Над муниципальным кладбищем южно-баварского города Аугсбурга висел мутный обмылок луны. Над безмолвными аллеями светились круглые садовые фонари. С гор наползала туманная дымка, обтекала стволы дубов и буков, черные гранитные мавзолеи и белые мраморные изваяния со скорбящими ангелами.

У входа в служебное помещение кладбища, размещенное в старинной монастырской пристройке из потемневшего от времени красного кирпича, стояли четыре молодых человека, приведенные сюда причудливой цепью случайностей, которыми муза истории Клио рисует таинственные узоры, открывающие свой смысл только при взгляде из будущего.

Один из них был актер с высшим, но не совсем законченным театральным образованием, больше всего в жизни мечтающий сыграть роль датского принца Гамлета. Но она ему не давалась, потому что он никак не мог постичь суть мучительного гамлетовского вопроса «Быть или не быть?» Первую часть вопроса он понимал, а вторую не понимал, хоть тресни. Это и было для него самым мучительным. Подбираясь к этой роли, он однажды даже организовал свой театр, но благоразумно начал не с «Гамлета», а с «Сирано де Бержерака». На главную роль он, понятное дело, назначил себя, а на постановку за очень приличные бабки пригласил культового молодого режиссера, нового Мейерхольда.

Это был отличный театральный спектакль. Отличный от того, что принято называть театральным спектаклем. Зрителей на премьере было шесть человек, не считая друзей. До конца досидели только друзья. И хотя они отбили ладони в попытке создать хотя бы слабую иллюзию дружных аплодисментов, первое представление стало последним. Когда занавес опустился, исполнитель главной роли и он же владелец театра расплатился с актерами и рабочими сцены, набил морду новому Мейерхольду и закрыл театр.

После этого он снимался в массовках и в рекламных роликах про стиральные порошки и жвачку «Стиморол» — не для заработка, а в надежде обратить внимание какого-нибудь киношного или театрального творца на таящийся под его внешностью простецкого русского парня из крестьянской семьи глубокий драматический талант. На жизнь же зарабатывал совсем другими талантами, среди которых не последними было умение палить из «акаэма» на бегу по пересеченной местности и вести из пистолета стрельбу «по-израильски» — не целясь, по интуиции. При этом он даже иногда попадал куда надо.

Имя этого молодого человека было Семен Злотников, а дружеское прозвище, которое давно уже стало его оперативным псевдонимом, было Артист.

Второго молодого человека, стоявшего перед дубовой сводчатой дверью служебного помещения муниципального кладбища города Аугсбурга, высокого худого блондина, звали Томас Ребане, а прозвище, закрепившееся за ним еще со школьных лет, было Фитиль. Он был бесконечно далек от мыслей о театральной сцене, но по прихоти очень нелюбимой им музы истории Клио он-то как раз и оказался в положении принца датского Гамлета в той части истории, где того неотступно преследует тень отца.

Томаса преследовала тень не отца, а деда — национального героя Эстонии, штандартенфюрера СС Альфонса Ребане. Все попытки Томаса отмотаться от навязанной ему роли ни к чему не привели, в конце концов он смирился с ней и даже начал находить в своем положении приятные стороны. Но тут неожиданно выяснилось, что само существование его названного деда крайне сомнительно, потому что в его гробу на муниципальном кладбище города Аугсбурга не было ничего, кроме кучки земли, камней и горстки конских костей. А если человек после своей смерти не лежит, как это ему положено, в своем гробу, то возникает закономерный вопрос, а существовал ли он вообще.

От этого открытия Томас Ребане впал в состояние некоторого офонарения, не зная, как на это реагировать: то ли радоваться, что вся эта история, таящая в себе какую-то опасность, оказалась мифом, то ли огорчаться этому. Конец мифа означал для него конец безбедной жизни с шикарными многокомнатными апартаментами в таллинской гостинице «Виру», с белым «линкольном», с пресс-секретарем, загадочной блондинкой по имени Рита Лоо, и с популярностью среди определенной части эстонского общества, особенно среди юных скинхедок, таких милашек.

Да, это и ждало его впереди: возвращение из сказки (красивой, хоть и несколько жутковатой, как и все сказки) в унылую реальность, которую целый год нельзя будет скрасить даже хорошей выпивкой. Потому что из-за минутной душевной слабости он позволил вколоть себе дозу какого-то современного антабуса, а совершивший это злодейство молодой солидный нарколог доктор Гамберг (который на самом деле был не наркологом, а военным хирургом, бывшим капитаном медицинской службы Иваном Перегудовым по прозвищу Док) строго предупредил, что препарат раскодированию не поддается и даже корвалол или валокордин могут нанести сокрушительные разрушения организму. А про сто граммов и говорить нечего — верная смерть, кранты. И не было никаких оснований ему не верить.

Из-за всех этих дел Томас Ребане уже почти сутки молчал и курил сигарету за сигаретой, будто опасаясь, что его лишат и этого удовольствия.

Третьим в этой компании был невысокий молодой человек очень безобидного вида Олег Мухин по прозвищу (оно же оперативный псевдоним) Муха, которое он получил не из-за фамилии, как это можно было предположить и как предполагали люди, близко не знающие его, а из-за гранатомета РПГ-18 «Муха».

Четвертым был молодой человек немного выше среднего роста, а во всем остальном беспросветно средний. Все его достоинства начинались с «не»: не пьет, не курит, не употребляет наркотики. Не любит спорить с дураками. С умными тоже не любит спорить, но по другой причине. Не любит обращать на себя внимание. Что еще? Не любит убивать. Вот, собственно, и все. Звали его Сергеем Пастуховым, а прозвище у него, как и оперативный псевдоним, было Пастух — и из-за фамилии, и из-за профессии его отца, деда и прадеда, которые были деревенскими пастухами. И ему самому тоже после школы и некоторое время после армии пришлось пасти коров в его деревушке Затопино, которая стояла на берегу тихой подмосковной речки Чесны среди заливных лугов и полей льна-долгунца, пронзительно голубых весной, как глаза его жены Ольги и шестилетней дочки Настены. А над приречными поймами и полями, словно вобрав в себя голубизну цветущего льна, парили три маковки сельской церквушки Спас-Заулок и золотились ее кресты.

Этим четвертым был я.

Мы стояли возле запертой и опечатанной двери служебного помещения кладбища и ждали члена политсовета Национально-патриотического союза Эстонии господина Юргена Янсена. Его самолет два часа назад приземлился в Мюнхене, и теперь он на автомобиле, посланным за ним по распоряжению мэра, мчал в Аугсбург, где ему предстояло испытать одно из двух самых сильных потрясений в своей жизни.

Первое он испытал с неделю назад — после того, как в свалке у входа в гостиницу «Виру» Томас Ребане лишился серого атташе-кейса, в котором лежали семьдесят шесть купчих, подтверждавших право собственности Альфонса Ребане и его законного наследника Томаса Ребане на землю, на которой стояли целые кварталы с русскоязычным населением. Эти купчие должны были сыграть роль политической бомбы, которая взорвет хрупкий гражданский мир в Эстонии, вынудит Россию поднять 76-ю Псковскую воздушно-десантную дивизию по боевой тревоге, а это, в свою очередь, заставит НАТО в экстренном порядке принять эту беззащитную прибалтийскую сиротку в Североатлантический союз. На что и делали главную ставку национально-патриотические силы Эстонии в лице господина Юргена Янсена.

Этот первый коварный удар судьбы он принял стоически. Возможно, в надежде, что купчие все-таки удастся вернуть за вознаграждение, обещанное во всех эстонских газетах. Второй удар ему предстояло испытать сегодня.

Я не сразу позвонил в Таллин господину Янсену. Прежде чем вызывать его в Аугсбург, предстояло решить непростой вопрос: а нам-то что делать в этой странной ситуации?

Первой и очень соблазнительной мыслью было собрать местных журналистов и устроить пресс-конференцию над пустым гробом эсэсовца. Сенсация, которую из этого без труда раздуют акулы пера, сделает невозможной саму мысль о торжественных похоронах. Кого хоронить-то? Некого.

За эту идею сразу горячо ухватился Артист и не желал больше ничего слушать. Мне пришлось напомнить ему, к чему приводят такие вот спонтанные, хоть и очень чистосердечные, порывы души. Взрыв, который он в благородном антифашистском порыве устроил на съемочной площадке фильма «Битва на Векше» с помощью Мухи, имел гораздо более тяжелые последствия, чем имел бы фильм кинорежиссера Марта Кыпса, и очень хорошо сыграл на руку национал-патриотам. Это напоминание не то чтобы убедило Артиста, но поубавило его прыти и заставило прислушаться, хоть и нескрываемым пренебрежением, и к другим точкам зрения на эту проблему, затрагивающую, как выяснилось, интересы не только Эстонии и России.

Одну из точек зрения нам высказал мэр города Аугсбурга. Фамилия у мэра была знаменитая — Мольтке. В Германии было два знаменитых Мольтке. Победительный Мольтке Старший был генерал-фельдмаршалом и теоретиком военного искусства, автором книги «Военные поучения», которую мне в свое время пришлось штудировать в училище. Второй, генерал Мольтке Младший, был известен тем, что в Марнском сражении 1914 года потерял управление войсками и это решающее для немцев сражение проиграл.

При первой нашей встрече мэр Аугсбурга выступил в роли Мольтке Старшего. Смысл его энергичной и по тону довольно суровой речи сводился к тому, что господин мэр знать ничего не желает о причинах, которые заставили господина Ребане просить разрешения на эксгумацию его гроссфатера, но настаивает на том, чтобы господин Ребане и сопровождающие его господа держали причину их приезда в Аугсбург в глубокой тайне. Со своей стороны господин мэр гарантировал, что господину Ребане будет оказано всяческое содействие и все формальности будут сведены к минимуму.

Вторая наша встреча с герром Мольтке состоялась после того, как ночью была вскрыта могила эсэсовца. Пожилой чиновник из прокуратуры, под чьим наблюдением производились эксгумация и вскрытие гроба, доложил мэру о результатах, и рано утром следующего дня, когда мы еще дрыхли после бессонной ночи, герр Мольтке приехал к нам в отель на Кладбищенской улице в невзрачном «опельке», за рулем которого сидел переводчик. Оба были в плащах с поднятыми воротниками, в намотанных до носа шарфах и в надвинутых на глаза шляпах.

На этот раз мэр выступал в роли Мольтке Младшего в тот момент битвы на Марне, когда 2-я армия фон Бюлова начала отступление и главнокомандующий делал отчаянные попытки выправить положение.

Господина мэра проинформировали о результатах эксгумации. Господин мэр не намерен их комментировать, но он намерен напомнить уважаемому господину Ребане и сопровождающим его господам о договоренности, которая ранее была достигнута. Уважаемый господин Ребане не может предъявить никаких претензий муниципалитету города Аугсбурга.

Господин мэр, имеющий честь возглавлять муниципалитет, выполнил все взятые на себя обязательства. Господин мэр надеется, что господин Ребане и сопровождающие его господа останутся верными своему обещанию не придавать огласке причину их приезда в Аугсбург также.

Дождавшись окончания перевода, господин мэр оценил реакцию на свои слова. По тупому выражению лица уважаемого господина Ребане, еще не совсем проснувшегося, и по скептической усмешке одного из сопровождающих его господ, а именно господина Злотникова, он понял, что аргументация не достигла цели и нуждается в усилении и углублении. И он ее усилил и углубил.

Немецкому народу потребовалось немало времени, чтобы оправиться от национальной трагедии, которой явился для немцев фашизм. Канцлер Германии принес извинения еврейскому народу за преступления гитлеровского режима. Германия выплачивает пенсии узникам нацистских концлагерей. В начале 90-х годов по инициативе канцлера Коля было выделено около двух миллиардов марок в качестве материальной помощи жертвам войны, живущим в Польше, на Украине, в Белоруссии и в России.

В следующем году начнется выплата компенсации и так называемым «остарбайтер» — «подневольным рабочим», которые были угнаны в Германию и трудились на промышленных предприятиях Третьего рейха.

Эта политика Германии, продолжал герр Мольтке, подвергается резкой критике со стороны неонацистов. Не следует преувеличивать их влияния, но не следует и преуменьшать. В Австрии неонацисты уже претендуют на министерские портфели в правительстве, а в Берлине и в других городах эти молодчики провоцируют уличные беспорядки. Бавария в этом смысле является наиболее спокойной из германских земель. Но если станет известно, что муниципалитет города Аугсбурга своим разрешением на перемещение в Эстонию останков эсэсовского офицера невольно дал толчок развязыванию в этой прибалтийской республике политической кампании профашистского толка, от этого спокойствия не останется и следа.

— Так нужно ли будоражить общественное мнение? — вопросил господин мэр. — Нужно ли бередить старые душевные раны немецкого народа? Нужно ли уважаемому господину Ребане, чтобы имя его гроссфатера, кем бы он ни был и какая бы его ни постигла судьба, стало предметом газетной шумихи, нездоровой сенсации, что непременно произойдет, если станут известны все обстоятельства этого весьма странного дела?

У господина Ребане не было никакого мнения по этим вопросам, что он и выразил неопределенным пожатием плеч.

И тогда герр Мольтке сделал свой самый сильный ход:

— Не имея никакого желания комментировать результаты эксгумации, господин мэр все-таки осмеливается предположить, что уважаемому господину Ребане небезразличны обстоятельства, при которых с его гроссфатером произошло то, что произошло. Не так ли?

— Es ist neugierig, — подумав, согласился Томас.

— Sehr gut! — энергично кивнул мэр.

— Вы будете иметь эту возможность, — разъяснил переводчик. — Несколько лет назад в Аугсбург приезжал молодой кинорежиссер из Эстонии. Он интересовался обстоятельствами смерти Альфонса Ребане. Господин мэр не счел возможным разрешить ему допуск в архивы криминальной полиции. Но внук господина Ребане имеет право знать все. Мы откроем ему все наши архивы и сведем с людьми, которые смогут пролить свет на этот весьма загадочный случай.

— Эти люди есть? — спросил я.

— Да, они есть. Один из них — отец господина мэра. В конце сороковых и в начале пятидесятых годов он был полицайкомиссаром города Аугсбурга. Сейчас ему восемьдесят четыре года, но у него отличная память. Он охотно поделится сведениями, которые имеет. С единственным условием, что это расследование будет проведено негласно. И каковы бы ни были его результаты, они останутся вне поля зрения немецкой прессы. Господин мэр хотел бы получить твердые заверения в этом.

Переводчик умолк, а мэр устремил выжидающий взгляд на Дока, который в нашей компании выглядел главным по причине своей солидности. Но Док самым нахальным образом уклонился от ответа и переадресовал вопрос мне. Я ответил в том смысле, что предложение господина мэра кажется нам очень интересным, но окончательное решение будем принимать не мы, а господин Юрген Янсен, который финансирует это мероприятие и который, как мне почему-то кажется, вылетит в Германию первым же рейсом.

Мэр приказал переводчику держать со мной связь и, как только станет известен номер рейса, послать за господином Янсеном автомобиль и доставить его к нему в кабинет, в какое бы время его самолет ни прибыл.

С тем наши ранние утренние гости и удалились.

Я позвонил в Таллин диспетчеру Национально-патриотического союза и попросил соединить меня с господином Янсеном. На вопрос, кто его просит, объяснил: «Из Аугсбурга». Через минуту из моего мобильника раздалось:

— Янсен. Слушаю.

Такие новости, какая у нас была, нужно выкладывать так, чтобы контрагент не успел очухаться. Поэтому по телефону я не хотел ничего говорить, сказал только, что на его месте бросил бы все и немедленно прилетел. А на вопрос, в чем дело, ответил, что могу, конечно, объяснить, но он мне все равно не поверит. И добавил: если содержание нашего разговора, который ведется по обычной линии, не защищенной от прослушивания, получит огласку, в этом ему придется винить самого себя. Это его не убедило.

— Докладывайте! — приказал он раздраженным тоном человека, которого отвлекают от важного дела. Если учесть, что из-за разницы в поясном времени в Таллине было восемь утра, этим важным делом мог быть только завтрак.

Ну, приказ есть приказ.

Я доложил:

— Гроб пустой.

— Черт! — сказал господин Янсен и надолго умолк.

Я дал ему время промакнуть салфеткой пролитое на штаны кофе и спросил:

— Господин Янсен, вы поняли, что я сказал?

— Да, — быстро ответил он. — Да, я понял.

— А то могу повторить.

— Нет, — сказал он. — Не повторяйте.

И снова умолк.

— Ничего не предпринимайте! — наконец приказал он. — Я вылетаю вечерним рейсом.

— Вас понял, — сказал я. — Вечерним рейсом. Если вы сообщите номер рейса, в аэропорту вас встретят. Господин мэр изъявил горячее желание повидаться с вами.

— Он знает?

— Так точно. Ему доложили.

— Черт! — повторил Янсен. — Ничего не предпринимайте! Вы поняли меня?

— Не будем, не будем, — успокоил я его и отключил связь.

— Какого хрена, — на высокой ноте начал было Артист, но Муха вежливо его попросил:

— Сенька, заткнись. Мы уже наломали дров. Хватит. Так что заткнись.

Томас задумчиво произнес:

— Может, он вообще не умер?

— Кто? — не понял Муха.

— Дедуля.

— А тогда зачем было его хоронить? — задал резонный вопрос Артист.

— Об этом я все время и думаю, — ответил Томас.

— И тут есть над чем подумать, — кивнул Док.

Об этом думал и я.

Зачем хоронить человека, который не умер?

Чтобы все подумали, что он умер.

И это простое логическое заключение потащило за собой, как маленький буксир тащит на стальном тросе огромную, медленно проступающую из тумана баржу, вывод воистину грандиозный.

Мы предполагали, что эсэсовца убрали англичане, заподозрив, что он работает на советскую госбезопасность. Мы ошиблись. Его не убрали. А если убрали, то не в Аугсбурге. И не в 1951 году. И не англичане.

Я отправил Томаса досыпать и прокрутил Доку, Артисту и Мухе запись моего разговора со старым пауком, бывшим генерал-майором КГБ Матти Мюйром, который вдохновил кинорежиссера Марта Кыпса на создание фильма об Альфонсе Ребане, который продал Томасу Ребане купчие его деда и который стоял у истоков всей этой интриги, самой масштабной — по собственным его словам — оперативной комбинации в его жизни.

Эта запись была сделана с неделю назад в Таллине во время моей прогулки с господином Матти Мюйром по Тоомпарку. Все мы ее уже слушали, но сейчас появилась новая точка отсчета.

«— Я люблю этот парк. Но прихожу сюда очень редко. Он возвращает меня в прошлое. Так получилось, что с ним связаны самые главные события моей жизни. Их, собственно, было два.

Здесь я впервые увидел девушку, которая выжгла мою душу.

Да, выжгла. Как выжигает землю напалм. Так, что после этого на ней уже ничего не может расти. Это было шестьдесят лет назад.

Шестьдесят, юноша. Ровно шестьдесят. Мне было девятнадцать лет, ей двадцать. Я с самого начала знал, что ее потеряю.

Рядом с ней я чувствовал себя беспородным дворовым кобельком.

А она была сукой королевских кровей. Царственной, как молодая пантера. И я ее потерял. Это случилось здесь, в этом парке. Мы гуляли, держась за руки. Как дети. В сущности, мы и были детьми.

Навстречу нам шел высокий молодой офицер. Затянутый в портупею, со стеком в руке. Он тоже гулял. Я его знал. Я служил клерком в канцелярии мэрии, он приходил туда регистрировать свои сделки с недвижимостью. Он остановился и что-то сказал мне. Я ответил. Не помню что. Это было неважно. Важно было другое. Они посмотрели друг на друга. И вместе ушли. А я остался сидеть на этой скамье. Это и было второе главное событие в моей жизни. Не то, что я ее потерял, нет. А то, что в мою жизнь врезался Альфонс Ребане. Это был черный день. Не только для меня. Для него тоже. Пожалуй, для него он был гораздо черней. Для него это была катастрофа.

— Почему?.

Не понимаете? Это было лето сорокового года. Через год Таллин взяли немцы. А она была еврейкой. Теперь понимаете?

— Теперь понимаю.

Так вот, Альфонс Ребане. Увольняется из армии и устраивается строительным рабочим в порту. Ведет чрезвычайно замкнутый образ жизни. Почему? Это понятно. Если бы его выявили органы НКВД, его отправили бы в Сибирь. Или даже расстреляли. У вас должно появиться как минимум два вопроса. Появились?

— Да, появились.

— Сколько?

— Как вы и сказали: два.

— Какой первый?

Почему Альфонс Ребане не эвакуировался из Эстонии, когда из нее уезжали все богатые люди?

— Какой второй?

— Как ему удалось избежать ареста после установления в Эстонии советской власти?

— После аннексии, юноша. Будем называть вещи своими именами. Ответ на первый вопрос несложен, я вам его подсказал. Он не мог уехать один, а его девушка не могла оставить родителей. К тому же она была беременна. Второй вопрос гораздо более интересен и имеет самое прямое отношение к нашему разговору. Вы же хотите понять, зачем я привез вас сюда и для чего все это рассказываю?

— Любопытно.

— Вы это поймете. Так каким же образом Альфонсу Ребане целый год, до прихода немцев, удавалось прятаться? Таллин — небольшой город. Даже сейчас. И не опознали такую заметную фигуру, как влиятельный интендантский чин? Это в Таллине, который еще до советской аннексии был нашпигован агентурой НКВД? Приходит вам в голову хоть какое-нибудь объяснение?

— Нет. Объяснение может быть только одно. Но оно кажется мне совершенно невероятным.

— Не торопитесь с выводами, юноша. Невероятное оказывается правдой гораздо чаще, чем мы думаем. Если я скажу, например, что сейчас мы с вами союзники, это покажется вам невероятным?

— Пожалуй.

А между тем мы союзники. Сейчас у нас одна цель. Вы же не хотите, чтобы могила эсэсовца Альфонса Ребане на мемориальном кладбище Таллина стала местом поклонения?

— Что значит хочу или не хочу? Это не приводит меня в восторг. Но это дело эстонцев. Если они хотят поклоняться праху фашиста, пусть поклоняются. Мы не намерены вмешиваться во внутренние дела суверенного государства.

— И не вмешивайтесь. Не вмешивайтесь. Пусть его перевезут, пусть его торжественно похоронят. Но знаете, что будет потом? На его могилу будут приходить, да. Тысячи людей. Десятки тысяч. И будут на нее мочиться, гадить, лить помои! Ее будут осквернять каждую ночь! Над именем Альфонса Ребане будут глумиться все! Его будет проклинать вся Эстония! И в конце концов его кости выкинут с Метсакальмисту на помойку, на свалку!

А теперь спросите меня: почему?

— Почему?

Потому что из-за него были расстреляны все офицеры и солдаты 20-й Эстонской дивизии СС — все двадцать тысяч, все, все! Из-за него были уничтожены отряды „лесных братьев“ — все! Потому что кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями штандартенфюрер СС Альфонс Ребане был агентом НКВД! И завербовал его я!..»

Янсен прилетел в Аугсбург вечерним рейсом. Правда, не в тот же день, а на следующий. Вероятно, какие-то очень важные дела задержали его в Таллине. Он появился на кладбище в половине первого ночи, когда мы уже начали думать, что либо машина, на которой он ехал из аэропорта, сломалась в дороге, либо его беседа с герром Мольтке переросла в дружеское застолье по причине полного совпадения их позиций. А в том, что позиции совпали, можно было не сомневаться. Хотя причины, по которым Янсен желал бы сохранить результаты эксгумации в тайне, были принципиально иными, чем у господина мэра.

Томас уже приканчивал пачку «Мальборо», Артист все более демонстративно поглядывал на часы. Муха осмотрел ближние надгробья и деликатно заметил, что все нормальные люди уже давно поужинали и не маются на кладбище, как души грешников, а гуляют по какой-нибудь Шпиллерштрассе, где кипит бурная ночная жизнь, которую немцы, при всей их бюргерской добропорядочности, устраивать, говорят, изрядные мастера. И он, Муха, не прочь, пожалуй, взглянуть на немецкий стриптиз. Не из-за чего-то такого, а просто из любознательности и для расширения кругозора.

Это он намекал на Дока, который еще вчера утром отделился от нашей компании, потому что засвечивать его перед Янсеном нам не было никакого резона.

Муху энергично поддержал Томас, заявив, что невозможно получить полного представления о стране и ее обычаях, если не ознакомиться с ее развлечениями, особенно ночными.

Я был совсем не уверен, что Док любуется сейчас немецким стриптизом, но уже был готов дать отбой. Но тут на центральной аллее кладбища появился черный представительский «Мерседес». При виде его Томас понял, что эскурсия на Шпиллерштрассе отменяется, и так расстроился, что Муха счел необходимым его утешить.

— Ладно, Фитиль, стриптиз посмотрим в другой раз, какие наши годы, — ободряюще сказал он. — В конце концов, все голые женщины одинаковые.

— Ты что, Муха? О чем ты говоришь? — искренне изумился Томас. — Все женщины разные! А голые — тем более! Даже странно, что ты этого не понимаешь. Я считал тебя более эстетически развитым человеком.

«Мерседес» проплыл между скорбящими ангелами и свернул к монастырской пристройке. Из него выскочил помощник господина Янсена, накачанный мужичок с выправкой штабного прапора, который в Таллине оформлял нам выездные визы и доставал билеты, услужливо открыл заднюю дверь, выпуская переводчика и давешнего прокурорского чиновника. А затем появился и сам господин Янсен, заряженный энергией кумулятивного снаряда, прожигающего любую броню. Он был в черном кожаном реглане с поднятым воротником, с непокрытой головой, светлые волосы были причесаны так, словно он только что вышел из парикмахерской. Вся его невысокая крепкая фигура источала властность. И при этом он был совершенно спокоен. Слишком спокоен для человека, на глазах которого рушится главное дело его жизни.

Это мне не понравилось. С чего бы ему быть таким спокойным?

Он поздоровался с нами молчаливым кивком, огляделся по сторонам и спросил:

— Где четвертый?

— Вы о ком? — поинтересовался я. — Нас трое. Четвертый вот — Томас.

— Четвертый из вас, — повторил Янсен. — При эксгумации вас было четверо. Так. Где он?

— Понятия не имею. Спит. Или смотрит стриптиз на Шпиллерштрассе.

— Не морочьте мне голову. Кто он?

— Так бы сразу и спросили. Он хирург. Мы его привлекли в качестве эксперта, — объяснил я, с удовлетворением отметив, что не соврал ни единым словом, потому что врать на кладбище — как-то это нехорошо. — Он должен был зафиксировать пулевое отверстие в черепе, если бы оно обнаружилось. Экспертиза не потребовалась. Только не спрашивайте почему. Сейчас вы это поймете.

Чиновник подошел к двери и что-то сказал Янсену по-немецки, показывая на бумажную полоску с печатью.

— Он просит убедиться, что помещение не вскрывали, — объяснил переводчик.

Чиновник отпер служебку, включил на распределительном щитке рубильник, но внутрь не зашел, как бы давая понять, что он как представитель муниципалитета выполнил свои обязанности, а все остальное его не касается. Вместе с ним у входа остался и переводчик.

Люминисцентные лампы вспыхнули, помигали и налились безжизненным светом, освещая облицованные белым кафелем стены и две тележки-каталки, стоявшие посередине просторного помещения с высоким сводчатым потолком. На одной из них красовался элитный гроб из вишневого дерева. На другой покоился скромный дубовый гроб, облепленный чешуйками высохшей глины. Крышка лежала на нем чуть наперекос, скалясь, как щучья пасть, гвоздями-сотками — блестящими, будто их забили только вчера, а не полвека назад.

В стороне на бетонном полу лежал черный могильный камень, похожий на вырванный с корнем зуб: полированный верх и массивное, грубо обтесанное основание. На лицевой грани было выбито:

«KOLONEL ALFONS REBANE. 1908–1951».

В этом коротком тексте просматривались как минимум две неточности. Одна неточность была явной. «Колонель» означает «полковник». Альфонс Ребане никогда не был полковником. Он был штандартенфюрером СС. Этот эсэсовский чин можно, конечно, приравнять к армейскому «полковник». Но это все равно что назвать полковником капитана первого ранга.

Вторая неточность была не столь очевидной. Сомнение вызывала дата смерти. В свете того, что мы узнали, она могла быть другой. Или даже ее вообще могло не быть. Никакой.

Янсен мельком взглянул на элитный гроб, более внимательно осмотрел надгробный камень и наконец подошел к старому гробу. Приказал:

— Откройте!

Ни я, ни Муха, ни Артист не шевельнулись. Открывать гробы не входило в обязанности охраны, кем мы при Томасе состояли. Пришлось этот приказ выполнять прапору и самому Томасу. Они сняли крышку и отставили ее к стене. Томас, человек по натуре своей обходительный, услужливо повел рукой, как продавец, предлагающий покупателю полюбоваться товаром. Янсен молча уставился на содержимое гроба. Томас сунул в гроб руку, извлек какую-то большую изогнутую кость, бело-серую от ветра, дождей и альпийских чистых снегов, и продемонстрировал ее Янсену, объяснив почему-то по-немецки:

— Pferd.

Янсен брезгливо отстранился и с мрачным подозрением посмотрел на нас.

— Даже и не думайте, — сказал я. — Помещение было опечатано. Никто из нас сюда не входил. Сюда вообще не входил никто. А все содержимое зафиксировано в акте об эксгумации.

— Какое содержимое?

Томас достал портмоне, а из него акт, подписанный чиновником и самим Томасом, и передал его Янсену:

— Вот. Перевести?

— Не нужно.

Янсен внимательно прочитал акт и сунул его в свой бумажник.

— Закройте, — бросил он, кивнув на гроб, и двинулся к выходу. Возле машины по очереди указал на Артиста, Муху и Томаса, будто пересчитал: — Вы, вы и вы. Свободны.

А мне приказал:

— Садитесь. Нам нужно поговорить.

— Давайте поговорим здесь, — предложил я. — Есть разговоры, для которых кладбище — самое подходящее место. Здесь нельзя материться. Нельзя кричать. Вы католик?

— Я лютеранин.

— Значит, вам нельзя врать.

— А вам?

— Я православный. Но я тоже постараюсь не врать.

— Садитесь в машину и помолчите, — раздраженно распорядился Янсен.

Все-таки созерцание содержимого гроба не прошло для него бесследно. Спокойствия поубавилось, но не убавилось уверенности в том, что он знает, что делать. И это не нравилось мне все больше и больше.

«Мерседес» миновал тихую Фридхофштрассе, пересек по высокому мосту черную реку Лех, обогнул ярко освещенную пустую площадь с ратушей, шестнадцатый век, раннее барокко, и остановился возле небольшого, но по виду дорогого отеля. В углу уютного холла был небольшой малолюдный бар. Прапор с чемоданом шефа поспешил к конторке администратора, а Янсен прошел в бар, жестом предложив мне следовать за ним.

— Wollen sie? — осведомился бармен.

— Jin mit Tonic, — заказал Янсен и повернулся ко мне. — Вам?

— Тоник. Без джина.

— Вы не пьете? — слегка удивился он. — Почему?

— Не люблю, когда утром болит голова.

— Не обязательно пить много.

— А тогда зачем пить вообще? У нас говорят: только рот поганить.

— Странная логика, — заметил Янсен и принялся объяснять бармену мой заказ, дважды повторив слово «krank».

Бармен посмотрел на меня с глубоким сочувствием.

Над стойкой бара работал телевизор с приглушенным звуком. Шли ночные новости. Картинка разительно отличалась от той, какую мы привыкли видеть на российских экранах. В этом немецком мире России не существовало. Бундестаг. Биржа. Переговоры в Рамбуйе. Злобная физиономия Милошевича: «Er sagt „nein“.» Косово, этнические чистки. Зверства сербов. Еще зверства сербов. И еще зверства сербов. И с душевным облегчением воспринимался вид американских тяжелых бомбардировщиков В-52 и «невидимок» F-117, совершающих посадку на базу в Испании. Наконец-то. Они ужо наведут порядок.

Лишь в конце обзора мелькнул президент Ельцин, который что-то грозно сказал, потом премьер Примаков, который что-то гневно ответил. Опять чего-то не поделили.

Янсен расплатился за свой джин и мой тоник и сделал знак бармену поставить стаканы на столик в углу. Потом снял свой капитанский реглан, бросил его на спинку стула и кивнул мне:

— Располагайтесь. Здесь мы сможем спокойно поговорить. Господин Пастухов, вы знаете, о чем я хочу говорить.

— Догадываюсь. Но будет лучше, если вы скажете сами.

— О чем вы догадываетесь?

— Вы хотите сказать, что наш контракт расторгнут. И вы хотите получить назад ваши сто тысяч баксов. Надеюсь, не все, а ту часть, которую мы не отработали. Что ж, мы можем это обсудить.

— Нет, — возразил Янсен. — Я хочу определиться в свете того, что произошло.

— А что произошло? — удивился я.

— Вы не понимаете?

— Нет. По-моему, не произошло ничего.

— Почему вы хотите выглядеть глупей, чем вы есть?

— Потому что это проще. Вы никогда не пробовали выглядеть умней, чем вы есть? И не пробуйте. Для этого есть только один способ: все время молчать.

— Я хочу обсудить ситуацию в свете того, что мы узнали.

— А вот это правильно. В свете того, что мы узнали. А не в свете того, что произошло. Потому что то, что произошло, произошло полвека назад. И что произошло, мы не знаем. И вряд ли узнаем. А хотелось бы.

— Не умничайте!

— Опять не нравится. Тогда молчу.

— Контракт не расторгнут. Завтра вы возвращаетесь в Таллин и продолжаете выполнять свои обязанности по охране Томаса Ребане. Отправку в Таллин останков Альфонса Ребане возьмут на себя другие люди.

— Останков Альфонса Ребане, — повторил я. — Я не ослышался?

— Нет.

— Тогда объясните, о каких останках вы говорите.

— О том, что было в гробу.

— Продолжайте. Я слушаю. Вы видели, что было в гробу. Я тоже видел. Но я, может быть, чего-то не рассмотрел?

Янсен извлек из кармана бумагу с гербом города Аугсбурга и продемонстрировал ее мне:

— Это акт об эксгумации. Вы читаете по-немецки?

— Читаю. Но мало что понимаю.

— Я переведу. «Такого-то числа месяца марта сего года в ноль часов сорок минут по распоряжению мэра города Аугсбурга за номером таким-то надзирающим прокурором таким-то произведена эксгумация могилы номер такой-то на участке номер такой-то». Описание внешнего вида гроба. Материал: «Eichenholz». Дуб. «Сохранность хорошая, никаких следов ранее производившегося вскрытия не зафиксировано». И далее: «Alles Inhalt des Sarges war estnische Seite ubergegebt». «Все содержимое гроба передано эстонской стороне».

— И это все?

— Нет. «Надгробный камень из черного гранита с надписью „Альфонс Ребане“ передан эстонской стороне также». Вот теперь все. Что вы на это скажете?

— Что немцы — народ предусмотрительный.

— Это официальный документ, господин Пастухов.

— Вам-то с этого что? Вы собираетесь торжественно хоронить эту бумагу? Тогда все в порядке.

— Мы собираемся торжественно хоронить останки национального героя Эстонии. Надзирающий прокурор не взял на себя ответственности решать, каким именно было содержимое гроба.

— Он видел, — напомнил я.

— Он будет молчать.

— Видели могильщики.

— Они будут молчать. Все немцы будут молчать. Герр Мольтке заверил меня, что это их не касается.

— Томас тоже будет молчать?

— Глупый вопрос. Он в этом заинтересовал больше всех.

— Он об этом знает?

— Узнает.

— А вы сами, господин Янсен?

— Что я?

— Вы тоже видели содержимое гроба.

— Я не специалист. Я не разбираюсь в останках. Я видел то, что лежало в гробу. У меня нет оснований сомневаться в том, что это были останки Альфонса Ребане. Чему вы усмехаетесь, господин Пастухов?

— Я представил себе такую картину. Идет торжественная процессия. В толпе стоит высокий худой старик. Кто-то спрашивает: «Кого хоронят?» И он говорит: «Меня». И хохочет зловещим хохотом. Таким, знаете ли, мефистофельским.

— Этого не может быть! — довольно нервно заявил Янсен.

— Почему? — спросил я. — Эта история, похоже, из тех, в которых может быть все. Если первая дата на могильном камне верна, то Альфонсу Ребане сейчас девяносто один год. Немало, конечно. Но вполне в пределах человеческой жизни.

— Господин Пастухов, вы не отдаете себе отчет в том, что происходит! Или делаете вид, что не отдаете! Это мероприятие имеет символическое значение. Вся Эстония ждет прибытия праха своего национального героя. Он возвращается на родину после полувекового отсутствия и тем самым символизирует окончательное очищение республики от коммунистической скверны. Да, господин Пастухов, от коммунистической скверны!

— Зря я с вами согласился, — сказал я. — Этот разговор все-таки нужно было вести на кладбище.

— Разве я ругаюсь матом? Кричу? Вру?

— На кладбище нельзя говорить лозунгами. На кладбище все лозунги обнаруживают свою глупость и фальшь. Все, господин Янсен. Сами представьте. Например: «Deutschland über alles». Как? Или: «Мы придем к победе коммунистического труда». Нормально? А «Эстония для эстонцев»? Представили? Не знаю ни одного лозунга, который был бы уместен на кладбище. «Диктатура закона»? «Права человека»? Впрочем, нет. Один знаю. «Свобода, равенство, братство». «Равенство». Да и оно относительное.

— То, о чем я вам сказал, не лозунги, а реальность! С ней придется считаться всем! И вам в первую очередь!

— Ладно, реальность. Мы тоже видели содержимое гроба. И конскую кость от человеческой отличить можем. Не потому, что мы видели много конских костей. А потому, что видели много человеческих костей. Слишком много, господин Янсен.

— Вы тоже будете молчать.

— Вы уверены?

— Да. Сейчас вы поговорите с одним человеком. Он вам все объяснит.

Янсен достал мобильник и начал набирать номер. Но в это время на экране телевизора над стойкой бара появилась знакомая башня таллинского телецентра, панорама Таллина и площадь перед гостиницей «Виру» с небольшой, но очень энергичной толпой. Над толпой колыхались плакаты «Нет фашизму!», «No passaran!» и «Да здравствует СССР!»

— Минутку, — сказал я и подошел к стойке. Янсен неохотно последовал за мной.

— Wiederholen? — оживился бармен.

— Nein, — ответил Янсен. — Machen ein Ton etwas laute, bitte.

Бармен прибавил громкость. Стал слышен гул толпы, выкрики и скороговорка немецкого репортера.

— Что это такое? — спросил я.

— Акция протеста. Они проводятся по призыву Объединенной народной партии Эстонии, — сухо прокомментировал Янсен.

В кадре появились человек двадцать других пикетчиков с плакатами «Эстония для эстонцев!» и «Русские оккупанты, убирайтесь в Россию!» В толпе мелькали бритые головы и черные кожаные косухи скинхедов с фашистской свастикой на нарукавных повязках.

Стычка. Стремительное взаимное мордобитие. Полиция.

Какой-то вальяжный валуй с явно русской и очень недовольной физиономией.

— Это посол России в Эстонии, — объяснил Янсен. — Министерство иностранных дел России направило правительству Эстонии ноту протеста против решения о торжественном перезахоронении останков Альфонса Ребане.

— И решение немедленно отменили?

— МИД Эстонии отклонил ноту как попытку вмешательства во внутренние дела суверенного государства.

— Умыли, значит, Россию? Поставили на место?

Посла на экране сменил странный тип с встрепанными седыми волосами и горящими глазами. Он что-то яростно говорил в микрофон, брызгая слюной.

— А это еще кто?

— Председатель Национально-патриотического союза. Наш лидер.

— Интересный у вас лидер. Похож на городского сумасшедшего. Он что, закладывает?

Янсен нахмурился, но ответил:

— Он провел в советских лагерях за свои убеждения двенадцать лет. Это подорвало его здоровье.

— О чем он говорит?

— О том, что мы никому не позволим учить нас, как жить и действовать в нашей собственной стране. И мы действительно этого никому не позволим!

— Смелый вы, эстонцы, народ, — сказал я. — Маленький, но очень гордый. Ну-ну.

Мы вернулись за столик. Янсен набрал номер, сказал в трубку:

— Это Янсен. Со мной Пастухов. Поговорите с ним.

Объяснил, передавая мне телефон:

— Таллин. Второй секретарь посольства России. Вы его знаете.

— Господин Пастухов, я в курсе всего, — раздался в трубке недовольный мужской голос. — Слушайте меня внимательно. То, что вам скажет господин Янсен, есть наша согласованная позиция. Вам приказано выполнять все его указания.

— И кто же мне это приказал? — спросил я.

— Тот, кто имеет на это право.

До чего же я люблю, когда со мной так разговаривают.

— Вы поняли меня, господин Пастухов?

— Нет. Я не знаю, кто имеет право отдавать мне приказы.

— А вы подумайте, — посоветовали из Таллина.

— Президент Ельцин, — предположил я. — Правильно?

— При чем тут президент Ельцин? — удивились в Таллине.

— Да я и сам думаю. Пожалуй что ни при чем. Он может издавать указы. И приказы государственным служащим. А я не государственный служащий. Я всего лишь мелкий предприниматель, рядовой налогоплательщик. Еще приказ может отдать работодатель наемному работнику. Которому он платит зарплату. Содержит. Но и этот вариант не проходит. В сущности, это я содержу президента, а не он меня.

— Не валяйте дурака! — повысили на меня голос из Таллина. — Вы прекрасно знаете, кто может отдавать вам приказы!

— Вам бы все-таки лучше его назвать.

— Я не сделаю этого. И вы знаете почему.

Янсен со вкусом прихлебывал джин с тоником, гонял по столу тяжелый стакан и смотрел на меня с нескрываемым любопытством. Как на диковинную козявку.

До чего же я люблю, когда на меня так смотрят.

— Ладно, — сказал я. — Так мы ни к чему не придем. Назовите свою фамилию и должность.

— В этом нет необходимости. Вы знаете меня. Мы с вами имели беседу несколько дней назад.

— В Аугсбурге сейчас половина второго ночи. В Таллине — половина первого. Что вы делаете в посольстве в это время?

— Я ждал этого звонка.

— Опишите себя.

— Не понимаю. Зачем?

— Вы не хотите назваться. А я сомневаюсь, что вы тот человек, которого я знаю.

В голосе моего собеседника появилась некоторая растерянность.

— Ну, рост метр семьдесят шесть. Телосложение среднее. Особых примет нет.

— Вы меня описываете или себя?

— Господин Пастухов, вам двадцать девять лет, а мне сорок два!

— Цвет волос?

— Темные. Немного седые.

— Мешки под глазами есть?

— У кого?

— У вас.

— Да, есть.

— Цвет лица желтоватый? Как газета, которая полежала на солнце?

— Господин Пастухов, что это вы себе позволяете? — возмутился Таллин.

— Ничего лишнего. Я всего лишь хотел убедиться, что вы — это вы.

— Убедились?

— Да. Это я понял. Не понял другого. С каких пор секретарь российского посольства выполняет указания Национально-патриотического союза Эстонии?

— Послушайте, Пастухов. Вы не в том положении, чтобы так разговаривать. Поэтому не выкаблучивайтесь и делайте что сказано. Все объяснения вы получите в Таллине.

— Если я вернусь в Таллин.

— Вы вернетесь. Передайте трубку господину Янсену.

После короткого разговора на эстонском Янсен убрал мобильник.

— Ну? — спросил я. — Так в каком же я положении?

— Вы и ваши друзья, — уточнил Янсен. Он допил джин, достал из кармана черный конверт и положил передо мной цветной снимок. — Вы знаете этих людей?

На фото были два бравых молодых солдата в камуфляже с эмблемами спецподразделения «Эст». Один высокий, другой на полголовы ниже. Снимок был любительский — из тех, какие солдаты любят посылать своим девушкам. Низкого я сразу вспомнил, высокого не сразу, но тоже вспомнил. Но обнаруживать свое узнавание не спешил.

— Я помогу вам вспомнить, — сказал Янсен. — Вот этот молодой человек — Валдис Тармисто, заместитель командира второго взвода третьей роты отдельного батальона спецподразделения «Эст». Второй, высокий, — Петер Раудсепп, рядовой этого же батальона. Этих солдат вы, господин Пастухов, и ваш друг Мухин в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое февраля обезоружили и раздели, отобрали у них одежду — их обмундирование. Я все правильно излагаю? Если я допущу ошибку, не стесняйтесь, поправьте.

Я поправил:

— Мы не отобрали у них одежду. Мы поменялись одеждой. За камуфляжку я отдал Валдису Тармисто приличный костюм и плащ от Хуго Босса. Очень хороший плащ. С погончиками. Так что ему не на что обижаться. А мой друг Мухин взял камуфляжку не у Петера, а совсем у другого солдата, помельче.

— Допускаю. Вам лучше знать. Переодевшись в их камуфляж и вооружившись отобранными у них автоматами Калашникова, вы напали на караул, охранявший гарнизон спецподразделения «Эст», и под угрозой оружия освободили с гауптвахты вашего друга Злотникова. А затем заминировали съемочную площадку и взорвали четыре немецких танка Т-VI и артиллерийские орудия. Не нужно ничего говорить, господин Пастухов. Я уже понял, что вы не любите врать. А я не люблю, когда врут мне. А теперь посмотрите на эти фотографии.

Он достал из конверта еще четыре цветных снимка, сделанных ночью со вспышкой и при свете фар полицейских машин. Такие снимки обычно вклеивают в уголовные дела и показывают по телевизору в передачах типа «Петровка, 38». На них были эти же два солдата. Оба в штатском. На одном из них мой плащ от Хуго Босса. Петер Раудсепп был убит двумя выстрелами в грудь. Валдис Тармисто лежал ничком, вывернув голову набок. Асфальт под ним был залит кровищей.

— Не хотите спросить, что с ними случилось? — поинтересовался Янсен.

— Вижу.

Но он все-таки объяснил:

— Петер Раудсепп был убит двумя выстрелами в грудь. В упор. Валдис Тармисто получил три смертельных ранения в живот. Тоже в упор.

— Когда это случилось?

— В ночь с четвертого на пятое марта. Убиты они были примерно в полночь, а обнаружены в половине пятого утра. На снимках стоит время. Они возвращались из Тарту в свою часть после увольнения. На последний автобус опоздали, сели в частную машину — серую «тойоту-короллу». Ее номер запомнил заправщик на автостанции. Следы этой машины были обнаружены возле места преступления.

— Вы хотите обвинить в этом нас?

— Нет, этого я не хочу.

— Тогда зачем вы мне все это рассказываете?

— Объясню, — пообещал Янсен. — Но начну с другого. Кому и для чего понадобилось убивать этих солдат? У вас есть какие-нибудь соображения?

— Никаких.

— А у меня есть. И у следователей генеральной прокуратуры тоже есть. Так вот, эти солдаты уверенно опознали вас, господин Пастухов, и ваших друзей Злотникова и Мухина. Всех вас опознали бы и солдаты из караула, которых вы разоружили, когда вызволяли с гауптвахты вашего друга Злотникова. Но нападение на гауптвахту — не то преступление, следы которого нужно заметать таким способом. А вот взрыв на съемочной площадке — это куда серьезней. Это террористический акт, господин Пастухов. За него можно получить пожизненное заключение. Валдис Тармисто и Петер Раудсепп видели, как Мухин и Злотников выносили из штабного блиндажа ящик с взрывателями. И здесь уже просматривается очень серьезный мотив.

— Вы сказали, что их убили в ночь с четвертого на пятое марта. Мы не могли бы этого сделать чисто физически. Потому что второго марта мы уже были в Аугсбурге, в ночь с третьего на четвертое присутствовали на процедуре эксгумации, а весь вчерашний день ждали вас. Это может подтвердить хозяин отеля.

— Я не утверждаю, что это сделали вы. Я скажу, кто это сделал. — Янсен извлек из конверта еще один снимок. — Вот этот человек. Только не говорите, что вы его не знаете.

Я его знал.

Это был Боцман.

Он был сфотографирован на фоне какой-то бревенчатой стены. Голова перебинтована, руки в наручниках, крупный фингал под глазом. Брюки без пуговиц и ремня, ботинки без шнурков. Трехдневная щетина. Взгляд исподлобья. Нехороший взгляд.

— Бывший старший лейтенант спецназа, а ныне совладелец московского детективно-охранного агентства «МХ плюс» Дмитрий Хохлов по прозвищу Боцман, — отрекомендовал его Янсен. — Ваш друг, господин Пастухов.

— Почему у него перевязана голова?

— Он оказал сопротивление при аресте. Кстати, почему он Боцман?

— Он начинал службу в морской пехоте.

— Понятно. Вот он-то и убрал опасных свидетелей. По вашему приказу.

— Это он вам сказал? Или сами придумали?

— Нет, не он. Он молчит. Но заговорит. Есть много способов развязывать человеку язык. И вы, господин Пастухов, знаете их не хуже меня. Я вижу, у вас есть много вопросов. Я отвечу на них. Боцман страховал вашу группу со стороны. Должен признаться, умело. Но мои люди все-таки его засекли. Он ездил на серой «тойоте-королле», которую купил в Таллине по доверенности. На той самой «тойоте», на которой уехали из Тарту Валдис Тармисто и Петер Раудсепп. Отпечатки протекторов этой машины были обнаружены возле места убийства. Мы не хотели арестовывать вас, пока не убедимся в вашей причастности к взрыву. Чтобы опознать всех вас, мы привезли этих солдат в Таллин и показали им вас издали. Вероятно, Боцман засек этот момент. И доложил вам. Ваше решение было вполне предсказуемым и по-своему логичным. Алиби образовалось само собой: вы улетели в Германию. А Боцман выполнил ваш приказ. И если бы мы не знали, что он связан с вами, это убийство так и осталось бы нераскрытым. Неплохо придумано, господин Пастухов. Чистая работа. Но не очень. А почему? Потому что он не избавился от пистолета. Он не мог его выбросить, потому что его нужно было вернуть. А теперь догадайтесь, о каком пистолете я говорю.

Я уже догадался, но не стал лишать его удовольствия сказать самому. И он сказал:

— Да, господин Пастухов. Я говорю о пистолете Макарова, который вы получили для охраны вашего подопечного Томаса Ребане. Вы скажете, что оставили его в сейфе гостиницы «Виру» перед вылетом в Аугсбург вместе с пистолетами Злотникова и Мухина. Нет. В сейфе вы оставили только кобуру. А пистолет передали вашему другу Боцману. Он был обнаружен за обшивкой багажника его «тойоты». Не нужно говорить, что баллистическая экспертиза установила, что именно из него были убиты эти несчастные солдаты? Пальцевых отпечатков Боцмана на нем, разумеется, нет. Но трудно было ожидать, что эту ошибку допустят такие профессионалы, как вы и ваши друзья.

— «Эти несчастные солдаты», — повторил я. — Теперь мне понятно, почему эстонцев так мало. Это мы, русские, можем позволить себе быть расточительными. Нас все-таки сто сорок пять миллионов. А вы и миллион наскребаете с трудом. Вам бы следовало быть экономней.

— Они погибли за родину! — сообщил Янсен таким тоном, словно за родину погиб он сам.

— Конечно, за родину, — согласился я. — А за что же еще? Солдаты всегда погибают за родину. Все это шито белыми нитками, господин Янсен.

— Но сшито крепко. Если вы видите какое-нибудь слабое место, скажите. Буду очень вам благодарен.

— Когда арестовали Боцмана?

— Сразу после того, как он совершил преступление. На рассвете пятого марта.

— То есть, вчера утром? — уточнил я.

— Совершенно верно.

— А почему он небритый?

— Вероятно, потому что не успел побриться. Какое это имеет значение?

— Для вас никакого. А для меня очень большое. Видите ли, господин Янсен, в Чечне мы привыкли бриться вечером. Потому что когда тебя ночью поднимают по тревоге, времени на это не остается. А поднимали нас по тревоге часто. С тех пор у всех нас и осталась эта привычка.

— Какой вывод вы из этого делаете?

— Боцмана вы арестовали сразу после нашего вылета в Германию. А эту бойню устроили после моего звонка. Теперь я понимаю, какие важные дела заставили вас задержаться в Таллине.

— Вы уверены, что ваш довод будет убедительным для следователей генеральной прокуратуры? — с иронией спросил Янсен.

— А нет?

— Боюсь, что нет, господин Пастухов.

— Ну, вам лучше знать нравы ваших следователей. Этот довод убедителен для меня.

— И это все? Больше нет слабых мест?

Я еще раз внимательно рассмотрел снимок Боцмана. Нехороший у него был взгляд. Очень нехороший. Не хотел бы я оказаться на месте того, на кого Боцман так смотрит.

— Этот снимок сделан не в тюрьме.

— Да, не в тюрьме, — подтвердил Янсен. — Ваш друг содержится в другом месте. Мы решили не спешить передавать его полиции. И все собранные доказательства тоже. Теперь вы поняли, почему я об этом вам рассказал?

— Вам нужно, чтобы мы молчали о содержимом гроба.

— Вот мы и вернулись к началу нашего разговора. Да, мне нужно, чтобы вы молчали. И вы будете молчать. От этого зависит не только судьба вашего друга. Но и ваша судьба. Если вы попытаетесь выкинуть какой-нибудь фокус, мы передадим все материалы в генеральную прокуратуру Эстонии. Вместе с Боцманом. А всех вас получим через Интерпол. И устроим суд. Это будет громкий процесс, господин Пастухов. И крайне неприятный для России.

— Этим вы и шантажировали секретаря посольства?

— Зачем так грубо? Никакого шантажа. Мы знаем, кто он такой. И он знает, что мы знаем. И вы знаете.

— Он второй секретарь посольства. Это все, что я знаю.

— Оставьте. Он руководитель резидентуры ФСБ в Эстонии. Мы быстро нашли с ним общий язык. Я показал ему лишь некоторые документы. Показания солдат о вашей причастности к взрыву. Этого оказалось достаточно. Мы не мешаем им, они не мешают нам. Это и есть наша согласованная позиция. А вы помогаете нам. Пока — тем, что молчите. А дальше видно будет. По обстановке.

— Допустим, мы будем молчать. Ваши гарантии?

— Никаких, господин Пастухов. После того, как останки Альфонса Ребане будут преданы земле, мы отпустим Боцмана. Это единственное, что я могу вам обещать.

— А пистолет? Документы?

— Они останутся у нас. И в любой момент могут быть переданы в прокуратуру. Для таких преступлений, как террористический акт и двойное убийство, срока давности не существует. Возьмите эти фотографии, господин Пастухов. Покажите их своим друзьям. Это их убедит. Так же, как убедило вас. Итак, мы обо всем договорились?

— Какой ответ вы хотите услышать? Вы же не даете нам выбора.

— Правильно. Не даю. Потому что у меня тоже нет выбора. Выше голову, друг мой. Нужно уметь проигрывать.

Вообще-то я всегда считал, что нужно уметь выигрывать, но решил не спорить.

— Знаете, что мне больше всего понравилось в нашем разговоре? — спросил Янсен. — То, что вы даже не попытались мне угрожать.

— Чем я могу вам угрожать?

— Ну, вроде того что: если что-нибудь случится с нашим другом, я вам не позавидую. Это вас хорошо характеризует, господин Пастухов. Так. Хорошо. До встречи в Таллине. Билеты вам завтра утром завезет мой помощник.

Он подошел к стойке бара и приказал:

— Zweifach Jin mit Tonic für mich und Taxi für mein jung Freund.

На этом мы и расстались. Я не сказал ему, что уже и сейчас ему не завидую. Зачем портить человеку последние удовольствия в его жизни?

Такси я отпустил за мостом через Лех, у начала Кладбищенской улицы. Хотелось побыть одному, подсобраться с мыслями.

Фридхофштрассе была пуста. Слева тянулась высокая кованая ограда кладбища, за ней были видны просторные, проложенные среди дубов и буков аллеи, освещенные круглыми фонарями, придававшими кладбищу сходство с хорошо ухоженным парком. Справа темнели окна похоронных контор, гранитных мастерских и витрины небольших магазинчиков, торгующих ритуальными принадлежностями. Светились стеклянные ангары оранжерей. На цветниках перед магазинами теснились торфяные горшочки с мелкими ромашками, белыми гвоздичками и какими-то другими цветами. В таких местах хорошо думается о вечном.

«Эти несчастные солдаты».

Сука.

В этой странной истории, в которую нас втягивало, втягивало и наконец втянуло, как в омут, с самого начала все было непонятно и несло в себе какую-то скрытую угрозу, а теперь и вовсе наполнилось опасностью, как парус под шквальным порывом ветра. Но когда источник опасности известен, это уже не опасность, а конкретная проблема, которую нужно конкретно решать. Настоящая опасность та, о которой не знаешь. И потому я думал не о ловушке, которую устроил нам Янсен. Самым непонятным и от этого несущим самую большую угрозу казался мне сейчас переданный секретарем российского посольства приказ генерала Голубкова выполнять все указания Юргена Янсена. Резидент ФСБ не стал называть его фамилию в телефонном разговоре в открытом эфире, но только так и можно было понимать его фразу: «Тот, кто имеет на это право». А если кто и имел право отдавать нам приказы, то это был только начальник оперативного отдела Управления по планированию специальных мероприятий генерал-майор Голубков.

Что бы это могло значить? Почему этот приказ я получаю через третьи руки, а не от самого Голубкова? И почему — приказ? По его настоянию мы согласились участвовать в оперативной комбинации, но с чего он взял, что по этой причине мы обязаны беспрекословно выполнять все его приказы?

С Константином Дмитриевичем Голубковым, тогда еще полковником, мы были знакомы с Чечни. Там он командовал контрразведкой, иногда мы работали по его наводкам, но близко сталкиваться не приходилось. И только позже, когда он перешел в оперативный отдел Управления, наши контакты стали более-менее регулярными. Время от времени ему требовались люди, которые что-то умеют, но никаким боком не причастны к спецслужбам. Мы и были такими людьми.

В этом несуетливом, простоватого вида мужичонке никогда не замечалось начальственности. И генералом он стал слишком недавно, на излете карьеры, чтобы это могло резко повлиять на его характер. Бывали случаи, когда он использовал нас втемную, но все эти «Приказ ясен? — Выполняйте! — Об исполнении доложить!» — нет, это был не его лексикон.

Из этого можно было сделать два вывода. Первый: этот приказ он отдал под сильным давлением сверху. И тогда форма его — знак нам, что сам он с ним не согласен. Вывод второй: этот приказ отдан от его имени, но не им.

Не очень-то у меня получалось думать о вечном.

«Мы не мешаем им, они не мешают нам. Это и есть наша согласованная позиция».

А это еще что такое?

Наша — чья? Янсена и резидента ФСБ? Но резидент — не та фигура, чтобы иметь свою позицию и тем более декларировать ее. Согласованная позиция Национально-патриотического союза Эстонии и МИДа России? А тогда что означают бурные антифашистские пикеты, которые проводятся по призыву Объединенной народной партии Эстонии? Что означает нота протеста великой России, которой гордые эстонцы подтерли задницу?

Если так и дальше пойдет, уличные мордобития плавно перерастут в межнациональный конфликт, и национал-патриотам не понадобится никаких провокаций, чтобы вынудить Россию ввести в Эстонию миротворческие силы для защиты русскоязычного населения.

Что это — обычная совковая дурь или какой-то хитроумный расчет?

Проходя мимо центрального входа кладбища, я заметил, что калитка приоткрыта. Издержки конспирации: сторож был отпущен, а прокурорский чиновник ворота запер, а про калитку забыл. Отметил я это машинально, но, уже подойдя к особнячку отеля «Хохбауэр», в котором светилось единственное окно в клетушке ночного портье, повернул обратно, к кладбищу. Здесь, между корнями столетних дубов и буков, таились и корни давних событий, которые проросли в настоящее бикфордовым шнуром от заложенного полвека назад многотонного заряда взрывчатки. И по этому шнуру, брызжа искрами, уже бежал злой запальный огонь.

Его нельзя ни затоптать, ни залить водой. Остановить его смертоносный бег можно только одним способом: перерезать шнур. Но для этого нужно знать, где он проложен и куда ведет.

Меня тянуло на кладбище, как археолога тянет к таинственным египетским пирамидам.

Возле одного из магазинчиков напротив центрального входа я выбрал в цветнике торфяной горшок с ромашками и положил на бордюр монету в пять марок. Потом прибавил еще одну. Бог его знает, сколько эти ромашки стоят, а обманывать хозяев магазина, даже невольно, не хотелось. С центральной аллеи кладбища, обставленной величественными мавзолеями и скульптурными группами со скорбящими ангелами, свернул на боковую аллею, прошел в дальний угол, где не было ни мавзолеев, ни ангелов. И наконец нашел то, что искал: небольшой камень из черного гранита.

На нем было выбито:

«AGNIA STEIN, 1920–1945».

Зеленая газонная трава вокруг была прикрыта тонким слоем мокрого снега, лишь рядом с этой могилой темнела земля. Словно бы какое-то тепло излучала пустота, оставшаяся после того, как из могилы извлекли дубовый гроб, в котором должны были находиться останки Альфонса Ребане.

Для кого-то он был фашистом, штандартенфюрером СС, командиром 20-й Эстонской дивизии СС, кавалером Рыцарского креста с дубовыми листьями, высшей награды Третьего рейха. А для этой молодой женщины, о которой я не знал ничего, кроме того, что она была еврейкой и прожила на свете всего двадцать пять лет, он был любимым.

Сколько же они были вместе?

Если Мюйру не изменяет память, встретились они летом сорокового года. А через год в Таллин вошли немцы.

Немного же им отпустила судьба.

И даже после смерти им не суждено было лежать рядом.

Шел третий час ночи. Заметно похолодало. Выяснилась плывущая над кладбищем ущербная бледно-голубая луна. Стекающая с гор дымка сгустилась, превратилась в белый туман. Он струился между надгробьями, как таинственная река времени, которая течет из прошлого в будущее, размывает старые кладбища и выносит в настоящее старые гробы.

Они никогда не бывают пустыми. Даже если в них ничего нет, кроме кучки земли, камней и отбеленных дождями конских костей.

Я прикопал торфяной горшочек с ромашками возле могильного камня Агнии Штейн, немного постоял и пошел прочь. Через несколько шагов оглянулся. Это пятно темной земли среди снега и зеленой травы было как тень.

Только один человек знал, чья эта тень.

Этим человеком был Матти Мюйр.