках, и он у всех на глазах превратился в бинокль, чем-то напоминающий наш «беркут».

— Пора идти, — сказал он, вглядываясь в темноту.

— Мы никуда не пойдем. Там наши люди, — сказал Пастух.

— Они что, дети? Сами не выберутся?

— Мы никуда не пойдем, — повторил Пастух.

— Как хотите. — Американец передал бинокль Трубачу. — Вот посмотри, видишь то дерево на холме? За ним такие же пещеры. Там и должно быть их логово.

— Я пойду с Биллом, — сказал Трубач.

— Док!!! Артист!!! — снова закричал в дыру Пастух. И снова никакого ответа.

Когда они вышли, так и не дождавшись друзей, уже стемнело. Черт, как это они не подумали о соответствующей для этой местности обуви! Через час отбили себе ноги об острые камни, устилающие всю равнину. Мягкие подошвы, предназначенные для бесшумного передвижения, здесь оказались абсолютно непригодны. К дереву на холме они пришли почти инвалидами. Только Билл, экипированный на все случаи жизни, бодро вышагивал впереди, нетерпеливо оглядываясь на ковыляющих сзади солдат удачи.

На холме они различили силуэты двоих сидящих часовых. Из-за их спин торчали автоматы.

«Калаши», — сразу же определили солдаты удачи, несмотря на то что до моджахедов было еще достаточно далеко. Часовые сидели неподвижно, прислонившись к стволу этого гигантского дерева.

Будить часовых не стали. Зачем раньше времени поднимать шум?

Друзья прошмыгнули мимо холма, за которым открывался еще один, поменьше, каменистый холмик. Ровно посередине его зиял темный провал. Подошел Билл.

— Тихо! Здесь такая акустика — слышно даже, как мухи летают, — сказал он. — Придется прыгать.

— Далеко? — спросил Пастух.

— Неблизко, — сказал Билл.

— Я, конечно. Муха, но летать не умею, — сказал Муха. — Постарайтесь как можно тише приземлиться, там внутри очень сильное эхо. — Билл сложил руки на груди.

— Ага, — сказал Трубач.

— Ну с Богом! — сказал Муха.

— Вперед! — скомандовал Пастух.

И солдаты удачи в той же последовательности исчезли в темном проломе.

Лететь пришлось пугающе долго. В темноте казалось — вечность. И твердая почва под ногами ударила неожиданно и сильно. Трубач грохнулся на колени, боль пронзила левую ногу. Только бы не сломал! Только бы не сломал!

Пастух упал аккуратно на бок. Тут же вскочил, вскинул пистолет.

За ним приземлился Муха. Тоже вполне удачно. Билл словно прилетел на парашюте. Ни единого звука при падении не издал.

— Все живы? — спросил он.

— Все.

— Ногу маленько подвернул, — сказал Трубач.

— Сломал?

— Нет, кажется.

— Идти сможешь?

Трубач встал:

— Смогу.

— Пошли.

Здешняя пещера почти не отличалась от первой, только коридоры этой были чуть шире. Они бесшумно пробирались по извилистым проходам, пока Билл не сказал:

— Так, теперь гасим фонарик. Через пятьдесят метров вход в бункер.

— Сколько в бункере человек? — спросил Пастух.

— Не меньше пятнадцати.

— Оружие?

— Как и у тех часовых — «калаши».

— Порядок.

— Откуда ты все знаешь? — подозрительно спросил Муха.

— Знаю. Там три небольшие комнаты с полной звукоизоляцией.

— Ого! Когда ты успел здесь побывать?

— Мы запустили ложную информацию о том, что американцы собираются эти пещеры взрывать. Они моментально эвакуировались, потом, правда, тут же вернулись. Но нам этого хватило, чтобы успеть.

— Успеть?

— Сделать план пещеры и бункера, поставить «жучки».

— Вы прослушивали их разговоры?

— «Жучки» внутри этого бункера сбиваются с нужной волны. Вероятно, используется какая-то защитная аппаратура.

— Сколько входов в бункер?

— Два.

— Предлагаю разделиться. Одновременно перекроем оба выхода.

— Согласен. Только я не уверен в том, что проход чист.

— Проверим. Так, кто пойдет с Биллом? — Пастух снова взял инициативу на себя.

— Я — первый подал голос Трубач.

— Хорошо. Через сколько минут назначим время атаки?

— Через полчаса. Сверим часы.

— Дойдете до грота, там ручей. За ним — штаб, — сказал Билл.

— Ясно.

Ну вроде бы все, теперь можно и в путь. И Билл с Трубачом скрылись за поворотом, на левой стенке появился слабый отблеск от мощного луча американского фонарика. Пастух и Муха в темноте, перебирая по влажной стене руками, стали пробираться к бункеру.

Грот. Это Пастух понял по эху, которое стало шире и раскатистей.

Через несколько минут они услышали журчание воды, и Пастух, идущий впереди, жестом остановил Муху. Тот замер.

Нет, показалось. Только журчание воды и эхо.

Пастух тронул Муху: дескать, пошли. Сделал шаг вперед и вдруг почувствовал на своем кадыке холодное прикосновение острого металла…

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Штат Орегон, США

Москва

11 мая 1986 года, 18.12

Бывают моменты, когда можно возненавидеть чистоту и порядок. Особенно если из них делают культ, как в маленьких прилизанных медвежьих углах одноэтажной Америки. Похоже, на этих компьютеризированных хуторах люди вообще ничего, кроме своих газонов, не видят. И стригут, и стригут… Черт бы их всех подрал!

Такие невеселые мысли одолевали худощавую женщину средних лет, одиноко бредущую по заваленной пожухлыми листьями аллее парка в одном из небольших городков на юге Америки.

Уже три года длится эта вялотекущая шизофрения! Преподавание химии в частном колледже, зарплата неплохая, свой домик. Но в этом домике ее каждую ночь преследуют тревожные сны. В Швеции такого не было. Может, оттого что ощущала она себя там не так одиноко, хотя соотечественников вокруг почти не было. Она, впрочем, по ним особенно не тосковала. Здесь — совсем другое дело. Русских — как собак нерезаных, и каких русских! Нет, есть, конечно, приличные люди, как везде, но их еще поискать надо.

Достойную работу тоже удалось найти не сразу. Пришлось сначала подтверждать диплом, а пока суд да дело — сменить уйму всяческих профессий. Если бы десять лет назад кто-то сказал прилежной студентке химического факультета, что ей предстоит проработать полгода приемщицей в химчистке, она просто покрутила бы изящным пальчиком у виска. А когда этот злосчастный момент настал, ей хватило чувства юмора, чтобы оценить странную иронию: мол, химчистка так химчистка, хоть какая-то химия!

В химчистке, естественно, тоже было не очень сладко. Иногда попадались истеричные клиентки, со скоростью тысяча слов в минуту изливавшие на плохо понятном тогда английском потоки негодования по поводу какого-нибудь микроскопического пятнышка, оставшегося на шелковой кофточке.

К счастью, все завершилось благополучно, и вот она уже в этой дыре, но все же при нормальной работе с разумной зарплатой. Хотя бы своим делом занимается.

Нет, жаловаться грех.

Мысли потекли в более оптимистическом русле, когда она вышла из сумрачного парка. Здесь ее убежище, ее четыре стены, где можно запереться, никого не видеть, не слышать. А самое главное — не напрягать постоянно лицевые мускулы, растягивая их в вымученной улыбке.

Перед тем как войти в дом, она на секунду задержалась у гаража, грустно взглянув на сломанный замок. Уже неделю руки до него не доходят. Впрочем, она пользуется машиной крайне редко, только для дальних поездок, случающихся раз или два в месяц. Права она получила еще в Союзе, будучи студенткой. Не хотелось ни в чем отставать от парней-однокурсников. Но дома применить их почти не пришлось, а в Америке выяснилось, что необходимо получать новые, международного образца. Тут вообще без машины никуда. Машина — железный идол.

Развалюха, стоявшая в гараже, была куплена не слишком дорого на рынке подержанных автомобилей. Старенький «форд»» так себе, но цвет красивый, кремовый.

На работу она ходила пешком — колледж недалеко, всего в паре километров.

Размеренная, тихая жизнь. Долгие одинокие блуждания по безликим улочкам. Вечера, занятые перечитыванием немногих книг на родном языке, которые можно было найти в этой дыре, и механической полировкой ногтей, в то время как все мысли — в прошлом. И сны — там же. Тревожные сны.

И все же в последнее время она мечтала увидеть хотя бы кошмар, что было исключительно трудно, так ее одолевала ужасная бессонница. Ничто не помогало: ни пачки успокаивающих средств, ни подсчет воображаемых розовых слоников, ни бесконечные прогулки с собакой. На улице ей вообще становилось как-то не по себе, чего раньше не наблюдалось. Как-то раз в том самом парке она заметила, что за ней идет мужчина. С одной стороны — эка невидаль, мужик как мужик, молодой, издалека заметно, — скромно, вполне прилично одетый, на маньяка непохож. Он шел за ней неотступно, на расстоянии полусотни метров, среди голых осенних деревьев. Потом вдруг исчез.

Ладно, это можно списать на манию преследования, развившуюся в силу отсутствия личной жизни. Но как понять странную молодую девушку, напряженно следившую за ней из-за нагромождения полок в супермаркете? Едва Соня приняла игру в гляделки, как та сразу стушевалась. Заняла очередь в соседнюю кассу, купила просто шоколадку, так, для отвода глаз. Ну кто будет из-за шоколадки торчать в супермаркете сорок минут!

Машина, пролетевшая прямо перед ее носом, и еще много странных случайностей… Ладно, скорее всего, это просто совпадения, и ничего больше.

Она вошла в темный коридор, ожидая, что, как всегда, навстречу кинется ее собака Ронни, но собака не вышла. Дверь с треском захлопнулась от сквозняка — на кухне осталось открытым окно. Раздался телефонный звонок.

— Мисс Софи? — Когда она перебралась в Америку, ей почему-то захотелось переделать свое имя на французский манер, наверное, в пику неистребимой англоязычной самовлюбленности американцев.

— Я слушаю.

— Это Роберт Файнс. — В трубке раздался голос инфантильного голубоглазого блондина, преподавателя английской литературы.

— Слушаю вас, Роберт. — Коллеги за глаза постоянно упрекали ее в холодности, отстраненности, даже в высокомерии.

— Извините, возможно, я вас отвлекаю.

— Что-то случилось?

— Нет, ничего, просто… — Этот Роберт последнее время начал вести себя как-то странно, смотрел на нее слишком пристально для коллеги по работе, и вообще… Один раз даже привязался с каким-то вопросом по поводу «Преступления и наказания». «Я не люблю Достоевского. Мне очень жаль». Так она сухо отделалась от попытки навязать общение. Но, видимо, ненадолго.

— Я хотел обсудить с вами…

Ясненько, теперь мы переключились на «Войну и мир», не иначе. Похоже, он решил перебрать всю советскую школьную программу.

— Что?

— Обсудить…

— Ну-ну.

— В общем, мисс Софи, я хотел вас куда-нибудь пригласить. Может, в кино?

Только этого не хватало! Как же его отшить поаккуратнее?

И тут на нее накатило: да сколько же, в конце концов; можно?! Стану проще! Черт с ним, с этим Робертом.

— В кино? Хорошо.

Человек на другом конце провода помолчал несколько секунд, — видимо, опешил от того, что так легко добился положительного ответа.

— Да?.. Замечательно. А где вы предпочитаете встретиться? Может быть, я заеду за вами?

— Заедете? — Ей стало не по себе от такого стремительного развития событий, и все же, коли ввязалась, нужно продолжать. — А когда?

— Да хоть сейчас. Мы можем зайти куда-нибудь перед сеансом.

— Хорошо, Роберт. Вы знаете, куда заезжать?

— Да, конечно.

— Чудно, я жду вас.

Повесив трубку, она, не включая свет, подошла к окну и плотно закрыла его. Сквозняк раздражал, вселяя странную, необъяснимую тревогу. У нее в принципе нервы сдают после всех этих приключений, но в последний месяц каждый скрип до дрожи доводит. Везде слышатся какие-то шаги, подозрительные шорохи. После того случая на дороге каждая проехавшая мимо машина заставляет оборачиваться и сжиматься в комок. Неспроста все это! Кошмар, который довелось пережить, научил ее кожей чувствовать опасность. Слежку.

К черту! Это какая-то паранойя. Нужно успокоиться, расслабиться, сходить в кино с Робертом и получить удовольствие. По крайней мере, постараться. В конце концов, новые поклонники никогда еще во вред не шли.

Другой вопрос, что обычно никто не мог продержаться больше одного-двух вечеров. Проверку не выдерживал.

Так, значит, Роберт приедет, наверное, минут через двадцать. Надо бы одеться. А во что? Предстоит ревизия гардероба. Может, юбку? А она вообще есть? Была, кажется, какая-то… Искать, правда, долго. К черту, лучше остаться в чем была — меньше мороки. Да и не много ли чести для этого Роберта?!

Размышляя таким образом, незаметно для себя она приблизилась к шкафу в конце коридора и распахнула дверцу. Зрелище, открывшееся в его недрах, заставило ее усомниться в собственной вменяемости.

Нет, она, конечно, никогда не страдала патологической аккуратностью, ее всегда окружал некоторый беспорядок, но все же в пределах разумного. Создавалось впечатление, что, пока ее не было, в шкафу побывало стадо слонов: весь ее не слишком богатый гардероб был безбожно измят, брюки, пиджаки попадали вниз, на вешалке на честном слове болталось единственное вечернее платье.

Кто?!! Что это?

Задумчивое состояние как рукой сняло. Она стремительно ринулась к кабинету, затем в голове мелькнула мысль: «Где Ронни?» — и она лихорадочно заметалась по дому. Включила свет на кухне и увидела открытые дверцы шкафчиков, выдвинутые ящички, гору приборов на столе.

Собака лежала на боку, не шевелясь, у дверей кладовки. Опустившись на колени, Соня обхватила руками лохматую голову и почувствовала тепло живого тела. Ронни дышал. Он спал беспробудным сном, не посапывая и не фыркая, как обычно.

В это время в дверь позвонили. Она встала и, как сомнамбула, прошла ко входу. На пороге стоял Роберт, нервно теребя в руке одинокую белую розу:

— Здравствуйте.

Она не нашла в себе сил не то что пригласить его пройти, но даже ответить на приветствие, так и застыла не шелохнувшись.

Помявшись еще несколько секунд, он наконец произнес:

— Мисс Софи…

Она только вскинула голову.

— Что-то не так?

В ответ послышался приглушенный стон.

— Что-то случилось?

Она молча посмотрела на него.

— Может быть, мне лучше уйти?

Все так же молча она произвела некий жест, означавший, что можно проследовать за ней, и отступила в полумрак коридора.

На кухне она почти рухнула на одну из табуреток и закрыла лицо руками. Послышался недоуменный возглас Роберта, звук шагов — он прошел в сторону кладовки.

— Софи, что произошло?

— Я не знаю, — наконец выдавила она.

— Что с вашей собакой?

— Я не знаю.

— Вы в порядке?

— Простите, ради бога, что я вас впутала в эту нелепую историю…

— Не извиняйтесь ни за что! Вы хотя бы догадываетесь, что могло произойти? Кто мог это сделать? И зачем?

— Понятия не имею. Хотя…

— Что?

— Вы видите, что творится?!

— Здесь… ужасный беспорядок. Но вы не волнуйтесь!

— Я еще не весь дом осмотрела,

Ее начала душить мучительная икота.

— Софи, не волнуйтесь так. Давайте я налью вам воды. Где у вас стаканы?

— Уже не знаю.

— Пожалуйста, не нервничайте. Может, нужно вызвать полицию?

Она только посмотрела на него с недоумением.

— Не хотите? Почему? А если это ограбление?

— По- вашему, это похоже на ограбление? Роберт вздохнул и отрицательно мотнул головой:

— Н-нет, на ограбление не похоже.

Сил сдерживаться больше не было, слезы хлынули безудержным потоком. Соня всхлипывала и размазывала тушь по лицу.

— Не надо, прошу вас!

— Я ни в чем не уверена. Роберт, мне страшно!

— Я понимаю. Мне кажется, вам лучше прилечь ненадолго. Я провожу вас в спальню.

— Роберт, зачем вам здесь оставаться? В кино, как видите, мы уже не пойдем…

— Неважно… Дайте я помогу вам встать!

Она облокотилась на его не слишком мощное плечо и, почти не размыкая опухших от слез глаз, поковыляла к спальне.

Роберт нашарил на ходу выключатель в коридоре, и стало видно, что в спальне и в кабинете их ожидает ничуть не лучшая картина. Все вверх дном. На полу разбросаны бумаги, исписанные химическими формулами. С подоконника упал огромный горшок с пальмой, комки земли на ковре.

Не говоря ни слова, он решительно сбросил с кровати покрывало вместе с грудой документов и книг и уложил, как ребенка.

— Мне так неловко.

— Молчите.

— Хуже — мне страшно. Не только за себя, но и за вас тоже.

— Не бойтесь, ничего не бойтесь. Я никуда не уйду. Я буду с вами столько, сколько понадобится.

— Это мог быть прекрасный вечер.

— Потом поговорим. Постарайтесь закрыть глаза и уснуть.

— Я… — Соня начала фразу, но закончить уже не смогла. Голова коснулась подушки, и она провалилась в пустоту.

Когда она пришла в себя, в комнате было темно. Рядом, скорчившись на покрывале, дремал Роберт. Внезапно нахлынул весь ужас произошедшего.

Соня вскочила с кровати и босиком побежала на кухню. Роберт встрепенулся и побежал за ней.

Собака все еще не шевелилась.

— Видимо, ему вкололи очень сильное снотворное. — Сонин голос снова стал холодным и уверенным. Она взглянула на Роберта: — Хотите кофе?

— Я хочу только, чтобы вы отдохнули и не нервничали.

— Я совершенно спокойна. Не помню, я закрыла дверь, когда вы пришли?

— Дверь закрыта, не волнуйтесь. Думаете, они вернутся?

— Не знаю. А кто — они?

— Мне кажется, вам это лучше известно.

— У меня, конечно, есть некоторые предположения, но… Роберт, мне нужно отвезти Ронни к ветеринару. И вообще, я не хочу здесь больше оставаться. Меня начинает колотить при мысли, что эти люди…

— Я поражаюсь вашему самообладанию! Вы похожи на героиню фильмов про разведчиков.

— Сколько вам лет, Роберт?

— Двадцать семь.

— А мне тридцать. Я немного старше вас. И вовсе не похожа на героиню фильмов про разведчиков.

— Софи, если позволите сказать, я рад, что оказался рядом с вами в трудную минуту.

Какой хороший парень, искренний, трогательный, неиспорченный. Ему нравится все таинственное, нравятся странные женщины, у которых много очень серьезных проблем. Только вот совершенно не понимает, куда вляпался.

— Спасибо!

— Вы сказали, что не хотите больше оставаться здесь.

— Именно. Перееду, как только смогу. А сегодня переночую в первой попавшейся гостинице.

— Не нужно. Поживите у меня.

— Роберт, вы не понимаете!

— Послушайте, я не могу оставить вас в незнакомом месте.

— Прекратим этот разговор. Сейчас важнее разобраться с Ронни. Он все еще не проснулся. Вы не знаете, где здесь поблизости ветеринарная клиника, работающая круглосуточно?

— Есть — километрах в десяти.

— Будем надеяться, что серьезной опасности нет. Где вы оставили машину?

— Я приехал на такси. Сегодня мою машину взяла сестра.

— Что же нам делать?

— А ваш «форд»? Если вы не хотите садиться за руль, поведу я.

— Все это так, но дверь гаража сломана. Я уже две недели не могу мастера вызвать.

— У вас есть инструменты?

— Кажется, да. Остались от прежних жильцов. Посмотрите в кладовке.

Роберт встал, осторожно перешагнул через Ронни и погрузился в недра темного закутка. Через минуту он вышел оттуда с небольшим чемоданчиком:

— Пойду взгляну, что можно сделать. А вы пока собирайтесь. Потом я сам перенесу Ронни в машину.

Соня еще раз оглядела свое разоренное убежище.

Да, у нее развился нюх на опасность. Значит, ее подозрения не были паранойей.

Снаружи послышался лязг железа. Она открыла окно и увидела, как Роберт возится с воротами гаража. С инструментами он смотрелся достаточно нелепо. Картина была, можно сказать, трогательная.

Соня собрала кое- какие вещи, самое необходимое из того, что удалось найти среди всеобщего развала. Еще раз подошла к собаке.

В это время на улице раздалось восклицание:

— Открыл!

Соня высунулась в окно. Похоже, она недооценила преподавателя английской литературы.

— Где это вы научились так лихо справляться с поломанными дверьми?

— На самом деле это оказалось не так уж сложно. Замок не очень хороший, но у меня такое ощущение, что над ним уже кто-то поработал. Сейчас я выведу вашу машину.

— Минуточку, нужно найти ключи!

Они лежали у Сони в сумочке.

— Постойте, не выходите. Вы можете передать мне их через окно.

Соня села на подоконник и протянула Роберту ключи. В лицо ударил порыв ветра. Свежесть, и никакой тревоги. Действительно, чего нервничать? Терять больше нечего, все, что могло случиться, уже произошло.

Роберт подошел и, вместо того чтобы взять ключи, сжал ее пальцы. Она почувствовала тепло и силу, столь неожиданную в хрупком молодом человеке, большую часть жизни проведшем над книгами.

Наконец ключи оказались у него в руках. Он зашел в гараж и зажег свет. Соня впервые за последний месяц увидела свою кремовую развалюху.

— Красивая машина! Сейчас мы ее проверим в деле.

Роберт сел за руль. Хлопнула дверца. Повернулся ключ зажигания. Зажглись фары.

Оглушительный взрыв отбросил Соню от окна.

На том месте, где только что стоял кремовый «форд», пылал костер до самого неба.

Это был первый теракт в истории Москвы, штат Оклахома.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Афганистан

З июля 200…года, 21.14

…От прикосновения острого лезвия к кадыку холодок пробежал по спине. «Да, шустрые ребята эти афганцы. Иди нас просто ждали? Замереть, секунду не двигаться, если талиб сразу не полоснул, то в запасе есть секундочка. Только бы Муха отстал на пару шагов. Приготовиться! И-и раз!»

Пастух в долю секунды чуть присел, откинул голову и одновременно с этим отпрыгнул назад.

«Так, получилось! Клинок слегка оцарапал шею. Ну теперь держись, сволочь!»

Три выстрела подряд. И прыжок вперед, на афганца.

Попал. Афганец, успев лишь слегка вскрикнуть, свалился прямо на него. Отлично.

Ничего не видно. Но за короткие мгновения вспышек выстрелов он успел заметить — три силуэта справа, два слева. Сейчас они начнут палить. А ему не страшно — у него щит.

Но выстрелов нет.

Позади, метрах в трех от него, послышалась какая-то возня. Ага, это Муха. А вот что впереди? Если там уже Билл с Трубачом, то стрелять нельзя. Можно попасть в своих.

Талибы, вероятно, используют только холодное оружие. Не хотят бить по своим. Похвально. Только как в темноте догадаться, кто свой, кто чужой?

— Муха, жив? — прошептал Пастух.

— А то как же! — долетело как раз оттуда, где только что снова раздался вскрик.

— Двигайся вперед, не стрелять.

— Есть, начальник. Я тут еще двоих гавриков замочу и догоню.

Да, такого еще не было — рубка в полной темноте. Хоть глаз выколи. Наверное, слепому даже легче, у него хоть слух обострен. Сюда бы приборы ночного видения, инфракрасные детекторы, но все эти игрушки для официальных бойцов, а они, солдаты удачи, латают прорехи в политике государства, которому за эти прорехи настолько стыдно, что даже своих благодетелей оно старается не замечать.

Пастух примкнул штык-нож к автомату и принялся прощупывать пространство впереди.

«Так, Билл с Трубачом здесь или нет? Услышали они пальбу? Если да, то они сейчас продвигаются навстречу. Который час? Прошло двадцать минут?»

Он взглянул на часы — циферблат светился зеленоватым фосфоресцирующим цветом.

«Нет, время еще не пришло. И может вообще не наступить — Билла с Трубачом вполне могли прихватить. Тогда нужно будет еще продержаться неизвестно сколько времени. А что потом?..»

Скорее по движению воздуха и специфическому запаху застоявшегося пота, чем по звуку, он различил движение справа.

Чуть присев, Пастух сделал выпад и наотмашь крест-накрест рассек воздух. Нет, не только воздух, на него через несколько секунд безмолвно навалилось тяжелое тело и съехало, как мешок с навозом, вниз, под ноги. Пастух почувствовал запах крови.

Значит, драться по запаху? Этого в его солдатской жизни не бывало, но чужой запах он различал хорошо.

Пастуху теперь уже казалось, что он может даже видеть в темноте. В абсолютной темноте, где нет ни малейшего источника света. Вот сейчас в метре от него точно кто-то есть. Снова рубящий боковой удар, и снова запах свежей крови…

Закон природы! Когда хищник чувствует запах крови, он начинает жаждать новой. Все больше и больше. Неизвестно откуда берутся силы, страх собственной смерти исчезает. И появляется жажда смерти чужой, вражеской.

Как будто прорубаясь через непроходимые джунгли, он со свистом рассекал тяжелый пещерный воздух, и снова под его ноги кто-то падал, даже не успевая выкрикнуть: «Аллах акбар!» Но вот его штык-нож встретился с кривым афганским клинком. Металлический звон, искры в темноте. Нож соскользнул вниз. Пастух ощутил резкий, горький запах стали, — значит, нож талиба находится прямо у его лица. Левая щека вдруг похолодела и тут же запылала. Он опять услышал свист лезвия и едва успел сгруппироваться. Запылало левое ухо, шею обожгла тонкая струйка крови. Клинок Пастуха машинально подался вперед и мягко вошел в живот очередной жертвы. Следующего удара уже не потребовалось. Что, неужели все? Пастух сделал еще несколько контрольных взмахов, но впереди уже было пусто.

— Пастух! Ты где? — Голос Мухи прозвучал позади. И как-то слишком громко.

— Я здесь.

— Помощь нужна?

— Да вроде уже нет. А тебе?

— Тоже. Все путем?

— Да. Малость поцарапался. А ты?

— И я. Немного. Только весь мокрый. Влажность, что ли? Нет, кровь!

Рука Мухи коснулась плеча Пастуха.

— Где тебя ранило?

— Нет, это не моя кровь. Это их. Моя так не пахнет.

— Ты тоже по запаху дрался?

— Ага. Так, который час? Без пяти. Пора.

Они ощупью двинулись вперед.

— Дверь ищи. Железо.

— Есть, — сказал Муха.

Пастух достал гранату, прицепил ее к тому, что в темноте на ощупь показалось ему замком. Проволочкой обвязал кольцо.

— Отходим.

Они залегли за камнем.

Пастух смотрел на часы. Так… Минута.

Тридцать секунд.

Пятнадцать.

Он натянул проволоку.

Пять.

— Давай, — шепнул Муха.

Яркий луч света ударил в глаза, когда Пастух уже потянул за проволоку.

Американский чудо-фонарик. Но почему сбоку? Билл должен сейчас быть с другой стороны штаба.

Пастух поднял автомат.

Фонарик помигал. Что еще за дела? Они так не договаривались. Правда, они не договаривались и о том, что Билл может прийти сюда.

— Але, гараж, — раздался знакомый голос Трубача.

В ярком свете фонаря Пастух с облегчением увидел два родных силуэта. Свои!

— Вы почему не на той стороне? Мы собрались уже атаковать, — спросил Пастух.

— Проход завален, — ответил Билл.

— Ух, черт. — Трубач споткнулся о тело талиба.

Только сейчас подошедшие заметили, что темные пятна на лицах и одежде Пастуха и Мухи вовсе не грязь. Потом их взгляд упал под ноги.

— Это все вы? — спросил Билл.

— Нет, Джек-потрошитель, — сказал Муха.

— Хороший талиб — мертвый талиб. — Подмигнул Трубач.

Билл пытался просчитать наиболее удачный вариант атаки, ведь о том, что они здесь, талибы уже знают.

— Все равно надо взрывать дверь, — сказал Пастух.

— Нет, теперь поздно. Мы потеряли преимущество.

— У нас его никогда и не было.

— Было. Преимущество неожиданной атаки.

— Так ты говорил — человек пятнадцать? — спросил Муха.

— Извини.

— Все, кончай болтовню, ложись, — скомандовал Пастух. — Взрываю дверь.

Они снова залегли за камень. Это их и спасло.

Как только Пастух потянул за проволоку, прогремела автоматная очередь — и проволока в руках Пастуха ослабла. Ее перебило пулей.

За первой очередью так загремело, что, казалось, сейчас обрушатся стены грота.

Пули свистели, звякали о камень и летали по гроту как бешеные пчелы.

— Блин, сколько их там?!

— Сотня, не меньше.

Пришлось отстреливаться, но постоянный огонь держать не удавалось, так как боезапас у них было ограничен. Отбивались короткими.

Пороховой дым уже не давал дышать, а пальба становилась только гуще И громче. Так продолжалось около получаса.

Солдаты удачи положили немало талибов, но на место убитых становились новые, это был нескончаемый поток фанатиков, готовых умереть ради торжества ислама во всем мире.

Муха перебежал за свободный выступ, который находился почти рядом со входом в бункер. Это был рискованный маневр — его чуть не настигла автоматная очередь. Одна из пуль просвистела рядом с затылком. Испугаться, как всегда в таких случаях, Муха не успел. У него было задето плечо, но перевязку пришлось отложить до лучших времен. Позиция оказалась удачной, Муха наконец-то смог оценить реальные силы здешних хозяев. Их было больше сотни, намного больше.

Только затихала очередь, враги моментально перескакивали к ближайшим укрытиям, и расстояние между воюющими неумолимо сокращалось.

— Пастух, нам с ними не справиться! Их сотни три. У меня кончились патроны.

— Нужно вызвать подмогу. Еще есть время, — сказал Билл.

— Ваш американский взвод?

— Да.

— Нет.

— С американцами можно найти компромисс, с талибами — нет.

— А я говорю, нет!

Пастух откатился в укрытие к Мухе, в сполохах выстрелов рассмотрел дверь в бункер, увидел свою гранату, вскинул автомат, выстрелил.

От взрыва гранаты дверь наконец слетела. И тут же шарахнуло еще раз.

Яркий белый свет.

Звон в ушах. Кажется, от него сейчас разорвется голова. Невыносимый жар, проникший во все живые клетки. Наверное, это смерть…

Пастух лежал на полу пещеры, над ним продолжали трещать автоматные очереди. «Значит, дверь была заминирована. Ну что ж, повезло».

Волна взрыва лишь слегка задела его, не было никаких ожогов, ни ранений. Но почему он не может встать? Почему какая-то сила тянет его вниз? Где Муха, он только что был рядом. Как остальные?

— Билл! Трубач!

Нет ответа.

Взрыв был сильный и… Неужели они?.. Нет, нет, не может этого быть… Нужно встать, найти их… Нет, прежде нужно войти в эту дверь…

Он сжал кулаки, собрал остатки сил и по- пластунски подполз к заветной двери.

Бункер был пуст. Обугленные, но нисколько не разрушенные стены. Видать, крепко строили. В воздухе еще парят тлеющие клочки какой-то ткани и бумаги. Но останков человеческих тел не наблюдается. По-видимому, талибы перед взрывом сбежали через черный ход, выставив перед дверью в бункер заслон.

Это первая комната. Вот на потолке качается фонарь, удивительным образом уцелевший при взрыве. Старый, чуть ли не антикварный. Свет от него, дрожащий, неровный, слабо обрисовывал сгоревшую пустоту. Никого и ничего здесь нет.

Вот вход в другую комнату, дверь, вероятно, тоже сорвало взрывом.

«Взрыв произошел, когда рванула граната. Может, это была мина на растяжке? Но бомба находилась здесь, в центре комнаты. Где логика?»

Пастух не мог понять смысл маневров талибов. «Восток — дело тонкое!» Судя по всему, это взрывное устройство действовало в радиусе сорока метров. Правда, стены бункера должны были смягчить удар. Это могло означать, что в следующих комнатах разрушений должно быть поменьше и там могут остаться живые.

Комната номер два.

Разрушений гораздо меньше. На полу — куча хлама. Пустые магазины. Бутылки валяются… Разве мусульманам можно пить? Тоже мне, правоверные…

Сначала ему показалось, что в ворохе тряпок, лежащих в углу, кто-то может еще прятаться. Он проверил ногой — нет, никого. Снова пустая надежда. Это были просто тряпки…

Вдруг снова закружилась голова, перед глазами все поплыло, и Пастух рухнул на этот пестрый ворох у него под ногами. «Талибами пахнет», — промелькнула мысль, и сознание почти отключилось. Слух еще продолжал функционировать.

Сквозь гул в ушах еле-еле просачивались другие звуки, оттуда, из пещеры. Сухой треск автоматной очереди, какие-то страшные, непонятные крики, а потом…

Потом вдруг резкий удар по барабанным перепонкам, странная вибрация по всему телу и — ужасающая тишина…

Ничего не слышно.

Что это?

Глаза не открывались. Тишина звенела.

Пастух потряс головой. Тихо. Щелкнул пальцами — слышно. Значит, не оглох. Куча тряпья зашевелилась — Пастух еле успел отпрянуть. Откинулся люк, и из него полезли люди с автоматами…

Пастух обернулся — в развороченную дверь бункера еле успели вбежать Муха, Трубач и Билл. А следом за ними тоже рвались талибы…

Все, это конец, добегались, их заманили в ловушку и теперь перебьют, как куропаток.

Лампа! Эта чертова керосиновая лампа. Хоть небольшой, но свет, а им свет ни к чему. Они уже успели привыкнуть к темноте, воевать по запаху.

Пастух вскинул автомат — лампа разлетелась, облила керосином нескольких нападавших, они вспыхнули, заметались по бункеру. Их добили свои же.

И вновь стало темно. И снова Пастух шел по запаху.

В этой черной кутерьме он успевал отличать своих от чужих. Он уложил пятерых или шестерых, но пули летели все гуще, клинки свистели все ближе.

— Билл! Трубач! Муха! Спиной к спине! — крикнул Пастух.

Они тут же оказались рядом.

Встали спиной к спине и теперь махали штыками и отстреливались уже без разбору.

Под ногами было скользко от пролитой чужой и своей крови.

Трубач только злобно хрипел.

Муха при каждом ударе резко выдыхал.

Билл рубил молча. Только иногда шептал: «О, мой бог».

Это было отчаяние. Это была последняя схватка.

— Кто выживет… — начал Пастух.

— Молчи, командир! — просипел Трубач. — Береги силы.

— Не надо о грустном, — бодрился Муха.

— О! Мой бог!

Четырехствольное, четырехштыковое, восьмирукое орудие мести крошило врагов на все четыре стороны.

Но уже присел на колено Муха, его ранили в ногу.

Уже выронил автомат Билл.

Уже кончились патроны у Трубача.

Уже Пастух чуял зловонное дыхание талибов перед собой.

— Ребята! Черт вас дери! Я вас люблю! — закричал Муха.

— И я! — выдохнул Трубач.

— Я тоже! — сказал Пастух.

— О мой бог, и я вас люблю!

Они уже все стояли на коленях. Уже отбивались машинально, уже вспоминали то, что человек должен вспомнить перед смертью.

..И вдруг загремело где-то в стороне. Раз, другой, третий. Куда-то отлетели черные люди, бросились в сторону, потом метнулись назад.

Пастух успел выхватить из коченеющих рук талиба автомат и пустить несколько очередей вслед убегающим.

И Муха застрочил. И Трубач кинул гранату, которую тоже успел найти у мертвого.

— Американцы! Наши! О черт! — закричал Билл. Талибы бросились в развороченную дверь.

Пастух перекатился к люку, запустил туда две гранаты.

— Своих не перебей, Пастух!

Нет, не послышалось. Док! Артист!

— Вы откуда взялись?

— Повстречали несколько талибов, пришлось отбиваться… А вы, торопыги, не могли нас подождать!

Пастух бросился за талибами, но пробраться через кучи мертвых тел не успел.

Выстрелы разом смолкли.

Из развороченной двери показался слабый свет.

— Русский, не стреляй! — закричал кто-то из грота. — Русский, не стреляй!

Показался белый платок на дуле автомата.

— Русский, говорить!

— Прекратить стрельбу! — скомандовал Пастух. — Они сдаются.

— Ты что?! — закричал Трубач. — Хороший талиб — мертвый талиб!

— Отставить!

И в дверь:

— Заходи с поднятыми руками. Они вошли гуськом. Человек сорок.

Впереди шел, держа в руках белую тряпку, седой старик.

— Русский, говорить.

Ну ясно, бывший моджахед. Помнит еще русских.

— И куда мы их денем? — все горячился Трубач.

— Американцам оставим. Пусть хвастают.

— Иди сюда! — подманил пальцем старика Пастух. Тот отделился от толпы и пошел, перешагивая через трупы к солдатам.

Билл включил свою чудо-лампочку. И в этот момент Пастух увидел…

— Ложись! — крикнул он. — Ложись!

Старик бросил платок, соединил руки и разлетелся на куски.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Вашингтон

15 июля 1986 года, 11.11

И это люди? Разве их можно так называть? Ну и рожи!

Так, хватит, если ты здесь с ними, значит, сама такая же. Так что засунь подальше свои оскорбленные чувства и научись смотреть без отвращения на всех этих красавчиков, истекающих слюной и бессмысленно тычущих пальцами в потолок.

Впрочем, когда она преподавала химию, лица некоторых ее учеников имели определенное сходство с теми, кого ей приходится лицезреть теперь.

На последнем осмотре врач не сказал ничего утешительного. Мол, о выписке речь вести еще рано, лечиться надо, нервы приводить в порядок…

Докатилась ты, Соня, — душевнобольная среди душевнобольных. М-да, успокаивает только то, что дурдом в принципе тоже опыт. Причем бесценный.

Вот, например, сейчас так называемые занятия живописью. Двадцать пять мужчин и женщин — или, скорее, существа, именуемые так в историях болезни, — сидят, раскачиваясь в такт неведомой внутренней мелодии, перед листами бумаги и вяло чирикают или водят кистями с акварелью. В глазах — полная бессмыслица, все в одинаковых больничных пижамах, впереди еще целая череда точно таких же дней.

Надо ж такому случиться! Мало было ей бед в предыдущей жизни, так еще психушка на голову свалилась!

А вот и мистер Томсон, наш дорогой доктор. Здравствуй, здравствуй, дорогуша…

Вслух приветствовать доктора Соня не стала. Со времени последнего осмотра они стойко играли в молчанку. Это была своеобразная форма протеста: мол, не хотите идти мне навстречу, будем показывать характер. А он у нас есть, еще какой!

Мистер Томсон явно направлялся к ней, так что Соне пришлось быстро изобразить тотальное равнодушие ко всему на свете.

— Ну что, мисс? Как дела?

Соне очень хотелось ответить какой-нибудь русской грубостью, но, не найдя английского эквивалента, она предпочла промолчать, тем более что это вполне вписывалось в выбранную линию поведения.

— В последнее время вы какая-то неразговорчивая… Ничего не хотите мне рассказать?

Соня не удостоила доктора даже взглядом.

— Вы ошибаетесь, если думаете, что такая тактика вам поможет. Если вы уже здесь, то нужно лечиться. Вы же умная женщина и понимаете, наверное…

Тут Соня не выдержала:

— Хватит разговаривать со мной как с умственно отсталой!

— Вот вы и заговорили!

— Идите к черту! — Соня демонстративно отвернулась.

— Зачем же так грубо?! Как ваши занятия живописью? Он взглянул на лежащий перед ней лист бумаги, явно ожидая увидеть там девственную чистоту. У доктора был повод так думать, потому что она саботировала все способы проведения досуга, предлагаемые, а скорее, навязываемые в больнице. Но в данном конкретном случае мистер Томсон ошибался — его глазам предстала неровная окружность, испещренная внутри кривыми черными линиями.

— Когда вы это нарисовали?

— Я не рисовала!

— А кто же тогда это сделал?

— Сделала, конечно, я, просто к рисунку это не имеет ни малейшего отношения.

— М-м… Тогда к чему? — Доктор заметно оживился и даже нервно подпрыгнул на стуле.

Затронут был больной вопрос, что в принципе в дурдоме скорее норма, чем исключение. Но тут надо пояснить, что Томсон, при всей своей видимой практичности и редкой для человека его профессии психической устойчивости, был не лишен некоторых, деликатно выражаясь, особенностей. У него была теория… Нет, лучше сказать — Теория, именно так, с большой буквы, ибо доктор считал, что нашел средство, действенное практически при всех не только психических, но и физических недугах. Теория была, в общем, безобидной и даже довольно забавной, если не принимать в расчет тот факт, что у самого доктора на этой почве медленно, но верно развивалась самая настоящая мания величия.

Итак, он, отчасти справедливо, полагал, что лучшим лечением психических расстройств является творчество, не учитывая при этом, что оно само по себе может стать причиной неврозов и психозов. Однако, как таковой, этот подход был не слишком оригинален: практически в любой психиатрической клинике больные, не упакованные в смирительную рубашку, лепят, рисуют или самовыражаются каким-либо иным способом. Это нормально. Оригинальность «теории Томсона» — так сам доктор в самых смелых своих мечтах величал свое изобретение, воображая эту формулировку на страницах учебников психиатрии, — была бесспорной: он пробуждал творческие задатки того или иного пациента, убеждая его в том, что он Леонардо, Моцарт или даже, допустим, Шварценеггер, в зависимости от сферы деятельности, к которой пациент выражал наибольшую склонность. При этом доктору было не лень, например, читать нескончаемые листки, испещренные каракулями новоиспеченных гениев. Хуже всего ему приходилось, когда писатель тяготел к крупным формам и к тому же оказывался плодовит; выдерживать каждые две недели по тому романа-эпопеи было непросто. В душе доктор Томсон предпочитал поэзию.

Но истинной его любовью были пластические искусства — литература всегда оставалась на самый крайний случай, когда подопытный оказывался не способен даже к абстрактной живописи — встречались и такие экземпляры. Тем не менее чаще всего доктор начинал терапию с попытки извлечь из недр подсознания своего больного Рафаэля или Делакруа, ну на худой конец Дали. Один раз у него даже получился Энди Уорхолл.

На Соню у доктора Томсона были особые планы.

— Так как же это у вас получилось?

— Знаете, я просто сидела и думала о том, как я все вокруг ненавижу…

— Даже так? И что дальше?

— Сидела и думала, а руки непроизвольно потянулись к карандашу… я сама не заметила, как на бумаге оказалось вот это. Речь идет не о рисунке, а о сублимации ненависти.

Доктор любил не столько результат — появление на свет какого-нибудь Шагала, — сколько процесс «выковыривания» оного из потемок души пациента. Поэтому Сонин ответ его нисколько не обескуражил, а скорее подстегнул — чем сложнее, тем интереснее.

— Что именно и почему вы ненавидите?

— Будто не понимаете…

— Действительно не понимаю.

— Хорошо, я объясню. Ненавижу ситуацию, в результате которой мне приходится тратить драгоценное время своей жизни на пребывание среди сумасшедших, психов, уродов, дебилов, кретинов, шизофреников!.. — Сонин голос сорвался на фальцет, она на глазах теряла контроль над собой.

Доктор уже не раз наблюдал такие концерты в Сонином исполнении, он к ним уже привык, хотя начиналось все не так уж плохо.

Первые несколько дней своего пребывания в клинике она просто отходила от случившегося, была тихой, послушной и, похоже, действительно верила в целесообразность предпринимаемых доктором мер, тем более что применять свои методы он начал не сразу.

Будучи химиком, Соня вполне могла распознать лекарства, которые ей назначали, и в первое время на самом деле не заметила ничего подозрительного. Жесткие транквилизаторы появились в ее меню гораздо позже, а сначала все было мирно и спокойно. Прозрение наступило внезапно. Сейчас она сидела и прокручивала в голове этот «момент истины», вяло реагируя на реплики Томсона.

— Мисс Софи, это некорректно. Что вы говорите! Вы же так не думаете! — Это он про предшествующую гневную тираду.

— А вам-то откуда знать, что я думаю? Что вы вообще обо мне знаете?

— Не так уж много, но и немало.

— Расскажите мне сказку про меня! Развлеките!

— В принципе я не для этого здесь нахожусь, но если вы настаиваете…

— Настаиваю!

— Хорошо. Вы появились здесь около двух месяцев назад. Согласно истории болезни, толчком к вашему, скажем так, заболеванию послужил взрыв в гараже рядом с домом. Вас обнаружили соседи, сидящей в углу кухни прямо на полу, практически в бессознательном состоянии. Окно было открыто настежь, в комнатах — следы дичайшего погрома, а рядом со взорванной машиной — обуглившийся труп преподавателя английской литературы из колледжа, в котором вы работали. И за последние два месяца вы не можете дать вразумительного объяснения происшедшему. Ни полиции, ни нам. Вот такие дела. Да, дела…

Ах старая лиса! Живопись живописью, а про главное не забывает!

Да, практическую смекалку Томсон рассекретил, выдал не сразу. Сначала он решил получить профессиональное наслаждение, о чем, кстати, не счел нужным упомянуть в этом кратком отчете о последних событиях ее жизни. Как и о том, что пациентка его тогда, прямо сказать, впечатлила!

После недельного отдыха в один прекрасный день Соня оказалась в просторной гостиной «санатория» — так они здесь дурдом называют — и увидела следующую картину. С виду все было вполне благопристойно: больные, чистенькие и ухоженные — на диванах или в креслах, некоторые у мольбертов; у других в руках солидного размера тетради, один тип с ксилофоном, другой с какой-то странной штуковиной во рту — позже выяснилось, что это варган, — а доктор ходит между ними с видом графа Калиостро и приговаривает: «Артюр, вам не стоит злоупотреблять абсентом… Как, ответ от Поля еще не пришел?.. Я помешал вам, Амадей? Я удаляюсь!.. Винсент, вижу, в вашей палитре появились новые оттенки!..»

Сначала Соня просто подумала, что в этой клинике преобладает артистическая шизофрения: Рембо, Моцарт, Ван Гог, потом еще Магритт с Дали объявились, за ними Ренуар, а затем гвоздь программы — Микеланджело с увесистым булыжником, и ни одного Наполеона или Александра Македонского! Забавно.

Соня продолжала веселиться, пока Томсон не подошел к ней и не начал буравить ее пристальным взглядом. «Вернулись из долгого путешествия, Фрида? Новые темы, вдохновение?»

Соне показалось, что она поняла юмор. Да, конечно, она здесь единственный относительно нормальный человек, доктор решил с ней пошутить. Фрида Калло? Да пожалуйста! Она живо включилась в игру, ответила Томсону столь же пристальным и проникновенным взглядом и стала нести какой-то бред на основе биографии Фриды Калло и Диего Риверы — благо за время своей жизни в Америке она успела поднатореть в современном искусстве. Все шло гладко, пока она не упомянула Троцкого. «Ну не надо, не надо о таких неприятных моментах!..» И тут он потащил ее к мольберту!

Соня включилась в игру на полную катушку, начала беспорядочно выдавливать на палитру краску из тюбиков, одновременно завывая и жалуясь, что Диего изменяет направо и налево, что жизни нет никакой, а Льва, бедняжку, убили подлые коммунисты!

И вдруг она поняла, что доктор не шутит, он действительно либо сам считает ее Фридой, либо хочет ей это внушить! Хорошенькое лечение. Она прикинула, что ей сейчас лучше изобразить глубокий транс. Так что из этой ситуации удалось выйти с минимальными потерями.

Когда доктор в очередной раз подошел к ней, чтобы узнать, как у Фриды дела, она презрительно обернулась к нему:

— Ты кто такой?

— Я ваш слуга, Педро, — нашелся доктор.

— Так и иди на кухню! Вон, мерзавец, я тебя сюда не звала! Видишь, я работаю!

Томсон был в восторге!

Соня не знала, плакать ей или смеяться: если дальше так пойдет, можно и правда шизофреничкой стать. Оказывается, в этом заведении она звезда — якобы лучше всех поддается гипнозу! Ей пришлось жестоко разочаровать доктора.

На очередном сеансе она, сначала изобразив полную загипнотизированность, в самый неожиданный момент сказала:

— Доктор, вы действительно верите, что я могу поддаться на ваше примитивное внушение? Я такая же Фрида, как вы психиатр!

И тогда он пошел в жесткое наступление. И до сих пор наступает и наступает…

— Вам нравится эта история? — Голос Томсона вывел Соню из забытья.

— Прямо скажу, это загадочно. — Она лихорадочно пыталась вспомнить, о чем, собственно, шла речь.

— Так что же произошло в тот вечер в вашем доме?

— Что-то страшное.

— Я догадываюсь,

— А вы не догадываетесь, что есть вещи, которые вспоминать опасно?

— Чтобы сохранить себя, необходимо освободиться от того, что вас гнетет.

— Доктор, можно я сама разберусь, что мне делать с тем, что гнетет меня?

Мистер Томсон медленно встал и скрестил руки на груди. Сделал несколько шагов вправо, лотом влево. Уходить он не собирался. Сдаваться тоже, хотя бой уже изрядно затянулся. Эту женщину тяжело ломать. А надо.

Не мытьем, так катаньем, раз уж Фридой быть она отказывается. Нет, его нельзя обвинить в отсутствии деликатности, он искренне пытался найти для нее подходящий образ, даже обратился к литературе — а это уже был крайний вариант. Сониному темпераменту вполне соответствовала Вирджиния Вульф.

— Но вы же понимаете, что как врач я не могу принять предложенный вами подход. Вы будете сама разбираться со своими проблемами лишь за пределами нашего заведения.

Разговор становился жестким — доктор был в ярости: писать романы она тоже отказывалась.

— Мистер Томсон, за все время моего пребывания в вашем, как вы сами выразились, заведении я не заметила ни единого намека на лечение. Сплошное давление на личность, и не более того. Мне это кое-что напоминает

Это еще мягко сказано. Надо бы прямо заявить, что из нормального человека здесь пытаются сделать шизофреничку. Но Соня решила поиграть, ей нравилось злить доктора, и она понемногу старалась вывести его на самую ненавистную тему — политику.

— Что ж это вам напоминает?

— Я отвечу на ваш вопрос, вот только начну издалека.

— Начинайте. Слушаю вас внимательно.

— Ладно. Я приехала в эту страну, чтобы быть свободной.

— Замечательно. Америка гордится тем, что может дать пристанище всем, кто жаждет свободы.

— Какие слова! Какие высокие слова!

Кажется, они поняли друг друга. Доктор игру поддержал.

— Вы первая начали.

— Да, у меня были высокие мотивы.

— И что вас смущает? Вы чем-то недовольны?

— Нелепый вопрос. А чем я могу быть довольна в такой ситуации? Наверное, лекарствами, которыми меня пытались накачивать. Вы же знаете, кто я по профессии. Этими препаратами не лечат, а ломают. Меня многие пытались сломать, но пока не удалось никому.

— О чем вы? Дорогая, у вас очевидная мания преследования, так что представители полиции отправили вас вполне по адресу.

Соня не сразу ответила. Ей пришла в голову сказка про колобка: я от бабушки ушел, и от дедушки, и от тебя… А уйду ли от тебя? Неизвестно. Непросто все это, очень непросто.

Про Фриду с Вирджинией она ему даже не напоминала, в последнее время Томсон как будто поставил крест на ее творческих способностях. Похоже, решил идти напролом.

— Так вот, мистер Томсон, с давлением на личность мне пришлось столкнуться очень рано, еще в детстве, хотя тогда я, возможно, не осознавала, что именно происходит. Когда я это поняла, мне так жить не понравилось. За свободу, знаете ли, приходится драться. И я дралась.

Она встала, расправила полы больничной пижамы и сжала кулаки.

— Вы собираетесь продолжить драться прямо сейчас? — равнодушно поинтересовался доктор.

— Не пугайтесь, не в прямом смысле.

— Рад слышать. Сядьте и успокойтесь.

— Я совершенно спокойна и сяду только тогда, когда захочу. Это вроде бы дурдом, а не концлагерь.

— Какие сравнения! Хорошо, стойте, если вам угодно.

— Спасибо. Итак, продолжим. В поисках свободы мне пришлось много что повидать, уехать из своей страны, покинуть дорогих мне людей. — Соня никак не могла справиться с припадком неумеренного пафоса.

— Я искренне уважаю твердость ваших убеждений.

— Не перебивайте, мистер Томсон. Вы же видите, я сегодня в ударе, и как профессионал должны ценить подобное состояние. Вдруг проболтаюсь, скажу что-нибудь важное.

— Извините.

Было совершенно непонятно, издевается доктор или действительно улавливает ту грань площадного фарса и тотального самообнажения, на которой она балансирует.

— Приехав сюда, я была готова принять законы этой страны. Я пыталась жить так, как здесь принято. Я искренне старалась не выделяться из общей массы, но Америка не поддержала меня в этом стремлении.

— Что вы имеете в виду?

— В каком-то смысле моя иммиграция попадает в разряд политической. Проблемы, причины которых мне неизвестны, преследовали меня повсюду, а здесь они только усилились. Я не стану обсуждать с вами, что именно произошло в тот вечер в моем доме, вам это должно быть известно лучше.

— С чего вы взяли?

Мистер Томсон не на шутку взволновался. С самого начала было видно, что женщина с характером, но всему есть предел.

— Потрудитесь пояснить, что вы имеете в виду?

— То, что произошло в моем доме, является лишь следствием весьма лестного внимания, которое мне кто-то оказывает уже в течение многих лет.

— Я не понял!

— Хорошо, скажу прямо: за мной уже достаточно долго следят. У меня есть кое- какие догадки…

— Поделиться не хотите?

— Было бы чем — ведь это всего лишь догадки.

— Не важно, в любом случае это очень интересно.

— Я рада, что мне удалось заинтриговать вас, но все же лучше продолжить последовательный рассказ. Меня действительно нашли сидящей на полу в углу кухни в состоянии, близком к помешательству, но это еще не говорило об умственном расстройстве, требующем вмешательства психиатра. У меня был стресс, и это естественно. Мою машину взорвали, но вместо меня погиб случайный человек. Достаточно, чтобы выйти из строя на какое-то время, не так ли?

— Я все понимаю.

— Но на данный момент проблема заключается в том, что никто не захотел мне помочь, напротив…

— А я разве не этим занимаюсь?

— Вы?! — Соня рассмеялась. — Не лгите.

— Я не лгу!

— Так вот, полиция, которую вызвали наутро мои соседи, отнеслась ко мне не как к потерпевшей, а скорее как к преступнице. На меня стали давить, практически напрямую.

— Вы все твердите о давлении, так объясните, наконец, в чем же оно заключается?

— Не прикидывайтесь дурачком.

Соне очень хотелось сказать, что наиболее изощренным давлением была отправка ее в клинику.

— Будем считать, что я не заметил вашего не слишком вежливого тона.

— С самого начала меня посадили под арест, не объясняя причин, и подвергли допросам.

— А до пыток не доходило?

— Ваша ирония неуместна.

— Извините, просто уж больно мрачную картину вы тут нарисовали.

— Я абсолютно ясно почувствовала, что из меня пытаются вытянуть некую информацию, и самое смешное, что я ею не владею.

— Сплошные загадки вокруг.

— А потом последовала психиатрическая клиника — это наиболее жесткий метод, который можно себе позволить в ситуации, когда дело происходит в якобы демократическом государстве.

— В «якобы демократическом»? Сильное заявление.

— Просто в моей стране, где насилие хотя бы не прикрывают словами, я оказалась бы в тюрьме, а здесь всего лишь в дурдоме. Маленькое, но приятное различие между демократией и тоталитарным режимом. Впрочем, такие методы у нас тоже в ходу. Мне все это напоминает Советский Союз, из которого я, собственно, бежала.

— Просто кафкианские мотивы! Огромная государственная машина давит на маленького, беззащитного человека! Не слишком ли много вы придаете себе значения?

— О, я-то готова стать маленькой, незначительной, незаметной. Я пыталась, но, как видите, не дают.

— Кто не дает, вы сказать не хотите?

— Вам — ни в коем случае, как это до вас до сих пор не дошло?

— Почему, я же врач.

— Слушайте, доктор! Нужно ведь быть совершенной идиоткой, чтобы не понять вашу связь с теми, кто…

— Типичная мания преследования. Я знаю, что вы скажете, можете не продолжать.

— Ладно, я уже все сказала, разговор окончен, вы свободны.

— Продолжайте рисовать. Я зайду к вам завтра.

Доктор встал и, не оборачиваясь, вышел из комнаты. Другие больные его явно не интересовали.

Соня ощутила непреодолимую подавленность, сковавшую руки и ноги, не дававшую поднять голову.

И зачем она завела этот совершенно ненужный разговор? Только наболтала лишнего! Ведь с самого начала было ясно, что Томсон связан с «ними». Кто эти загадочные «они», до сих пор еще окончательно не прояснилось. Но разгадка приближалась.

Соня обвела тяжелым взглядом комнату. Вокруг психи. Нет, нехорошо так говорить. Не надо. Просто не совсем здоровые люди, и не важно, что у большинства вместо осмысленной речи вырывается только мычание. Хотя кто знает, во что она сама превратится, если ее продолжат обрабатывать этими дерьмовыми препаратами.

Доктор вошел в кабинет и раздраженно захлопнул за собой дверь. Очевидно, у него самого нервы были не совсем в порядке. Он раскрыл записную книжку и несколько секунд помедитировал над собственными неразборчивыми записями. Затем решительно подвинул к себе телефон:

— Добрый вечер, это Томсон… Да, я именно поэтому и звоню. Никаких результатов… Прошу прощения, но я с самого начала ничего конкретного не обещал… Да- да, я понимаю, но на нее ничто не действует… Конечно, ясно, но я считаю, что нужно кардинально менять методы… Нет, не стоит зря тянуть, не думаю, что мне удастся чего-либо добиться… Да, я именно это хочу сказать… Когда? Сегодня?.. Хорошо. Договорились.

Через три часа два неприметных «форда» подъехали к зданию клиники, окруженному живописным парком. Из них вышли четверо: трое мужчин и женщина. На первый взгляд их можно было принять за благополучных банковских клерков или преуспевающих менеджеров.

Они вошли в клинику через служебный вход. Посетителей туда не пускают, к тому же было уже поздно для визитов родственников.

Приехавших встретил мистер Томсон:

— Что будем делать?

— Доктор, не надо суетиться.

— Мне важно знать, каков ваш план. Я не хочу лишнего шума. Это может помешать репутации клиники.

— Не волнуйтесь. Все пройдет тихо.

— Вы уверены? — Томсон обращался к слегка одутловатому мужчине лет сорока, которого внешне никак нельзя было заподозрить в лидерских качествах и умении принимать решения.

— Более чем, — жестко ответил тот.

— Ладно. Но скажите, может быть, стоит принять какие-либо особые меры?

— Что вы имеете в виду? Хотите вколоть ей что-нибудь… м-м… успокоительное, чтобы избежать возможного сопротивления?

— Именно.

— Не думаю, что она будет сопротивляться.

— Почему? Мне важно знать, как все пройдет. От этого зависит моя дальнейшая практика.

— Доверьтесь нам.

— Я, конечно, согласился сотрудничать с вами, но при этом совершенно не намерен излишне рисковать.

— Вот миссис Роджерс. — Последовал жест в сторону единственной в этой компании женщины. — Она представится сотрудником социальной службы и сделает все так, что наша подопечная сама сядет в машину — и ваша драгоценная репутация ничуть не пострадает.

Доктор Томсон повел миссис Роджерс по длинным коридорам клиники, разветвлявшимся в разные стороны, что создавало ощущение пребывания в стерильном лабиринте из научно- фантастического романа.

Когда Соня очнулась от своих невеселых мыслей, над ней стояла, расплываясь в дружелюбной улыбке, типичная американская мать семейства, которых часто можно увидеть в супермаркетах толкающими чудовищных размеров тележки.

— Добрый вечер.

— Здравствуйте. — Этой тетке Соня решила не грубить. В конце концов, она еще не успела сделать ей ничего плохого. И вообще, должны же быть вокруг приличные люди!

Женщина представилась. Соня не очень хорошо поняла, где та работает, но одно было ясно — появилась возможность выйти отсюда.

Да, ей кажется, что Софи совершенно здорова. Да, у нее были проблемы, но ведь их лучше решать не здесь, правда?

Уже и доктор Томсон не представлялся Соне таким уж мерзким. Да, он пытался помочь ей, но ведь дело в том, что она не больна. Она знала, знала, что в этой стране должна восторжествовать справедливость! За этим она сюда и приехала!

Можно собирать вещи? Да? Она быстро!

Через пятнадцать минут Соня как на крыльях влетела в приемную. Женщина еще раз ласково посмотрела на нее, взяла за руку, и они направились к выходу. У самой двери Соня обернулась, кивнув на прощание Томсону. Он ведь ни в чем не виноват!

Они сели в машину — та же модель «форда», что и у нее, только цвет другой. За рулем сидел мужчина, — видимо, тоже сотрудник этой самой службы.

Соня откинулась на заднем сиденье и все время в пути пребывала в головокружительной эйфории, не замечая, как по мере приближения к цели постепенно меняются лица ее спутников, как их глаза словно покрываются корочкой льда.

Машина резко остановилась.

— Выходите! — послышался холодный голос. Это был почти приказ.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Афганистан

4 июля 200… года, 04.42

Это было похоже на последствия работы какой-то жуткой мясорубки. Куски тел, кости, кровь, тряпье, все перемешалось в мерзлую кашу.

Они чудом остались живы. Впрочем, все объяснялось довольно просто. Они не успели подойти к смертникам, и Пастух вовремя заметил проводки в руках старика.

— Да, поговорили…

— Хороший талиб…

— Заткнись!

Это до него долетели откуда-то снаружи голоса Артиста, Трубача и Билла. Пастух открыл глаза и увидел их лица, склонившиеся над ним. Все облегченно вздохнули: «Жив!»

— Ты как? В порядке? — спросил Билл и профессиональными движениями ощупал Пастуха. Результат вполне удовлетворил его. На кровь он не обращал внимания — они все были в крови с ног до головы.

— Да, громко дверью хлопнули, — сказал Артист.

— Бедняги! Мне их искренне жаль…

— Зачем? Не понимаю. — Пастух не любил напрасных жертв. — Где разум? Где логика?

— Я подозреваю, что они должны были взорваться вместе с нами, — сказал Муха. — Так что нечего их жалеть.

— Все равно глупо.

— Ну все, хватит, — перебил Трубач. — Что дальше?

— Вы-то как здесь оказались? — повернулся к Доку Пастух.

— Стреляли, — сказал тот голосом Саида из фильма «Белое солнце пустыни».

— Ну не могли же мы вас бросить, — пояснил Артист.

— Ладно, пошли отсюда. — Трубач вскинул автомат на плечо.

— Куда пошли? — остановил его Пастух.

— Домой.

— Операция провалилась? Ты это хочешь сказать? — напустился на Трубача Муха.

— А ты умеешь вызывать души мертвых? И допрашивать их? Нет у нас «языков». Все на том свете.

— Надо здесь все обыскать, — сказал Билл.

— Где? В этой каше? Нет, я копаться не буду, — мотнул головой Артист. — Я тонкая, чувствительная натура.

Пастух встал.

— Мы с Биллом обыскиваем эту комнату. Вы, — показал он на Муху и Трубача, — среднюю, а Док с Артистом — дальнюю. Там трупов почти нет.

Действительно, теперь оставалась надежда только на этот бункер. Вдруг здесь удастся отыскать зацепку. Надежды, конечно, мало. Но вдруг?

— А почему это мы с тобой здесь? — спросил Билл, когда остальные ушли.

— Потому что мы командиры — нам самое трудное. И Пастух по локоть погрузил руки в кровавую массу.

— …Ну и денек сегодня! — сказал Док, раскидывая кучу тряпья в углу третьей комнаты.

— А ты думал! Это работа не для белоручек. Мы делаем грязное дело, но ради светлого будущего, — подал голос из своего угла Артист.

— Сколько пустых бутылок! И это называется мусульмане! — Док был крайне возмущен.

— Они таким образом боевой дух поднимают, — отреагировал Артист.

— Оно и видно.

— Неужели, Артист, тебе такой допинг незнаком?

— Я на работе не пью.

Потом наступило какое-то отупение.

…Пастух просто переворачивал человеческие останки, перетаскивал их, находил оружие, молитвенники, ложки, украшения… Но ничего ценного.

Так провозились часа два. Комнату обыскивали зря.

— Что-нибудь нашли? — спросил с надеждой Билл у Мухи и Трубача.

— Нет, ничего.

— Жаль, так много времени потеряли — и все впустую.

— Надо было в плен кого-нибудь взять! — с досадой сказал Муха.

— Умный нашелся! Так талибы тебе и дались. И потом, ты думаешь, они что-то знали?

— Я могу такое допустить.

— А я нет!

Третья комната точно так же была завалена пустыми магазинами от «калошей», разноцветными тряпками, от которых уже у всех рябило в глазах. В общем, и здесь тоже ничего особенного. Ничего…

Кроме люка. Надо было проверить, куда вел этот выход.

— Трубач! Посмотри, что там.

— Есть, командир.

Трубач сел на край люка, притянул к себе автомат и прыгнул в темноту.

Небольшая комната. Картина та же: тряпье, матрасы, автоматные рожки.

Трубач вздохнул и со свойственной ему природной брезгливостью потянулся к груде разноцветных матрасов, дулом автомата переворачивая их один за другим. Вдруг самый нижний зашевелился. Трубач, ожидал увидеть под ним какого-нибудь зверька, спокойно приподнял матрас и… увидел человеческие глаза.

Перед ним, свернувшись калачиком, трясясь от страха, лежал ребенок. Афганский ребенок. Лет шести-семи.

Пронзительный ужас в черных, блестящих глазах. Ребенок в этой кровавой мясорубке! Что может быть кошмарнее! Не важно, чей он, главное — чтобы пропал сейчас этот дикий страх в его глазах. Трубач попытался как можно больше доброты вложить в свой голос. Дитя, конечно, не поймет того, что он говорит, но нужно показать, что он его не тронет, что ему нечего бояться.

— Не бойся, пацан. Не бойся… Мы тебя не обидим.

Ребенок продолжал трястись и смотреть на Трубача все с тем же ужасом и злобой. «Совсем как маленький волчонок», — подумал Трубач.

— Да не бойся, тебя тут никто не обидит. Вот смотри, я убираю автомат. — С этими словами Трубач откинул свой «калаш» в сторону и показал ему пустые руки.

Глаза ребенка блеснули. Потом фонтаном из них брызнули слезы. Трубач растроганно протянул к нему руки, чтобы успокоить, но тот, как дикий зверек, быстро отпрыгнул в сторону.

— Ну не трону я тебя, не бойся, сам этого не терпел, когда пацаном был.

Забившись в угол, мальчик что-то выкрикнул в ответ. Это были резкие, короткие фразы. В каждом слове была ненависть. Она вытеснила прежний ужас.

Трубач совсем растерялся. Это не враг — это ребенок, а ребенок не может быть врагом.

Но мы для него заклятые враги. И что с этим делать?

Вдруг мальчишка кувыркнулся прямо под ноги сидящего на корточках Трубача и резким, невероятно сильным для маленького тела ударом толкнул его. Трубач от неожиданности потерял равновесие и упал. «Волчонок» бросился к автомату и успел схватить его, опередив Трубача всего лишь на доли секунды. По всей видимости, он держал в руках «калаш» уже далеко не первый раз, уверенным движением он снял автомат с предохранителя, передернул затвор, положил палец на курок и что-то крикнул.

Злобное, полное безграничной ненависти, искаженное лицо…

- Э, брось, ты что делаешь! Это же не игрушка! — крикнул Трубач.

Но он забыл, что перед ним не совсем уже ребенок, даже совсем не ребенок, а маленький солдат.

«Волчонок» снова выкрикнул что-то и нажал на курок. Трубач инстинктивно упал на пол. Но выстрела не было. Трубач и не заметил, как расстрелял весь рожок. Вот это его и спасло.

Ребенок на минуту замер, что-то обиженно, совсем по- детски крикнул, вытер грязным рукавом куртки слезы, схватил с пола другой рожок, ловко вставил в автомат и снова прицелился в Трубача.

Говорят, что к Кому-то смерть приходит в образе ребенка… Что ж, здравствуй, долгожданная…

И Трубач просто зажмурился.

Но выстрелов снова не последовало.

Трубач открыл глаза. За «волчонком» стоял Муха и крепко держал его за руку. «Калаш» валялся у их ног.

— Откуда этот злыдень? — спокойно спросил Муха.

— Отсюда. — Трубач указал на матрасы.

— А я думал, что детей находят в капусте…

— Трубач! Что произошло? — В комнате появились остальные.

— Не важно. У нас тут «сын полка» объявился.

— Ну и из-за этого сына я чуть богу душу не отдал.

— А как твой «калаш» у него очутился?

— Я… э-э, я не хотел его пугать, положил автомат в сторону…

— Зато он тебя хорошо попугал.

— Слушай, что будем с ним делать?

— Ай! Ах ты чертенок!

Пацан, с ловкостью извернувшись, укусил Муху за руку. Тот вскрикнул, но мальчишку не отпустил.

— О, смотрите-ка, оказывается, и они знакомы с некоторыми благами цивилизации! — сказал он, доставая из кармана мальчишки мобильный телефон.

Мальчишка забился в руках Трубача ещё сильнее. Потянул руки к мобильнику, даже вцепился в него, успел нажать кнопку, но Трубач отшвырнул аппарат. И Док раздавил его каблуком.

— Так спокойнее, — сказал он.

— Думаешь, хотел рвануть? — спросил Пастух, наклоняясь к раздавленному мобильнику.

— Да нечему тут больше взрываться, — сказал Трубач. И все на секунду замолкли, пораженные одной и той же мыслью.

Это наверняка и был тот самый телефон, на который звонил Мансур. Они чуть не погибли из-за него, они положили сотни три талибов, Трубач чуть не отдал богу душу, чтобы найти именно этот телефон. А теперь Док взял и просто раздавил его.

И стало быть, операция провалена.

— Ну ты молодец, Док, — сказал Артист.

— Может, еще работает? — с надеждой спросил Док. Муха поднял то, что осталось от мобильника.

— Нет.

Билл взял рассыпающиеся в руках детали. Быстро достал откуда-то из многочисленных своих карманов приборчик, покрутил что-то и сказал:

— Ну не все так плохо.

— Что? Что? — Все напряженно наблюдали за его непонятными манипуляциями.

Билл достал еще какой-то приборчик, подсоединил его к остаткам телефона и нажал кнопку.

— Вот. Сохранился номер последнего вызова. По нему только что звонили.

Солдаты повернулись к пацану. Тот заплакал. Он и сам не знал, что сделал. Ему велели только нажать кнопку, если придут враги.

Он ее и нажал. И кому-то на другом конце земли подал знак. Какой?

Недобрый, злой знак. Убей!..

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Санкт-Петербург

4 июля 200… года, 05.09

Из Веселого поселка пришлось бежать. Потом они жили в Тихвине, потом переехали в Бологое, потом вернулись в Питер. Часто менять место дислокации тоже не годится. Но из этой берлоги они уйдут только завтра. И уже навсегда.

Номер своего нового городского телефона они сообщили еще вчера. Как и было условлено. На мобильную связь надежда неважная, кроме того, ее пасут спецслужбы. А городской телефон кто станет прослушивать? И звонок не отследят, потому что нужные люди через пять, десять, сто стран проведут вызов, и получится, что звонили из соседнего дома. Звонили и сказали одно слово: «Действуйте».

— Ахмет, мне нужно выйти.

— Ты забыл?

— Да, извини, конечно… Хорошо, буду ждать. Ты скоро?

— Я ненадолго. От телефона не отходи.

— Я понял.

— Не отходи ни на минуту!

— Ясно, все ясно.

Капли дождя били в стекло. В окно можно смотреть бесконечно. Главное — не пропустить звонок.

Асланбек с остановившимся взглядом вздрагивал от каждого шороха. Он ждал.

Нет ничего хуже ожидания. Мало кто может долго сидеть в засаде. Это особая способность, почти дар. Речь идет даже не о терпении, скорее об умении сосредоточиваться, собираться в кулак. И ждать.

Ахмет вышел из подъезда. Южный человек под северным дождем. Странно все это выглядит. Вот еще люди под зонтиками. Красные, зеленые, желтые пятна на переливающемся сером фоне. В Питере темнеет поздно. Это красиво? Может быть.

Впрочем, сейчас не до красоты. О ней лучше подумать потом, когда все кончится. У каждого своя работа. У них с Ахметом — ждать. Нужно дождаться звонка, знака, сигнала «действуйте!». И сделать дело. Важное, очень важное.

Один раз им это уже удалось. Теперь будет не так сложно. А результат такой же, как тогда. Правда, о том случае, несмотря на все старания, люди ничего не узнали. Ахмет смотрел телевизор, но ни по одному каналу ничего о Глазове так и не сказали. Ничего, когда сдохнет весь этот город — они не смогут молчать.

Страшно немного. Одно дело, когда стреляешь — и человек умирает. Смотришь на него, прямо в лицо или вслед, целишься, спускаешь курок. Тело падает, человек умирает. Это понятно. Или когда бьешь ножом и чувствуешь, как судорога сковывает мышцы противника. Это тем более понятно. А вот с этим сложнее. Капнул три грамма в широкую реку — и много людей умирает. Мучаются страшно. Им хочется пить. Он помнит, как в том маленьком городе люди падали прямо на улице и пересохшими губами шептали: «Пить, пить…» Ты вроде бы ничего и не делал, а с ними вон что творится. Странно, вправду странно.

А телефон все не звонил. В квартире тихо, только половицы поскрипывали. Неизвестно, откуда в этой захудалой квартирке в спальном районе паркет, но он был. И скрипел под ногами, подчеркивая тем самым безжалостное молчание телефона.

Сколько времени уже прошло? Час? Два?

А где Ахмет? Вот он, возвращается. Сейчас войдет в подъезд. Нужно открыть дверь.

— Ну что?

— Никто не звонил.

— Будем ждать. Он сегодня позвонит. Обязательно.

В квартире колотун. Не лето, а какая-то ранняя осень. На улице уже холод, а батареи не топят. В горах тоже нежарко, но холод какой-то другой. Как эти люди могут жить здесь?

Последнюю фразу Асланбек сказал вслух.

— Да разве они живут? — с пренебрежением в голосе ответил Ахмет. Мысль, вырванная из потока, приобрела другое значение. — Ты только посмотри на мужчин! Разве это мужчины?! Так, тараканы сушеные. Они не знают, что такое мужская честь. А женщины? Проститутки, все проститутки. И обращаться с ними так и надо. У тебя ведь есть сестра?

— Да, есть.

— Ты что бы сказал, если б она вышла на люди в таком виде, как девица из соседней квартиры?

— Да, Ахмет, ты прав.

— Эти люди закона не знают! А ты спрашиваешь, как они живут. Да разве живет мужчина, у которого жена ходит в такой юбке, что едва задницу прикрывает?

— Так и есть.

Молодой человек думал не о законе, он думал о другом. Как можно жить все время в таком холоде? Но перебивать Ахмета он не стал.

Какое-то время они оба молчали, вздрагивая от каждого шороха. Телефон не подавал признаков жизни.

— Ахмет, что мы будем делать, если он сегодня не позвонит?

— Он позвонит!

— Но…

— Никаких «но»!

— Посмотри — уже утро скоро, а до сих пор…

— Он позвонит, обязательно позвонит. — При этих словах у Ахмета начал подергиваться левый глаз. Так всегда бывало, когда он нервничал.

Асланбеку стало не по себе. «Уж если Ахмет потерял спокойствие, значит, что-то действительно не так», — мелькнула мысль. Но нужно было сдерживаться.

— А ты что, сомневаешься?!

— Просто я хочу понять…

— Что?

— Если… Ну допустим…

— Ты здесь не для того, чтобы «допускать». Делай, что тебе говорят, и не забивай себе голову.

— Я просто хотел спросить…

— Ну!

— Ведь все назначено на завтра?

— Да. Мы ждем сигнал, подтверждение.

— А если его не будет?

— Ты упрямый как осел. Твой отец тоже такой!

— Он и твой брат.

— Он мне не брат! Он предал нас. И тебе он не отец! Он предатель.

— Он в тюрьме…

— Там ему и место.

Асланбек не стал спорить. Помолчал, поиграл желваками.

— Я думаю…

— Ты здесь не для того, чтобы думать…

— Оно, конечно, так. Но если там какие-нибудь проблемы и он не может позвонить, что тогда? Мы сделаем это завтра?

— Как я скажу, так и будет.

Нервный тик усилился. Лучше было не спорить. В комнате опять воцарилось тягостное молчание.

За окном стемнело, дождь не прекращался. В свете фонарей и мигающих реклам на другой стороне было видно, как пешеходы снуют туда- сюда под неизменными зонтиками. Все ходят быстро: то ли спешат, то ли бегут от холода. Интересно, здесь всегда так промозгло?

Вот все эти люди бегут куда- то, торопятся — зачем-то им все это надо. Им кажется, что ничего важнее на свете нет.

Но если два человека в холодной квартире дождутся звонка, то завтра всех этих людей не будет. Страшно.

Асланбек украдкой глянул на дядю — тот мрачно смотрел прямо перед собой, тик вроде бы прекратился.

«Хорошо, что он не может залезть мне в голову. Этого он бы точно не одобрил. Врагов жалеть нельзя».

Надо было как-то разрядить обстановку.

— Ты сегодня куда ходил?

— Не твоего ума дело. По делам!

— Понятно. Слушай, завтра… Если все пойдет как надо, где бросать будем?

— Я приглядел одно место.

— Все сделаем, а потом? Сразу сматываемся?

— Да.

— Мы же знаем, как эта штука действует.

— Это уж точно, знаем.

Они разговаривали, не глядя друг на друга. Оба думали только о телефоне, и ни о чем другом. Для человека, привыкшего подчиняться приказу командира, принимать решение — всегда испытание.

— Уедем сразу?

— Да. Как можно быстрее. Здесь совсем другое дело. Город большой. И если уж перекроют выезды, то намертво.

— На чем поедем?

— Удобнее на поезде. Контроля меньше. С проводницей всегда договориться можно.

— Как знаешь.

Разговаривать, собственно, было не о чем. И мысли тоже ничего, кроме предстоящего звонка, не занимало.

Они привыкли молчать, сосредоточившись на выполнении одной-единственной задачи. Молчание их не тяготило. Настоящий мужчина много не говорит, настоящий мужчина должен уметь молчать. Настоящий мужчина должен уметь ждать.

Все нестерпимее становился холод. Асланбек озябшими пальцами вытащил из пачки сигарету. Чиркнул спичкой — звук сухим треском прорезал тишину.

Ожидание становилось осязаемым — это было нечто вязкое, липкое, заполнявшее всю комнату.

И вдруг — звонок! Ахмет ринулся и замер с поднятой трубкой. Асланбек, не отрывая глаз, наблюдал, как меняется выражение его лица — от возбуждения до недоумения, смешанного с беспокойством.

— Что, что он говорит?! — не выдержал Асланбек.

— Не понимаю…

— Что? Что?

— Сразу отключились…

— И что это значит?

— Не знаю, замолчи!

— Подожди, может, связь оборвалась?

— Я же сказал, заткнись!

Ахмета лучше было не трогать, он явно был не в себе. В комнате снова воцарилось молчание, но уже какое-то зловещее.

— Он сейчас перезвонит, не нервничай так, — сказал наконец Асланбек.

— Не знаю, что там случилось.

— Откуда он должен звонить?

— Если бы я знал! Наверное, из главного лагеря.

— Значит, все будет нормально. Это связь, дело только в связи.

— Он даже ничего не сказал.

— Как — ничего? Сразу гудки?

— Да.

— А он ли это?

— Кто еще может сюда звонить?

— Не знаю. Вчера были какие-то звонки, ошибочные.

— Странные ошибки, подозрительные.

— Ведь дата звонка была назначена?

— Да. На сегодня.

— Подождем еще. Если он должен позвонить, то позвонит.

И снова два взгляда вонзились в старый телефонный аппарат. На этот раз молчание было долгим.

Через два часа стало яснее ясного, что другого звонка не будет.

— Что же мы будем делать?

Ахмет не ответил, видимо, его самого терзали сомнения. Да и что можно было ответить.

За окном рассвело. Асланбек еле сдерживал зевоту. После такого нервного напряжения, после бессонной ночи невыносимо захотелось спать.

Что за ерунда такая с телефоном? Кто это был? И почему звонок прервался? Что им делать?

Ахмет, не произнеся ни слова, встал и подошел к окну. Он стоял там долго, вглядываясь неизвестно куда. Что он там видел, в этом чужом, холодном городе?

Затем он развернулся — и стало видно, что его глаза закрыты. Он смотрел куда-то внутрь себя.

— Все ясно, — наконец произнес Ахмет. — Это был он,

— Значит…

— Значит, акция будет сегодня. Собирайся.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Москва

7 июля 200… года, 12.53

Такого Голубкова они еще не видели.

— Дайте мне на него посмотреть! На этого вашего «друга»! — Генерал был не в себе. Он грохнул кулаком по столу. — Покажите мне его!.,

Надо же было Мухе открыть рот раньше времени! Хотел как-то сгладить ситуацию, а добился того, что генерал, наоборот, рассвирепел! Обозвал их простодырыми наемниками ЦРУ, разгильдяями и раздолбаями…

— Так что, нам надо было его шлепнуть? — нахально вставил Муха.

— Я сам шлепну его вот в этом кабинете! И вас всех до одного шлепну! Вы что там все, охренели, что ли?!

— Здравствуйте! — В этот самый момент в дверях появился немного отставший Пастухов. И тут же Голубкову стало понятно, почему именно он пришел не со всеми: Сергей не то как бы конвоировал с любопытством оглядывающегося по сторонам Билла, не то решил выступить в роли экскурсовода.

Обороты генеральского гнева, явно загоняемого внутрь, кажется, пошли на убыль.

— Ну заходите, заходите. — Во все еще угрюмом голосе Голубкова проскользнули лукавые нотки. — Как говорится, мы не ждали вас, а вы приперлись. — Он уже почти весело взглянул на посетителей — теперь их было пятеро.

— Ну почему же «приперлись»? Явились как положено… Вот хотели бы вам представить…

— Ну-ну…

— Это, собственно, Билл, о котором мы вам докладывали.

— Да уж, докладывали…

Голубков прошелся взглядом по лицам, на которых отражались смущение и замешательство.

«Понимают ведь, что дурака сваляли!» — подумал полковник, но вслух только неопределенно хмыкнул.

— Здравствуйте, господин генерал. — Акцента почти не было.

«Хорошо их, засранцев, видать, учат. Серьезная контора».

— Так- так… И что вы мне скажете? — Голубков пустил в ход отработанные годами практики интонации.

Американец широко улыбнулся:

— В первую очередь скажу, что очень рад познакомиться с вами. Много о вас слышал!

— Это из каких же источников?

— Ребята, — Билл кивнул в сторону Пастухова и компании, — много о вас рассказывали.

— Ладно. Хватит лясы точить. К делу, — не очень вежливо прервал его огорчившийся Голубков. — Докладывайте.

В разговор вступил Пастух.

— Что могу сказать… — начал он. — Экскурсия в Афган оказалась небесполезной.

— Я вижу. Новые знакомства завели, — съязвил Голубков.

Но смутить кого-либо в команде Пастухова было сложно.

— Сергей скромничает, — вмешался в разговор Билл. — Нам удалось выяснить, где сейчас находятся люди, связанные с отравлениями в Глазове.

— Мы напали на след боевиков…

— А что за формулировка — мы? — поинтересовался Голубков. — Вы сами не в состоянии выполнить задание, вам нянька нужна?!

Теоретически Билл должен был оскорбиться.

— На самом деле, моя помощь была незначительной. Просто я оказался в этом районе раньше этих джентльменов и успел кое-что выяснить. А они любезно согласились на обмен информацией.

— И с каких это пор вы все стали такие любезные? В институте благородных афганских девиц стажировались?

Ситуация накалялась.

— Теперь понимаешь, почему досталось бедному Мухе? — шепнул Док Трубачу.

— А вы против благородства? — спросил в свою очередь Билл,

Полковник пристально взглянул на американца:

— А давайте-ка, сэр, и вы… товарищи… поконкретнее. Что там с боевиками?

— Нам удалось найти мобильный телефон, принадлежавший главарю. Именно на этот аппарат звонил Майсур.

— И что?

— На нем сохранился номер последнего вызова.

— Куда звонили?

— Пока не знаем, — сказал Билл.

— И это все? Ни места, ни сроков? А состав банды? А цель?

Солдаты молчали.

— И это называется «небесполезная поездка»?

— А разве не так? Лучше вы нам скажите, — перешел в наступление Пастух, — что там с ядом?

— Да, это было бы неплохо узнать, — согласно кивнул Док.

Голубков грохнул кулаком по столу:

— Прекратить! Это военная, государственная тайна!

На этот раз грохнул кулаком по столу забывший всякую дипломатию Билл:

— Хватит, генерал! Что вы заладили?! У нас речь идет не о какой-то там атомной бомбе! Мы завтра все сдохнем! Понимаете, все, и вы, и мы, при своих собственных секретах!

— Хватит пугать!

— Пугать?! Да я еще и не начинал.

Пастуховекая гвардия с живым интересом наблюдала эту словесную дуэль.

— Вот. — Билл положил на стол ноутбук, раскрыл его. — Результаты анализа.

— Я ничего не понимаю в химии, — сказал Голубков.

— Я тоже. Но тут не до химии. Понимаете, ваш яд…

— Почему — наш?!

— Нет, конечно, его соорудили северные корейцы в перерывах между добыванием еды и восхвалением Ким Ир Сена! Могу точно сказать: в Штатах его не делали, не сумели!

— Не знаю, не знаю…

— На данный момент даже не это важно, — перебил Билл. — Важно то, что этот яд нельзя остановить.

— Как это?

— Атак, он сам себя воспроизводит. Это не просто отравляющее вещество, это холодный ядерный синтез!

— Что это значит? — спросил Трубач.

— Это значит, что капля, попавшая в воду, изменяет молекулу, делает ее ядовитой. А измененная молекула делает ядовитой соседнюю. И так далее.

— До бесконечности?

— Ну не совсем так. Реакция постепенно затухает. Но при желании ее можно возобновить. И это ужасно, поскольку, к сожалению, запасы воды на земном шаре небесконечны. А другого земного шара у нас пока нет. В принципе глазовские диверсанты уже почти сделали свое дело.

— Так чего мы гоняемся за этими талибами?

— Правильно, — кивнул Муха. — Берем гробы и тихо перемешаемся на кладбище.

— Только тихо, чтобы панику не создавать, — поддержал его Док.

— Хватит! — гаркнул Голубков.

— А не пошли бы вы, товарищ генерал, — вскочил Трубач. — У меня сестра погибла… — И вдруг остановился, осененный догадкой: — Вы что… вы все это знали?!

Голубков устало опустился в кресло:

— Знал.

Повисла гробовая тишина.

— Ну и хорошо, я теперь долги отдавать не буду, — мрачно пошутил Артист.

— А я набью морду…

— Хватит! — теперь сказал Билл.

— Ты не нам командуй, — сказал Пастух, — а этим гребаным борцам за веру.

— Нет, ребята, я так не могу! Я должен что-то делать! Куда-то бежать, в кого-то стрелять… — вскочил Муха.

— Не надо никуда бежать, стреляй в себя, — сказал Артист.

— И что, выхода нет? — поинтересовался Док.

— Есть, — сказал Билл. — Противоядие.

— А оно существует? Вообще, что мы знаем об этом яде?

— Вот на этот вопрос нам и ответит господин генерал, — повернулся к Голубкову Билл.

Голубков снял трубку:

— Алло, да, Голубков. Пришел? Зовите.

— Кто пришел? Мы кого-то ждем?

— Петухов, — сказал Голубков. — Ваш знакомый. — Опять бесшумно отворилась дверь, возник лысоватый Петухов. Опять быстро со всеми поздоровался за руку.

— Итак, друзья, что вам удалось узнать? Или мы по- прежнему бродим в потемках и ничего не знаем?

— Кое-что знаем, — сказа Билл.

— Простите, это кто? — насторожился Петухов, уловив еле заметный акцент в речи Билла.

— Этот господин — агент ЦРУ, — сказал Голубков.

— Кто?! — опешил Петухов.

— Это наш друг, — мягче выразился Пастухов. Петухов взял свой портфель, встал:

— Я больше ничего не скажу. Это государственная тайна.

И направился к двери.

— Стоять! Смирно! Кругом! Ко мне шагом марш! — жестко скомандовал Голубков. — Вы забыли, где находитесь?

Петухов послушно выполнял команды.

— Здесь отдаю приказы я! А я вас не отпускал.

— Вы берете на себя огромную ответственность, — упрямо вставил Петухов.

— Молчать! Я вас не спрашивал.

— Товарищ генерал…

— Молчать! Документы на стол!

Петухов послушно достал из портфеля документы. Ребята сгрудились у стола. Понять что-либо в этих бумагах было невозможно. Они были зашифрованы.

— Разрешите идти? — язвительно спросил Петухов.

— Отставить. Докладывайте.

— Но я вас предупреждаю…

— Да, я уже слышал это и всю ответственность беру на себя.

— Мы можем разделить ее с генералом, — сказал Пастухов. — А можем и усугубить.

— Успокойся, — оборвал его Голубков. — Давайте, майор.

— А что вас, собственно, интересует?

— Все!

— Ладно. Тогда с самого начала. Это вещество произведено в Советском Союзе…

— Открыл Америку!

— Больше мне вам сказать нечего.

— Федор Яковлевич, — укоризненно протянул Голубков, — не держите нас за идиотов…

— Как яд мог быть украден? Вам удалось это выяснить? — Пастух решил не тянуть резину и начать задавать вопросы в лоб.

— Это должны были выяснить вы, — Петухов, по-видимому, мог разговаривать только в приказном тоне. — Вон у вас теперь еще и заокеанский союзник есть, вам и карты в руки!

— По нашим каналам этого сделать не удалось, — сказал Билл.

— Что же вы хотите от меня?

— Любви, большой и чистой… А главное — честной, — пристально глядя в бесцветные глаза Петухова, томно проговорил Артист.

— В первую нашу с вами встречу вы под видом бреда обрисовали нам вполне реальную историю, как препарат мог попасть в руки террористов, — сказал Голубков. — Теперь она мне представляется единственно верной. Но до сих пор остается нерешенным вопрос о том, как могла засекреченная, как вы говорите, информация попасть в руки террористов.

— Террористов? Откуда вы это знаете? Что вам еще удалось узнать?

— Сначала ответьте на вопрос.

— Понятия не имею. Та моя версия была действительно высказана только в порядке бреда, нечего вам за нее цепляться. Я думал долго над этим вариантом, но путей утечки данной информации из моего ведомства не нашел. Их и быть не может, так что закроем эту версию. Вся документация о неучтенном запасе вещества тщательно зашифрована, посторонний человек в ней не сможет ничего понять.

— А не посторонний?

— Я уже, кажется, говорил вам, что наши люди работают только с этими шифрами. Но сами препараты находятся совершенно в другом месте, куда доступ закрыт абсолютно.

— Кто еще может знать шифры?

— Еще — это вы на что опять намекаете?

— Не намекаю — спрашиваю.

— Теперь уже никто.

— Значит, цепочка окончательно разорвана?

— Да.

— то есть этот наш яд никак не может быть из неучтенного запаса?

— Никак.

— А если…

— Я же сказал, никак — значит никак. Как я вижу, вы не справились с порученным вам заданием. Мы только зря потеряли с вами время. Я думаю, что нужно, пока не поздно, передать дело в руки настоящих специалистов. Счастливо всем оставаться… А с вами, господин Голубков, нам предстоит разговор в другом месте…

Петухов решительно встал и, холодно кивнув, быстрым шагом направился в приемную. Голубков смотрел в его круглую спину…

Вдруг стоявший у дверей Трубач, во время разговора не произнесший ни слова, сделал шаг и перегородил Петухову дорогу:

— Так, хватит ваньку валять! Стой, майор.

— Что это за ненормальный? — визгливо вскрикнул Петухов. И попытался быстрее проскользнуть в дверной проем. Он был явно испуган.

— Сейчас ты мне все скажешь! — Трубач, недолго думая, достал пистолет и приставил его к залысине Петухова.

— Трубач! Прекрати! Это не метод! — попытался успокоить его Голубков.

— А как еще с этими тварями разговаривать? Да у него на лице написано, что все это его рук дело.

— Но- но, что вы себе позволяете? — только и смог выговорить Петухов и жалобно повернулся к Голубкову: — Что он несет? Он же сумасшедший!

— Трубач! Отпусти его! — приказал Голубков. — Убери пистолет.

— Мне терять нечего! Я и его кончу, и себя. Нам всем нечего терять.

— Я буду стрелять, Трубач! — Голубков вытащил свой пистолет.

— А ведь Трубач прав, — вдруг спокойно сказал Пастухов. — Этот тип сам признался — больше некому. Он же один сидит на всех секретах. А пытался водить нас по пустыне.

Новая волна страха замутила глаза Петухова. Трубач это заметил. Он схватил майора за шею и чуть сжал пальцы:

— Ребята, посмотрите! Вот из-за этой сволочи умерла Светка! Я точно знаю, что это был ты! И я тебя спокойно, вот этими руками сейчас придушу!

— Товарищ генерал, умоляю, утихомирьте вашего подчиненного, — чуть слышно бормотал Петухов.

Голубков же, наоборот, проявил вдруг удивительное хладнокровие. Он спокойно спрятал свой пистолет и опустился в кресло. То же самое было и с другими — они заняли места как в зрительном зале, с явным удовольствием воззрившись на мучения Федора Яковлевича.

— Видите ли, многоуважаемый Федор Яковлевич, здесь не органы. Подчиненных у меня тут нет, мы все на равных. Так что приказать я никому ничего не могу. Могу только выразить вам сочувствие: Трубач в гневе — ничего страшнее не придумаешь.

Петухов беспомощно водил глазами в тщетной надежде получить помощь.

— Отвечай, сука! — Руки Трубача все плотнее сжимались на его шее.

— Что вам от меня нужно? — только и сумел прохрипеть Петухов.

— Правды.

— Я… я уже все сказал.

— Нет! Врешь, гадина! — И Трубач с еще большей силой встряхнул его. — Я хочу знать, зачем тебе нужно было отравить тот город?

— Отпустите меня. Я никого не хотел травить… Трубач ослабил хватку, поставил уже почти посиневшего Петухова на пол, но рук с его шеи не убирал.

— Врешь. — Пальцы Трубача снова слегка напряглись.

— Я… это не я… Это они…

— Кто — они? Кому ты рассказал о яде?

— Я не знаю… Я о них ничего не знаю, я их не видел.

— У вас остались хоть какие-то наводки? — спросил Пастухов.

— Нет, они сами на меня вышли. Они только взяли эту документацию.

— Зачем вы ее им отдали? — еще раз встряхнул Петухова Трубач.

— Они хорошо заплатили. Я не догадывался о последствиях…

— Сука! — громовым голосом прокричал Трубач, глаза его налились кровью.

На мгновение всем стало по- настоящему страшно. Такого еще с добродушным Трубачом никогда не было.

— Сколько тебе заплатили? — продолжил тот свой допрос.

— Сто… сто тысяч… баксов.

— Что это был за яд? Из неучтенного запаса?

— Да.

— Где и когда он был разработан?

— В восьмидесятые годы, в одной из научно- исследовательских биохимических лабораторий Ленинграда.

— Ее номер, координаты?

— ХР-384, — машинально, совершенно не напрягая память, выдал код лаборатории Петухов.

Билл тут же ввел код лаборатории в свой ноутбук.

— Где хранились запасы?

— На нашем складе. Я им оформил документы как на вакцину.

— Сказочник! Он ведь тогда нам почти правду сказал! — совершенно искренне удивился Голубков.

— Лучший способ скрыть правду — сказать ее, — заметил Пастухов.

Артист снял ремень, сделал петлю.

— Сейчас будем судить тебя по законам военного времени. — С этими словами Артист накинул петлю на шею Петухова.

— Подумайте, какую ответственность вы за это понесете, — пролепетал тот.

— Я думаю, скоро все встретимся на том свете, — сказал Артист, демонстративно разглядывая крюк, на котором висела в кабинете Голубкова люстра под хрусталь.

— Постойте! — взмолился Петухов. — Я… Я могу еще исправить ситуацию.

— Это каким, интересно, образом?

— Не знаю, — честно признался Петухов.

— Тогда — твое последнее слово, — сказал Трубач.

— Не убивайте!

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Вашингтон

20 декабря 1986 года, 11.44

На вопросы этого человека Соня не отвечала принципиально. Он приходил каждый день в одно и то же время. Переступая порог ее камеры, больше похожей на больничную палату, он церемонно здоровался и бесстрастно смотрел ей прямо в лицо.

Да, эти люди везде одинаковы. С сотрудниками спецслужб у нее отношения никогда не складывались.

— Мисс Софи, вы еще долго собираетесь молчать? — Она не удостоила его ответом.

— Постарайтесь понять, так долго продолжаться не может.

Соня ощутила полную безысходность. Этот набор фраз он повторял каждый день уже около месяца. Конечно, так долго продолжаться не может, никто бы этого не выдержал, а уж она в нынешнем состоянии — тем более.

Сил уже не было. Пришлось сдавать позиции.

— Постараюсь продержаться подольше! — сказала она по- русски.

— Я вас не понимаю, — последовал ответ по- английски.

— Тогда позови переводчика. — Соня упрямо продолжала дискуссию на родном языке.

— Так не годится!

— Конечно, не годится. А ты чего хочешь?

— Мисс Софи, постарайтесь понять…

Соне надоело ломать комедию, и она промолчала.

— Постарайтесь понять, что чем раньше мы добьемся результата…

— Тем раньше я стану не нужна, как отработанный материал. — Это была первая фраза, сказанная ею по- английски за все последнее время.

— Радует, что мы хотя бы понимаем друг друга.

— Это иллюзия, просто вы мне надоели до чертиков!

— Зачем так невежливо?!

На что он вообще рассчитывает?! Он что думает; они на приеме у английской королевы?! С чего это она должна с ним миндальничать и стараться выбирать выражения? Надо называть вещи своими именами: тюрьма так тюрьма — и вести себя соответственно.

— Мне кажется… мне кажется, вы не понимаете, с кем имеете дело.

— Не исключено. Тогда потрудитесь уточнить, с кем именно.

— Вы прекрасно понимаете, о чем я.

Вот тут он ошибается. Она действительно не понимает, что здесь делает, чего им от нее надо, какой такой страшный секрет она может выдать?! Ей даже приходили в голову мысли, что разведчикам, обремененным настоящими государственными тайнами, в такой ситуации должно быть легче: они хотя бы знают, за что все это и почему, и потом, у них есть конкретное задание. С того самого взрыва в гараже Соня лихорадочно ворошила в памяти свое прошлое и не могла найти ничего. Почти ничего…

Что касается последних намеков следователя, то тут он прав — взаимопонимание было полным. Они оба прекрасно понимали, с чем можно сравнить это заведение.

— Не злите меня. Это не в ваших интересах.

— Начинаются угрозы? Вполне в традициях вашей «конторы».

— Это неконструктивно.

— Как вам будет угодно.

— Хорошо, раз уж вы изволили разговориться, повторю мои вопросы еще раз.

Опять! Уже в который раз. В один прекрасный день она его голыми руками задушит, и сил хватит, настолько уже стала невыносимой эта ахинея.

— Я этого не выдержу.

— Потерпите.

— Не надо. Я все помню. Не стоит лишний раз сотрясать воздух.

— Тогда я, пожалуй, послушаю.

— Еще раз повторяю: мне нечего сказать.

— Боитесь оказаться «отработанным материалом»?

— Я действительно не понимаю, о чем идет речь.

У следователя аргументов было немного, и, совершенно очевидно, ему самому порядком надоело переливать из пустого в порожнее.

— Вы же понимаете, что выйдете отсюда только при условии…

— Я уже слышала ваши условия. Что ж, придется придумать какую-нибудь занимательную историю…

— От вас мне нужна только правда.

— Какая правда? О чем вы?

— Хорошо. Вернемся к началу. Почему вы уехали из Советского Союза?

— Я уже не раз говорила об этом.

— Мне нужны конкретные факты, а не ваши эмоции по поводу ограничения свободы и ущемления прав личности.

Последняя фраза окончательно выбила Соню из колеи. И этому человеку хватает наглости иронизировать о правах и свободах! Навалилась безысходность, а навязчивый посетитель продолжал вещать, словно ничего не замечая.

— Ведь были же какие-то конкретные причины, побудившие вас уехать из Советского Союза, а потом покинуть и Швецию, где вам вроде бы жилось вполне вольготно. Мы, кстати, располагаем некоторой информацией о том, где и с кем вы там проживали…

— А это вас совершенно не касается, — вяло буркнула Соня.

— Не нервничайте, никто не собирается лезть в вашу личную жизнь.

— Вы как раз этим и занимаетесь! А что касается причины моего отъезда из Союза, то, если мне не изменяет память, я достаточно подробно изложила их, как только появилась в этой стране в качестве политической беженки.

— Вы уже черт знает сколько времени морочите мне голову! Любому терпению может прийти конец!

Он нервничал, он просто вышел из себя. Это с ним время от времени случалось. Соня в таких случаях не то чтобы радовалась — не тот повод. Просто приятно было сознавать, что не она одна здесь уязвима, что мучитель сам страдает и ему, наверное, тоже хочется поскорее покончить с этим кошмаром.

Он хрустнул пальцами. Принял какое-то решение.

— Вернемся к конкретике. Начнем с еще более раннего периода: вы, как сказано в досье, окончили химический факультет Ленинградского государственного университета?

— Совершенно верно, только как это связано с моим пребыванием здесь?

— Если до вас не доходит, придется помочь. Продолжаем наводящие вопросы. Чем вы занимались после завершения учебы?

— Работала.

— Где именно?

— На панели не стояла, не волнуйтесь.

— Вы можете назвать учреждение, в котором вы работали?

Самое смешное заключалось в том, что этот идиотский разговор повторялся с небольшими вариациями уже черт знает в который раз. И про учебу, и про работу… Это была тактика изматывания. И что за тайну они усмотрели в ее советском прошлом?

— Знаете, мне все это порядком надоело. Сначала кто-то непрестанно следит за мной — может быть, вы знаете, кто и зачем? Потом в моем доме производят обыск, как я понимаю, полицией не санкционированный. Потом взрывается моя машина и гибнет невинный человек…

— Минутку, вы сказали «невинный»! Вы имели в виду — в отличие от вас? Вы чувствуете за собой какую-то вину?

— Я чувствую только то, что мне давят на психику.

— И все же поподробнее.

— У меня есть основания полагать, что вы лучше осведомлены о происшедшем инциденте.

— Я бы такими словами не бросался.

— Угрожаете, да? Так вот, после всего, что свалилось мне на голову, меня сначала запирают в психиатрической клинике, а потом держат в тюрьме как преступницу.

Сонин собеседник будто почувствовал, что перегнул палку, и сменил тактику.

— Мисс Софи, о чем вы? В клинике вас никто не запирал, вам просто пытались помочь. В каком-то смысле тем же самым занимаемся и мы.

— Ничего себе помощь! Вам бы кто-нибудь так помог!

— Не нервничайте, постарайтесь понять меня правильно…

— Для начала я хочу понять, почему у меня нет адвоката, хотя я уже практически полгода нахожусь в тюрьме!

— Это некорректное выражение. Вы находитесь не в тюрьме, а под пристальным наблюдением.

— Значит, это так теперь называется. Значит, застенки КГБ — это тоже «пристальное наблюдение»!

— Не нравятся мне ваши сравнения. Чувствую, сегодня нам не удастся договориться. Я ухожу, но настоятельно советую вам подумать, возможно, освежить память. От этого зависят перспективы вашей будущей жизни.

«Какие тут, к чертовой матери, перспективы?» — подумала Соня. И, как только дверь за следователем захлопнулась, запустила туфлей в стену.

Он еще посмел заикаться о ее якобы небезупречной личной жизни! Она, конечно, не святая, но это не его дело.

Сколько так может продолжаться? И чего они от нее добиваются? Понятно, что речь идет о чем-то очень важном, она даже смутно догадывается о чем, но, что самое печальное, ей действительно нечего сообщить по этому поводу.

Она не дура и давно сообразила, что ее преследуют неспроста. Очень давно, еще с тех пор, когда бежала из Союза по льду Финского залива. Но эти люди явно преувеличивают степень ее осведомленности.

Почему именно она? Соня как-то не припоминала, чтобы Семенов или кто другой из лаборатории сталкивался с подобными проблемами. Исключая беднягу Кукушкина — ему точно хуже всех, потому что главная Лешина проблема заключалась в его собственной гениальности (уже можно не бояться таких слов). Но Кукушкин — это Кукушкин, мир праху его. Боже, как спокойно она сейчас об этом думает! Наверное, после всего пережитого душа очерствела. Уже ничто не может выбить ее из равновесия.

Это к лучшему. Думай, думай, как выбраться отсюда. Как убедить этих солдафонов, одержимых манией шпионажа, что она ничего не знает и знать не может. Ладно, трудности, возникавшие в Союзе, еще кое- как объяснимы: она была слишком заметна со своими явными антисоветскими убеждениями, переправкой диссидентской литературы и так далее. Надо было сидеть тише воды ниже травы и горя не знать!

Ну, ей уже себя не изменить, к тому же сейчас не о прошлом надо думать. Как, как выбраться из этой западни?

Нет больше никаких сил, она уже несколько дней не в состоянии заснуть, постоянно находится в перевозбужденном состоянии. Надо постараться поспать, чтобы хоть как-то очиститься от вязкого разговора с этим мерзким типом, выкинуть из головы его угрозы, забыть хоть на несколько часов, где она находится. Без снотворного не обойтись.

С одной стороны, Соня прекрасно понимала, что не стоит употреблять здешние медикаменты, но это был уже крайний случай: от бессонницы один шаг до нервного срыва.

Надо позвать дежурного офицера, — в конце концов, она потребует, чтобы таблетки извлекли из упаковки прямо на ее глазах. И спать. А завтра… Завтра она что-нибудь придумает.

Через минуту человек в униформе уже стоял на пороге камеры.

— Мне необходимо снотворное.

— У вас что-нибудь болит?

— Ничего конкретно, но я себя отвратительно чувствую. Я не могу заснуть.

— Я понимаю, но это не положено.

— Почему?

— Лекарства можно выдавать только в случае конкретного недомогания, к тому же только после осмотра врача.

— Но послушайте, я не сплю уже больше четырех суток!

— Мне очень жаль.

Железная дверь с лязгом захлопнулась. И тут Соню осенило. Это еще один метод давления на психику! Ведь никто не мешает подмешивать ей в пищу возбуждающие вещества, чтобы таким образом измотать организм окончательно и лишить ее физической возможности сопротивляться.

Конечно, как она раньше до этого не додумалась! Все, больше она не притронется к тюремной баланде!

Естественно, никакая это была не баланда. Кормили вполне прилично, но даже если ей принесут самые восхитительные экзотические фрукты или ведро черной икры, она на них и не посмотрит. Она не позволит отрабатывать на себе мерзкие шпионские приемы по выуживанию несуществующих секретов.

А действительно ли несуществующих? То, что она ничего не знает, еще не означает, что знать ей нечего. Янки не дураки, они не станут охотиться за скромной преподавательницей химии, если дело того не стоит.

Ведь следак, пожалуй, прав: нужно напрячь память, постараться вспомнить, вот только им ничего не говорить!

Всю ночь Соня старательно прокручивала в голове свое прошлое, начиная с работы в том злополучном НИИ, но ни к какому утешительному результату не пришла. Только еще больше устала.

К утру ей все же удалось заснуть, это была скорее тяжкая, утомительная дрема. Она снова увидела Кукушкина, лежащего на полу среди осколков, но он почему-то шевелил губами, будто пытаясь что-то произнести. Может быть, это подсказка, решение проблемы, только надо услышать, подойти поближе. Хруст осколков под каблуком, и вот она уже наклоняется к нему, его посиневшие губы заполняют все поле зрения.

Что, что он говорит?

В этот момент раздался стук в дверь. Соня вздрогнула и открыла глаза. Ей так и не довелось узнать, что же хотел сказать мертвый Леша Кукушкин.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Москва

7 июля 200… года, 18.25

Поиски теперь разделились на два направления — лаборатория и номер телефона, по которому был сделан последний звонок.

— Скорее всего, это в Питере, — сказал Пастух.

— Вы меня удивляете! Насчет Питера мы могли догадаться и раньше, судя по случаю на телевидении. Похоже, давно назревают какие-то события, связанные с диверсией в северной столице. — Голубков раздраженно подошел к открытому окну.

— Я уже попытался это выяснить по своим каналам.

Ответ на запрос должен прийти. Звонили через несколько сетей. Проследить звонок очень трудно но мы найдем.

Территория поисков понемногу сужалась. Но очень медленно. А подозрительность генерала не уменьшалась ни на йоту.

— Меня беспокоят эти ваши «каналы».

— Не волнуйтесь. Информация останется между нами.

Некоторое время разговор продолжался в том же духе. В основном в нем участвовали Голубков и Билл. Остальные выжидательно молчали.

— Так, Пастухов, бери людей, отправляйтесь в ФСБ, к военным, к президенту, к черту на рога, но вызнай все о той лаборатории. Мы с Биллом пробьем номер.

— А этого куда? — указал на Петухова Трубач.

— Этого отправим в Лефортово. Надо спешить, ребята. Чует мое сердце, они уже готовят новый теракт.

— Это понятно. Вот только знать бы, где и когда!

— Хотелось бы, но на самом деле это не так уж принципиально. Их в любом случае нужно остановить как можно скорее.

Все разошлись, полковник остался в кабинете с Биллом. Внутреннее напряжение не спадало.

Следующие два часа он провел в непрерывных звонках и лихорадочных размышлениях.

Билл тоже не сачковал, он что-то все время набивал на ноутбуке и в конце концов сказал:

— Есть.

— Что?

— Негусто, но кое- какая информация есть.

— Звучит расплывчато.

— Посмотрим, все- таки след уже найден.

— Конкретнее.

— Телефон… Это в Петербурге!

— Это не новость. Хотите сказать, что известно имя владельца?

— Наша «контора» работает быстро.

— Я догадываюсь. Ну…

— Но пока определена только принадлежность… Некая арабская компания. На них уже надавили. Но точнее они не знают. На последнем этапе номер размывается. Нам удалось схватить только первые четыре цифры.

— Человека, который звонил, ищет Интерпол. Вот отчеты.

Полковник минут десять изучал бумаги, переданные Биллом.

— Так- так, хотя бы название организации известно. Можно теперь Интерполу передать труп. А нам что?

— Надо искать.

— Слушай, я понимаю, что мы не ангелов сачками ловим. Все кого-то ищут! Но что нам это имя — чем-то поможет в поисках исполнителей в Питере?

— Может, и не очень, но все же!

— Ладно, пойдем с другого конца. — Генерал порылся в солидной пачке факсов, лежащих на его письменном столе. — Я тут пообщался с друзьями из северной столицы. Результат перед вами. Можете изучить.

Это были милицейские сводки. Банальная криминальная хроника, как могло показаться на первый взгляд. Билл долго вертел в руках одну из фотографий.

— Как я понимаю, труп этого человека обнаружен недавно,

— Да, правильно понимаешь. А что, ты с ним знаком?

— Не скажу, что лично, но где-то видеть приходилось. Наверное, все в тех же отчетах Интерпола.

— Надо послать запрос.

— Конечно. У нас, правда, временная разница, но проблема решаема.

— Ясно. Ты дальше читай.

И протянул сводку с информацией о трупах и перестрелке в одном из районов Санкт-Петербурга. Вроде бы в таком большом городе каждую минуту что-то происходит, но этот случай не напоминал ни бытовуху, ни разборки наркоторговцев. Поэтому информацию сочли нужным передать в соответствующие органы.

— Я понял. И еще один тип остался жив.

— Именно. Милиция считает, что есть связь между трупом вот из этого дела, — генерал ткнул пальцем в один из листов, — и полутрупом из того. — Палец перескочил на другой документ, тоже с фотографией.

— Так… Но он ничего не говорит.

— Надо будет — заговорит. Посылай запрос в свою шайтан-контору.

— Посылать куда?

— Не обращай внимания. Сколько тебе нужно времени?

— Минут десять как минимум.

Голубков присвистнул. Быстро. Но ответ пришел через семь минут. Правда, генерал успел два раза принять валокордин.

— Есть, — сказал Билл. Что?

— Я выслал фотографии обоих фигурантов. Это одна и та же террористическая организация. Вот только раньше за ними ничего, кроме нескольких не очень крупных взрывов, не числилось. Они, конечно, связаны с более крупными бандформированиями.

— Вот и хорошо. По крайней мере, можно сказать, что исполнителей мы нашли. Хуже всего, что оставшийся в живых мерзавец наотрез отказывается говорить.

— Это не все, — сказал Билл. — Вот сведения по лаборатории.

— Так, негусто. Что-то моих ребят все нет. — Голубков почесал затылок.

— Здесь мы. — Пастухов вошел на его последних словах. — У нас пусто. Секреты сплошные. Позор!

— Ничего, давайте работать, — скромно сказал Билл. И положил на стол распечатку.

— Читай, Артист, — приказал Голубков.

Артист прокашлялся и начал читать хорошо поставленным голосом:

— Страница первая, «Лаборатория ХР-384 была создана на базе научно- исследовательского института биохимических разработок. Просуществовала с семьдесят пятого по семьдесят восьмой год. Научные сотрудники. Номер один. Семенов Андрей Валерьевич, руководитель проекта, снс…

— Старший научный сотрудник, — расшифровал Голубков.

— Кандидат химических наук. Закончил химический факультет ЛГУ в шестьдесят восьмом году. Защита кандидатской диссертации в семьдесят втором. Годы жизни: сорок шестой — восемьдесят шестой. Причина смерти — черепно- мозговая травма, полученная в автомобильной катастрофе. Несчастный случай.

— Умер? — спросил Билл.

— Умер, — кивнул Голубков.

— Второй, — продолжил Артист, — Колпаков Роман Евгеньевич, мнс. Кандидат химических наук. Закончил химический факультет ЛГУ в шестьдесят восьмом. Защита кандидатской диссертации в семьдесят втором. Годы жизни: сорок шестой — восемьдесят третий. Причина смерти — ожоги третьей степени, полученные при пожаре в санатории «Чайка». Несчастный случай…

— Тоже умер? — спросил Билл.

— Погиб…

Артист читал дальше одну краткую историю жизни за другой. Никто из сотрудников лаборатории не прожил больше сорока лет.

— Умер? — каждый раз спрашивал все более гаснущим голосом Билл.

— Умер, — так же тускло отвечал Голубков.

— И каждый раз несчастный случай!

— Разумеется, это не случайность. Не бывает таких случайностей.

— Но неужели ваши внутренние органы и в то время продолжали действовать такими грубыми методами?

— А может, дело вовсе не во внутренних органах…

— Ага! — перебил Артист. — А вот это уже, кажется, будет поинтересней. Тут почти что мистика.

— Что там?

— Номер шесть. Кукушкин Алексей Клементьевич, мнс, кандидат химических наук, закончил химический факультет ЛГУ в семьдесят втором. Защита кандидатской диссертации в семьдесят пятом. Годы жизни: пятидесятый — семьдесят девятый. Причина смерти — отравление неизвестным сильнодействующим ядом. Суицид.

— Как их, однако, после закрытия-то перекрючило…

— А вот сотрудник, вернее, сотрудница под номером семь еще не совсем потеряна для общества. Даты смерти тут не видно. Да и характер, очевидно, у нее дай бог каждому.

— Читай! — почти прокричали Билл и Голубков в унисон.

— Номер семь. Огинская Софья Михайловна, старший лаборант, на момент работы в лаборатории была аспиранткой химического факультета ЛГУ Закончила химический факультет ЛГУ в семьдесят четвертом. Диссертацию не защитила. Год рождения пятьдесят второй. После закрытия лаборатории была замечена в связях с диссидентскими кругами. В восемьдесят втором году бежала из Советского Союза. Дальнейшая ее судьба неизвестна…

— Ух ты!

— Умерла?

— Жива! Итак. Что мы в результате всего этого имеем? Негусто, конечно, тут с вариантами.

— И почти все версии отпадают.

— Остается одна эта дама, Софья Михайловна Огинская.

— Женщина-загадка…

— Сбежала из Союза в восемьдесят втором году!

— Это сотрудница-то стратегического объекта!

— Как ей удалось?

— И куда она могла уехать?

— Да, скорее всего, сейчас ее уже не найти.

— А может, и она тоже приказала долго жить?

— Да, похоже, дама у нас тоже отпадает. Ищи-свищи ветра в поле.

Все кричали, перебивая друг друга.

— Это я проверю, — сказал Билл. И защелкал клавишами.

— Теперь с этим питерским бандитом. Нужно съездить туда и попытаться его расколоть. — Предложение исходило от Пастуха.

— Смешно. Исходя из медицинского заключения, он в прямом смысле полутруп, — сказал Док.

— Ну, это парень живучий… — Билл задумчиво вертел в руках фотографию из милицейского отчета.

— С чего ты взял? — встрепенулся Трубач. Он с трудом переносил эту мозговую атаку. Трубач хотел действовать, реально, по- настоящему мстить.

— Четырехпалый, — буркнул Билл с таким видом, будто увидел своего одноклассника.

— Это что, настолько известная личность? — уточнил Голубков, тоже рассматривавший фотографию через плечо американца.

— Как у вас здесь говорят, в воде не горит, в огне не тонет.

— Наоборот.

— Какая разница! В отчете стенограмма допросов. — По лицу Билла было видно, что его осенила счастливая мысль. — Когда Четырехпалый выходит из себя, начинает сыпать угрозами, пророчить апокалипсис.

— Тебя это навело на шибко умную мысль? — Полковник в дедуктивных способностях Билла уже не сомневался, но и переоценивать их не считал нужным.

— Просто он все время употребляет слово «знак», — изрек американец с видом ученого, совершившего величайшее открытие. — Скорее всего, не просто апокалиптический бред, а вполне конкретный намек… Так вот, речь идет о сигнале к действию, который они должны получить. И тогда все начнется.

— Так что за сигнал? — Генерал решил повернуть разговор в прежнее русло.

— В это-то как раз все и упирается. — Билл отбросил фотографию.

— Что же это может быть? Какие средства связи можно использовать? — Пастухов произнес это скорее для себя, чем для других.

— Телефон, — сказал Муха, который, как всем казалось, сладко спит на диване в уголке. — По крайней мере, именно его мы нашли в бункере. И номер. Разве не так?..

В кабинете повисло молчание.

— Товарищ генерал, — сказал наконец Пастухов, — по этому номеру уже звонили!

— Это значит… — не закончил Голубков.

— Что сигнал уже послан, — сказал Трубач.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Вашингтон

24 декабря 1986 года, 17.07

На пороге стояла женщина лет двадцати пяти. Волосы стянуты сзади в скромный пучок. За очками с толстыми стеклами, закрывающими пол-лица, — глаза, светлые, может быть, голубые.

— Здравствуйте,

— Доброе утро, — не вставая, произнесла Соня надтреснутым голосом.

— Утро? Нет, мисс Софи, уже не утро. У вас, видимо, сбились внутренние ритмы. Сейчас пять вечера.

— Извините, я спала, в кои веки удалось…

— Вы неважно себя чувствуете?

— Мягко сказано. А вы, собственно, кто?

— Простите, я не представилась. Меня зовут Даниэла Де Ритис. Я ваш новый следователь.

Очень хорошо. Одного, значит, для меня мало… Скорее красивая, чем нет. Может, поэтому не вызывает желания нахамить ей с порога?..

— Новый следователь? А мистер…

— Мистера Хайда на время отстранили. Я, конечно, не должна этого говорить, но он, кажется, не очень хорошо справляется со своими обязанностями.

Соня засмеялась, искренне, весело. «Вот какая… Тот, значит, не справляется, а она думает, что все получится? Так. Посмотрим…»

— Удачи, мисс…

— Де Ритис.

— Интересная фамилия.

— Я наполовину итальянка.

— Здесь у вас все «наполовину»… Ну что, начнем исправлять ошибки вашего предшественника: он ведь так и не счел нужным объяснить, в чем, собственно, меня обвиняют.

Молодая женщина сняла очки с толстыми стеклами и превратилась в растерянную девушку с действительно голубыми глазами. На лице было написано: «Вот хамка-то!» Она быстро взяла себя в руки — цэрэушная выучка.

— Поймите меня правильно, никто не утверждает, что вы совершили какое-то преступление, просто…

— Извините, что перебиваю, но раз это тюрьма и вы следователь, то, значит…

— Просто у нас есть основания полагать, что вы связаны или были связаны с некими процессами, которые могут представлять опасность.

— Вот вы все ходите вокруг да около, но я за время моего пребывания здесь успела многое заметить и сделать кое- какие выводы.

Соня на секунду прервалась, чтобы подтянуть плед к горлу. Вставать ей не хотелось.

Новый следователь нервно поправила выбившуюся прядь светлых волос. Было видно, что ей самой не по себе от этой ситуации.

— Я вас, в общем, понимаю, — сказала Соня, — гораздо проще иметь дело с человеком, находящимся в безвыходной ситуации…

— А вам не приходило в голову, что вы здесь в большей безопасности, чем снаружи?

— Значит, меня здесь охраняют… Странная вещь: получается, что вам нужно охранять меня от вас самих.

— то есть?

— Вы подробно ознакомились с материалами этого так называемого дела?

— Конечно! Это ведь моя работа.

— Хорошо. А как вы думаете, кто стоит за обыском и взрывом в моем доме?

— Вы о том инциденте?

— Ничего себе инцидент! Тогда погиб человек. Американский гражданин, кстати.

— В связи с этим открыли отдельное уголовное дело, не имеющее прямого отношения к вопросу, которым мы сейчас занимаемся.

— Вы либо лукавите, либо очень плохо осведомлены.

— Я осведомлена ровно настолько, насколько позволяют досье и материалы следствия.

Красивая мисс Де Ритис старалась говорить жестко, но не пережимать. Тут нужно было искать новые методы. Примерно неделю после отстранения Хайда отчетов требовать не будут, а пока можно попробовать наладить контакт. Главная проблема заключалась в том, что на данный момент Даниэла не имела ни малейшего понятия, как это сделать. Оставалось только деликатно вклиниться в уже существующее положение вещей и попытаться ничего при этом не испортить.

— А вы внимательнее почитайте их, эти ваши материалы следствия, настоятельно вам советую. Может быть, найдете что-нибудь интересное. — В свою очередь Соня не могла сообразить, как ей следует относиться к этой девице, и вообще, хорошо это или плохо — само ее появление.

Вместо ответа следователь закурила, спокойно разглядывая трещинки на стене. Жестом предложила сигарету Соне. Та молча взяла, затянулась и только тогда продолжила, уже сменив тему:

— И пожалуйста, распорядитесь, чтобы мне прислали врача. Я действительно неважно себя чувствую.

Внешне казалось, что с этой девушкой совладать будет проще, чем с предыдущим непробиваемым солдафоном, но подсознательно Соня чувствовала, что здесь не обойдется без подводных камней. Только каких? Станет ясно потом, а пока нужно было обозначить позиции, как в футболе — с самого начала вести игру на половине поля противника. Договорив последнюю фразу, Соня решительно отвернулась к стене.

Даниэла поняла, что на сегодня разговор окончен. В принципе это была ее прерогатива — начинать и заканчивать и вообще командовать парадом, но с этой женщиной все было как-то по- другому.

Врач пришел через двадцать минут и незамедлительно прописал ряд успокаивающих средств. Следующую ночь Соня спала совершенно спокойно. Глядя на себя в зеркало после десяти часов здорового сна, она заметила, что морщинки начинают разглаживаться, в глазах появился блеск — и теперь уже можно было предметно думать, как выбраться отсюда. Она снова обрела волю к сопротивлению.

Даниэла приходила каждый день, они много разговаривали, и не только о непосредственно интересующем ее предмете. Кроме того, Соня ловила себя на том, что ей приятно смотреть на Даниэлу. Что характерно, раньше созерцание женщин никакого удовольствия ей не доставляло. Ей нравилось следить, как тонкие пальцы нового следователя теребят кулон на шее, как она поправляет пряди светлых волос. Собственно, волосы стали той самой лакмусовой бумажкой, что свидетельствовала о неумолимо происходящих в Сонином характере странных изменениях. Она сама себе удивилась, с неподдельным интересом спросив Даниэлу, красит ли та волосы. Оказалось, что да, просто они выглядят естественно. Соня задумалась: раньше такой вот бабский треп вызывал у нее только презрение, а сейчас ей было действительно важно, откуда взялся этот восхитительный золотистый оттенок, на который так приятно смотреть… В общем, было похоже, что следователь Де Ритис нашла подход.

— Знаете, вам бы тоже не мешало немного привести себя в порядок, — как-то сказала Даниэла.

— Вы думаете? Это здесь лишнее.

— Почему же? Женщина всегда должна оставаться женщиной.

— И это говорите мне вы? В эмансипированной донельзя стране?

— Эмансипация не означает опускание. Наоборот.

И в следующий раз она принесла Соне краску для волос, кремы, косметику.

— Нет, я не хочу, — вяло сопротивлялась Соня.

Но Даниэла заставила ее покрасить уже начинавшие седеть волосы, наложила маску и чуть-чуть подкрасила глаза.

Соня, посмотрев в зеркало, сама собой залюбовалась. И вдруг поймала такой же взгляд Даниэлы.

Прошло уже две недели, с тех пор как Де Ритис начала вести это дело. Они не продвинулись ни на йоту, но с каждым разом разговоры их становились все длиннее, все непринужденнее. Было видно, что обе стороны получают от общения неподдельное удовольствие. Даниэла понимала, что нужно шевелиться — ведь на самом деле все это мягкое, кошачье сближение было продумано шаг за шагом. Толчок был дан совершенно интуитивно. Войдя впервые в камеру и поняв, что не знает, как действовать, Даниэла сразу спросила себя, каково ее личное, не окрашенное профессиональными задачами отношение к подследственной. Она спросила себя и получила совершенно четкий ответ: ей очень нравилась эта женщина, нравилась своей загадочностью, своим безвыходным положением, слегка расширенными зрачками, сочетанием жесткости и хрупкости… Когда она это поняла, выход был найден: нужно точно так же понравиться ей, возможно, заставить полюбить себя…

Сложная задача, но с ней Даниэла справилась. Даже не без удовольствия.

Теперь они могли часами обсуждать наряды, духи, обувь, мужчин. И чем дальше, тем больше общего находили друг в друге,

Сопя почти сразу почувствовала к новому следователю доверие, хотя и понимала, что в ее ситуации доверять нельзя никому. Но больше жить так было невозможно, нужно было рискнуть и расслабиться, раз круговая оборона результата не давала.

Соня в общих чертах, причем совершенно честно, поведала все, что происходило в ее богатой приключениями жизни, начиная с учебы в университете и заканчивая взрывом в ее американском доме. Прекрасно понимая, что на самом деле завязка всей истории — это ее работа в НИИ, она сознательно говорила об этом как просто об очередном этапе, не сравнимом по напряжению с годами эмиграции. К тому же она четко выбирала выражения — так, чтобы даже лояльная Даниэла ничего не смогла бы использовать в своих целях.

— А знаете, я вас тоже кое- чему могу научить как женщина, — сказала Соня как-то.

— Чему же?

— Взгляду.

— Взгляду?

— Да, настоящему женскому взгляду. Понимаете, это доказано психологами, что женщина, когда ей нравится собеседник — не важно, мужчина или женщина, — часто замечается в неконтролируемом проявлении интереса.

— Как это?

— Она поправляет волосы, кладет ногу на ногу, наклоняет голову…

— Интересно. — Даниэла тут же подняла голову.

— Так вот, мудрые мужчины это знают. И разгадывают ваши желания на раз. И все, вы в их власти. Ваша задача контролировать себя и смотреть на собеседника так, чтобы он оставался в полной растерянности. Ваши глаза не должны говорить «да». Но они не должны говорить и «нет».

— Вы умеете так смотреть? — спросила Даниэла.

— На вас я только так и смотрю, — тихо сказала Соня. Следствие застопорилось, мисс Де Ритис справлялась с возложенными на нее профессиональными обязанностями гораздо хуже предшественника, к тому же ее безотчетная симпатия к подследственной возрастала в геометрической прогрессии, при этом она прекрасно понимала, что просто-напросто не справляется с собственным оружием. Ситуация выходила из-под контроля. Теперь уже самой Даниэле было неясно, влюбила она в себя Соню или влюбилась в нее сама.

— Софи… — Они уже перешли на «ты».

— Да?

— Боюсь, что скоро тебе придется знакомиться с третьим следователем. Ты же видишь, что все это ни к чему не ведет.

— А к чему оно, собственно, может привести? Я государственными тайнами не владею.

— Многие придерживаются иного мнения.

— Неужели нет никакого способа покончить с этим?

— Понятия не имею. В крайнем случае можно наплести что-нибудь, сказать то, что от тебя хотят услышать.

— Вряд ли это получится, здесь ребята серьезные. У меня стойкое ощущение, что они осведомлены гораздо лучше, чем я. К тому же я не очень хорошо понимаю, что именно они хотят от меня услышать.

— Тогда что же нам делать?

— Нам?

Даниэла прекрасно отдавала себе отчет, что ее поведение совершенно не соответствует стандартам профессионального поведения сотрудника спецслужб, но поделать с собой ничего не могла.

Ей уже давно хотелось как-то помочь этой женщине, но вот только способ она представляла себе очень смутно.

— Да, нам. Я хочу тебе помочь. — Она нервно сжала тонкие пальцы. Потом впилась взглядом в единственное тоненькое колечко, блестевшее почему-то на большом пальце.

— Хочешь помочь? С твоей профессией это не очень сочетается.

— Без иронии, ладно? — Даниэла начала крутить колечко, надевать на разные пальцы. Конечно, оно упало, и они обе стали шарить по полу. Наконец нашли кольцо под кроватью, столкнувшись при этом головами. И вдруг Даниэла порывисто обняла Соню и поцеловала в губы.

От такой неожиданности Соня замерла. А Даниэла вдруг расплакалась:

— Прости, прости, я сошла с ума.

— Да, мы обе сошли с ума, — сказала Соня и тоже почему-то обняла и поцеловала Даниэлу.

Та посмотрела на нее такими испуганными и вместе с тем благодарными глазами, что у Сони перехватило дыхание.

— Хорошо. Извини. — Не совсем понятно, к чему именно это относилось, но прозвучало вовремя.

Они сели на свои места и какое-то время молча нервно курили.

— Я действительно хочу тебе помочь. — Даниэла даже слегка смутила ее своим взглядом.

— Верю. Но как ты это сделаешь? — Соне стало грустно. Благими намерениями… Старая истина, не стоит ее лишний раз повторять.

— Сама не знаю.

— В том-то и дело.

— Послушай, я в очень непростом положении. — Даниэла опять принялась теребить кольцо.

— Куда уж сложнее. Осторожно, а то снова уронишь!

— Не уроню, не волнуйся. А даже если и… снова найдем. — В голосе слышался некоторый надрыв. Речь шла не о кольце. О чем-то большем — это ясно, но о чем именно, лучше не задумываться.

— Я не волнуюсь. И ты тоже не нервничай. Уж как-нибудь выкручусь.

— Как ты выкрутишься?!

— Придумаю что-нибудь.

— Ты ничего не придумаешь в этой ситуации. Придумаю я.

В этот момент Соня почувствовала, как ей в ладонь упирается нечто твердое и холодное.

— Возьми.

— Ты сумасшедшая?! — Соня давно поняла, что большинство человеческих поступков совершаются вопреки какой-либо логике, но думала, что это не касается сотрудников американских спецслужб с блестящими перспективами карьерного роста.

— Нет, это единственное, что можно сделать в данной ситуации.

— Ты рискуешь! Рискуешь всем: карьерой, репутацией… Чего ради?

— Все не так страшно.

Даниэла как будто сама не верила в собственные слова.

— то есть?

— Я все продумала. Проваленное дело, конечно, никому в плюс не пойдет, но, в конце концов, оно изначально было не мое.

— И что?

— Понимаешь, Хайд намного опытнее и старше по званию. Ему не удалось, так что и с меня теперь спрос нестрогий.

— Все равно не верю, что ты ничем не рискуешь!

— Успокойся, пистолет незарегистрированный.

— А где ты его добыла?

— Не важно.

— Все равно тебя по головке за это не погладят.

— Это уже не мои проблемы.

— В смысле?

— Меня отстраняют, и знаешь, моей карьере это особенно не повредит.

— И все же!

— Да я ведь ничего такого не делаю. Пистолет сам по себе ничего не значит!

— Все равно. Спасибо.

— Пока не за что. Все, в общем, зависит только от тебя.

— Знаешь, несмотря на то что мне довелось пережить, это будет первый пистолет в моих руках.

— Софи, это единственное, что я могу сделать. Они тебя в покое не оставят. И еще… Возьми вот это тоже. Здесь телефон одного человека. Если тебе удастся вырваться отсюда, позвони ему.

— Кто это?

— Так, один тип. Я с ним сталкивалась раньше. И даже немного помогла.

— В смысле?

— Старый, прожженный аферист, но не лишен человеческого обаяния. Рыльце, конечно, в пушку, но и мерзавцем не назовешь. У него достаточно прочные связи в Латинской Америке. Он знает, что ты можешь позвонить.

— Предлагаешь поиграть в Колумба?

— Оставь свои шуточки. Вот одежда, чтобы ты не оказалась на улице в пижаме.

— А какая там погода? — Вопрос был совершенно нелепый, так что ответ оказался соответствующим.

— Когда выйдешь, сама выяснишь.

— Зачем ты все это делаешь? — Соня отказывалась верить в возможность чуда, но оно неумолимо приближалось.

— Сама не знаю. Такие вопросы задавать опасно.

— Опасно для чего или для кого?

— Для моей психики.

Это был их последний разговор. Усилиями Даниэлы за Сониной камерой следили не очень строго. Она без опасений сунула пистолет под матрас и постаралась заснуть. Сердце бешено колотилось.

Завтра все решится. А как? Она даже не умеет пользоваться этой штукой. Надо было хоть спросить, куда нажимать.

Для колебаний времени уже нет. Спать совершенно не хочется. Нет, не завтра. Сегодня. Прямо сейчас.

Она решительно постучала в дверь. Как только часовой вошел в камеру, Соня, стоявшая у двери, изо всех сил ударила его рукоятью пистолета в висок. Стрелять не хотелось.

Охраннику оказалось мало. Еще не до конца придя в себя после такого неожиданного нападения, он попробовал привстать, и Соне пришлось ударить его еще раз.

Перешагнув через тело, Соня быстро, но спокойно пошла по длинному пустому коридору.

В цивильной одежде, с бейджем, снятым с охранника, Соня не вызвала подозрений. На пути встретились две уборщицы и один офицер охраны. Терять было нечего, поэтому она даже не нервничала. Все прошло как во сне. По- настоящему она очнулась, только когда прошла полквартала по не слишком шумной улице. Огляделась. Втянула носом воздух и ничего не почувствовала. Ничего, кроме желания оказаться как можно дальше от этого места.

Прямо перед ней был телефонный автомат. Нужно было купить карточку. Рука машинально потянулась к заднему карману — в прошлой жизни она всегда носила деньги именно там. От кошельков Соня отвыкла давно, их слишком часто воровали. Мужская привычка — либо бумажник в джинсах, либо скомканные, мятые банкноты. Для нее был характерен последний вариант.

В заднем кармане брюк Даниэлы лежало около трехсот долларов. В ее положении не бог весть какая сумма, но Соня почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Она догадывалась, что лично выразить благодарность Даниэле уже не придется.

«Старый аферист» лишних вопросов не задавал. Он приютил ее в своей холостяцкой квартире, дал виски, провел ликбез по конспирации. Соня тоже не стала проявлять нездорового любопытства. Этому человеку было что скрывать. Они понимали друг друга почти без слов. Судя по политическим убеждениям «афериста», без «красных бригад» там не обошлось.

Через несколько дней, став брюнеткой и сменив очки на контактные линзы, она стояла с новым паспортом в руках и ждала посадки на свой рейс в аэропорту Кеннеди.

В голове вертелась единственная мысль: «Куда угодно, только подальше отсюда».

Уже можно было более или менее расслабиться, включить совесть и чувство ответственности. И тогда появились мысли о Даниэле, у которой наверняка возникли после этой истории крупные проблемы, и о том охраннике, который остался лежать на холодном полу тюремного коридора. Впрочем, уже ничего нельзя было исправить.

Последняя сигарета, перед тем как пойти на посадку. Несколько шагов вперед, к выходу на летное поле. Осталось немного.

Соня потянулась за паспортом, взглянула в глаза стоящему перед ней человеку. И все поняла, хотя он был в гражданской одежде.

Через секунду она уже изучала его удостоверение. Удостоверение офицера ФБР.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Санкт-Петербург

8 июля 200… года, 21.09

— А ты уверен?

— Тот, у кого есть цель, не знает сомнений.

Ахмет и Асланбек шли вдоль канала Грибоедова. Вечер, но еще не совсем стемнело.

Странно, но и этот вечер, и эта полоска воды, и малолюдные набережные внушали почему-то если не страх, то какую-то опаску. Впрочем, только не у этих двоих, сизых от сбритых бород кавказцев, у них свои дела.

Вот идет оборванный бомж. Пристает ко всем прохожим, от него шарахаются. Смешные люди, им бы сейчас бежать не от бомжа, а от этих двоих людей с мрачными лицами…

— У меня нет сомнений! Я не очень правильно сказал.

— А ты выражайся точнее. Это так, совет на будущее.

— А что я сделал не так?! — В голосе Асланбека сквозила искренняя обида.

— Ты все сделал не так. Я удивляюсь, что ты еще жив!

— Так убей меня!.

— Пошел ты!

— Нет, это не я пошел, а ты! А ну стой, Ахмет!

Ахмет обернулся — на него было направлено дуло пистолета.

— Отдай мне материал.

Ахмет завел руку с сумкой за спину.

— А ты возьми.

Асланбек шагнул и замер — Ахмет когда-то успел открыть капсулу и занести ее над водой канала.

Бомж остановился поодаль, поднял с земли камешек и бросил в воду.

От всплеска воды Ахмет обернулся. Воспользовавшись этим, Асланбек шагнул ближе.

— Ты этого не сделаешь!

— Сделаю. Еще шаг, и я вылью эту гадость!

— У нас нет приказа!

— У нас есть приказ!

— Ты уверен, что это был он?

— Да. — Утверждение упало в сырой воздух, как упала бы чугунная гиря в темную воду канала Грибоедова.

— Точно? — Голос дрожал, как и пальцы говорившего. Первые капли дождя упали в лужу. — Тебе же ничего не сказали!

— А какая разница? Это уже не важно. Их нет в живых. Значит, главный — я. — Ахмет закрыл капсулу, положил ее в сумку, спокойно подошел к Асланбеку и забрал у него пистолет. — Последний раз тебе объясню: мне все равно. — Еще одна фраза — словно камень из рогатки. Камень падает, по воде идут круги. — Мне плевать на этих людей, мне вообще на все плевать! Я хочу, чтоб все они сдохли, и сам хочу сдохнуть. Но я заберу с собой как можно больше. Знаешь, если бы даже не было сигнала, я бы все равно…

— Ты сам говорил: они там лучше знают, что делать.

— Они мертвы!

— Я так не могу, — почти вскричал молодой парень, прижавшись к парапету набережной.

— Если не можешь, уходи. — Слова прозвучали приговором.

— Куда?

— Меня это не интересует. Ты зная, на что идешь.

— Пацаны, а где тут библиотека? — вдруг подошел к ним бомж.

Ахмет только взглянул на него. Бомж исчез.

— Я не думал, что будет так. Оказалось, что все зависит от твоей кровожадности, — сказал Асланбек.

— Я скажу тебе. Хорошо.

Последовала секундная пауза, которая должна была придать значительности следующей фразе.

— Мы вернемся домой и будем ждать.

— Правда?

— Да, я передумал. Поехали. Мы сядем у телефона и будем…

Он оборвал фразу на середине и внезапно устремился к ближайшему подъезду схватив своего спутника за рукав.

— Ты что? — спросил тот в подъезде, едва переводя дыхание. Пахло гнилью и кошачьей мочой.

— Не видел — менты!

— Я ничего не заметил…

— Разуй глаза! Нас может погубить любая проверка документов.

— Ой, ребята, подайте на хлеб, — вышел из темного угла вонючий алкаш. — Три дня не ел. Сами мы не местные, отстали от поезда…

— Мы тоже не местные, — ответил Ахмет. — Отвали.

— Значит, вы меня понимаете, — не отставал алкаш. — Так жрать хочется…

— А выпить тебе не хочется? — спросил Ахмет.

— Хочется. У вас есть?

— Есть. — Ахмет достал из сумки капсулу. — На, выпей.

— Непаленая?

— А тебе не все равно?

— Все равно, — хихикнул алкаш.

— Тогда пей.

Ахмет открутил крышку.

— Я из горла не умею.

Ахмет дал крышку алкашу. Тот примерил ее к горлышку капсулы, которую держал в руках Ахмет, и вдруг молниеносным движением закрутил капсулу, выбил ее из рук Ахмета, поймал на лету, одновременно выкинув ногу в тяжелом ботинке. Нога угодила Ахмету в пах, тот согнулся в три погибели, охнул, начал оседать.

— Док, один есть! — крикнул «алкаш».

Асланбек метнулся на улицу, но на пути его встал еще один бомж, тот самый, что шел за ними от самого начала канала Грибоедова.

— Куда? Назад, приехали! — сказал Док.

«Алкаш», а это был Муха, только на секунду обернулся, чтобы увидеть, как Док двинул Асланбека жесткой, как доска, ладонью в нос. И этой секунды было достаточно.

Нож блеснул в темноте как-то слишком ярко, так, во всяком случае, показалось Мухе. Он еле успел отпрянуть, но недостаточно, лезвие полоснуло его по животу.

Муха зажал рукой рану.

Оживший Ахмет тут же метнул нож в Дока, но промахнулся, Док успел откачнуться, нож просвистел в миллиметре от уха.

В следующее мгновение он уже стрелял туда, где только что стоял на коленях Ахмет. И он попал, но не в Ахмета. В Асланбека — Ахмет успел прикрыться телом своего племянника. —

— Муха! — закричал Док.

Тот рухнул на грязный пол парадного, крепко сжимая в руке капсулу.

Ахмет схватил Муху за волосы, поднял его голову и приставил к виску пистолет.

— Я его кончу! Я кончу его! — закричал он Доку. Док перешагнул через мертвое тело Асланбека.

— Отпусти его. Все и так кончено!

— Ничего не кончено! Все только начинается! Уйди с дороги, а то я разнесу ему башку.

— Стреляй, Док, — прохрипел Муха. — Стреляй! Док поднял пистолет.

Но выстрелить не мог.

— Стреляй! Стреляй, Док! — умолял Муха. — Добей гада!

Ахмет, мертво держа Муху за волосы, начал отступать.

— Стреляй! Стреляй! — из последних сил молил Муха.

— Муха! Муха! — закусив губу, мычал Док.

— Стреляй!..

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Москва

8 июля 200… года, 21.37

Скрип железного засова. Неконтролируемый страх. Здесь волчий мир, здесь его ненавидят. Кажется, все Лефортово знает, что он бывший гэбист. Каждый новый сокамерник появлялся со злобной ухмылочкой, предвкушающей садистские радости. Заканчивалось это с каждым разом все хуже и хуже… И все знали его фамилию — Петухов. Она была здесь вдвойне опасна.

Во- первых, этимологически. Раньше никогда в голову бы не пришло думать о ее тюремном смысле. Но здесь она сразу же определяла отношение сокамерников.

Во- вторых, у зэков долгая память. Они забудут имя матери, но человека, который упрятал их сюда, будут помнить до самой смерти. А мент и гэбэшник для зэка одно и то же. Про него здесь узнали сразу. И Петухов догадывался, что не без помощи солдат удачи. Это значит, что долго он здесь не протянет. Нужно выбираться отсюда или просить защиты… Но у кого?

Благодетелей у него уже не осталось. Наоборот, Петухов был уверен, что в сокамерники ему специально подбирали мокрушников. Именно подбирали! Все не случайно. Все было один к одному. Уж он-то знал технологию постепенной ломки заключенного. Сам не раз устраивал такое. Только зачем Голубкову все это?

Вошел контролер, но, к счастью, с ним не было нового сокамерника.

— К вам пришли. Собирайтесь.

— С вещами?

— Размечтался. Тебе еще долго сидеть… Давай пошевеливайся…

Его провели в комнату для допросов. За столом следователя сидел генерал Голубков. Он молча несколько минут рассматривал разбитое лицо Петухова, сломанный нос (память о последнем соседе).

— Вы изменились, майор.

— Оставьте ваши издевательства, генерал. Я долго здесь не протяну Помогите.

— Обещаю помочь, но не из сострадания. Вы этого не заслужили. Вас переведут в одиночную камеру, если вы поможете мне…

— Хорошо.

— Вернемся к прошлому разговору: если эти разработки были засекречены, документация о них была тщательно зашифрована, то откуда они могли узнать о яде и его действующей силе?

— Из моего отдела не могла просочиться никакая информация. Я в этом совершенно уверен,

— Вы во всех своих сотрудниках уверены?

— Да. Абсолютно во всех.

— «Одних уж нет, а те далече…», то есть в местах не столь отдаленных?

— Можно сказать и так. Но, будьте уверены, я еще раз вам повторю, что никто ничего никому не мог сказать. По одной простой причине…

— Какой же?

— О яде знал только я. Поэтому и сам очень удивился, когда ко мне пришли эти… террористы.

— А вы не пытались узнать, как у них оказалась столь тщательно засекреченная информация об этом яде?

— Я еще жить хочу.

— Похвальное желание. Но предположить вы можете?

— У меня только один вариант — сами сотрудники этой лаборатории.

— У меня тоже были такие мысли, но… Снова процитирую классика: «Одних уж нет, а те далече…»

— А не может ли так случиться, что кто-то из тех, кого мы считаем мертвыми, таковым на самом деле не является? — Вопрос был задан Петуховым не в бровь, а в глаз.

— С этого места, пожалуйста, поподробнее. Развивайте свою мысль, — оживился Голубков и в нетерпении забарабанил длинными пальцами по столу.

— Такие случаи не раз встречались в моей практике. По разным причинам человек может захотеть, чтобы его считали мертвым. Он может симулировать собственную смерть.

— Каким образом?

— Поверьте мне, существует множество разных способов.

— Например?

— С этим разберемся позже. Я могу продолжать?

— Да, конечно.

— Итак, человек симулировал смерть, потом переехал в другой город. Хотя может даже и не переезжать. В Москве или в Санкт-Петербурге он может легко стать незаметным. Далее он делает себе липовый паспорт, берет другое имя. И все… Теперь давайте подумаем, могли кто-то из этих ученых провернуть такую аферу…

— Кто?

— Один из сотрудников лаборатории в день, когда ее закрывали, на глазах у всех выпил стакан с этим самым ядом.

— Так- так… — оживился Голубков, — а что было дальше? Что было с трупом? Делали вскрытие?

— А дальше начинается самое интересное… Труп пропал при загадочных обстоятельствах. Прямо из морга…

— Ага!

— А вот сейчас самое время вспомнить о способах симуляции смерти, — вскричал в экстазе Федор Яковлевич так громко, что охранник, стоящий за дверью, с беспокойством посмотрел в окошко.

— Противоядие?

— Да! Вот оно! Вот единственный возможный вариант!

— И теперь самое главное — понять, зачем ему все это было нужно.

— Вот с этим сложнее.

— Да, тут нужно внедряться в дебри психоанализа.

— Скорее психопатологии… — уточнил Петухов.

— Значит, противоядие все- таки есть?

— Очень на это надеюсь, — сказал Петухов. — Ну что, я вам помог?

— Может быть.

— Что со мной будет?

— Я попрошу, чтобы вам не давали минеральную воду в бутылках. А что с вами будет, вы узнаете без меня.

— Я жить хочу. Не убивайте меня!

— Это старая просьба, вы уже ее высказывали…

— Я могу еще что-нибудь вспомнить, — сказал Петухов. — Я постараюсь.

— Хорошо. Но только вам надо сильно постараться.

— Меня переведут в одиночку?

— Да.

— Спасибо! Большое спасибо! — благодарственно сложил руки на груди Петухов и уже без опасения посмотрел на вошедшего контролера. Возвращение в камеру теперь было уже не страшно.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Москва

8 июля 200… года, 22.59

Фотографии веером разложили на полу.

Билл, Артист и Пастух уже в десятый раз рассматривали жизнерадостные лица создателей биохимического монстра. Конечно, эти симпатичные ребята на фотографии даже и не предполагали, что они разрабатывают в действительности. Нет, в произошедшем их винить нельзя. Раньше они почему-то представлялись Пастуху уродливыми, похожими на Кощея Бессмертного монстрами в белых халатах. А оказались красивыми, молодыми, веселыми…

Вот этот парень, похожий на туриста, в свитере грубой вязки с высоким воротом, видно, что душа компании, балагур и ловелас.

Кто это? Семенов.

А эта девушка — опустила голову, будто что-то пытается рассмотреть на полу, а на самом деле прячет взгляд от объектива.

Это Соня, то есть Софья Огинская. Наверное, ей есть что скрывать. Может, тайную влюбленность? В Семенова наверняка. Больше достойных кандидатов, кажется, здесь нет. Если только вот этот… но нет, в него уж точно нет… Девушки семидесятых любили обычно таких, как этот Семенов…

Тот, которого, по мнению Артиста, не могла любить Соня Огинская, был Леша Кукушкин. Он, наоборот, смотрел прямо в объектив. Наверное, даже не моргнул ни разу. Но какой взгляд у него был при этом — понять было трудно, прятался за толстыми стеклами очков в роговой оправе. Таких всегда в их школе называли ботанами и нещадно били в мужском туалете.

Голубков примчался как вихрь:

— Есть, раскололся Петухов!

— Что, что, Константин Дмитриевич? — набросился на него Артист.

— Был там у них такой Кукушкин. Гений.

— Вот этот? — в одиннадцатый раз посмотрел на фотографию Пастух, но теперь совсем уже другими глазами.

— Да, этот.

— Самоубийца?

— Самоубийца-то самоубийца, но самое интересное, что труп его из морга пропал. Бесследно.

— Как это?

— Не знаю. Надо бы спросить.

— У кого?

— У Кукушкина, — загадочно сказал Голубков.

— Так он же… — начал было Пастух и осекся. — Или вы думаете…

— Дай бог.

— Но как? Где?

— Не знаю, не знаю…

— Ах черт! — Пастух схватился за голову и заметался по комнате.

— Что там слышно от ребят? — поинтересовался Голубков.

— Пока ничего, вышли на Четырехпалого.

— Это я знаю. Он раскололся?

— Ну почти. Какие-то зацепки он им дал.

— Свяжись с ними! — крикнул Артисту Голубков. Тот сел на телефон.

— А ты чего поник?

— Я думаю, где искать этого Кукушкина.

— Это невозможно. Это тупик. Ни Кукушкина, ни Огинскую мы не найдем. Что там? — снова повернулся он к Артисту.

— Ничего. Трубку не берут.

— На них последняя надежда.

— Это плохо, когда надежда последняя, — сказал Пастух. И снова заметался по комнате.

Размышления Пастуха прервал Билл:

— Значит, наша первейшая задача — найти Огинскую. Я не согласен с вами, Константин Дмитриевич, это вполне возможно. Дайте мне полчаса.

Билл раскрыл свой ноутбук. Какое-то время он с сумасшедшей скоростью что-то набирал, потом остановился, дождался сигнала об отправке запроса и вдруг откинулся на спинку стула и задремал. Голубков и Пастух молча наблюдали за ним, не решаясь будить.

— Кажется, последние дни он совсем не слал. Все пытался вычислить владельца телефона с тем самым номером, — объяснил Пастух.

— Похвально. Пусть отдохнет, бедняга. Может, его на этот диван перенести? — Голубкову начинал нравиться этот непохожий на других своих соплеменников американец.

Вопрос о диване так и остался нерешенным. Ноутбук снова запищал, и Билл тут же открыл глаза. На экране появилось досье на Огинскую.

Сначала шла та же самая фотография, что и у них.

Потом описывалась ее деятельность в лаборатории, перечислялись ее доклады на научных конференциях.

— А деятельная она девица была, однако!

— Да уж! А потом-то какой стала! Ты погляди! Обвинения в диссидентской деятельности…

— Сильна! Нечего сказать!

— Бегство в Швецию. Не понял. Это как? Как она могла пересечь границу? Мистика какая-то. Может, она ведьма, изобрела какое-нибудь снадобье, намазала им метлу — и вперед через Финский залив.

— Вот найдешь ее и спросишь.

— Так, дальше у нас идет Америка. Ну, это, Билл, по твоей части.

— Здесь я не могу понять, что произошло. Взрыв ее автомобиля. Но она выжила. Потом попала в психиатрическую клинику. Потом идут странные знаки, так передается сверхсекретная информация, у меня для нее нет кода, — развел руками Билл.

Пронзительно и пугающе зазвонил телефон.

— Голубков! — схватил трубку генерал. — Да! Док! Да, я слушаю!

Он нажал кнопку громкой связи.

— Плохи дела, товарищ генерал, — услышали все голос Дока.

— Что?

— Ушел Ахмет.

— Как — ушел? Ты что, Док? А где Муха?

— Муха… — Голос пресекся.

— …Стреляй, Док, стреляй! — умолял Муха.

У Дока впервые в жизни дрожали руки. Он мог выстрелить очень точно. Мог выстрелить даже на звук в полной темноте, совсем недавно это ему очень пригодилось в подземелье. Но сейчас надо было выстрелить в друга. Да что там — выстрелить почти в самого себя. Нет, еще дороже — в саму суть этой жизни на земле.

И Док опустил пистолет.

Ахмет протащил Муху до угла, бросил его и кинулся во двор.

Док опомнился, побежал за бандитом но того уже во дворе не было.

Муха не двигался. Только пальцы судорожно сжимали капсулу.

Когда Док наклонился, Муха открыл глаза.

— Док, — сказал он.

— Да, Муха, не шевелись, ты будешь жить.

— Мне не хочется жить, — сказал Муха. Какого черта ты его отпустил!

И потерял сознание.

Док вызвал «скорую», Муху перевезли в больницу, тут же положили на операционный стол…

У Дока то и дело звонил мобильник, но он не отвечал. Ему нечего было сказать. Только когда врач вышел из операционной и, утирая пот, сообщил уставшим голосом: «Будет жить», Док набрал номер Голубкова.

— Где капсула? — спросил Голубков после паузы.

— У меня. Но я думаю, у него осталась еще одна.

— Найди его, Док, — сказал Голубков. — Найди и убей! Он положил трубку и еще минут пять молчал.

Молчали и ребята.

— Вот вам и последняя надежда, — сказал Пастух. — Терпеть не могу последнюю надежду.

— А ты бы выстрелил? — спросил Артист.

— Да.

— А я бы не смог, — сказал Артист.

— Все, хватит сантиментов, — прервал их Голубков. — На чем мы остановились?

— На Огинской, — сказал Пастух.

— А что-то еще о ней известно?

— Известно, — кивнул Билл, который тактично молчал во время всего предшествующего разговора.

— Значит, отбыла в Штаты, а потом?

— Так, дальше конечно же бегство из Соединенных Штатов. И отгадайте с трех раз куда?

— В Африку, — предположил тут же Артист.

— В Австралию, — немного подумав, сказал Голубков.

— В Бразилию, — наобум брякнул Пастух.

— Пастух! За правильный ответ ты получаешь приз, — торжественно произнес Билл.

— Интересно, какой же?

— Романтическое путешествие, отгадай куда?

— Неужели в Бразилию?!

— Да!

— Терпеть не могу Бразилию.

— Ты же там ни разу не был.

— Вот потому и не терплю.

— Тогда можешь не ехать, — сказал Голубков. — Поедут Артист, Трубач…

— Я поеду, — сказал Пастух. — Это наша последняя надежда…

 

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Санкт-Петербург

8 июля 200… года, 23.03

— Еще что?

— Да тут бумажек куча, не интересные.

Кому не интересные?

Док рассматривал найденные на теле Асланбека предметы и документы. Был тут пистолет, несколько обойм к нему, какие-то ключи, в том числе от джипа, а еще куча потертых, измятых, засаленных бумажек и рекламных проспектов. На одних имелись номера телефонов, которые уже проверялись, на других просто имена, их сейчас пробивали по базам данных, были бумажки с какими-то знаками, их отдали дешифровщикам и аналитикам.

Улов небогатый. Где искать Ахмета — Док ума не мог приложить.

Он выбрал несколько адресов со странными пометками и сейчас с двумя милиционерами на раздолбанном «форде» ехал на улицу Стачек.

— У меня вообще-то смена в двенадцать заканчивается, — как бы между прочим сказал тучный лейтенант.

Док всегда удивлялся, как в милиции ухитряются служить такие пузаны? А вдруг погоня, а вдруг драться надо? Да он и за руль-то еле влез.

Ну, наверное, не сильно-то и бегает, сами преступники к нему идут, несут в клювике награбленное-наворованное. Он всех их знает в лицо, знает, кто с кем живет, где живет, кого грабит, кого дурит, он вообще незаменимая энциклопедия милицейской жизни. Беда только в том, что энциклопедия эта не для общего блага и знания, а для личной, исключительно меркантильной выгоды.

«Эх, — подумал Док, — получить бы задание вычистить всю эту клоаку, вот бы мы повеселились. С такими пузанами милое дело выяснять отношения».

— Я еще и не ел ни фига с самого утра, — сказал пузан. — Кто мне здоровье восстановит? На такую зарплату…

— Увольняйся, — сказал Док. Пузан почему-то промолчал.

Очень тяжело им служить в милиции, только почему-то никто не хочет увольняться…

Ну скажите, кому понравится и в дождь, и в снег, и в жару несусветную нестись по вызову на какую-нибудь семейную драку с поножовщиной? Вот с детства жил человек и мечтал об этом! Нет, не мечтал, конечно, а вот работает. И не увольняется.

— Приехали, — сказал пузан, резко ударяя по тормозам.

«Он еще и водить не умеет, — подумал Док. — Как в том анекдоте: «Вась, а если тебя уволят из милиции?» — «Да никогда». — «А вдруг?» — «Ну пойду охранником». — «А если из охранников?» — «Пойду пожарным». — «А если из пожарных?» — «Пойду прапорщиком в армию». — «А если и из армии?» — «Не, все равно работать не буду».

Док вылез из машины и двинулся в сторону дома, на который указал жирный лейтенант.

Пузан, кстати, отстал, а второй милиционер бежит рядом, ножками топочет.

— Какая квартира?

— Двадцать два.

— Какой этаж?

— А я знаю?

— Это ж ваш район.

— И что? Я должен помнить все квартиры?

Док заскрипел зубами.

«Терпи».

Квартира оказалась на третьем этаже. Док отогнал милиционеров, позвонил.

— Кто там? Вы что, охренели?! Ночь-полночь! — Мужской грубый голос. Без акцента.

— Открывай, поговорить надо.

— Завтра поговорим. Ты кто?

— Конь в пальто. Не узнал?

Минутная пауза.

— Колька, что ли?

— Сам ты Колька.

Загремели засовы, дверь приоткрылась — цепочка. Док навалился плечом, цепочка слетела, хозяин оказался на полу.

— Ты кто?

Тут вошли милиционеры.

— О! Василий Петрович! Чего ж не позвонили? — обрадовался пузану хозяин.

— Ты это, давай тут не очень.

— Знакомы? — спросил Док.

— Да брешет он все.

Док поднял хозяина за грудки. Поставил в угол:

— Здесь постой.

Быстро прошел по комнатам — больше в квартире никого не было.

— Асланбска знаешь? — вернулся Док к хозяину.

— Какого еще Асланбека?

— Вот этого. — Док вынул фотографию.

— Не знаю я никого.

— Странно, а Василия Петровича знаешь.

— Так это…

— У Асланбека, чтобы тебе было понятнее, нашли твой адрес.

— И что?

— Это ты мне скажи.

— Не знаю ничего.

А сам краем глаза чуть заметно покосился на пузана,

— Ну не знаешь так не знаешь, — сказал Док и отпустил хозяина.

Пошел было к двери, но остановился:

— Почем у тебя доза?

— Какая доза? Ты что? Я не торгую.

— А спорим? — сказал Док. — Меня вообще-то не твоя наркота интересует, а Асланбек, но ты совсем не хочешь мне помогать.

— А с какой стати я буду тебе помогать?

— Потому что я тебя попросил, — сказал Док простодушно.

И быстро дернул с вешалки пальто. Оно упало под ноги лейтенанту. Тот отступил, Док дернул за куртку, она тоже упала, пузан опять отступил. Док оборвал вешалку и у плаща. Тот упал прямо на ноги милиционера, но теперь тот не отступил.

— Отойди, пожалуйста, — попросил пузана Док.

— Че?

— Шаг назад сделай.

— Я?

— Ты. Пожалуйста, сделай шаг назад.

— Зачем?

— Опять же — я тебя прошу.

— А че ты хочешь?

— Чтоб ты отошел.

— Куда отошел?

Переполнило, последняя капля вылилась, а за ней и весь накопившийся за этот день поток досады, ненависти, бессилия, агрессии.

Док мгновенно хлопнул пузана ладонями по ушам, эффект колокола от этого приема в голове оглушительный. Но пузан оказался вдруг, на удивление Дока, достаточно резв, чтобы отскочить и выхватить пистолет.

Он успел сделать три выстрела. Но все мимо. Только ранил в руку хозяина. Тот дико и пискляво завыл.

В следующую секунду Док свалился на жирного мента откуда-то сверху. Уже видя, а скорее, чувствуя, как метнулись по углам хозяин и молодой милиционер, понял, что доставать собственный пистолет времени нет, поэтому Док выстрелил прямо из «Макарова» пузана, нажимая его же пальцем на курок.

Молодого он ранил в плечо, тот сразу выронил пистолет, а вот хозяину — не рассчитал, — попал прямо в голову.

И это была ошибка. Ниточка на этом наркодилере и обрывалась.

Пузана он приковал наручниками к молодому, а их обоих к батарее парового отопления.

Пузан рычал. И сильно провоцировал Дока грохнуть его тут же, чтоб суд не мучился.

Но он не стал.

Осмотрел то место, с которого не хотел сходить милиционер, — так и есть, тайник. А в нем много-много маленьких пакетиков.

Из машины вызвал наряд, а сам отправился по следующему адресу.

Что-то все здесь ускользало из рук. И с Ахметом они маху дали, и вот сейчас с хозяином.

И вообще, не поздно ли? После перестрелки в подворотне Ахмет давно уже мог вылить яд в Неву. Теперь-то уж его ничто не держит.

 

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Санкт-Петербург

9 июля 200… года, 00.05

Ахмет бежал так, как даже в детстве не бегал от отца, который тяжел был на руку, за малейшую провинность бил, хотя в чеченских семьях это не принято. Почему-то всегда доставалось Ахмету. Мансур был паинькой, а Ахмет мог забыть овец, мог вовремя не вернуться домой, мог избить соседского мальчишку

Потом отец сказал, зачем он был так жесток с ним.

— Ты должен боли не бояться, тогда тебе ничего не страшно, тогда боль не будет тебя пугать. Ты будешь делать больно другим — и не будешь бояться, будут больно делать тебе — и ты тоже бояться не будешь.

Отец был учителем в школе, преподавал русский язык и литературу, закончил педучилище еще в Казахстане, но там никто ему места в школе не предлагал, а когда вернулись в родные Автуры, отец вспомнил о своем дипломе, и скоро школа стала его родным домом. Он быстро стал завучем, потом директором. Теперь уже отец совсем забыл об овцах и возвращался домой поздно. И даже перестал бить Ахмета, потому что тот, во- первых, вырос, а во- вторых, отец отводил душу в школе.

Зарплата была маленькая, скоро семья почувствовала такую нужду, какой не знала даже в самые тяжелые годы в Казахстане.

И тогда отец поехал в Грозный и привез оттуда мужика, русского, пьяницу и похабника.

Мужика избили, посадили в подвал на цепь и бросали ему только куски хлеба, да и то не каждый день.

Сначала мужик выл, орал, потом плакал, потом затих.

Приходили соседи посмотреть на новое приобретение семьи, важно кивали головами, тогда иметь раба было большой редкостью, но отец слыл передовым человеком, он смело шел в ногу с прогрессом.

Скоро уже почти во всех дворах работали русские.

Как звали русского, Ахмет не знал. Да тот вскоре и сам забыл свое имя. Все называли его то свинья, то баран, а он на клички откликался.

Работал русский неважно, поэтому выросшим братьям частенько приходилось его бить. Только Мансур бил неохотно. Ахмет, наоборот, сам брался за эту нелегкую работу.

А потом наступила пора свободы. Отец за временем уже не поспевал, уже у соседей было и по два и даже по пять рабов.

И в это самое время русский сбежал.

Да, и в тот раз, когда они гнались за русским, Ахмет тоже бежал очень быстро. Им, конечно, проще было взять нового, их, бесхозяйских, беззащитных, было тогда в Чечне пруд пруди. Можно было даже — им предлагали — профессора Грозненского университета. И за копейки. Но тут было дело чести. Раб не должен бежать.

Русского они поймали в соседнем селе. Тот уже работал на другую семью.

Семья была из враждебного тейпа, поэтому отец с сыновьями долго не думали, предложили отдать раба добровольно, иначе положат всю семью.

Семья раба отдала.

Отец привел русского домой и сказал ему:

— Это плохо, что ты не правоверный. Надо тебе стать мусульманином.

И русский, который и говорить-то, казалось, разучился, вдруг заартачился:

— Нет, не хочу, не буду мусульманином.

Они его и уговаривали, и били — нет, ни в какую. Тогда отец взял топор и отрубил ему три пальца на правой руке.

— Чтоб ты не крестился, — сказал он. — А пальцы твои я брошу собакам, они буду помнить твою кровь, и, если сбежишь, они тебя разорвут и съедят.

После этого русский быстро захирел и помер. Да, кажется, всего месяца два и протянул. Ну а потом…

Ахмет остановился. Он бежал уже несколько часов, много раз менял машины, пересаживался с метро на автобусы, с автобусов на трамваи и снова на такси.

Он не может бегать так вечно. Уже ночь. Надо остановиться.

И куда теперь идти?

Что Асланбек мертв, Ахмет не был уверен. Значит, их убежище может быть раскрыто, а скорее всего, за ними следили прямо от дома. Туда возвращаться нельзя. Хорошо, что он взял с собой материал.

Это не страшно, что одна капсула пропала, командир сказал ему, что достаточно капли. А этих капель у него еще много.

Он стоял посреди Приморского бульвара. Холодный ветер дул с залива.

Пройти каких-то триста метров — и все, он избавится от страшного груза, отомстит за отца, за брата, за Аслана, за всех, кого убили неверные.

Ахмет поправил на плече сумку и двинулся к заливу.

…Потом началась война.

Русские воевали неумело. И еще — они воевали открыто, а открыто воюют только дураки. Врага надо убивать врасплох, исподтишка, чтобы он не успел снять автомат с плеча, чтобы он вообще не успел даже подумать о смерти. И правильно, русских много, а чеченцев мало. Русских надо убивать везде, где встретишь, надо убивать всех.

Отец сначала воевать не хотел, хотел отсидеться тихо в своем доме, но ночью пришли какие-то люди, все ему растолковали, и он ушел. Его не было неделю или две. Потом он вернулся — перепуганный и худой, исцарапанный. Он никогда не думал, что пули свистят в обе стороны. Он думал, что это как с рабом — никто ему не ответит.

Они тогда сильно поссорились с отцом — он и старший брат Салман. И сами ушли на войну. Звали Мансура, но он сказал, что будет с семьей. Он вообще рано женился, завел детей, все призывал мирно трудиться.

Но разве можно мирно трудиться, если русские топчут твою землю?!

Они кочевали с братом из отряда в отряд, нигде им не нравилось, потому что, сделав одну вылазку, отряд надолго уходил в леса или возвращался домой.

Они искали настоящие боевые бригады, но таких становилось все меньше, Ичкерия получила независимость.

Это был праздник.

Правда, потом стало неясно, что делать дальше. Потому что манна небесная не посыпалась. Вообще вдруг стало очень плохо жить, никто ничего не делал, все бегали по улицам с автоматами, делили власть, стреляли в последних русских, а денег и еды от этого больше не становилось.

И тогда снова отец оказался впереди прогресса. Он первый предложил съездить в Москву и привезти оттуда «кошелек».

Дело организовалось быстро. Они взяли подержанный «КамАЗ», сделали в нем потайное помещение для «кошелька», нагрузили машину мешками с песком и поехали в Москву.

Гаишники по дороге «стригли их наголо». Каждому дай, каждому отстегни, но они давали, отстегивали, денег у них было на дорогу достаточно, а вернуться они решили богатыми.

У них был на примете один человек — такой богатый, даже страшно сказать — четыре квартиры в Москве, два дома в Испании, яхта и счета банке со многими нулями. Он не стеснялся, показывал все это журналистам, показывал свой дом и своих охранников.

Вот к этому «кошельку» они и ехали.

Действительно, охранников у «кошелька» было много. Но взять его оказалось намного проще, чем они думали.

Всего-то пара выстрелов в воздух, охранники почему-то разбежались как тараканы, а «кошелек» сам залез в машину.

В кармане у него было семь тысяч долларов — так, на карманные расходы, и несколько миллионов тогдашних русских рублей. Это вообще, как он сказал, задницу подтирать.

Сначала держали его в Подмосковье, он звонил каким-то своим знакомым, и очень скоро договорились — полмиллиона баксов он заплатит за свою драгоценную жизнь.

Отцу показалось мало.

— Если он так легко достал пол-«лимона», пусть достанет пять. Мы подождем.

На этот раз «кошелек» возился долго.

Пришлось покупать видеокамеру и отрезать ему ухо, чтоб его друзья поторопились.

Они и поторопились. Через три дня сообщили — деньги собраны.

Теперь самое трудное было их забрать.

Но отец придумал хитроумный план. Деньги оставят в дупле дерева. Они специально нашли в лесу приметное место, облазили все вокруг, вырыли тайники и схроны, откуда будут наблюдать, не приведут ли друзья за собой милицию.

Был назначен день, когда деньги должны были положить в дупло.

Отец с утра сильно волновался.

— Нет, — сказал он после обеда, — если они смогли достать пять «лимонов», пусть достанут пятьдесят. Мы уедем из этой страны навсегда, поселимся в Америке и будем жить королями.

«Кошелек» сильно погрустнел, когда они выдвинули новые условия. Он опять начал звонить, но на этот раз все решилось довольно быстро. Решили использовать то же самое дупло.

Отец опять хотел увеличить сумму, но Ахмет сказал:

— Хватит, мы тут сидим уже три месяца. Нас могут вычислить.

И они договорились на определенный день, когда получат деньги.

В этот день выпал снег. Они как-то не обратили на него внимания. А зря.

Деньги они забрали спокойно. Пересчитать решили дома, но сделать это им не привелось. Денег в чемоданах, сложенных в лесное дупло, просто не было — нарезанная бумага.

Отец достал пистолет и пошел расправляться с «кошельком». Не успел. Его самого застрелили собровцы, которые по следам на снегу и вышли на них.

Тогда же погиб старший брат, а вот Ахмету повезло — он успел бежать.

Да, вот тогда он тоже очень быстро бежал.

Залив был грязный. Удивительно, как и без яда эти жители еще не потравились?

Ахмет раскрыл сумку и достал капсулу, замахнулся было, чтоб забросить подальше, но остановился.

Что он делает?! Он сошел с ума!

Из залива никто воду не пьет! Она морская! Он чуть было не провалил дело! А, шайтан! Совсем нервы сдали.

Он быстро спрятал капсулу в сумку и двинул от берега к огням домов.

— Так, але. Ко мне. Документы покажите! Документы, я сказал! — Неизвестно откуда взявшийся патрульный — милицейский сержант — шагнул вперед.

Эти слова как выстрел пистолета. Как страшный сон. Он уже один раз слышал их. Когда? Где?

Ну конечно, там, в Глазове, когда они бросили первую капсулу. Милиционер точно так же хотел остановить их.

Ахмет сунул руку в карман, достал пистолет, взвел курок.

— Стоять! На месте, кому говорю!

Ахмет нажал курок. Выстрела не последовало. В пистолете не было патронов.

 

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Москва

9 июля 200… года, 07.00

— Хочу в Бразилию, Бразилию, Бразилию мою, — сонно напевал Трубач, стоя в очереди на паспортном контроле.

— Помолчи, Коля, а? — буркнул Пастух.

На нерве были все. Понятно, что и Трубача ни в какую Бразилию совершенно не тянуло. Простые мужицкие головы могли воспринять многое: Чечню, Афган, ну даже Северную Ирландию. Все это было по крайней мере серьезно. А вот Бразилия… Она ассоциировалась только с сериалами для домохозяек.

— И как эту чертову бабу туда занесло?! Уж лучше б в Антарктиде пингвинов изучала. Дались ей эти гребаные обезьяны! Дикие!!! — монотонно бубнил Трубач.

— Да брось ты, — не слишком убежденно произнес Артист. — Там тепло, там бразильянки. И вообще, это дело плевое, просто курорт какой-то: находим тетку, под белы рученьки — и все, гуляй. Между прочим, она вовсе не мартышек изучает, а воздействие каких-то там препаратов естественного происхождения на организм…

— Наркотой, что ли, приторговывает? Тут подозрительно встрепенулся Билл:

— Потише вы там, соображать надо, где находитесь! На пути возникло препятствие в виде «дьюти фри».

Трубач было вцепился в бутылку виски, но Пастух не терял бдительности:

— Если тебе деньги карман жгут, купи лучше шоколадку. Хоть мозги заработают.

— Ты на что намекаешь?

— Ни на что. Помолчи лучше. Скоро посадка.

Пастухов мрачно молчал, теребя в руках посадочный талон. Он его, бедный, уже и в трубочку свернул, и пополам сложил, и вчетверо, так что жить клочку бумаги в любом случае оставалось недолго. Пастух нервничал с того самого момента, когда выяснилось, что предстоит ночевка в Париже. Не судьба им лететь другой авиакомпанией, билетов нет, и все тут, а административный ресурс Голубков подключить не может — это ведь неофициальное задание.

— Зато в Эйр Франс вкусно кормят, — пытался утешать Артист. Помогло мало.

В самолете стало заметно, что и Билл себе места не находит. Форсировать ситуацию Пастух не стал, зачем человеку в душу лезть, так или иначе скоро все само собой прояснится.

Пока суд да дело, они заняли свои места в самолете. Хорошо, теперь можно и вздремнуть. Благоразумный американский друг за Трубачом присмотрит.

Последнее на самом деле было необходимо, так что Пастух уже подумывал, что когда «все это» (так он про себя называл засосавшую их передрягу) кончится, надо тащить парня к наркологу, «каплями Морозова» и боржоми здесь, похоже, уже не обойдешься.

Билл действительно с Трубачом почти подружился. Он тоже раньше увлекался игрой на саксе, потом бросил — времени нет на хобби. Трубач во время таких разговоров всегда заявлял, что для него музыка не какое-нибудь там увлечение. А «хобби» вообще дурацкое слово, не русское. Нет, для него, Трубача, музыка — отрада жизни. А все остальное — как бы это объяснить? Просто так получилось. Когда-нибудь он обязательно…

В этот момент Билл, не желавший выслушивать очередную сагу из несбывшейся жизни свободного музыканта, обрывал излияния Трубача, дружески похлопывал его по спине и приговаривал:

— Да знаю я, все знаю.

Короче, парни нашли друг друга, на что и понадеялся Пастух, засыпая в своем кресле у иллюминатора. Ему, несмотря на сотни проделанных прыжков, никогда не доставляло ни малейшего удовольствия созерцание перламутровых облаков, разрезаемых крыльями самолета. Нет уж, гораздо спокойнее сразу вырубиться и проснуться, уже приземлившись.

Остальные предпочитали вяло перекидываться словами все три часа полета. Так что все это время до него сквозь сон доносился не слишком оживленный треп сотоварищей. Кажется, Артист спросил, сколько лет «тетушке» (одна из вариаций на тему тети Розы из Бразилии).

— Около пятидесяти, — ответил Билл. — Судя по досье, она в полном порядке. Пожилые дамы, страдающие проблемами со здоровьем; не занимаются исследованиями в джунглях Амазонии.

— Точно, они по большей части исследуют ассортимент ближайших аптек, — снова попытался пошутить Артист.

— Все, надоели. Это может оказаться не так-то просто. Ведь обвела же она вокруг пальца КГБ, финнов, шведов, да и наших тоже!

— Последнее тебя, наверное, больше всего задевает… Да, просто Колобок, а не баба, всех с носом оставила, — согласился Трубач, жестом подзывая стюардессу: — Будьте любезны… Принесите, пожалуйста, бутылочку «Баллантайнс». Или, может быть, «Джонни Уокер»…

— Так что именно?

— Ни того ни другого, — решительно пресек попытку нарушить сухой закон Билл. — Два стакана апельсинового сока.

— Ну ты и зануда!

Трубач покорно цедил кисловатую оранжевую жидкость.

Они приземлились по расписанию. Время терять не хотелось, но выхода не было — впереди предстояла ночь в третьесортной гостинице рядом с аэропортом. Спать. Сразу спать…

Тут Артист резко встрепенулся:

— Тут что-то не так. Я в театральном французский учил… — Он внимательнее прислушался к звучавшему из динамиков приятному женскому голосу. — Ребята, я не очень хорошо понимаю, но, по- моему, дело дрянь.

Голос повторил то же самое по- английски. В связи с угрозой терактов в Америке все рейсы из Европы через Атлантику отменяются до выяснения обстоятельств. Тут подскочил Билл. Он неестественно вытаращил глаза и открыл рот — как рыба, выброшенная на сушу.

— Не может этого быть!

— Чего не может быть?

— Я прав, значит, я прав все- таки… — Артист не знал, радоваться ему этой правоте или волосы на голове рвать. — Ребята, кажется, отменили все трансатлантические рейсы. Все. Боятся террористов.

Билл молча потянулся за телефоном. Руки дрожали, пальцы нервно прыгали по маленьким кнопкам. Затем последовала череда обреченных «Yes», «No» и «ОК».

Далее все развивалось более чем стремительно. Стекло и бетон аэропорта Шарля де Голля закружились перед глазами, ребята не задавали вопросов — американец стартовал слишком быстро.

Наконец на эскалаторе Пастухов перевел дыхание и спросил:

— Ты мне объяснишь или нет, куда и почему мы бежим? И что это за ерунда с отменой рейсов?

— Сейчас сам все поймешь.

Еще один поворот — на первый взгляд просто молодые парни на самолет опаздывают, обидно ведь терять долгожданный отпуск! И еще один поворот… Уже пошли терминалы, закончились «дьюти фри», провонявшие насквозь французским парфюмом. На пути встает благообразный мужчина средних лет с неумолимо квадратным подбородком:

— Дальше прохода нет.

Пастух не очень хорошо понимал, какого рожна надо Биллу, но на длительные размышления ему просто не хватило времени. Через секунду тележка для багажа смела с пути нежелательное препятствие, после чего Билл спокойно подошел к распростертому на полу телу, не обращая внимания на вопли, обыскал благообразного, вытащил пистолет, хладнокровно треснул рукояткой по черепу и с еще большей стремительностью понесся дальше.

Пастуха осенило только на взлетной полосе:

— Главное — ввязаться в драку, как сказал Наполеон, мы же на французской земле.

Дальше все было довольно просто. Охранники вставали на их пути как кегли, а они стремительным шаром для боулинга сметали их и неслись дальше.

По аэропорту объявили тревогу, кто-то успел позвать на помощь.

Тогда, окруженные со всех сторон полицейскими с автоматами и в бронежилетах, они нашли остроумный выход: Билл просто взял в заложники… Трубача. Артист наверняка уже отрабатывал металлические нотки, с которыми предстоит зачитать текст политических требований.

— Я убью его, я его убью! Пропустите нас к самолету, — кричал Билл.

Артист «взял в заложники» Пастуха и на нетвердом французском заявил:

— Требуем немедленной отмены запрета на курение на всех трансатлантических рейсах.

Их пропустили к самолету.

— Мать честная! Так вот что… А как мы из этого выпутаемся?

Уже в самолете, прижав дуло вальтера к голове пилота, Билл как-то легкомысленно хихикнул:

— Как там у вас говорят? «Нашу взяли»?

— Говорят — наша взяла. Главное, чтобы это по сути оказалось верно.

Пастухов уже ничего не боялся. Он лишь смутно догадывался, чем грозит угон частного самолета. Ничего хорошего, и прикрытия никакого. По крайней мере, его собственная фантазия пасовала перед такой сложной задачей. Трубач с Артистом сидели почему-то на полу — они вошли в роль дикарей, бесшабашных террористов, угонщиков-отморозков.

Билл вроде бы не рвался ничего объяснять, так что Пастухов почувствовал себя мирным заложником.

— Слушай, а не слишком ли мал самолетик для трансатлантического перелета?

— У Чкалова поменьше был.

— А что с нами сделают, когда мы приземлимся, если вообще приземлимся?

Билл объяснил: правительство США уже обо всем договорилось с правительством Франции. Пастух сначала не поверил. Но более чем серьезный взгляд американца убедил — это правда.

Пилот, у которого висок леденел от металлического касания пистолета и капель холодного пота, медленно сползавших вниз, не понимал по- русски. К счастью для него самого, иначе он, наверное, просто выпустил бы штурвал — настолько неправдоподобно звучали слова Билла.

— А ты раньше знал, что так все обернется? — Пастух в принципе был готов к любым поворотам событий, но тут все менялось как-то слишком кардинально.

— В общем, да. На самом деле не очень хотелось впутывать сюда этих «товарищей».

В принципе человек, не имеющий прямого отношения к политике, никак не может уразуметь, какого черта правительство США должно договариваться с правительством Франции чуть ли не на уровне министерств внутренних дел о неприкосновенности каких-то интернациональных раздолбаев, угнавших с непонятными целями частный самолет.

«Облака перламутровые…» — пытался не думать Пастухов, но почему-то это не удавалось — его неуклонно одолевали мысли о человеке, на котором, неизвестно почему, в последние несколько дней буквально свет клином сошелся. Куда ни посмотришь — везде она, бедная тетка, всюду наследить умудрилась…

Встреча с Софьей Огинской обещала стать более чем интересной.

 

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Санкт-Петербург

9 июля 200… года, 12.14

К утру Док понял, что с таким же успехом он мог просто заходить в любой дом и спрашивать: не знают ли они Ахмета или Асланбека? Адреса и телефоны, которыми были напичканы карманы террориста, были ложным следом. Да, он успел разгромить еще два наркопритона, вмешался в мирную жизнь пяти публичных домов, побывал в нескольких саунах, кафешках, ресторанах и магазинах распродаж. Нигде здесь Асланбек с подельником жить не могли. Парень просто собирал все телефоны и адреса, по которым, наверное, решил отправиться после выполнения задания. А теперь лежит в морге, а к пальцу его ноги привязана бирка.

Из Москвы Голубков как-то смущенно сообщил, что остальные ребята отправились в Бразилию. Док не очень понял зачем, но не позавидовал. Он-то знал — диких обезьян там мало, зато всякой гадости, начиная с лихорадки и кончая анакондами, хоть завались.

К полудню он понял, что засыпает за рулем. А у него осталось еще половина адресов и телефонов.

Аналитики и дешифровщики тоже сообщали весьма неутешительные сведения. Все пометки ничего общего с делом не имели. Это были килограммы сахара, пакеты сыра, пачки сигарет и бутылки водки. Зачем Аслан отмечал все купленное, Док не мог разобраться. Он понимал, что террористы не такие идиоты, чтобы хранить в карманах важные сведения.

И все- таки он чувствовал, что ниточка где-то здесь.

Уверенности, что вода в Неве уже отравлена, что город уже почти сутки пьет яд, у Дока не было. Впрочем, как и в обратном. Сам он, чтоб не скопытиться раньше времени, пил воду только из бутылок.

Он позволил себе поспать два часа прямо в машине, припарковав ее на тихой улочке.

А когда проснулся, то что-то из сна забрезжило в его голове. Была там важная мысль, которую Док не запомнил. Но она была связана как раз с записками и прочей бумажной дребеденью из карманов Асланбека.

— Что же там было? Куда ехать? — несколько минут соображал над кучей обрывков Док.

Но так ничего и не придумал.

И решил объезжать и обзванивать адреса по порядку.

Дежурный по городу держал его в курсе. Никаких происшествий, ничего подозрительного, даже все бытовухи расследуются очень тщательно, чтобы, не дай бог…

Что же, что же ему приснилось?

Ах да, ему приснилось, что он награждает Дудаева орденом.

Орден огромный, величиной с тарелку. Специально сделали для чеченского лидера.

— Да почему такой огромный? — спросил Док Голубкова.

— Так надо, ты не понимаешь их психологию. Мы и погоны ему заказали величиной с самолетные крылья, и кокарда на фуражке будет как блюдце, а орден — сам видишь. Для кавказца очень важно, чтобы его заслуги были видны издали, чтобы по высшему разряду…

Дудаев очень обрадовался тому, что орден такой огромный, он прыгал от радости как ребенок, пел песни, танцевал, разбрасывал деньги и ел прямо руками плов из огромного чана.

— Ерунда какая-то, — сказал Док вслух. — При чем здесь орден?

Адрес, по которому он ехал, был на Приморском.

Приметный дом в стиле брежневского конструктивизма, продуваемый всеми ветрами двор, пустота и неуютность.

Док нашел нужный подъезд и постучал в нужную дверь, потому что звонок был вырван с мясом.

— Петька вернулся! — раздалось за дверью.

Она распахнулась, и перед Доком предстал абсолютно голый подросток.

— Не, не Петька, а глюк. Опять наркоманы, опять притон.

Док уже собирался развернуться и уйти, как из комнаты девичий голос спросил:

— Может, это тот самый хачик?

— Кажется, нет, — ответил голый. — Этот без сумки.

Дока словно ударило.

Схватить подростка за шиворот и как следует встряхнуть не было никакой возможности по той простой причине, что шиворот у подростка отсутствовал. Док просто толкнул голого в грудь и вошел в квартиру, плотно закрыв за собой дверь.

— Какой хачик? — спросил он.

— А тебе че за дело? Вали отсюда, предок, — нетвердо сказал голый.

Док больно сжал подростку руку.

— У, кайф! — блаженно улыбнулся тот.

Док вошел в комнату — там картина была еще веселее.

На полу по- скотски совокуплялись три пары. Два парня с двумя девушками и еще двое парней друг с другом. На Дока они не обратили ровно никакого внимания.

Вошедший вслед за Доком голый хозяин спросил:

— Хочешь с нами?

Будь у Дока побольше времени, он бы провел с этими идиотами воспитательную работу. Но времени у Дока не было.

Он двинул в шею самого крупного из парней, тот сразу отвалился от девушки, остальные замедлили свои фрикции. Уставились на Дока, словно он возник из воздуха.

— Тебе че надо? — спросила девушка. — Принес, так давай.

— Какой хачик? Где хачик? — обратился к ней Док.

— Просто хачик на берегу.

Док встряхнул ее так, что у нее чуть глаза не выпали.

— Э, предок, ты наше туловище не колбась, нам еще ее пилить и пилить, — сказал парень, сексуальные предпочтения которого были на данный момент вовсе не традиционными.

Док отправил его в нокаут щелчком по лбу.

— Какой хачик? Я тебя спрашиваю!

— Петька его пристрелил, — сказала девица, блаженно улыбаясь.

— Где пристрелил?

— На берегу залива, — уже приходила в себя девица и даже пыталась прикрыть срамоту.

— Когда?

— Ночью… Ага, вот прямо там и пристрелил.

— Где Петька?

— У Петьки пистолет потек, он к врачу побежал.

— Как потек?

— Трипака подхватил, это у Козы трипак, ему говорили: давай безопасный секс, а он: нет, хочу на голую.

Док уже отчаялся что-либо понять.

Он сходил на кухню, нашел помойное ведро, наполнил его холодной водой и выплеснул все это на девицу.

— Ты че, купаться голяком? Давай, — согласилась она.

— Расскажи мне подробно, когда это было, как? Девица утерла нечистую воду с лица:

— Че прилип, предок? Отвали. Я все сказала. Хау!

Хозяин, видимо, оклемался, потому что вдруг прыгнул Доку на спину. Док швырнул его о стенку, чтоб не мешал светской беседе.

— У хачика была сумка?

— Да, на плече. Он хотел в нас выстрелить, но Петька первый успел. Ха-ха-ха!

— Из чего стрелял ваш Петька? Где труп хачика?

— Петька — из трипперного пистолета, а хачик не помер, от мочи ещё никто не помирал.

— Так ваш Петька на него помочился?

— Ну да, у Петьки знаешь как далеко бьет!

Доку бы сейчас посмеяться. Но было не до смеха. Значит, наркоманы ночью встретили Ахмета. Или не Ахмста? Нет, с сумкой.

Да мало ли их ходит с сумкой по ночам по берегу залива?

Нет, по берегу залива по ночам чеченцы не ходят просто так.

Значит, все, значит, воду он отравил.

— Он что-то хотел в воду бросить, а Петька ему как закричит: стой, чурка, документы покажь!

— Бросил?

— Че, документы?

— В воду бросил, что хотел?

— Не-а, попугал пушкой и ушел.

Фу, значит, не бросил. Догадался, сволочь, что морскую воду не пьют.

Теперь он бросит в Неву. Или уже бросил.

Нет, не в Неву, он будет искать водозаборы.

Он все сделает по высшему разряду.

По высшему разряду! Где он встречал это словосочетание?

Во сне? Ну да. Но ведь и еще где-то!

Док отпустил девицу, которая тут же и уснула.

Не обращая больше внимания на хозяев, он снова начал вываливать из карманов бумажки, найденные у Асланбека.

Так и есть!

Проспект. Каких много бросают в почтовые ящики.

Этот рекламировал какой-то занюханный отель, который тем не менее выдавал себя за «Хилтон» и обещал, что все будет «по высшему разряду»!

Так, не факт, совсем не факт! Но что-то подсказывало Доку — именно там он найдет Ахмета.

Напоследок он все- таки поучил наркоту.

Так, слегка — сломал три руки и несколько ребер.

 

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

Рио-де-Жанейро

9 июля 200… года, 22.27

В аэропорту, как и предполагалось, их встречали. Но почему-то это были не вооруженные автоматами спецназовцы, а всего лишь двое ладных парней в серых костюмах. И очень, кстати, любезных. Они тут же отвели Билла в сторону и мило стали с ним беседовать.

Билл хмурился, ругался, снова хмурился. В конце концов подошел к ребятам:

— Пошли, нас отвезут к вертолетам. Ребята двинулись за ним.

— Дело плохо, — сказал почти на бегу Билл.

— Что?

— Тут такие силы задействованы, что вам лучше не знать.

— Какие еще силы? Мы же за теткой едем, — сказал Трубач.

— Ваша тетка оказалась такой непростой, что поставила на уши две страны и несколько спецслужб, не говоря уж о бандитах.

— Каких еще бандитах?

— Вы что, думаете, я идиот, чтобы на свой страх и риск угонять самолет? Американцы нас бы сбили над Атлантикой.

— Ясно, что ты получил поддержку.

— А знаете почему? Потому что Бразилия вашу даму украла.

— Бразилия?! Зачем?!

— Я думаю, из ее жизни получится классный сериал, — сказал Артист.

— Ее жизнью Бразилия торгует с Америкой,

— Она кто? Внебрачная жена президента Буша? — спросил Трубач.

— Да она никто! Но бразильцы-то об этом не знают. Они знают только, что Америка за ней гоняется. И уже сколько лет. Вот бразильцы и сделали вывод. Дама — козырная карта в их игре.

— А что за игра?

— Финансовый транш на борьбу с наркотиками. Поэтому за ней сейчас отправилась бразильская армия.

— Ни фига себе! Воевать с армией?

— Может, обойдется, — сказал Билл. — Но это не самое страшное.

— Так ты еще не пугал? — сказал Артист.

— И не начинал. Даму вашу уже взяли в плен наркобароны.

— Фью! — присвистнул Пастух. — Вот попали между молотом и наковальней.

— Да, мир этот только сверху приятен, а чуть копнешь, дерьмо лезет! — философски заметил Трубач.

Пастух ринулся к ближайшему телефону: надо было описать Голубеву ситуацию, как-то объяснить генералу, почему они позволили втянуть себя в такую идиотскую передрягу.

Все это оказалось слишком сложным для Голубкова. Через океан он задал только один вполне законный вопрос:

— Какое она все же имеет ко всему этому отношение? Пастухов аккуратно повторил услышанное. Огинская нужна янки. А еще янки нужны наркоторговцы. Янки почему-то думают, что та гадость, за которой они сами уже устали охотиться, как-то связана с химическими наркотиками. К тому же, по нелепому совпадению, трафик коки проходит именно в том квадрате, где находится исследовательский лагерь. А бразильцам нужны субсидии, на которые янки не очень хотят раскошеливаться. Схема простая. За Соню можно и самолет угнать — тут уж американские спецслужбы подсуетятся, чтобы найти обтекаемое оправдание.

Когда Пастух вернулся к остальным, картину он увидел безрадостную. Парни в сером что-то угрожающе сказали Биллу, сверкнув белоснежными зубами, и сели в два белых джипа.

— По машинам, — сказал Билл.

— Остается надеяться, что нас действительно повезут куда надо, — мрачно буркнул Артист.

— Там будут еще парни из отдела по борьбе с наркотиками. Как я уже сказал, мы напрямую с ними не пересекаемся. На месте я покажу на карте квадрат, в который мы все направляемся. В общем, распределяемся по вертолетам. Я, наверное, полечу с этими ребятами. Еще окончательно не решил. С одной стороны, сейчас я занимаюсь вашими «химиками», но с другой — пришлось несколько лет жизни угрохать на группировку Гонсалеса… Ладно, короче, летим куда собирались, а там вы сами разберетесь, как обработать тетку. Верно?

— Верно- верно, — пробормотал Пастухов не слишком эмоционально.

В машинах разговор сошел на нет, и Пастухов уставился в окно. На выезде из города началась грандиозная пробка, стоя в которой можно было разглядывать проходящих мимо девушек. Бразильянки оказались именно такими, как он их себе представлял. Улицу перешли две или три донны Флор, словно сошедшие со страниц книги, еще парочка мулаток — ну просто Габриэла из одноименного романа, и море разливанное менее изысканных персонажей, заставляющих вспомнить массовку из «Рабыни Изауры». Все они были едва одеты — ничего не поделаешь, жарко, как в адском пекле, так что мужикам приходится страдать волей-неволей.

«Близок локоток, да не укусишь…» Мысли Пастухова постепенно устремлялись в иное русло, далекое от предстоящей пальбы, наркобаронов, ученых тетушек и прочих не слишком увлекательных предметов. «Времени мало, и вообще… Надо как-нибудь сюда просто так съездить. Дружной мужской компанией конечно же!» Само собой, Пастухов вовсе не собирался предаваться адюльтеру, но просто, когда вокруг такой разноцветный праздник жизни, грех не помечтать немного.

Сладкие фантазии внезапно прервал раздраженный возглас парня, сидящего за рулем. «Материшься, родимый! Это даже я с моим убогим английским понять в состоянии», — подумал Пастухов и увидел, что их машина безнадежно заперта в плотном потоке, которому не видно конца и края. Начали вставать вопросы более практические: когда же они, мать вашу бразильскую, окажутся в этом вертолете?!

Невольная экскурсия в тесных машинах продолжалась около двух с половиной часов. В конце концов послышался долгожданный звук винтов, четыре вертолета оторвались от земли, оставляя внизу пальмы и охристые холмы. Билл полетел все же с ними. Он раздал своим русским гостям оружие. Автоматы, гранаты, патроны и даже пехотные мины.

— Серьезно снаряжает, — сказал Артист. — Не иначе война до победного конца.

— Я пока с вами. Там на месте сориентируюсь. Объективно, сейчас важнее наше с вами дело, — заявил Пастухову Билл, склонившись над картой местности. Спускаемся прямо на территорию лагеря. — На этих словах Билл ткнул пальцем в кружочек, очерченный шариковой ручкой на зеленом фоне, занимавшем практически весь лист. — Это только пятая часть бассейна Амазонки. Удивительное совпадение, что нашу тетку и Гонсалеса одновременно занесло в эту дыру!

Всю дорогу Билл неутомимо переговаривался по рации, о чем — никто, естественно, не понимал. Зрачки американца все сужались, выражение лица становилось все более обеспокоенным.

Наконец из кабины послышался отборный мат пилота.

— Я скоро по- английски начну ругаться лучше, чем по- русски, — попытался сбавить напряжение Артист.

— Брось. Сейчас не до шуток.

Взгляд Билла целиком и полностью подтверждал последнюю сентенцию Пастухова.

— Что-то случилось?

— Надеюсь, нет.

— то есть как?

Билл не ответил на вопрос и схватился за рацию. Последовал короткий эмоциональный разговор, после которого он обреченно произнес:

— Все- таки случилось… Скажи ребятам, чтобы готовились к аварийной посадке.

В этот момент вертолет тряхнуло так, что Пастух прикусил язык. Послышался скрежет, затем последовал еще один толчок — и все кончилось.

— Ну, можно сказать, повезло, — сдавленно прошептал Билл. — Застряли в лианах.

— И что теперь? — точно таким же голосом спросил Пастухов.

— Как это — что? Надо выбираться отсюда, пока есть возможность. Там, снаружи, нас ждут ребята Гонсалеса.

— Уже? Откуда они прознали?

— Бразилия! — Билл развел руками.

Пока что все были живы, даже пилот. Когда Пастухов выглянул наружу, у него аж дух перехватило: под ногами колыхалось бескрайнее зеленое море. Неизвестно, какие твари водятся в его глубинах. Выхода не было, один за другим они ныряли в непроходимые заросли, спускались вниз. Куда идти, вернее, продираться, было совершенно непонятно.

Встречающие долго ждать себя не заставили, предварив свое появление длинной и трескучей автоматной очередью.

— А вот и они! Этих мочить одно удовольствие — отморозки. На смерти человеческой наживаются, — весело закричал Артист, выпуская очередь из автомата прямо по наглым рожам, выскочившим из-за лиан.

В ход пошли даже гранаты, — правда, результаты они давали слабые. Густой лес гасил взрывную волну.

А торговцы смертью все перли и перли. Команда Пастухова заняла круговую оборону.

Второй вертолет кружился над ними, не находя места для посадки.

— Надо пробиваться, — сказал Пастух.

— Куда? Можем напороться на правительственные войска, которые как раз сейчас окружают этот район.

— Откуда ты знаешь?

— Бразилия! — Билл снова развел руками.

Пошла вторая волна атакующих. Эти перли с пулеметами и тоже с гранатами.

«Эх, поджечь бы сейчас эти джунгли», — подумал Пастух. Но тут же себя и одернул. Во- первых, они бы и сами сгорели, а во- вторых, лес жалко.

Гора трупов вокруг росла. И это был дурной знак. Потому что когда-нибудь должны были кончиться патроны.

Пастух лупил по колумбийцам прицельно, хотя они метались среди зелени. Билл стрелял очередями, дождавшись, когда собьются в кучу сразу несколько человек.

Артист работал перебежками.

Он вдруг оказывался за спинами колумбийцев, окликал их — так, скорее ради пижонства — и всаживал пулю между глаз.

Трубач рвался вперед. Ему хотелось идти в штыковую атаку. Враг — вот он, был совсем рядом. За сестру, за всех, за бедный город Глазов!

Хотя эти сволочи никакого отношения к городу не имеют, подумал он, они не лучше чеченских отморозков.

Билл воевал по- американски. Сам себе отдавал распоряжения и сам с успехом их выполнял. Он умел воевать.

Несколько расставленных им в ходе боя мин рванули вовремя и унесли жизни нескольких боевиков, летевших на солдат с дикими криками и звериными оскалами.

«Эх, занесло неизвестно куда неизвестно зачем. В который уже раз!» — промелькнуло в голове у Трубача, когда он увидел, что патроны неумолимо подходят к концу. Наступило временное затишье.

— Ты как? — прошептал он Артисту, оказавшемуся за соседним деревом.

— Пока жив.

— Ты видишь, они близ…

Договорить Трубач уже не успел: кто-то оседлал его сзади и начал душить.

Вот тебе и рукопашная, подумал Трубач.

Навалившийся на него бандит был совершенно нечеловеческих размеров. Он одной рукой обхватил нехилую шею Трубача, а другой занес над его сердцем нож.

Трубач еле сдерживал руку с ножом. А уж убрать с горла сжимающиеся пальцы у него не было ни сил, ни возможности.

Положение становились совершенно безвыходным, поэтому Трубач мысленно приготовился умереть, но не тут-то было. Лапа на горле разжалась — это подоспел Артист, только что выпустивший пару пуль в этого огромного бугая с тараканьими усами.

— Аста ла виста, дон Педро! — издевательски поклонился он.

— Надо уходить, — сказал в очередной раз Биллу Пастух.

— Куда? Куда уходить?! — с отчаянием прокричал Билл.

Вокруг свистели пули; ножи, вонзаясь в драгоценные породы южноамериканских деревьев, издавали протяжный звон — и все это под непрекращающийся аккомпанемент из криков неведомых птиц, стрекота неразличимых в густой листве насекомых и крепкого мата на трех языках.

— Фильм «Тарзан» видел?

И Пастух, схватившись за лиану, раскачался на ней и ловко перелетел на соседнее дерево.

У Артиста пока оставались патроны. Он все еще действовал хитростью, хотя это становилось все труднее. Колумбийцы оказались неутомимы, своих не жалели.

Свалившись под дерево, из-за которого он только что положил двоих, Артист вдруг почувствовал, что на него кто-то упал. Мертвый. Артист видел, как Пастух пробирался по веткам деревьев, поэтому первой мыслью было, что это он! Но, выбравшись из-под невыносимой тяжести, он увидел скованное смертью лицо пилота, которому так удачно удалось посадить вертолет.

«Гуд-бай, парень. Я так и не успел выяснить, как тебя зовут», — молниеносно пронеслось некое подобие мысли, и Артист переключился на двоих бандитов, одновременно возникших сзади и спереди.

Первого он прошил очередью из собственного автомата, а когда тот качнулся вперед, поймал ствол его винтовки и двинул локтем по застрявшей на спусковом крючке мертвой руке. Второму разнесло голову.

Трубач отбросил пистолет, в котором кончились патроны, и завладел чудовищных размеров ножом своего поверженного противника.

— Артист, смотри, какая игрушка!

И пошел крушить направо и налево. Пока им везло. Пули обходили стороной, словно они были заговоренными.

Когда мачете застрял в пузе какого-то жирного торговца смертью, а сзади уже налетали двое других и Трубач решил: все, доплавался, — откуда-то сверху, словно ангел, спустился головой вниз Пастух, и два бандита на бегу потеряли свои головы. У Пастуха тоже было в руках мачете.

— Трубач, уходим!

Артист истратил последний патрон, рванулся было к лежащему в трех шагах пулемету, но вдруг увидел, как прямо ему под ноги упал зелененький плод. Круглый апельсинчик. С листиком на боку.

Откуда тут апельсины, да еще зеленые, мелькнуло в голове, а в следующее мгновение Артист, оттолкнувшись ногами от земли, летел в кусты, подгоняемый осколками «апельсинчика».

Трубач «апельсин» не заметил, поэтому взрывной волной его бросило прямо к кустам — за которыми скрылся Артист.

— Эй, Трубач, вставай, ты что? Не вздумай окочуриться в этой дыре на краю света!

Тот не отвечал. Артист, собрав последние силы, взвалил окровавленного товарища на плечи и потащил к тому дереву, на котором висел вертолет.

— Трубач, миленький, только не умирай! — причитал Артист. —

Нужно было убраться как можно дальше от зарослей, откуда раздавались крики и звуки пальбы. Под остатками вертолета разыгрывалась кровавая сцена. «Донов Педро» было видимо-невидимо. Патроны у солдат удачи кончились, и теперь бой подходил к самому кровавому этапу. Ножи сверкали повсюду.

— Пастух, Трубач ранен.

— Серьезно?

— Достаточно.

Они перекрикивались, не переставая размахивать мачете. Одного из бандитов удалось выключить в тот самый момент, когда он уже собирался выпустить Пастуху кишки.

А гады все перли и перли.

— Что делать?

— Нужно прекращать эти латинские страсти. В конце концов, дома на «Кармен» сходим.

Билла видно не было.

Ребята уже бились, прислонясь спиной к дереву.

— Отступать некуда, за нами секвойя, — перефразировал известный афоризм Артист. — Помирать — так с музыкой. Трубач, держись, вместе уйдем. Ну, гады, подходите, кто еще не хочет жить?!

У Пастуха был страшный вид. Мачете его было окровавлено настолько, что, казалось, это не лезвие, а толстая дубина — таким оно стало толстым из-за налипшей травы, смешанной с кровью.

И сам Пастух был с головы до ног заляпан кровью — своей и чужой. Только глаза сверкали ненавистью.

Он понимал, что ни Питер, ни Россию, ни мир они уже не спасут. Но вот этих гадов он захватит с собой как можно больше.

Кольцо сжалось настолько, что и Артист и Пастух уже отбивались почти вслепую. Еще пять — десять секунд, и все будет кончено…

И в этот момент вдруг кто-то схватил Трубача за шиворот и потащил на небо.

«Все, оттрубил, — подумал Николай сквозь мутнеющее сознание. — Ну хоть в рай попал».

То же самое случилось и с Артистом, он, правда, успел вцепиться в Пастуха. Так три солдата и взлетели над лесом.

Конечно, это были не ангелы.

Билл успел передать пилоту второго вертолета, что дело у них худо, передал точные координаты, и тот просто сбросил веревочную лестницу. Вот с этой лестницы Билл и уносил сейчас своих друзей от верной смерти.

Правда, полет над лесом длился недолго.

Вертолет снизился над опушкой, бойцы спрыгнули на траву.

— Марш, марш! — Билл помчался вперед и скрылся за деревьями.

Пастух взвалил на себя Трубача, Артист страховал сзади. Все побежали за Биллом.

Вбежали в лес и остановились. Куда дальше?

— Ко мне! — крикнул Билл издали.

Они припустили вперед, спотыкаясь об узловатые корни растений, забыв о том, что кроме колумбийцев на каждом шагу их подстерегают змеи, ядовитые насекомые и еще бездна всяких тварей, которые и в страшном сне не могут присниться.

Билла найти было несложно. Он катался по земле, сцепившись с ужасающих размеров тушей в камуфляже. Наверху они оказывались попеременно, но было видно, что американец сдает.

Артист не стал рисковать. Он подошел как можно ближе, встал прямо над изрыгающим ругательства сплетением рук и ног, дождался, когда на поверхность вынырнет голова камуфляжника, и совершенно хладнокровно раскроил тому затылок. На брюки хлынула кровавая масса.

Поздно. Слишком поздно. Билл разогнулся, освободившись от тяжести навалившегося на него тела, и всем открылась зияющая рана в животе.

— Это уже армейский, спецназовец, — прохрипел Билл.

Вот так, из огня — да в полымя.

— Уходим!

— Нет, ребята, я не могу идти. Вы меня здесь бросьте.

— С Биллом совсем плохо!

— Ничего. Раз дышит — живет. Ты бери Трубача, я — Билла, и уходим!

— Куда? В какую сторону?

— Черт его знает. Куда глаза глядят. Подальше отсюда!

Они думали, что их уже ничто не сможет удивить. Оказалось, это не сравнимо ни с чем: продираться сквозь непроходимую, живую стену, прорубать себе дорогу широким ножом, надрезая стволы, видеть, как сочится из них древесный сок, подобно человеческой крови. И не знать при этом, куда идешь.

Они продирались все дальше. Силы были на исходе. Артист не помнил, когда отключился. Перед глазами проносился неистовый хоровод из усатых бандитов, саблезубых янки, голодных удавов, истеричных попугаев и худощавых, седовласых женщин лет эдак пятидесяти.

Так они шли до самой ночи.

Билл много раз терял сознание, Трубач тоже не приходил в себя. Аптечки были израсходованы, Но раны на телах солдат сочились по- прежнему.

А самое неприятное, что они так и не нашли рацию Билла, которую тот выронил во время схватки с армейским.

— Может, ее тут же украла дикая обезьяна?

Даже эта шутка Артиста никому не показалась смешной. Романтика и экзотика оборачивались запахом крови и смерти.

Они слышали отдаленный грохот боя, — очевидно, боевики напоролись на правительственные войска.

И когда войска расправятся с людьми Гонсалеса, они примутся искать их.

А им даже отбиваться нечем. Маленькая хижина возникла из леса как в сказке. Артист не выдержал напряжения и упал. Больше он не мог ступить и шага.

Только Пастух, который тащил на себе Трубача, дошел до двери и постучал носком ботинка.

Дверь тут же открылась — и на пороге возник небольшой человек с приветливой улыбкой.

Пастух опустился к его ногам и вырубился тоже.

 

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

Москва

10 июля 200… года, 07.04

Голубкова разбудило неровное дребезжание телефонного звонка. Он осмотрелся. Оказывается, вчера он нечаянно заснул за столом, положив голову прямо на досье — Кукушкина и Огинской. Голубков все пытался понять, кто из этих двоих мог сообщить талибам о яде. И самое главное — кто из них может раскрыть секрет противоядия. Шансы, по его мнению, были равны. Он очень сомневался в том, что его ребятам удастся отыскать эту неуловимую «мисс Софи», как она значилась в последних документах ЦРУ. Она вполне могла быть замешана в этой сегодняшней истории с ядом. Судя по ее досье, Огинская была на многое способна…

Он также не знал, с какой стороны подойти к «восставшему из мертвых» Алексею Клементьевичу Кукушкину. А может, и не восставшему… Ведь все, что есть на него, — только плод размышлений и догадок. Разговор с ведущими психологами-криминалистами тоже ничего не дал. Вчера он с ними заседал около трех часов. Криминалисты допускали оба варианта: Кукушкин равно мог быть как вполне нормальным человеком, ступившим на путь суицида под давлением системы (вчера он услышал множество подобных случаев из психологической практики), так и патологически нездоровым субъектом, с маниакальными наклонностями. В этом случае предположить его дальнейшую судьбу не представлялось возможным. И тут, конечно, нет вины психологов, достаточно профессиональных в своем деле. О Кукушкине практически не было никакой информации, в его личном деле были только сухие факты, знакомых и родных у него не осталось. Да если бы они и нашлись, то, скорей всего, вряд ли это что-то дало бы, так как Кукушкин был, по выражению одного из специалистов, «гиперинтровертированным» человеком. Единственной зацепкой тут, пожалуй, могла оказаться та самая Огинская, с которой у Кукушкина, кажется, был роман. А вдруг они до сих пор поддерживают отношения? Может, даже вместе плетут эти кошмарные интриги?

От чрезвычайно напряженных интеллектуальных усилий, от просчитывания многочисленных вариантов болела голова.

Телефон продолжал истерично надрываться.

— Алло. Голубков у аппарата.

— Константин Дмитриевич, это Док.

— Слушаю.

— Я нашел его.

— Так убей! Чего ты звонишь? Тебе памперсы поменять? Убей и забери яд.

— Не могу.

— Почему?

— Он умер.

— Как? Где? Что там случилось? Капсулу нашел?

— Нет, она, наверное, уже в Неве.

Голубков искоса поглядел на стакан остывшего чая перед ним.

— Он сгорел — облился бензином и поднес спичку.

— Ты сам видел?

— Нет, но свидетелей достаточно.

— Что они говорят?

— Пришел под утро. Купил у дальнобойщиков канистру бензина, скрылся в комнате, а потом полыхнуло. Едва успели пожарную команду вызвать, а то бы вся гостиница сгорела…

Голубков почесал подбородок.

— Что делать, Константин Дмитриевич?

— К Мухе сходи.

— Я как раз у него.

— Как он?

— Стабильно тяжело.

— Будут сегодня хорошие новости?

— Боюсь, уже нет.

— Объявлять в Питере тревогу? Эвакуацию?

— А на всей планете вы не сможете? — спросил совершенно серьезно Док.

— Ладно, ты там не остри. Не смешно.

— Да куда уж…

— Труп где?

— У патологоанатома.

— Когда результаты будут — сообщишь. Голубков повесил трубку и снова поднял: — Алло, МЧС мне дайте. Генерал-майор Голубков. — Он подождал недолго. — Генерал Голубков. Мы располагаем информацией, что вся вода в системе петербургского водопровода предположительно отравлена. У меня все!

 

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

Джунгли Бразилии

10 июля 200… года, 13.17

— Ну здравствуй, Билл, — услышал Пастух где-то рядом, и от звуков чужого голоса открыл глаза.

Они лежали на полу в хлипком загоне для мелкого домашнего скота.

Над Биллом склонился приветливый хозяин:

— Как поживаешь, давно не виделись!

Почему-то Билл на эти слова хозяина реагировал совсем не радостно. Пастух решил, что хватит валяться и пора вставать. Но не тут-то было — руки и ноги его оказались крепко связанными.

— Это сколько же времени ты за мной бегаешь? — спросил хозяин. И сам себе ответил: — Давно. А поймал я тебя.

— Еще не вечер, Гонсалес, — улыбнулся Билл.

— Вечер, Билл, для тебя уже ночь. Если ты надеешься на своих дружков, то вот они, тут лежат, с тобой рядышком. А, ну да, ты же не видишь их, Билл, я же тебе глаза выколол, — все так же приветливо сказал хозяин.

Пастух приподнял голову. Действительно, у Билла вместо глаз зияли две кровавые дыры.

— Но я тебе помогу, слышишь ты пока что хорошо. Гонсалес подошел к Трубачу и пнул того ногой в израненный бок. Трубач в полузабытьи застонал.

— Узнаешь? Ах да, вас было не двое. Вот еще один. — Гонсалес рукоятью пистолета ударил по голове Артиста. Тот невольно охнул.

— А вот еще один. — И Гонсалес подошел к Пастуху. Занес над ним нож, но Пастух, словно змея, вывернулся, и нож вонзился рядом с его головой в землю.

— Ладно, потом, пусть пока поживет. Так вот, Билл, мы с тобой больше никогда не увидимся, — захохотал Гонсалес. — Даже если случится чудо, если прямо сейчас у меня под ногами разверзнется земля и я провалюсь в преисподнюю или ты вознесешься, ты никогда не сможешь меня увидеть. Все, погоня закончилась. Я победил, Билл. — Гонсалес снова поднял пистолет, прицелился Биллу в голову, но вдруг опустил оружие. — А знаешь, я придумал лучше. Не я тебя убью, а твои дружки. Эй, ребята, кто хочет жить? Условие такое: кто отрежет этому гринго руку — свободен, кто отрежет другую — свободен, кто ногу — отпущу.

— Сволочь, — сказал по- русски Трубач.

— «Сволочь»? Что такое «сволочь»? Ты согласен?

— Убейте меня, — прохрипел Билл тоже по- русски. — Он все равно меня в живых не оставит, а у вас еще есть дела.

— О! Так они не американцы! — обрадовался Гонсалес. — Прекрасно. А кто, ирландцы? Или русские? Вы русские?

Пастух снова поднял голову.

— Сейчас здесь будут правительственные войска. Ты зря тут раздухарился, — сказал он по- английски.

— Ха-ха-ха! — искренне засмеялся Гонсалес. — Войска здесь уже были. Мы с ними поладили. Простых бразильских фермеров они не трогают. Моя фазенда никому не мешает.

— Ты забыл про вертолет. Там спецназ. За нами прилетит вертолет, — сказал Артист.

— Какой? Не тот ли, на котором прибыли вот эти парни? — и Гонсалес достал из бочки две головы — тех самых белозубых агентов, которые встречали Билла в аэропорту.

— Нет, ребята, никто вас не спасет, только вы сами. Итак, этот гринго на одной чаше весов и ваша жизнь — на другой.

— Убейте меня. Пастух, ты же солдат, главное — наше дело! — снова взмолился Билл.

Пастух молчал.

— Я не буду, — сказал Артист. — Я не смогу.

— Пастух, ты можешь. Помнишь, когда Доку надо было стрелять в Муху, ты сам сказал… — напомнил ему Билл. — Пойми, он все равно меня убьет…

— Я могу, — сказал Трубач. — Давай нож. Гонсалес удивленно подошел к Трубачу:

— Ты? Отрежешь ему руку?

— Да, я отрежу ему руку. Он не наш, это не наша война.

— Трубач, ты что? — просипел Артист.

— А то! Я жить хочу, я хочу выполнить задание.

— Сволочь.

— Опять «сволочь». Это что, ругательство? Ну хорошо, сволочь, держи нож. Ой, как же быть, у тебя ведь связаны руки. А развязывать их тебе как-то боязно. Ты же можешь обмануть наивного Гонсалеса. — Гонсалес наклонился к Трубачу и лезвием раздвинул ему зубы. — О! Я придумал, зубы у тебя крепкие, ты возьмешь нож зубами. Согласен? Я сволочь.

— Давай.

— Трубач, скотина, что ты делаешь?! — закричал Артист, словно демонстрируя свой хорошо поставленный голос. — Опомнись!

— Молчать! — гаркнул Пастух, которому театральность давалась хуже. — Он прав, это не наша война. Нам надо спасать людей, а Биллу все равно не жить! Я тоже согласен. Я могу даже без ножа.

— Как — без ножа? — удивился Гонсалес.

— Зубами.

— Вы подонки! Вы два подонка рода человеческого, — сказал Артист. — Тогда и меня убейте.

— Правильно, Пастух, ты должен спастись, — подыграл им Билл.

— Ну что, договорились? Отлично. На, парень, Держи нож, — сунул Гонсалес рукоять в зубы Трубачу, И подтащил его к Биллу.

— Прости, Билл, — с трудом говорил сквозь сжатые зубы — Ты мне никогда не нравился, я вообще не люблю американцев. Они никогда не хотели нам помочь как. Следует…

— Э, ребята, не надо говорить на своем тарабарском языке. Только по- английски, а то сделка отменяется.

— Хорошо, — сказал Трубач по- английски. — А ведь от вас, от американцев, требуется только вовремя нас подтолкнуть, только немного помочь нам.

Гонсалес подошел поближе:

— Хватит болтать. Давай приступай.

— Ты понял меня, Билл? Ты наконец понял меня?

— Понял.

— Стоп, так не пойдет. — Гонсалес вырвал нож у Трубача изо рта. — Вы слишком долго разговариваете. Вы меня хотите обмануть. Нет, так не получится. Так. Кто у нас тут следующий на очередь резать американца? Ты?

— Я, — подтвердил Пастух.

— Ты вроде бы согласен был без ножа.

— Да.

— Пастух, ты что?!

— Молчи!

— Ладно, я сжалюсь, у Билла мясо не очень вкусное, я думаю. На и тебе нож. — И Гонсалес вставил в рот Пастуху тот же кинжал. Подтащил его к телу Билла.

— Ну, Билл, раз, два, три! — сказал Пастух.

Увы, у них ничего не вышло. Билл ударил головой по рукоятке, та вылетела изо рта Пастуха в сторону Гонсалеса. Но кинжал только порезал негодяю ногу.

Тот взвыл, забегал по загону, зажимая рану рукой. Трубач подставил Гонсалесу ногу, тот чуть не упал.

— Идиоты! У вас была возможность! — В остервенении он всадил в Билла несколько пуль.

Кровь забрызгала лицо Пастуха.

— А теперь я всех вас убью. Больше испытывать не стану, просто прикончу. И тебя первого.

Он перезарядил пистолет, приставил к виску Пастуха.

— Пастух, извини, я сам сволочь, — сказал Артист. — Прощай.

— Бог простит, — сказал Пастух и закрыл глаза. Выстрел прозвучал оглушительно.

Темнота, духота, тяжесть.

Смерть. Это, оказывается, так приятно — смерть. Вяжущие, врезающиеся в кожу веревки вдруг пропадают — ты свободен, тяжесть уходит. Нет духоты и темноты, женщины хлопочут над тобой. Очень похожие на ту самую, которую они искали, когда он был жив. Лет пятидесяти, худощавая, миловидная…

Так, а это что такое? Женщины, женщины…

Пастух встряхнул головой:

— Кто вы? И где я?

Дама, абсолютно точно соответствующая всем описаниям, смотрела на него с высоты своего не слишком большого роста и растерянно улыбалась:

— Вы русский?

— Да, а вы ангел?

— Пока нет. А что вы все здесь делаете? Вы ранены? Пастух приподнялся и, ожидая самого ужасного, повел глазами.

— Я был не один. А где?.. Да вот же они… Гонсалес с простреленной головой валялся у входа в хижину.

— Вы… Вы Соня… Софья Огинская?

Дама вдруг резко отстранилась от него.

— А мы вас ищем…

— Вы тоже?

— Да, но мы не собираемся вами торговать. Вы должны нас спасти.

— Я вас уже спасла. Я первый раз в жизни убила человека. Хотя он не человек. Но сейчас нам лучше отсюда убраться.

Пастух попробовал встать. Получилось.

— Что с Биллом?

— Не хочу вас пугать, но кажется, с ним плохо, — ответила Соня.

Пастух понял, что паниковать сейчас просто нельзя. Он попытался собраться с мыслями.

— Правильно, надо уходить. Вы знаете, где ближайшее жилье?

— Знаю.

Обессиленные Артист, Пастух и хрупкая немолодая женщина в течение двух часов волокли на себе Трубача и Билла.

По дороге Соня рассказала, как оказалась в плену у Гонсалеса, который конечно же прознал, что за ней охотятся и Америка, и Бразилия. Наркобарон хотел тоже сыграть в эту игру.

Соню он запер в ее собственном доме, а сам пошел расправляться с солдатами. Но забыл, ублюдок, что дома и стены помогают. Соне очень быстро удалось освободиться. Она нашла свое ружье, в котором были только заряды снотворного. Пришлось усыплять таким образом охранника, а потом уже, завладев его пистолетом, выручать попавших в ловушку солдат удачи.

— Далеко еще? — прохрипел Артист, чувствуя, что вот-вот рухнет.

— Почти пришли.

— Что-то не верится.

— Видите просвет между стволами?

— Даже намека не наблюдаю.

— Он есть, поверьте мне. Я сначала тоже не слишком хорошо ориентировалась здесь.

— А как давно…

— Я живу в этой дыре?

— Да.

— Порядочно.

— А что вы здесь делаете? — спросил Пастух.

— Работаю.

— А где?

— Да здесь же. — Она обвела руками лес.

Только сейчас до Пастуха начало доходить — они ее нашли! Правда, какой ценой! Один еле жив, второй — Трубач — на глазах истекает кровью. И все же получается, что задание выполнено. Почти. Осталось только доставить Огинскую на родину.

— Вот мы, собственно, и. пришли.

Они находились на небольшом, видимо, с трудом отвоеванном у сельвы участке, на котором беспорядочно теснились пять-шесть хлипких строений. Навстречу им вышел мужчина в спецовке, очень смуглый, но явно европейского происхождения. Пастуху в очередной раз пришлось стать свидетелем разговора на совершенно непонятном ему языке. Это был не английский: слишком много шипящих и носовых.

— Сейчас главное — оказать помощь раненому, — сказала Огинская.

Она склонилась над Трубачом, человек принес из домика аптечку. Люди сгрудились вокруг. Наконец Трубач открыл глаза.

— Трубач, познакомься — Софья Михайловна, — сказал Пастух.

— Минуточку, но мы с вами тоже еще не представились друг другу, — вступил Артист, — что само по себе, конечно, не слишком вежливо… — Он галантно взял Огинскую под локоток и, подмигнув Пастуху, отвел ее в сторону. Здесь, в стороне от чужих ушей, они вкратце изложили ей причины, заставившие их искать с ней встречи, и как можно деликатнее, но вполне настойчиво предложили Софье Михайловне разделить с ними обратное путешествие.

— Вы с ума сошли! — была первая реакция Огинской. — Увы, я, к сожалению, ничем не могу помочь ни вам, ни родному мне городу. Я не знаю, как все это может быть связано с нашими давнишними разработками…

Пастух объяснил, что вещество то самое, она должна прекрасно помнить симптомы. Что гибнут люди, что нужно обязательно найти того, кто навел террористов на эту губительную мысль.

— Я поеду с вами. Но…

— Что «но»?

— Единственное, что могу вам сказать с уверенностью: этим «наводчиком» была не я, и противоядие, насколько мне известно, разработано не было.

Все же она села с ними в самолет в аэропорту Рио-де-Жанейро. Улетали все, за исключением Билла.

 

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

Санкт-Петербург

12 июля 200… года, 05.12

Голубков сидел на кухне в квартире полковника Косенко. Косенко, давний его сослуживец и друг, несколько лет назад получивший наконец долгожданную квартиру в городе на Неве, со всем своим семейством отбыл на отдых. А отбывая, он, узнав о командировке Константина Дмитриевича, предоставил свой дом в полное его распоряжение.

Оценить такой жест в полной мере способен лишь тот, кто сам помотался по гарнизонам. Во всяком случае, Голубков чуть не прослезился от умиления, когда Косенко заржал, прощаясь и передавая ему ключи: «Чего тебе по гостиницам мыкаться? Живи здесь, никто не помешает ни делом заниматься, ни баб водить». Ну, бабы не бабы, а работать здесь было очень даже удобно. Тихо, уютно, можно сосредоточиться. А только все равно никак не удавалось Голубкову сдвинуться с мертвой точки. Он почти механически перекладывал листы из досье Кукушкина и Огинской, лихорадочно пытался отыскать в них зацепку, которая укажет, кто из этих двоих мог сообщить талибам о яде. И самое главное — кто из них может раскрыть секрет противоядия. В глазах прыгали красные и желтые пятна. В висках стучали одновременно несколько отбойных молотков. Неудивительно — после восьмой-то чашки кофе за ночь. И после второй пачки сигарет. Никогда еще так явственно он не ощущал течение времени. Каждая секунда приближала трагедию. Как будто часовой механизм бомбы. Он не имеет права опоздать. Вернее, они уже опоздали, но есть, есть еще очень зыбкая надежда найти противоядие. Поэтому думай, Голубков, думай…

Мисс Софи — так она значилась в последних документах ЦРУ. Эта неуловимая мисс Софи, судя по ее досье, на многое способна… Она вполне может быть замешана в этой истории с ядом…

Внезапно зазвонил мобильник.

— Алло. Голубков слушает.

— Константин Дмитриевич, это мы.

— Пастух! Как там у вас?..

— Нормально. Мы привезли ее.

— Огинскую?

— Да. Но это не она. То есть она ничего никому не сообщала.

— Ты уверен?

— А вы с ней сами поговорите.

— А противоядие?

— У нее в лаборатории был роман с одним несостоявшимся научным светилом, она утверждает, что он самостоятельно проводил какие-то исследования с этим ядом. Так, может, это он?

Сердце подпрыгнуло и ухнуло вниз. Кажется, клубок начинал разматываться…

— Приезжайте ко мне. Прямо сейчас! Пиши адрес…

— Часа два нам хватит, чтобы добраться. Мы все уже… вернее, еще в сборе. Я звоню из аэропорта.

— Сережа… Извини, не спросил… Вы все целы?

— Об этом после…

В трубке раздались короткие гудки. Сердце опять упало куда-то в район желудка. Неужели опять кто-то из них, из его ребят, пропал? Такое случалось. Правда, бывало, что потом пропавший снова появлялся, чудесным образом избежав гибели. Злой рок как бы все время играл с парнями Пастухова в кошки-мышки, то сжимая, то отпуская кольцо. А теперь?

Он бегал в ожидании от одного окна к другому, вздрагивал от звуков лифта в подъезде, от различных шумов на улице.

Через полтора часа он увидал три фигуры, заходящие в арку его дома. Три? Их ведь должно быть четверо. Плюс Огинская. Значит, нет двоих.

Только открыв дверь, Голубков понял, кого ему не суждено увидеть…

Мисс Софи оказалась не такой, как он ее представлял по фотографии. Пятьдесят ей, конечно, не дашь. Подтянутая, в молодежной куртке, в светлых джинсах. Спокойная, уверенная. Видно, что приехала сама. По доброй воле. Наверное, даже Артисту не пришлось пускать в ход свои чары. Значит, ей нечего от нас скрывать… Что ж она тогда моталась по миру? Меняла имена?

— Кто-то все время проявлял интерес к моей научной деятельности в Советском Союзе. Я все, повторяю, все скрывала. Никому не говорила о яде. О том, что мы в действительности исследовали, я догадалась лишь тогда, когда лабораторию окончательно закрыли. В США я попала в руки ЦРУ. Они под предлогом охраны моей жизни держали меня в следственном изоляторе и пытались оказать психологическое давление, чтобы я выдала информацию о деятельности лаборатории. Я сбежала оттуда… Повторяю, я никому ничего не говорила.

— Как они называли этот яд?

— Их интересовал не сам яд, это звучит очень конкретно, а тайные биохимические разработки. Насколько я понимаю, за мной охотились сотрудники наших и американских спецслужб. Ни про каких афганцев и талибов я слыхом не слыхивала.

— Понятно. А о противоядии, которое, по нашим данным, разрабатывалось тоже в вашей лаборатории, вы что-нибудь можете сказать?

— К сожалению, ничего… Я знаю, что сейчас это необходимо, но увы… Хотя вы правы, разработки противоядия действительно велись, но этим занимался самостоятельно один наш сотрудник.

— Кукушкин?

— Вам уже рассказали?

— Нет, я просто такой догадливый. Продолжайте, пожалуйста.

— Но, насколько я знаю, он не успел закончить исследования, так как лабораторию спешно закрыли.

— И в день закрытия он…

Она вздрогнула. Видно было, что это воспоминание ее до сих пор мучит.

— Да. Он выпил тот самый яд.

— Зачем?

— Я пыталась понять это все последующие годы — и не смогла. Поэтому мне нечего вам сказать… Давайте не будем о нем… О мертвых либо хорошо, либо…

— А вы уверены в том, что он умер?

— Что вы хотите сказать?

— У нас есть подозрения, что он жив.

— Жив? Как?

— Противоядие все- таки могло быть изобретено. Им самим… Софья Михайловна!

«Железная леди» была без сознания. Голубков еле-еле успел подхватить ее в полуметре от пола. Пастух моментально раскрыл все окна. Холодный утренний воздух заполнил комнату. Запах бессонной ночи, сигарет и кофе вырвался на спящую улицу. Артист открыл кран, чтобы налить в стакан воды.

— Не надо! — сказал Голубков.

— Почему?

— Потому что…

— Как?! — опешил Пастухов. — Ты думаешь уже?!

— Да! Она наша последняя надежда.

— Ух, ненавижу последние надежды!

Вдох нашатырного спирта — и мисс Софи открыла глаза. Видимо, делать ей это совсем не хотелось.

Значит, тогда, когда она рыдала на его похоронах, сама чуть к этой склянке не потянулась, Кукушкин был жив?! Хладнокровно все подстроил. Ему даже в голову не пришло задуматься, как она будет без него… Она все эти годы считала его мучеником науки, почти героем. А он…

— Пожалуйста, объясните мне еще раз… У меня мысли путаются… Я должна понять, — прошептала она.

Голубков изложил ей и всем остальным их с Петуховым догадки по поводу кукушкинского публичного самоубийства.

— Понимаете, Софья Михайловна, в этом деле Кукушкин — наша единственная зацепка. Только он мог сообщить талибам о яде.

— А другие сотрудники лаборатории?

— Не могли.

— Но почему?

— Они все…

— Что — все? Они умерли?

— Да. Об этом после… Позже вы все узнаете… Сейчас нам важно понять, что он был за человек. Он мог, как вы думаете, пойти на преступление?

— Какое преступление? Убийство? Нет, не думаю…

— Преступив законы морали один раз, человек следующий шаг в этом направлении может сделать без особого усилия. Сейчас важно разобраться, способен ли он в принципе допустить мысль, что в ходе его экспериментальных опытов может кто-то умереть? Многие ученые убивали ради знания. Он мог пойти на убийство человека ради науки, чтобы что-то доказать? Насколько я понимаю, он был ярким представителем научного фанатизма? — продолжал Голубков, вспоминая беседы с психологами-криминалистами.

— Намекаете, что он был сумасшедшим? Нет, ни в коем случае… Он был странный, но не сумасшедший… Так, иногда, если его что-то сильно задевало, он мог взорваться, начать что-то кому-то доказывать. Это был такой…

Вдруг она вспомнила, что, возможно, глагол в прошедшем времени по отношению к Кукушкину неуместен. Что он «есть», а не «был»… Как она сама этого не поняла тогда? Да и он неоднократно ей намекал… Именно так все и случилось… На лбу у Сони запрыгали вертикальные морщинки. Женская обида захлестнула. Сильные женщины не умеют прощать. Он предал ее, он негодяй, он, именно он мог выдать яд. Она сказала сухим, уверенным голосом:

— Да. Кукушкин мог совершить преступление. Этот человек способен на такое. Я сделаю все, чтобы вы его нашли.

— Ну дай бог, чтобы наши умопостроения оказались верными. Иначе…

— Но вы же не дадите террористам отравить еще и Питер…

— Не знаю. Времени у нас практически уже нет.

— Почему?

— Потому что вода в Неве уже отравлена.

— Господи!

Пастух и Артист стояли опустив головы. Никогда еще они не оказывались в такой безнадежной ситуации.

— И вы не уверены, жив ли Кукушкин?

— Нет.

— И вы даже не знаете, было ли противоядие изобретено?

— Нет.

— Тогда чего же вы сидите?!

— А что делать?

— Искать! Искать Кукушкина!

— Как искать? С какой стороны подойти? Найти человека в Питере, не зная его нового имени, может быть, даже его новой внешности, нового места жительства, — это как искать иголку в стоге сена. Он мог вообще уехать из России…

— Может, он говорил что-нибудь о том, где бы он хотел жить?

Пастух спрашивал редко, но всегда только по существу.

— Знаете, я… мне проще… Я не была здесь много лет. Если я пройду по нашим с ним маршрутам, я, может, вспомню… А может быть, повезет и я его даже увижу!

— Хорошая идея! — сделал вид, что воодушевился, Голубков.

Через полчаса солдаты, Соня и Голубков брели под мелким дождем вдоль канала Грибоедова.

Соня жадно вдыхала утренний туман ее родного города. Запахи вызывают самые четкие воспоминания.

Она остановилась на мосту, свесилась вниз, будто хотела что-то разглядеть в воде, несколько минут молчала…

— Он все время мне говорил тогда, что очень устал от людей, что хочет отдохнуть от всего человечества где-нибудь далеко-далеко в лесу или в горах, например швейцарских. Но, по- моему, это смешно: Кукушкин — и вдруг в горах. И к тому же он все равно бы не уехал из Питера.

— Почему?

— Не мог… Он мог жить только здесь. Он привязан к этому месту. Ему еще тогда предлагали уехать во Францию… Нелегально, конечно. Он отказался сразу же, наотрез. Без канала Грибоедова, без Фонтанки нет Кукушкина. Да, вот еще. Да, может, это важно. Он… он читал Достоевского.

— Ну Достоевского каждому пришлось прочитать в рамках школьной программы, — усмехнулся Голубков.

— А я и в школе его не читал, — подал голос Артист. — У нас учительница очень любила Набокова, который в свою очередь не любил Достоевского. Просто ненавидел, она нам сама про это рассказывала. И поэтому на экзамене, когда я сказал, что не дочитал «Преступление и наказание», потому что книга мне не понравилась, я получил четверку за честность.

— Артист, честный ты наш, не время сейчас об этом…

— Нет, вы не совсем правильно меня поняли, — попыталась объяснить Софья Михайловна. — Он не просто знал Достоевского. Он им зачитывался, читал его взахлеб, периодически, как в запой, погружался в «Братьев Карамазовых», в «Бесов», и ничто его не могло из них вытащить. У него под подушкой всегда лежало это самое «Преступление и наказание».

— И откуда же у ученого-биохимика такой интерес к русской литературе? — поинтересовался Артист.

— Не к русской литературе, а именно к Достоевскому. Он его и называл не иначе как Федор Михайлович.

— За что же такое почтение? — снова подал голос Артист.

— За Раскольником и Ставрогина. Он все время говорил о них как о реальных людях, как будто это его соседи или сослуживцы.

— Может, коллеги? — спросил Голубков.

— Да, вы правы, это, наверное, ближе к истине. Как будто он должен выполнить то же, что и они.

— Замочить старушку? — быстро отреагировал Голубков.

— Изнасиловать ребенка? — блеснул эрудицией Артист, игравший в одном из своих экспериментальных театров роль Ставрогина.

— Нет, он говорил, что тоже должен попытаться поднять себя над «тварями дрожащими». Как это и они пытались сделать. Вообще он все время сравнивал себя с ними.

— И в чью пользу было сравнение? — спросил Артист.

— Вы будете смеяться, но в его. Тогда мне это нисколько смешным не казалось. Наоборот.

— А в чем, интересно, Кукушкин превосходил героев Достоевского? — спросил Голубков.

— В силе воли.

— В чем, в чем?

— В силе воли. Я помню, как однажды мы гуляли вот здесь, смотрели отсюда, вот с этого моста, на мутную воду, молчали. Это была очень странная прогулка. Они, конечно, все были не совсем нормальные. Но эта мне особенно запомнилась. Тогда мы первый раз услышали о том, что нашу лабораторию должны вот-вот закрыть. Леша молча переживал это, он никому не сказал ни слова. Даже мне, тем более мне. Я думала, что началась очередная обида непонятно за что, единственное, что я могла сделать, — это молчать вместе с ним. Он уже не обращал внимания на то, что я курю одну сигарету за другой, что меня уже начинает колотить от холода, все стоял на этом месте и о чем-то думал. Но потом вдруг его как будто прорвало, — ни с того ни с сего он начал говорить, что самый страшный грех человека — это его слабость. Что он тряпка, если не сможет довести задуманное до конца, если он сдастся.

— Что он имел в виду?

— Я тогда не понимала. Теперь мне кажется, что он пытался себя в чем-то убедить.

Соня пошла дальше. Мужчины за ней. Смотреть на отравленную воду никому не хотелось.

— В чем убедить? — спросил Голубков.

— Я не знаю… Не знаю…

Соня вдруг ускорила шаг. Как будто она куда-то опаздывала. Никто ни о чем ее не спрашивал, не мешал ходу мыслей. И были правы.

— Ах да, точно! Как я могла Забыть! Мы же… — Она вдруг задумалась, вертикальная морщинка круто перерезала лоб.

— Ну, ну, пожалуйста, не тяните!

— Постойте. Постойте. Я, кажется, поняла, все поняла…

— Что? Что?

— Да мы же с ним всегда гуляли только по маршруту Раскольникова…

— И что это значит?

— Это значит, что он, скорее всего, живет где-то в этом районе.

— Вы уверены?

— Да, кажется, да. Да! Да! На девяносто… на девяносто девять процентов.

— Это впечатляет. Но почему?

— Он любил Питер за то, что по нему мог ходить Родион Раскольников. И он не хотел отсюда уезжать именно поэтому.

— Чтобы не сходить с маршрута этого раскаявшегося убийцы? — Голубков с сомнением посмотрел на Софью Михайловну. — Я все больше убеждаюсь в том, что этот ваш Кукушкин был психически нездоров. А следовательно, наша версия становится все более правдоподобной…

— И более того, он говорил мне, что хочет каждый день проходить этот маршрут.

— Но зачем?

— Чтобы поддерживать в себе веру в собственную избранность.

Они свернули на Гороховую. Соня замедлила шаг. Остановилась. Всем даже показалось, что она увидела Кукушкина. Но никто из прохожих даже отдаленно не напоминал этого «Раскольникова от науки». Наконец она повернулась к мужчинам. Морщинка все так же рассекает лоб. Глаза горькие. Смотрят сквозь них. Голубков повернулся: обычный желтый шестиэтажный дом. Таких в Питере…

— Это дом Раскольникова. Он хотел жить здесь… Если он жив, то его можно найти только здесь…

У Голубкова зазвонил мобильник.

— Да, слушаю.

— Товарищ генерал, это Док. Ахмет жив. Он убил дальнобойщика и подбросил его труп вместо своего.

— Вот это — Раскольников, вот этот переступит, — сказал Голубков.

— Что? — не понял Док.

— Ищи его!

— Есть!

— Что? Что? — заволновались все, когда Голубков отключил мобильник.

— Да так, ничего, Ахмет еще жив, может, и вода не отравлена, но нам-то от этого не легче.

— Почему?

— Потому что он может это сделать в любую минуту. Может быть, он как раз сейчас выливает яд в реку…

 

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

Санкт-Петербург

12 июля 200… года, 09.30

Утром из подъезда одной из многочисленных питерских девятиэтажек вышел чернобородый, выбритый до синевы мужчина. На руке у него висела бесформенная черная сумка. В ней могло быть все, что угодно: от тренировочных штанов до бомбы с часовым механизмом. Но то, что на самом деле в ней лежало, было гораздо хуже.

Мужчина спокойно дошел до остановки, дождался автобуса. Затем зашел в метро и сел в поезд, направлявшийся в сторону центра.

Его словно окаменевшее лицо не реагировало на порывы ветра и мелкие, холодные капли дождя, стекавшие по щекам и дальше за воротник куртки. Только один раз, и то чуть заметно, уголок его левого глаза дернулся — когда в метро он услышал диалог двух женщин средних лет, направлявшихся, видимо, на работу.

— Опаздываем.

— Да, но делать нечего. Это самый быстрый способ.

— Слушай, сегодня совещание. По такому случаю могли бы поймать машину.

— Нет.

— Ну не разорились бы.

— Не в этом дело, ты видела, сколько милиции на улицах?

— А это что, везде так? Я думала, только в нашем районе.

— Телевизор по утрам не смотришь?

— А что?

— В том-то и дело, что посты повсюду. И это не ГАИ или там ГИБДД. От этих просто так не отделаешься. Проверяют документы у всего, что движется и не движется.

— А в чем дело-то?

— Понятия не имею. Не сообщают.

— Да ну? Неужели никто ничего не говорит?

— Так, ничего определенного. Какая-то операция по перехвату кого-то там непонятного.

— Ясно, как всегда.

Это и был тот единственный раз, когда на лице чернобородого отразилась эмоция или что-то хоть отдаленно ее напоминающее.

В его поведении не было ничего необычного. При внимательном наблюдении в глаза бросалась только одна деталь; он так бережно нес черную сумку, будто в ней был хрустальный ларец со смертью Кощея. Больше он ничем из толпы не выделялся.

На «Канале Грибоедова» он перешел на другую линию и вышел на станции «Василеостровская».

На узких, по сравнению с другими улицами Питера, линиях острова было много народу, все спешили на работу, несмотря на ранний час. Человек с черной сумкой спокойным, размеренным шагом направлялся к реке.

Моросящий дождь и не думал прекращаться. Капли затекали за воротник наполовину расстегнутой куртки, но он будто не чувствовал их.

На углу Первой линии и Большого проспекта он на мгновение остановился: внимание привлек милицейский пост. Сержант внимательно штудировал документы какого-то молодого человека, с виду похожего на азербайджанца.

— Слушай, командир, что я такого сделал?

— Спокойно, проверка документов.

— У меня все чисто. Что, разве кавказец обязательно террорист?

— Ну-ну, поговори еще!..

Казалось бы, Ахмету, а это был, разумеется, он, нужно было уходить как можно быстрее, но в силу вступила привычка к самоубийственной игре с опасностью: Ахмет остановился и какое-то время наблюдал за происходящим. Лицо его при этом не менялось.

Ему повезло, на посту никто не обратил на него внимания, и он столь же целеустремленно продолжил свой путь к реке.

Набережная напоминала размытую акварель с преобладанием грязно- желтого, коричневого и серого.

Но человеку с сумкой было, конечно, не до цветовой гаммы, его вело дело, которое он хотел выполнить во что бы то ни стало. Приблизившись к реке, он ускорил шаг. Почти что побежал. Медлить было нельзя — слишком рискованно, слишком много милицейских кордонов.

Какая-то женщина вздрогнула и обернулась, посмотрела ему вслед — так может бежать только самоубийца. А уж под колеса или в воду, — наверное, ему без разницы.

Оказалось, ни то ни другое.

Набережная была уже очень близко, когда бег внезапно прервался. Человек резко остановился.

Нет, это слишком просто. И неэффективно, эта вода протечет мимо. Ее никто не выпьет и не подохнет.

Здесь не место. Он должен найти такое, чтобы сразу в десятку. Чтобы все по высшему разряду.

И он такое место знал.

 

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

Санкт-Петербург

12 июля 200… года, 14.51

У-у-у. У-у-у. Какой странный акустический эффект в этих дворах-колодцах! Звук как бы пытается вырваться наружу, туда, к маленькому квадратику неба, которое здесь кажется тяжелой свинцовой крышкой.

Жора Кирин всегда, когда заходил в такие дворики, начинал ловить эхо. Когда была середина рабочего дня, дом пустел, будто теряя кровь и силы, а эхо, наоборот, набирало мощь. Но сегодня таким образом он пытался побороть страх. Раньше это чувство было ему незнакомо. А сейчас оно с ним постоянно, после той истории с кассетой про глобальное отравление, которую он собирался обнародовать. По роковой случайности он знает то, что ему знать не положено. Это ему внятно объяснили, пригрозили, что любое слово — и…

В общем, страшно и никуда не спрятаться. Даже в его уютной, маленькой квартирке. Эти дни он был в отпуске без содержания, по причине «некоторых семейных обстоятельств». Так значилось в официальном заявлении. Он надеялся, что скоро все забудется и он снова вернется на любимое (так ему сейчас казалось) телевидение. А вчера опять его вызвали эти люди, и на этот раз уже потребовали «содействия», да так, что никак нельзя было отказаться.

Нужно найти человека. При этом они не знают, как его зовут, чем он занимается и где живет. Маразм! Адрес приблизительный — «дом Раскольникова». Итак, в его задачу входит расспросить живущих в этом доме. Это раз. Под предлогом съемки передачи «Жди меня» попытаться собрать о нем побольше информации. Это два.

Прийти к нему, заговорить с ним, уболтать, уговорить сняться, вызвать «съемочную группу». Это третье, и последнее, задание.

Идиоты!

Он задал им вопрос — почему именно он?

— Вы вызываете доверие… Нам нужен человек с телевидения… Вас никто не заподозрит.

Сами бы в зеркало посмотрели!

Но выбора нет. Ему пообещали большие проблемы, если он не справится. Какие проблемы — не уточнили. Вот поэтому и страшно.

И еще есть фотография тридцатилетней давности. Ее дала женщина, которая в этот раз была с ними в кабинете, Софья Михайловна, — по-видимому, подруга молодости разыскиваемого Кукушкина. Тогда у него была эта фамилия.

«Правильно, я бы тоже такую глупую фамилию сменил», — подумал Жора Кирик.

У одного из подъездов сидел батальон бабушек. «Вот те на, скамейка! — подумал Жора. — Первый раз вижу людей, просто сидящих во дворике такого рода. Как тут вообще сидеть можно? Это же карцер, каменный мешок, камера пыток. А эти сидят! И ничего!»

Бабушки в свою очередь неодобрительно поглядывали на вроде бы серьезного молодого человека, который вел себя как какой-нибудь хулиган-подросток. А Жора, крикнув еще пару раз, прислушался к эху и, поймав на себе осуждающий взгляд местных церберов, нимало не смущаясь, подошел к ним, расплылся в дежурной улыбке телевизионного журналиста:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, здравствуйте, коли не шутите, — почти хором ответили они.

— Скажите, пожалуйста, где я могу найти вот этого человека? — Жора показал им старую фотографию из лаборатории, которую дала ему Софья Михайловна. — Вроде в вашем доме живет.

— Нет. Не знаем мы такого. Не знаем. Не знаем, — заговорили в один голос бабушки.

— Ой, смешной-то он какой! На зяблика похож, — подобрала очень точное сравнение для молодого Кукушкина одна, самая смешливая из них.

Старушка-веселушка — так мысленно окрестил ее Жора, всем всегда придумывающий прозвища.

— Да нет, не на зяблика, а на селедку! — попробовала поспорить с ней другая.

«Она и сама похожа на селедку, значит, будет Селедкой», — снова подумал Жора.

— Знаете, это очень старая его фотография. Лёт тридцать назад, наверное, сделана. Он должен был очень измениться.

— Так как же, милый, мы его тогда узнать можем?

Не получается! Жора стал волноваться. Веселое трещанье бабулек уже внушало ему ужас. Они могут целый день обсуждать эту фотографию и не сказать ничего.

— Но я уверен, что он живет в вашем доме. Он ни на кого из ваших соседей случайно не похож?

— Постой-постой. Ну-ка дай еще глянуть. Девочки, посмотрите, а не наш ли это Николка? — Самая смешливая бабушка, Старушка-веселушка, скорее всего, была и самой зрячей из них.

— А похож.

— Точно, это он.

— Какой селедкой был, такой и остался, — констатировала Селедка.

— «Каким ты был, таким ты и остался… — проникновенно запела одна из «девочек», — орел степной, казак лихой…»

— Ну, ну, милые. Давайте! — Жора суетливо переводил взгляд с одной на другую. А они продолжали веселиться.

— Ой, да уж лихой он у нас казак! — почему-то захихикали в один голос подружки.

— Ой, орел… — Певшая старушка, видать, давно уже присматривалась к нему.

— Да не орел он, а ободранный воробушек. Мы так его и называем — Иволга. Фамилие у него такое — Иволгин. — Старушка-веселушка была самым полезным информатором.

— А-а-а звать его как? — Жора стал даже запинаться.

— Коля. Николай то есть.

— А по батюшке?

— Что-то отчество у него такое интересное. Ой, память моя девичья, — запричитала маленькая, сморщенная старушка в ярко-розовом джемпере с люрексом.

Кокетка — так обозначил ее для себя Жора.

— Нерусское, что ли?

— Да нет. Самое что ни на есть русское.

— Эр, эр. На букву «эр» начинается.

— Романович?

— Да нет, это бы я вспомнила.

— Родионович. Точно, — сказала Старушка-веселушка, обладающая, по-видимому, не только самым хорошим зрением, но и самой хорошей памятью.

«В яблочко! Ну и имечко Кукушкин себе подобрал! Иволгин Николай Родионович. Здравствуйте, Федор Михайлович…»

— А зачем это он вам понадобился? — игриво поинтересовалась Кокетка.

— Для очень важного дела.

— Интересно, что за дело может быть у Иволги?

— Знаете такую передачу «Жди меня»?

— Ну знаем. Как не знать-то.

— Мы делаем программу про него. Ищет его один человек.

У бабулек после этой фразы лица перекосились, вытянулись как одно — то ли от удивления, то ли от зависти. Заговорили все разом и сказали даже больше, чем нужно. Через пять минут после разговора с ними Жора уже знал практически все из настоящей жизни Кукушкина-Иволгина — не только где живет, но и во сколько приходит домой, что из продуктов покупает, какое белье на балконе сушит.

Поток информации казался неистощимым. Но вот из окна долетели позывные очередного сериала, и бабушек со скамейки будто ветром сдуло. Проблемы героев мыльных опер были для них гораздо понятнее и интереснее, чем проблемы соседа по лестничной площадке.

Деревянная обшарпанная дверь. Безголосый звонок.

«Кажется, будто пахнет здесь мышами и убийством, — промелькнула странная мысль. Жора вообще очень любил сочетать несочетаемое. — Вот только интересно, предстоящим или уже совершенным убийством. И при чем тут мыши? Может, здесь пахнет «невинно убиенными» мышами?»

Он деловито постучал.

Через какое-то время послышалось старческое шарканье тапками. Но дверь не открылась. Жора постоял ещё несколько минут, лотом постучал настойчивей. Ноль реакции. Тапки за дверью притихли. Человек, на ноги которого они были надеты, затаился, как заяц под кустом. Жора постучал угрожающе. Тапки снова зашуршали. Подействовало!

— Кто там? — Голос за дверью был какой-то сиплый и почти безжизненный.

— Николай Родионович?

— Да. Что вам нужно?

— Откройте, пожалуйста. Мне необходимо поговорить с вами.

— О чем?

— Понимаете, я с телевидения…

— Мне не о чем с вами говорить.

— Подождите, не уходите… Вас ищет один человек. Одна ваша старая знакомая…

Дверь со скрипом приоткрылась. На Пороге стоял тот самый Кукушкин. Сравнивая его с фотографией тридцатилетней давности, Жора сделал вывод, что годы его не пощадили. Редкие седые волосы по непонятной причине торчали в разные стороны, как будто только что получили изрядный электрический заряд. Бледное, исчерченное морщинами лицо пугливо скрывалось за, кажется, все теми же очками с толстыми стеклами, что и тридцать лет тому назад.

И глаза… глаза с тем же неуловимым безумием. Однако полностью дверь так и не открылась, ее сдерживала железная цепочка. Жора понял, что шансов попасть внутрь у него все так же немного. Кукушкин-Иволгин с подозрением смотрел в щель дверного проема, как выглядывает устрица из своей раковины.

— Кто меня ищет?

— Я же сказал, одна ваша старая знакомая.

— Как ее зовут?

— Софья Михаиловна.

Старик окаменел. Глаза за толстыми стеклами стали неестественно большими.

— Нет… не знаю такой. Не знаю, не знаю… — выдавил он.

— А вы попытайтесь вспомнить. Это было около тридцати лет назад…

— Нет, не помню… И при чем тут ваше телевидение?

— Мы снимаем новый выпуск программы «Жди меня». Вы, наверное, смотрели ее? Это очень известная программа.

— И что дальше? Я не понимаю, при чем тут моя скромная персона.

— Понимаете, в этой передаче находят друг друга люди, которые долгое время не виделись. И…

— Нет. Нет. Нет. Нет, — вдруг забормотал он, — мне это неинтересно…

Он попытался закрыть дверь. Жора успел вставить в дверной проем носок ботинка.

— Прекратите хулиганить! — возмущенно закричал Кукушкин.

— Но разве можно так поступать с женщинами. Она вас ждала, искала, надеялась…

Жора с радостью заметил, что губы Николая Родионовича начали трястись, глаза заблестели от навернувшихся слез.,

— Вы врете… Она умерла. Я знаю.

— Нет, она жива. И она вас ищет.

— Я вам не верю!

— Почему?

— Где она была все эти годы?

Жора понял, что такой сентиментальный момент упускать нельзя. Куй железо, пока горячо, бери быка за рога!

— Николай Родионович, простите, но мне кажется, что это разговор не совсем для лестничной площадки. Может…

— М-да, хорошо, проходите… нет, постойте. Покажите ваше, как это… как его, ну это, удостоверение журналистское, да.

— Вот пожалуйста. — Жора с готовностью протянул свою книжечку, выглядевшую вполне солидно для его далеко не самого крупного в Питере телеканала.

Кукушкин долго держал ее дрожащими руками, сравнивая изображение самодовольной Жориной физиономии на пропуске с улыбающимся во весь рот оригиналом. Сходство его вполне удовлетворило. Но…

— Как вы докажете, что вы от нее?

— Я не знаю… Я думал, что…

— Понятно. Разговор окончен.

И он снова попытался захлопнуть дверь перед самым носом бедного Кирика. Рыбка опять срывалась с крючка.

— Подождите! — нервно закричал Жора, одновременно с этим повторил прием с носком ботинка,

— Не хулиганьте! — тоже перешел на визгливый крик Кукушкин, судорожно вцепившись в дверную ручку.

— Вот посмотрите. Вот. Взгляните. — Жора протянул фотографию, взятую у Сони.

Фотография, по-видимому, была еще из лабораторных времен. Она и Леша Кукушкин в белых халатах на фоне стеллажа со множеством пробирок, вероятно, были застигнуты врасплох местным «папарацци» во время какого-то серьезного разговора: Соня выжидающе смотрела на него, а Кукушкин обернулся лицом к фотоаппарату и возмущенно что-то кричал в объектив. Сзади улыбающийся Семенов строил рожки у него над головой.

Кукушкин долго рассматривал снимок:

— Это она вам дала?

— Да.

— Вот она? — снова спросил он, указывая пальцем на девушку на фотографии. Палец заметно дрожал.

— Да. Может…

— Да, достаточно уже соседям бесплатный спектакль устраивать. Финита ля комедия, — закричал Кукушкин куда-то в пространство.

Он долго суетился около двери, недоверчивая цепочка дольше хозяина протестовала против непрошеного гостя. Но через некоторое время и ей пришлось сдаться.

Еще через минуту Жора шел за шаркающим по ободранному паркету несостоявшимся научным светилом. Комната, в которую они вошли, богатством обстановки отнюдь не отличалась. Стол, заваленный бумагами, матрас на полу — в общем, в интерьере кукушкинского жилища ничего особо интересного для цепкого журналистского взгляда не нашлось. Разве только небольшая репродукция «Сикстинской Мадонны», по-видимому вырванная из журнала «Огонек» и висевшая на стене с засаленными обоями.

— Присаживайтесь.

— Спасибо, — нерешительно пробормотал Жора, оглядывая комнату в поисках свободного стула.

— Теперь начнем с самого начала.

— Хорошо.

— Расскажите мне о ней. Где она пропадала?

— Она утверждает, что пропали вы. В буквальном смысле. Она думала, что вы умерли.

— Как она узнала, что я жив?

— Не знаю. Может, женская интуиция?

— Неубедительно.

— А что вас может убедить?

— Факты, только голые факты. Да, тут у вас еще одна неувязочка. Допустим, о том, что я жив, она еще могла интуитивно догадаться, но… о том, где я сейчас живу, не знает никто. Интуиция, я думаю, тут бессильна. Что вы ответите на это?

Да, попался. А он еще соображает. Как, как она мне говорила? Вспоминай, Жорочка! Так, пока время потянем.

— то и отвечу, что вы недооцениваете женщин. Тем более Софью Михайловну.

— Не вам об этом судить. Не лезьте своими…

— Я и не лезу. Я просто хотел разъяснить вам эту — как вы сказали? — «неувязочку».

— Давайте же. Я жду.

— Не знаю, как дело обстоит у вас с памятью, но у Софьи Михайловны она просто потрясающая. По крайней мере, в том, что касается вас.

— Неужели?

— Она прекрасно помнит все ваши разговоры, — видимо, они ей особенно дороги. И она была просто уверена, что вы можете жить только в этом доме.

— Почему?

— Только в этом доме может жить человек, который наизусть знает целые главы из Достоевского.

— Почему?

— Вы спрашиваете об этом меня? Вы же сами тридцать лет назад говорили, что мечтаете каждый день проходить по тому маршруту; по которому шел когда-то Раскольников. И выходить именно из того дома, откуда выходил он.

— Это же не факты, а всего лишь рассуждения.

— Но они, согласитесь, действительно оказались правильными.

— Это чистая случайность.

У Жоры зазвонил мобильник. Он отошел немного в сторону.

— Алло, Георгий Константинович. Это Голубков.

— Да.

— Что — да? Вы нашли его?

— Да.

— Вы у него в квартире?

— Да.

— Мы можем подъехать?

— Еще не знаю. Сейчас, минутку. Я перезвоню.

Жора повернулся к Кукушкину, напряженно пытавшемуся услышать голос в телефонной трубке. Но, видимо, у него это не получилось.

— Николай Родионович, мне сейчас позвонили из редакции, они спрашивают, не будете ли вы против, если мы проведем сейчас предварительную съемку.

— Я не давал согласия ни на какую съемку.

— Ну так в чем же дело? Дайте.

— Не дам.

— Почему?

— Я не хочу, чтобы моя личная жизнь попала на экран. Я допустил ошибку, пустив вас сюда.

Жора вздохнул, снова отошел в сторону и сообщил Голубкову:

— К сожалению, не получается. Он не согласен.

— Почему?

— Говорит, что не хочет, чтобы его личная жизнь попала на экран.

— Понятно. И ни в какую?

— Нет. Я пытался.

— Подождите, не отключайтесь. Сейчас с ним кое- кто тут поговорит. Дай ему трубу.

— Хорошо. Николай Родионович, это вас.

— Меня?

— Да.

Кукушкин трясущимися руками схватил мобильник, поднес к уху и замер. Он услышал ее.

— Здравствуй, Леша. Я думала, что никогда уже больше не услышу твой голос.

— Здравствуй, Соня… — Язык упорно не хотел его слушаться, и он замолчал.

— Леша, Леша, ты меня слышишь? Алло, алло…

— Я тоже уже не надеялся на то, что ты меня еще помнишь.

— Я помню, я все помню. Леш…

— Да, Соня…

— Можно я приеду?

— Сейчас?

— Да, зачем медлить? Не так уж много времени осталось…,

— У кого?

— У меня… и…

— Что? Что с тобой? Ты больна?

— Нет, нет. Я приеду, ладно?

— Да- да, приезжай.

— Леш, я сейчас на телевидении, эти товарищи помогли мне тебя отыскать. Я им так за это благодарна. Я уже потеряла надежду тебя найти. Ты не будешь против, если они приедут со мной?

— Соня, зачем это?

Кукушкин дрожащей рукой держал телефон, рукавом другой вытирал снова навернувшиеся слезы. Жора отвернулся. Зрелище было не из приятных.

— Хорошо. Приезжайте. Соня… Мне так тебя не хватало…

— Мне тебя тоже…

Сегодня был поистине удачный день для сидящих на лавочке старушек.

Через полчаса после появления любопытного журналиста к тому же самому подъезду, где проживал Николай Родионович Иволгин, подъехал черный «фольксваген-пассат». Из него вышли четыре человека. Судя по всему, это была съемочная группа известной телепередачи «Жди меня». Первым из машины вышел интересный немолодой человек, вальяжно размахивавший микрофоном, на котором почему-то не было эмблемы телеканала. Он галантно открыл перед дамой, сидящей сзади, дверцу, и они вместе устремились к подъезду Иволги.

— Девочки, да неужто это она нашего Иволгу ищет?

— Да нет, уж слишком молода.

— Какое — молода! Ты глаза свои слепые-то разуй! Молода… да ей чуть меньше, чем нам будет.

— Ну ты загнула!

— Вы не смотрите, что она как наша молодежь одета. И походка у нее уже не девичья.

— Ну все равно, Иволга-то ей зачем сдался? Он ведь страшный такой, да и психованный… Я тогда в магазин шла… и он мне навстречу…

Вслед за женщиной из машины вылезли два крепеньких молодых парня в серых жилетках со множеством карманов, деловито покопались в багажнике и достали внушительных размеров видеокамеру и не менее внушительный штатив. Это были Артист и Пастух.

Пастух, видимо изображавший оператора, взгромоздил камеру на плечо и бодро зашагал в том же направлении. Артист, которому досталась роль ассистента, долго пытался найти наиболее оптимальный вариант переноски штатива, чтобы создалось впечатление, что он занимается этим всю свою жизнь.

Звонок. Шарканье тапок по паркету. Испуганный взгляд покрасневших глаз из щели двери, сдерживаемой цепочкой.

— Здравствуй, Леша. Это я… Не узнал? — Софья Михайловна волновалась не меньше Кукушкина.

— Здравствуй, Соня. Как я могу тебя не узнать! Ты почти не изменилась… — Его голос дрожал и срывался совсем по- стариковски.

— Ты издеваешься? — Соня вдруг вспомнила свою привычную манеру общения с ним.

— Нет.

— Кукушкин, может, ты наконец-то пустишь нас хотя бы в коридор? — Действительно, таким тоном гораздо проще, спокойней с ним разговаривать.

«Прочь глупую сентиментальность», — подумала она.

— Ой, прости, Соня. Я растерялся и забыл тебя… вас пустить. Сейчас, одну минуту. Да, ты совсем не изменилась, те же интонации. Только я сейчас уже не Кукушкин, не надо так меня называть.

— А как надо?

— Иволгин.

— Чудно. Иволгин так Иволгин. Мне несложно. Ну как, справился товарищ Иволгин со своей дверью?

— Да, уже… проходите… — Он увидел еще троих человек, стоящих за Соней. — А почему вас так много?

— Много? Ты не знаешь, что такое съемочная группа? Журналист. Оператор. Ассистент оператора…

— У меня тут уже сидит один журналист.

— Так они же напарники, — нашлась Соня.

— Ладно, проходите.

Вся «съемочная группа» прошла в комнату. Артист умудрился несколько раз стукнуть штативом по старой мебели, в изобилии стоящей в коридоре. Старый стеклянный графин с водой на советском, ставшем уже раритетом комоде слегка покачнулся и пододвинулся к краю. Кукушкин вздрогнул и быстро обернулся. Бросился к комоду и поставил графин на прежнее место. Артист смущенно развел руками:

— Не разбился же.

— Поосторожней надо быть, ты не на брифинге, — со строгим выражением лица сказал ему Пастух.

— Прости, я нечаянно.

— У хозяина прощения проси, а не у меня.

— Простите.

— Ничего страшного. Только больше ничего не роняйте. Здесь много ценных вещей.

Последнее на правду было непохоже. Они прошли в комнату. Соня с грустью оглядела ее незатейливый интерьер. Кукушкин-Иволгин засуетился, освобождая посадочные места. Это было проблематично: на них, вероятно, уже за много месяцев накопилась порядочная куча не вполне понятного хлама.

— Леша, ты, я вижу, комфортом себя не балуешь.

— Сонь, ты же знаешь, что я никогда себя ничем не баловал. — И он впился в нее долгим болезненным взглядом.

Соне почему-то стало страшно.

Пастухов с Артистом старательно пытались изображать из себя матерых телевизионщиков. Голубков достал карманный блокнот, ручку, почесал ею за ухом и принялся что-то увлеченно записывать. Потом укоризненно посмотрел на растерянного Пастуха. Тот для правдоподобия вертел в руках экспонометр, будто бы производил замеры. Этот прибор он видел впервые. Выглядело все это не очень правдоподобно. Артист решил помочь, как помог бы партнеру по сцене. Но, к сожалению, материалом он, что называется, не владел. Поэтому, когда Пастух сказал: «Подготовься к пробной съемке. Сейчас начнем», — он засуетился:

— Да сейчас принесу этот, как его, ну этот, черт…

— Штатив?

— Да, точно. Ой, вот он, штатив.

Кукушкин подозрительно посмотрел на напрягшееся лицо Пастуха.

— В самом деле.

Артист попытался приспособить камеру к штативу, но, как это делать, он не знал.

— Жора, помоги, мы, кажется, не тот штатив взяли.

— Как это — не тот? — не понял эту игру занятый собственными переживаниями Жора. — Других штативов не бывает.

Кукушкин подозрительно посмотрел на «телевизионщиков».

— Я просто хотел сказать, что тут что-то сломалось… — все еще пытался выкрутиться Артист.

Он бросился к двери, снова чуть не сбил графин, и снова Кукушкин бросился этот графин спасать.

— А, ты имеешь в виду спецштатив! — нашелся наконец Жора.

Но было поздно. Кукушкин все понял.

— Вон! Убирайтесь вон! Вы… вы… обманули меня! — вскрикнул он и судорожно схватился за сердце.

— Леш, что с тобой? — подбежала к нему Соня.

— Отойди от меня… Ты предала меня! Я не мог от тебя такого ожидать! «О женщины, ничтожество вам имя…» Я думал, ты одна из всех их стоишь жизни… Я одну тебя хотел спасти…

— Спасти от чего? — вмешался в разговор Артист. Тут уж было не до конспирации.

— Как вы могли ее спасти? — подлетел и Голубков.

— Говори, старик! — схватил Кукушкина за грудки Пастухов.

Хорошо, что здесь не было Трубача.

— Не скажу! Вы не дождетесь!

— Тогда… Тогда… Товарищ генерал, дайте мне пистолет, — жестко сказала вдруг Огинская. — Я во второй раз в жизни убью человека.

— Не надо! Я сам умру! Сам!

— Ты не умрешь! Ты опять обманешь! Дайте мне пистолет.

— Софьи Михайловна, вы что?!

— Кукушкин, ты изобрел противоядие?!

— Скажи, старая сволочь, ведь город же погибнет!

— Какой город?! — опешил Жора. — Питер? Ах ты мразь!

Но Кукушкин никого не слушал, ни на что не реагировал. Он сам для себя произносил монолог, который придумал, наверное, уже очень давно. Это должен был быть монолог, который по закону жанра трагедии произносит в финале главный герой. Кукушкин чувствовал приближение этого самого финала. Трагического финала.

— Во всем мире должны были остаться только мы с тобой, Соня! Я бы спас тебя… Все эти людишки давным-давно заслужили смерти. Они ждут ее. Умоляют о ней… И я им хотел ее дать. Я хотел устроить Апокалипсис. Я вырастил чуму. Да- да. Чуму! Соня, это ведь я направил нашу работу в это русло, но тогда я не знал зачем. А теперь знаю. Это был бы самый великий научный эксперимент всех времен и народов. И он будет! Вам не помешать мне! Я уже закрутил это колесо. И только я еще могу его остановить! Но вы этого не дождетесь! Вы все умрете, подохнете как собаки… Как животные. Ведь человек, в сущности, и есть обычное животное, за всю историю своего существования он не смог подняться выше этого. И только некоторые смогли прорваться к высшим уровням. Они выживут после этой чумы и создадут новую расу, расу сверхлюдей. Соня! Мое дитя, мое орудие отмщения я назвал твоим именем, я думал тогда, идиот, что ты выше их и что ты будешь со мной. Все остальные должны погибнуть, они использованный биологический материал, они всего лишь сырье для нового поколения. Но сейчас человеческая масса уже не нужна, она тормозит развитие новой расы. Так что готовьтесь к Высшему Суду! Этот час почти уже настал. И ты, Соня, готовься! Ты скоро встретишься со своей тезкой, с Софией мудрой, которая меня, в отличие от тебя, не предала…

Кукушкин снова схватился за сердце, но на этот раз к нему никто не подбежал. Все, замерев, смотрели, как выкрикивает что-то несусветное старый, больной, сумасшедший человек.

Кукушкин неожиданно рванулся к старому комоду, уставленному лекарствами, схватил флакон, с виду напоминающий валерьяновые капли, и залпом выпил его. Потом выпрямился, обвел торжествующим взглядом всех присутствующих, рванулся было к графину, но налетел на Артиста и упал…

Судорога свела все его тело. Он неестественно выгнулся и застыл.

Он был мертв.

— Противоядие! Он так и не сказал, где противоядие! — закричала Соня.

 

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

Санкт-Петербург

12 июля 200… года, 20.12

Трубач не спал уже сутки. Нездоровая взвинченность не оставляла его ни на минуту. Уже несколько часов он блуждал по заброшенному объекту Ленводоканала. Он просто не мог заснуть, даже когда Пастух или Док предлагали сменить его на вахте. Артист, в общем, тоже глаз не мог сомкнуть. Но для Трубача ожидание было мрачным, тяжелым, мстительным.

Это, конечно, была безумная затея — целиком положиться на эту версию. Но Док почему-то был уверен, что Ахмет придет именно на водозаборы.

Не обязательно на этот. Их в городе было несколько. Но Доку поверили. И теперь на каждом водозаборе дежурили люди.

Трубач выбрал тот, который уже пришел в упадок, потому что его техника устарела, очистные сооружения развалились, ими пользовались только в крайних ситуациях.

И вообще, может быть, никто сюда уже больше не придет. Может, Ахмета уже задержали бесчисленные патрули. Может, он действительно уже давно бросил капсулу в Неву.

Но Трубач упорно ждал. Его жаждущая справедливости натура не находила покоя.

Он снова и снова вспоминал сестру, свою школьную любовь Сашку, людей, умиравших на улицах Глазова, Муху, который лежит в больнице и все никак не придет в себя.

Билла.

Нет, он должен ждать. И он дождется. Почему-то Трубач был в этом уверен. С него началось, он и закончит.

Когда гул шагов зазвенел в пустом, огромном ангаре, сразу стало ясно, что ожиданию пришел конец.

Гость явился. Ему оставалось несколько шагов до плотины.

Да, это был Ахмет.

Трубачу надо было сделать всего только один выстрел. Но в самый последний момент он опустил пистолет. И вышел из укрытия.

Ахмет вынул из сумки капсулу, открыл ее и занес над водой.

— Ну и что ты собирался делать?! — спросил Трубач.

Ахмет замер. Он мог себе это позволить — дальше спешить некуда. Даже если его убьют, яд все равно попадет в воду.

— Ты хочешь вылить яд? Хочешь всех к праотцам отправить?

— Да, дорогой, я хочу, чтобы вы все сдохли.

— Интересно. А у меня желание: чтобы ты жил, чтобы выставить тебя в клетке, как дикого зверя, чтобы люди смотрели и пугали тобой детей.

— Насмешил. Некого будет пугать. Потому что как сдохли все в Глазове, так сдохнут и тут.

— Я тебе больше скажу, этот яд может убить всю землю.

— Тем более. Так что не надейся обмануть судьбу.

— Ну если так, то чего тянуть? Бросай, только одна просьба. Дай мне умереть первому. Будь человеком, налей мне яду.

— Тебе? С удовольствием. Зачем тебе жить, вам всем не надо жить. Во что тебе налить?

Трубач пнул ногой ржавую консервную банку. Она подкатилась к ногам Ахмета.

— Вот отличный бокал.

Ахмет быстро поднял банку и, держа капсулу над водой, плеснул из нее в «бокал».

— Держи, хорошему человеку не жалко, — криво улыбнулся он.

Трубач подошел и с видимым удовольствием выпил содержимое консервной банки.

— Спасибо. Ты добрый человек.

Ахмет во все глаза смотрел на Трубача. Вот сейчас этот взвинченный русский побледнеет, схватится за живот, покроется пятнами и умрет. Но Трубач не умирал. Не покрылся пятнами. И даже не начал задыхаться. Просто стоял и блаженно улыбался.

— Ой, что-то не действует, — сказал он озабоченно. — Ты капсулы не перепутал?

Ахмет суетливо взглянул на капсулу. Нет, эта была с настоящим ядом. Именно из нее пили наркоманы, которые померли в страшных муках.

— Ничего, я подожду! Ты сдохнешь! Сдохнешь! — закричал Ахмет.

— Не-а. Видишь, я жив. И точно так же будут жить те, кто откроет у себя на кухне краны и поставит под струю чайники. Мы нашли противоядие. Можешь себе представить, оно стояло в обыкновенном графине дома у одного сумасшедшего ученого. Мы уже нашли формулу. Противоядие и здесь, в Неве, и там, в Глазове. Так что устроенная тобой эпидемия закончилась. Никто больше не умрет, Ахмет. А тебя посадят в клетку.

У Ахмета глаза налились кровью. Он все- таки вылил безопасный теперь яд в воду.

— Ну вот, а теперь пошли со мной. — Трубач достал пистолет. — Только сначала брось сумку и оружие. Быстро.

Ахмет бросил сумку. Достал из-за пояса пистолет, тоже бросил на землю.

— Руки! Руки подними. Ахмет медленно поднял руки.

Трубач подошел к нему и стал обыскивать, начав с ног. Это и была его ошибка.

Нож оказался в руке Ахмета, словно материализовался из воздуха.

Трубач отпрыгнул. Вскинул пистолет и моментально взвел курок.

— Ненавижу! — крикнул Ахмет.

И полоснул ножом по горлу. Это был профессиональный удар. Таким он убил милиционеров, таким убил парня на скамейке у «трех елок», таким случайно не убил школьную подругу Трубача.

Таким он сейчас убил самого себя.

Тело его пошатнулось, нож выпал из рук.

Ахмет свалился в воду.

— Тьфу! — сказал Трубач. — Все- таки отравил воду, мразь. Кровью своей ядовитой.

 

ЭПИЛОГ

Дождь был везде, не только в вечно сыром, промозглом Питере.

Слабый, но злодейски упрямый, он настойчиво моросил и на знакомой уже читателю окраине Москвы, словно рассказывая в сотый раз надоевшую всем историю. Дождь шел давно и совершенно не собирался заканчиваться.

В старой, времен Алексея Михайловича, церкви в тот день народу было больше, чем обычно. Зашли погреться двое молодых людей, на вид особой религиозностью не отличавшихся. Какая-то девушка сосредоточенно стояла пред иконой Богородицы. Это не считая нескольких старушек, не пропускавших ни одной службы.

Все они, не сговариваясь, обернулись, когда в пропахший ладаном полумрак вошли пятеро мужчин в одинаковых плащах, с которых стекали капли дождя.

В фигурах, жестах, тяжелых, усталых шагах — во всем было нечто неуловимо отличавшее их от тех, кто присутствовал в церкви.

Молодой священник, признав старшего, сразу понял, кто они. Он не подошел, молча наблюдая из алтаря за их скорбным ритуалом.

Перед Николаем Угодником — покровителем тех, кто в пути, — поставили пять свечей. За здравие.

Перед распятием — три.

За Тимоху Каскадера — это было давно.

За Боцмана — это было недавно.

И за Билла — хоть он и неизвестно какой веры и если солдат, то не российский. А погиб вот за Россию…

— Да, друг, кто знал, что ты сгинешь в этой ядовито-зеленой дыре… — пробормотал Трубач, смахнув с ресниц дождевые капли.

Все молчали, только Пастух внезапно поднял голову и медленно произнес:

— Совсем недавно я ставил свечку и на помин твоей души, Коля. А она потухла…

Все пятеро с надеждой посмотрели на свечи. Свечи горели ясно, сильно, не думая гаснуть. Они оплывали, отчего завораживающее взгляд желтое пламя подрагивало как живое.

Потом пятеро, думая каждый о чем-то своем, постояли перед Николой, дарующим надежду, перед Георгием Победоносцем — покровителем воинов, перед Пресвятой Божьей Матерью, защитницей любви и жизни. Стояли, как положено стоять воинам перед высоким начальством или знаменем, а уж молились ли они и что мысленно говорили перед святыми образами — один Бог ведает.

Постояв приличествующее время, все разом, не сговариваясь, дружно повернули на выход и, стараясь не привлекать ничьего внимания, снова вышли на дождь.

Вышли, чтобы уже там, за оградой, снова раствориться в огромном городе…