Тихий ангел поселился в комнате.

Этелка ни гу-гу, Дюла и того меньше. Они молодожены, и без слов сияют каждый на своей орбите, словно звезды. Вот уже полчаса, как они сидят в тишине, в сонной одури наступающего вечера, после звонкого октябрьского дня.

Ангел может смело подремать.

На столе словно на корточках примостилась лампа; язычки пламени нежно кивают: такова любовь. А рядом женщина, белокурая и такая крохотная, что, кажется, на ладошке уместится, вяжет мужу нарукавники.

Скоро зима.

Дюла покуривает за ее спиной у печки на низеньком стульчике, а сам тем временем насмешливо разглядывает тигровую кошку, на которую из печки ползет тепло. Он наблюдает за ней до тех пор, пока кошка мягко не ложится, выпустив на волю хвост. Только голову пока еще держит, будто пушистый мячик, но скоро и эта забота отпадет — голова опускается на две крошечные опоры, две лохматые лапы.

На желтые глаза медленно надвигаются шторки.

Тишина и покой полнейшие, и, как скошенная в летнюю жару трава, зреет поцелуй.

Или, может, буря.

Вдруг шаги, кто-то стучит в дверь.

— Кто бы это? — удивляется Этелка.

Кошка поднимает на глазах шторы.

— Войдите! — говорит Дюла.

В дверях показывается рослый молодой мужчина. Вокруг икр болтаются походные штаны, на глаза надвинута зеленая шляпа. Мужчина смеется и лишь потом произносит:

— Ну, здравствуйте!

Этелка так широко распахивает глаза, что они заслоняют ее самое, Дюла же от удивления встает.

— Да ведь это Жига! — радостно восклицает он.

Жига снова смеется, снимает зеленую шляпу, и они жмут друг другу руки.

Этелка возвращается в сияние лампы, садится, крепко сжав коленки.

— А я думал, ты меня не узнаешь, — говорит Жига.

— Ты думал?

— Ну да.

Слово нравится Дюле, как хорошая сигарета.

— Почему ты так думал? — спрашивает он.

— Из-за штанов, да и усы я сбрил.

Теперь они оба смеются, и тут Жига спохватывается, что еще ни слова не сказал молодой женщине, а ведь когда-то он что ни день справлялся о ее здоровье. Тогда он подходит к ней и как можно вежливее говорит:

— Ну а ты, дорогая Этелка, как поживаешь?

— Спасибо, ты очень любезен, — отвечает Этелка.

Они пожимают руки, и теперь уже ни один не знает, что сказать дальше. Жига отворачивается, поводит по сторонам глазами — и вдруг замечает кошку, которая выползла на середину комнаты, будто тоже собирается спросить Жигу о его здоровье.

— У вас и кошка есть? — радуется Жига.

— Где ты видишь кошку? — дурачится Дюла.

— Да вот же она! — показывает Жига.

— Ну, у тебя глаз как у орла, — одобрительно хмыкает Дюла.

Потом они тоже садятся к столу.

Не знают, с чего начать разговор, и внимательно следят за движением рук Этелки. Крошечная женщина быстро и ловко нанизывает петлю на петлю, и взгляд обоих мужчин ударяется о каждую петельку, как в стужу клювы голодных птиц об оконное стекло, за которым прячется теплая комната, а может, и какое-нибудь лакомство.

— Откуда ты приехал? — спрашивает наконец Дюла.

— Из Брашова, — отвечает Жига.

— А что ты там делал?

— У меня там контора, контора по найму.

— Женщин тоже нанимаешь?

— Конечно.

— Случайно, не в постель?

Этелка разражается смехом. Ее смех клубится золотом и пахнет словно хорошо выдержанное вино. Жига опьянел бы от него вдрызг, если б господь видел его одного. А так он лишь издали метит в землю Ханаанскую:

— И как вам живется вдвоем?

— Я получил то, что искал, — отвечает Дюла.

Тут они оба устремляют взгляд на Этелку и с мальчишеским волнением ждут, нашла ли она то, что искала. Но женщина не хочет говорить, лишь слабый румянец показывает, что ее не постигло разочарование. Жигу пронзает жгучая зависть, которая комом становится в горле, будто приправленный уксусом вареник. Дюлу тоже злит румянец женщины, ибо за ним, словно луна за нарисованным прозрачным облаком, проглядывает их общая тайна.

— Есть у нас что-нибудь выпить? — спрашивает он, чтобы прикрыть облаком луну.

— О, не беспокойтесь, — говорит Жига.

Этелка откладывает вязанье, задумывается, потом предлагает:

— Разве что чаю согреть.

Жига отнекивается, он, мол, не за тем пришел, лучше-ка они с Дюлой пойдут куда-нибудь вдвоем да за стаканчиком вина обговорят прошедшие три года.

— Неужели три года прошло? — удивляется Дюла.

— Угу. — Жиге не терпится выпить.

Они задумываются. Большая голова Дюлы клонится, будто тыква под ветром в предзакатный час. Жига смотрит на женщину, буравит ее взглядом, словно Этелка земля-матушка и он хочет пробить в ней источник.

— Ну пошли, — говорит Дюла и встает.

Тут Этелка откладывает вязанье и поворачивается к мужу, подыскивая слова. В конце концов женское благоразумие оставляет ее, и она прямо говорит Дюле:

— Ты не пойдешь в корчму!

Дюла на секунду задерживает на ней взгляд, на его губах появляется улыбка, сейчас он похож на кота, когда тот выгибает спину.

— Идем, Жига, — говорит он.

Гость много бы отдал в эту минуту, чтоб остаться одному.

Но только в сказках в октябре бывает весна. Что ж, тяжело поднимается и он, пожимает Этелке руку, извиняется:

— Прости, если чем обидел.

Дюла не издает ни звука и, словно неколебимый столб, весь исписанный наказаниями для непокорных женщин, выходит из комнаты. Жига плетется за ним, но в дверях оборачивается, чтобы послать Этелке поцелуй. Случай, однако, не благоприятствует ему: женщина даже не смотрит им вслед.

Хлопает дверь, и наступает тишина, кажется, что она просто сидит где-то рядом.

Этелка стоит возле лампы, долго стоит не двигаясь. Сердце жжет или вдруг забарабанит, точно заяц лапами. Уши ловят звук удаляющихся шагов, а сама Этелка сердито смотрит на золотой язычок пламени — так бы и всыпала туда перца. Потом она вдруг хватает нарукавники и бросается к печке, чтобы швырнуть их в огонь. Открывает дверцу, но почему-то не швыряет, а садится против огня и смотрит. Огонь урчит, извивается в прихотливых позах, словно влюбленный юноша. Этелке то хочется его погладить, то прижать к груди, но больше всего — танцевать с ним.

Она смотрит на огонь до тех пор, пока гнев ее постепенно не улетучивается, и она смягчается.

А потом грустнеет.

Тогда она прикрывает дверцу и опускает свою белокурую голову на две крошечные ладошки. Ничего не идет ей на ум, она чувствует только, что очень одинока.

— Ушел… — вздыхает она.

В ладошки брызгают слезы, текут, текут, не переставая, и Этелка чувствует, как у нее внутри рядом с увядающими красными цветами распускаются лиловые. Они ей тоже нравятся, у них такой глубокий цвет, и, похоже, они долго не завянут.

Через некоторое время Этелка совершенно успокаивается и ложится на кровать.

Лежит притихшая, и теперь ей кажется, что одной не так уж и плохо. Но потом ее воображение, совсем как Дюла, отправляется гулять по белу свету. Взвивается под небеса, и даже забавно, куда его заносит и кто ему нравится.

Совсем не всегда те, кто нравится самой Этелке.

Жига, например, если хорошенько подумать, ей вовсе не нравится. Но воображение вновь и вновь возвращается к нему, сбивает у него с головы зеленую шляпу и, словно резвый ветерок, вьется вокруг его городских брюк. Иногда Жига улыбается, иногда недовольно фырчит, точно медведь, но глаза его всегда зловеще горят, он жаждет жертв.

Ему бы барашка.

А Этелка совсем как белый барашек.

Но она не хочет быть барашком, поэтому строптиво встряхивает головой и резко поворачивается на другой бок. На какое-то время успокаивается, но постепенно ей начинает казаться, будто кто-то разложил за ее спиной горящие угли. Поначалу ей страшно даже пошевелиться, потом она пробует потихоньку отодвинуться от углей и неожиданно соскакивает с кровати.

В этот момент в чулане что-то громко звякает.

Этелка сжимается в комочек, как золотой ежик, и надолго замирает на месте. Потом подкрадывается к двери чулана и прислушивается, не ходит ли там кто-нибудь или, может, дышит.

Но в чулане полная тишина.

Этелка осторожно закрывает дверь, надевает юбку и думает, что бы такое сделать. Но тут же отвергает все, что приходит на ум. Наконец она все-таки подкладывает в печку дров и опять садится к лампе.

Вяжет.

Это надолго успокаивает ее, потому что ей кажется, будто Дюла сидит за ее спиной у печки. Этелка старается не смотреть туда, пока хватает сил. Но чем дольше она упорствует, тем труднее удержать голову. И когда вроде бы все потеряно, она успевает в последний момент пообещать себе, что купит черные туфли, если не обернется до утра. Но туфли лишь вспыхивают перед глазами, словно бриллиант, и в следующую секунду Этелка уже рвется взглядом в сторону печки.

— Нету! — восклицает она.

Неожиданно ее захлестывает ярость, и она швыряет нарукавники на пол. Потом подскакивает к печке и переворачивает маленький стульчик вверх тормашками, чтобы Дюла даже сесть не мог. Открывает окно, набрасывает на плечи платок и высовывается в таинственную ночь, которая просто-таки обязана подать ей Дюлу.

Бегут минуты.

В задумчивости неподвижно стоят деревья; орлиными маршрутами плывут, вперившись в землю, облака, словно высматривая внизу зайца.

Тишина становится все тяжелее и наконец придавливает голову Этелки к подоконнику.

Этелка спит, будто усталая птица.

Вскакивает она от стука в дверь. Быстро захлопывает окно и бежит к двери с возгласом:

— Кто там?

— Твой дед! — отвечает Дюла.

Этелка впускает его, не говоря ни слова, а сама рада-радешенька. Дюла не торопясь проходит в комнату и садится к столу. Сидит, сгорбившись, подперев голову руками.

— Нехорошо мне что-то, — говорит он.

— Конечно, напился, — отвечает Этелка.

Дюла вскидывает голову:

— Что ты сказала?

Этелка не решается повторить свои слова, а предлагает Дюле что-нибудь съесть. Дюла задумывается, потом, повеселев, просит:

— Принеси, что ли, стаканчик молока.

Этелка берет лампу и идет в чулан, так как молоко обычно стоит там. Когда, однако, свет падает на горшок с молоком, оказывается, что он без крышки. Да и молока осталось совсем на донышке!

Кошка!.. — проносится в голове у Этелки.

Она вспоминает, как что-то звякнуло и как она со страху не решилась посмотреть, в чем дело. Бледная стоит она возле несчастного горшка и думает, как же быть. Сказать, что молоко выпила кошка? Сейчас, когда Дюла под хмельком и когда он наконец-то, первый раз в жизни, захотел выпить молока! Нет, это невозможно, во-первых, потому что Дюла ее поколотит, а во-вторых, потому что она умрет от стыда.

«Не скажу!» — решает про себя Этелка.

Тут раздается нетерпеливый крик Дюлы:

— Что ты там копаешься?

Этелка выходит и кротко отвечает:

— Заставила куда-то молоко.

Потом она берет стакан, возвращается в кладовку и выливает в стакан остатки. Сама же думает, господи, твоя воля, его же кошка лизала, а теперь она хочет поить им Дюлу! На секунду ей кажется, что это подло, но затем ее охватывает странный восторг: капелька слабого яда не помешает; и вот она уже приговаривает про себя: пей-пей, раз убежал в корчму, раз бросил меня одну-одинешеньку, пей, господь меня не осудит.

— Что же ты не идешь? — кричит Дюла.

Этелка спешит в комнату и, уже войдя, замечает, что молока всего полстакана. Столько она не может дать Дюле — он все выплеснет на нее. Тогда она идет прямо к полке, достает другой стакан, наливает в него воды и опрокидывает туда молоко.

— Что ты делаешь? — спрашивает Дюла.

У Этелки блестят глаза и голос поет, когда она отвечает:

— Молоко переливаю, милый.

— Куда?

— В другой стакан.

— Зачем?

— Тот был треснутый, моя радость.

Этелка подносит стакан Дюле, нежно передает его и целует мужа в щеку. Потом садится напротив и с ноющим наслаждением отдается мстительному чувству: обман ее невинен и ложь сладка.

Ее даже трясет от волнения, так она ждет.

Дюла подносит стакан ко рту и делает глоток.

— Немного водянистое, — говорит он.

Этелка невинно округляет глаза:

— Ты же сам корову кормишь.

Может быть, думает Дюла, может, и правда он виноват, он ведь все экономит, откуда ж взяться жирному молоку. Вот так бедный человек сам себя и обманывает, размышляет он дальше, однако не ропщет, а покорно допивает стакан. Вытирает рот и пылко зовет Этелку:

— Сядь рядом.

Этелка садится, но в эту минуту ее пронзает странное чувство — ей противно и страшно. С легким отвращением она думает, что Дюла может поцеловать ее. Вот этим самым ртом, который пил кошачье молоко. Ее передергивает, словно озябшую птицу, а в сердце просыпается ложь.

— Пойду лягу, — говорит она.

И потихоньку отодвигается, будто сидит на краю колодца.

Но Дюла недовольно смотрит на нее и вдруг резким движением притягивает ее к себе за талию. Жадно ищет рот. Этелка пробует увернуться, оттолкнуть мужа, потом с клекотом бросается в бой. Пинается, кусает, царапается.

И тогда Дюла неожиданно отпускает ее, впивается в нее сверкающим взглядом и сдавленным голосом спрашивает:

— Ты чего это?

— Ничего, — говорит Этелка.

Дюла сощуривает глаза и, остолбенев, некоторое время борется с собой. В нем бушует кровь, которая устремляется к плотине, чтобы прорвать и снести ее. И вот уже плотина прорвана, слышится грохот — стол оказывается посередине комнаты.

Вместе со стаканам, нарукавниками и лампой.

— Убирайся! — кричит Дюла.

В руках у него стул, но Этелка шмыгает в дверь и с воплями выскакивает на улицу. Дюла прыгает за ней к двери, но оттуда оборачивается и с перекошенным лицом смотрит, как пышет на полу огнем разбитая лампа. Он бросает в огонь стул, а потом опрокидывает на все это ведро воды.

Комната погружается в темноту, по ней разносится пахучий дым.

Дюла открывает дверь и окна, стоит у темного окна, пытаясь отдышаться. Постепенно он отходит, плетется к кровати и валится на нее, словно подкошенный.

Через минуту он уже спит.

Прохладный ветерок влетает в окно и выскальзывает в дверь. Начинает светать.

И лишь забрезжило, в комнату входит кошка, осторожно прыгает на кровать и пристраивается в ногах у Дюлы. Урча, осматривает комнату, которая лежит в развалинах. Но стоит в окне показаться солнцу и, прищурившись, раз-другой заглянуть внутрь, как кошка испуганно спрыгивает на пол и, поджав хвост, юркает под кровать.

А солнечный свет, словно вешние воды правды, вымывает из комнаты обломки.