Прекрасное, замечательное выдалось в том году лето. Погода все дни стояла чудесная, не только полезная для урожая, но и радующая души людские. Много было на селе веселья, и обильными плодами воздало поле каждому, кто проливал на нем пот; а ведь была и моя доля в крестьянской работе: трудился я обычно вместе с отцом, но случалось — в последнее время все чаще — и в одиночку. Родные, конечно же, вправе были рассчитывать на усердие с моей стороны, поскольку шел мне в ту пору шестнадцатый год. В гимназии полагалось бы мне уже пойти в пятый класс, и даже не пойти, а ходить, ибо минуло чудесное лето и место мое было за партою.

Да только из-за войны в том году посещение школы на время отсрочили.

Оттого и получилось, что конец сентября застал меня дома, в деревне. А кто же не знает, что именно на эту пору, на конец сентября, приходится праздник святого Михая — день особенный для всего уклада жизни на селе: с него начинает она переходить на осенний лад. Отары спускаются с горных пастбищ, сочные краски лета тускнеют, по утрам все заметнее становится росная седина на лугах, рыжий огонь свивает гнезда в крестьянских очагах, и заботы людям предстоят уже сплошь осенние.

Уважают и любят у нас на селе этот праздник и обязательно стараются провести его так, чтобы долго потом вспоминать день святого Михая. И как бы само собой получается, что всякий, кто наречен Михаем, отмечать свои именины просто обязан.

Отец мой, правда, именем этим не звался, но среди дружков его не было недостатка в Михаях, так что зван он бывал в несколько домов сразу, ведь каждый Михай старался отметить день с размахом.

Однако отец и в том году не захотел отступиться от давнего своего обычая. То есть, как всегда, обещался на праздник к Михаю Биро.

Я никогда не спрашивал у отца, откуда повелась у него такая крепкая дружба с Михаем Биро. Только из случайно оброненных слов догадался, что они вместе в солдатах служили где-то под городом Себеном. Что ж, такое, видать, не забывается. Вообще-то отец мог бы сыскать друзей не хуже, а то и получше, даже если только Михаев считать, и все же по одной статье дядя Михай Биро был предпочтительнее всех остальных. Дело в том, что проживал он не в нашей деревне, а в расположенном по соседству селе Диофалве. И обстоятельство это оказывалось куда как небезразлично, когда речь шла о праздновании именин — во-первых, потому, что Диофалву населяли люди спокойные и благоразумные, а во-вторых, потому, что очутиться в Диофалве можно было не иначе как после небольшого путешествия, и от этого праздник получался особенно торжественным. Приготовления и сборы обретали исключительную важность, ведь такое гостевание было немыслимо без участия моей матушки, иначе хозяева сочли бы себя обиженными. Единственный раз в году в этот день родителям выпадала возможность в праздничных нарядах пройтись, беспечно любуясь природой, по всем тем местам — а именно: по дороге через холм, мимо нашего надела, — по которым в прочие дни они ходили обремененные тяжкими заботами.

Лишь в этот день могли они быть вольными, как вольные птицы.

Ждали праздника всегда с большим нетерпением, к тому же на сей раз он особенно благоприятным образом пришелся на субботний день.

Суета предстояла немалая.

С утра мы, правда, пошли кукурузу ломать, рассчитывая до обеда управиться, однако это нам не удалось — кукуруза уродилась щедрая, да еще надо было поснимать в междурядьях тыквы. Солнце, уже невысоко стояло, когда мы ушли наконец с той небольшой делянки, но времени все же оставалось достаточно, чтобы до темноты успеть в Диофалву.

Словом, если и была в чем беда, так вовсе не в позднем времени.

Беда, однако же, была, и заключалась она в том, что среди веселых паломников мое имя пока что не значилось. А пойти страх как хотелось. И удивляться моему желанию не приходится, потому как впервые в том году справили мне настоящую гимназическую форму, и грех было бы не покрасоваться в ней на празднике в Диофалве, тем более что там проживал мой однокашник, тамошнего кантора сын, и случаю повидаться с ним я был очень рад. К тому же я считал, что заслужил право на долю в праздничном ужине, ведь лето отработал не хуже других.

Вот отчего ломал я голову, как бы о самом себе речь завести.

К великому счастью, матушка сама догадалась о горькой моей печали и в последнюю минуту замолвила за меня словечко:

— Пусть мальчик тоже на людей поглядит.

— Пускай, я тому не помеха, — уступил отец.

Вот как получилось, что не только родители вдвоем, а мы все трое пустились под вечер в путь.

Погода стояла ласковая, хотя солнце пригревало уже не без скупости. Легкий ветерок гнал по небу кружевные облака, тут и там вспыхивал на деревьях и диких кустах алый лист, тихой музыкой звенели сухие кукурузные стебли. Сверху, с холма, трижды видели мы бегущих зайцев; в вышине величественно и плавно кружил орел, и над верхушками векового бора черной тенью скользил старый ворон.

И только-только стемнело, мы были уже на месте.

Дядя Михай с женой пригласили нас в светлый и опрятный дом, шумно радуясь, что вот, мол, еще раз привелось всем в добром здравии дожить до этого праздника. Тетя Амали, жена дяди Михая, захлопотала, засуетилась вокруг гостей. Ее раскрасневшееся смуглое лицо осветилось лаской, когда она легонько погладила меня по затылку, удивляясь, что я так вырос, а ведь вроде недавно еще был совсем ребенком.

— А то как же! — поддержал ее сам хозяин. — Я бы теперь крепко подумал, прежде чем с ним побороться.

Мама радостно засмеялась, а отец степенно и торжественно молчал.

Праздник начался.

Из цветастой глиняной фляги разлили прошлогоднюю крепкую палинку своего приготовления. Первую рюмку стоя выпили за хозяина, а в его лице — за всех Михаев, какие только сыщутся на земле и на небе, затем тетя Амали стала накрывать на стол.

За едой веселье набирало силу.

Вскоре огонек в керосиновой лампе начал слегка покачиваться, подражая гостям и хозяевам, даже отец стал чуть словоохотливее, хоть это было для него необычно, и тогда я, набравшись храбрости, рассказал про своего однокашника, проживающего здесь, в селе.

— А мы его живо доставим! — воскликнул дядя Михай.

И тут же наказал дочурке: пусть сбегает и передаст, что моего друга Кальмана, канторова сына, ждут в этом доме с радушием и нетерпением. Не знаю, какие слова сумела донести до места девочка, только Кальман вскоре явился. Как вошел, увидал меня — и прямо дар речи потерял от такой неожиданной встречи. Вскоре он, правда, освоился, и мы стали праздновать вдвоем; а взрослые между тем продолжали свое особое веселье, ровно журчавшее и лишь изредка выплескивавшее лихие прибаутки дяди Михая и звонкий матушкин смех.

Словом, праздник удался на славу.

Вдруг раздался стук в дверь, и в дом вошел мужчина, одетый по-городскому, в костюм. Поздравив всех с праздником, он пожал руку дяде Михаю, а затем и каждому из нас. Хозяева приняли гостя уважительно, не выказывая, впрочем, особой радости.

У вошедшего господина была длиннющая тонкая шея, а на той шее крохотная птичья головка; и нос на птичьей головке совсем малюсенький, колючие глазки-живчики все время озабоченно бегали.

— Что это за пугало такое? — спросил я у Кальмана шепотом.

— Янош Капдошка, — сказал он мне на ухо.

— А кто он?

— Торговлей тут у нас промышляет.

Стоило нам взглянуть на Капдошку — обоих смех разбирал; пытались не смотреть на него, отвернуться, все равно проку получалось чуть.

— Поведайте нам, господин Капдошка, что в мире творится, — попросил хозяин.

— Мир плавает в крови.

— Ну-у!

Разговор о войне на том и иссяк, хотя господин Капдошка явно не прочь был его продолжить. Впрочем, он не растерялся и принялся хвастать удачной сделкой, на которой будто бы здорово заработал, и тут же осведомился, не ведет ли кто из присутствующих имущественной тяжбы, дескать, он отлично знает все ходы-выходы и с большой охотою готов оказать любую помощь. Увидав, однако, что никто своих дел раскрывать не собирается, он еще раз шумно поздравил именинника и собрался уходить.

Стал собираться и мой друг Кальман.

А почему бы, подумалось мне, не проводить друга до дома, пусть взрослые здесь одни попируют. Так и решил, а пока я у отца дозволения спрашивал, господин Капдошка уже вышел.

Тетя Амали, махнув ему вслед, предостерегающе напутствовала нас:

— Будьте только очень осторожны, не то… Этот господин Капдошка бо-ольшой ловкач!

Мы пообещали быть начеку, с тем и вышли из дому.

А у самых ворот поджидал нас Капдошка. Делать нечего, отправились мы при лунном свете по тихой улочке втроем. Господин Капдошка всю дорогу выказывал свое к нам дружелюбие, мы же старались говорить поменьше и то с оглядкой. Перед корчмой нам все-таки пришлось остановиться, потому что он весьма учтиво пригласил:

— Окажите мне честь — только по стаканчику!

Я пребывал в отличном настроении и, польщенный таким приглашением взрослого, готов был согласиться, но все же вопросительно глянул на Кальмана. В глазах у него тоже засветилась надежда: склонившись ко мне, он поведал, что у корчмаря дочь чудо как хороша и лет ей шестнадцать.

— Может, повезет, посмотрим на красавицу, — добавил он.

Вот, значит, мы и вошли.

Сначала очутились в темном помещении. Скупой свет проникал из соседней комнаты через отворенную дверь. Я не успел еще разобрать, куда ногою ступить в этой кладовке, где, похоже, хранились корчмаревы торговые припасы, а господин Капдошка уже проник в зал. Шагнув за ним следом, мы обнаружили довольно большую компанию.

За столом сидело около дюжины мужчин, по виду все местные.

Господин Капдошка представил нас почтенному обществу, выдав за своих подопечных. К нам отнеслись радушно, приняли и усадили на свободные места; сам господин Капдошка, очевидно близко Знавший всех присутствующих, изловчился и протиснулся во главу стола.

— Эй, корчмарь! — крикнул он, едва успев сесть.

На крик отозвались дверные петли, и в зал вошел громадный кривой человек.

— Это, что ли, твоя красавица? — шепнул я Кальману, когда одноглазый великан вышел под лампу, на свет.

— Скажешь тоже. Это ее отец! — ответил Кальман.

Очень нас развеселило, что вместо шестнадцатилетней девушки явилось к нам этакое чудище; а пока мы смеялись, господин Капдошка заказал две бутылки вина и принялся угощать всех подряд. Он бойко наливал в стаканы, а я тем временем оглядывал посетителей. Все, сколько их ни было в той гирлянде вокруг стола, явно были людьми простыми и бедными. Лишь один из них, мой сосед справа, казался человеком бывалым, позже мне представился случай убедиться в своей правоте, когда я узнал, что этот Фюгеди дослужился в армии до сержанта. Сидевший напротив меня наверняка был кузнецом: засученные рукава рубашки открывали его мускулистые руки и кожа лица продубилась от жара и копоти.

Признаться, чувствовал я себя в такой компании неплохо.

Потихоньку завязалась беседа, и даже нам, младшим, удавалось изредка вставить слово; все же общего веселья не получалось, хотя время от времени то один, то другой оживлял застолье острым словцом. Перелом наступил, лишь когда Фюгеди, который сержантом служил, завел речь о войне. Тут Янош Капдошка перебил его и с ученым видом стал рассуждать о том, какое нынче хитроумное и тонкое бывает оружие; мол, люди такими рождаются, что им обязательно войну подавай и убийство без всякой причины.

— А вот мы все людьми родились, да только не такими! — возразил кузнец.

— И войны случаются не оттого, — вставил Фюгеди, — что люди от рождения плохи. Просто есть среди них некоторые, что считают, будто сами порох выдумали.

Любой мог догадаться: Фюгеди намекал на Капдошку.

— Ах, некоторые?! — взвился тот.

— Да, и среди них один особенно, — ответил Фюгеди.

Все от души расхохотались, потому что прямо видно было, как господин Капдошка распаляет свои мозги и оттачивает, готовя к бою, злые слова. Усидеть на месте ему становилось невмоготу, он то и дело дергался, привставал, проворные глазки, сверкая, метались из угла в угол, будто начиненные взрывчаткой. Казалось, он и думать о чем бы то ни было, кроме пороха, позабыл, оттого и речь скороговоркой повел все о нем, стал рассказывать, как изобрели порох в древнем Китае еще задолго до рождества Христова. Делают порох из серы, древесного угля и селитры, причем рассчитать надо таким образом, чтобы селитры в смеси было как можно больше: в ней-то и заключается злость пороха. Он точно наяву смешивал перед нами этот состав, затем нагрел его до четырехсот градусов и пустил в размол в особую мельницу с бронзовыми шарами, а после стал сжимать получившийся порошок в стальном прессе под ужасным давлением.

Мы слушали его затаив дыхание.

— Бах-бабах! — крикнул вдруг кто-то.

Все ощутили такое потрясение, будто и вправду порох взорвался. Сержант Фюгеди на это «бах-бабах» вскочил в таком отчаянном порыве — ну прямо хоть сейчас же на фронт отправляй.

Этого-то как раз и добивался господин Капдошка, стараясь распалить своих слушателей, окутать их едким вонючим дымом. Потому что в таком запале легко науськать людей друг на друга, скрыв при этом под копотью злые намерения.

— Сядьте-ка! — резко сказал он Фюгеди.

— С какой это стати я должен садиться?! — огрызнулся тот.

— Просто извольте сесть!

— Вот еще! А кто в артиллерии служил: вы или я?

Янош Капдошка выбросил руку вперед и стал толчками опускать свою сухую ладонь, словно вгоняя Фюгеди в землю.

— Сядьте-сядьте! — повторил он надменно. — Здесь вам не тайное сборище!

— О каком это вы таком сборище? — напряженно прищурился Фюгеди.

— Ладно уж, чего там… — отвечал Капдошка. — Какие могут быть от меня секреты, покуда я с кузнецом вожу дружбу?

— Про что это вы могли от меня узнать? — удивился кузнец.

— Ох, худо, когда у такого богатыря память девичья.

— Да я с вами, уважаемый, и не разговаривал вовсе!

— Как же, не разговаривал! — продолжал давить Капдошка. — А молотилку, про которую давеча хозяева толковали, я, что ли, собирался к рукам прибрать? Или все-таки вы? Неужто откажетесь?!

Люди за столом переглядывались.

Дело в том, что в последнее время в деревне действительно ломали голову, как бы всем сообща обзавестись молотилкой, чтобы не зависеть больше от господина Капдошки, который год за годом грабил народ.

Взгляд Фюгеди, ядовитый и злой, безжалостно впился в кузнеца.

— Значит, ты всех нас предал?

— Ни слова я ему не говорил! — защищался тот.

— Продал наизлейшему врагу!

— Ты же слышишь: не говорил я ему ничего!

Янош Капдошка смеялся, точно сам дьявол, между тем соображая, что сейчас самое время топить кузнеца: еще чуть-чуть — и тот захлебнется, а сам он, Капдошка, избавится от призрака общественной молотилки.

— Ах, говорил — не говорил, говорил — не говорил… — повторял он, ухмыляясь.

Фюгеди, словно ухватившись за подсказку, яростно набросился на кузнеца:

— Так говорил?

— Не говорил! — ответил тот.

— Говорил?!

— Не говорил!!

Какое-то время Фюгеди с кузнецом продолжали препираться, и под крики «говорил» и ответное «не говорил» господин Капдошка, желчно и зло ухмыляясь, подбадривал спорящих взмахами руки, мол, шибче, шибче! И так он на них давил да и они друг на друга, что наконец Фюгеди запустил в кузнеца бутылкой. Ну, тут уж кузнец взметнулся со своего места, и мы, остальные, конечно, тоже. Стол опрокинули сразу, позабыв о бутылках; драка вмиг завязалась такая, что фонарь заплясал на цепи у людей над головами. Все кругом крушилось-рушилось.

Вдруг кузнец страшно взревел и растянулся на полу, весь в крови.

Стало тихо.

И тут выступил из-за боковой двери, где он наверняка подслушивал, кривой корчмарь. Своим одиноким глазом он как бы оценил нанесенный урон, а затем медленно подошел к исходившему кровью кузнецу.

— Жив пока, — сообщил он.

И правда, пока еще кузнец был жив.

Люди столпились вокруг, стараясь хоть чем-нибудь ему помочь; Фюгеди, прислонясь к двери, горько зарыдал.

— Как случилось-то? — спросил корчмарь.

— Да этот их стравил, мол, кузнец виноват, — подсказал кто-то.

— Кто стравил? Капдошка?

— Ну…

— А в чем кузнеца-то винил?

— Все насчет молотилки: кузнец, дескать, нас выдал.

Корчмарь хмыкнул. Потом заботливо склонился к раненому, стараясь положить его поудобнее; задышал тяжело, с хрипом, словно ему не хватало воздуха.

— Не кузнец ему сказал, — выдавил он со стоном.

— Кто же?

— Я.

Корчмарь поднялся с колен и стал оглядываться, словно выискивая Яноша Капдошку:

— Ушел?

Никто ему не ответил, все только испуганно таращили глаза. Бесполезно…

Слабеющими волнами отдавал свой желтый свет фонарь. Порой я вижу этот пульсирующий туман даже днем. Каким-то маревом застлано в моей памяти и возвращение в дом дяди Михая. Помню только, что наутро, по пути домой, мы видели, как само солнце с болью и тоской изливало свой свет на скошенные нивы. И чудилось мне, будто в печальном осеннем свете третий кто-то шагал впереди, рядом с отцом и мамой.

Как вечное предостережение шагала рядом зловещая тень угрозы, вместе с нами покидая праздник.