Я хочу поблагодарить всех людей, присутствовавших в моей жизни, чьи поступки, слова, мысли, черты характеров, лиц, переплетясь и смешавшись между собой, дополненные, родили образы, наполняющие эту книгу:

Диаб Каролина

Коняева Александра

Энао Кондратьева Мариана

Перелыгина Екатерина

Абрамкина Виктория

Зайнутдинов Дауд

Карсанова Карина

Латышева Елена

Щапин Александр

Ращупкина Яна

А также всех, кто оставлял следы и идеи в моей памяти на протяжении долгих лет. И да простят меня женщины за их девичьи фамилии.

Ведь я знал их именно такими.

Отдельное «Спасибо» я хочу сказать Александре Смирновой, без постоянной поддержки которой я бы никогда не закончил этот роман.

 

Пролог

Я всегда мечтал. Сколько себя помню – мои мысли бесконечно были заняты грезами. Не удивлюсь, если первой идеей, возникшей в голове новорожденного меня, была фантазия. Ни годы, ни обстоятельства не в силах были изменить это. Трансформировались только образы, объекты и цели воображения. Да и это не всегда. Некоторые мечты я пронес через всю мою жизнь, каждый день доводя их в своем мозге до совершенства.

Родился я на исходе 80-х годов XX века в США… О да! Когда-то это была одна из моих самых любимых фантазий, как следует взращиваемая год от года на фильмах, новостях и рассказах об этой удивительной стране. Но, увы, на свет я появился в России и спасибо Богу, отцу и матери за то, что это произошло в Москве, а не в каком-нибудь другом городе моей необъятной родины, потому что подобие настоящей жизни есть только в столь любимой мною столице.

То было начало 90-х. Самый мечтающий человек на Земле родился в год развала великого союза братских народов. Я был воспитан в постсоветской бедности и единственной моей радостью были грезы о светлом настоящем и особенно будущем, а также мечты о том, что когда-нибудь все несовершенство закончится, а бытие превратится в абсолютное удовлетворение. Тогда я не мог выразить все это подобными словами. Мне было известно только одно:

Безумно хочу.

 

Глава 1

Какой я всегда видел мечту? В первую очередь для меня она была чем-то в итоге осуществимым, идеально сбывшимся, без всяких подвохов. Для меня между мечтой и целью всегда стоял если не знак равенства, то эквивалентности, по крайней мере. Разница в этих понятиях заключалась лишь в том, что добиваться своих целей я хотел или пытался сам, а вот мечты, как я рассчитывал, должны снисходить на меня откуда-то сверху, просто потому, что я такой замечательный, добродетельный и непорочный. Чего бы мне ни желалось, я всегда ждал и хотел одного: обстоятельства сами сложатся так, что я буду счастлив, а сбывшееся желание никогда не надоест. Только годы шли, а мечты проплывали мимо.

Сначала это происходило потому, что я грезил только о чудесах: неведомых силах и всем том, что в литературе отсылают к жанрам фантастики, фэнтези, мистике и подобным вещам. Еще до конца не осознавая глупость этих идей, я свято в них верил. А позже проза сказочных мечтаний сменилась романтичной лирикой. Я все больше думал о банальностях, таких, которые, как передающаяся из поколения в поколение одежда, истасканы тысячелетиями в книгах, сказаниях, песнях, картинах, а затем и в кино: слава, признание, абсолютная свобода мысли и действий, удовлетворение всех желаний, похотей и, конечно же, наикрасивейшая любовь с незабываемыми пейзажами, словами, песнями, стихами, ласками, страстными отношениями и бурными слияниями тел и душ воедино.

Последним фантазиям я уделял наибольшее время. Стоило лишь появиться на горизонте объекту воздыхания – мысли мои улетали в уже неуловимые, беспрестанные и безумно глубокие мечты. Я проживал в них интимную близость и романтические шептания, там мне удавалось неистово любить и ненавидеть, хотя я мог быть даже не знаком с человеком, о котором так красиво мечтал. На этом, втором этапе моих фантазий об уже более реальных вещах, кажется, пора было заменить знак эквивалентности твердым равенством и превращать мечты в цели, но нет! Я жил только для того, чтобы грезить, посему просто ждал подарков судьбы. И все мои прекраснейшие мечты проплывали мимо меня, разрезая мою нежную душу так же, как айсберг кромсал «Титаник». Грубо и фатально.

Я был единственным ребенком в семье. Так сложилось, что до моего рождения ни старшими братьями, ни сестрами родители меня не наградили, а после это было уже физически невозможно. Может быть, с этого началась моя нездоровая любовь к одиночеству, и, возможно, поэтому я так хотел уже с малых лет всего добиваться сам. Просто потому что привык.

В детском саду, который я посещал ежедневно, в принципе-то, для полного счастья было нужно очень мало: игрушки, как у более богатых ребят, леденец, сундучок с подарками, да поковыряться в песочнице. Позже появилось желание внимания, игр со мной, самой большой толпы именно вокруг меня, возведения в лидеры и массовика-затейника. А еще позволение девочек смотреть и трогать, что и как в их теле устроено не так, как у нас. В этом у меня были особые привилегии. Мне не нужно было играть в доктора, чего я, тем не менее, не гнушался. Если мне хотелось, то в тихий час я просто получал «доступ к телу». И какое счастье, что мы были детьми и не понимали, на что мы способны при таком уровне доверия друг к другу. Как бы это ни выглядело со стороны, кроме интереса, хоть и, признаюсь, дикого, ничего в поползновениях моих рук и глаз не было.

Первое вожделение у меня зарождалось наедине с самим собой и ничего общего с подружками из детского сада не имело – они являлись для меня тогда лишь частью заведения, чем-то вроде интерьера. Мое время был «тихий час». Видимо, в виду особой активности мозга спать я не мог совершенно. Количество раз, когда мне удалось уснуть в детском саду, вполне поместится на пальцах рук. А ведь все эти десятки минут неугомонному ребенку было срочно необходимо чем-то занять. Именно в эти периоды столь шустрый мозг стал заниматься тем, что превратилось в главную мою особенность и дело всей жизни. Я начал фантазировать.

Странно, но даже тогда самые яркие выдумки были о женщинах. В столь юном возрасте я уже проводил четкую грань между половозрелыми созданиями и девочками. И хоть мне самому было далеко до пубертата, все теоретически способные к размножению особи женского пола влекли меня. Почти в том же ключе, в котором должны манить любого здорового взрослого мужчину. Как выяснилось позже, это желание было лишь жалким зачатием того, как можно трепетать, когда вожделение к женщине переходит в неконтролируемую, сиюсекундную, чуть ли не жизненно-важную потребность. Суть в том, что еще до начала полового созревания, как такового, я испытывал влечение к девушкам старше, обычно намного старше меня, и это факт. Интересно, сказали бы скептики-врачи, что это невозможно?

Однажды я остался наедине с очень красивой девушкой, которой было примерно лет девятнадцать. Больше всего мне запомнилось, что ее длинные золотистые волосы пышно ложились на грациозную спину. По какой-то уже забытой причине она оказалась обнаженной и вскоре стала позволять любопытному мне все, прямо как девочки из детского сада. И именно в один из наиболее значимых моментов исследования ее тела между нами возникла какая-то прозрачная, плотная преграда. Это было похоже на пленку или что-то подобное, она перекрывала мне доступ к наиболее интересным частям, хотя девушка ждала, что я справлюсь с возникшим препятствием. Я срывал пленку, но она снова появлялась. Мне не удавалось даже поцеловать свою партнершу…

Разумеется, этого не было! Я в точности описал одну из самых частых моих фантазий того периода, когда я лежал в кроватке, демонстративно сложив руки на груди и всем своим видом показывая воспитателям глубокий сон. Что странно, любые мои тогдашние грезы никогда красиво не завершались. Стоило мне перейти к интиму, начать гулять по красивой лужайке в своих мыслях или летать – так сразу земля переворачивалась пластами, а я проваливался в бездну, что-то рушилось сверху, кто-то умирал или становился монстром, – в общем, счастлив в своих мечтах я был недолго. Мрачные фантазии влезали мне в голову без моего ведома, и сделать с ними я уже ничего не мог. Оставалось только мечтать о чем-то другом или вообще стараться не думать.

В тот же период у меня завелись мнимые друзья. Это не были банальные призраки или видения несуществующих личностей – я отдавал себе отчет в том, что на самом деле никого нет. Однако я их придумал, четверых ребят: мой одногодка и далее вниз по убыванию возраста. Чем ближе ко мне каждый из них был по духу, тем он являлся старше. Им были даны имена. Мой ровесник всплывал чаще всех. Назовем его Макс. Мне никогда не нравились чисто русские имена, я всегда любил универсальные, знакомые и славянским, и европейским народам.

Я наделил его чертами характера и взглядами. Когда я не знал, как поступить, то спрашивал его совета. Причем мне даже не нужно было создавать в голове внешний образ – я чувствовал Макса, как будто разделил сознание на две половины: основную – себя, и вспомогательную – его. Я играл с ним за одной доской в шахматы. Сам ходил белыми, переворачивал поле и отвечал черными. Непременно старался ходить иначе, не заглядывая в стратегию своей, белой половины. Во многом помогало то, что я не особо умел просчитывать ходы далеко вперед, поэтому игра и ее исход всегда были сюрпризом. Я радовался, если выигрывал Макс, больше, чем за себя. Мне казалось, что он побеждает честно, потому что белые не поддавались, а вот за него, сам того не желая, я мог допустить промах подсознательно, ради своей победы.

Макс всегда был спокоен. Он являлся той частью меня, которая отвечала за удержание себя в руках. Всегда рассудителен и непорочен. У него была сестра на год младше, поэтому с ней я общался реже. Пусть ее зовут Джулия. Она редко выделялась: возраст давал о себе знать. Девочка, еще не особо вышедшая из раннего детства и мало интересующаяся нашими делами, но в определенные моменты говорящая умные вещи, чтобы потом опять надолго замолчать.

Было еще двое. Без имен и пола. Но я знал, что они всегда играют где-то поблизости.

Как-то раз мы все болтали перед сном. Я лежал дома в своей кровати, а мои друзья сидели рядом. Безымянные малыши возились на полу, а Макс и Джулия сидели у меня в ногах.

– Ты же знаешь, что ты умрешь? – спросил меня Макс.

Я смотрел в темный потолок и думал над ответом.

– Да, но я не представляю, что это.

– Тебя просто не будет. И всего, что тебя окружает, не станет. Вот есть ты, – Макс хлопнул в ладоши, – вот тебя нет. И всех, кого ты любишь, ты больше никогда не увидишь.

Мне было страшно от этих мыслей. В детстве я не задумывался о том, что, скорее всего, могу дожить до старости, и тех, кого я люблю, возможно, не станет намного раньше, чем меня самого.

– Мне страшно, Макс! – остановил его я. Тогда Джулия легла со мной рядом и поцеловала меня в щеку.

– Это будет так нескоро, – успокоила она, и я уснул в их окружении.

Понятное дело, что я был один. Но эти диалоги с самим собой, помещенные в почти реальные образы, были постоянным спутником тех моих лет.

Когда с возрастом стали появляться четкие желания в больших количествах, я явно не мог представить, что потом буду скучать по старым временам. У меня тогда не было большого числа реальных друзей – так, один-двое ребят, с которыми можно было поиграть. Я особо не тянулся ни к кому из них, ведь намного комфортнее мне было в одиночестве – так легче мечталось, так не нужно было отвлекаться на других живых людей.

Странно даже, что в детстве, когда еще мудрости и понятий о чести недостаточно, мечты более возвышенные, чем те, которые появляются с возрастом. Пока я был ребенком, мне хотелось летать, выполнять героические поступки и вершить всемирное добро, управлять стихиями и поражать разум людей. Некоторые, особо красивые мечты, я лелеял неоднократно. Например, я представлял одну из множества нравившихся мне девушек (повторюсь, что уже в тот период я начал ценить красоту половозрелых особей женского пола, а не своих ровесниц) и в мыслях проникал к ней в дом, в ее комнату, где она, конечно же, спала одна. Я садился на подоконник и тихим голосом будил ее. Она даже не знала, что давно нравится мне, а я и не выдавал этого своим поведением.

– Красивая сегодня ночь, правда? – говорил я, сидя на ее окне.

Понятия не имею, откуда в голове у ребенка могли рождаться такие забавные фантазии.

– Как ты здесь оказался? – спрашивала девушка в ответ, после чего я спрыгивал с подоконника, подходил к ней и становился так, чтобы направления наших взглядов совпадали.

– Небо тоже очень красивое, – говорил я, одной рукой показывая на небосвод, а другой легонько беря ее за кончики волос, – скажи, ты же хотела бы оказаться ближе к этим звездам?

– Да, – робко отвечала она, после чего я резко хватал ее, распахивал окно, и мы вместе выпрыгивали из комнаты прочь.

Пролетев несколько метров вниз, чтобы захватило дух, мы резко взмывали вверх и неслись все ближе к небу. В один прекрасный момент мы останавливались и повисали над городом. Я держал девушку на двух руках, как невесту, прямо в ее ночной рубашке, и у маленького меня хватало на это сил.

– Посмотри вниз, ты видишь, сколько огней?

После чего мы усаживались на одну из сталинских высоток или на Останкинскую башню и за милой беседой любовались городом сверху.

Такие мечты рождались у меня в возрасте детского сада. Жил я ими постоянно: в тихий час, перед сном ночью и в любое свободное время. В остальном я был обычным ребенком: играл в игрушки, радовался мелочам, любил папу и гулял во дворе, во время возведения песчаных замков в песочнице, строя свои воздушные.

 

Глава 2

Школа… Волшебное место, в котором происходят главные переломы в сознании и становление личности. Пожалуй, именно школьные годы определяют то, кем мы станем, по крайней мере, образуют толстый стержень характера внутри, вокруг которого обрастает и шлифуется окончательный человек.

Отец привел меня в так называемую «сильную» школу, потому что с малых лет я отлично читал и выражал свои мысли; последнее являлось причиной и следствием моей очень хорошо развитой фантазии. Лицей был красивым и хорошо оборудованным – после того, как папа ушел из научной деятельности и перешел работать на телевидение, мы перестали быть бедными, и он не жалел денег на то, чтобы из меня вышел хороший человек.

Перед входом в здание папа сел на корточки и взял меня за руки.

– Тебе предстоит сделать первый в своей жизни важный выбор. В лицее есть два класса усиленной подготовки: в одном учитель строгий, требовательный, но обучает намного быстрее и качественнее, а в другом добрая, спокойная женщина, которая меньше требует, больше прощает, но тоже весьма умна. Куда ты хочешь?

Я раздумывал недолго. Мужское воспитание меня не пугало – я итак рос с одним отцом, к тому же я вспомнил свою лень и нежелание что-либо делать без мотивации со стороны. Плюс ко всему, я любил быстрое обучение.

– К строгому мужчине! – Ответил я через несколько секунд после заданного вопроса.

Отец потрепал меня по голове и сказал:

– Я горжусь тобой, сын.

Так я сделал один из самых значимых выборов в моей жизни, сформировавших меня, потому что основные понятия о дружбе, чести и достоинстве я получил именно в первые три года обучения в младшей школе.

Мы прозвали учителя «Суровый» с первого дня учебы. Это имело сходство с его фамилией и отражало сущность данной личности. Он ходил с красивой, резной тростью, хотя и не сильно-то хромал, зато она отлично помогала ему стучать по полу, когда он злился или что-то доказывал.

Когда после торжественной церемонии мы расселись в классе, Суровый быстрым шагом зашел в кабинет и закрыл дверь.

– Тишина! – пробасил он грубым голосом, и в ту же секунду закончились не только разговоры, но и шорохи. – Мы проведем вместе три года, поэтому с первых дней учите мои правила: я поощряю умных и одаренных, помогаю тем, кто слабее, пока вижу, что они хотят чего-то добиться, – он сделал паузу, чтобы удостовериться, что все внимательно слушают его неожиданную речь, – но если я не вижу этого желания, для вас начинается Ад! – с последним словом он стукнул тростью по полу и начал перемещаться по кабинету. – Я не выношу жалобы и ябедничество. В мое время таких людей называли стукачами и очень-очень не любили. Это основные моменты. Остальное вы поймете со временем.

Так началась моя школьная жизнь… Пока одноклассники гуляли во дворе целыми днями, я сидел дома и учился. По-хорошему, мне можно было этого не делать – для отца не имело значения, какие успехи достигались мною в школе: сдал – молодец, не сдал – ничего, все исправимо. Как говорил Билл Гейтс: «Школа никогда не научит тому, что жизнь не дает второй шанс». Однако у меня была прямо-таки неудержимая тяга к знаниям. К тому же, я чувствовал ответственность за свой выбор сильного класса, и мне хотелось идти до конца. Вдобавок ко всему я боялся Сурового и его недовольства.

А еще он подсадил меня на гордыню. Как и было обещано, лучшие ученики превозносились, а это очень тешило мое самолюбие.

– Итак, милая, я в третий и последний раз спрашиваю тебя, – спокойно говорил учитель одной из моих одноклассниц, – как называется место, где горит Вечный Огонь?

Это был один из уроков москвоведения во втором классе. Девочка мялась у доски, теребя себя за форменную юбку, и было видно, что она не просто не может вспомнить, а даже ни разу не видела этот параграф из учебника в глаза.

– Александровский сад, ну как можно этого не знать? – выкрикнул я с места, демонстративно показывая, как наскучил мне этот допрос.

– Соглашусь с, – Суровый назвал мою фамилию, – это же твой родной город. Чем занималась вчера: смотрела мультики или в куклы играла? Два.

Таких сцен было сотни. В эти моменты одноклассники меня ненавидели, но в целом, они меня любили. Я был веселым, общительным, а самое главное – удобным. Если было время, ценой даже собственных результатов я помогал всем и вся за простое «Спасибо». По этой причине мне всегда было неясно, хорошее отношение одноклассников строилось на личной симпатии или же на потенциальной выгоде, которую можно было из меня извлечь. Я не был отличником, хотя знал все раза в три лучше тех, кто являлся ими на бумаге. Но это были эгоистичные твари, не имевшие друзей, зацикленные только на себе и достижении своих, а возможно, даже родительских целей.

Я был другим. Признаться, основной процент людей я считал глупее себя. На уроках я скучал, поэтому часто трепался с соседями по партам или мечтал, постоянно попадаясь учителю с невнимательностью и неспособностью повторить последнюю фразу.

Все три года начальной школы я просидел рядом с одной и той же девочкой. Она была очень миленькая, изящная и более, чем симпатичная, хотя и не отвечала именно моим вкусам. Первое время мы с ней совершенно не общались, за исключением слова «привет» по утрам, но по прошествии недель, когда я стал замечать, что мне учеба дается с поразительной легкостью, а моей соседке по парте вовсе нет, я стал помогать.

– Эта безударная гласная проверяется словом «падать», – сказал я девочке, когда заметил, что она написала «падение» через «о».

Моя соседка исправила ошибку, поблагодарила меня и покраснела. А я впервые из последующих тысяч раз почувствовал теплое ощущение внутри от того, что кто-то из посторонних выразил мне благодарность. Потом с моей стороны последовала еще помощь, затем третья, четвертая и так далее. Мы начали общаться, шутить, я стал подсказывать этой девчушке при ответах. После школы мы мило махали друг другу ручками и расходились по домам. А вечером или в выходные мы звонили друг другу и болтали. Если бы у меня была мама, она бы непременно подумала, что у меня появилась «первая школьная любовь», но это было не так. Мои отношения с соседкой по парте не являлись ничем большим, нежели дружба.

С течением недель и месяцев наши разговоры становились все более откровенными, и в конечном итоге все свелось к сексу. Как и всегда в этой жизни.

– Слушай, я такое узнала вчера! – с вытаращенными глазами зашептала моя подружка однажды утром, подсаживаясь за мою парту. Потом она склонилась прямо к моему уху. – Я узнала, как делаются дети!

По моему лицу поползла улыбка. Такими знаниями меня было уже не удивить. Книжные черви, вроде меня, давно читали обо всем в энциклопедиях.

– Ну давай, удиви меня! – улыбаясь, ответил я.

– А что, ты знаешь, как это делается? Ты знаешь про… секс?

Когда я смотрю назад во времени, то не могу без улыбки вспоминать эти разговоры и серьезность их восприятия.

– Нет, – соврал я ради интереса, – расскажи.

– Давай я тебе лучше покажу. Пойдем после уроков ко мне домой, у меня родителей все равно нет дома.

Ах, как это звучало бы лет через десять!

Но еще не извращенный детский ум не воспринял слова о родителях, как предложение переспать. Подобная ассоциативность появляется намного позднее. После школы я впервые пошел к соседке по парте домой. Мы поднялись на седьмой этаж, в молчании скрывая предчувствие чего-то интересного.

Я разделся, разулся в коридоре, и моя подружка потащила меня в комнату с телевизором, потом вытащила из-за шкафа видеокассету и вставила ее в магнитофон. Мы сели на пол и начали смотреть. Разумеется, это было порно, причем достаточно жесткое и изобилующее крупными планами. Мы смотрели, не отрываясь: я впервые в жизни, моя соседка во второй. По истечении получаса тупого молчания со взглядами, устремленными в телевизор, девочка сказала, что так и делают детей.

То, что я видел на экране, повергло меня в шок. Читая об этом процессе в книгах, я относился к нему чисто технически, не думая, что это так необычно выглядит, что женские органы настолько красивые, а мужские такие огромные. Я посмотрел на свою подругу и представил, что у нее внизу живота есть или будет то же самое, и что через несколько лет она станет делать детей так же, как на экране. По телу пробежала дрожь. Внизу возникло сильное возбуждение, и я задумался, от чего это произошло: от действия в телевизоре или от последней мысли о соседке. Я снова перевел взгляд на нее и понял, что ничего возбуждающего в моей ровеснице нет. Потом посмотрел на телевизор и увидел женщину с раздвинутыми ногами. Возбуждение усилилось. В который раз я доказал себе, что меня интересуют только половозрелые самки.

– Почему она так сильно стонет? – спросила моя соседка, удивленно глядя на экран. – Ей больно?

– Посмотри на ее лицо, – ответил я, – такое ощущение, как будто она испытывает самое сильное наслаждение в своей жизни.

Подруга бросила на меня продолжительный взгляд, и я испугался, что она сейчас скажет что-то вроде: «Давай попробуем!». Но внезапно мы отвлеклись.

– Смотри, мужское семя! – закричал я, тыкая пальцем в экран.

– А зачем он брызгает им ей на живот? Оно так впитывается и там получается ребеночек?

– Я читал, что семя должно попасть внутрь через нее, – сказал я, привстав и показав пальцем в нужное место на экране.

Я помолчал пару минут, а в это время действия на экране подходили к своему логическому завершению.

– Посмотри на их счастливые лица, – заключил я, – скорее всего, они не делали детей. Видимо, взрослые занимаются этим просто ради удовольствия.

– Да, наверное. И, кажется, это очень сильное удовольствие.

Вытащив кассету, мы расселись на креслах и долго молчали. У нас было ощущение открытия великой, только нам доступной тайны.

Нам было всего восемь лет…

С тех пор секс и все, что с ним связано, стало основной темой наших разговоров и шуток. Достаточно было услышать в классе от учителя или учеников при ответе слова «всунуть», «член», «дырка», «яйца», «стонать» и тому подобные, как мы сразу начинали переглядываться и смеяться. Мы стали страшными пошляками. А через год, уже в третьем классе, я стал замечать, что во мне просыпается более глубокий интерес к этой теме. Если раньше была просто любознательность, то теперь мне в голову начали приходить разные фантазии, основными действующими лицами в которых были, в основном, молодые актрисы и певицы.

Школа. Третий класс. День. В честь какой-то исторической темы Суровый решил показать нам фильм. Мы раздвинули все парты по краям кабинета, на середину выложили ковер и расселись на полу. Суровый выключил свет и включил проектор, усевшись сам в конце класса вдали от нас.

Темнота. Фильм. Я сижу рядом со своей подругой. Она смотрит кино, а я смотрю на нее. Средней длины сильно вьющиеся русые волосы, слишком худая, кожа бледная, – в общем, совершенно не мой вкус. Я опускаю глаза ниже шеи и вижу, что у моей соседки уже в третьем классе появилась небольшая грудь. Потом повел глазами ниже и увидел худенькие ножки, слегка прикрытые юбкой. То, что я видел на кассете в сумме с фантазией дали мне возможность ярко представить, что примерно спрятано у девочки ниже пояса.

Я подвинулся ближе. От моей подруги исходило тепло и пахло чем-то приятно-молочным. Я чувствовал, что возбуждаюсь. Моя рука поползла ей на плечо, мы упали на пол и прямо в классе начали претворять в жизнь все, чему научились в том порно. А наши одноклассники и Суровый продолжали смотреть кино, как ни в чем не бывало.

Нет! До такого абсурда могла дойти только моя фантазия, а не реальная жизнь! Но я, правда, сидел рядом со своей соседкой и понимал, что меня впервые нестерпимо влечет к ней, как к женщине, которой она еще и не являлась. Так я встал на долгий путь превращения мальчика в юношу.

Тот же третий класс. Новогодний праздник. На столах куча еды, родители суетятся, играет музыка, дети наряжены и пытаются играть во взрослых. Объявили медленный танец. Белый.

– Ты не откажешься составить мне компанию? – спросила подошедшая ко мне подруга.

– Конечно, нет, – дружелюбно улыбнулся я и взял ее одной рукой за талию, другой за ладонь.

Несколько секунд мы медленно повертелись вокруг своей оси, потом я решил, что это слишком скучно и надо поболтать.

– Ну как тебе праздник?

– Все очень здорово, я рада, что скоро каникулы и никуда не нужно будет ходить.

– Ты отмечаешь Новый год дома?

– Нет, мы с родителями уезжаем в дом отдыха на все праздники, а потом меня увозят в зимний лагерь до конца каникул.

Мне стало как-то грустно. Я отпустил руку своей соседки и поместил свою вторую руку тоже на талию. Так танцуют взрослые, а не дети в третьем классе. Мы были единственной парой, которая решилась на это.

– Я буду скучать по тебе, – сказал я и почувствовал, что снизу в мою партнершу начинало что-то упираться. Она посмотрела мне в глаза и покраснела. Через несколько секунд я понял, что моя подруга все поняла относительно причин дискомфорта в нашем танце.

– Аккуратнее с этой штукой, а то замечу не только я, – шутливо сказала подруга и прижалась ко мне всем телом, – я его спрячу.

У меня в душе разливались, перемешиваясь, два теплых чувства: возбуждения и благодарности за дружеское отношение.

– Я тоже буду по тебе скучать, – прошептала соседка, склонив голову мне на грудь.

 

Глава 3

Через пару месяцев мы писали контрольную работу по математике, я, как обычно, быстрее всех решил все для себя, и ко мне сразу потянулся десяток рук с просьбами помочь. Как мне казалось, я аккуратно подсказывал своим соседям по партам так, чтобы Суровый этого не замечал. К концу урока с моим участием было решено порядка восьми контрольных работ моих одноклассников. Мы вышли на перемену и, как обычно, собрались возле кабинета.

– Спасибо, – периодически говорили мне те, кому я помог.

– Рано благодарите, результатов-то еще нет, – отвечал я.

После звонка мы все расселись по своим местам в кабинете. Суровый молча смотрел в класс из-за своего стола, ожидая, когда наступит тишина, что, естественно, случилось за считанные секунды. Учитель встал, опираясь на трость, и медленным шагом начал ходить между партами, периодически ударяя своим орудием в пол.

– Мрия, – назвал он мою фамилию, не останавливая шага и не поворачивая голову в мою сторону, – скажи мне, пожалуйста, неужели ты правда думаешь, что помогаешь им? Ты в самом деле веришь, что когда за них все сделано, твоим товарищам лучше? Восемь контрольных работ решены твоей рукой, и все на «отлично». Как я должен оценивать их теперь, скажи? Пока ты учишься дома, твои одноклассники гуляют во дворе, и ты думаешь, как хорошо им, и правильно ли выбрал свой путь ты. А потом приходишь в школу и делаешь все возможное для поддержания их праздного образа жизни. Чем же это все кончится? А я расскажу тебе, Мрия. Дальше может быть два варианта. Либо ты со своей головой добьешься потрясающих результатов, а они, пропустив из-за тебя все на свете и ничего не понимая, останутся на уровне своего третьего класса, в чем виноват будешь ты, либо эти восемь человек, которым ты решил контрольную, так и научатся вертеться, что более вероятно, а ты со своим «супер интеллектом» останешься в дураках, и еще, не дай Бог, повесишься. А чтобы этого не произошло, я всем восьмерым ставлю «пять», а тебе «два» без возможности исправления. Продолжай решать за других, Мрия.

До конца года у меня никто не списывал. Суровый справился со своей задачей.

А через неделю после этого случая мы засунули жвачку в волосы одного из наших одноклассников. Я не принимал в этом участия, но прекрасно видел, кто, как и когда это сделал. В этот раз Суровый беседовал с классом сидя, не постукивая тростью.

– Мрия, встань, – обратился он ко мне, – расскажи-ка, как в голове твоего товарища оказалась жвачка?

– Не знаю, – спокойно ответил я.

– Не знаешь? Ты хочешь сказать, что ты ничего не видел?

– Все верно. Я ничего не видел.

– Но ведь жертва сидит прямо перед тобой! Может быть, это ты сделал? За то, что из-за него ты получил свою двойку, например.

После этих вопросов мое спокойствие улетучилось. Внутри меня колебались желание выгородить себя и проявить стойкость.

– Это был не я.

– Не ты? А ну, ребята, встаньте, кто сделал эту «чудесную» шутку со жвачкой, – на слове «чудесный» Суровый сделал ироничный голос, полный желчи и презрения.

Весь класс сидел. Стоял один я.

– Видишь, Мрия, кроме тебя никто не стоит.

– Но ведь это Вы меня подняли, – уже твердо ответил я, потому что во мне вспыхивала обида за несправедливое обвинение.

– Но кто же тогда? Ведь объект сидит прямо перед тобой, ты должен был видеть и субъект!

Я чувствовал на себе сильное давление взгляда настоящего виновника, но вся моя сущность была против того, чтобы назвать имя или даже посмотреть в его сторону.

– Ничего не видел, – равнодушно ответил я.

– Отца в школу, – отрезал Суровый.

По классу прошелся шепот. Это был нонсенс – Суровый ни разу за два с половиной года не вызывал родителей, считая, что все проблемы способен разрешить сам. Минут десять в классе была тишина. Учитель стрелял глазами по кабинету, как будто чего-то выжидая. Внезапно он встал, взяв трость и похлопывая ее нижним концом по ладони другой руки.

– Итак, класс, прошу вас познакомиться с тремя новыми учениками. Во-первых, у нас появился стукач, – после этих слов он показал тростью на потерпевшего, – этот человек не смог разобраться сам и побежал жаловаться ко мне, сдав всех и вся. Во-вторых, мы приобрели подлеца, – на этот раз трость повернулась в сторону преступника настоящего, – он не только бросил жвачку в волосы своего более слабого товарища, но и молча смотрел, как я наказал за его поступок невиновного человека. Это омерзительно. В-третьих, мы увидели, что в нашем классе есть мужчина. Несмотря на то, что вы итак подставили его с контрольной, он молча принял чужое наказание, лишь бы не сдать товарища. Ты настоящий мужчина, Наполеон.

Суровый впервые за время нашего знакомства назвал меня по имени.

Именно таким образом Суровый воспитывал в нас те вещи, которые считал правильными. Один этот человек сделал для становления моей личности больше, чем кто-либо. Он первым заложил фундамент.

Да-да, меня зовут Наполеон. Наполеон Мрия.

Когда я родился, отец сразу заметил, что указательный и средний пальцы моей руки одинаковые по длине. Этим славился Наполеон Бонапарт, в чью честь и назвал меня папа. Эта особенность в хирономии считается символом величия и высочайших управленческих способностей. Мой отец верил в это. А под влиянием Сурового к средней школе в это начал верить и я, осознавая свою уникальность или, по крайней мере, навязывая это осознание самому себе. В пятый класс я пришел достаточно высокомерным и самоуверенным, считая свой интеллект и эрудицию на порядок выше остальных, ничуть, однако, не возвышая себя при этом среди одноклассников по человеческим качествам.

В тот год к нам пришла новая девочка. Ее веснушки (а веснушки я никогда не любил) были первым, что бросилось мне в глаза. Сухие бледно-рыжие кудрявые волосы и немного надменный взгляд – этих слов достаточно, чтобы описать ее. Новенькую посадили за парту впереди меня к парню, которому год назад мы засунули в голову жвачку. Я всегда настороженно и предвзято относился к новичкам. Мне казалось, что они будут привлекать слишком много внимания или смогут составлять мне некую конкуренцию. Но до сих пор эти страхи не были оправданными, пока не пришла она, Анжела.

Как-то раз на уроке русского языка был задан вопрос всему классу, а я по своему обыкновению выкрикнул с места ответ, естественно, верный. Реакцией на это был достаточно жесткий, с легким налетом презрения взгляд Анжелы, а также целая лекция новой учительницы о том, что я выскочка. Таких ситуаций стало становиться все больше. Все то, к чему меня приучил Суровый, теряло смысл и ломалось на глазах. Я каждый раз напарывался на агрессию со стороны новенькой и учителей, в ответ на мои попытки продемонстрировать свое интеллектуальное превосходство. С педагогами было все ясно: они пытались воспитать дисциплину и отучить нас от детских выходок, но в итоге их переучил я. Многие учителя средней школы быстро привыкли, что я знаю много, а мои ответы точные и обоснованные; к тому же я много спорил и хорошо отстаивал свою точку зрения. В конечном итоге, мне стали позволять больше, что еще сильнее злило Анжелу.

Она была умной, но я чувствовал, что до меня немного не дотягивает – не хватало какой-то смекалки, что ли. Ее это заводило. Она хотела быть лучшей, занять мое место, но в этом и заключалась провальность ее цели. Я вел себя так от скуки и от некоего чувства собственного превосходства, демонстрируя, что я выше всей системы. Анжела же хотела быть впереди, находясь внутри системы, на самой поверхности, будучи ее частью. Меня и мою подругу она презрительно называла пошляками, даже в лицо, а мы назло говорили, как можно громче, и все более извращенные вещи.

Я чувствовал, что между мной и Анжелой возникает какая-то связь, основанная на конкуренции, взаимной агрессии и куче других необъяснимых факторов. Моя подруга говорила, что я нравлюсь новенькой, мол, поэтому она ведет себя так; я же видел только указанные мною причины. А некоторое время спустя я начал замечать, что предвзятое отношение девушки ко мне меня задевает. Периодически у меня возникало желание помирить нас, наладить отношения и убрать ее отвращение.

Теперь моя соседка стала говорить, что Анжела понравилась мне, я же объяснял все тем, что не люблю, когда люди относятся ко мне с неприязнью, и это было правдой. Я стал меняться. Перестал подкалывать незнающих одноклассников, начал помогать им по-доброму, без издевки и высокомерия. Пытался говорить и шутить с Анжелой. В конечном итоге оказалось, что пошлый юмор ей совсем не чужд, многие шутки исходили даже от нее. Но она все равно постоянно смотрела на меня с подозрением, будто пытаясь подловить меня на притворстве.

Но нет, перемены были настоящими, и наши отношения почти наладились. Я одержал маленькую победу, хотя, по сути, победу одержали надо мной. Так одна высокомерная девочка с комплексом неполноценности сделала примерно за год из меня достаточно, как я считаю, хорошего человека. Это было еще одним этапом моего формирования, произошедшим со мной за школьную жизнь.

 

Глава 4

Отец работал на телевидении среди бойцов невидимого фронта. Я часто ходил с ним на студию и общался с его коллегами: осветителями, звукорежиссерами, операторами и всеми теми, кто дарит удовольствие сотням домоседов, оставаясь незамеченными. Взрослым нравилось говорить со мной – я задавал интересные вопросы и быстро все понимал, а меня тянуло к ним, потому что я мог постоянно получать новую информацию. Моими любимцами были осветители и звукачи – с ними я и проводил большего всего времени. За пару лет похождений я так хорошо освоил их работу (по крайней мере, оборудования), что теоретически вполне мог бы подменять в мелких делах коллег отца. Это было похоже на то, как в древние времена в процессе обучались подмастерья. Благодаря всему этому в лицее я уже в седьмом классе занимался на школьных концертах освещением и звуком, как правило, на оборудовании, поставленном моим папой.

Есть люди, которые оставляют след в жизни навсегда. Конечно, это можно сказать про любого человека, но некоторые въедаются настолько сильно, что даже спустя долгие годы, мы продолжаем вспоминать их, как-то особенно выделяя среди других. Мне было двенадцать, когда я впервые встретил ее. Вообще, самые красивые платонически-романтичные истории случались со мной именно в школе, возможно, потому, что я еще не знал, как следует, похоти.

Мы готовили очередной концерт для поздравления выпускников, я, как человек без выдающихся талантов в области артистизма, ценился в качестве техника, организатора декораций, освещения и прочей ерунды, которой обучился благодаря отцу. Как водится, на сцене одновременно находилось всего несколько человек, остальные же, сидя за кулисами или в зале, весело убивали время. Я же, как юный боец невидимого фронта, всегда находился где-то среди них.

Однажды нам, школьникам, нужно было подготовить очередной концерт в честь неизбежного выпускного. Мы начинали свои первые, еще толком не организованные репетиции, где номера в большинстве своем были еще совершенно сырыми. Актовый зал. Темнота. Я в специальной зоне на возвышении посреди зала с прожектором в руках. На сцену выходит десятиклассница, она должна танцевать. Справа и слева от меня стоят стулья. На том, который справа, сидит выпускник за микшерным пультом моего отца. В общем, за моим.

– Я готова, – раздается голос из темноты.

– Тогда уйди обратно за кулисы, мы начинаем, – говорит еще один выпускник – главный организатор шоу.

Перерыв в несколько секунд. Мы репетируем этот танец впервые. До сих пор я только читал о своих действиях в сценарии.

– Раз, два, три! – Шепчу я, и на слово «три» мы с выпускником одновременно нажимаем кнопки.

Включается музыка, и в ту же секунду загорается свет моего прожектора, направленный на правые кулисы. Точно в той зоне, в которую падает круг света, возникает из темноты она, танцовщица. Играют латино-американские мотивы, а девушка начинает танцевать ча-ча-ча.

Стоит ли говорить, в каких платьях создается чудо этого танца? Огромные участки тела оголены, я, водя прожектором следом за перемещающейся девушкой, выделяю ее из темноты и рассматриваю самые выразительные черты ее прекрасного тела. Она вращается, трясет волосами, поворачивается то передом, то задом, – в общем, ровно три минуты демонстрации собственного совершенства. Ей всего пятнадцать, а у нее уже такая привлекательная красивая грудь, округлые ягодицы, стройные ноги и в меру полные бедра. Короче говоря, я видел перед собой соответствующий моим вкусам абсолютный идеал.

У меня стучало сердце и захватывало дух – я ни разу за всю свою короткую жизнь не видел настолько красивое человеческое создание. В ней было совершенно все! Я, как завороженный, водил светом по сцене, перемещая его за ней. Да случись за окном хоть Третья мировая война, я бы не перестал судорожно цепляться за свой прожектор.

– Два, один, ноль! – шепнул мне выпускник, и на цифре «ноль» кончилась песня, а я внезапно выключил свет. Девушка стояла посреди сцены в финальной позе, когда погас луч, и ее образ так и застыл у меня перед глазами, когда вокруг была только темнота. На самом деле, десятиклассница давно убежала за кулисы под жидкие овации малого количества участников. Я был повержен. Этот лик на сцене продолжал резать мне глаза, даже когда я, повинуясь отработанному движению, включал освещение зеркального шара.

– Ты умница, – сказал ей руководитель, – второго дубля делать не будем.

Это означало, что до конца репетиции девушке уже ничего не нужно будет делать. По сути, она даже могла уйти домой. Однако через пару минут разгоряченное танцем тело приземлилось на стул слева от меня.

– Он такой горячий, этот софит, мне от него в два раза тяжелее дается танец! – воскликнула она, как только села.

– Это прожектор, софиты висят над сценой, – сказал я улыбнувшись и пощелкав выключателем. Свет впереди зажегся и погас, – и вот под ними действительно жарко.

Это был упрек в незнании. Легкий, улыбчивый, мягкий, но упрек. Таким образом, первая в моей жизни фраза, сказанная этой танцовщице, была указанием на ее ошибку.

– Ты из какого класса?

– Из седьмого, – ответил я, не отвлекаясь от сцены, на самом деле прикладывая все свои силы на то, чтобы не повернуться.

– Да? – протянула она. – А выглядишь намного старше!

Я часто это слышал. Особенно с тех пор, как у меня начали расти эти проклятые шелковые усики, которые теперь приходилось все чаще брить. Я посмотрел на нее. Дрожь пробежала через все тело – настолько красивая была девушка. Она уже переоделась в более скромную одежду, распущенные длиннющие черные волосы были переброшены через правое плечо на грудь. Зеленые изумруды смотрели на меня из-под четко очерченных темных бровей.

Боже! Зачем ты создал брюнетку зеленоглазой на мою погибель?! Нет ничего сильнее магии этого сочетания.

– А ты… – замялся я, – выглядишь на свой десятый класс, но есть одно несоответствие.

– Какое же? – заинтересовавшись, спросила она.

– Такое ощущение, что в теле пятнадцати-шестнадцатилетней девочки сидит женственная дама. У тебя глаза зеленые. Ты не колдуешь?

Она рассмеялась.

– По тому, как ходишь, двигаешься, танцуешь, говоришь, по сложению твоего тела я дал бы тебе лет сто двадцать пять.

– Почему именно сто двадцать пять? – искренне смеясь, спросила она.

– Потому что двадцать пять – красивый, молодой женский возраст, самый расцвет. Но этого маловато для зеленоглазой ведьмы. Вот для эффекта и добавил сотню.

Я не знаю, видно ли было по моим словам и поведению, что девушка мне понравилась, и если было, то заметила ли она. Остаток репетиции танцовщица просидела рядом со мной, глядя на сцену или на то, как я щелкаю переключателем согласно сценарию. Действия на сцене стали очень активные, и мне некогда было даже посмотреть влево, ведь я еще и периодически объяснял выпускнику, как пользоваться микшером.

По окончании репетиции все незаметно разбрелись, и я даже не заметил, как девушка пропала. На следующий день после танца она снова села рядом со мной. Мы шутили, а я все смелее останавливал взгляд на ее глазах. Однажды я решился и погладил ее волосы. Потом снова и снова. И я делал это все медленнее и медленнее.

– Они такие нежные, – сказал я, легонько коснувшись тыльной стороной ладони щеки танцовщицы. Девушка улыбнулась и остановила мою руку. Закрыв глаза, десятиклассница прислонилась к ладони и прошлась по ней лицом от виска до подбородка.

– А у тебя рука тоже очень нежная, – ответила она, продолжая держать глаза закрытыми.

Это взаимность. Это описанная в сказках любовь с первого взгляда. Это чувство до мозга кости.

Но на самом деле следующий день еще не наступил, и никакой любви вовсе и не было. Я пришел домой и не мог найти себе места. Еда не лезла, книги не читались – все мысли были только об этой девушке. Ее зеленые глаза всплывали в памяти раз за разом, снова и снова. Не зная, чем заняться, я лег спать в семь вечера. Всего лишь после пары часов знакомства я уже вовсю мечтал, лежа в кровати. Фантазии уплыли далеко в мир объятий самой красивой женщины в моей жизни, и эту ночь я провел без сна.

«Я влюбился», – признался я себе, и эта мысль давала мне невероятное состояние приподнятости и воодушевления. Вновь и вновь я воспроизводил перед собой лицо и тело танцовщицы, понимая, что готов смотреть на них вечно.

Утром она была моей первой мыслью. Боже, до чего же приятно каждый раз переживать это ощущение начала влечения, его первых проявлений. Я шел в школу с трепетом и дрожью внутри. Так хотелось подойти к кому-нибудь и сказать: «Вы видели, какие у нее красивые глаза?» И в то же время я боялся открыть свои чувства. Мне хотелось вынашивать и лелеять их в себе, охраняя, как самую великую тайну.

Перемену за переменой я шатался по школьным коридорам, надеясь увидеть ту самую девушку, но никак не получая такой возможности. Когда раздавался очередной звонок, я злился, что мне надо идти в класс и целых сорок пять минут ждать в закрытом кабинете. И именно в один из таких злых моментов я натолкнулся на нее прямо на лестничной клетке. Я прямо почувствовал, как адреналин четким ударом в спину с двух сторон стукнул по надпочечникам, и как расширились мои зрачки. Я нервно заулыбался.

– Привет, – сказала десятиклассница, обнажая в улыбке свои белоснежные зубы, – ты будешь освещать меня сегодня?

Я мысленно хлопнул себя по лбу. Как я мог забыть, что сегодня еще одна репетиция, и мы все равно увидимся, даже если не встретимся на перемене.

– А сегодня Пасха? – отшутился я. – Ты не очень похожа на кулич.

– Причем тут кулич?

Я занервничал. Шутка провалилась, а, значит, я сложил о себе первое впечатление человека с плохим чувством юмора.

– Ну, ты хочешь, чтобы я тебя освятил. Сегодня не Пасха, ты не кулич, а я не батюшка.

Она рассмеялась, и я сразу успокоился.

– Ах, ты об этом! «Освещать» от слова «свет».

– Серьезно? – с сарказмом подметил я.

– Мне нравится, когда я знаю, что на меня пристально смотрит, как минимум, один человек из зала, хоть это и его обязанность.

– Да я понял, что ты о моем прожекторе. Конечно, встретимся в актовом зале.

Прозвенел звонок, и я быстро побежал в класс, слыша сзади цоканье ее каблуков. Когда я сел за парту, у меня еще тряслись колени.

– Ты что-то принял? – удивилась моя подруга-соседка, заглядывая мне прямо в лицо. – Все утро брови сводил в раздумьях, а теперь сияешь, как будто внутри тебя какое-то незаконное вещество.

– Можно и так сказать. Внутри меня появилось что-то новое…

– У тебя тоже пошли первые месячные? – шепотом спросила соседка.

Мы вместе рассмеялись, благодаря чему вопрос о перемене моего настроения снялся как бы сам собой, чему я был несказанно рад.

На всех парах я помчался в актовый зал, когда кончились уроки, и стал ждать. Все участники концерта сидели за кулисами, а я был в зрительном зале, поэтому увидеть свою первую возлюбленную не мог. Без особого энтузиазма мне пришлось наблюдать все предшествующие ей номера, пока я своей рукой не дал команду на запуск музыки и не включил прожектор.

Затаив дыхание, я освещал мою танцовщицу. Я следил за каждым движением изгибов ее грациозного женского тела, смотрел, как развеваются волосы и с каждой секундой все сильнее понимал, что люблю эту женщину. Да, так просто после второго дня созерцания танца я был готов сказать слово «люблю». Когда репетиция номера кончилась, танцовщица снова подсела ко мне, как и вчера. Она не переодевалась, поэтому сидела рядом со мной, красуясь высочайшим процентом совершенно открытых участков тела.

В этот раз я улыбнулся, но так же продолжил заниматься организацией концерта, как и в тот раз. Пока на сцене исполнялась хоровая песня, мне не нужно было производить никаких действий, поэтому я оказался свободен.

– Тебе нравится мой танец? – спросила девушка, заметив это.

Уже второй раз мне показалось или хотелось видеть, будто она со мной заигрывает.

– Очень. Так как я раньше никогда не видел его исполнение, то не знаю, насколько он красив на самом деле.

– Ты меня обижаешь: я занимаюсь этим с детства.

– А я вот этим, – как бы между делом сказал я, передвинув ползунки на микшере.

Несчастный хор оборвался, и в зале зазвенела тишина. Тут же я вернул звук на место и мы вдвоем ехидно захихикали. Через минуты полторы я спросил:

– Как тебя зовут?

– Кристина. А тебя?

– Наполеон, – ответил я, как всегда ожидая неадекватной реакции.

– Тогда я Жозефина! – засмеялась девушка в ответ.

– Эм… А с чего это ты позиционируешь себя с моей женой? – пошутил я, после чего посмотрел на сцену, как ни в чем ни бывало. – Я серьезно, – добавил я без улыбки, – меня зовут Наполеон. Могу завтра принести свидетельство о рождении, если не веришь.

Кристина недоверчиво смотрела на меня. Я достал из портфеля дневник и открыл его на первой странице, там, где было мое имя.

– Так странно, – пробормотала она, – почему?

Я протянул ей руку и спросил:

– Не замечаешь ничего необычного?

Кристина прикоснулась к моей ладони, от чего у меня по телу побежали мурашки. Это был наш первый телесный контакт.

– У тебя они такие… странные.

– Одинаковые. Как у Бонапарта. Я ответил на твой вопрос?

Кристина подняла глаза и как-то своеобразно посмотрела на меня. Я не мог сказать, какие эмоции были в этом взгляде, но меня он сводил с ума. Я перехватил ладонь и пожал ее.

– Будем знакомы.

– Очень приятно, – улыбнулась девушка и отпустила мою руку.

После репетиции я зашел домой и взял деньги из особого места, в котором отец всегда оставлял их для меня. Несколько лет я почти ничего оттуда не брал, а папа продолжал периодически класть туда одну и ту же сумму, так что денег там было очень много. Я прошелся по магазинам и в несколько заходов купил мольберт, краски, карандаши и холст.

Никогда до этого не рисовав, я, тем не менее, знал, что мне нужно и как с этим управляться, потому что, как всегда, где-то об этом читал. В своей комнате я натянул холст на подрамник, поставил его на мольберт и сел перед пустой белой тканью внушительных размеров. Чистота холста вселяла в меня какой-то особый трепет начала чего-то нового и значительного. Перед моими глазами вырисовывались разные образы, эмоции мешались, сердце учащенно билось, а фантазия уже линию за линией обрисовывала на белом холсте пока еще нематериальные черты образа Кристины.

А дальше события развивались, управляемые суматохой и паникой. Последний звонок близился, поэтому репетиции проходили в разное время, второпях, кусками, разным составом людей. Ученики исправляли задолженности, чтобы закрыть четвертные оценки; по причине всей этой суеты я практически не видел Кристину, только изредка здоровался с ней, когда мы пересекались в коридорах или актовом зале. И тем жаднее я наблюдал за ее танцем на репетициях, когда казалось, что мы остаемся только вдвоем: свет выключен, а в темноте выделяются только она и луч прожектора, направляемый моей рукой.

Перед последним звонком была генеральная репетиция. Многие номера прогонялись по несколько раз, поэтому у остальных участников было достаточно свободного времени. Кристина в очередной раз села рядом со мной, я улыбнулся ей, глянув краем глаза, и продолжал следить за действиями на сцене.

– Почему ты при каждой возможности подсаживаешься ко мне? – спросил я, не поворачивая головы.

– Ну…, – протянула Кристина, – наверное, потому что ты мне нравишься, и мне интересно общаться с тобой.

– Интересно общаться? – удивился я. – Мы же кроме пары шуток почти не разговаривали.

– Это неважно. Я вижу, как ты на меня смотришь. В тебе что-то есть, и меня это тянет.

Я заволновался.

– А тебя не смущает, что между нами разница в возрасте в три года? Или даже в четыре, если ты училась в четвертом классе.

– Какая разница, – ответила Кристина, – когда нам будет за двадцать, никто разницы не заметит. Это сейчас шестнадцать и двенадцать звучит пугающе, но мне все равно, что думают окружающие.

Кристина подвинулась поближе и положила голову мне на плечо. На душе стало тепло, как никогда, и я понял, что счастлив. Абсолютно счастлив.

Я очнулся.

На самом деле никакого подобного разговора не было, а Кристина только-только разместилась рядом со мной. Я повернул голову. Девушка сидела все в том же открытом платье, как обычно, но в этот раз все ее тело было обмазано блестящим гелем, глаза и лицо ярко накрашены, а на волосы нанесен лак. Я смотрел на это и понимал, что что-то не так.

– Кристин, – обратился я.

– Да?

– Тебе не нужна косметика. У тебя итак очень яркие черты лица и контуры. Естественность всегда лучше.

– Ты так думаешь? – спросила она. – А другие так не считают.

– Что мне до других… – пробормотал я.

Между нами повисло молчание.

– Я буду фотографировать концерт. Хочешь, распечатаю тебе потом?

– А как ты будешь снимать и заниматься освещением?

– Успокойся, – уверенно ответил я, – я знаю твой номер от и до. Там есть достаточно долгий момент, когда ты стоишь в одном месте, и свет не двигается.

– Ну давай, – как-то безучастно ответила девушка.

Вскоре был прогон концерта от начала до конца, а затем актовый зал заполнила публика: родители, ученики и учителя. Концерт начался. Номер за номером я нажимал разные кнопки, двигал прожектора и ползунки. И вот, наконец, я дождался танца. По сто раз заученной схеме я выключил свет, мой помощник запустил музыку, а я щелкнул выключателем на прожекторе. Из темноты у всех на глазах появилась она.

«Богиня», – проносилось в моей голове с каждым движением Кристины, и я заворожено водил за ней световой круг, с восхищением и похотью наблюдая за тем, как двигаются и подрагивают ее бедра и грудь, как при движениях талией образуются нежные складочки на теле. Я всей своей сущностью хотел эту женщину. Через две с половиной минуты этого эмоционального калейдоскопа настал момент ее финального выхода на середину сцены. Я зафиксировал прожектор, взял в руки отцовский «Зенит», заправленный четырехсотой пленкой с прицепленной сверху огромной вспышкой, навел резкость и начал стрелять кадр за кадром.

Музыка кончилась, я, скинув фотоаппарат на грудь, одной рукой выключил прожектор, другой щелкнул софиты, и Кристина вышла на край цены для поклона. Публика неистовствовала, заливая танцовщицу аплодисментами, а я выждал момент и сделал финальный снимок, когда девушка стояла прямо, гордо выпятив свою большую, быстро вздымавшуюся грудь.

Пока шел другой номер, я думал только о том, что Кристина сейчас переодевается за кулисами, и кто-то это все видит. Но не я. Хм, а почему, собственно, нет? Я оставил свое рабочее место, протиснулся по краю зала и зашел за сцену. Девушка в это время как раз стояла в лифчике и тонких стрингах, которые по задумке не должны были виднеться из-под сценического платья, как это могло быть с классическими трусиками. Я быстрым шагом пробрался вдоль кулис, как будто мне что-то было нужно забрать, и якобы внезапно наткнулся всем телом на обнаженную Кристину, слегка толкнув ее. Она начала падать, а я схватил ее руками за голую талию, чтобы удержать и притянуть к себе. Нижние части наших животов соприкоснулись, и мне стало даже страшно, что между ними всего лишь тонкая прослойка из моих трусов, брюк, и ткани стрингов.

– Прости… – пробормотал я.

– Я чувствую, тебе очень понравился номер, – сказала Кристина, не убирая мои руки со своего тела.

Внезапно очнувшись, я осознал, что чуть не пропустил переключение музыки на другого исполнителя, замечтавшись. Естественно, ни за какие кулисы я так и не пошел, более того, после концерта мне так и не удалось с Кристиной даже поговорить.

На следующий день я отнес пленку на проявку, а через пару суток, просмотрев снятые кадры, заказал их все по одному экземпляру, а тот самый, последний снимок – в двух, и оба в формате А4. Когда в конце недели я расплатился за фотографии, то даже не просмотрев их качество, я скорее побежал домой. Сбросив кроссовки в коридоре, я запрыгнул на диван и первым же делом достал большие снимки.

«Богиня», – снова пронеслось у меня в голове. Фотография была совершенной. Идеальная четкость и яркость красок – насколько это мог выдать в помещении освещенный вспышкой «Зенит» – только с годами я пойму, чего стоит пленка против заполонившей все впоследствии цифры. Кристина была прямо в центре кадра по горизонтали, занимая по вертикали примерно две трети пространства. Ее голова была слегка приподнята, грудь возвышена – видимо, я нажал на кнопку спуска в момент максимального вдоха, ниже четко прослеживалась идеальная талия и кругло очерченные бедра, затем стройные ноги, – все то, на что я обращал внимание уже столько раз с первого дня. Но самое главное – эти любимые зеленые глаза смотрели выразительно прямо в камеру. Они были широко распахнуты, глядя на меня с листа бумаги. Значит, она ждала того, что я сделаю еще один снимок в самом конце. Я начал гладить фото, преисполненный чувства любви и восхищения, зная заранее, что к этому придет, потому и делал свой экземпляр матовым, дабы не оставлять на нем следы от пальцев. Насмотревшись, я поставил фотографию в левый нижний угол мольберта и стал подгонять второй, глянцевый экземпляр, в заранее купленную рамку.

В седьмом классе мы не сдавали экзаменов, поэтому для меня учебный год в тот день закончился, и я знал, что до конца лета больше не встречу мою любимую, если только наткнувшись на нее случайно. Всю ночь я провел в мечтах и сладких грезах, стараясь не думать о наступившей долгой разлуке.

 

Глава 5

В начале лета я уехал в деревню, которая осталась нам в наследство от деда, где целыми днями работал в поле, на огороде и проводил жаркие часы на пастбище наедине со стадом коров. Отец провел со мной месяц своего отпуска, а потом оставил меня одного. Тогда-то я и научился ухаживать за собой сам: готовить, доить и много других частично полезных вещей. Из всего этого приносило радость только неограниченное количество яблок, груш, вишен и слив, которые я с жадностью поглощал прямо с земли и деревьев. Среди никчемных событий того лета я очень много времени оставался один на один с самим собой, поэтому у меня было достаточно возможностей для фантазий.

День за днем я думал о Кристине. Меня занимало, чем же она занята, о чем думает, возникаю ли в этих мыслях хотя бы иногда я. Часто в моей памяти всплывал чистый холст, который стоял дома на мольберте, и фотография впереди него. Я перелистывал остальные снимки с концерта, которые взял с собой, скучал и понимал, что ни один из них не сравнится с тем, последним.

Помню, что как-то раз, когда я пас коров, валяясь на одеяле, мой взгляд упал на странную вещь среди травы. Я понимал, что вижу какое-то несоответствие, что-то не так, но сразу не мог сообразить, в чем именно дело. Это был клевер. Четырехлистный клевер, принесенный согласно околобиблейской легенде Евой из райского сада, цветок, который должен приносить счастье. Я воткнул палку возле места, где увидел его, чтобы не срывать сразу и не дать завянуть, а вечером, распуская коров, забрал цветок с собой. В доме деда я аккуратно обмотал клевер скотчем с двух сторон так, чтобы его было видно и решил носить его с собой, как Фрай из «Футурамы».

Вот и все события, произошедшие со мной за никчемное лето между седьмым и восьмым классами. Если бы я, как в начальной школе, писал это глупое сочинение «как я провел лето», пожалуй, лучше бы я сдал чистый лист.

А по возвращении домой между закупками к учебному году я часами сидел у холста с фотографией. Вскоре настало первое сентября. Никогда еще с такой радостью и воодушевлением я не шел в школу в начале года. Возле лицея первым делом я отыскал таблички одиннадцатых классов и увидел ее – Кристину, красивую и нарядную. Затерявшись среди своих одноклассников, я не стал попадаться ей на глаза.

Мы встретились возле кабинета биологии в этот день, когда ее класс выходил, а у моего должен был быть там следующий урок. Увидев меня, Кристина мило улыбнулась, сказала «Привет» и прошла мимо. Я увидел, насколько разное значение несла эта встреча для каждого из нас. Увидеть очередного знакомого для нее и окончание трехмесячного ожидания для меня. Фактически, мы больше не общались последующие два месяца, не считая подобных приветствий и постоянных улыбок. Я мог скорчить какую-нибудь гримасу на ходу или изобразить последнее движение Кристины, чем вызывал ее смех – этим все и заканчивалось. Мы не говорили, а я был слишком нерешителен, чтобы что-то изменить.

Разница в возрасте тяготила меня. На том этапе жизни одиннадцатиклассница казалась мне чуть ли не зрелой женщиной, себя же я видел ребенком, хоть и слишком смышленым. Когда я приходил домой и, лежа на кровати, фантазировал о нас, эта возрастная граница стиралась в моей голове. Я представлял любовь, которой еще не знал, не существовавшие никогда сцены, ощущения, не испытанные мною до тех пор и секс, о котором мог пока только иметь представление. В моих мечтах у нас с Кристиной было все, и мы были друг для друга всем. Но я признавал, что она недостижима для меня и навсегда останется лишь мечтой. Хотя часто я представлял, что быстро повзрослею, и разница между нами не будет заметна хотя бы визуально.

Я по-юношески убивался. Недостижимая мечта, подогреваемая неудержимым желанием, разбивала мое детское сердце. Смотря на сие грустное время назад, я из года в год признавался себе, что это была настоящая чистая любовь, а не какая-то детская иллюзия о высоком чувстве. Настолько сильная, что я даже не верю, что она могла теплиться в сердце двенадцатилетнего мальчика. Но как не признавать фактов, если это был я сам?

И вот на исходе осени маленький Наполеон не выдержал. Прибежав домой после уроков и очередной ничего не значащей игры взглядов, я бросился к полотну. Вот уже полгода холст был чист, а в его левом нижнем углу стояло две фотографии – мой экземпляр и тот, который предназначался для Кристины. Я взял последний и аккуратно вынул его из рамки. На обратной стороне все было белым, там я и написал, а затем продублировал на фото:

«Кристина!

Скорее всего, ты догадываешься и видишь, что я чувствую к тебе с первого дня нашей встречи. Замечала ли ты когда-нибудь, как я на тебя смотрю? Как расширяются мои зрачки, когда ты приближаешься ко мне? Как трясутся руки? А ведь за тем, что видно снаружи, прячется неудержимая буря чувств внутри меня, о которых ты даже не догадываешься.

Кристина!

Я не могу сказать тебе об этом прямо, поэтому делаю вот так, через подарок.

Я люблю тебя!

Люблю так, как никого никогда не любил. Знаешь, я же вообще не особо к людям привязан, а ты… Ты сводишь меня с ума. С твоего первого танца перед моими глазами, первых движений твоих бедер и покачивания волос. Но ты знай, что твое восхитительное тело – не самое главное из того, что привлекло мое внимание. Я никогда в жизни не видел ничего красивее твоих зеленых глаз. А ты, наверное, даже не знаешь, какого цвета мои…

Но что я могу предложить тебе, учась в восьмом классе? Ты через полгода будешь поступать в институт и станешь студенткой, а я так и останусь играть в ребенка в нашем лицее. Хотя я давно не чувствую себя маленьким.

А видишь ли ты меня таким?

Сможешь закрыть глаза на общественное мнение и возрастные стереотипы, тем самым сделав меня счастливым?

От меня был вопрос, а ответ остается за тобой…»

Написав на фото весь этот романтичный бред, я перевернул рамку и еще раз глянул на снимок.

«Ты совершенство», – подумал я и поцеловал фотографию.

На следующий день я нашел в школе Кристину и медленно подошел к ней.

– Постой, – сказал я, видя, что она, как всегда собирается, поздоровавшись, пройти мимо, – у меня для тебя кое-что есть.

– Я открыл сумку, достал фотографию и протянул Кристине. Она, удивившись, взяла ее и обхватила пальцами обеих рук.

Некоторое время девушка рассматривала предмет.

– Как красиво! – медленно протянула она.

– Потому что ты красивая, – ответил я.

– Да нет, – сказала Кристина, смутившись, – сама фотография сделана отлично: ракурс, четкость, освещение, – все.

– Ну так мое же освещение, – улыбнулся я.

Кристина перевернула фотографию и тем самым будто вывернула все внутри меня наизнанку. У меня даже руки затряслись. Она увидела текст. Я заметил, как ее брови нахмурились, когда она начала читать мое любовное письмо. Постепенно ее лицо становилось все более серьезным, а я нервничал еще сильнее. Кристина все читала и читала, пока в конечном итоге не набросилась на меня, обвив мою шею обеими руками, сжимая фотографию в одной из них. Она целовала меня так долго и страстно, как будто всю жизнь ждала именно этого моего признания…

А вот как все было на самом деле:

На следующий день после написания письма я пришел в лицей и никак не могу встретить свою возлюбленную. В конечном итоге после уроков, когда мы все, одевшись, выходили из школы, я увидел Кристину, покидающую двор. Впопыхах вытащив снимок, я догнал ее и как-то грубо похлопал по плечу.

– Кристин, я весь день хочу тебе кое-что отдать, но никак и не мог найти тебя.

С этими словами я протянул фотографию девушке письмом вверх и убежал.

Со всех ног я несся домой. Обида душила меня, я не мог найти покоя. Почему я слинял, не посмотрел на реакцию? Почему не сказал хоть что-то в лицо? Но было поздно что-либо менять. Уже дома я начал сожалеть обо всем, что сделал, включая то, что вообще написал письмо.

В надежде на лучшее я снова сел перед холстом и, как завороженный, начал гладить фотографию. Холст был чист. Он олицетворял все мои надежды. Я не знал, что будет на нем, так же, как и не знал, что ждет меня с Кристиной.

Ночью я почти не спал, а утром, весь бледный, пошел в школу. Прямо в дверях я столкнулся с любимой, которая прошла мимо, сделав вид, что не заметила меня. После первого урока история повторилась. Я улыбнулся, а Кристина даже не посмотрела на меня. В конце дня в коридоре я, как раньше, изобразил ее последнее движение, на что получил быстрый, презрительный взгляд и не более.

Мое сердце было разбито. Это конец. Мне не ответили взаимностью, а Кристина – это единственное, чем я жил теперь. В сотый раз я поплелся к холсту и склонил на него голову. Я плакал, а мои слезы стекали по ткани, быстро впитываясь. Весь холст промок от соленой воды из моих глаз. Твою мать, мне тринадцать лет, мне еще можно плакать!

Усевшись на стул, я взял карандаш и посмотрел на любимое фото. В этот день я нанес на холст первые штрихи. Расчертив основные линии, первым делом прямо поверх слез я начал рисовать самое красивое, что когда-либо видел в своей жизни – глаза Кристины.

 

Глава 6

Я шел по ярко-зеленой траве широкого деревенского поля.

Вокруг него было достаточно много отдельно стоящих деревьев.

Мыслей в голове почти не было.

Я просто шел.

И в один прекрасный момент я сделал несколько больших шагов, разогнался и подпрыгнул. Гравитация не действовала на меня. Я взмыл ввысь метров на пять и плавно приземлился на крону одного из деревьев, после чего совершил еще один прыжок и снова полетел. В теле ощущалась неописуемая легкость – пожалуй, самое сладкое ощущение в моей жизни. После приземления я прыгал снова и снова, взлетая все выше, пока окончательно не взмыл в небеса.

Никогда еще я не чувствовал себя так хорошо. Всей своей сущностью я ощущал, что мое тело ничего не весит, и Земля не тянет меня вниз. Я летел, летел, летел и проснулся.

Сотни раз мне снился этот сон. Почему ощущения полета настолько яркие и настоящие? Почему мозг выдает их так правильно, как будто они ему уже знакомы? Ведь, например, ты не знаешь, что такое боль от ожога, пока не обожжешься в первый раз, не представишь оргазм, пока не ощутишь его вживую. А здесь, никогда не летая, я чувствую полет особым, специфическим образом, как будто я уже делал это раньше. Много раз я думал об этом. Может быть, истории про Атлантов были правдой? Возможно, люди раньше летали, а ощущения полета остались на генетическом уровне? Тогда почему мы не можем делать этого сейчас? В такие моменты я свято верил в то, что человек рожден летать. Я рожден летать.

Осознание реальности острой болью входило мне в мозг. Я вспомнил все, что произошло со мной и Кристиной, а голова отказывалась с этим соглашаться. Нет, нет, все не могло прерваться! Но я четко вспоминал события вчерашнего дня и понимал истинность происходящего.

А что есть истина? Насколько является настоящим все, что происходит со мной, если мой мозг яростно протестует против того, что он должен принять? Может быть, эта реакция подобна борьбе с инфекцией, когда сознание борется с инородной фальшивой информацией, как утроба матери отторгает ребенка с другим резус-фактором? Что, если все вокруг меня создано лишь моим сознанием? Просто мой мозг дал сбой, и сделал мир вокруг меня приводящим мое «Я» в некомфортное состояние.

Как бы хотелось, чтобы все события вокруг были рождены моим сознанием и подсознанием, выстраивая каждый элемент окружения из желаний и потребностей, минуя время на фантазию об этом и доработку деталей. Чтобы, как в «Шагреневой коже» Бальзака, что-то извне само подыгрывало моим потребностям, так, чтобы я мог этого даже не замечать. Может быть, так и есть… Просто пока что сознание и подсознание расходятся друг с другом.

Религии говорят, что Бог лучше знает, как нам лучше. А может это наше подсознание лучше знает, а не Он? И оно быстрее сознания создает условия дискомфорта, которые все равно, в итоге, сделают нас счастливыми? А те, кто всю жизнь несчастны, просто слишком слабы и не могут справиться с подсознанием, создающим мир вокруг рушащимся по накатанной.

Что, если, людей вообще нет? И я единственная форма разума в мире, а все остальное – иллюзия, созданная мной? Как бы то ни было, я тоже слишком слаб, и инфекция поразила меня. Я принял то, что Кристина ответила мне отказом, и с этим осознанием вошел в новый день.

С тех пор началось темное и мучительное время для меня. Я видел Кристину в лицее практически каждый день, но не мог добиться от нее не только слова или улыбки, но иногда даже взгляда. Целыми днями я только и мечтал о том, чтобы поговорить с ней или совершить какой-нибудь подвиг, который мог бы привлечь ее внимание, показавший ей, что она зря от меня отказалась. Приходя домой, лежа на кровати, я смирялся с тем, что Кристина не моя и просто уходил в мир иллюзий, в котором мы были вместе и счастливы.

Неделю за неделей я осваивал карандаш. Та злополучная фотография не убиралась с мольберта, и я день за днем подводил черты лица Кристины на холсте, превращая рисунок неумелой руки в близкий к оригиналу портрет. Я все время ходил отрешенный и грустный. Моя старая добрая соседка по парте постоянно беспокоилась о моем состоянии и спрашивала, что со мной не так. Я все время отнекивался, натянуто улыбался и говорил, что все хорошо, пока эта подруга, знающая меня лучше, чем кто бы то ни было, не спросила меня, не влюбился ли я. В этот момент я понял, что мне надо излить душу.

– Элизабет, Элизабет, – так называл Лизу только я, – кто, как не женщина заметит подобную смуту в глазах у парня? Да! В этот раз ты попала в точку.

– Кто она? Расскажи!

– Танцовщица из одиннадцатого…

– Я так и думала, – перебила меня Лиза, – тебе, как всегда, подавай все самое красивое и всеми желанное, гребаный ценитель прекрасного! – засмеялась она. – И давно уже? Все то время, что ты ходишь опущенный?

– С прошлой весны, – признался я как-то смущенно, будто был в чем-то виноват.

– Все ясно с тобой, – бодро сказала подруга, – мы издалека восхищаемся недоступной роскошью и мучаемся от того, как мы бессильны. Очень разумно. Пойдем, я промою тебе мозги.

Как раз закончились уроки и мы, собравшись, второй раз в моей жизни пошли к Элизабет домой. В квартире с тех пор очень многое изменилось до неузнаваемости. Мы пошли в крохотную, но очень уютную кухню и расселись по противоположным сторонам круглого стола. Лиза приготовила нам чай, насыпала в вазу конфет и положила передо мной наполовину съеденный вафельный торт.

– Угощайся, – сказала она.

Я набросился на конфеты и начал потихоньку пить чай. В это время Лиза перебралась ко мне вместе со своим стулом.

– Возьми меня за грудь, – сказала она.

Я поперхнулся чаем.

– Веселая шутка, – вытаращив глаза, ответил я.

– Я серьезно, возьми меня за грудь.

После этих слов Элизабет схватила мою руку и прислонила к своей уже давно не маленькой груди, заставив мои пальцы плотно сжать ее.

– Что ты чувствуешь? – спросила меня подруга, заглядывая мне прямо в глаза.

А что я чувствовал? Первой реакцией были страх и неловкость, а потом, когда Лиза начала перебирать мои пальцы, чтобы я ощутил мягкость форм под рукой, внизу живота начало появляться приятное возбуждение. Я растерянно смотрел Элизабет в глаза и не понимал, что происходит, а она в это время медленно опускала мою ладонь вдоль талии, пока пальцы не наткнулись на ремень брюк.

Я сглотнул слюну. Лиза немного втянула живот; моя рука коснулась его мягкой кожи и проскочила под брюки, потом скользнула по волосам и коснулась чего-то очень мягкого и теплого. У меня заколотилось сердце, и я отдернул руку.

– Ты хочешь меня совратить? – спросил я, испуганный.

– Ты с ума сошел, – засмеялась Лиза, заправляя одежду, – я тебе не дам.

Она пересела обратно на противоположную сторону стола.

– А теперь расскажи, возбудился ли ты. Только честно – я не та, которую стоит обманывать.

– Да, конечно, я же парень.

– Вот именно, ты парень. А это значит, что силой возбуждения и похоти, отвлекаясь на других женщин, ты можешь подавлять то, что называешь любовью, и успокоиться.

Я вспомнил Кристину, и у меня защемило сердце от того, что любя ее, я лазил в трусиках другой женщины.

– Ты не права. Это просто заставит меня чувствовать себя мразью, потому что, во-первых, я предаю свои чувства, а во-вторых, пользуюсь невинной девушкой, для того, чтобы забыть свою.

Мы продолжили пить чай и, долго глядя друг на друга, не выдержав, рассмеялись.

– Вот видишь, ты хотя бы улыбаешься, – довольно ухмыльнулась Лиза.

– Эх, Элизабет, – потягивая чай, сказал я, – с тобой я впервые посмотрел порно, у тебя потрогал половые органы – чем же все кончится?

– Время покажет, Наполеон…

После этой беседы мне стало как-то легче. Мы с Лизой часто обсуждали в школе, какой я несчастный, и в эти моменты я чувствовал себя расслабленнее. Но когда я оставался один, все возвращалось. Были только я, фотография, портрет и мои мечты о Кристине. Сама она, как живой человек, стала постепенно исчезать из моей жизни. Я осознавал, что нам «ничего не светит» и только подпитывал свои чувства при случайных встречах вживую. У меня в голове уже очень долго жила другая Кристина – персонаж из моих фантазий, которая любила меня, как никто другой. На моих отношениях с учебой, слава Богу, это все никак не сказалось.

В конечном итоге я просто приучил себя не замечать любимую в лицее и даже не смотреть в ее сторону. От этого мне было еще тяжелее, но смотреть на то, как она каждый раз проходит мимо, я больше не мог. Так я прошел через восьмой класс, приведший меня к очередному празднику, где я снова был вынужден участвовать в репетициях. Это был выпуск Кристины, и она не могла не быть в нем задействованной. Я без особого энтузиазма занимался своей стандартной работой и через силу старался не увлекаться новым танцем девушки. В муках я пережил все эти репетиции и организовал выпускной.

Когда нас, участников процесса, стали разгонять перед намечающимся ночным праздником для одиннадцатиклассников, я нашел Кристину в толпе выпускников в роскошном платье, в очередной раз демонстрирующем все прелести и все ее совершенство. Подойдя к ней, я смело отодвинул мягкие черные волосы и шепнул на ухо:

– Мне будет очень тебя не хватать. Я люблю тебя.

Быстро развернувшись, я ушел оплакивать свое горе дома. Несмотря на все уговоры отца, летом я остался в Москве и все три месяца работал над портретом. В карандаше он был почти готов. А потом настал девятый класс, и в этот раз первого сентября я спокойно шел в лицей, зная, что мне не к кому спешить в этот раз.

Время лечит. А расстояние делает это еще лучше. Я не верю в эти байки про то, что можно всю жизнь любить одного и того же человека, когда в красивых историях мужчина или женщина десятки лет ждут встречи со своей второй половинкой и не разменивают чувства ни на кого. Да, о многих любимых когда-то людях остаются сладкие воспоминания и что-то теплящееся внутри, такое, что можно будет раздуть потом, если снова встретиться, но на расстоянии миль и лет – нет.

Так произошло и с Кристиной. Судьба пощадила меня хотя бы в чем-то – живя в одном районе, мы ни разу не пересекались даже случайно. Я не знал никаких ее друзей, контактов, поэтому человек просто ушел из моей жизни. Фактически, для меня она умерла. Я хранил память об усопшей со всеми почестями. Портрет я спрятал в угол комнаты, сверху приспособил балку со шторкой и спрятал его от людей. Это был мой райский уголок. Здесь я часто проводил свободное время, которого становилось все меньше. Бывало, я часами сидел в кресле-качалке перед холстом и любовался своим творением, а бывало, день напролет нервно и судорожно с карандашом и ластиком подправлял штрихи, не устраивавшие меня. Я не хотел браться за краску, до тех пор, пока карандашная версия меня не удовлетворила бы окончательно. Странно, я никогда раньше не рисовал, а сходство было стопроцентное. В общем, холст был моим маленьким секретом, про который, естественно, знал только отец, не задававший мне лишних вопросов. Но время шло, и рисование портрета стало для меня чем-то вроде навязчивой идеи, чуть ли не целью существования. Реальная же Кристина медленно стиралась из моей памяти.

В то время у меня появился компьютер, и я начал осваивать технику сведения и мастеринга музыкальных произведений в цифровом виде. Мой рабочий стол был обставлен усилителями, мониторами, микшером и наушниками; общаясь с коллегами отца, я становился юным звукорежиссером, издеваясь для начала над музыкой известных исполнителей. Помимо этого, я открыл для себя интернет, который дал безграничные просторы для моего постоянного информационного голода. Все эти занятия и увлечения позволили мне забыться. Я больше был заинтересован в своих творческих успехах и получении новых знаний. Таким образом, я снова становился нормальным, адекватно мыслящим (насколько можно это словосочетание употребить в мой адрес, конечно) человеком со своими интересами и деятельностью, направленной на удовлетворение собственного эго, а не завоевания чужого расположения. Элизабет радовалась, что я заметно веселею и много улыбаюсь. Мы постоянно шутили, говорили пошлые вещи – как будто снова вернулись в младшие классы. До остальных людей мне, по большей части, не было дела.

Я начал ходить на секцию по футболу после уроков. Мне удавалось хорошо удерживать, отбирать мяч, давать пасы, но вот с дриблингом и прорывами вперед у меня были проблемы, поэтому я играл в защите. Как-то раз у нас были соревнования между районами – моя команда прошла в турнирной таблице достаточно высоко. Мы играли на большом поле против какой-то спортивной школы. Весь матч шел вничью. Постоянные сорванные атаки, падения, неудачные пасы – все это превращало игру скорее в агрессивное сборище пацанов на поле, пытавшихся забить любой ценой, а не футбол. До конца игры оставалось три минуты. Нападающий прорвал нашу оборону и стремительно несся к воротам, где оставались только я и вратарь. Каким-то странным образом вышло, что вратарь сразу выбежал на перехват мяча, а я остался сзади, у ворот. Нападающий не заметно для меня забросил за вратаря парашют и уже был готов пробежаться через все поле, радуясь голу. Однако, быстро, сориентировавшись, я принял мяч на грудь и из защиты стремительно понесся вперед. Обведя двух полузащитников, я бежал в центр поля. Мне навстречу спешил очередной игрок; я перебросил мяч ему через голову, и пока тот находился в воздухе, резко оттолкнулся от земли и подпрыгнул метра на полтора вверх. Занеся ногу, я изо всех сил ударил по мячу, и он, пронесшись больше, чем через четверть поля, срикошетил от газона и влетел в дальнюю девятку. Раздался свисток об окончании матча, и с высоты своего могучего прыжка я приземлился уже на руки своих игроков, несущих меня через все поле.

Как я смог так высоко подпрыгнуть и сделать настолько красивый удар? В этот момент я чувствовал себя как в своем сне – летящим, парящим, свободным. Мне удалось вытащить игру, сделать это грациозно, фактически, сверхъестественно, и вырваться в нападение, реализовав свое давнее желание.

Что ж, такой красивый исход матча я придумал постфактум, когда с грустью шел домой, проиграв 3:0. Да, мечтая о собственной и красивой игре, я в одиночестве шагал по дороге, ведущей, к моему дому. Мне хотелось привлечь внимание окружающих, показать свою значимость в команде. Ведь у меня никогда не было друзей. Так, приятели-одноклассники, с которыми мы мило общались на уроках, да Элизабет – самый близкий мне человек после отца.

Я часто смотрел на свое окружение – они общались огромными компаниями, рассказывали истории о проведенных вместе праздниках, показывали фотографии, где, к примеру, на дне рождения одного парня были около двадцати гостей – ребята и девушки, и всех их он называл друзьями. Я же был одиночкой. Всегда. В принципе, я презирал людей за животность их желаний и стремлений, низость интеллекта большинства, тупые интересы, сводящиеся к тому, чтобы удовлетворить основные потребности: еда, сон, удовольствия типа секса, наркотиков, развлечений, шоу, концертов и тусовок.

Абстрагируясь от людей, я видел вокруг себя тупую серую массу, однородную и одинаковую.

– Вы все живете по одному и тому же убогому сценарию! – хотелось мне закричать им всем.

Но временами мне становилось слишком тоскливо в своем одиночестве. Хотелось, чтобы меня окружили сотни людей, подходили ко мне, спорили между собой за время, проведенное со мной, ждали меня и отмечали мои праздники, скучали без меня и всегда звали с собой. Я стоял позади толпы в классе и рассматривал фотографии с отдыха одноклассника и его друзей, слушал восторженные возгласы, и вокруг меня сгущалась темнота. Такое ощущение, что мое тело плавно отодвигалось назад ото всех, унося меня куда-то во мглу – и вот я уже не видел толпы, класса – только темноту, окружающую меня. Слышал я лишь громкий звук своего тревожного сбитого дыхания.

«У меня никого нет, – судорожно шептал я себе под нос, – никого…»

Мне так хотелось внимания и любви, как никогда.

 

Глава 7

В этом полусумасшедшем депрессивном состоянии я выходил из лицея, находясь мыслями весь в себе, и со всей дури влетел в человека посреди дверей. То была девушка. Я достаточно грубо протаранил входящую в школу девушку всем корпусом, и ожидал, что сейчас начнутся отвратительные классические девичьи вопли вроде: «Дебил, смотри, куда идешь!», но этого не произошло. Сразу после толчка я, испугавшись, аккуратно схватил девушку под локти, боясь, что она упадет, и начал трепетно извиняться:

– Прости, пожалуйста, я не хотел тебя задеть.

– Да ладно, я не понимаю, что ли, что это было не нарочно? – улыбнулась она. – Но теперь ты от меня не отделаешься – я требую извинений.

Мы отошли, чтобы не стоять на проходе, продвинувшись в глубь фойе.

– Я же уже извинился, – виновато сказал я.

– Подожди, – лукаво улыбаясь, произнесла она, – тебя не удивляет, что вы все выходите, а я иду обратно? Значит, я кое-что забыла. А забыла я лыжи. Ну а ты поможешь мне их дотащить: вот тогда я тебя и прощу, – после этих слов девушка довольно заулыбалась.

Я засмеялся.

– Может быть, ты специально под меня подлезла, чтобы я донес твои лыжи? – и чтобы она не восприняла мои слова всерьез, добавил сразу же. – Где они, пойдем тебя провожать.

Она указала на свою, а теперь уже мою ношу, мы вышли на улицу и похрустели по снегу прочь со двора. Я начал рассматривать «хозяйку». Она была одета в короткую темную курточку с мехом и обтягивающие брюки, ее длинные каштановые прямые волосы свободно свисали на спину, собирая на себе снег. Девушка была красивая. Да, она определенно была красивая.

– Разрешите Вашему рабу узнать имя хозяйки? – спросил я, не поспевая за ней и семеня, как слуга.

– Белла.

– Вау, да мне везет на экзотические имена. Как я понимаю, это Изабелла?

– Именно так, – улыбнулась она.

– Ты теперь будешь ассоциироваться у меня с вином. Наверное, с годами становишься только лучше?

Белла рассмеялась.

– Время покажет. А как тебя зовут?

И снова мне пришлось бороться с улыбкой.

– Наполеон. Только давай без лишних вопросов – я от них устал. Меня правда так зовут.

– Забавно, – мило усмехнулась она, – в каком классе учишься?

– В девятом, математическом, а ты?

– Я выпускница, – радостно проговорила Белла, – французский класс.

– Здорово…

– А вот и мой дом. Зайдешь на чай погреться?

Старый добрый удар адреналина по надпочечникам и темнота в глазах.

– Э… нет, мы же договаривались только на то, что я донесу лыжи, а вообще я спешу домой.

– Ну ладно, – сказала Белла, забрав ношу, – я тебя прощаю, Наполеон. Встретимся в лицее.

Она улыбнулась, развернулась и начала подниматься по ступенькам, ведущим к двери подъезда. Я смотрел на ягодицы, упруго обтянутые брюками, и понял, что они восхитительны. Не брюки, конечно. Белла оглянулась и уловила направление моего взгляда, ухмыльнулась и зашла в дверь, словно виляя хвостом.

Кокетка. Я чувствовал себя в западне, и старые знакомые эмоции начали вливаться внутрь меня. Придя домой, я подошел к портрету, над которым работал буквально сегодня утром.

– Что ж, Кристина, оказывается, и тебя можно затмить в моем сердце, – сказал я и задернул шторы над картиной.

Потом я по своему обыкновению лег на кровать и стал думать, почему же я такой лопух. И такой влюбчивый. А потом я резко перевернулся на живот и стал с досадой кусать подушку: зачем я отказался зайти на чай.

– Идиот, – обозвал я себя.

Ну, ничего, все впереди. Я уселся за компьютер с тем, чтобы по прошествии нескольких часов лечь спать в сладком предвкушении нового дня. Впервые я не чувствовал себя виноватым, мечтая о другой женщине, а не о Кристине. Опять одиннадцатиклассница.

Я решил больше не повторять старых ошибок и не пускать все на самотек. На следующий день я посмотрел в расписании, сколько у Беллы уроков, и стал ждать ее около школы. Почти час я мерз на холоде, глотая ртом снежинки, пока девчонка не вышла. Дрожа, я улыбнулся и вразвалку, пряча руки в карманах куртки, подошел к ней.

– Привет, – довольно протянула Белла, увидев меня.

– У тебя с собой лыжи? – пошутил я.

– Как видишь, нет, – продолжая улыбаться, ответила Изабелла.

– Опять забыла?

Улыбка.

– Хм… ну позволь помочь донести тебе хотя бы воображаемые, – сказал я и, как мим, сделал вид, что взял у нее лыжи и переложил в другую руку, – пойдем?

– Ты хочешь меня провести? Это так мило.

– Да я вообще милый, – как бы между прочим обронил я.

Мы пошли по вчерашней дороге и первое время молчали.

– Ты всего немного побыла на улице, а уже вся голова в снегу, – сказал я и начал аккуратно стряхивать хлопья с ее волос. Даже замерзшими руками я почувствовал то, что сразу произнес, – они у тебя очень мягкие.

– Да ладно тебе, это от снега, они просто мокрые.

– Изабелла, а можно я буду называть тебя Изя?

Белла начала истерично хохотать.

– Ты хочешь считать меня евреем, да еще и мужчиной? Таки нет! – засмеялась она.

– Мы дошли до ее подъезда, и Белла сказала:

– Раз уж ты вчера отказался зайти на чай, сегодня звать тебя не буду, я обижена.

– Только сегодня я замерз больше… Что ж, держи свои лыжи, – я протянул воображаемый предмет в руки Белле, попрощался и ушел.

Я стал ждать ее каждый день. Она была не против. Мы пересекались в школе, общались, беседовали, ели в столовой за одним столом, если Белла была не в компании друзей. Через две недели в среду сразу после школы я поехал к отцу на работу, поэтому не встречал Изабеллу, а на следующий день снова дождался ее.

– Эй, где ты был вчера? – мило спросила она, потрепав меня рукой в варежке по голове, – я уже так привыкла к нашим прогулкам, что вчера чувствовала себя очень одиноко.

У меня внутри разлилось теплое чувство: она ко мне привыкает. Что может быть лучше? Я смотрел на то, как ветер развевает ее волосы, блестящие, темные, как локоны скользят по загоревшему в солярии лицу, на большие карие глаза, стройное тело и понял, что я никуда не делся от Кристины. Да, Изабелла была другим человеком, не похожим на мою первую любовь, но все же общий типаж был очень близок – цвет и структура волос, фигура, некоторые черты лица, большие глаза и высокий рост.

Когда мы подошли к ее дому, Изабелла как-то замялась и произнесла:

– Наполеон, ты мог бы не провожать меня завтра? Меня встретит мой молодой человек.

– У тебя есть парень? – удивился я.

– Да, мы уже три года вместе.

Внутри меня все упало. Даже не помню, как мы попрощались, знаю только, что я обреченно шаркал ногами по снегу и грустил.

Такое странное это чувство, когда мечта уплывает прямо из рук. В этих прогулках я находил покой, утешение, радость и источник для строительства грез. Дорога домой казалась мне невероятно долгой – я шел не спеша, весь погруженный в свои мысли. Мне сразу вспомнились многие слова Беллы: «С тобой так интересно», «я давно не чувствовала себя ни с кем так легко и расслабленно», «ты мне нравишься, Наполеон, определенно нравишься». Ну и, конечно, сегодняшнее: «Я уже так привыкла к нашим прогулкам».

И вот на основе всех этих фраз, разных моментов, жестов, взглядов я построил новую мечту, позволившую почти полностью вытеснить из моей головы Кристину. Снова пустив в ход свое горячее сердце, я сказал себе: «Я люблю!» Помню, как, когда мы пересекались в школе, Белла любила показать мне язык или отправить воздушный поцелуй. Меня это дико заводило, и я мог весь оставшийся день улыбаться и мечтать о том, как воздушный поцелуй превратится в настоящий. Я никогда еще так сильно не верил в свою мечту, никогда не приближал ее так сильно к себе и реальности. И вот, когда я уже был готов воплотить все в жизнь, мою фантазию вытащили у меня прямо из-под носа. Повторюсь, это очень странное чувство. Я ощущал себя собакой на привязи, к носу которой поднесли кусок мяса, поводили им, а потом бросили в миску соседнему псу, до которого моя цепь не позволяет доползти всего сантиметров десять. И от злости я со всей дури рву привязь, но она выдерживает, я лаю, но тот пес все равно ест мое мясо и даже не обращает внимания на мой гнев.

Я не видел ее парня, но уже ненавидел его. А через день, когда я был все время, как на иголках, усиливая своей фантазией незнание того, чем эта парочка занимается без меня, моя милая Элизабет, которая обо всем знала, доложила мне:

– Я их видела вчера. Она так радостно выбежала из школы и с визгом бросилась, запрыгнула на него, обхватив ногами, и они долго-долго целовались. Дальше на эту муть я смотреть не стала.

От Лизы не скрылся мой печальный взгляд.

– Ну что же ты, мой хороший, – сказала она, запустив пальцы мне в волосы и поглаживая мою голову, – почему ты каждый раз так несчастен? Зачем выбираешь все самое красивое и недоступное?

Я не знал, что ответить.

– Меня тянет к совершенству…

– Да, но что-то пока совершенство не тянуло к тебе, – ухмыльнулась моя подруга, – и ты ограничиваешься только внешней красотой.

Я лишь тяжело вздохнул.

На выходных я отправился к отцу на работу и по пути к метро я увидел вдали знакомый силуэт. Мы шли по разные стороны одной дороги. Она слушала музыку через наушники, думала о чем-то своем и не могла видеть меня. Я немного отстал, чтобы Белле не удалось меня заметить, потом пересек улицу и стал приближаться. С удовольствием я наблюдал за грациозной походкой девушки. Эту поступь я всегда могу без труда воспроизвести в памяти. При каждом шаге волосы Изабеллы не подпрыгивали, а мерно раскачивались. Эти длинные, шелковистые локоны…

Бедро влево, бедро вправо… Мы шли вместе довольно долго, а я все не хотел подходить.

«Привет, как ты?» – это я ей скажу, а что дальше? Все наше общение строилось на свежих ощущениях после учебного дня в лицее, а о чем говорить вот так, на улице, в обычный день, да еще и после не самой приятной для меня беседы, я не знал. Слишком уж много несуществующих диалогов между нами я проводил только с самим собой.

Мы все шли. Совершенно неожиданно Изабелла повернулась лицом к дороге и собралась переходить на ту сторону, с которой пришел я. Не сняв наушники и не смотря по сторонам, она сделала первый шаг и приостановилась. Я встал сзади. Мое дыхание колыхало ее волосы, но она не чувствовала. Я был весь в возбуждении, но не плотском, а моральном. Именно сейчас стоило сказать что-то оригинальное и хорошим началом превратить эту встречу в шедевр. Но фразы не приходили в голову – я просто стоял и все быстрее дышал ей в покрытый моими любимыми волосами затылок.

Она рванулась вперед. Я пошел за ней и по привычке посмотрел влево. Прямо на нас на огромной скорости неслась роскошная и шустрая спортивная машина, которая явно не собиралась останавливаться. Мы были не на пешеходном переходе и даже не рядом – до ближайшего было метров двести.

В эту секунду я перестал быть человеком: остались одни рефлексы. Даже не мозгом, а чем-то глубоко внутри груди я осознал, что еще один шаг – и моя любимая девочка столкнется с машиной. И это будет последний шаг в жизни этого совершенства. Девочки, конечно – не машины. Изабелла уже занесла ногу для того, чтобы сделать шаг, и в этот миг я рванулся вперед, обхватил талию Изабеллы обеими руками и, что было сил, прижал ее к себе. Буквально через доли секунды мимо нас пролетел тот самый автомобиль, принеся с собой бешеной силы ветровой поток, который растрепал нам волосы. Я не переставал стискивать эту тонкую талию; автомобиль пронесся в миллиметрах от моих рук, сходящихся спереди в крепкий замок.

Моя любимая тряслась и рыдала. Маленькие динамики вылетели из ее ушей, а я, нагнувшись и периодически случайно касаясь губами мочки, шептал:

– Мы вместе, и мы живы.

Так и стояла наша пара на краю дороги, вблизи безумного дорожного движения. Белла обеими руками обхватила мои предплечья и крепко прижала их к себе. Наконец-то она была со мной. И больше не нужно было никаких слов, ничего, над чем я думал, пока пытался заговорить. Мы были «вместе», были «живы», и я знал, что хоть она ни разу не повернулась, Изабелла узнала шепчущий ей на ухо мой мягкий и любящий голос…

Была ли эта история настоящей? Разумеется, нет! Но для меня она была. Я же, мечтатель, настолько ушел в мир грез, что плохо отличал реальность от фантазий. На самом деле я шел по заснеженной дороге один, смотрел в небо или на едущие рядом машины и думал об Изабелле.

В последнее время я постоянно грезил о ней. О моей девочке, которая на самом деле была чужой, с которой говорил лишь иногда и понятия не имел, где и с кем она проводит время… да и всю жизнь… А эту историю я выдумал от тоски, и содержание ее не шибко-то удивительно для мечтательного девятиклассника. Мир фантазий тянул меня все сильнее, затягивал словно омут, и порой мне казалось, что я был бы больше рад навсегда выключиться из настоящей жизни и рухнуть в свои грезы, в которых я всегда был счастлив. А она была бы вечно со мной. В эти моменты особенно больно осознавать, что все происходящее на самом деле – реально и ни капли не похоже на то, о чем я мечтал. Мы были так далеко друг от друга, хоть и жили неподалеку, а мое влечение было полностью односторонним. Меня спасали только сны.

Прошли выходные, и я, унылый, отправился в лицей. Господи, как же я устал от того, что уныние стало моим постоянным состоянием. Я сидел в столовой один с ложкой в руках и медленно переливал суп, не особо желая его есть. Совершенно неожиданно рядом со мной очутилось что-то теплое, и до моего носа донесся приятный запах женских духов.

– Эй, – радостно сказала Изабелла, – совсем не замечаешь меня?

Она поставила свой поднос рядом с моим.

– Да, прости, я не видел тебя, – рассеянно ответил я и натянуто улыбнулся.

Мы сидели молча. Я продолжал бессмысленно плюхать свой суп в тарелке, а Изабелла, нахмурив брови, смотрела на меня.

– Ты его любишь? – спросил я неожиданно, посмотрев ей прямо в глаза.

Белла как-то растерялась.

– Э… да, наверное, да… – замялась она, – конечно, да, если мы уже три года вместе!

– И чувства не остыли, и все у вас до сих пор серьезно?

– Да, у нас все серьезно, – уже уверенно ответила девушка.

– Ясно, – ответил я, встал, отнес посуду и вышел из столовой.

Больше Изабеллу я не встречал после уроков, пока через неделю-две, выйдя из лицея, я не увидел ее, стоящей у порога школы в короткой юбке, кутающейся в воротник и периодически отряхивающей снег с волос. Я растерялся, хотел было пройти мимо, но Изабелла подбежала ко мне и радостно сказала:

– Так вот каково ждать меня целый лишний урок – холодно, однако. Я соскучилась.

У меня внутри потеплело. Если честно, я устал быть эдаким утюгом – постоянно нагреваться и остывать. Я подумал, что беспокоился зря.

– Ты можешь по мне скучать?

– Я всегда по тебе скучаю, родной.

Что происходило? Я не верил своим ушам.

– А как же твой парень? Ты его больше не любишь?

– Не знаю, может быть, мы скоро расстанемся.

Мы шли по дороге рядом, и я снова чувствовал себя уютно.

– Расскажи о нем.

– Да что рассказывать, обычная история – подошел ко мне на улице, познакомился, понравился. Время шло – влюбилась по уши, отдалась ему первый раз в жизни, хотя зря спешила так рано, дура.

Внутри меня все вскипело. Так странно, что женщины могут настолько быстро менять мое душевное состояние – прямо калейдоскоп страстей. Теперь я знал, что они спали, более того, что он у нее первый.

– Я много с кем встречалась раньше, но лечь в постель решилась только с ним. Тебя не смущают такие подробности? Привыкай, я свободно общаюсь с теми, кому доверяю.

Белла сделала небольшую паузу.

– А у тебя было много девушек?

– Ни одной, – честно ответил я.

– Правда? – удивилась Изабелла.

– Это как-то принижает меня в твоих глазах?

– Нет, что ты. Знаешь, это даже здорово, ведь ты еще не догадываешься о тех ощущениях, которые дают отношения: прикосновения к чужому телу и тому подобное. Я даже завидую – тебе предстоит узнать все это в первый раз.

Я посмотрел на Изабеллу.

– Ты такая красивая, – сказал я, погладив ее волосы. Белла не убрала мою руку.

– Спасибо, – скромно ответила она.

– Мы стояли уже около ее подъезда. Я плавно убрал руку с лица девушки, слегка коснувшись ее щеки, и тут же сказал:

– Ладно, Изя, мне пора идти, – спокойно развернулся и ушел.

И все началось по-старому. Только теперь мы общались еще больше, а темы стали шире и более откровенными. Я дарил подарки, не стеснялся в признаниях. В отношениях Изабеллы с ее парнем были периоды подъема и спада. Иногда она говорила, что они на грани разрыва, а периодически, что любит его больше жизни. Пару раз я видел их вместе. Гнев, ненависть – вот те эмоции, которые принесла мне такая встреча. Это всегда было издалека, и Белла не знала о том, что я их замечал. Я ненавидел ее парня всей своей сущностью – уродливый, высокомерный, мне было неясно, за что его можно любить и почему Белла с ним.

Время шло, и ничего не менялось. Я уже привык находиться в состоянии постоянной меланхолии и дезориентации, потому что не знал, кем меня считают, и чем все это кончится. Школа – это глупая цикличность, поэтому все снова свелось к выпускному – уже третьему важному празднику такого рода на моих глазах. Я успешно сдал экзамены, а у Беллы, как у одиннадцатиклассницы, оставалось еще несколько дней до окончательного прощания со школой. В те дни она находила время и для меня. Мы часто говорили о том, что нас больше не будет связывать школа, встречи после уроков и совместные приемы пищи.

– Мне будет очень сильно тебя не хватать, – как-то раз сказала мне Изабелла, – я буду скучать по тебе, это точно.

Потом был выпускной, банальный и неинтересный. Среди всей суеты я так и не смог попрощаться с Изей, а потом снова настало лето, в смысле, настоящее лето – без учебы и занятости. Я сильно тосковал, и в середине июля позвонил Белле.

– Алло? – взяла она трубку.

– Привет, моя хорошая, это Наполеон.

– Какой Наполеон?

Я опешил.

– Что значит, какой? Я, Наполеон Мрия.

– Я не знаю таких.

– Изабелла, это ты?

– Да, я.

– Изя, это же я! Тот, который встречал тебя каждый день после школы! Тот, по которому ты обещала скучать!

– Ах, Наполеон, да! – льстиво протянула она. – Привет, как дела?

– Кто это? – услышал я в трубке мужской голос, – скажи ему, чтобы больше никогда не звонил!

– Слушай, Наполеон, – сказала мне Изабелла, – все, что я тебе говорила, было ложью. Нам не стоит сотрясать воздух больше.

Я бросил трубку. Что ж, было ясно, что Белла говорила со мной так исключительно потому, что ее парень был рядом, но это уже не имело никакого значения…

 

Глава 8

К тому времени мне было уже пятнадцать с небольшим. Все, что я к ней испытывал, я смог перенести через границу своего пятнадцатилетия, заболев ею до дня рождения и продолжая болеть после.

Страшный был день. Как сейчас помню – один из тех очередных пустых, наполнявших мои летние каникулы. И так было бы уместно, чтобы тогда шел ливень или град, громыхал гром, и сверкала молния, но, как назло, слепило ненавистное, яркое утреннее солнце и пели птицы. Я смотрел на календарь: ровно полгода прошло с тех пор, как мы познакомились, с того времени, когда я впервые посмотрел ей в глаза и понял, что ничего красивее не видел после Кристины. Полгода… Шесть месяцев придуманной мною самим боли, мук и отчаяния.

То, что было у нас, мне хотелось называть флиртом, но даже это слово было слишком громким для наших отношений. Она любила меня. Я видел это, понимал по радостно расширяющимся глазам, встречающим меня там, на учебе. Любила таким, какой я есть, того, кого я на самом деле из себя представлял. Но это было совершенно ненужное мне чувство. Ее тянуло к человеку, той смеси характера, поведения, которые были во мне.

Белла дорожила мною. Даже не как другом, а по-особенному, но во всем том, что я перечислил, не было самого главного: как мужчина я был совершенно ей не нужен. Ни трепета, ни вожделения, ни романтичного восприятия, ни страсти – ничего из этого не родилось в ее сердце ни разу за все то время, что мы провели вместе. Она не скучала, а просто была безумно рада видеть меня каждый раз. И стойко игнорировала всю ту мою безумную влюбленность, которую я показывал ей каждый день. Изабелла знала, как держать меня при себе (потому что терять со мной связь ей, в принципе, не хотелось), но при этом не допускать моих попыток перехода на близость. Да и пытался ли я? Море слов, вылитых из моих бесконечных фантазий о ней – это все, что я делал. Белла стойко выслушивала, проглатывала – и мы продолжали жить дальше, просто проводя иногда вместе время. Она, абсолютно самодостаточная в своем образе жизни, и я, убивающийся из-за неразделенной любви.

Я ничего не придумывал заранее. Просто спустя неделю после этого глупого телефонного разговора посреди дня вышел на лестничную площадку и отключил рубильник, обесточив провода в своей квартире. Один щелчок – и люстры погасли. Я спокойно поставил стул под ту из них, которая висела в моей комнате, и начал откручивать основание, потом отодвинул защитный кожух и коснулся проводов. Я улыбнулся: тока действительно не было. Несколько минут ушло на то, чтобы раскрутить все жилы и снять люстру. Я аккуратно положил ее в угол комнаты. Теперь в потолке зияла серая дыра, из которой торчал ржавый металлический крючок. На балконе я смог найти огромной длины толстый шнур, оставшийся еще с незапамятных времен, когда мы с отцом делали провода своими руками. Завязав прочный узел с небольшим зазором, я нацепил его на крючок в потолке. Смастерив с другого конца петлю, я накинул ее на шею, несколько раз вздохнул, уставился бессмысленным взглядом в пол и оттолкнул стул…

На самом деле я сидел на диване, слушая тоскливую музыку, разрывавшую мой дом. Шнур я держал в руках и отчаянно натирал его мылом. Чем дольше я это делал, тем больше становилась амплитуда; все яростнее я осаждал щелочь с жирами на проводе, представляя, как легко он будет скользить теперь, затягиваясь на моей шее. И в этот момент, когда от скорости я почти начал сдирать кожу на ладонях, я разрыдался. Последний раз я плакал над холстом после случая с Кристиной, а теперь, столько времени спустя, опять рыдал из-за женщины. Слезы текли ручьем, как будто они копились все эти годы и теперь решили вылиться полностью. Я швырнул провод в лежащую на полу люстру, следующим, но уже в стену, с глухим хлопком полетело мыло, потом я вскочил и начал лупить руками плоскость впереди меня, покрытую обоями.

Плакал… Навзрыд! Как человек, которого бесконечно захлестнуло отчаяние. Раньше я мечтал, что Изабелла будет рыдать так же, когда узнает о моей смерти, осознав, что виной тому стало ее безразличие. Мне хотелось, чтобы нестерпимые боль и тоска накрыли ее с головой, разрывали все в груди, когда она поймет, до чего довела меня. И больше всего я мечтал, что, как в старой песне, только тогда она поймет, кого потеряла. А теперь я выл, избивая стену.

Я резко понял, что моя смерть ровным счетом ничего не изменит. Какую бы красивую записку я ни оставил после себя, это никогда не заставит мою любимую испытать хоть что-то близкое к тем мукам, которые испытывал я последние полгода. Я был рожден, чтобы никогда не быть любимым…

Тут я врал себе. В принципе, в жизни я видел влюбленные глаза, смотревшие на меня, но мне было наплевать на них: я же всегда жаждал совершенства, а те, кто любили меня, не являлись таковыми.

С каждым ударом в стену я кричал все громче:

– Умирай из-за мечты, глупый, чтобы никогда не увидеть ее исполнения!

Я рухнул на диван. Слезы просто стекали из глаз – истерика кончилась. Никогда я еще не любил кого-то так неистово и больно. Даже чувства к Кристине до сих пор оставались светлыми, а не мучительными в моей душе, но в этот раз я понял, что за всю свою жизнь не добьюсь ответного чувства. И тем более не сумею заставить Изабеллу страдать из-за меня.

«Что есть пресечение своей жизни? Высшая сила или высшая слабость? Нирвана или грех? Как бы то ни было, если в мире есть еще хоть один любящий тебя человек, самоубийство – не более, чем эгоистичный порок. А если в моей жизни когда-нибудь появится та, с которой я буду счастлив, – думал я, сквозь слезы рассматривая потолок, – самым страшным моим грехом будет обречь ее на муки потери. А наиболее печальное в этом, что и она забудет меня, смирится и будет спокойно жить дальше. Радоваться. Смеяться. Любить! Без меня…»

На протяжении всей жизни я больше никогда не думал о самоубийстве.

После этой попытки мне стало легче. Через полчаса сидения на диване и рассматривания крючка в потолке я стал мыслить спокойнее. Шнур был убран в шкаф, мыло в ванную, люстра повешена на место, электричество включено. Я вытер глаза и подошел к зеркалу. Веки были распухшие от красноты, белки полны полопавшихся сосудов. В общем, выглядел я, как несчастная девочка. Мне даже стало стыдно смотреть на это позорное отражение. После недавнего взрыва эмоций мне захотелось разбить зеркало вдребезги, но здравый смысл остановил меня. Как и было всегда. Я снова умел сдерживать свой гнев, эмоции и ярость, то есть применил один из моих самых сильных навыков, который нередко мешал мне в жизни добиваться того, чего я хотел.

В ванной мне пришлось умыться, чтобы привести в порядок свои никуда не годные глаза. Я взял валявшийся на диване радиотелефон и набрал номер, заученный наизусть.

– Привет.

– Привет, солнышко, я так рада, что ты позвонил мне! – Услышал я в трубке любимый голос.

– На самом деле рада?

– Конечно, я всегда тебе рада.

– Тогда выйди на улицу.

– Нет, прости, сейчас не могу, я…

– Просто выйди на улицу, – перебил ее я, – это ненадолго.

– Но я на самом деле занята сейчас.

– Я тебе не верю! – сказал я опустившимся голосом. – Удели мне время хотя бы один раз. Один раз из тысячи, мною предлагавшейся.

Изабелла замолчала.

– Хорошо, подойди к моему дому. Я скоро выйду.

Когда я подходил к подъезду, она уже стояла там. Увидев эту девушку, я ускорил шаг, потом перешел на бег, подбежал к Белле, накинул ей на шею тот самый шнур, на котором хотел повеситься сам и стал ее душить. Я слышал, как воздух слабо пытается проникнуть в горло девушки и понимал, что тяну удавку слишком слабо. Изабелла корчилась от мучений, а по моему телу разливалось чувство удовлетворения от того, что я мщу за это подлое безразличие, которое терпел столько времени.

– Привет еще раз, – сказал я, подойдя к своей возлюбленной. Ясное дело, что шнур остался дома, а не душил я никого и подавно.

– Ты заболел? – спросила она, увидев ненормальный цвет моих глаз.

– Скорее выздоровел, – слегка улыбнувшись, ответил я.

Она посмотрела на меня с удивлением, но не придала большого значения моим словам.

– Что у тебя такого срочного?

– Ничего. Ты помнишь, чтобы у меня когда-нибудь было что-то срочное? Я же свободен, как птица. Каникулы, отдых. Время бежит медленно, как мед из вазочки.

– Господи, ну у тебя и высокопарные выражения!

– Слово «высокопарный» тоже не самое приземленное.

– Хватит умничать. Что у тебя стряслось.

– Ответь мне на старый вопрос. Ты любишь своего парня?

Девушка явно опешила от неожиданности моего вопроса. После того раза я обычно обходил эту тему стороной, говорил фразы типа:

«У вас до сих пор все серьезно?» – намекал.

Сама же она говорила мне разные вещи об отношении к этому человеку, в зависимости от своего настроения и от силы моих домогательств.

– Больше жизни, – ответила она.

Я покраснел. Прямо почувствовал, как кровь изо всех сил четко стучит мне в лоб.

– Это все, что ты хотел узнать? – было видно, что она специально ответила на мой вопрос о любви такой сильной фразой, чтобы сбить с меня охоту приставать на протяжении этой встречи. – Наполеон, пойми, что не весь мир сходится на мне. Ты очень красивый парень, добрый, обходительный, милый, хороший, поэтому ты обязательно найдешь свою настоящую, светлую любовь. А зачем тебе такая, как я?

– Ай, заткнись! – не выдержал я. – Закрой рот и не неси эту чушь! Вы достали своими мягкими фразочками из разряда: «Ты классный, но недостаточно классный для меня. Вот для какой-нибудь дурочки ты подойдешь».

Я схватил ее за запястья и подтянул руки к ее же подбородку, плотно сблизив наши лица. Мой голос по звучанию был больше похож на проклятие.

– Я за тобой бегаю полгода, – зашипел я, глядя ей прямо в глаза и тряся ее руки, – ты не понимаешь, что мне ты одна нужна? Не осознаешь, что я не вижу ни одного из твоих недостатков, включая то, что ты спишь со своим обожаемым «больше жизни»? Что значит, не нужна такая, как ты? Да только такая и нужна!

Когда я все это говорил, у нее было настолько жалобное лицо, что если бы я не был зол, мне бы больше всего на свете захотелось ее приласкать и спросить, что стряслось.

– Если посылаешь парня, это говорить надо открыто и грубо, глупая, – продолжал я, – пока ты будешь давать ему возможности видеться с тобой, он так и будет ходить по пятам. Ты должна рождать агрессию, если человек тебе противен, так он быстрее забудет тебя.

– Но ты мне не противен, – пропищала Изабелла.

– Я тебе не нужен! – сказал я по слогам и бросил ее руки. – За что ты так любишь его?

Она смотрела мне в глаза и не узнавала меня. До сих пор я не мог сказать ей ни одного грубого слова.

– Он приезжает к тебе, когда он захочет, ты пресмыкаешься перед ним, сюсюкаешься по телефону, а в ответ слышишь только короткие обрывки фраз, выражающих все его безразличное отношение к тебе. Есть ты или нет – ему неважно. О да, я уверен, что он говорит тебе, что любит. Раз в месяц искренне, а перед сном, или в конце каждого телефонного разговора, начатого тобой, он говорит это формально, потому что ты так хочешь. Для него это признание в любви равносильно следующему за ним «спокойной ночи» или «пока». Просто так принято. Он даже не вкладывает смысл в эти слова. А что я? Сколько было моих признаний? Подарки? Да на тебя вообще кто-нибудь смотрел так, как я? Вы все хотите, чтобы Вас добивались, но на деле оказывается так, что вы сами любите добиваться. Любите, когда с вами обращаются, как с собаками, которых хозяину иногда хочется погладить после работы; в остальное же время, когда он собирается уйти, пес подходит к нему, начинает вилять хвостом и нежно трется, а хозяин говорит: «Отвали», – и закрывает дверь.

Бедная собачка садится возле входа и начинает скулить. И вы так же. Все поголовно, каждая из вас так же жалобно скулит, как эта самая псина, которую хозяин изредка погладит по головке. А самое глупое, что в тот момент, когда он это делает, вы чувствуете себя самыми счастливыми на свете. Когда мужчина привязан к вам всецело, вам становится скучно. Я ненавижу всех женщин именно за это! И тебя ненавижу!

Я потоптался на месте, набрал дыхание и продолжил, чтобы не дать Белле высказаться.

– Ты слышала про закон сохранения энергии? Знаешь, что ученые уверены, что якобы ничто в мире не пропадает бесследно, любая затраченная энергия трансформируется в другую. Однако в замкнутой системе двух человек, куда пропадает моя отданная любовь, скажи, а? Если все, что мне от тебя возвращается – это жалкая парочка хороших слов и улыбки, да иногда сказанное: «Я соскучилась», – то где все то море энергии, которое я лью на тебя своим теплом? Почему ни одна из вас не способна любить своего мужчину так же сильно, как он вас? Как только мы любим слишком сильно, вы поворачиваетесь к нам задом, пока мы не начнем обращаться с вами, как со своими собаками. Ну что вы за твари? А если энергия и в самом деле не пропадает бесследно, я надеюсь, что от не вернувшейся ко мне части моей любви, где-нибудь на холоде согреется мерзнущий бродяга, голодающий африканский малыш найдет кусочек еды, а на другом конце планеты распустится прекрасная роза, которую очередной влюбленный дурак подарит своей возлюбленной. Только тебе и таким тысячам, как ты, назло, эта девушка будет любить его так же сильно, как он ее. Почему вы не умеете ценить? Настоящим счастьем можно назвать только ту любовь, в которой чаши весов наполнены до краев и уравновешены. Они даже не колышутся, ни один из пары не любит другого сильнее. Ни одному не требуется, чтобы с ним обращались, как с никчемной собственностью, чтобы сильнее пробудить чувства. Влюбленные просто смотрят друг другу в глаза и наслаждаются каждой секундой, проведенной вместе. И знай, я всю жизнь положу на то, чтобы моя любовь стала такой.

Ненависть – лучшее лекарство от любви. Даже эффективнее времени, хотя бы потому, что быстрее наступает. Пока я распалялся, чувство любви к стоявшей передо мной девушке ослабевало, пока совсем не сошло на нет. Она только смотрела и смотрела на меня: видимо, ей было так стыдно за то, что я правдиво выворачиваю наизнанку ее образ жизни и подлое мышление.

– Знаешь, я все сказал.

Просто развернувшись, я оставил ее наедине с презрением к самой себе и всему женскому племени. Вдохнув глубже, я дошел до ближайшего прудика, сел у кромки воды и посмотрел в отражение на ровной глади. Мои глаза больше не были опухшими и красными.

 

Глава 9

Я вижу два способа прожить жизнь небесцельно. Это абсолютно противоположные вещи: творить новое и бесконечно поглощать информацию, изучая окружающий мир. Творя, мы сами становимся его частью, меняя его и оставляя след другим людям, а изучая, приближаемся крохотными шажками к познанию себя и чего-то наподобие «абсолютной истины». Творение я уже создавал – чудесный портрет прекрасной Кристины, который так и стоял в углу комнаты, аккуратно закрытый тяжелой черной шторой. В нем предстояло еще многое исправлять и добавлять, но в целом процесс продвигался великолепно.

Тем летом я ударился в познание. Приведя отцу весомый довод, что я уже несколько месяцев не выбирался из Москвы, я уговорил его взять отпуск и съездить со мной посмотреть мир. Папа сказал, что, несмотря на всю мою тягу, нельзя узнавать о других странах, пока я не изучу родной дом. Поэтому мы приняли решение поездить только по России. Не буду описывать красоту и разнообразие необъятных просторов Руси-матушки – это сделали до меня намного лучше сотни классиков и не только, скажу лишь, что в разных точках страны я всегда находил для себя места уединения – речушки, водопады и обрывы, где, любуясь водой или небом, я весь покрывался изнутри мыслями и мечтами.

О чем я мог думать? Чаще всего мне вспоминались две истории моей несчастной любви. Почему они обе обернулись таким исходом, несмотря на то, как хорошо и мило начиналось.

«Все всегда хорошо начинается, а кончается не очень. Даже жизнь», – говорил демон внутри меня.

Может, я был слишком напорист? Или дело в разнице в возрасте? Чересчур нежен? У меня не было ответов на эти вопросы. Я думал также о том, почему Кристина и Изабелла настолько похожи. Выбирал ли я подсознательно последнюю с теми же чертами, что у первой, или они обе соответствовали какому-то типажу, заложенному в моем мозге изначально?

Большинство людей любит шоколад. Этот продукт вызывает ни с чем не сравнимое ощущение удовольствия. Я читал в какой-то энциклопедии, что шоколад является смесью порядка пятисот разных вкусов, в то время, как клубника, для сравнения, пары сотен. Можно представить, какой взрыв происходит в мозгу, когда рецепторы передают с языка столь дикое сочетание. И ведь оно подобрано так подходяще нам, людям, что организм начинает фонтанировать гормонами удовольствия.

Сидя у водопада я пришел к некой аналогии. Каждый человек является сочетанием тысяч различных признаков, начиная с формы головы и разреза глаз, и заканчивая манерой разговаривать и вести себя. Вероятно, у нас в мозге уже заложен определенный набор сочетаний этих признаков, на которые он будет реагировать, как на те самые пять сотен вкусов, составляющих подслащенный какао. Откуда взят этот набор – не знаю, может быть, банальная наследственность, генетика и прочие связанные с этим вещи – не столь важно. Главное, что когда органы чувств натыкаются на нужное сочетание, в организме происходит гормональное сумасшествие, называемое любовью. И мне было плевать, если эта теория давно существовала – я горд, что додумался до нее в свои жалкие пятнадцать.

Мы по природе своей наркоманы. Мы, люди, зависимы от ощущений, которые дает нам избыток гормонов радости, поэтому хотим увеличивать дозу: сначала нам достаточно просто видеть любимого человека, беседовать с ним, потом хочется ласки, нежности и поцелуев, затем в силу вступает физиология – желание секса, хотя часто, конечно, последняя стадия приходит первой. Соответственно, надо полагать, что вся эта канитель с любовью ведет к продолжению рода с наиболее подходящим генетически типом человека.

Я не открываю ничего нового, рассуждая этими всем известными идеями, просто в одиночестве я думал именно об этом. Однако мне не нравилась чисто биологическая теория. В любви определенно есть очень большой элемент духовности. Влюбленные могут получать сильнейшее, неземное удовольствие, просто полчаса находясь рядом. А объяснить духовность научно мне никогда не хватало знаний.

О подобных вещах я размышлял тем летом. Все эти мысли основывались на моей логике, книгах и передачах, которые я когда-либо видел, своих и чужих историях, что слышал раньше. Я расслабился, очистился и посмотрел природу России. В душе осталось легкое состояние свободы. Странно, когда проходит любовь, становится невероятно хорошо, как будто мозг знает: «Я избавился от зависимости». А может быть, дело в том, что человек больше не чувствует себя уязвимым, как раньше, когда любое событие, мешающее реализации любви, причиняет боль.

«Я в безопасности».

С этой установкой я благополучно окончил лицей и добрался, наконец-таки до своего выпускного. То был грандиозный праздник. Впервые организация висела не на мне, а на нанятых за деньги людях, чему я был несказанно рад, поскольку чувствовал себя свободным, не привязанным к оборудованию и не чужим на этом общем, последнем празднике детства.

После стандартной, но интересной церемонии вручения аттестатов зрелости мы уехали кататься по Москве на огромном Хаммере-лимузине. Меня всегда забавляло, почему родители, которые против пьянства своих детей в целом, на выпускные в обход всех законов и правил самостоятельно снабжают выпускников не поддающимся никакой логике количеством «топлива». Так было и у нас. Лимузин ломился от алкоголя. Я сидел в уголке рядом с Элизабет и попеременно то вместе со всеми, то лично с ней вдвоем поднимал под тост за тостом наполненный «Мартини» бокал. Я пил первый раз в жизни, Лиза, по всей видимости, нет. Меня радовало, что при одинаковом и достаточно большом количестве выпитого, я не чувствовал в себе совершенно никаких изменений, кроме сильного желания сходить в туалет, в то время, как у моей подруги уже заблестели и поплыли глаза на фоне покрасневшего лица. Я смотрел на нее, и ее пьяные очи казались мне такими милыми и открытыми в тот момент, что в душе у меня разлилось теплое чувство умиления.

– Наполеон, – прошептала Лиза мне на ухо, отводя бокал, чтобы случайно не вылить содержимое на меня, – давай выпьем за нашу прекрасную десятилетнюю дружбу.

– Ага, за наше порно, беседы, поддержку и мою руку у тебя в трусах в тот день. Лиза громко и открыто засмеялась, я был рад. Мы выпили по бокалу до дна, и лимузин остановился.

– Перерыв на туалет! – раздался крик где-то в начале салона, после чего открылись двери, и весь мой класс высыпался на тротуар возле Васильевского спуска.

Я смотрел на своих одноклассниц, таких красивых в их разных и пышных платьях, сопоставлял все это с их пьяными глазами и пребывал в шоке, думая о том, насколько разные судьбы ждут этих девушек, сколько сердец они разобьют, но в конечном итоге все станут матерями и бабками с однотипными интересами, взглядами и обвисшими грудями. А сейчас они так молоды и счастливы, и кроме меня, пожалуй, никто среди нашего коллектива об этом и не думал.

Я взял Лизу за руку и потащил ее в сторону Красной площади.

– Пойдем в туалет.

Мы сделали несколько шагов, и я заметил, что ощущение наличия движения, которое было у меня в лимузине, никуда не пропадает. Ноги были слегка ватные, на душе непонятная легкость, а вокруг все шаталось.

– Элизабет, да я впервые в жизни пьян! – Радостно закричал я, прижимая к себе подругу. – Этот проклятый лимузин замаскировал мое состояние: из-за постоянного движения я не замечал кружения в голове.

Я сделал небольшую паузу. Мы шли уже возле ГУМа в арку около Исторического музея.

– Wow, это очень классное состояние…

– Смотри, не подсядь, – сказала мне Лиза и прижалась к моей руке, – сегодня многое может быть в первый раз…

Мы шли по Александровскому саду, такие молодые, счастливые и пьяные, под руку, как влюбленная пара, и все казалось таким неважным тогда. Дойдя до конца, я отпустил Элизабет и сказал:

– Надеюсь, ты не против, если я пойду один и в мужской?

– Так и быть, отпускаю тебя только на время туалета, – игриво ответила она и сбежала по лестнице вниз.

Справив нужду, я поднялся наверх и стал ждать девушку, которая, как всегда, делала свои дела намного дольше. Даже странно, что очередь из выпускниц не тянулась на улицу. По дорожкам шли мои одноклассники, растянувшись по всей местности, но держа путь целенаправленно к бесплатным туалетам слева от здания Манежа.

Вдалеке стояли в карауле солдаты 1-го Кремлевского полка. Я ощутил себя виноватым за то, что они терпят службу по стойке смирно, а я, пошатываясь, жду подругу, чтобы дальше радоваться жизни.

Неожиданно я почувствовал холодные пальцы, закрывающие мои веки.

– Ты закончила, я понял. Надеюсь, ты помыла руки? Пойдем обратно в машину.

Мы прошли весь Александровский сад до конца и вышли к дороге, где стоял наш лимузин. Мы с Элизабет уселись на старые места и начали ждать остальных. Когда машина поехала, стало ясно, что совместных тостов уже не будет: весь класс разделился на отдельные группы, которым не было никакого интереса до прочих. На меня с Лизой никто не обращал внимания. Мы пили. Головокружение доходило до границы с полным отсутствием восприятия происходящего. Вскоре я заметил, что Элизабет целует меня в ухо, от чего у меня бежит дрожь по всему телу. Я повернул голову и впился ей в губы. Возбуждение ли, алкоголь, или скрываемая все десять лет тяга – не знаю, что это было, но мы не могли остановиться.

Вскоре машина привезла нас обратно в родной лицей, где в актовом зале четыре выпускных класса собрались за одним большим п-образным столом. С нами были учителя и родители, поэтому мы просто ели, беседовали и делали вид, что ведем себя прилично, хотя на самом деле поведение руки пьяной Лизы у меня под столом, оставляло желать лучшего. Затем была дискотека, которую мы тоже фактически провели вдвоем, отделившись от толпы. В этих танцах были видны все наши желания: через дыхание, взгляды, скольжение рук по талиям и бедрам друг друга. Плоть завладела нами.

Наступило время рассвета. Родители остались забирать домой остатки несъеденной, точнее, нетронутой пищи и контролировать уборщиков; выпускники же отправились гулять по новому, свободному миру, навсегда покинув двери, столь много сделавшей в жизни каждого из нас, школы.

Я с Элизабет, встретив рассвет, достаточно быстро отделился от толпы.

– Пойдем отсюда, – сказала мне подруга, – тебе все равно никогда никто из них не был нужен, кроме меня.

Лиза была права. Она взяла меня за руку и куда-то повела, а я, как послушный ребенок (на самом деле согласный на все из-за хмеля в голове), последовал за ней. Мы зашли в знакомый подъезд, поднялись по тем же ступенькам и открыли дверь в старую добрую квартиру.

– Ты хочешь снова показать мне порно? – только и успел сказать я.

– Да! – страстно крикнула Лиза и потащила меня в свою комнату.

Дальше все происходило, как в тумане. Мы лежали на кровати и целовались, Элизабет сняла с меня пиджак, галстук и рубашку, элегантно стащила с себя свое облегающее выпускное платье. Я был восхищен, увидев неплохое тело, скрываемое столько времени. На моей подруге осталось только розовое нижнее белье. Я набросился на нее с поцелуями и ловким движением расстегнул бюстгальтер, как будто делал это раньше. Прелюдия была долгой и страстной. Между нами оставалась последняя преграда из ткани, и вскоре я снял и ее. Первая девушка, с которой я стал общаться, спустя десять лет, превратилась в мою первую женщину. В процессе я понимал, что мы делаем что-то не так, что в нашем поведении помимо страсти и похоти ничего нет, но удовольствие заполонило меня, и я уже не мог остановиться…

Стоп!

Моя фантазия слишком далеко зашла. Секса между нами не случилось. После того, как я стащил с Лизы лифчик, она еще активнее потянулась ко мне, перевернула меня на спину и залезла сверху. Я еще был в брюках, девушка чувствовала, «давление» снизу от меня, прямо как тогда, в третьем классе на Новый год. Элизабет наклонилась, кончиками груди легонько коснулась моего тела и начала целовать мне шею. В это время я уже просмотрел ситуацию, описанную выше, до конца в своей голове.

Внезапно я взял подругу под ребра и повалил ее обратно на спину.

– Остановись! – резко сказал я.

Элизабет тяжело дышала, жар шел от всего ее тела.

– Почему? – чуть ли не обиженно, но, по крайней мере, пораженно точно воскликнула она.

– Мы пьяные и заведенные, так не должно быть.

– Да успокойся ты, – начала было возражать Лиза и снова полезла ко мне, но я резким движением перевернул ее на бок, прижал спиной к себе, обхватил рукой талию и положил ладонь на ее крупную грудь.

– Это максимум, чего ты сможешь от меня сегодня добиться, моя Элизабет, – прошептал я подруге на ухо, удерживая ее конвульсии. Переполненные физическим возбуждением, смешанным с душевным состоянием покоя, мы, полуголые, сладко уснули.

– Наполеон! – разбудил меня приятный женский голос. – Пойдем завтракать.

Я надел обратно свою одежду, которая уже была аккуратно уложена, умылся, почистил зубы пальцем, с намазанной на него зубной пастой, и пришел на кухню. Лиза бегала от плиты к столу, одетая в домашнюю одежду и фартук, что выглядело очень мило. Мы снова расселись по разные стороны стола, прямо как в тот день. Я съел самый вкусный омлет в своей жизни и принялся за чай, а Элизабет встала и прислонилась бедрами к столешнице кухонного гарнитура.

– Почему ты не захотел меня? – спросила Лиза, пронизывая меня взглядом.

– Захотел. Ты прекрасно это видела и чувствовала. Но против своей же воли не стал. Это просто было бы неправильно.

– Почему?

– Мы друзья. Ты мой самый близкий человек на всей планете. Даже с отцом мы не настолько хорошо понимаем друг друга. Зачем портить это? К тому же мы не любим. Это чистой воды желание.

– Но что в этом такого? Мы же оба этого хотим!

– Ты до сих пор хочешь меня? – спросил я, отводя чашку ото рта.

– Да, – честно ответила Лиза.

– Я тоже.

– Ну, так, быть может, пойдем?

– Нет, – добро улыбнулся я.

Так закончилась моя школьная жизнь.

 

Глава 10

Я понял, что нашел себя. Тем летом я поступил в театральный институт на звукорежиссуру. А осенью меня ожидали новые обстановка, времяпровождение и знакомства. Как всегда, я быстро поладил с коллективом. Только вот быть самым одаренным здесь уже не удалось – в институт шли либо наиболее талантливые, либо по связям. У меня было, пожалуй, и то, и другое. Я был среди лучших, но не выделялся чрезмерно – меня это уже утомило за школу.

Где-то через полгода я понял, что учеба дается мне не с таким трудом, как я ожидал, и устроился на работу, чтобы больше не тащить с отца деньги. Меня взяли в банк, где я работал несколько часов после учебы, по будням, и один полный день в субботу.

Как-то раз я спешил из института на работу и бежал к закрывающимся дверям поезда. В последний момент я заскочил в вагон и встретился лицом к лицу с очень симпатичной девочкой.

– Наполеон? – воскликнула она, улыбаясь и вытаращив глаза.

– Да, я. Привет, – радостно ответил я.

Это была Анжела. Совсем другая, новая Анжела, изменившаяся и невероятно похорошевшая. Мы не виделись почти три года. Она ушла из лицея после девятого класса, с тех пор я ничего про нее не знал. И что я видел теперь: она выросла, обрела хорошие формы, выпрямила и покрасила волосы в ярко черный цвет. Ее мягкая грудь упиралась в верх моего живота, прижимаемая давлением толпы в вагоне. Поглядывая вниз, я обратил внимание на округлость ее бедер с боков, грудь выпирала из расстегнутой наполовину куртки. В общем, вопреки всем моим ожиданиям, благодаря возрасту, Анжела расцвела и стала в моем вкусе. Я почувствовал приятную тягу.

Однако мы же не очень хорошо ладили в школе, да и общались не особо много, поэтому сейчас я не знал, о чем нам говорить. И минуты полторы я просто смотрел ей в глаза и улыбался. Взгляд Анжелы был более чем дружелюбным. По всей видимости, она была рада меня видеть и тоже беспрестанно улыбалась.

– Куда едешь? Или откуда… – начала разговор она.

– Из института на работу.

– Уже работаешь, здорово. А где?

– В банке, – я назвал расположение своего филиала.

– Здорово! Мне на Шаболовку, значит, нам по пути.

– А ты это куда собралась? – улыбнулся я.

– В университет надо заехать, – и добавила, – у тебя очень красивые зубы, когда ты улыбаешься.

– Только когда улыбаюсь, а в остальное время уродливые? – я сопоставил последние сказанные ею слова и спросил. – Ты случайно не на стоматолога учишься в РУДН?

– В точку! – удивилась она.

Я не верил своим глазам. Боже мой, эта девушка маняще улыбалась и была очень даже красивой. И это та самая мерзкая завистница, которую я почти ненавидел в лицее.

– Значит, едем вместе, – сказал я.

Мы дошли до РУДН, зашли в медицинский корпус, пробрались в какую-то лабораторию, и Анжела, удалившись, в лаборантскую, попросила меня подождать. Вскоре она вышла в белом халатике выше колен и колготках с узором. Ее одеяние не было застегнуто до конца, открывая достаточно глубокое декольте. Анжела приблизилась ко мне неспешным шагом и обвила меня одной ногой.

– Знаешь, говорят, от любви до ненависти один шаг? А ведь может быть наоборот, правда?

Она подалась вперед и медленно-медленно укусила меня за нижнюю губу. Я был в шоке и не двигался. Анжела взяла меня за шею.

– Я сгораю от желания. Что со мной?

– Да уж, ты и правда полыхаешь, – ответил я, проталкивая руку ей в халат и притрагиваясь к голой горячей спине. Я поднял Анжелу и посадил на преподавательский стол…

Нет уж, я слишком замечтался. Нельзя думать о таких вещах хотя бы при ней. Ведь мы на самом деле все еще ехали в метро, плотно прижавшись друг к другу, и до моей станции оставалась еще одна.

– Я очень рада была встретить тебя, правда, – сказала мне Анжела, пронизывая меня взглядом, как будто она видела в моих глазах только что родившуюся фантазию о нас.

– Слушай, Анжел… – начал я, – могу я взять твой номер телефона? Мало ли, мне не захочется однажды снова ехать на работу одному.

– Ммм, мы как будто первый раз познакомились, – ответила она, – ну, записывай.

– Записываю, – сказал я, не произведя никаких действий.

– Ну? – удивилась Анжела. – Поезд уже останавливается.

– Я не записываю номеров, я все их помню. Ты забыла, что у меня феноменальная память?

– Ах, ну да, мистер гениальный.

Она назвала десять цифр, которые тут же впечатались навсегда мне в мозг. Я никогда не забываю цифры. Поезд заканчивал свой характерный визг при остановке, и я приготовился выйти.

– Раз уж мы теперь дружим, пока! – сказала Анжела и быстро поцеловала меня в щеку.

Я выбежал из вагона, а в носу еще щекотали мои рецепторы молекулы аромата ее парфюмерии. Женский запах… Он сводит меня с ума. Это особенный магический элемент их образа, который способен вершить невероятные вещи. У него есть две потрясающие способности – заводить и напоминать. Когда я нахожусь рядом с симпатичной мне женщиной и чувствую ее запах, он будоражит все во мне. Иногда хочется прижаться носом к коже и пройтись от уха до пупка, впитывая в себя всю гамму ароматов.

О запах женщины! Это последнее, что уходит из памяти, когда ее голос и внешность уже забыты. Бывает, идешь по улице, думаешь о своем, радуешься тому, что твоя голова уже не занята этой проклятой любовью. Даже больше, самой мысли «я ее забыл» уже нет. Ты просто живешь, в твоей жизни никого нет, кроме тебя самого. Но совершенно неожиданно мимо проносится кто-то, и все внутри замирает, а где-то в груди что-то сжимается, всплывают забытые чувства. Что это? Это совершенно случайно, без разрешения, нагло и неожиданно с улицы в нос вторгся запах. Ее запах. И до тех пор, пока я не забуду его, я считаю, что не разлюбил.

А теперь я знал, как пахнет Анжела, и мне это поднимало настроение. Я сидел уже в банке, выписывал бумаги, считал деньги, а сам улыбался и удивлялся тому парадоксу, что так запал на ту, кого не мог терпеть. Я подождал несколько дней, пока не настала суббота. Отработав утреннюю смену, вышел из банка и, стоя перед его дверьми, достал телефон и послал импульсы из своей памяти в пальцы, набирая номер.

– Алло, – услышал я забытый, а теперь снова восстановленный в памяти голос, – думала, ты уже не позвонишь.

– А ты уверена, что я именно тот, на кого ты думаешь? Ведь кто угодно может звонить с этого номера. Вот лично я не уверен, что употребив слово «ты», ты обращалась именно ко мне, а не к другому ожидаемому человеку.

– Наполеон, – засмеялась Анжела, не надо все, как обычно, усложнять. Мне никто не мог позвонить, кроме тебя.

Я шел в сторону метро, держа трубку возле уха.

– У меня закончился рабочий день, и сегодня я не учусь. Быть может, ты захотела бы встретиться со мной сейчас?

– Эй, это не мужской вопрос! Нужно говорить: «Я хочу с тобой встретиться сию минуту», – а я такая сразу послушная: «Да, конечно, уже бегу».

– Я привык интересоваться мнением людей. К тому же мне неизвестен твой график.

– Да плевать! Ты звонишь старой знакомой и можешь говорить, как тебе заблагорассудится.

– В общем, – я назвал заведение, – буду ждать тебя в течение часа.

Через сорок минут рядом со мной на спинку стула скользнула маленькая женская кожаная курточка, а следом за ней напротив меня аккуратно присело стройное тело. Я видел все это краем глаза, потому что, развалившись на диванчике, ковырялся в телефоне.

– От тебя очень приятно пахнет, – сказал я, не отрывая глаз от дисплея.

– А от тебя веет пренебрежением, умник. Убери телефон, пожалуйста, я пришла.

– Знаю, что пришла, – бодро, как будто очнувшись, ответил я, убирая аппарат в карман джинсов.

Я отпил кофе. К Анжеле подошла официантка, моя собеседница сделала заказ и уставилась на меня.

– Ну, говори, что вдруг стряслось? Из-за чего ты решил вытащить меня сюда?

– Я хотел услышать, как ты стонешь.

– Что? – возмутилась Анжела. – Извращенец!

Я разразился неудержимым смехом.

– Ты попалась! Я хотел проверить, считаешь ли ты меня до сих пор тем похотливым и развратным мальчиком.

– Конечно, ведь это ты сделал меня именно такой.

– Да ну? – удивился я.

– А ты чего хотел? Я пришла в школу доброй и целомудренной, а пообщавшись с тобой, узнала столько пошлых вещей, что разрушила свою детскую психику. Я стала ценить этот глупый юмор. И что в итоге? Ты подсадил меня на это. Вся эта «похабщина», как говорит моя мама, начала мне нравиться. Я полюбила пошлые шутки, извращения, начала смотреть порнографию. Ты представляешь, что ты наделал?

Я развалился на диване с видом, выражавшим полное безразличие, но внутри меня бушевала эмоциональная буря. Я был в неописуемом шоке от этой внезапной исповеди.

– По твоему поведению в школе всего этого не скажешь.

– Потому что там у меня была роль! – активно жестикулируя, заговорила Анжела. – Рамки воспитания, привычек, стереотипов, морали. Я считала постыдным и неправильным делать то, на что ты меня толкаешь, но мне хотелось этого, а я задавливала желания в себе. И в школе все было, как раньше, но дома я могла остаться наедине со своими порывами. Только когда я стала чуть больше с тобой общаться, мне стало легче. И вот мы снова рядом.

Я слушал эти душевные излияния и не мог поверить своим ушам.

– Ты повергаешь меня в шок. Я не думал, что имею такое высокое значение в твоей жизни, что ты сходу, даже не получив еще свой заказ от официантки, начнешь это лепить мне прямо в глаза. То есть, я имею дело с нимфоманкой?

Анжела опустила глаза.

– Тогда я воспользуюсь этим фактом при первой удобной возможности.

– Извращенец! – засмеялась Анжела.

– Нимфоманка, – безмятежно парировал я.

– Спасибо, – сказала Анжела официантке, когда та принесла ее заказ, – не тебе, умник.

– Ну да, кроме того, что я испортил тебе жизнь, я больше ничего для тебя пока не сделал. Алкоголь? – спросил я, беря в руку только что принесенный стакан лонг-айленд айс ти. Тогда я еще не был знаком с этим знаменитым коктейлем. – Ты хочешь напиться и затащить меня в постель?

– Хватит! – улыбнулась она.

– Да ты же знаешь, что я не до мозга кости такой. Просто ты напомнила мне этот период жизни, вот я и подыгрываю.

– Знаю.

– Тогда скажи, почему ты здесь? Если у тебя столько обид.

– Я не могла отказать во встрече своему создателю.

– Хо-хо, не надо громких слов.

Шли минуты. Больше часа я потягивал уже третью чашку кофе, а Анжела напивалась. Она брала коктейль за коктейлем, и ее глаза становились все более добрыми и блестящими. Я снова купился на эту мою необъяснимую слабость к пьяным женским глазам.

– Я могу называть тебя Энжи?

Пьяная Анжела на все была согласна.

– Садись ко мне на диван, хватит прятаться на этом проклятом стуле.

Анжела встала и, слегка пошатнувшись и задев свой стул, плюхнулась рядом со мной. Во время приземления я взял ее за талию, чтобы скорректировать траекторию – и вот мы уже сидим рядом в обнимку.

– Что же ты, бедняжка, так напилась? – сказал я, гладя ее по голове.

– Мне просто… просто очень хорошо с тобой, – ответила девушка и прижалась ко мне всем телом.

Я испытывал странное тепло. В отличие от предыдущих разов, это не было влюбленностью, но меня сильно тянуло к этой особе. Я чувствовал, что близится что-то грандиозное, и нам будет хорошо рядом. А пока я рассуждал, Анжела уже гладила меня рукой по внутренней стороне бедра. Потом ее ладонь начала медленно подниматься вверх, проскочила пах, талию, грудь, шею и, в конечном итоге, остановилась у меня на щеке. Энжи приподняла голову и посмотрела мне в глаза, поглаживая мое лицо, что, безусловно, было безумно приятно.

– Интересно, ты на самом деле до сих пор меня ненавидишь? – сказал я, глядя ей в глаза.

– Как ты можешь говорить такие вещи в настолько хорошие моменты?

– Девушка, можно счет? – сказал я официантке, убирая руку Анжелы со своей щеки, – Просто в таком состоянии от тебя легче заполучить правду, – добавил я уже Анжеле.

– Меня сейчас вообще легко заполучить, – захихикало пьяное существо у меня в руках, снова трогая меня за лицо.

– Эй, кто из нас еще пошляк и извращенец! – засмеялся я.

Официантка принесла счет, я положил в книжечку деньги, Анжела выхватила чек, произвела подсчеты и отдала мне половину суммы.

– Не вздумай никогда за меня платить!

Эта фраза меня, естественно, не расстроила.

– Ну что ж, подруга дней моих суровых, теперь мне придется вести тебя домой.

– Только не приставай ко мне, а то я могу согласиться.

Я провез это висящее и бесконечно смеющееся тело через весь город, пока мы не добрались до ее дома.

– Зайдешь ко мне на чай? – мило спросила Энжи.

– Давай я лучше просто доведу тебя до квартиры.

Мы поднялись на лифте до самого верхнего этажа, а я весь путь боялся, как бы Анжела не начала лезть ко мне здесь. Мы вышли, и она открыла свою дверь.

– У меня дома никого нет! – прошептала мне на ухо Энжи.

Я стоял на пороге, и эта линия была словно чертой между мирами. Мне было семнадцать лет, у меня никогда не было женщины. До сих пор я смотрел на тех, кто был старше меня, выше уровнем или просто недоступным. Я просто терял голову, тратил силы, убивался, мучился, но не добивался ничего, кроме разочарования и понижения собственной самооценки. Уже года три я смотрел на свое окружение, на парней, которые лет с пятнадцати были окружены девчонками – да, такими, которыми я бы не хотел себя окружить, но факт остается фактом: они все набирались опыта и получали недоступное мне удовольствие, в то время, как я оставался в свои семнадцать на уровне развития подростка в общении с девушками и взрослого человека по эрудиции и мышлению. Таким образом, у меня было только одно слабое место в жизни – женщины. Тот раздел, который был всецело отдан во власть фантазий.

И вот я стою на пороге ее квартиры, и всего один шаг вперед изменит мою жизнь, лишив меня последней уязвимости. Я посмотрел на Анжелу. Она, безусловно, была хороша теперь. Ее тело манило, а сдобренное хмелем, оно выглядело еще более развязно и доступно в позе, движениях, тяжелом дыхании и раздевающем меня взгляде. Я мог сделать шаг вперед и перечеркнуть все свои принципы – у меня будет первый секс с женщиной, которую я не люблю.

И я шагнул через порог.

 

Глава 11

– Раздевайся пока и приведи себя в порядок, – сказал я.

Анжела послушно сняла верхнюю одежду, сбросила обувь и пошла куда-то в комнату. Тем временем я спокойно пробрался на кухню, поставил чайник и стал рыскать по шкафам в поисках кофе. К моей радости я нашел большой пакет уже смолотых зерен. Покопавшись еще, я отыскал турку и сахар. С безмятежным видом, как у себя дома, я заварил кофе и сделал себе до ужаса концентрированный и сладкий американо в огромной чашке. А пока Анжела была в душе, заварил ей слабого черного чая.

Она вышла, обмотанная белым полотенцем поверх груди, с мокрыми волосами, ниспадающими на плечи. А я не могу держать себя в руках при виде мокрых женских волос, черт возьми! Я накинулся на нее и схватил за полотенце, просунув обратную сторону ладони между грудей. Сдернув полотенце, я посадил Анжелу на стол, переворачивая все приборы, стоявшие на нем. Она только этого и ждала. Все прошло очень горячо. Слишком жарко для первого раза.

Мы проснулись поздно утром, объятые блаженством.

– Я ждала этого дня с самой школы, – промурчала Энжи, уткнувшись мне в грудь.

– А я ничего не ждал…

Фантазию размыло. Я допивал сваренный в турке кофе, уже четвертую чашку за сегодня. Меня трясло, как от амфетамина, энергия бурлила, возможно, поэтому фантазия о нашем сексе получилась такой активной. Анжела стояла передо мной в полотенце, свежая, пахнущая, но по-прежнему уставшая и пьяная. Я смотрел на этот театр с участием одной актрисы, и мне стало противно. Меня выводили эти тупые шаблоны, взятые из кино – выйти из душа в полотенце, сбросить его с себя и затащить парня в постель. Я не хотел быть жертвой трафаретов. Тем более желание весь день исходило от нее, а для меня происходящее было больше цирковым представлением.

– Хлебни чайку, я заварил тебе послабее, чтобы ты отошла, но могла уснуть.

– Уснуть? Мы с тобой пойдем спать? – пыталась снова закинуть удочку Анжела.

Я не стал ничего говорить раньше времени.

– Да, выпьешь чайку, и мы пойдем спать.

– Хорошо, – сказала Энжи и протянула руку за чашкой.

Она села на стул, я остался стоять, потому что с учетом количества выпитого кофе сидеть на месте я не мог. Самым важным и трудным было не смотреть выше ее раздвинутых коленок. Полотенце заканчивалось достаточно рано, чтобы я смог увидеть все, что хотела она, и не хотел я. Мне было смешно смотреть, что Анжела готова обжигаться чаем, лишь бы выпить его как можно быстрее.

– Я кончила! – прошептала Энжи, поставив кружку на стол.

Я мысленно ударил себя ладонью по лбу: и эта лицемерка еще смела упрекать меня несколько лет назад в пошлости.

– Ну, тогда пойдем, я уложу тебя спать, раз уж ты все равно уже кончила.

Я взял ее за талию и повел в комнату, молясь, чтобы не слетело полотенце. Мы дошли до кровати, которая то ли была уже расстелена, то ли не заправлялась с утра.

– Ложись, – мягко сказал я.

– А ты?

– Я скоро подойду, мне же тоже надо привести себя в порядок – я провел на работе весь день.

Я приподнял одеяло, Энжи забралась под него, и я, схватив полотенце за кончик, аккуратно вытащил его, не оголив ни одной части ее тела.

– Жди меня, – сказал я, – а это, – добавил я, складывая полотенце, – тебе сегодня ночью не понадобится.

Я вышел из комнаты, включил душ и закрыл дверь, чтобы Анжела слышала шум воды. Сам же я пошел на кухню допивать свой кофе. Ко мне прибежал огромный рыжий кот, я поиграл с ним, выпил еще кофе. Так прошло минут сорок. Когда я вошел в комнату, Анжела уже сладко спала, как я и рассчитывал.

– Прости меня, – сказал я с какой-то тоской, собрался и ушел – благо дверь была на защелкивающемся замке.

Я ехал, потом шел домой и всю дорогу внушал себе, что мой отказ не был основан банальным страхом перед женщиной, а являлся лишь рьяным желанием отказать. Сам факт отречения был мне важен.

Какая из двух этих версий была верной? Одна из них, обе? Я не знаю.

Я долго бродил по ночному городу, потому что кофе не давал мне спать, а наступающая весна позволяла находиться на улице так долго. Как следствие, спал я до позднего дня, а разбужен был телефонным звонком. Я поднял трубку и не сказал ни слова.

– Ты теперь меня презираешь, да?

– И тебе доброе утро, Энжи. Конечно, презираю.

– Я так и думала, – сказала она грустным голосом.

– За то, что ты меня разбудила. Я планировал поспать еще часа два.

– Прости меня за вчерашнее поведение.

Я испытал страшную неловкость от того, что посторонняя девушка извиняется передо мной неизвестно почему.

– Ты смеешься? Я вчера нашел такой самородок и теперь еще должен за что-то его прощать? Я очень доволен вчерашним.

– А я не сплю с шести утра и мучаюсь. Кстати, спасибо, что помыл посуду, для меня это о многом говорит.

– А для меня это ни о чем не говорит. Я запачкал – я исправил. Вот если бы я вымыл все твои кастрюли и сковороды, тогда другое дело. Прогуляемся сегодня? Я выходной.

– И ты не будешь меня презирать?

– Да успокойся ты, Ангел, так бы я не позвал тебя никуда.

– Ангел? Меня так называет только мама.

– Ну теперь буду еще и я. Ты не против, я знаю.

Мы встретились в центре города. Анжела подошла ко мне неспешной походкой, втягивая шею в курточку. Был сильный ветер. Энжи смотрела на меня милыми и виноватыми глазами. Она была очень красивой сегодня. И на ней было много косметики.

– Когда ты решила выпрямить волосы? – спросил я, когда мы достаточно приблизились друг к другу.

– Пару лет назад, а что?

– Я не люблю кудри. Не люблю сухие волосы и их рыжий цвет. И ты красишься в черный, делаешь выпрямление, как будто знаешь, что мы встретимся снова после школы, и я посмотрю на тебя совсем другими глазами.

– А ты правда смотришь на меня иначе?

– Пойдем в кино. Будем смотреть не друг на друга, а в одну сторону.

– Это напоминает мне один афоризм о любви.

– Я знаю… – многозначительно сказал я, внутри себя в очередной раз хлопая себя по лбу от того, как легко эта девушка хватается за мои глупейшие намеки.

Мы сидели на последнем ряду полупустого кинотеатра. Шел какой-то фильм, который показывали уже больше месяца, поэтому все желающие его давно посмотрели, остались только такие, как мы – те, кому нужен был сам факт похода в кино, а не содержание кадров на экране. Первые минут тридцать мы молча жевали попкорн, а потом Анжела подняла подлокотник между нами и прижалась ко мне спиной. Больше ничего не нужно было говорить. Второй день, проведенный вместе, лучше любых слов показывал, что эта девушка желает меня. Не только физически.

Почему, как, за что? Я не могу понять, каким образом судьба сталкивает разных людей, выбирая, кто и к кому проникнется теплыми чувствами. Почему я с малых лет бегал за прекрасными девушкам, мучился, убивался и не мог добиться от них ровным счетом ничего. А потом я встречаю Анжелу, сильно похорошевшую, но какую-то всю искусственную, насильно доведенную самой собой до состояния девушки моего вкуса, и вот именно она всем своим видом говорит: «Бери меня». Я почувствовал сильную тягу к этому безобидному существу, лежавшему у меня на груди. Головой я уже почти не думал в ту минуту – мною правили ощущения. И я обнял Анжелу. А она сразу же, как будто только этого и ждала, положила мою руку себе на грудь. Мы просидели так около двадцати минут. Потом Энжи приподнялась повыше, так что наши лица оказались совсем рядом, и прислонилась ко мне щекой.

Я больше не мог держать себя в руках. Медленно повернув голову, я поцеловал Анжеле ухо. Внезапно она повернулась ко мне и впилась в меня. Да, я люблю это слово – впилась, поэтому часто говорю его. Оно идеально говорит о силе и характере поцелуя. Мы делали это долго и страстно. Людей вокруг не наблюдалось, поэтому можно было смело вытворять любые причуды. Энжи знала это. Хотя, как мне кажется, ей все равно, сколько народу рядом. Целуя меня, она запустила руку мне в штаны.

– Увези меня к себе, Наполеон, умоляю, – прошептала срывающимся от возбуждения голосом Анжела.

Что ж, я сам переступил черту, дальше отступать смысла не было.

С тех пор, как я начал работать, отец решил дать мне немного самостоятельности. Он съехал на ВДНХ, оставив мне двухкомнатную квартиру в центре Москвы, в которой мы жили изначально вдвоем. И теперь я мог свободно водить к себе женщин, которых, правда, у меня не было. Такая вот ирония.

– Слезь с меня, – резко сказал я.

Анжела аж отпрянула.

– Что, опять? – на ее глазах чуть не выступили слезы. – Я снова перешла грань?

– Просто если ты не отпустишь меня и его, – я указал пальцем на область моего паха, откуда нагло торчала женская рука, – мы не сможем добраться до моего дома.

Мы целовались всю дорогу, давая полную волю своим чувствам и рукам. Люди оглядывались на нас, и я вспоминал, с каким отвращением сам в свое время смотрел в метро на подобные парочки, не понимая, зачем выставлять все это напоказ. А теперь я сам был на их месте и все понимал. В эти моменты для нас нет никого вокруг – есть только мы и желание. И плевать, сколько норм морали мы нарушаем – половые гормоны и эндорфин отключают практически все рамки. Слава Богу, до моего дома было ехать всего три станции. Мы выскочили из метро и помчались через дождь к зданию, и все мокрые взбежали по лестнице. Анжела зацеловывала меня, мешая мне попасть в замочную скважину. Кое-как мы ввалились в квартиру, я закрывал дверь, пока Энжи стаскивала с меня куртку. Разбрасывая по пути обувь и одежду, мокрые от дождя и горячие от возбуждения мы упали на кровать в моей спальне.

Долгие поцелуи, ласки – все банально. Внезапно я остановился и сказал:

– Подожди.

– Что случилось? – спросила вся горячая от желания Анжела.

– У меня есть один секрет. Я никогда не занимался этим…

Удивленный взгляд.

– … со стоматологами.

Анжела расслабилась и накинулась на меня с новой силой.

Это был неистовый секс. Все, что я когда-либо видел, читал, слышал, я смог применить в деле. Мы наслаждались друг другом и получили невиданные доселе эмоции. У меня кружилась голова от новых ощущений, которых я никогда не испытывал раньше.

Так я представлял свой первый раз. На деле все было совсем иначе. Когда мы добрались до кровати, Анжела становилась все более горячей, я же понижал свой пыл неудержимыми темпами. В конечном итоге я превратился в ватную куклу, которой играла пока ничего не замечавшая девочка. Мы были уже совсем раздеты, Энжи забралась на меня сверху и не могла понять, почему мой взгляд такой потерянный.

– Ты не хочешь меня? – испуганно спросила Анжела, очень боясь утвердительного ответа.

– А ты не чувствуешь под собой, что хочу?

– Это он хочет. А ты сам можешь не хотеть. В твоих глазах что-то не то. Я кого-то тебе напомнила? И ты думаешь о ней?

Я засмеялся, схватил партнершу за талию, повалил на бок и погладил ее по щеке.

– Я думаю сейчас о тебе одной.

А дальше все произошло очень быстро и нелепо. Ангел взяла инициативу на себя. Не зная ничего, и не имея никакого опыта, я совершал однообразные движения, пока этот глупый «акт любви» не достиг своего апогея.

Мы лежали рядом. Девушка положила голову мне на грудь, а я смотрел в потолок. Я почти ничего не ощутил. Ни удовольствия, ни радости. Нет, чисто физически я получил расслабление, но оно было больше схоже с освобождением от чего-то вроде назойливого гнойного прыща. Эмоции у меня были не слишком уж яркими, раз я проводил себе в голове такие ассоциации. Анжела лежала умиротворенная, поэтому можно было предположить либо то, что она довольна, либо, что она хорошая актриса.

– Наполеон? – позвала меня Энжи, приподняв голову.

– Да, Ангел? – произнес я, не отрывая глаза от потолка.

– Я у тебя первая, да?

Пришлось выдержать паузу в раздумьях над ответом.

– А когда именно ты это поняла? – задал я вопрос в такой форме, что в нем уже содержался ответ на ее предыдущий.

– Минут пятнадцать назад.

– Это плохо?

– Это нормально. Просто я не думала, что именно у тебя все случится так поздно.

– А надо, чтобы рано, как у тебя?

Анжела вскочила и села на коленки. Я ее обидел.

– Не могла же я всю жизнь ждать тебя!

– Поясни-ка, я не совсем понимаю смысл твоей фразы.

– Да потому что я бы никогда в жизни не легла с теми, кто был раньше, если бы знала, что окажусь в одной постели с тобой! – Анжела разрыдалась.

Мне стало безумно ее жалко. Я не понимал, что произошло, и чем заслужил такие ее слова. С другой стороны мне было противно услышать, что я только что побывал там, где прошелся не один человек.

– Чем же я так хорош?

– Потому что я люблю тебя, Наполеон! – она продолжала лить слезы. – С первых дней в школе. А ты все шастал со своей Лизой. И когда я ушла, мне удалось забыть тебя. Но развязность, которую ты в меня вживил, дала о себе знать. И так я стала нимфоманкой, хотя всегда думала о тебе.

История была слишком красивой, чтобы являться правдой, но эти всхлипы, обиженное лицо заставляли меня верить. Я прижал Энжи к себе.

– Но теперь я с тобой.

И случился второй, третий, четвертый раз… Анжела делала меня мужчиной тем вечером.

 

Глава 12

Она приготовила мне завтрак из того, что было дома, так же, как я по-хозяйски пил кофе дома у нее. Мы вместе вышли из квартиры и разбежались – я на работу, она в свой мед. У меня было странное чувство: я впервые в жизни обзавелся девушкой. Готов ли я был к этому, хотел ли?

Я ее, конечно, еще не любил. И даже не был влюблен. Но меня к ней очень сильно тянуло. Я не знал, на что шел: с трудом или нет мне дадутся потеря свободы, необходимость отчитываться, согласовывать свои действия, думать за двоих. Будет ли все это так? Но в целом я был доволен. Впервые я пришел на работу после ночи с женщиной. Не было никаких перемен, которые показывают в кино, когда парень бегает по офису, хлопает в ладоши, прыгает и глупо всем улыбается. Это был обычный рабочий день. А так как институт сегодня не намечался, вечер был свободен.

Мы снова были рядом. Начался самый сладкий период отношений, когда хочется проводить вместе много времени, постоянно заниматься сексом и делать друг другу приятно и хорошо себе через своего партнера и только него. Я работал и учился, поэтому совместного времяпровождения было не так много. От этого мы сильно скучали и отрывались друг на друге, когда встречались, доводя удовольствием себя до физического и эмоционального изнеможения. Мы периодически жили друг у друга, проводили вместе ночи и вечера, посещали театры и музеи.

То было прекрасное время. Ведь Анжела тоже с детства жаждала знаний, поэтому интеллектуальные развлечения были ей по душе. Со стороны мы казались идеальной парой: нашли друг друга. Так думал и я сам, пока не прошло некоторое время и не случились перемены. Я получил должность продакт-менеджера на работе. Теперь мне поручили считать соответствие действительности рассчитанной стоимости проектов для крупных клиентов, коммерческих предложений и доходности вкладов – не слишком стоящая информация, чтобы описывать ее в подробностях.

В общем, просто тщательно проверять цифры. Это была не слишком сложная работа для студента, но муторная и важная. И платили за нее лучше, чем за контакты с клиентами. Появилось много бумаг со сроками исполнения, поэтому мне приходилось часто заниматься своей работой в личное время. Это практически сразу сказалось на отношениях с Энжи.

Сначала все было довольно безобидно. Анжела жаловалась, что ей не хватает меня, и когда я не рядом, она тоскует и не может ничем себя занять. Ее нимфомания усиливала мучения от отсутствия мужчины рядом с ней и внутри нее. А позже начались первые истерики. Я постоянно сидел в одном и том же кафе возле дома, где пил кофе и работал над бумагами. Мне никто не мешал, и я чувствовал себя уютно. В те моменты, когда я был увлечен чем-то: будь то работа, звукорежиссура или корректировка деталей портрета Кристины, мне совершенно было не до Анжелы. Я даже не думал о ней, а если мысли об этом создании и появлялись в моей голове, то в таком виде: «Наверное, она злится, что я ей не звоню».

При этом я уже не скажу, что не любил ее. Любил, и даже часто говорил об этом. Это была не такая безумная, святая и неистовая любовь, как к Кристине, не столь же зависимая, как к Изабелле, но я думал, что так и должно быть. Я чувствовал себя хорошо с Анжелой, и считал, что нет никого роднее. И в один чудесный момент мне вздумалось, что именно это можно назвать любовью.

Как-то раз я работал над бумагами в своем кафе, когда лежавший на столе телефон начал жужжать и выдал на дисплей фотографию моего ангела. Только вот ангел был мне совсем ни к чему в тот момент. Сроку у меня оставалось до завтра, поэтому оттягивать не представлялось возможным ни в коем случае.

И я просто не взял трубку. Первый раз.

Самое важное, что в этот момент я не чувствовал никаких угрызений совести, потому что был уверен в своей правоте. Пропущен один вызов, два, пять. Анжела трезвонила, не переставая, а я продолжал игнорировать ее. Я выключил аппарат, чтобы она решила, что я в метро. Поработал еще час, потом включил телефон. Мне сразу же пришло уведомление о еще нескольких непринятых звонках. Вскоре телефон снова высветил фотографию Анжелы, я не выдержал и взял трубку.

– Да? – спросил я невозмутимым голосом.

А дальше оставалось только положить телефон обратно на стол, и продолжать работу под доносящиеся из устройства вопли. В эти моменты мне всегда было неясно, как такие эмоции могут являться следствием любви. Когда минут через пять я услышал тишину в телефоне, то понял, что вулкан извергся и перешел в состояние спящего. Только тогда я поднес аппарат к уху.

– Ты мне хоть что-нибудь скажешь на это? – обидчиво спросила Анжела.

Да уж, знал бы я на что «это» должен реагировать.

– Я должен закончить работу до завтра.

– То есть все, что я сказала, неважно, да?

– Да знал бы я, что ты там несла десять минут! – чуть не крикнул я в трубку. А на самом деле сказал, – мои деньги нужны нам обоим, покуда я обеспечиваю себя и наши развлечения сам.

– Но я же весь день ждала, когда ты позвонишь! Знала, что у тебя выходной. Ты представляешь, сколько дел я могла успеть за это время?

– Милая, я тебе не обещал видеться сегодня.

– А разве это не аксиома, что столь редкие дни мы должны проводить вместе?

Я почувствовал, как вокруг моей головы проскочило, рухнув мне на плечи, ярмо, обтянутое женскими капроновыми колготками. Осталось только вставить в зубы уздечку и отдать вожжи в руки Энжи. Началась внутренняя борьба между чувством собственного достоинства и страхом потери.

– Эй, Наполеон, если ты сейчас не ответишь, я положу трубку, и делай, что хочешь.

Видимо, сделать это ей было не так просто, как сказать.

– Я отменила ради тебя все!

– Да какого черта ты что-то отменяешь? Занимайся делами, иди к подругам, парням, развлекайся, работай, главное – не спи ни с кем. Я сегодня зарабатываю деньги.

– Ты каждый день их зарабатываешь. Постоянно, когда я хочу тебя увидеть, ты занят. Я устала быть все время одна…

Дальше слушать этот бред я не мог и просто положил трубку. Заказал еще кофе в надежде наконец-то разобраться с бумагами и что Анжела обидится и больше не позвонит. Но не тут-то было. Снова раздалась мелодия, и мне пришлось брать в руки телефон.

– Еще раз бросишь трубку, можешь забыть про меня.

– Ну давай попробуем, – злобно ответил я и снова сбросил.

Через десять минут она опять перезвонила и теперь уже мягким, спокойным голосом, сдобренным сомнительной искренности слезами, заговорила со мной.

– Я же просто хочу тебя увидеть…

И я сдался. Просто не смог больше сопротивляться. Жалость ли, слабость ли – не знаю, что это было, но я уступил в том, в чем собирался стоять до конца. Мы встретились и провели милый вечер вдвоем. Мне было хорошо, но несделанная работа не давала мне покоя. Потом я трудился всю ночь и поспал всего полтора часа.

Такие истории случились десятки раз за тот странный период времени.

Первый курс благополучно окончился, и у меня появилось намного больше свободного времени. Мы чаще стали видеться с Анжелой, и вроде как все стало налаживаться. Она проводила дни и ночи у меня дома и, кажется, успокоилась.

Однажды я был в квартире один и трудился над портретом. Да, несмотря на все перемены в моей жизни, я еженедельно вносил коррективы в рисунок на холсте, желая довести его до такого состояния, чтобы он стал идеальным. Влившись в процесс с головой, я не замечал никаких внешних раздражающих факторов, в то время, как дверь в мою квартиру была не заперта.

– Кто она? – услышал я голос Анжелы у себя за спиной и от неожиданности дернулся.

– Ты давно здесь стоишь? – спросил я, развернувшись на стуле.

– Да вот уже минут тридцать.

Я представил эту картину: Анжела добрых полчаса наблюдает, как я со всей душой пишу портрет другой, более молодой и красивой девушки. Пишу с фотографии.

– Почему ты никогда не говорил, что рисуешь?

– А почему ты никогда не спрашивала, что находится за этой ширмой? – перенаправил я вопрос, указывая на шторы. – Может быть, потому что мы всегда были слишком заняты постелью?

Анжеле было нечего ответить, потому что в самом деле у меня дома практически больше ничем другим мы не занимались.

– Ты это сейчас мне в упрек говоришь? – оскалилась Энжи.

– Я всего лишь ответил на твой вопрос своим вопросом.

– Тогда, может быть, ответишь на тот, который я задала с самого начала?

Я продолжал сидеть на стуле, осознавая всю нелепость ситуации.

– Она училась в нашей школе. Моя первая любовь Кристина. Я начал рисовать этот портрет еще в седьмом классе, а закончить его для меня теперь дело чести.

Анжела приблизилась к холсту и начала всматриваться. Я отъехал, освободив ей пространство для обзора. Это была очень драматичная сцена. Девушка, которая любила меня с детства до сих пор, оценивала портрет той, которую любил я в то же самое время, когда чувства первой были еще у самых основ. Глаза Анжелы часто перебегали с портрета на фотографию, что означало: моя девочка заметила разницу. А там было, что замечать.

Яркость красок картины была в тысячу раз сильнее, чем на фото, глаза нарисованы настолько выразительно, что казались живыми, губы розовые и сочные. Все лицо Кристины полыхало жизнью и молодостью на этом портрете. Но самое главное: вокруг тела Кристины светился легкий ореол, который словно отделял девушку от холста, оживлял ее и привносил элемент святости в ее образ.

Я не знаю, что из перечисленного увидела и поняла Анжела, но в ее взгляде с каждой минутой все сильнее разгоралась ненависть и ревность.

– Выбрось его… – злобным шепотом сказала Энжи, не отводя взгляда от холста.

Такое было ощущение, будто в нее вселился демон. Глаза пылали отвращением – не хватало только, чтобы изо рта полыхало пламя, а из носа шел дым.

– Да я лучше тебя выброшу, чем этот портрет, – ляпнул я со злости и только через пару секунд осознал смысл моих слов.

– Ты псих! Рисуешь какую-то девку из прошлого и поклоняешься ей. Посмотри, во что ты превратил этот угол – да у тебя самый настоящий иконостас! Ты готов променять меня на свой идол?

У меня не было слов. Анжела была права: мое отношение к портрету было слишком фанатичным, на уровне чего-то маниакального, но до сих пор я не считал это чем-то ненормальным, возможно, потому что такая резкая точка зрения просто не приходила мне в голову. В итоге я молчал. Не проронив ни слова, смотрел, как Энжи смотрит на меня с ненавистью. У меня не было даже мысли в голове, как выйти из этой нелепой ситуации, которая создавала мне ощущение невероятного дискомфорта. Последний раз так же неловко я себя чувствовал, когда попался отцу, смотрящим порно за компьютером.

Я встал и начал убирать кисти с красками, после чего аккуратно задернул ширму перед портретом, затем я подошел к Анжеле и взял ее за плечи.

– Ангел мой, люблю я тебя, – сказал я, глядя Энжи прямо в глаза, – закончить этот портрет для меня дело принципа, чтобы не бросить давно начатое дело. Не ревнуй меня, тем более к прошлой жизни.

– А что ты сделаешь, когда закончишь? Повесишь на стену и будешь любоваться ею долгие годы? И я должна буду так же смотреть на нее? И думать о том, сравниваешь ли ты ее со мной изо дня в день.

– Милая, учитывая тот факт, насколько потрясающее у нас с тобой общение в последнее время, боюсь, недолго тебе придется лицезреть эту картину. А наиболее вероятно, что ты даже не успеешь увидеть окончательный вариант.

А теперь в глазах Анжелы я увидел страх.

– Ты хочешь уйти от меня?

– Я??? Нет, родная, я хочу быть с тобой. Но ты слишком много делаешь для того, чтобы оттолкнуть меня.

После этих слов Энжи набросилась на меня с поцелуями. Тема портрета была замята, однако теперь девушка каждый раз с неприязнью смотрела на ширму в углу моей комнаты при каждом визите ко мне, а я перестал оставлять дверь в квартиру открытой. Но все это была лишь предыстория рокового летнего дня, который так радикально изменил мою жизнь.

– Я ненавижу тебя! – она кричала эти слова уже в третий раз, смотря мне прямо в глаза, и я не мог понять, как в этом взгляде раньше могло быть столько же любви, сколько сейчас ненависти.

– Прямо ненавидишь? – спросил я спокойно. – Лютым отвращением, которым раньше смотрели нацисты на представителей иных рас?

– Да, да, да! – я удивлялся, как еще из ее глаз не брызжут фонтаны слез, как обычно бывает у детей в припадках истерики.

Стоило ли мне рассказывать ей? Сейчас, когда я вижу эти трясущиеся губы, мне кажется, что разумнее было бы молча гордиться собственной чистотой и силой воли, направленной во имя чего-то большего, чем пытаться порадовать ее такими новостями. Наивный. А ведь я думал, что ей будет приятно. Нет, я знал, что она покажет свою обиду, но подобная реакция была слишком уж агрессивной.

Я давно начал смотреть на другие обнаженные ножки, проходящие мимо меня, но до вчерашнего дня это не завлекало меня настолько далеко. Та девушка сидела напротив меня в кафе и на протяжении всех трех часов почти не сводила с меня глаз. Я пришел туда, как обычно, решить несколько задач для одного из проектов, а что там делала она в гордом одиночестве, мне неведомо. Я не мог подобрать нужный коэффициент, потому что просто не помнил, какой именно был мне нужен.

– Возьми седьмой из второго ряда, – раздался голос чуть выше моего правого уха. Женский голос.

Я уставился в таблицу и понял, что стоящее там число даст единственно верный результат моих расчетов.

– Ты что-то понимаешь в этом? – искренне удивляясь, спросил я, поднимая взгляд.

– Нет, просто у меня с детства талант к угадыванию из предложенных вариантов. Я могу присесть?

Не слишком вежливо я подвинул ногой стул с противоположной стороны стола, чтобы она могла усесться. Как ни странно, я не увидел в ответ презрительного или оторопевшего взгляда.

– Спасибо, – сказала она и села, закинув ногу на ногу. В этот момент я понял, насколько короткой была ее юбка, а футболка открытой.

Ее глаза отличались невероятно красивым разрезом, который делал их одновременно очень большими и в то же время аккуратно, но резко сужающимися по краям. Вот такой парадокс, который мог получиться, скорее всего, в результате смешения европейских и малого количества азиатских кровей. Глаза ее были карими, а волосы ярко черными, свисающими прямо, как водопад. Апогеем было их вздрагивание под воздушным потоком кондиционера. Словом, искушение в чистом виде. Я вспомнил любимую.

– Ты очень умный, ведь так? – спросила девушка, смотря то на меня, то на черновики моей работы.

– Был бы умный, знал бы сразу, какой коэффициент мне нужен.

– У всех бывают моменты расслабления. Невозможно быть все время привязанным к чему-то одному, иначе уже и свет белый становится не мил. В такие моменты нужно ненадолго забыться, чтобы с новыми чувствами вернуться к тому, что нас держало. Это как в отношениях.

Я заметил, что она смотрит на мой телефон, лежащий на столе, на дисплее которого была фотография моей девушки.

– Ты на что-то конкретное намекаешь? – спросил я.

– Нет, что ты, я прямо говорю, что надо изредка отдыхать от любимых или важных элементов жизни, чтобы ощутить сильнее их значимость или же понять никчемность, – ответила она и поставила свои ноги рядом.

Теперь для меня это были ножки. И юбка казалась уж слишком короткой.

«Искушение, искушение!» – вертелось у меня в голове.

– Ты здесь уже три часа сидишь и поэтому не можешь ничего решить. Тебе надо проветриться, пойдем, – после этих слов девушка уверенно начала складывать мои разложенные бумаги и инструменты. Не знаю почему, но сопротивляться мне даже не хотелось.

Мы вышли на улицу, и я почувствовал приятную разницу между летним ветерком и кондиционером.

– Тебе не холодно в такой короткой юбке?

– Даже жарко, но не могу же я снять ее здесь.

«Искушение…», – не унималось у меня в голове.

Мы прошли по аллее, а потом свернули во дворы. Все это время она смеялась сама и неплохо веселила меня.

– А вот это мой дом, сказал я, указывая на родной подъезд.

– Ты слишком загружен. Тебе необходимо найти больше источников радости. Проводить время с теми, кто будет поднимать тебе настроение. Знаешь, когда я выступала в школе, то отбивала ногами вот такой ритм, – после этих слов девушка начала стучать каблучками достаточно сложный такт.

Я уже довольно широко улыбался, но в какой-то момент раздался последний удар ее ритма, сопровождающийся хрустом каблука под левой ногой. В такой ситуации девушка должна была бы покраснеть, смутиться из-за того, что попала в такую нелепую ситуацию по причине своей неуклюжести или глупости, но не тут-то было. Она спокойно сняла туфельку, еще и нагло держась при этом за мое плечо, а потом подняла лежавший на земле каблук.

– У тебя есть клей? – совершенно невозмутимо спросила она.

– Ну конечно! – улыбаясь, воскликнул я. – Ношу постоянно с собой рядом с полиэтиленовым пакетом. Есть, но только дома, – добавил я уже серьезно.

– Так чего мы ждем? – спросила моя новая знакомая и, сняв вторую туфельку, босиком пошла в направлении моего подъезда.

Мы сели на кухне. Клеить мне она не позволила, объяснив это тем, что свои ошибки должна исправлять сама. Я предложил ей латте.

– Сам приготовишь или нажмешь одну кнопочку на вот этой машине и отдашь мне продукт труда техники?

– Я сам не умею, – признался я.

– Тогда не хочу.

Все это время я стоял, облокотившись на подоконник. Она встала, подошла ко мне и протянула мне клей. Ее миленькие маленькие стопы мягко ступали по паркету, ноги были обнажены до допустимого предела. Наши руки соприкоснулись, и тюбик оказался у меня в руках. Только вот ладонь она не отпускала. Я видел, как она смотрит на мои губы. Когда я был еще младше, то не замечал таких явных сигналов, из-за чего, возможно, упустил много возможностей, но сейчас я читал в этом устремленном вниз взгляде только одно: желание.

Она была почти с меня ростом, и между нашими ртами сейчас было расстояние в десять сантиметров от силы. Я вышвырнул тюбик и схватил девушку за талию, впившись (да, снова это слово) губами в ее рот. Она тут же схватила меня за голову, и я понял, что меня в эту секунду совершенно не беспокоит, чем занята моя девушка.

Нет. Этого не было. Мы продолжали сжимать клей в руках друг друга и смотреть.

– То, как ты на меня смотришь, сводит меня с ума, – прошептала она, прикусив после этого нижнюю губу.

– Я знаю, – признался я, потому что смотрел ей, не отрываясь в один глаз, – такой взгляд вызывает желание, а ты не можешь понять почему, правда?

– Да! – сказала девушка, сжимая мою ладонь.

– Если ты раздавишь тюбик, мы склеимся с тобой навсегда, – я указал на часы, – сейчас придет отец, и у него будет много лишних вопросов, – выдал я первую пришедшую в голову ложь.

Девушка обулась в туфельки, и мы вышли во двор.

– Спасибо, – сказала она, и ушла в своей уж слишком короткой юбке, а у меня в голове теперь вертелось всего два слова: «Искушение» и «Анжела».

И вот теперь она истошно вопит о том, как ненавидит меня. Эту историю я рассказал ей в первую очередь потому, что не любил от нее что-либо скрывать. Разумеется, опустил все детали, связанные с моими желаниями, но про все прикосновения я сообщил, ожидая увидеть обиженное лицо, фразу типа: «А может, ты еще и номер телефона у нее взял, а?» После чего, по моему сценарию, она должна была выйти с довольной ухмылкой из моего подъезда, осознавая, что я ей верен. Честно, теперь у меня был шок.

– Как ты мог привести чужую в наш дом?

– Наш? – спокойно спросил я. – Ты не забыла, что я живу здесь один?

– Даже так? – ее голос переходил на писк и начинал меня сильно нервировать. – Может быть и это, – сказала моя любимая, хватая меня рукой за ширинку, – только твое и ты можешь водить его куда угодно?

Я знал, что противопоставить ее противному писку, чтобы она нервничала сильнее, чем я. Невозмутимость.

– По-хорошему, да, – ответил я с равнодушным видом, убирая ее руку от моего паха, – вот только мне это не нужно. Ты важнее всего этого.

– Да??? – протянула она, и в этот момент я не выдержал и резко ударил ее локтем в нос. Кровь пошла сразу, а я стоял и радовался тому, что она знает свое место.

Конечно, я этого не сделал. Вместо удара я коротко ответил:

– Да.

– Ненавижу тебя! – прошипела Анжела прямо мне на ухо и вылетела из дома.

Я, как обычно, подошел к окну и стал наблюдать, как она быстро уходит. Странно, за все время наших отношений, она ни разу не заметила, что я всегда смотрю на нее из окна. Ей навстречу шел парень из соседнего дома, который всегда очень откровенно смотрел на нее и провожал взглядом ее бедра, даже когда она уходила против направления его движения. Это я тоже часто видел из окна. Энжи подошла к парню, схватила его за шею и страстно, быстро начала целовать. Он стоял, раздвинув руки, первые несколько секунд. Парень, явно не дурак, и должен понимать, что такие глупые поступки девушки совершают либо когда пьяные до животного уровня, либо когда ссорятся с партнерами, либо на спор. Так как алкоголем от нее не пахло, второй или третий вариант, видимо, вполне устроил молодого человека.

Я стал наблюдать за представлением, понимая, что она не знает, что я их вижу и демонстрирует мне как раз тот вариант развития событий, от которого я вчера отказался ради нее. Моя любимая, нацеловавшись, начала что-то шептать ему на ухо. Когда парочка пошла к парню в подъезд, я закрыл окно. В моей голове крутилось только одно слово: «Верность».

– Я люблю тебя, – услышал я любимый голос в телефонной трубке на следующее утро.

– Я знаю, – честно ответил я, понимая, что ее поступок не мешает ей продолжать любить меня. Только вот мне он уже не даст позволять ей это делать.

– Ты ведь дома? Я зайду.

Она кинулась на меня прямо с порога, упала лицом мне на грудь и начала рыдать:

– Прости, я не ненавижу, я люблю тебя.

Анжела подняла заплаканные глаза и посмотрела на меня снизу. Все, что ей сейчас было нужно: чтобы я ее поцеловал. Аккуратно убрав голову, я подошел к входной двери, открыл ее и сказал:

– Последний раз в своей жизни выйди вон через эту дверь.

Я видел ее распахнутые от ужаса глаза, заметил метнувшийся на окно взгляд. Когда она все поняла, по принятым обычаям девушка должна была доказывать, что ничего не было, но она знала меня, что означает «понимала, что только впустую потратит время и силы».

Когда я закрыл за ней дверь, в моей голове по-прежнему вертелось только одно слово: «Верность».

 

Глава 13

Я надел обувь и бодрым шагом вышел из дома. Лето было в самом разгаре, погода просто потрясающая. Сам факт того, что я бодро шел в легких джинсах и футболке, меня уже несказанно радовал. Прошла всего неделя после моей разлуки с Анжелой, а запах свободы меня уже опьянял. Я никогда не думал, что потеря первой девушки, да еще и по причине ее измены, дастся мне так легко и подарит впоследствии столько положительных эмоций.

Что ж, минус был всего один – теперь мне не с кем удовлетворять свои физиологические потребности. Зато я избавился от постоянного нытья и истерик, которыми Энжи просто уничтожала радость моего бытия. Я не должен был больше жертвовать своим временем и желаниями ради другого человека. Чужого человека.

Я остался один. Полноценный и эгоистичный. Вокруг не было никого. Мое любимое состояние. Только вот обычно в таких случаях я пускаюсь в фантазии или размышления, а сейчас мне было так легко, что беззаботность накрывала меня. Я шел в свое любимое кафе, но уже не для того, чтобы поработать – теперь мне хватало на это времени, а чтобы по-человечески отдохнуть. Мягкое кресло в полумраке заведения, окруженное уютным интерьером вселяло невероятное тепло в мою душу. Я пил уже третью чашку кофе и наблюдал за людьми.

Кроме меня здесь никого не было в одиночестве. Много пар, остальные по три-четыре человека. Все оживленно беседовали, рассказывали истории из жизни, планы на будущее, говорили слова любви и шутили. А что мог рассказать я? Да и кому? В моей жизни не было никого, кроме четырех женщин и папы, с которым я все меньше поддерживал связь. И меня все это совсем не глодало, мне нравилось чувствовать себя не от мира сего. Мне интересны люди, меня тянет к ним, но исключительно, как к объекту для наблюдений. Никто конкретный мне не был нужен, и только такое чувство, как любовь, было способно на время выбить меня с этой позиции.

Я смотрел на них всех и думал, думал. У каждого были какие-то амбициозные планы, цели, интересы. Этот город вертелся, жужжал, как улей, поглощенный собственным существованием. А ради чего все?

Вот сидит солидный мужчина в пиджаке. Перед глазами ноутбук, в руке телефон, рядом молодой человек, выглядящий немного проще. Скорее всего, они заняты обсуждением какого-нибудь проекта. А зачем этот проект? Чтобы оставить след в истории? Не думаю. Надо полагать, одному из них пришла в голову идея подобного рода: «Есть отличный вариант заработать хорошенькую сумму». И дело завертелось.

А сколько еще таких проектов создается по всему миру в эту секунду? И каждый из них направлен лишь на то, чтобы, надавив на сознание людей, заставить их заплатить за то, что им якобы нужно, дабы в конечном итоге эти деньги пошли в толстый карман не менее толстого мужчины. Может быть, у него есть семья, может быть, нет, но он явно движется к какой-то цели изо дня в день, достигает чего-то, накапливает, трудится. А в конечном итоге настанет момент, когда он умрет, и все его материальные и даже духовные ценности, вся его одежда, деньги, недвижимость, семья, друзья – все это останется здесь. Он будет лежать в деревянной коробке длиной около двух метров, скрестив руки на груди, и в ней же будет опущен в землю. И когда на него сверху начнут падать комья, он не сможет открыть глаза и закричать: «Отдайте мне все, что я имел! Мой дом, мой счет в банке! Что вы говорите? Там это не нужно? Тогда дайте хотя бы мою жену, которую я так любил! Что-что? Она уже через год будет жить с другим мужчиной в моем же доме? Сука! Отдайте детей! У них впереди еще вся жизнь? Дайте хоть что-то дорогое мне, неужели я пятьдесят лет делал все впустую? Неужто нет ни капли ценного, что я имел и могу взять с собой? Зачем я жил? Зачем?».

Его слова перешли бы на ор, а люди все равно об этом не узнали бы, смахнув слезу, разошлись бы по своим углам, строя собственные тщеславные планы. Ведь когда кто-то уходит, мир очень быстро забывает его. Каждому нужно есть, пить, заботиться о себе, решать проблемы. И веретено жизни снова набирает обороты. Это бесконечный, безжалостный механизм, который питается новыми поступлениями и равнодушно избавляется от отходов.

Печальная выходит картина. При таком раскладе проще задушить себя пуповиной еще в утробе матери, как герой одной из альтернативных концовок фильма «Эффект бабочки», и не засорять мир своим бессмысленным существованием.

Я отпил кофе. Он был таким крепким и сладким. Вспомнились все эмоции, которые вызывали у меня любимые женщины, боль и радости, пережитые мной, мои музыкальные проекты и прекрасный портрет Кристины. Неужели и это все было зря? Все, что трепещет во мне, видение мира, моя любовь, достижения – все канет в лету? Все бесцельно?

И тогда я понял, что у меня есть только одно самое важное желание:

Я хочу, чтобы каждая секунда моей жизни оказалась небессмысленной после смерти.

– Ты сегодня без своих бумажек, – услышал я голос рядом.

Подняв глаза, я увидел нашу с Анжелой разлучницу. Красивая женщина, надо признать. И откуда они только сваливаются мне на голову: все эти высокие, темноволосые, крупноглазые… Особа была в плотно обтягивающей юбке и рубашке, сделанной на манер корсета, высоко поднимавшего грудь. Не слишком откровенно, но достаточно, чтобы оценить красоту форм. Сегодня ее волосы были волнистыми и пышными, они ложились на плечи крупными локонами.

– Ты снова одна? – спросил я.

– Конечно, – ответила девушка, положив одну руку на спинку стула и изогнув талию. При этом ее округлые ягодицы аппетитно выпятились назад.

Я не выдержал.

– Да что с тобой такое! – воскликнул я. – Ты либо нимфоманка, либо тебе просто нравится осознавать, как ты заводишь мужчин. Да, ты меня возбуждаешь, так и знай!

Только прекрати вести себя подобным образом и хотя бы просто присядь напротив.

Моя новая знакомая сделала виноватое лицо и послушно села впереди меня. Сама скромность!

– Все произошло, как ты и хотела, – заговорил я, когда понял, что девушка, не отрываясь, смотрит на меня в ожидании диалога, – ее больше нет, – сказал я и показал фото Анжелы на экране.

Незнакомка довольно улыбнулась.

– Она не твой человек. Я видела это сразу. По твоей манере общения с ней, здесь, по телефону. По тому, как ты увлеченно занимался работой и злился от того, что девушке нужно уделять время.

– Ты часто меня видишь? Встречала нас вместе? Я нахожусь под преследованием?

– Скажи, ты ведь любишь это место?

– Конечно, я провожу здесь огромное количество времени.

– Тогда почему ты думаешь, что один такой? Я тоже постоянно захаживаю сюда. Мне одиноко, и здесь можно молча наблюдать за людьми. Они такие разные. Знаешь, столько жизненных драм разворачивается!

Я рассмеялся. Кажется, она собирается рассказать мне собственные мысли получасовой давности.

– Что смешного я сказала?

– Да я сам сидел все это время тут и думал о том, же.

– Посмотри же, у нас много общего, – сказала незнакомка и уже собиралась как-нибудь извернуться в своем похотливом стиле.

– Слушай, можешь вообще не шевелиться, пока я тебя не съел? – сказал я. – Ты слишком возбуждающе на меня действуешь.

– Фу, какой ты прямой. Думаешь, этим можно завлечь женщину? Обычно принято говорить намеками, с маскировкой.

– Я тебя уже завлек, еще когда ты подошла ко мне в первый раз, поэтому я могу нести любую чушь, и тебе это будет нравиться. А во-вторых, с чего ты взяла, что у меня была цель тебя завлекать? Может быть, ты и будоражишь мои половые гормоны одним лишь своим присутствием, но моя воля сильнее и мозг на месте. Поэтому твои попытки совратить меня тщетны.

Теперь настала ее очередь смеяться.

– Ты такой самоуверенный? Не забывай, что я женщина, а ты всего лишь мужчина…

– Что значит «всего лишь мужчина»? – вспылил я. – Может быть ты, всего лишь женщина?

– Да нет, – улыбнулась девушка, – вы слабы, как неизвестно кто перед лицом женщин. Точнее, перед красивыми формами и милым личиком. Это сидит внутри вас, и пока старость не возьмет свое, я знаю вашу «ахиллесову пяту».

Она начала расстегивать пуговицы на блузке. Сперва верхнюю, потом ниже. Огромная, красивая грудь стала все больше виднеться из-за ткани. Девушка потянула за края блузки, раскрывая ее. Еще чуть-чуть, и станет видно то, чего показывать в нашем цивилизованном мире нельзя. Я изо всех сил старался смотреть незнакомке в глаза, но такое неожиданное зрелище неудержимо тянуло мой взгляд вниз.

– Если ты не застегнешься через три секунды, я пересяду от тебя подальше. Раз…

– Ха-ха, а то я не могу пойти за тобой следом! Тем более, ты бы сам этого хотел. Ты уже у меня на крючке.

– Так же, как и ты у меня, – девушка в это время уже застегивалась.

Странная складывалась ситуация. Мы сидели друг напротив друга, оба такие самоуверенные, зная, что нас обоих тянет друг к другу, но при этом желая, чтобы именно каждого из нас попытались добиться: она меня (так хотелось мне), и я ее (а это было нужно ей).

– Ну и что ты мне будешь рассказывать про силу воли? Видел бы ты свои глаза, когда я начала это делать! При всем твоем самообладании ты не смог не опустить глаза на мою грудь. А знаешь, почему? Потому что она красивая. И вы, «всего лишь мужчины», – демонстративно выделила она, обозначив пальцами знак кавычек, – безоружны перед этим. Стоит женщине оголиться или ярко выделить одеждой часть тела – и вы становитесь безоружны. Может, вам и хватает силы воли держать себя в руках и не набрасываться на бедных дам, но пока вы находитесь под чарами физиологии, мозг работает совсем иначе. Вы нервничаете, плохо контролируете себя, делаете глупости. У нас, женщин, такого нет. Разденься, да достань все свои природные драгоценности – максимум, чего ты добьешься – это мысли: «Какое красивое тело» или «Я бы ему не отказала».

Мне пришло в голову, что последние слова стоит проверить. Я стащил с себя футболку, выставив на обозрение публики кубики своего пресса. Затем я расстегнул ширинку на джинсах, приспустил белье и встал. Все это время я находился в сильном возбуждении от присутствия незнакомки, поэтому предстал во всей красе. Я смотрел ей в глаза, а она не отрывала их от моего паха. Теория развенчана? Или нет? Люди вокруг начинали тыкать в меня пальцем, молодежь в углу судорожно щелкала кнопками, пытаясь быстрее запустить камеры на мобильном, а я все смотрел и смотрел в ее глаза, пытаясь понять, что горит в них – шок или аналогичное мужскому желание.

– Эй, ты слишком близко к сердцу воспринял все, да? – спросила незнакомка, заметив, как сильно я задумался. Окунувшись в фантазию о якобы снятых штанах, я не заметил, что на пару минут выпал из разговора.

Мы по-прежнему сидели друг напротив друга.

– Вот это меня всегда и бесило, – процедил я сквозь зубы, – доводило прямо до белого каления. То, что вы можете так зачаровывать нас, а мы вас нет. Посади в башню заключенную и поставь к ней мужчину надзирателем – не факт, что, применив свое тело и обаяние, она не выкарабкается оттуда – как и было, например, во времена братьев Орловых. Я хотел бы, чтобы мужчины имели такую же власть над женщинами.

– Ха! Ишь, о чем размечтался, – довольно рассмеялась моя собеседница.

Я выдержал паузу.

– Зато у нас есть еще более сильное преимущество.

Удивленный взгляд, направленный в мою сторону, выражал ожидание.

– Мы привязываем вас не телом, а образом, который складываем о себе. Это иногда намного труднее сделать, но если удалось… вас и палкой не отгонишь. И уродуй нас, и предавай вас, изменяй, бей, оскорбляй – образ, вселившийся в ваше сердце, прочно держит вас в тисках. До последнего. Пока что-то из ряда вон выходящее, разум или иной более сильный образ, не заставит вас одуматься. А до тех пор даже самое убогое тело будет манящим, потому что оно любимое.

Незнакомка решила отмолчаться. Она позвала официанта и попросила два отдельных счета. Сначала я подумал, что девушка хочет уйти от меня, но факт разделения оплаты сразу смутил меня. Ведь если бы она хотела уйти, то попросила бы чек только для себя. Я с интересом начал наблюдать за этой картиной. Когда принесли счет, незнакомка достала деньги, вложила их в книжечку и тут же отдала ее в руки официанту.

– Рассчитывайся, – уверенным тоном сказала мне дама, – и пойдем отсюда.

Я удивился.

– Ты мне приказываешь, что ли? – нарочито возмущенным тоном спросил я.

– Я советую тебе, как будет лучше, что всегда для тебя и буду делать. Разве я прогадала в тот раз?

Меня заинтриговала сложившаяся ситуация, поэтому я послушно рассчитался. Мы вышли.

– Тебе нравится мною манипулировать? – спросил я, когда мы вышли на тротуар. – Твой якобы сломанный каблук, позы, жесты, слова. Так хочешь быть властительницей мужчин? Или, может, ты во мне увидела желаемого раба? Со мной это не выйдет.

Незнакомка уверенным шагом зацокала по асфальту.

– Это ты только хочешь думать, что с тобой ничего не выйдет. Но дело в другом. Владеть тобой мне не нужно, с этим при желании у меня не возникнет проблем.

Меня уже начинало трясти от ее самоуверенности.

– Да ну? – спросил я и, резко развернувшись, перешел на другую сторону улицы, в направлении дома. Гордая незнакомка не поступила, как сделала бы это Энжи, и не побежала за мной вслед. Ведь мы оба знали, что рано или поздно пересечемся в нашем кафе.

Я не появлялся там нарочно несколько дней – хотел, чтобы она помучилась и получила удар по своему самолюбию. Уверенность женщины в ее абсолютной власти надо мной вызывает у меня только неконтролируемый гнев и ненависть, даже если она права в своих убеждениях. Однако все это время я бесконечно думал о незнакомке. Почему она настолько грациозна и хороша собой? Почему она так точно соответствует идеалам красоты? Моим идеалам. Все в ней было способно свести меня с ума, разве что глаза ее не были зелеными, как у Кристины. И при всех этих вопросах незнакомка то ли правда запала на меня, то ли выбрала жертвой. Вне зависимости от того, какой из вариантов являлся верным, мне уделяла внимание женщина, которую мой язык повернулся бы назвать эталоном женской красоты. После того, что в моей жизни происходило, до сих пор, с девушками которых я решался наречь так же, данное обстоятельство повергло меня в шок.

Около недели спустя я решился открыть двери любимого заведения. Не смотря на посетителей, я показным расслабленным шагом продвинулся к любимой зоне с диванчиками и уселся в ожидании официантов, пытаясь сохранить непринужденный вид, как будто в очередной раз решил посидеть здесь и попить кофе – на самом деле же судорожно бегал глазами по всем гостям, одновременно желая и страшно боясь увидеть свою знакомую незнакомку. Вскоре ко мне подошел официант, и я заказал себе латте. Сегодня мне хотелось выпить что-нибудь нежное. А через минут пятнадцать я успокоился – нигде в зале девушки не было. И только в этот момент я понял, что сильно удручен подобным фактом.

Почему ее нет? Она просто занята своими делами или причина кроется во мне? Может, мне не стоило уходить? Вдруг ее самоуверенность настолько велика, что она больше не желает встреч со мной и будет нарочно избегать этого места?

Пока я предавался размышлениям, мой официант, обслуживавший другой столик, выронил чашку прямо перед лицом у клиента. Осколки рассыпались по столешнице, а кофе быстрой струей начал стекать на пол, слава Богу, не мужчине на штаны. Клиент попался мерзкий. Его крики заставляли озираться людей по всему заведению, хотя бедный парнишка итак судорожно вытирал салфетками жидкость со стола, а подбежавшая уборщица собирала осколки в готовности натирать пол. Среди слов о кривых руках и тупости официанта я услышал фразу: «Надеюсь, ты, раззява, не рассчитываешь на чаевые?»

Сам же я в это время думал, сколько вычтут из зарплаты юноши за разбитую утварь и сам напиток. Через минут десять, когда скандалист был ублажен новой порцией из его заказа, официант принес мне мой латте. Прежде, чем он успел начать передо мной оправдываться за ожидание, я опередил его:

– Придурок, не правда ли? Дружище, я сам работаю в банке и прекрасно понимаю, что такое сфера обслуживания. А поэтому жиробасу, который думает, что весь мир вокруг обязан преклоняться перед ним, а такие, как мы, являемся его прислужниками, обязательно однажды в жизни крупно не повезет за те короткие минуты, что он отчитывал тебя, будучи уверенным, что имеет на это право.

Я посмотрел в его красные от усталости и недосыпания глаза и увидел в них благодарность. Мы могли понять друг друга без слов, потому что сам я выглядел не лучше.

Молодость… Она похожа на исчерпаемый природный ресурс, запасы которого невероятно велики. И мы сначала пускаем его без раздумья на самые низкокачественные способы производства «энергии» с коэффициентом полезного действия, близящимся к нулю. Но пока запасы молодости настолько огромны, что мы даже не способны осознать всей величины их количества, качество расхода этого материала нас мало интересует. Лишь со временем мы поднимаем цену на свое главное сырье. Однако сначала это происходит только в мыслях и идеях, пока запасы этого полезного ископаемого человеческой жизни не начнут намекать на свою ограниченность. И еще долгое время мы продолжаем бездумно расходовать свои силы всего лишь по привычке и глупому неверию Фомы о том, что старость и бессилие когда-нибудь настигнут и нас. «Я поверю в то, что молодость ушла от меня только тогда, когда смогу вложить свои персты в ее бренное тело, изрешеченное отдельными выстрелами моей особо безрассудной жизни».

И вот этот миг начинает приближаться. Баррель свежих сил растет в цене с катастрофической скоростью, сопоставимой с кризисной или военной. Но на этом этапе процесс уже необратим. Тщетные попытки восстановить запасы былого, как казалось раньше, бессмертия, уже не способны привести ни к чему. И тогда наступает смирение. Фоме уже не нужно вкладывать пальцы в раны, он итак видит перед собой истерзанный им же труп былой неуязвимости. Чувство вины и разочарование идут следом, а цена жизни заслуженно доходит до стоимости антиквариата. Раньше мысли о смерти молодым и красивым внушали лишь вдохновение, но отныне каждая крошка антикварного золота достойна любования. И мы сидим перед последним, разбитым, вылизанным добела ящиком от угля, запасы которого иссякли навечно, на крышке надпись «Молодость», а на дне лежит крохотный черный камень, прожженный и бесполезный, остаток, терзающий память. Голову и сердце разрывает простой вопрос: «А все это стоило того?» И лишь один ответ способен пролить бальзам на душу старухи перед разбитым корытом. Но дать его способен далеко не каждый.

Мы с официантом находились лишь в начале этого пути, поэтому брошенная мною реплика о возмездии только и вызвала у нас обоих улыбку. Я потянул кофе и стал ждать возможного прихода девушки. Но в этот вечер так никто и не появился. Я ушел, удрученный, оставив на столе щедрые чаевые, равные стоимости самого заказа.

В кафе я стал приходить каждый день на пару часов в разное время суток, чтобы вероятность увидеть девушку была выше. Я же не знал, когда она бывала здесь. Лето уходило, а незнакомка так и не появлялась. Этот факт жутко огорчал меня, и однажды я задумался, не влюбился ли я вновь. После копошения в своих чувствах мне удалось понять, что нет. Но было что-то манящее в этой женщине, некий набор факторов, противоречащий моим взглядам и убеждениям. Говорят, противоположности притягиваются, вот меня и тянуло к ней восполнить пустоты моей сущности.

 

Глава 14

Как-то раз, в ночь с субботы на воскресенье я пришел в свое любимое заведение, сел на удобное мягкое место и заказал большую кружку кофе. После полуночи я еще никогда здесь не бывал. Меня удивило обилие клиентов, преимущественно это была молодежь. Просидев часов до двух в мобильном интернете, читая о последних достижениях в области музыки, я неожиданно уснул, а в три часа ночи открыл глаза и увидел перед собой ее, подпирающую голову руками, поставленными на стол, с пышными волосами, распущенными по предплечьям. Девушка смотрела на меня своими огромными карими глазами и была такой красивой, как еще ни разу до сих пор. Мое сердце заколотилось, и от избытка адреналина в крови я почувствовал, как за доли секунды просыпаюсь. От моей сонливости не осталось и следа.

– Ты мне снишься? – спросил я совершенно серьезно, потому что поверить своим глазам я не мог.

– Нет, я самая настоящая.

– И давно ты здесь?

– Не следила за временем. Около часа.

– И ты просто смотрела, как я сплю?

– Нет, я просто ждала, когда ты проснешься. Ощутишь мое присутствие и поймешь, что нельзя упускать такой момент.

– В моем спящем положении было что-то привлекательное? Тебе не кажется странным смотреть целый час на сон чужого человека?

– Мы больше не чужие с тобой. Случилось не так много событий, но они заставили нас стать ближе. Ты так не считаешь?

– Может быть. Где ты была все это время?

– Я посещала это место каждый день, начиная с того момента, как ты сбежал. Надеялась, что одумаешься и будешь ждать меня здесь. Где-то через неделю мне надоело, и я перестала приходить. Это место стало нагонять на меня тоску без твоего присутствия, а идти к тебе домой мне гордость не позволила. В общем, ты все-таки победил.

– Да нет, – улыбаясь признался я, – всего лишь выдержал недельную паузу, а потом так же, как и ты, носился сюда каждый день, выискивая твое лицо.

– И вот сегодня каким-то чудом мы оба здесь, – заключила девушка.

– Иди сюда, – сказал я и, немного сдвинувшись к краю диванчика, указал на свободное пространство рядом с собой.

Она послушно встала и робко села рядом со мной. От ее былой самонадеянности не осталось и следа. Сейчас девушка больше напоминала мне послушную, боязливую служанку. Я поднял руку и легонько провел по шелковистым волосам незнакомки.

– Меня зовут Наполеон. Может быть, в играх, которые ты пытаешься со мной затеять, не принято говорить имен, но меня это мало беспокоит.

– Диана и Наполеон, – задумчиво протянула девушка, – даже не знаю, звучит это или нет… Ну и как теперь можно назвать то, что между нами возникло?

– Зачем что-то обозначать? – я обнял Диану и прижал ее к себе. – Просто мы поняли, что сейчас очень нужны друг другу.

Она опустила голову мне на грудь, ее волосы рассыпались по моим плечам. Вскоре я почувствовал, что девушка засыпает. Она, очередной раз клюнув носом, подняла голову и сказала мне:

– Не мучай меня больше. Пойдем домой.

Я понял эти слова очень уж двусмысленно.

– К кому? – пошутил я.

– Ко мне, конечно, – восприняла Диана мой вопрос всерьез. Ты что, не собираешься проводить девушку поздно ночью?

Мы рассчитались и выбросили себя в ночную Москву. Машины продолжали ездить, люди ходить – этот город не засыпает. Чего нельзя было сказать о моей собеседнице: она буквально еле волочила ноги от сонливости. Ее дом оказался всего в двух кварталах от кафе. Когда мы подошли к подъезду, я остановился.

– Нет, не уходи, – начала умолять Диана, – уложи меня спать, я очень устала сегодня.

– Опять ты затеяла свои похотливые замашки?

– Нет, Наполеон. Я уже объясняла тебе, что ты получишь меня только когда захочешь этого сам. Просто уложи меня.

Мы поднялись всего на два этажа, как она достала ключи.

– Теперь ты знаешь, где искать меня, если мы снова пропадем, – с этими словами она потянула железную дверь, дождалась, когда я войду внутрь, и закрылась.

Моим глазам предстала богатейшая квартира. По крайней мере, сам я в таких никогда еще не бывал.

– У тебя очень обеспеченные родители, да?

– У меня очень обеспеченная я. Все, что видишь, было приобретено мною, и на мои собственные деньги. Родителей у меня нет очень давно.

Я не знал, улыбаться мне или нет. Первая часть смазанной фразы вызывала во мне смех и недоверие, но вторая, про родителей, заставляла воспринять все всерьез. Пока я предавался колебаниям, Диана заговорила.

– Уложи меня, пожалуйста. Как ты укладывал бы дочь.

Внутри меня что-то дрогнуло. Мне надоело, что эта дама давит на мои слабые места. О дочери я мечтал всегда. Сын мне не нужен, я не смог бы воспитать его бойцом и победителем – тем, кем должен быть мужчина. А дочь… Она была бы самым нежным и желанным существом на свете, но я научил бы ее всему, что ей нужно, чтобы стать счастливой и не наделать ошибок.

Мы прошли в комнату, посреди которой стояла огромная круглая кровать, на которой была одна маленькая подушка и невероятной величины плед. Диана прислонилась к стене и устало заморгала глазами. Я снял плед с кровати и аккуратно уложил его в угол. Внизу было шоколадное шелковое белье, прямо как в рекламе того времени.

Я откинул уголок одеяла и сказал:

– Моя миссия выполнена?

Диана доковыляла до кровати и рухнула на нее без сил.

– Пожалуйста, раздень меня и положи спать. У меня совсем нет энергии.

Она вела себя, в самом деле, как маленькая девочка.

– Ты говоришь раздеть себя и заявляешь, что не соблазняешь меня? Или тебе нравится проверять меня?

– Наполеон, ты стал слишком зацикливаться на этой теме. На меня навалилось бессилие, – ее язык заплетался, – уложи меня спать так, как сделал бы это со своей взрослой дочерью.

Я приблизился к этой изможденной невероятно красивой женщине и сел на кровать, облокотил Диану спиной на себя, аккуратно вытащил ее руки из рукавов джемпера, затем, взяв его за ворот, потянул вверх, боясь зацепить волосы и серьги. Я откинул джемпер в сторону. Моему взору предстало восхитительное тело. И пусть я частично уже видел его в кафе, сейчас оно было полностью в моих руках. Я расстегнул пуговицу и молнию на джинсах девушки и, перевернув ее на живот, начал стягивать их. Ее белье могло свести с ума, ягодицы были упругие, круглые и… идеальные. Я касался их пальцами рук, когда снимал джинсы, трогал нежную кожу на ногах, когда проходил одеждой через коленные и голеностопные сгибы, и не мог объяснить свои ощущения.

Я увидел лежащую на простыни ночную рубашку, взял ее и накинул на Диану, затем через ткань расстегнул ей бюстгальтер, продел руки девушки в бретельки и, взяв лифчик по центру, протиснув ладонь прямо между массивными грудями, вытащил его вверх. Положив Диану на спину, я снял с нее трусики, концентрируя тем временем взгляд на какой-то точке в стене. Я коснулся интимных частей ее тела невообразимое число раз и все время видел «флешфорварды», ощущал нечто, схожее с дежавю, только о будущем. Касаясь груди или ягодицы Дианы, я резко видел перед собой свою будущую дочь, вернувшуюся пьяной с выпускного. Я понятия не имел, откуда взялся этот образ, но он проявлялся все четче и четче. И в те моменты, когда влечение должно было овладевать мной, меня заполняло чувство любви и заботы о моем родном тельце, хоть она уже далеко не малышка, а зрелая красавица-выпускница.

Таким образом, раздев догола одну из самих умопомрачительных женщин на свете, я умудрился ни разу не приблизиться к состоянию возбуждения. Я взял Диану на руки и перенес ближе к подушке, потом накинул одеяло девушке на плечи и поцеловал в лоб.

– Спи, малышка.

– Спасибо, Наполеон, – пробормотала она, – если хочешь уйти – в коридоре у двери висит запасной ключ. Закрой меня снаружи и оставь его себе. Теперь ты всегда можешь приходить сюда, когда не захочешь возвращаться домой к отцу.

Я вспомнил свою ложь о том, что живу с папой, а Диана уже мерно засопела. Я складывал ее вещи, как вдруг из джинсов вывалился и открылся паспорт. Я вытаращил глаза: Диане было тридцать шесть лет. Она выглядела лучше многих моих одногруппниц, а на деле между нами была разница в восемнадцать лет – целую жизнь солдата, погибшего в Чечне или Афганистане. Положив паспорт рядом с аккуратно уложенными вещами, я вышел, закрыл входную дверь и прицепил ключ к своему брелоку.

До дома мне было идти всего минут семь быстрым шагом. Я плелся все полчаса, виляя кругами. И все это время я думал, насколько одинокой надо быть, чтобы почти в сорок лет вести себя так. Новый ключ, звеневший в моем кармане, придавал тяжести последней мысли.

Воскресенье было выходным днем, поэтому, как следует, отоспавшись, часам к четырем после полудня я направился к Диане домой. Подойдя к двери ее квартиры, я заколебался, открывать замок своим ключом или звонить. Я выбрал последнее.

Диана распахнула дверь и тут же ушла обратно внутрь. Так обычно поступают не с гостями, а с жителями квартиры. Я зашел, закрылся и разулся.

– Ты что, уже умудрился потерять ключ? – спросила она меня из комнаты.

Я зашел туда. Диана в спортивном костюме сидела перед компьютером и щелкала фисташки.

– Я не стал ломиться в чужой дом.

Диана посмотрела на меня суровым взглядом.

– Если я сказала, что ты можешь пользоваться ключом в любое время, значит, так и есть. Ясно?

– Тебе не кажется, что ты слишком по-хозяйски со мной разговариваешь?

– А разве я не добилась такого права?

– Эй, я просто зашел посмотреть, нормально ли ты себя чувствуешь, и вернуть ключ! – соврал я.

Диана сразу присмирела.

– Спасибо, что твоя дочь спала крепко, и обошлось без инцеста.

– Ты отлично сыграла роль капризной чертовки.

– Я вообще хорошо играю. Только вчера все было по-настоящему.

– А если бы я зашел, а ты гуляла бы здесь голая?

– И что? Можно подумать, когда ты меня раздевал вчера, то чего-то не увидел.

– Ничего я не видел, потому что старался не смотреть.

– Ха! Зная твои дурацкие манеры, я тебе верю! Ох уж эта твоя скромная честность, хрен ее вытравишь. Она прямо в крови сидит!

– Допустим, частично голой я тебя видел. А если бы ты здесь спаривалась с кем-нибудь?

Диана загоготала.

– Я тебе что, какая-нибудь дикая корова, чтобы спариваться? Но я поняла смысл. Ну что же, присоединился бы, – спокойно сказала Диана, закидывая в рот очередную фисташку, причем совершенно невозмутимо.

– Это мерзко!

– Да ну? Я всегда думала, что секс втроем – мечта каждого мужчины, не имевшего такого опыта.

– С двумя девушками – да. Это заводит, повышает самооценку, а двое мужчин… Может тебе нравится, когда тебя протыкают два копья, но у меня нет никакого желания делить свою женщину с кем-то еще.

– Ты уже называешь меня своей женщиной? Это радует.

– Я образно. Женщина, которой я владею, является моей хотя бы в этот короткий период. Если, конечно, я не взял ее в аренду.

– А если я сейчас найду тебе вторую девушку, ты согласишься, наконец, овладеть мной? Ну, или хотя бы нами…

Я посмотрел на Диану. Мое влечение к ней было настолько сильным, что мне не хотелось делить ее ни с кем – ни с парнем, ни с девушкой. Я желал уединиться с ней и существовать только друг для друга в наших радостях.

– Ты дьяволица. Нет!

Мы стали проводить вдвоем очень много времени. Казалось бы, разница в возрасте в восемнадцать лет, а общались мы так, будто только что вышли из одного класса школы. Невероятное количество часов мы проводили за беседами. Чем лучше я узнавал Диану, тем больше утверждался в том, что это человек без чувств, совести и морали.

Однажды мы гуляли по парку, и я рассказывал ей про то, как не стал связываться на выпускном с Элизабет.

– Что двигало тобой в тот день? Твое баранье упрямство, из-за которого мы с тобой до сих пор играем в игру «кто из нас сдастся первый»? Или ты правда не хотел рвать дружеских отношений?

Я задумался. Столько времени вспоминая эту историю, я сам не мог объяснить себе, почему отказал.

– Ну что же ты молчишь? – подзадоривала меня женщина, ловя на себе пристальные взгляды завидовавших мне в тот момент мужчин.

– Ты думаешь, я знаю? – как-то резко ответил я.

– Эй, малыш, не сердись, – сказала Диана и поцеловала меня в лоб, – вот тебе небольшое успокоительное. Бесишься, что я открываю тебе глаза на бессмысленность твоих поступков?

– Я не жалею ни о чем.

– Да ну? Поверь, если бы тогда ты дал волю чувствам и воспользовался своей подружкой, одно это событие повлияло бы на твою судьбу так, что вся твоя дальнейшая жизнь шла бы совсем иным чередом. И не был бы ты таким упертым, не кайфовал бы от самого факта отказа женщинам, а получал бы удовольствие от жизни.

– И я сейчас должен послушать тебя, как взрослую, опытную мамашу, да?

– Конечно, мне нравится тебя поучать.

– А ты случайно не видишь во мне сына, которого у тебя никогда не было?

– Я так старо выгляжу?

– Я давал тебе лет двадцать пять, пока не увидел твой паспорт.

– Ах, ну да…, – расстроилась Диана, – ты сильно разочаровался?

– В детстве я мечтал о зрелых женщинах. Так что ты в силах исполнить мои давние грезы.

– Я вообще способна исполнить очень многие твои фантазии. Тебе стоит только захотеть.

– Когда я провожу с тобой время, мне кажется, что я нахожусь рядом с самим дьяволом. Ты соблазняешь, совращаешь, порочишь, предлагаешь исполнение желаний. Тебе случайно не нужно моя душа?

– Мне нужен ты целиком. Я хочу показать тебе, как хорош мир без всех твоих глупых рамок и правил. Ты слишком много заботишься о счастье других. Ты чересчур болен самоотдачей, и при этом тебе еще хватает глупости винить себя в эгоизме, мол, доставляя радость другим, ты тешишь свое тщеславие. Прямо Ницше! Чушь! Поживи для себя, пусть хоть раз кто-то поработает на твое счастье, твои удовольствия. И готовый на все это человек перед тобой. Но я не хочу тебя насиловать. Ты должен дойти до этого сам, иначе никаких перемен в тебе так и не произойдет.

Странные это были слова. Любой другой кинулся бы в пучину страстей с этой дьяволицей, но, может быть, именно поэтому она говорила их не любому другому, а именно мне. А я смотрел на нее и только восхищался. Желал ее безумно, но мне настолько нравилось оттягивать ожидание, что я готов был делать это бесконечно. Диана как будто прочла мои мысли:

– Только жизнь коротка, малыш, мы не вечны. Смотри, а то перегорю. Или еще что случится. Я уже стара.

– Не смеши меня, старушка. В тебе пороху поболее будет, чем в начинающих порноактрисах. И пока я ошиваюсь рядом с тобой, твое желание не угаснет. Ты же, зараза, не успокоишься, пока не получишь свое. А я не сдамся, пока не увижу, что ты больше не можешь терпеть. Все просто.

– И кто из нас еще дьявол? – засмеялась Диана. – Жаришь на адском огне мук ожидания и себя, и меня.

– Пойдем кое-куда, – внезапно сказал я.

Я привел девушку к себе домой.

– Я хочу тебе кое-что показать, – и после этих слов повел Диану к своему священному алтарю любви. Я отдернул ширму, и увидел, как девушка замерла от восторга.

– Какая красивая! – восхищенно воскликнула Диана.

Минут десять она рассматривала портрет, словно созерцала шедевр в Лувре. Я отошел на несколько шагов назад и позвал Диану. Она повернулась и оказалась рядом с портретом. Я словно увидел два воплощения одного и того же человека. Зеленоглазая Кристина, окруженная ореолом, была святой и непорочной, символ чистой любви. Стоявшая рядом кареглазая Диана, одетая в короткую юбку и откровенно расстегнутую блузку, являла собой образ похоти, разврата и плотских утех.

В остальном они были практически неотличимы. Похожие, как родные сестры. Я в очередной раз удостоверился, что Кристина заложила в меня навсегда образ идеала женской красоты.

– Кто она? – спросила Диана.

– Моя первая любовь. Святой и светлый образ из детства. А этот портрет – труд всей моей жизни, стоящий намного больше, чем аудиозаписи или чертовы банковские бумаги.

– Ты до сих пор любишь ее?

– Я не видел ее…, – я задумался, – четыре года. Не могу ничего сказать.

Диана медленно повернулась лицом к портрету и встала прямо напротив изображения Кристины.

– Я словно в зеркало смотрю. Это даже задевает мое самолюбие. Не видишь ли ты во мне ее?

– Если и зеркало, то очень кривое. И скорее она смотрит на тебя через него. Ее чистый образ превращается в твою дьявольскую порочность. У тебя ведь на лице написано «похоть». Да и как бы вы ни были похожи, ты уникальна, Диан. И я столько времени таскаюсь именно за тобой такой.

Мы вышли из дома в задумчивом состоянии. Был уже вечер, Диана позвала меня к себе на ужин. Она отправилась вперед, а я остался позади купить в палатке газированную воду и хлеб. Пока я делал заказ, ко мне подошел старичок и попросил у меня сигарету. Я не курил, но дед был настолько милый, что хотелось ему удружить. Я купил пачку дорогих сигарет и протянул ему.

– Подожди, сынок, – старик раскрыл упаковку и достал одну никотиновую палочку, – я же просил одну, зачем ты даешь мне всю пачку? – добро спросил он.

– Я не курю. Она мне не нужна.

– Никогда не знаешь, что тебе нужно, сын, даже если это кажется заведомо опасным или преисполненным боли, – сказал дедуля и ушел.

Я бросил пачку в пакет и пришел к Диане.

Когда я зашел в большую комнату, в ней уже горели свечи, расставленные по краям стоящего посередине низкого журнального столика. С одной стороны стоял диван, где располагалась Диана, я же сел напротив нее в кресло. Из-за сияния свечей темнота вокруг неизмеримо сгущалась, казалось, что есть только огонь и ее лицо, освещенное пламенем.

– Почему ты такая черствая? – спросил я после долгого молчания, сопровождаемого непрерывным разглядыванием очертаний невероятно красивого облика сидящей напротив меня женщины. – Иногда мне кажется, что ты вообще не способна любить.

Мой вопрос не заставил ее пошевелиться. Глаза продолжали смотреть на огонь самой большой и яркой свечи, стоящей в центре стола прямо между нами.

– Я расскажу тебе одну историю. И для того, чтобы ты понял, насколько она важна для меня, добавлю, что до сих пор ни один знакомый мне человек никогда ее не слышал.

Диана все еще смотрела на пламя, отчего ее чудесные глаза ярко блестели, а в их середине прыгали маленькие искорки.

– То был невероятно дождливый день. Такие страшные ливни обычно и бывают только в середине лета. Прямо как тогда. Я возвращалась с работы не на машине, уже наступила ночь – тот самый период, когда от остановок отходят последние автобусы. Там я и встретила его. Он сидел на скамейке под навесом, продуваемым с трех сторон, укутавшись в грязный свитер, весь мокрый, с резким запахом, разящим от тела. И дрожал. Когда появилась я, хорошо одетая, сухая, под огромным зонтом, он посмотрел на меня и больше не отводил взгляд. Только трясся от холода и любовался моими глазами. Это длилось довольно долго, пока я не заметила, что смотрю на него так же пристально, как и он на меня. Тогда я подошла к нему и села рядом. Старалась не обращать внимания на запах, выкинуть из своих пяти чувств все портящее обоняние и ненужный в тот момент вкус, а чувствовать остальными: слышать шум дождя, ощущать кожей холод, и, самое главное – видеть! Несколько минут спустя я смогла разглядеть, что это самый красивый мужчина, которого я когда-либо встречала за всю свою жизнь. При тусклом свете фонарей рассмотрела, что он темный, как та самая ночь, брюнет, что черты его лица абсолютно симметричны, мужественны и идеальны. Однако самыми божественными были его зеленые глаза. Даже в темноте они светились, как обработанные изумруды, словно он надел яркие линзы. Зеленоглазый брюнет.

– Как Робби Уильямс?

– Да. Как Робби. Только я не думала о том, на кого он похож, да и не нужно мне это было. В те минуты для меня весь мир сошелся на этих идеальных глазах. «Чего ты хочешь? – спросила я. – У меня есть все, чего ты можешь пожелать, я богата и одинока. Только попроси – и получишь что угодно из того, что я в состоянии буду для тебя сделать». Он приоткрыл рот и тихим, очень мягким, немного дрожащим голосом сказал: «Мне бы только согреться. И больше ничего не нужно». Я взяла его за руку и повела в свою квартиру. Любые опасения, страхи, отвращение – все исчезло тогда, меня переполнило непреодолимое желание сделать все для этого мужчины. Он всего боялся, стыдился и стеснялся. Как маленький, скромный ребенок сжимался в углу коридора моей роскошной квартиры, в той самой, в которой сейчас сидишь и ты. Мне пришлось делать все самой. Снимать с него обувь, свитер, вести его в ванную, наполнять ее горячей водой, стаскивать одежду с грязного тела и усаживать. А он только молча повиновался. Я добавила пену, дала ему шампунь и ушла готовить. Боже! Это был самый вкусный ужин, который когда-либо выходил из-под моих рук. Я готовила не просто так, я создавала пищу для мужчины! Самого особенного, которого видела за все годы моей жизни. Когда стол уже был накрыт, я зашла в ванную, а он так и сидел в воде, с пеной на голове и даже видно было, как он наслаждается теплом. Я смыла с него все, спустила воду и вытерла его тело. И только тогда заметила, как оно красиво.

– Как у Давида?

– Лучше. В тысячу раз. Я обернула его полотенцем и повела на кухню. Усадила за стол и села напротив. «Не надо, – тихо сказал он, – мне нужно было только согреться». По моему взгляду он понял, что отказаться ему не удастся. И он начал есть. Сначала медленно, боязливо, потом все с большим удовольствием. При этом он не жрал, как голодный пес, не кидался на еду, как было бы положено бродяге, а просто получал неописуемое удовольствие от приготовленной мною пищи. Господи! Этот мужчина наслаждался блюдами, которые я делала специально для него! В тот момент я ощущала себя самой счастливой женщиной на свете. Тебе не понять, что способна испытывать я, видя, как мужчина наслаждается моей едой. Вскоре он доел. Я даже не притронулась к своей тарелке: не могла оторвать глаз от того, как он ест. «Спасибо. Но это правда было лишним. Я просил только тепла». Тепла… когда он произнес это слово, я смотрела ему прямо в изумрудные глаза, на которые со лба свисали его черные мокрые волосы. И тут я почувствовала, как завожусь. Мы встали, я взяла его за талию и повела в комнату, уложила на шелковое постельное белье и…, – в этот момент она замолчала.

Я видел, как дрожат ее губы, как скачет огонь свечи в карих глазах этой женщины. Я все понял без продолжения.

– Он долго сопротивлялся, все твердил, что просил только тепла, что ему не нужно так много, что это слишком, что он не заслужил, и еще кучу слов, которые заводили меня еще сильнее. Я чувствовала, как внутри все горит, жаждет, я прикрывала ему рот рукой, чтобы он не останавливал меня, и в итоге, не выдержав моих ласк, он сдался. Его изумруды мелькали передо мной, как огни. Я улетела. Забыла, кто я. Только эти глаза и чувство настоящей, неизмеримой любви… А когда мы улеглись рядом, он заплакал. Не скупыми мужскими слезами, но и не навзрыд, как истеричная девочка. Он лил слезы красиво, потому что красота – весь он. «Это было слишком, – твердил он мне, плача, – чересчур! Ты так много счастья подарила мне своим появлением, больше, чем я хотел, больше, чем мне было нужно, больше, чем то, о чем я был способен мечтать». Он целовал мои руки, ноги, шею. Он зацеловал меня всю. «Богиня… богиня!» – неистово шептал он мне на ухо, а я сладко вдыхала настоящий запах его чистого тела.

Понизив голос, она замолчала. Я слушал, как завороженный и только теперь заметил, что она так ни разу и не отвела глаз от свечи.

– А что было дальше? – шепотом спросил я, боясь нарушить эту волшебную, романтичную атмосферу ее рассказа.

– В его кровь выбросилось слишком много адреналина за ту ночь. Его мозг испытал слишком яркие ощущения. Его сердце билось слишком быстро для человека. Он умер на рассвете. От счастья, которое я ему дала. Прямо в моих объятиях. Целуя мою шею. На моем нежном шелковом постельном белье…, – шепотом закончила она и тихо задула свечу.

Мы долго-долго сидели в темноте и тишине. Шарм, которым был окутан этот рассказ, состояние, в которое погрузила меня женщина своими словами, не позволяли мне еще долгое время нарушать эту священную тишину и прервать витавшую в воздухе атмосферу чудесной печали хотя бы одним изданным звуком.

– Диана? – позвал я, когда понял, что молчать дальше невыносимо.

– Да, Наполеон.

– Это первое твое откровение, в то время, как я рассказал тебе почти всю свою жизнь.

– У нас разные роли.

– У нас разные взгляды.

Я пересел к ней на диван и прижался.

– Откровения иногда сближают больше, чем разговор тел.

Я достал из пачки две сигареты и повертел их между пальцами.

– Знаешь, а мне ведь всегда нравилось курение. Я смотрел на дым вокруг людей, как они выпускают его из себя клубами, и меня восхищало это. Но мысли о ценности здоровья останавливали меня. А сейчас я хочу покурить с тобой, закрепив тем самым наше сегодняшнее единение.

– Как пожелаешь, – улыбнулась Диана, – я обещала исполнять все твои прихоти.

Я взял со стола спички, которыми, по всей видимости, Диана зажигала свечи. Мы прикурили. Я сидел с этой прекрасной женщиной в клубах дыма и чувствовал, что жизнь моя наконец-то чего-то стоит. Это было восхитительно. Такое ощущение, что в руках мы держали трубку мира – курение соединяло нас.

Так после восемнадцати лет здоровой жизни эта дьяволица заставила меня курить, хоть и сделала она это косвенно, всего лишь натолкнув меня на вскрытие моего собственного давнего, забитого желания. Впрочем, так и положено дьяволу.

 

Глава 15

Время шло. У меня снова началась учеба, и я остался без свободного времени. Мы с Дианой очень привыкли друг к другу. Между нами по-прежнему ничего не было, но мы уже не представляли жизни друг без друга. Каждый раз, когда у меня выдавалась свободная минута, я спешил к ней домой. Диана не всегда была там, поэтому я мог, уставший, лечь у нее спать, а она приходила, нежно будила меня и кормила. Готовила она лучше всех поваров мира. Не удавался ей только кофе – в этом плане у нашего кафе не было конкурентов. Там мы так же проводили много времени, но теперь переместились в зал для курящих. И, как раньше, мы очень много говорили.

На нашем столике теперь всегда лежало две пачки сигарет: обычные мои, и тонкие для Дианы. Вопрос: «Зачем мы это делаем?» – мало нас интересовал.

Мы только пришли и сделали заказ. Прикуривая сигарету, я начал разговор:

– Диана, вот ты взрослая женщина, ответь мне на один вопрос.

– Ты сейчас будешь в гордом одиночестве здесь сидеть, корсиканец, – она всегда делала вид, что обижается, когда я указывал ее возраст, что было отличным источником моего хорошего настроения.

– Я все равно приду к тебе домой, и ты, как заботливая мамочка, уложишь меня спать. Никуда тебе от меня не деться, мы теперь единое целое.

Диана умиротворенно улыбнулась.

– Ну давай, задавай свой вопрос.

– Почему в людях так извращено чувство благодарности?

– Ты о чем?

– Давай рассмотрим ситуацию. Ты и я встречаемся.

– Мне уже нравится начало…

– Не перебивай мою серьезную речь своими похотливыми суждениями, – возмутился я, – понятное дело, первое время на тебя сыпется несметное количество ухаживаний. Цветы, подарки, все личное время, отданное тебе. Много всякой ерунды. Тебе это доставляет неописуемую радость, трогает и восхищает. Но проходит время, и я понимаю, что ты уже моя. Мне больше не нужно тебя добиваться, ты все равно будешь со мной. И ты замечаешь, что цветы исчезли, а конфетки больше не сластят язык. И в тебе рождается обида! – в это время я, логически завершая мысль, тушу окурок в пепельнице. – Казалось бы, я ничего тебе не должен, но ты привыкла к тому, что я изначально делал безвозмездно. И ты сначала недоумеваешь, а потом, если хватает наглости, начинаешь требовать.

– Я не такая, Наполеон.

– Ах, ну да, мы слишком гордые для таких вещей. Это не столь важно. В твоей душе все равно зарождается негодование, ощущение того, что тебя чего-то лишили. А ведь лишили того, чего могло вообще и не быть. Это и есть извращенное чувство благодарности: восприятие добровольного, как должного.

Я даже не дал Диане высказаться. Мне хотелось завершить монолог.

– А знаешь, кто больше всего страдает от этого? Родители. Те вообще терпят от детей столько унижения за то, что не выполняют своих «обязанностей». «Мама, ты не постирала мою кофточку?», «Папа, я что, должен быть одет, как БОМЖ?», «Почему до сих пор не готов ужин?». И большинство почему-то это терпят. От неземной любви, что ли, с мыслью: «За меня отомстят мои внуки».

Диана явно не разделила моего избитого крика души. Она только скептически смотрела на меня.

– Но это же нормально. Если человек перестает для тебя что-то делать, ты задумываешься о том, значишь ли ты еще для него то же, что и раньше.

– Это в отношениях. А под случай с родителями твой ответ не годится!

– Наполеон, как будто ты не такой!

– А я хоть раз, описывая тебе людские пороки, открещивался от них? Нет. Но, задумываясь об этом, я стараюсь исправляться.

– Тихоня из тебя никудышный. Все темное так и рвется наружу, только ты по непонятным причинам держишь это в себе. Откуда в тебе столько воли – вот этого я не могу понять.

– А ты уверена, что меня держит только она? Большинство моих стоп-факторов – это страхи, сомнения и нерешительность. Я же человек мечтаний, Диан. Все, что я когда-либо побоялся совершить, было совершено мною сотни раз в фантазиях.

– Ну и дурак ты, значит! Жизнь проходит мимо тебя, а ты сидишь, сложа руки. Как же меня это в тебе бесит!

Диана вскочила и резко начала собираться.

– Заплати за меня в этот раз, пожалуйста, я потом с тобой рассчитаюсь, – она накинула на плечи ветровку, – и жди меня дома, когда бы я ни пришла.

После этих слов она внезапно убежала из заведения. Причины такого поведения и столь скорого ее ухода мне были совершенно не ясны. Я спокойно выкурил еще пару сигарет, оставил деньги официанту и, не спеша, вышел на улицу. Осень была шикарной. Воздух немного прохладен, чист и свеж, насколько это возможно в Москве, конечно. Я пошел по тротуару, оценивая свое место в мире и понимая, что сейчас я жалкий муравей, перетаскивающий соломинки с места на место. А учитывая мою достаточно сильную духовную оторванность от социума, муравьем мне быть совсем не хотелось. Перед глазами висела реклама духов, представителем которых был юноша-модель с очень красивым телом. Я подумал, что сотни женщин теряют голову при виде такого вживую рядом с собой, особенно, если он умеет завлечь и проявляет внимание.

Но разве красота тела делает людей великими? Этот парень не оставит и следа в истории человечества, о его существовании не знает толком никто, и он такая же букашка, как и я. Возможно, окружающие любят его больше, чем меня, но, в целом, и его жизнь так же бесполезна. С другой стороны, вполне возможно, что он счастлив, живя так, как может, пользуясь вниманием женщин и людей вообще. И плевать он хотел на свой след в истории, а если он счастлив, может, и не стоит забивать голову лишней ерундой. Я вообще давно заметил, что степень удовлетворенности людей их жизнью зависит от ограниченности их интеллекта или потребностей. «Горе от ума». И вот я, такой гордый собственной гениальностью, сосу лапу от осознания своей никчемности, в то время, как дураки упиваются сладостью жизни.

Были ли счастливы все великие? Про многих я могу сказать, что нет, особенно это касается энтузиастов, которые переписали пол-истории мира своими действиями и плакали от отчаяния на смертном одре, что они так мало успели сделать. Пнув попавшийся по дороге камень, я вместе с ним отбросил свои мысли, и пошел к Диане домой.

Квартира была пуста и темна. Я зашел на кухню, не включая свет, сел на стул и посмотрел в окно. Огни города завораживали меня. Там кипела жизнь, а в одинокой кухне было уютно и безмятежно. Что-то подобное происходило обычно и со мной: вокруг вертелись бешеным потоком события, а я забирался от них все глубже в скорлупу своих грез, и чувствовал себя там спокойно и безопасно.

Я не заметил, как уснул. Разбудил меня свист закипающего чайника. Открыв глаза, я увидел, что лампочки ярко горят, Диана копошится в шкафах, доставая посуду, а прямо передо мной лежит маленький брусочек чего-то темного.

– Ты притащила пластилин? Из этого много не слепишь.

– Поверь, штук двадцать мы из этого слепим, а нам с тобой с головой хватит такого количества.

Я ни слова не понял из того, что она сказала, но решил не обращать на это внимания, спокойно наблюдая за происходящим. Через минут тридцать стол уже был завален едой, а рядом со мной очутились легкие сигареты, зажигалка и разделочная доска. Диана уселась рядом со мной и начала оплавлять пластилин, а затем отрывать от него кусочки. По кухне начал разноситься странный запах.

– Достань, пожалуйста, колу из двери холодильника.

Я встал и поставил на стол почти пустую бутылку объемом пол-литра. После нескольких минут наблюдения за тем, как Диана раскатывает зажигалкой кусочки пластилина по доске, мне начало казаться, что девушка сошла с ума.

– Слушай, что ты вообще делаешь? – не выдержал я.

Диана подняла голову и вытаращила глаза.

– Только не говори, что ты и правда думаешь, что это обычный пластилин.

– А что?

Диана чуть не умерла со смеху.

– То есть ты все это время сидел и думал, что я, как дурочка, катаю по столу зажигалкой пластилиновые блинчики?

– Ну да, – недоумевал я.

Девушка не могла остановить хохот.

– Это гашиш, милый мой. Мягкий.

Я изменился в лице. До сих пор мне еще никогда не доводилось иметь дело с наркотиками. К тому же я представлял гашиш как угодно, но не так.

– И даже не думай – ты не отнекаешься, – продолжила Диана, – с меня хватит твоей правильности и теоретической осведомленности о жизни. Пора приступить к практике.

Тем временем она вовсю проводила какие-то магические ритуалы: прожгла дырку у дна бутылки и начала цеплять раскатанный блинчик на кончик зажженной сигареты. Аккуратным движением Диана затолкнула все это вовнутрь тары для колы и прикрыла верхнюю часть дырки большим пальцем. Внутри бутылки начал подниматься густой дым, который почему-то зарождал во мне панику.

– Так варятся плюшки, малыш, – сказала Диана. Она часто называла меня уменьшительными ласкательными, когда рассказывала или показывала что-то, с чем я был еще не знаком.

Когда бутылка полностью наполнилась дымом, Диана вытащила из нее сигарету, открутила крышку и втянула все содержимое себе в легкие. Подержав дым в себе несколько секунд, она выдохнула его мне в лицо.

– Запомнил порядок действий?

– Я не хочу.

– А я тебя и не спрашиваю. Хватит играть в святошу. Твои страхи погубят тебя. Ты уже столько всего мог добиться, если бы не боялся. Тебя пугает то, что это наркотик? Не смеши меня. Эффект от гашиша немногим отличается от алкоголя, только одно легально, а другое нет. Да и ясности в голове от вот этого, – Диана постучала ногтем по бутылке, – намного больше.

Я не заставил ее долго убеждать себя. Эта бестия знала мои истинные мысли и желания. После второй плюшки я ощутил легкий эффект в голове. Вкус и запах гашиша я запомнил на всю жизнь. После третьей я понял, что со мной происходит что-то странное, но Диана втолкнула в нас еще и по четвертой. Когда мы закончили курить, девушка с безмятежным видом начала убирать следы преступления со стола, а я ритмично закачался на стуле. Состояние у меня было, прямо скажу, не очень. Эффект приходил волнами. Несколько секунд я чувствовал себя нормально, а потом накатывало головокружение, близкое к обморочному. Я чувствовал, как у меня опухли глаза и пересохло во рту. В определенный момент я понял, что не могу сглотнуть слюну, потому что ее просто нет. Меня охватила паника.

– Воду, – залепетал я, но слово получилось неразборчивым, потому что сухой язык прилипал к губам.

– Успокойся, от воды тебя отпустит, – засмеялась Диана.

– Ну и хорошо! – воскликнул я. – Мне нечего глотать!

Диана увидела мои перепуганные глаза и налила мне воды. Я пил, но эффект проходил только на время нахождения жидкости во рту, потом все пересыхало опять. В конечном итоге я понял, что все не так страшно, если не зацикливаться на этой мысли. Диана держалась за рот рукой и истерично хохотала. Я понял, что уже минут пятнадцать раскачиваюсь взад-вперед с сильнейшей амплитудой.

Попытался успокоиться.

Остановился.

Нервы шалили.

Я начал водить руками по коленкам.

– Да когда эта чертовщина кончится? – психанул я.

– Часов через шесть от такой дозы для первого раза, – не переставала смеяться девушка.

– Через шесть? – чуть ли не завопил я, – Зачем ты так со мной? Что в этом состоянии хорошего?

Слова не клеились и при покидании области моих губ становились какими-то странными, словно вязнущими в воздухе.

– Просто мягкий оказался слишком хорош, я не рассчитала порцию. А что такого в этом состоянии? Всему свое время, малыш, вот увидишь.

Качаясь, трогая себя за лицо, потягивая воду, я просидел минут сорок.

– Сколько уже времени прошло? Почему ничего не исчезает?

Диана посмотрела на часы.

– Так прошло всего десять минут, ты чего хотел.

– Сколько? – спросил я и, посмотрев на часы, понял, что она меня не обманывает.

– Почему время так тянется?

– Привыкай.

– Давай прогуляемся, я не могу вот так вот сидеть, мне кажется, я сейчас умру! – волны прихода выводили меня из состояния равновесия.

– Ты видел свои глаза, родной? Максимум, куда я тебя выведу – это на балкон.

Я добрался до зеркала и ужаснулся: вместо моих глаз у меня слева и справа от носа торчали два кроваво-красных рубина. Образно, конечно. Белки глаз полностью были усеяны мелкими лопнувшими капиллярами, а веки вспухли. Диана встала рядом и заглянула в зеркало.

– О-хо-хо, малыш, да мы накурились в полные…, – смех оборвал ее фразу.

Мы вышли на балкон и закурили сигареты. Я понял, что не ощущаю тяжести дыма вообще и готов так выкурить хоть всю пачку. Это доставляло некое удовольствие. Потом мы сели обратно на кухню и попытались поговорить, но разговор не клеился. Внезапно у меня зазвонил телефон.

– Это отец, – пролепетал я.

Отцу я отвечал всегда. Это был закон с тех пор, как я стал жить один. Взяв трубку, я почувствовал, что сердце уходит в пятки. Короткий, стандартный разговор, после которого я выключил телефон и произнес:

– Меня отпустило…

Адреналин сделал свою работу. Но стоило мне произнести эту фразу, как волна накатила снова, однако на этот раз она не достигла какой-то критической точки, как раньше, а отошла назад. Меня начало ласково покачивать. Диана, видимо, заметила перемены во мне и включила музыку. Мы легли на кровать лицом друг к другу. Я смотрел в ее накуренные глаза и снова ощутил слабость перед женским опьянением.

Эти расслабленные взгляды сводят меня с ума.

Музыка проникала внутрь своими басами.

Я был в раю.

Диана, не отрываясь, глядела на меня. Я провел рукой по ее щеке и волосам.

– Мне так хорошо сейчас, – признался я, – и ты невероятно красивая, – добавил я шепотом.

Диана дернулась всем телом. Наверное, она хотела поцеловать меня, но потом вспомнила, что ждет действий с моей стороны. А я, несмотря на всю мою расслабленность, держал себя в руках, потому что не хотел, чтобы между нами что-то происходило под действием наркотиков.

– Спасибо, что провел со мной день рождения, – ласково сказала девушка и положила ладонь мне на лицо. Ее прикосновение было таким сладким, что я на миг забылся.

– Сегодня? – улыбнувшись, спросил я.

– Ну не завтра же. Как ты смотрел в мой паспорт?

– Я обратил внимание только на год, первые цифры меня мало интересовали в той спешке.

– Мне снова удалось тебя совратить, – виновато сказала Диана, гладя мою щеку большим пальцем.

– За тобой уже много моих грехов числится. Будешь за них отвечать на Страшном Суде.

– Я уже наказана, Наполеон, – как-то с грустью произнесла Диана, но я не придал большого значения ее словам.

Мы уснули лицом друг к другу, а нетронутую еду с остервенением съели только на следующий день.

 

Глава 16

Прошло полгода, а мы с Дианой так и оставались желающими друг друга друзьями. Наше либидо перехлестывало через край, временами было видно, как один из нас готов сорваться, но мы продолжали играть в эту игру. У нас не было отношений, поэтому мы ничем и никому не были обязаны. У нас даже не имелось номеров телефона друг друга, потому что, если нам что-то было нужно, мы встречались либо в кафе, либо у Дианы дома. Да и что нам могло требоваться? Увидеться да поболтать.

Мы часто пропадали из виду друг друга, но непременно скучали и были невероятно рады каждой встрече. Что ж, это вполне можно назвать платонической любовью своего рода. Я понятия не имел о круге общения этой женщины и о том, каким способом она зарабатывает такие огромные деньги. Сам я получил еще одно повышение и обрел чуть больше власти и свободного времени, так как теперь много работы проводилось удаленно, по телефону. Я накопил достаточно средств для того, чтобы начать их тратить. Постепенно мною совершались закупки для будущей студии звукозаписи. Правда, оборудование было далеко не уровня квартиры, что меня безмерно радовало, так как это открывало перспективы для будущего.

Я никогда не был музыкантом, в том плане, что создать что-то совершенно новое я, может, был и в силах, но у меня не лежала к этому душа. Однако я чувствовал музыку всем своим нутром, слышал фальшь или же идеальное сочетание нот, мог исправить чужие ошибки. Именно поэтому я обучался на звукорежиссера, а не на композитора или просто музыканта. Большинство моих одногруппников не понимали, как можно так успешно обучаться на дневном отделении и работать, при том, что на момент второго курса я имел уже достаточно хорошие деньги. Эти суммы позволили бы мне обучиться вождению и купить машину, но у меня все равно не было на это времени, поэтому я и вкладывался в то, чему собирался посвятить жизнь.

Однажды зимой мы решили сходить с Дианой в галерею. По мере прохождения осмотра мы постоянно натыкались на портреты женщин, и я заметил, что девушка часто останавливается возле них и уделяет им особое внимание. Я не придавал сначала этому значения, но потом мне показалось, будто она что-то ищет.

– Когда-нибудь и твое творение будет занимать свое место здесь, – словно заклинание, себе под нос пробормотала Диана, – сколько я ни пересмотрела сегодня великих картин, нигде нет такого живого и волшебного образа, готового сойти с полотна, чтобы улыбнуться тебе.

Я видел, что Диана говорила искренне, эмоции переполняли ее.

– Даже на иконах? – спросил я.

– Не мешай религию с искусством. Икону может оживить одна лишь фанатичная вера, которая понастроит ложных образов перед глазами созерцателя. Твоя же картина создана так, что любой увидит то же самое, что умалишенный.

Диана схватила меня под руку и произнесла.

– Пойдем в буфет.

Мы взяли себе сладкое и горячий чай. Когда я уже доедал свою булочку за столиком, Диана еще не притронулась ни к чему, лишь перебирая ногтями по пластиковому стаканчику.

– Наполеон, я стара, и кто знает, сколько мне осталось на этой земле…

Я замахнулся рукой до отказа назад, чтобы нанести удар. Диана виновато опустила глаза. Она знала, что я терпеть не мог, когда она заикалась о своей смерти, так же, как и известно ей было то, что я ее не ударю.

– Увековечь меня! Нарисуй меня так же, как ее, или лучше! Я могу дать тебе все, а она не оставила ничего, кроме боли в твоем сердце и проклятого жертвенника в квартире!

Внутри меня все забурлило. Я схватил кипяченый чай Дианы и плеснул ей в лицо. Оно мгновенно покраснело, а девушка, не зная, как избавить себя от боли, беспорядочно замахала руками, не то крича, не то плача. Неудержимый гнев наполнил меня. Я сожалел о том, что в стакане был всего лишь горячий чай, а не молоко, что мне не удалось изуродовать это самонадеянное лицо, посчитавшее, что оно достойно занять место на подобном холсте. Диана рухнула на колени и навзрыд зарыдала. А я отстранился от нее шага на три назад и с ужасом в сердце осознал, что влияние Кристины на меня до сих пор столь велико, и как страшен был бы мой поступок, если бы я на самом деле плеснул Диане кипяток в лицо.

Девушка словно прочитала развернувшуюся у меня в голове сцену через мои глаза. Не знаю, насколько дьявольским был мой взгляд, но Диана внезапно отпрянула вместе со мной.

– Господи, да ты бесноватый! – в страхе зашипела девушка. – Ты вложил всю свою душу в этот портрет? Или продал ее за то, чтобы дама оттуда сошла к тебе в один прекрасный день?

– Я не более одержим, чем вы, женщины, когда видите этот холст. Он уже начинает напоминать мне Кольцо Всевластия бедного Фродо, который никак не мог уберечь его от остальных.

Диана отвернулась так, как будто осталась непонятой. Она несколько раз порывалась сказать мне что-то, я видел, как ее губы дрожали, приоткрывались, но с них так ничего и не сорвалось. В ее глазах стояли слезы, скупые, как у мужчин, но я хотя бы увидел, что этой женщине еще не чужды какие-то чувства, основу которых, правда, я понять пока не мог.

Доведение людей до слез всегда было одним из моих самых животрепещущих переживаний. В этом случае я эгоистично осознавал свою значимость, или власть, или силу. В такие моменты меня переполняла гордыня, и причина слез человека уже отходила для меня на второй план. Диана была права, чернота, рвущаяся наружу, кишела во мне, подавляемая только силой воли и рамками морали.

Я подошел к Диане и обнял ее.

– Ты перенесла много эмоций сегодня. Пойдем скорее отсюда домой.

Девушка послушно, шмыгнув носом, пошла прочь из буфета в сторону гардероба. Я помог ей надеть ее шубку, хотя обычно как-то обходил этот момент этикета стороной. Мы вполне могли дойти до дома пешком минут за сорок, но желания гулять по морозу, после случившегося, у меня не было никакого. Я предложил поехать на метро. Это был холодный день. Промозглый ветер задувал до самых костей, и если Диану спасала ее шуба, то меня в моем полупальто явно нет, да и лица наши были не защищены совершенно.

Диана с легкостью попала в дверной замок, но повернуть ключ обмороженными пальцами не смогла. Мне это удалось, но с невероятным трудом. Мы зашли в дом, и я быстро разделся первым. Диана мучилась над заклепками на шубе, но расстегнуть их была не в состоянии. Я, прикладывая все усилия, помог девушке снять с нее верхнюю одежду, затем стащил ее сапоги, так как расстегнуть молнию на них она тоже не могла. Закончив раздевать Диану, я выпрямился перед ней во весь рост. Она осталась в рубашке, кардигане и короткой юбке, я же был в толстовке и джинсах.

Недолго думая, я схватил ладони Дианы и запустил их себе через низ кофты прямо под мышки – в ближайшее теплое место.

– Так греют спасатели, когда нужно срочно спасать человека – теплом своего тела.

Диана приблизилась ко мне вплотную и заглянула мне прямо в глаза. В ее очах замерзшие слезы растапливались свежими, новыми. Она смотрела на меня преданно, как никогда, ее взгляд был чист и искренен, как у младенца. Диана созерцала меня, словно спасителя.

А что в это время происходило со мной? Меня словно разомкнуло. Почти год я боролся с самоуверенностью и напыщенностью этой леди, и вот только сейчас она стоит передо мной, открытая, беззащитная, как на ладони. Только в тот момент я понял, что больше не могу терпеть.

Диана, по всей видимости, либо ощутила нечто подобное, либо прочла в моих глазах всю необходимую информацию. Она почти прислонилась ко мне своими губами, приоткрыла рот и начала глубоко вдыхать, горячо и прерывисто выдыхая мне прямо в лицо. Своих глаз Диана не отрывала от меня. Я прижал девушку к себе изо всех сил, она схватила мою ладонь и положила ее себе на бедро с внутренней стороны, около паха. Моя рука мгновенно намокла даже через белье и колготки Дианы, обдаваемая жаром. Ноги девушки бились в судорогах.

Я сам был не в лучшем состоянии. Почти год спустя мы довели друг друга до волевого изнеможения. И вот этих подсказок с рукой под юбкой мне уже не было нужно. Я схватил Диану за ягодицы, она обвила мое тело ногами, и я понес ее в комнату с круглой кроватью и шелковым бельем. Мы долго и томно раздевались, продлевая на минуты и секунды тот миг, который оттягивали месяцы. И, в конечном итоге, он настал. Я не думал о том, что произошло в этой постели, о том, что белье шелковое, как и в рассказанной Дианой истории, я только изо всех сил прижимал ее плечи своими руками, обхватившими шею девушки, и шептал на ухо, как я долго этого ждал. Диана же вообще находилась где-то в астрале, ее заплаканные глаза закатывались от удовольствия.

И вот, в последний миг, когда я должен был прервать процесс, Диана словно очнулась и изо всех сил прижала мои ягодицы к себе. Не успели у меня в голове родиться мысли о западне, совращении, использовании меня, как женщина, впиваясь в меня ногтями, прошептала:

– Успокойся, я не могу иметь детей.

Вся прискорбность этого факта не дошла до меня в тот момент. Мой мозг только лишь получил сигнал «можно» и следом за столь сильным напряжением он достиг рая, небывалого доселе. Диана тоже была где-то не здесь, она сумела подловить самый нужный момент. Мы лежали, обессилев, не зная, кого благодарить за это блаженство, кроме друг друга.

До чего же сложно описать естественное, не пересекая границу этики и пошлости! Какими словами мне рассказать о том, что творилось с нами дальше, чтобы не выйти за рамки приличия? Что ж, каждый сам решает, что приемлемо для его восприятия вещей неизвращенными.

Квартира ломилась от ее стонов, а я не делал практически ничего. Эта дьяволица то налетала на меня, как коршун, готовая разорвать в клочья, то ласкалась словно кошка. Я медленно сходил с ума. Только демон был способен доставить столько плотских радостей. Когда мы, несколько часов спустя, сладко засыпали, в последнюю секунду я понял, почему тот мужчина умер поутру.

А на следующий день я заболел. Диану очень расстроило это событие, возможно, потому что оно несколько напоминало давнишнюю историю. Меня сильно знобило, и девушка, как курица-наседка бегала вокруг меня, подсовывая мне чаи, смеси, лекарства, обкладывая меня компрессами и непременно целуя. Я был никакой. На работу пришлось отзвониться с просьбой о больничном. Еда в меня не лезла, сигареты тоже, если я вставал, то тут же начинала кружиться голова. Большую часть времени, если получалось, я старался спать. Диана ни на минуту не оставляла меня. Я просыпался и видел ее, лежащей рядом с собой в кровати. Каждый раз.

Невероятно, но к вечеру мне полегчало. Я уселся на кровати и слушал рассказы Дианы.

– Вы, мужчины, так беззащитны, когда болеете, – улыбалась девушка, – вроде всегда стараетесь показать себя сильными и волевыми, а как сляжете, то хуже детей: жалуетесь, стонете, показывая всем, как вы несчастны. Ухаживай за вами, обслуживай. Пацаны, ей-богу.

Мне возразить было нечего. Я считал, что она права. Один вопрос теперь не давал мне покоя, с тех пор, как я стал чувствовать себя лучше, но я понимал, что могу разрушить эту благодатную атмосферу лазарета, если задам его.

– Диан, почему? – спросил я, выдержав небольшую паузу. – Почему и как давно?

Улыбка сразу сползла с лица девушки. Нам давно не нужно было давать друг другу пояснений, мы все понимали с полуслова.

– Тебе обязательно это нужно знать?

– На твоем счету намного больше нераскрытых загадок. Да и дело вовсе не в этом. Вопрос на самом деле животрепещущий. Такое не каждый день услышишь от женщины.

– Эндометриоз, – коротко ответила Диана, наверное, рассчитывая увидеть недоумение в моих глазах и отделаться фразой «не спрашивай, что это».

Однако мой взгляд выражал полное понимание сути вопроса, что поставило девушку в затруднительное положение.

– И на какой же он стадии?

– На роковой, малыш, – сказала Диана и уставилась в одну точку, прямо как за тем разговором при свечах, – они мучили меня, раз за разом вычищали эту гадость, а она снова нарастала, пока не стала…

– Злокачественной, – закончил я, – но почему ты не вырежешь ее?

Диана наконец-то посмотрела на меня.

– Потому что я хочу оставаться женщиной! Вот ты, отрежь себе яйца – зачем тебе жить?

– Все равно рано или поздно настанет момент, когда они мне уже не понадобятся.

– А ты уверен, что доживешь до этого дня? Да и, в принципе, с изначальной болезнью мы справились. А вот за метастазами не успели.

– Сколько тебе дают?

– Очень мало. Но вот этого ты из меня точно не выудишь.

Она встала и ушла. Вскоре я услышал, как хлопнула входная дверь. Внезапно вся квартира поплыла у меня перед глазами. Сердце бешено заколотилось, виски пульсировали. Я сидел, вжавшись в одеяло, и приходил в шок от происходящего. Мне в голову пришло озарение.

Все встало на свои места. Теперь мне стала ясна причина поведения Дианы, почему она с такой легкостью подобрала мужчину на остановке, почему проводила столько времени в кафе, рассматривая людей и предаваясь размышлениям, почему завела такую непонятную связь и настолько вульгарно вела себя с самого начала; наконец-то, отчего ей было так мучительно ждать меня целый год.

Она проживала последние месяцы своей жизни, ей хотелось ухватить от нее все. Терять Диане было уже нечего, а вот обрести она могла очень многое за оставшийся срок. К тому же, понимая, что с собой унести ей ничего не удастся, она помешалась на самоотдаче. Поэтому окружила мужчину с улицы земным раем, потому же пыталась сделать все для моего наслаждения. Скорее всего, она хотела остаться в моей памяти одной из самых ярких звезд.

Неудержимая тоска накрыла меня. Еще никогда меня так не тянуло к этой женщине, как сейчас, когда она ушла. Я не мог совладать с собой. Свернувшись калачиком и схватившись за голову, я уснул в ее теплой кровати. Когда проснулся, то почувствовал, что мой забитый нос улавливает какой-то восхитительно нежный запах, а ладоням так приятно от ощущений тепла и мягкости. Я приоткрыл глаза и увидел разбросанные по подушке черные роскошные волосы своей женщины. Она была совершенно голая. Видимо, пока я спал, Диана пришла, разделась и укуталась мною. Моя рука из всех сил сжимала ее теплую грудь. Я прижался к дорогому телу, что было мочи, так, чтобы между нами не оставалось ни одного промежутка, и положил лицо прямо в гущу волос.

– Я люблю тебя, Диана. И никуда от себя не отпущу, – сказал я, чуть не дрожа от страха потерять ее и прижимая к себе, как в последний раз.

Но женщина крепко спала и, скорее всего, не слышала моих слов.

Первое, что я увидел утром, были ее красивые распахнутые глаза, смотрящие на меня с восхищением.

– Ты самое чудесное, что могло со мной случиться на исходе дней. Я тоже теперь знаю, что люблю тебя, Наполеон.

Значит, слышала…

Мне хотелось столько ей сказать.

«Забери меня с собой», – чуть не сорвалось с моих уст, но Диана прислонила палец к моим губам и попросила:

– Только ничего не говори. Мы с тобой всегда все знали без слов.

Провалявшись на кровати около часа, просто смотря друг на друга и трепетно трогая лица, мы заставили себя встать. К моему удивлению я уже чувствовал себя здоровым. Мы провели у Дианы дома весь день, разговаривая на отвлеченные темы, попивая кофе и постоянно выходя курить на лоджию. Когда Диана задумчиво затягивалась и выпускала дым на улицу, я понимал, что завидую ей в том плане, что она может курить сколько угодно, зная, что не это убьет ее, а у меня именно курение может стать причиной смерти. Глупость данной зависти почему-то не смущала меня. Вечером я прижал Диану к себе и долго-долго целовал ее в лоб.

– Я выхожу на работу завтра. Мы оставим все, как было, правда?

– Конечно, Наполеон, – ответила девушка, смотря на меня преданными глазами, – все будет так, как хочешь ты.

«Я хочу, чтоб ты жила», – встало у меня в горле.

– Тогда, как всегда, до неопределенной и неожиданной встречи.

Я скорее выбежал из квартиры в морозную Москву, чтобы не затягивать расставание. Каждая разлука с Дианой отныне давалась мне пыткой и страхом того, что эта встреча была последней.

Счастье никогда не будет полноценным, думал я под хруст снега под ногами. Всегда найдется подвох, ломающий цельное ощущение радости. Может быть, наш мозг просто неспособен будет выдержать полное блаженство? Мужчина с автобусной остановки своей жизнью доказал верность этой теории.

 

Глава 17

Страх потери рождает новое восприятие и миллиарды иных ощущений. Меня как будто подменили. Теперь при каждой удобной и неудобной возможности я забегал в наше кафе и накидывался на Диану с поцелуями, а если ее там не было, то бежал к ней домой. Она постоянно ждала меня. Не помню, чтобы когда-либо я проводил с человеком так много времени. Девушка постоянно интересовалась, как проходит моя учеба и работа. Если по моим рассказам Диана понимала, что отнимает у меня слишком много времени и мешает моему развитию, она пропадала, отстранялась и давала мне возможность решить все мои вопросы. В эти дни меня мучила тоска, но Диана думала за двоих и была со мной только тогда, когда я мог себе это позволить без потерь.

Как-то раз мы сидели у нее дома на диване и смотрели телевизор. Диана была в не очень хорошем расположении, как будто плохо себя чувствовала. Однако вела она себя достаточно нежно, постоянно прижималась ко мне, склонив голову мне на плечо. Некоторое время спустя я погладил волосы Дианы и начал целовать ее. Девушка поморщилась и сказала:

– Наполеон, у меня болит голова…

Я не думал, что когда-нибудь услышу эту глупую фразу из анекдотов в свой адрес, и уж тем более от нее.

– Да я к тебе и не лезу! – вспылил я.

– Вот именно! Тебе что, не жалко меня?

Я недоуменно смотрел на девушку в своих руках.

– Ты же умный и эрудированный мальчуган, должен знать, что оргазм вырабатывает гормоны удовольствия, а те, в свою очередь, имеют сильнейший обезболивающий эффект. Мне нужно лекарство, ты нагло держишь его у себя между ног и ничего не предпринимаешь.

Я не верил своим ушам: женщина использовала головную боль в качестве предлога для секса, а не причины отказа, как обычно. Вскочив, я подхватил Диану на руки, переполненный эмоциями.

– Ты самая необычная женщина на свете! – воскликнул я и утопил ее тело в поцелуях, продолжая держать его на руках.

Когда дело доходило до постели, Диана словно сходила с ума. Ничто не могло остановить ее, она преображалась. Временами я не понимал, женщина занимается сексом со мной или уходит в некий транс и этот процесс в ее голове происходит только для нее одной всего лишь с моей помощью. Но иногда она словно просыпалась и прислонялась близко-близко ко мне, лицом к лицу. Тогда я видел ее покрасневшие от напряжения белки глаз и пронизывающий меня насквозь взгляд, в котором читалась вся сила женской любви и что-то вроде восхищения, смешанного с благодарностью. В этот момент я понимал, что Диана осознает, где и с кем находится, и она счастлива именно от этого. А больше мне ничего не было нужно.

Эта женщина продолжала оставаться демоном и моим совратителем. Для нее не было границ. Мы опробовали все возможное и невозможное, и, если бы я захотел, она привела бы мне не одну, а десять женщин – лишь бы удовлетворить все мои желания. Но я настолько дорожил своей драгоценностью, что не собирался делить ее ни с кем.

Так прошло еще полгода. Весной мне исполнилось девятнадцать, вскоре я закончил второй курс. Практически все это время я провел со своей женщиной. Казалось бы, что нужно делать человеку, который знает, что доживает свои последние месяцы? Ездить по миру, развлекаться, опробовать неизведанное, прямо как в фильме «Пока не сыграл в ящик»? Или же заниматься благотворительностью, раздавать деньги направо и налево, всюду подписывая свое имя? Диана не пошла ни по одной из этих дорог. Она выбрала меня. Не знаю, что двигало ею – недостаток любви в самой себе или желание подарить ее кому-то (мне) перед смертью, но женщина отдала всю себя только этому чувству. Мы могли гулять в парках, а могли смотреть кино, сидеть в кафе или валяться часами на кровати – нам было совершенно неважно, где мы, кто мы и чем заняты, что окружает нас и как смотрят на нашу пару люди. Мы существовали только друг для друга, бесконечно глядя в глаза.

Когда Диана раздевалась передо мной, я не мог сдержать восхищения и отойти от шока. Каждый раз. До нее почти всегда было так, что влечение или сильная привязанность к человеку заставляла закрывать глаза на недостатки тела: не такую уж и красивую форму груди, пятна на коже или пальцы странной формы, складки от жира – да все, что угодно: в человеческом теле много изъянов, которые могут отталкивать. Но лишь потому, что все это «мое», «родное», «любимое», что нюансы принадлежат дорогому человеку, они незаметны и даже умиляют, но ровно до тех пор, пока сильны чувства. После именно эти же особенности могут вызывать отвращение.

Диана была совершенна. Как модель с обложки, жертва компьютерной обработки или светофильтров: кожа нежная, смуглая и бархатная, формы тела округлые и упругие, как результаты работы лучших пластических хирургов, волосы густейшие ровные, темные. Ничего лишнего. И при этом все смотрелось так натурально и живо, что у меня и мысли не возникало предположить неестественность данного природой, и каждый раз я разрывался от желания животного и восторга художника. Она была слишком идеальна для того, чтобы быть реальной – такая мысль иногда приходила мне в голову, и тогда я набрасывался на это совершенное тело и осязание отбрасывало все мои сомнения.

Однако не только физическое совершенство женщины так манило меня. Она была невероятно умна и опытна. А чего еще можно ожидать от человека, годящегося мне в матери? Ее четкая и непоколебимая жизненная позиция протеста, нарушения рамок, правил, законов морали приводила к сотням интеллектуальных споров между нами. Мы проводили часы за беседами, криками и обсуждениями. У нас почти никогда не находилось единого мнения. Я умственно развивался рядом с ней, как в шахматах с более сильным соперником. В конечном итоге все споры заканчивались либо закрытием темы, либо постелью. Эта удивительная женщина возбуждала не только мое тело, но и мой мозг. Она проникала в самую глубь меня и, как фокусник, вытаскивала из меня разноцветные платки любых эмоций по собственному желанию. Этот дьявол в женском теле владел моей душой, хоть и на самом деле Диана полностью принадлежала мне.

Меня восхищала ее независимость. Она с таким омерзением отторгала других мужчин, что люди начинали считать ее либо лесбиянкой, либо феминисткой. Я видел желание в глазах окружения, когда был неподалеку или когда опаздывал в кафе, где Диана уже ждала меня, отбиваясь от желающих скрасить ее одиночество. В очах этой девушки было столько ненависти в такие моменты, что мысли о ее демоническом происхождении все чаще преследовали меня. Иногда это даже пугало. Но на самом деле один я знал причину подобного поведения. И объяснялось все одним словом:

«Наполеон».

Мысли о нереальности такого счастья опровергались лишь осознанием близящегося конца. Я не знал, сколько нам, то есть ей, отмерено, но понимал, что нет ничего бесконечного, и у меня эта «временность» была более осязаема, чем у кого бы то ни было.

Тем летом я впервые за много лет позволил себе отпуск и первый раз в жизни выехал за границу России. Мы с Дианой отправились в земной рай на территории Таиланда, остров Пхукет. Я словно чувствовал, что нахожусь на вершине своего айсберга счастья, который вот-вот будет размыт снизу болезнью Дианы и перевернется с ног на голову, резко окунув меня в ледяную воду тоски. Мы провели там самые чудесные восемь дней моей жизни. Время стерлось, размылось, природа поражала своей красотой. Пляжи, море, наша неземная любовь в этом райском месте, приблизили нас куда-то к небесам.

На девятый день мы с Дианой ублажали друг друга в домике. И все было, как обычно: страстно, ярко и безумно, пока неожиданно девушка не втянула изо всей силы воздух в легкие, процедив его через зубы, и не вытолкнула меня из своего нутра.

– Больно, Наполеон! – застонала Диана, и тут же забилась в угол кровати, свернувшись калачиком и схватившись за живот.

Я осмотрелся. Все постельное белье было залито кровью, а мы, два дурака, в пылу страсти даже не замечали этого. Диана терпела, но слезы катились из ее глаз. Она прятала от меня лицо, ведь ей так не хотелось, чтобы я когда-нибудь это видел. Меня поглотило чувство бессилия. Я не знал, чем помочь и что вообще делать. Ведь мне даже не было известно, как далеко распространились метастазы. Не успел я схватить телефон, как Диана со всей силы ударила меня по руке.

– Не надо никаких врачей, – уверенно проговорила она, – это не в первый раз, и я знаю, как прекратить происходящее. Просто уйди. Переночуй сегодня не здесь.

– Я останусь с тобой! Я обещал никуда тебя не отпускать!

– Наполеон, ты только мучаешь меня, – сказала Диана, стиснув зубы, – пока не уйдешь, я буду лежать и истекать кровью! Это не оставление меня, а спасение! Умоляю тебя.

Я никогда не забуду этот жалобный и просящий взгляд женщины, терпящей боль до последнего, лишь бы не показать себя полностью беспомощной. Ее глаза молили о моем уходе, и я не смог отказать. Быстро накинув шорты, схватив в шкафу еще одни и футболку, я выбежал из домика отмываться в море от крови. Адреналин подхлестывал все мои мышцы, и я плавал, пока не обессилел. Выйдя на пляж, я бросил испачканные шорты прямо там, надел запасные, натянул футболку и упал под пальмой на песок. Закат закрывал мне глаза, и проснулся я лишь посреди ночи от голода и холода. У меня не было с собой ни денег, ни карточки, ни документов, поэтому мне пришлось нарушить просьбу Дианы и вернуться в хижину еще ночью.

Войдя в домик, я зажег свет. Никаких следов Дианы не было: кровать идеально заправлена, везде царил такой порядок, будто в это место я только въехал. Я начал рыскать по шкафам, догадываясь, что произошло, и в самом деле – ничего, кроме своих вещей я не нашел. Диана испарилась. Рухнув на кровать, я уснул, понимая, что искать ее сейчас не имеет никакого смысла. Днем я не нашел девушку и в отеле, в котором мы останавливались сначала. Вечером я был уже в аэропорту. Ничего не понимая, я весь полет смотрел на пустое кресло рядом с собой – место Дианы, на которое так никто и не пришел.

В Москве, добравшись до своей квартиры, я бросил все вещи в коридоре и, не имея сил больше сдерживаться, я прилег чуть поспать, так как всю дорогу от нервов не мог большего, чем немного вздремнуть. Однако проснулся я почти через сутки. Мне пришлось тратить время на душ, еду и приведение себя в порядок. К тому же я не знал, мне следует спешить или ждать, в зависимости от того, улизнула Диана более ранним рейсом или отложила вылет на потом. Откуда во мне была такая уверенность, что девушка вернулась в Москву, я не знал. Приведя себя в божеский вид, я, несколько поколебавшись, взял ключ от квартиры Дианы и пошел к ней домой. Заученным и уверенным движением я попытался вставить ключ в замок, но ничего не получилось. Наклонившись посмотреть, в чем дело, я с недоумением увидел, что ключ не подходит даже по форме: замок был совершенно другой. Тогда я начал трезвонить в дверь, но в течение десяти минут мне никто не открыл. После этого я по привычке пошел в кафе, где так никого и не дождался. Оставшиеся четыре дня отпуска я повторял те же действия, не увенчавшиеся никаким результатом.

Мне пришлось выйти на работу. Каждый день я ломился к Диане в квартиру, но мне никто не открывал. Кафе дарило только одиночество. Через неделю я позвонил в двери соседям девушки. Мне открыла милая бабушка-блондинка и спросила, чем она может мне помочь.

– Скажите, пожалуйста, Вы не видели, чтобы женщина, которая здесь живет, возвращалась из отпуска?

Бабуля недоуменно посмотрела на меня.

– Молодой человек, здесь уже больше года никто не живет.

У меня от этих слов чуть не ушла земля из-под ног.

– Вы что, я ходил сюда весь последний год к девушке Диане. Высокая, темноволосая – она живет здесь.

Доверие соседки явно начало пропадать.

– Молодой человек, не говорите глупостей, здесь никого нет. Вы часом не аферист?

– Нет, что Вы, милая женщина, – добро улыбнулся я, понимая, что моя натянутая улыбка вызывает еще больше сомнений – мне просто нужно зайти в эту квартиру.

– Зайдите лучше к врачу, – боязливо ответила бабушка и закрыла дверь.

Я лишь пожал плечами и ломанулся к следующей квартире. Открыл мне солидный мужчина лет сорока. Изнутри доносились голоса детей.

– Скажите, пожалуйста, когда Вы последний раз видели девушку из квартиры напротив?

– Ах, так там живет девушка? – удивился отец семейства. – Мы переехали три месяца назад и еще не успели познакомиться с соседями. Но за все это время я ни разу не видел, чтобы дверь квартиры открывалась.

– Спасибо, – пробормотал я смущенно и отошел.

В третьей квартире мне никто не открыл.

В этот раз я не пошел в кафе. Нервно выкурив по пути две сигареты, я пришел домой и сразу сел за компьютер. Я пробил в телефонной базе адрес Дианы, но там были зарегистрированы только мужчина и женщина 1936 и 1942 года рождения соответственно. База либо была стара, либо девушка не прописывалась в этой квартире. Запрос фамилии, имени и отчества Дианы дал исчерпывающий ответ: нуль.

Я откинулся на спинку компьютерного стула и закурил, стряхивая пепел прямо на стол. Приходили самые бредовые мысли вплоть до того, что Диана была результатом моего воображения, как у героев фильмов про шизофреников. Но свежие ощущения последнего года моей жизни с легкостью сминали эти догадки в самой их основе. Проклятая текучка кадров в нашем любимом кафе не позволяла спросить что-либо у официантов. Мозг жадно хватался за любые идеи, желая логических объяснений.

Что я знал?

Что Диана была сказочно богата и доживала свои последние дни. Что она любила меня, как ничто другое, и я был единственной радостью ее угасающей жизни. А еще, что Диана была невероятно горда. Сложив все это в цепочку, я пришел к выводу, что женщина поняла, что ее час пришел там, в Таиланде, и, применив свои деньги или связи, избавилась от следов своего существования, спрятавшись от меня, не желая умереть на моих глазах. Других здравых идей у меня не было.

Весь последующий месяц я провел в одинокой надежде: шатался по району, обхаживал места, где мы бывали вдвоем и скуривал наедине с собой пачки сигарет, сидя в нашем кафе на диванчиках. Сидя один.

А через месяц у меня началась агония. Просто как-то раз, в кафе в выходной день около двух ночи я понял, что больше никогда никто не придет. Осознал, что Диана умерла. Эта мысль вонзилась в голову внезапно, но я принял ее сразу же, как неоспоримый факт. Больше я ее не ждал. Накачанный кофе, я пришел домой и включил свет во всей квартире. Передо мной предстали руины. Такое ощущение, что дом разваливался, и здесь давно никто не жил. Сантиметровая пыль лежала на полках и шкафах, отовсюду разило сыростью. Квартира словно была необитаема. А чего я хотел? Почти все время я жил и питался у Дианы, тратил на нее любые свободные минуты. Музыкальное оборудование стояло брошенное, все покрытое грязью. Я забыл об уборках и уходе за собственным жильем. Все это немного привело меня в чувство.

Забыв о времени суток, я начал убираться. Да, посреди ночи я стал наводить порядок в своей захламленной квартире. Раскладывал все на свои места, потом вымел грязь, собрал пыль, протер везде мокрыми тряпками, вымыл зеркала, прошелся по дому с пылесосом, не боясь разбудить соседей, выкинул из холодильника все испортившиеся продукты, перемыл посуду. Все это я делал на автомате, в полусонном состоянии, поддерживаемый только кофе. Мне нужно было делать хоть что-то, лишь бы не думать о ней. Примерно к двенадцати дня квартира была вылизана. Я трудился почти десять часов.

Аккуратно повесив свои вещи в шкаф, я лег в кровать на чистое постельное белье и сразу же уснул, а когда проснулся, то очень долго смотрел в потолок, не желая принимать реальность ни в каком виде. Я вообще не желал становиться ее частью: лишь бы абстрагироваться ото всего и не впускать в себя эмоции, так и валяться вечно овощем без ощущений, хоть бы только не становиться человеком, а значит – не чувствовать.

Не знаю, сколько я так пролежал, но силы встать вскоре нашлись. Готовить было лень. Добравшись до ближайшего McDonald’s я позавтракал там, хотя был уже вечер. Меня понесло на Патриаршие, в этот безмятежный уголок уюта, окруженный с четырех сторон городской суетой, словно капсула покоя в бурной пучине. Усевшись на скамейку, я долго смотрел на воду и впускал в себя невыносимую тоску. Никогда еще в жизни мне так сильно не хотелось к Диане. А я не мог ни пообщаться с ее родственниками, ни прийти на могилку с цветами и уронить пару скупых мужских слез на холмик, любуясь фотографией на надгробии этой молодой красавицы, ни утверждать на все 100 %, что она правда существовала в моей жизни.

Я задавался вопросом, почему человеческие судьбы работают только в режиме пост-оплаты: небо сначала дарит счастье и радость, потом отбирает все это и заставляет страдать. Да лучше бы я полжизни отмучился за все, а потом качался бы себе в гамаке блаженства, окруженный покоем и любовью. Но так не бывает. Сначала мы пьянствуем, а потом лечим печень, курим, а затем умираем от рака легких, трахаемся, а потом бегаем по врачам или думаем, что делать с неожиданным ребенком. Влюбляемся, в конце концов, а потом давим горло от боли одиночества.

Я встал и злобно ударил по скамейке. Грудь разрывало, я хотел рыдать от отчаяния, пуская слюни изо рта, стоя на коленях и пробивая ребра кулаком. Но в памяти стоял жесткий стопор шестнадцатилетнего Наполеона: «Я больше никогда не буду плакать из-за женщины». Собравшись с силами, я ушел домой. Войдя в спальню, я бросил взгляд на ширму перед портретом и вспомнил святую ревность Дианы и ее желание увидеть свой портрет в моем исполнении. Теперь стало ясно, почему она роняла слова о том, чтобы я ее увековечил.

– Прости, Кристина, но впервые за столько лет я попрошу тебя не тревожить мою душу. Сейчас она смотрит на другого человека.

Я чувствовал себя виноватым за тот отказ. Как можно было не согласиться выполнить просьбу человека на смертном одре? Но нарушить святость портрета я не мог. И оправдать себя мне можно было только тем, что я не знал, что Диана умирает.

Нарочито медленно я сел за компьютер, включил микшер, цифровые барабаны, подготовил midi-клавиатуру, – в общем, все свое музыкальное оборудование, и запустил программу для записи. Я ушел, и в этом мире меня больше не было. Хоть я и ходил последующие недели на работу, меня не существовало. Мой разум был в ином месте, а сердце жило музыкой. Я писал свою первую композицию. На исходе второй недели на моем рабочем столе появился огромный несжатый файл:

«Реквием. Была ли ты?»

Самое грустное и красивое инструментальное произведение в моей жизни…

 

Глава 18

Медленно, но верно, я привыкал к одиночеству. Меня постоянно терзали вспышки из прошлого, воспоминания, периодически возникали приступы тоски, но время лечит. Нет. Оно, скорее, не лечит, оно глушит, маскирует. Как жаропонижающее при болезни – головная боль, отек, усталость, озноб проходят, а инфекция остается внутри. Или как саркофаг на Чернобыльской АЭС – зараза внутри, но бетон не дает разрушающей силе вырваться наружу. Так и с чувствами. Они не проходят, не умирают вместе с человеком, а просто глушатся, осознавая свою бессмысленность и бесполезность в дальнейшей жизни хозяина.

У меня начался третий курс, я продолжал работать. Много проектных заданий приходилось выполнять дома на оборудовании – так что мне хватало, чем занять мозги. Это отвлекало и забивало тоску. Я перестал пропускать простые пары и достиг стопроцентной посещаемости. Институт открылся мне с нового ракурса: я увидел, как много, оказывается, студентов обучается у нас, столько разных лиц и характеров. Я часто стоял где-нибудь на первом этаже и рассматривал людей. Передо мной мелькали будущие модели и секс-символы, талантливые уродцы, режиссеры, операторы, латентные и не только гомосексуалисты, дети знаменитостей – вся театральная среда в своем многообразном безумии. Среди остальных выделялись только IT-шники, обучающиеся на дизайн-мультимедиа и подобных специальностях: эти технари были гораздо ближе к нормальным людям, чем парящие в воздухе театралы. И хотя, по идее, весь тот творческий сброд должен был быть по духу ближе мне, мечтателю, многих из них я считал идиотами с манией величия. Звукачи и дизайнеры были реалистами, людьми со стремлениями, целями, конкретными навыками и нередко отличным, острым чувством юмора. Меня больше тянуло к ним.

Как автор одних из самых талантливых проектов, я очень много времени проводил на постановках среди будущих звукорежиссеров и техников, видел немалое количество талантливых и бездарных актеров, пытающихся проявить себя на сцене лучшим образом. И постепенно, даже несколько неожиданно для себя я стал замечать, что мне нравится на сцене одна первокурсница. Это была миленькая девочка невысокого роста, хрупкая и нежная, русоволосая, голубоглазая, худенькая, с небольшой грудью и аккуратными бедрами. Странно даже, ведь я никогда раньше не обращал внимания на девушек такого типажа. Что-то в ней потянуло меня, в этой крохотной, безобидной, наивной с виду девчушке со своеобразным голоском.

Мне нравилось, как она играла. Роли давались ей легко и почти сразу удачно. Она легко преображалась в малолетнюю девочку или взрослую женщину с томным голосом, только за кулисами становясь самой собой. Я наблюдал за ней достаточно долгое время, и эта особа все больше меня умиляла.

Как-то раз я опаздывал на пару и спешным шагом несся по коридору. Повернув на лестницу, я наткнулся на эту самую милашку и выбил из ее рук стопку листов, которые та тоже торопилась куда-то донести.

– Ой, прости, сказал я и наклонился собирать бумажки. Она сделала то же самое. Наши руки случайно соприкоснулись, глаза встретились, и между нами пробежалась какая-то искорка.

Поедая пиццу в одной из московских забегаловок, я смеялся, фантазируя на эту тему и думая, до чего же на самом деле нелепой является такая ситуация, выдуманная однажды в Голливуде и слизанная всеми, кому не лень, а также почти произошедшая когда-то со мной и Изабеллой. На самом деле я сидел на летней веранде и наслаждался теплым ветром разгоревшегося бабьего лета. По дороге рядом со мной сновали полураздетые барышни, юноши в очках, да и сам я был в шортах, футболке, курил сигарету, развалившись в плетеном кресле. Все это вселяло в меня состояние покоя и радости, а чудные фантазии о девочке-театралке реально поднимали дух.

И тут случилось нечто, заставившее меня сначала не поверить своим глазам. Прямо передо мной в легком коротком платьице, не спеша, щеголяла моя актриса! Несколько секунд я таращил глаза на то, как она виляет бедрами, потом опомнился, вскочил со своего места и побежал за ней. Я обогнал девушку, остановился перед ней и прекратил ее шаг выставленными вперед руками.

– Стой, стой, стой! – забормотал я. – Ты сильно спешишь?

На меня уставились ошалевшие от удивления глаза, не понимающие, откуда я нарисовался, и, кажется, кто я, собственно, такой.

– Да нет, не сильно… а что? – неуверенно ответила она.

– Пойдем со мной! – бодро сказал я, схватил ее за руку и потащил в сторону веранды.

– Куда? – испугалась девушка.

– Да вот, сюда, здесь мой столик, – ответил я и подвел ее к месту, где сидел до этого, – располагайся, – добавил я, указывая на стул.

Девочка послушно присела на уголок. Я разместился напротив.

– Да расслабься ты!

– Зачем я здесь? – этот вопрос явно показал, что она нервничает.

Я рассмеялся.

– Ты что, не узнаешь меня?

Моя собеседница продолжала растерянно глазеть на меня, сведя колени крепко, как первоклассница.

– Я же твой брат!

– Какой брат?

– Ты не помнишь? Нас разлучили, когда тебе было десять лет. Я искал тебя все эти годы, а теперь нашел. Как сейчас помню твои красные шерстяные носочки…

– Какие носочки? Какой брат? Молодой человек, Вы меня с кем-то перепутали!

Она уже схватилась за сумочку и собралась встать, как я не удержался и захохотал.

– Да успокойся ты! – воскликнул я, заливаясь смехом. – В одном универе я с тобой учусь, актриса, на звукорежиссуре, третий курс. Все твои выступления организовываю. Неужели ты не составишь компанию своему человеку? Мне тут одиноко…

Девушка наконец-то расслабилась и принялась мило и безудержно хихикать.

– А я думаю, какой брат, какие носочки…

Она удобно расположилась в кресле и закинула ногу на ногу.

Есть! Она осталась. Смех красил ее.

– Будешь пиццу? Я как раз проголодался.

Девушка заколебалась, но было видно, что веселая ситуация раззадорила ее, и она согласилась.

– Ну давай!

Я подозвал официанта, заказал огромных размеров пиццу-барбекю с ананасом, – в общем, совершил стандартный скучный набор действий, и обратил свой взгляд прямо в глаза актрисе.

– Ну говори, как тебя зовут, – спросил я, продолжая смотреть так же настойчиво.

– Лолита.

– Два раза кончиком языка коснуться неба, чтобы один раз оттолкнуться от зубов, – сказал я и проговорил по слогам, – ЛО-ЛИ-ТА.

Девушка даже засмущалась и покраснела.

– Ты это сам придумал?

– Нет. Слышал из рекламы по телевизору. А ты отчего так смутилась?

– Просто никогда не слышала такую красивую вещь про свое имя.

– Я тебе много чего красивого наговорить могу. Только ты никогда на мужские слова не реагируй так остро, пожалеешь потом.

– Почему? – расстроилась девочка.

– Мужчины врут слишком много в своих интересах.

Господи, да она совсем еще ребенок. Или красиво играет актриса?

– Ты тоже?

– А я тебе ничего такого не наговорил еще, – ухмыльнулся я, – а вот и пицца.

Я выбрал самый большой кусок и положил Лолите в тарелку.

– Ты такая худенькая, тебе полезно будет.

– Мне не поможет. Я сколько ни ем, все не толстею.

– Счастливая. Может, тогда тебе всю отдать?

Лолита, вытаращив глаза, посмотрела на огромный поднос перед собой и отрицательно замотала головой, уже пережевывая первый кусочек. Меня невероятно умиляла эта картина и все происходящее. Я как будто вышел отдохнуть с младшей сестричкой. Быстро съев несколько кусочков, я спросил:

– Ты меня до сих пор боишься?

– Нет, – улыбаясь, ответила она.

– А зря! Плохие дяденьки именно вот так и заманивают: конфетками, угощениями, приглашением покататься на машине. Вот я сейчас похищу тебя, а потом буду требовать выкуп у твоих родителей.

– Зачем ты так настойчиво хочешь создать себе образ плохиша?

– Потому что я вижу, что тебя это веселит. А мне нравится, когда ты улыбаешься, – ответил я, не отрывая взгляда от глаз Лолиты.

Девочка опять покраснела.

– Да прекрати ты так близко к сердцу воспринимать все. Тебе нравится играть?

– На сцене? – Лолита оживилась. – О да, я мечтала об этом с детства. С каждой ролью словно переживаю новую жизнь!

– А откуда ты черпаешь идеи? Как ты решаешь, что те или иные персонажи должны вести себя именно так? Если, допустим, тебе приходится играть то, чего ты еще никогда в жизни не испытывала? Например, любовь или потерю близкого человека?

– Даже не знаю, – задумалась Лолита, – я читала много книг, видела фильмы, постановки. Наверное, стараюсь копировать лучшее из своей памяти.

– Жаль. Выходит, твой талант построен на чужих шаблонах?

Девочка приуныла.

– К чему ты клонишь?

– К тому, что все юные театралы стараются вести насыщенную, бурную жизнь. Не для того ли, чтобы испытать на своей шкуре как можно больше образов? Это будет делать их роли особыми, живыми, оригинальными.

– Я никогда об этом не думала.

– Это всего лишь версия, пришедшая в мою сумасшедшую голову. Пока ничто не говорило мне о том, что она является истиной. Просто ты не похожа на такую. И я почему-то не хотел бы увидеть тебя среди этих психов.

– А если того требует профессия? Если мне не хватит опыта? – всерьез забеспокоилась Лолита.

– Это твоя жизнь и твой выбор. Только не повтори путь актрисы, созданной Уайльдом, которая шедеврально играла любовь до тех пор, пока не влюбилась в реальной жизни сама. Помнишь, чем все кончилось? Ее игра стала бездарной.

Лолита задумалась и задержала взгляд где-то в одной точке.

– Но ты не переживай. Сейчас мне очень нравится, как ты играешь любовь. А в твоем возрасте, уверен, ты уже успела любить.

Девушка опустила глаза и затеребила ногти на руках. Странно, но мой вопрос заставил ее нервничать. У меня в душе начал нарастать интерес к этой персоне.

– Не думай об этом, – резко сказал я, – куда ты направлялась?

– В книжный магазин. Хотела купить что-нибудь почитать на ближайшее время.

– Я бы удивился, что такая милая девочка читает книги в наше время, если бы не знал, что ты из театрального. Ну что ж, пиццу доели, давай я рассчитаюсь, и мы вместе выберем тебе лекарство для души?

Мы вышли с веранды и устремились в том направлении, с которого я перехватил Лолиту. Между нами была ощутимая разница в росте, и со стороны, наверное, мы выглядели достаточно забавно. Неловко себя чувствовал я, привыкший к Диане, легко достававшей при необходимости губами до моего лба.

В самом центре магазина располагался огромный стеллаж с современной литературой, чтивом, а также романами, только что разрекламированными кинематографом. Лолита было потянулась взять какую-то из тех книг, но я одернул ее.

– Даже не думай!

После этих слов я взял ее за руки и потащил на второй этаж в отдел классики.

– Ты шла за чем-то конкретным?

– Нет, – словно растерялась Лолита от обилия книг вокруг.

– Тогда смотри, – я начал скользить рукой по стеллажам, отыскивая букву «Б», пока не наткнулся на то, что искал. Я вытащил книгу с полки и спросил, – читала?

– Нет, – повторила девушка и хотела взять предмет из моих рук.

– Тогда пойдем, – сказал я, не отдав книгу.

– Что ж ты меня весь день куда-то таскаешь? – смеялась Лолита, еле поспевая за моими большими шагами.

Мы спустились к кассам, я быстро расплатился и вскоре уже курил на улице рядом с ничего не успевшей понять девушкой. Левой рукой я протянул ей пакетик.

– Это мой тебе подарок в честь нашего знакомства. Через пару недель я найду тебя в институте и спрошу, стоит ли абсолютное счастье такой цены.

Лолита уже была готова взять пакет, как я сказал:

– Нет, постой.

После чего я выбросил окурок, достал ручку и на первом форзаце книге написал:

«Лолите в день нашего знакомства от Наполеона М.»

– Теперь держи!

В пакете лежало величайшее произведение человека, который еще в детстве сказал: «Мое имя будет так же известно во Франции, как имя Наполеона!» и оказался прав. Эта реплика делала Бальзака еще более близким мне.

В руках у Лолиты была «Шагреневая кожа».

 

Глава 19

Закинув удочку, далее я старался избегать этой маленькой девушки. Я знал (или чувствовал), что она будет бегать по институту и искать меня глазами. На прогонах спектакля я всегда сидел в темноте и видел, как в перерывах Лолита рыщет взглядом по залу. Это забавляло меня и льстило самолюбию. Не нравилось мне только крепнущее чувство того, что я начинаю «на нее западать». Выдержав ровно две недели, как и обещал, я подошел к ней на улице после пар, подкрался сзади незаметно и прошептал:

– Стоит ли абсолютное счастье такой цены?

Лолита обернулась. В ее глазах сразу загорелся огонек.

– Эй, Бонапарт, где ты был все это время?

Я присоединился к девушке в ее шествии к метро.

– Никогда не называй меня так.

– Но ты сам так назвался, – удивилась Лолита.

– Так назвал меня отец. Это мое истинное имя, и не стоит путать меня с амбициозным корсиканцем. Ты так хитро ушла от ответа на мой вопрос?

– Сначала расскажи, где ты был. Я уже стала думать, что ты обманул меня и не учишься у нас: ни разу в институте тебя так и не увидела.

– А искала? – лукаво спросил я.

Лолита опустила глаза. Я зачитал несколько реплик ее сценического персонажа.

– Это чтоб у тебя не было сомнений в том, что я присутствую на занятиях. Теперь дело за тобой.

– А ты свободен? Может, посидим где-нибудь, я подробно расскажу.

У меня отвисла челюсть. Это скромница пригласила меня! Хотя, может, дело именно в ее наивности – она даже не понимала, что это не очень приемлемо в современном обществе.

– Ты так соскучилась? – засмеялся я. – Ну что ж, давай, прыгаем в метро.

В поезде я быстро усадил Лолиту на единственное свободное место, а сам прислонился к двери, вставив наушники. Я решил не давить на неокрепший мозг взглядами, якобы случайными прикосновениями и прочими банальными методами соблазнения, которые как раз только с такими домашними девочками и работают. Мне хотелось поиграть. Мы зашли в какой-то азиатский ресторан, где я взял отвратительный кофе и сделал заинтересованный вид. Лолита, как на исповеди, начала выкладывать мне все ощущения, которые вызвала в ней книга, а ощущения эти были, судя по всему, очень сильными.

Я, широко распахнув глаза, слушал, вставлял свои комментарии и всеми силами создавал образ человека заинтересованного, хотя, надо признаться, ее мысли откровенно обнажали ее инфантильность и отдавали детством. Неожиданно у меня зазвонил телефон – кому-то я был нужен по работе. Я извинился и взял трубку. Пока я называл наименования документов, номера договоров и приказов, очередь восхищенно смотреть настала у Лолиты.

А что? Перед ней сидел перспективный старшекурсник, уделяющий ей внимание, с виду успешный, ведущий какие-то деловые переговоры – представляю, какое впечатление это производило на неопытную девочку. Я завершил диалог, спрятал телефон и спросил:

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

Такого ответа я не ожидал. Да она еще совсем девочка! Придвинувшись поближе, я задал еще один вопрос:

– Расскажи-ка мне, Лолита, чем ты вообще занимаешься?

Вскоре мне пришлось пожалеть о своем вопросе. За полчаса я услышал о занятиях в музыкальной школе, театральных кружках, танцах (так вот откуда у нее такие хорошенькие бедра) и получил много другой, совсем не интересной информации. Или просто общение с Дианой совсем развратило меня, и я отвык нормально общаться с людьми? Чтобы хоть как-то опровергнуть эту теорию, я искренне старался вникать в рассказ Лолиты, продолжая всем своим видом показывать заинтересованность.

– А у тебя много друзей? – перебил внезапно я.

– Да, мы часто собираемся вместе с подружками.

Дальше я уже не слушал. У всех в этом мире были друзья. У всех, кроме меня. Я прожил девятнадцать с половиной лет в одиночестве, окруженный только своими фантазиями и любовью к женщинам. Я выбивался за рамки этого мира.

– … день рождения, – завершила какую-то свою реплику Лолита.

– А когда тебе исполняется восемнадцать?

– В январе.

Я кое-что прикинул и сказал:

– Совершеннолетие ты впервые встретишь без всех своих друзей.

– Почему? – удивилась девушка.

– Просто помяни мое слово.

Навязчивая идея уже влезла в мою больную голову. Я решил влюбить в себя это создание во что бы то ни стало, воспитав ее под себя, вылепив из неопытной и непорочной жертвы свою рабыню, смысл жизни которой будет только исполнение желаний своего хозяина. Не знаю, откуда в моем мозгу появились столь грязные амбиции – наверное, демоническое влияние Дианы проело червоточину в моей душе, или же я просто устал обожать…

С этого дня наша жизнь изменилась. Теперь я попадался Лолите на глаза везде, но что меня радовало еще больше – она старалась искать встречи со мной. Я начал играть в шаблонную подростковую любовь. Мы ходили в кино, гуляли в парках, кушали вместе – словом, делали то многое, что я мог совершать и с Дианой или Анжелой, но в том чистом, непорочном виде, в котором этого хотелось девочке в семнадцать лет. Втираясь в доверие Лолиты, выясняя детали ее жизни и мировоззрения, я понимал не только то, что эту девочку будет легко заманить в свою западню, но и то, что я к ней безудержно привязываюсь. А картина вырисовывалась следующая:

Лолита жила с родителями, единственный ребенок в семье, как следствие, избалованная вниманием. Она с детства пробовала реализовать себя в различных направлениях, пока не остановилась на актерском мастерстве. Кроме учебы, кино, книжек, да отдыха с родителями летом ничего больше в жизни не видала. Непорочная девочка, которая уже, наверное, считает меня своим мальчиком и мечтает о первом поцелуе. А я не спешил и не трогал ее, постепенно вливая в ее мозг порции испорченности, рассказывая истории о том, как люди обманывают и пользуются друг другом, а она каждый раз была готова чуть ли не расплакаться. В ее глазах я был источником черноты, разочарованным в мире странником, не желающим видеть свет рядом с собой. А она очень хотела этим светом стать.

Как-то в декабре я ждал ее возле метро. Была холодная, промозглая погода, Лолита сильно опаздывала. Чтобы занять себя, я рассматривал проходящих мимо девушек, кутающихся в свои курточки, шубы и полупальто. Я думал, как бы среагировала бедняжка, если бы увидела, что я общаюсь с какой-нибудь красивой дамой намного старше ее. Наверное, расплакалась бы и ушла, не поздоровавшись, потом обижалась бы, не брала трубку, чтобы в итоге поверить в любое самое глупое объяснение.

Ее не было очень долго. Я безумно замерз, замерз настолько, что уже не чувствовал пальцев и на руках, и на ногах, сотню раз пожалев о том, что не договорился встретиться где-нибудь в теплом месте и что не зарядил быстро севший на морозе телефон.

Она опоздала на пятьдесят минут. Я не стал слушать ее правдивые причины, ведь лукавить она еще не приучилась, а сходу начал атаку:

– Ты настолько сильно меня не любишь? – старался я говорить как можно мягче и без эмоций, дабы это не звучало, как истерика.

– Почему? – искренне сделала виноватые глаза Лолита.

– А если бы я здесь окоченел и упал? Ты понимаешь, что в этом городе люди настолько равнодушны, что никто не подошел бы, и я так бы и валялся, промерзая от холодного асфальта…, – кажется, в этот момент я мог бы получить награду за самую трагично исполненную мужскую роль.

– Ну что ты, как всегда, начинаешь нести свой пессимистичный бред?

– Да не бред это. Еще и ты прошла бы мимо, решив, что тебе не стоит взваливать на себя такие проблемы. А я уже рук не чувствую – все жду тебя.

Лолита сняла перчатки и взяла меня за ладони.

– Прости меня, – искренне попросила она прощения, – как я могу искупить свою вину?

Девушка приблизила свое лицо к моему, посмотрела мне прямо в глаза и неожиданно поцеловала, прижимая мои ладони к своей груди.

Я в шоке отпрянул. Во-первых, это не входило в мои планы, во-вторых, я не мог предвидеть в домашней девочке такую смелость. Но на этом ее представление не закончилось. Девушка, увидев, что я опешил, схватила меня за затылок и набросилась обратно на мои губы. Я не стал играть в недотрогу и дал девушке то, что она хотела. Когда мы закончили целоваться, в ее глазах сверкали огни радости, а я, равнодушно взяв ее за руку, сказал:

– Пойдем в кино.

Она шла рядом своими мелкими шажочками, опустив глаза и, наверное, сильно переживая по поводу только что случившегося, пытаясь найти причины моего странного поведения. Не стоило делать первый шаг? Или я все еще в обиде за опоздание? Бог весть что творилось в ее инфантильной головушке.

Мы сели в кинотеатре, как всегда, на последнем ряду, на диванчики. Людей было мало, я сразу прижал Лолиту к себе, чтобы хоть как-то успокоить ее нервы. Она укуталась в меня, как во что-то родное, а я чувствовал себя скотиной, играющей на ее первых зарождающихся чувствах. Лолита не смотрела фильм. Она рисовала узоры ноготками на моей груди с блуждающим взглядом и о чем-то усиленно думала. Я гладил ей волосы и смотрел кино, периодически наблюдая за состоянием девушки. Где-то в середине сеанса она приподнялась и опустила голову мне на плечо. Ее дыхание было горячим и частым – я быстро распознал знакомые симптомы. Как пела Земфира: «девочка созрела». Лолита хотела меня и хотела очень сильно. И куда деть столь новое для нее чувство, она не знала. Я сел поудобнее и, наконец-то, страстно, со всей отдачей поцеловал девушку. Чем закончился фильм, мне, к сожалению, узнать было уже не суждено.

– Ты голодна? – спросил я, когда мы вышли из кинотеатра.

– Да, – честно ответила Лолита.

– Поехали ко мне домой, я как раз только приготовил очень вкусный суп. Тем более, у меня не осталось денег на забегаловки, а отпускать я тебя никуда не хочу.

Впервые за два с небольшим месяца я привел Лолиту к себе домой. Квартира уже давно содержалась в нормальном состоянии, так что показать ее девушке мне было не стыдно. Я действительно покормил ее, причем не только супом, но и вторым, заварил свежий чай и поинтересовался, как она находит мою обитель. Скромняжка не сказала бы и одного отрицательного слова, даже если бы ей на самом деле что-то не понравилось, так что вопрос был бесполезным. Лолита допила чай, поставила кружку и посмотрела на меня преданным взглядом. Я ничего не предпринимал и так же глядел на нее в упор.

В конечном итоге моя сорвавшаяся с цепи малышка не выдержала и полезла ко мне с поцелуями. Я отвел ее в комнату и повалил на кровать. Бедная девочка вся задрожала от страха. Я ласкал ее очень долго, прежде, чем заметил, что боязнь исчезает, вытесняемая желанием. Только тогда я решил снять с нее кофту. Моему взору предстала небольшая, аккуратная грудь в простом бюстгальтере. Лолита вся вжалась, было видно, что она стесняется.

– Успокойся, – прошептал я ей на ухо, – все хорошо.

Я нежно покрыл все ее тело поцелуями, после чего снял лифчик. Девушка не сопротивлялась. Я знал, что приятно девушке, к тому же юной и чувствительной, совершенно незнакомой с этими ощущениями, поэтому мне удалось быстро расслабить Лолиту и заставить ее забыть о любых сомнениях. Вскоре она была передо мной совершенно голая. Миниатюрная и красивая, нетронутая Лолита лежала, готовая на все, согласная стать женщиной, а я смотрел на нее, одетый, и испытывал больший страх перед этим телом, чем она сама. До сих пор у меня были только женщины с опытом, уже кем-то до меня испорченные. Как вести себя с девственницей, я не знал, к тому же порочить девочку мне не хотелось, по крайней мере, так быстро. Лолита потянула руки к застежкам на моей одежде, но я отпрянул.

– Я хочу полюбоваться тобой, – нашел я первую пришедшую на ум причину.

Еще полчаса мы целовались, и я нежно гладил юное тело. Лолита так хотела меня, так была преисполнена желания и доверия, что меня это даже пугало.

– Ты, наверное, замерзла, – как-то задумчиво сказал я и стал одевать девушку. Лолита с растерянным взглядом нехотя натягивала на себя одежду и ждала в моих глазах хоть какого-то логичного объяснения. Не мог же я ей сказануть что-то вроде того, что у меня месячные или голова болит.

– Пойдем, я проведу тебя домой.

Обнимая девушку всю дорогу, я довез ее до места жительства и поцеловал в лоб.

– Скоро увидимся, – сказал я и ушел.

С моей шеи словно упал камень – я ее не тронул. Я знал, что весь вечер Лолита проведет в слезах.

И что мне оставалось делать в этой ситуации? Только звонить и «ездить по ушам». Молодая, несмышленая, наивная девчушка была готова отдать мне свои душу и тело, а я отказался. Это чревато чуть ли не душевной травмой в зависимости от того, что она себе там накрутит.

Лолита сидела в углу своей комнаты с большой мягкой игрушкой в руках и лила слезы. Она пыталась найти изъяны в себе и своем поведении, в теле, быть может. Временами ей приходилось чувствовать себя потаскухой и жалеть о том, что она сама предприняла попытку отдаться мне.

«Это был знак! Я не должна доверяться ему!»

Лолита собирала всю свою злобу в кулачки, потом разжимала их и отдавалась чувству влюбленности к своему герою, ко мне, в котором она еще не решалась себе сознаться. И тогда гнев отступал, а в голове возникали тысячи «почему».

«Я маленькая для него… Да, точно, я маленькая. Конечно, он может иметь красивых, зрелых женщин, зачем ему такая, как я? У меня нет такого тела, опыта, я ничего не умею.

Хотя нет… Он знал об этом, что раньше ему не мешало. Может, во мне какие-то изъяны? Или я слишком рано захотела всего, и его это оттолкнуло? И Наполеон теперь считает меня шлюхой! Да нет, как я могу быть такой. Может, он просто потерял ко мне интерес?

Точно! Я не предпринимала резких действий! Ему нравятся активные женщины! Но ведь я тянула к нему руки… В чем же дело?»

Слезы, самобичевание, истерика. Такая картина рисовалась в моей голове, пока я ехал домой. На самом деле я понятия не имел, что происходит с Лолитой.

«Все хорошо, маленькая», – отправил я ей sms, и мне стало немного легче.

Часть выходных я провел на работе, остальное время – за работой. Моя девочка осталась наедине со своими домыслами. Я даже не звонил ей, хотя прекрасно понимал, что после произошедшего это очень нужно было сделать. В понедельник я увидел Лолиту на прогоне спектакля. В пятницу должна была быть генеральная репетиция, а в субботу премьера. Пока я двигал ползунки на микшере, мне пришла в голову идея. Душевное состояние Лолиты оставляло желать лучшего, поэтому в таком настрое качество ее игры должно быть другим. Лучшим или худшим – покажет премьера. В общем, итак играя постоянно на чувствах девушки, я решил провести еще один эксперимент с ее эмоциями.

Всю неделю мы не пересекались. Я грамотно скрывался, а то, что Лолита из-за смятения не будет искать меня сама, я знал. Это было странное одностороннее общение. Я видел свою девушку, а она меня нет, наблюдал, как ее глаза мечутся на сцене в поисках меня, а сам спокойно сидел в темноте за оборудованием.

Пятница. Генеральная репетиция. Все по-настоящему, как на премьере. Я сижу за микшером и, раскрыв рот, восхищаюсь эмоциональностью игры Лолиты. Она так искренне произносит слова любви своему партнеру, что я даже местами ей верю.

«А что, если она со злости отдастся кому-нибудь? Первому попавшемуся. Лолита хороша собой, на такую девочку много желающих», – мелькнуло у меня в голове под слова девушки о том, что она умрет, если сценический герой не обнимет ее.

«Мало ли, что может прийти в голову неокрепшему девичьему разуму», – продолжали демоны в моей голове.

Я стукнул по микшеру и случайно полностью убрал голос у «возлюбленного» Лолиты. На сцене ничего не заметили и продолжали играть, как ни в чем ни бывало, а вот режиссер с бумажками в руках злобно глянул на меня и покрутил пальцем у виска. Я только позлорадствовал, что тот не мог в темноте знать наверняка, смотрел ли я на него и увидел ли его «пантомиму». Назло режиссеру я подольше подержал сцену без подзвучки и только потом отключил кнопку «mute». Балуясь с микшером, я невольно вспомнил Кристину, и у меня что-то защемило в душе. Да черт возьми, когда же эта девушка вылезет из моей головы! Вот же передо мной красавица-девственница, уже почти прирученная, так почему же я ночами продолжаю думать о химере из детства?

Я встряхнул головой, чтобы отвлечься и взбодриться. Лолита тем временем уже ушла со сцены, оставив за собой шлейф продолжительного взгляда в сторону окна рубки звукорежиссеров.

В тот вечер я работал и поздно пришел домой. Быстро поев и приняв душ, я завалился спать, чтобы с утра поехать в банк. Около полуночи я получил сообщение на телефон:

«Надеюсь, хоть что-то покажет мне, что тебе небезразлично мое завтрашнее нахождение на сцене».

Сначала я расплылся в довольной улыбке. Но потом, вчитавшись в текст, я не на шутку перепугался. Дело попахивало угрозой самоубийства. Я вспомнил себя в том же возрасте и уже не мог уснуть.

Да что такого я сделал! Раздел и не стал спать с ней! Должна радоваться, что нашелся дурачок, который еще думает о женской чести, а не классический «герой», который ради красного словца говорит: «Дорогая, я понимаю, как много это для тебя значит…», – а сам уже не может дождаться, чтобы скорее достать из штанов инструмент для пробивания женственности в невинных телах.

Плевать! Я зашвырнул телефон подальше и повернулся на другой бок.

Из банка я поехал сразу в институт. В пустом зале суетились только техники: ответственные за звук, осветители и оформители. Даже режиссер, мерзкий урод с пятого курса, трясущийся над этой своей дипломной работой, еще не притащил свое обрюзгшее тело. Я сел за свой звуковой трон, и мы за сорок минут провели саундчек. Все было схвачено и точно, как в аптеке. Я гордился собой: ничего даже не пришлось регулировать, если только самую малость. Вскоре начал сползаться актерский состав. До премьеры оставалось полчаса, а Лолиты все не было. Режиссер носился в панике, размахивая руками, в поисках замены, теребя в руках мобильный и требуя ото всех срочно вызвонить «эту малолетку». Кто-то подошел к пятикурснику и что-то шепнул ему на ухо.

– Эй, Мрия, – крикнул мне режиссер, – это вроде как твоя девушка, не будешь ли так любезен сообщить, где она?

Я нажал на кнопку, включил свой микрофон чуть ли не на максимум и прогремел на весь зал:

– Не имею к ней никакого отношения!

В этот момент Лолита и зашла…

Нет, так только в кино бывает. Время поджимало, нам нужно было впускать людей, а девушки все не было. Я взял телефон и написал ей:

«Послушай, девочка моя, мне вообще плевать, кто будет в этой роли на сцене – ты или какая-нибудь потаскуха с любого курса. Этот спектакль – часть моих студенческих обязанностей, благо я сижу далеко не в партере!»

Первый звонок вывел меня из транса. Никакой истории с опозданием не было и в помине, она пришла еще за час, вся такая красивая в гриме, гордая и, по всей видимости, очень злая. То, что нужно. Жаль, что я не отправил ей вчера sms такого содержания, тогда бы я получил разъяренного женственного демона, и, может быть, благодаря мне это было бы ее лучшее исполнение роли. После третьего звонка актовый зал был забит, как в настоящем театре. Просто аншлаг! Родители, студенты, преподаватели (естественно, в первых рядах).

Все прошло на ура, но это мелочь. Главное то, что Лолиту просто завалили цветами – невиданный успех для первокурсницы. После такого ею точно должна была заинтересоваться пара-тройка известных приглашенных режиссеров, и я тут же подумал, что мне надо будет срочно уберечь девочку от звездной болезни. Беда, если первый же успех вскружит ей голову. Я сказал своим помощникам, чтобы убирали все сами, оставив нетронутым мое личное оборудование, мотивировав все тем, что у меня срочные семейные дела, и убежал. Заскочив в фастфуд, перекусив и примерно рассчитав время, я поехал домой к Лолите и стал ждать ее у подъезда. Машина родителей стояла здесь, значит, они уже вернулись. Лолита должна была быть еще на праздничном застолье в честь успеха премьеры.

Оказалось, что время я рассчитал никчемно. Почти полтора часа я стоял на холоде, проклиная все на свете. Когда я уже порывался бросить все и уйти куда-нибудь греться, в свете фонарей нарисовался знакомый силуэт. Не узнать мою черную куртку Аляску было невозможно, и я заметил, что Лолита даже замедлила шаг. Тем временем я докуривал уже седьмую сигарету. С кучей цветов в руках девушка приближалась ко мне и металась в колебаниях: пройти мимо или заметить меня.

– Ну, давай, героиня дня, сделай еще вид, что меня тут нет.

– Я и не собиралась, – ответила девушка и приблизилась ко мне на расстояние шага, – ты здесь, а вот ни одного цветочка от тебя тут нет.

– Я написал тебе сообщение.

– «Ты умница!» Спасибо, родной, за столь щедрую похвалу после моего первого спектакля в институте!

Я выбил резким движением все цветы из рук девушки и прижал ее к себе. Она вся тряслась от испуга, скрестив руки на груди.

– Эй, звезда, ты забываешься. Не собираешься ли ты пытаться «качать права»?

Лолита посмотрела мне в глаза, уткнулась головой в мою грудь и расплакалась.

– Где ты все это время был? – кричала она сквозь всхлипы. – Я тебя искала, искала, а ты молчал и как будто прятался.

– Не могу объяснить. Но все это время я думал о тебе. Поехали ко мне домой, успокоишься и всем поделишься.

Я набрал на домофоне номер квартиры Лолиты. Ответила ее мама.

– Здравствуйте. Это Наполеон. Я перехватил Вашу дочь и заберу ее на пару часов обсудить наш совместный успех? Верну лично в целости и сохранности.

– Вы хоть зайдите, – услышал я хриплый голос.

– Раньше уйдем, раньше вернемся.

– Ну хорошо, хорошо, ловлю тебя на слове.

Вскоре мы уже вламывались в дверь моей квартиры. Стоило Лолите снять верхнюю одежду, я тут же накинулся на нее с поцелуями, потом поднял на руки и отнес к себе на кровать. В этот раз я очень быстро раздел девушку. Повозившись с ней некоторое время, я аккуратно опустил ладонь на ее промежность и через полчаса мне удалось увидеть обкусанные губы и извивающуюся грациозную талию. Благодарная Лолита снова потянула руки к моей одежде, но я опять отстранился.

– Всему свое время, – прошептал я и накрыл девушку одеялом, а сам улегся рядом.

Мы поболтали немного, пока я гладил ей голову, потом Лолита оделась и я отвез ее домой. Посидев немного с родителями, я вскоре засобирался домой. Пожав перед выходом руку ее отцу, я подумал о том, что он со мной сделал бы, если б знал, что полтора часа назад эта же рука была в паху у его дочери. Подумав, какая я, все-таки, бесчувственная скотина, я вышел из квартиры на мороз.

Идя по аллее меж фонарей, ярко освещающих декабрьский снегопад, я остановился, возвел глаза к небу и тихо сказал:

– Диана, как жалко, что ты сейчас меня не видишь…

 

Глава 20

Время шло, и я быстро подсадил Лолиту хоть на какую-то форму удовлетворения. Девушке уже не нужны были ни кафе, ни прогулки, ни кино – каждый раз она рвалась ко мне домой в надежде, что именно сегодня случится то, чего она так жаждет. Но этого не происходило. Я все так же тянул момент: не знаю, из-за совестливой неуверенности в том, что Лолите нужно терять девственность именно со мной или из-за собственного банального страха.

Несмотря на все ее уговоры, я отказал Лолите в том, чтобы Новый год мы отмечали вместе, и отправил ее на праздник к родителям; сам же поехал к отцу.

Папа встретил меня радостный, как никогда. Господи, я столько времени его не навещал. Он похудел, щеки немного впали, из-за чего отец стал казаться мне еще выше, чем раньше. Мы накрыли маленький стол посреди комнаты, рядом стояла наряженная елка, везде висели гирлянды. Отец тщательно подготовился к моему приезду, а в моей квартире не висело даже ни одной снежинки. Это ощущение тепла, уюта вернуло меня в детство. Мне так хотелось сесть папе на руки и послушать его сказки, которые он всегда сочинял для меня сам.

Было одиннадцать вечера. Мы сели за стол, чтобы проводить старый год, друг напротив друга.

– Я очень соскучился, пап, – чуть ли не сквозь слезы сказал я.

Отец добро улыбнулся, и я увидел, что он неумолимо стареет.

– Ну, так давай выпьем за то, что сын рядом со мной! – с какой-то тоскливой радостью сказал папа и поднял бокал. Мы чокнулись и залпом выпили шампанское.

– Расскажи мне, сын, чего ты добился за все то время, пока не был со мной?

Я глянул на часы и понял, что времени нет.

– Давай спокойно встретим праздник, пап, и я все тебе расскажу.

Мы прослушали совершенно не содержательную речь президента, гимн, бой курантов, и я понял, что мне настолько уютно здесь, что даже не хочется загадывать никаких лишних желаний.

После полуночи отец напомнил о моем обещании.

– Ну что, Наполеон, я жду твоего рассказа.

Я замялся. В самом деле, чего я достиг?

– Все, что я заработал, я вложил в аппаратуру. На институтских мероприятиях я один из центральных персонажей за кулисами. Все, как раньше. Я самый талантливый и гениальный.

Потом я рассказал о своих успехах в банке. На этом мое повествование и исчерпалось.

– А друзья? – спросил отец. – С кем ты проводил все это время? У тебя есть девушка?

Постоянно терзавший меня вопрос снова сжал мое сердце.

– Я как был одиночкой, так и остался, пап. Никого близкого мне так и не удалось встретить. Ты не поверишь, но одну любимую я уже успел похоронить в свои девятнадцать…

– Что стряслось? – чуть ли не привстал папа.

– Не стоит об этом, – попросил я, – мне понадобилось много времени, чтобы успокоиться. Она была тяжело больна. Этого достаточно.

Я выдержал паузу, постукивая пальцами по бокалу с шампанским.

– Ну а сейчас я забочусь об одной милой первокурснице из института, – улыбнулся я.

Алкоголь медленно проникал в меня и вызывал сильное желание курить. К тому же воспоминания о Диане еще сильнее заставляли пускать дым и смотреть в зимнее небо.

– А еще я уже достаточно давно курю, пап.

После этих слов я пошел на балкон, облокотился на парапет и, не спеша, прикурил, задумчиво выпуская дым. Вскоре отец присоединился ко мне.

– Я хочу верить, что ты будешь идти правильной дорогой, сын, – сказал папа, пыхтя, как дракон, – ведь ты всегда был хорошим человеком и талантами не обделен.

Он посмотрел на мои пальцы одинаковой длины, между которыми была зажата сигарета.

– Да ты вообще у меня уникальный, – папа потрепал меня по голове, – ты особенный, Наполеон!

Мы говорили по душам до пяти утра, потом провели вместе еще два дня. Горячо попрощавшись с папой, я поехал к себе с чувством тепла в душе.

Странное это понятие – семья. Сотни лет все говорят об одном и том же: мы стремимся вырваться из нее, а потом тоскливо мечтаем вернуться. Только мало кто, кроме, наверное, психологов, задумывается, почему процесс так противоречив. Да и зачем… Я шел с чувством выполненного долга и с грустью понимал, что нескоро увижусь с отцом, просто потому что не захочу найти на это время. Прикурив, я достал телефон и набрал номер Лолиты.

– С Новым годом, кроха! – сказал я, выпуская дым.

– Неужели ты появился? – ответила девушка. – А я уже решила, что ты совсем забыл обо мне.

– Всего лишь дал тебе отдохнуть от себя.

Пауза.

– Я очень скучала…

– Поэтому я и позвонил.

– Приезжай скорее. Мои родители сегодня бросили меня и уехали отдыхать. Я совсем одна.

Уже будучи в районе Лолиты, я проходил мимо палатки и купил крохотную елочку в горшке. С этим подарком в моих руках я увидел встречающую меня Лолиту, она радостно кинулась мне на шею. Когда я разделся, она потащила меня на кухню, закармливать салатами и другими шедеврами гастрономии.

– Как ты провела время? – спросил я, уплетая еду за обе щеки.

– Встретила праздник с родителями, потом погуляла с девочками. Все это время ждала, что ты позвонишь и поздравишь меня.

– В общем, скучный праздник, – констатировал я факт, – а ты могла и сама позвонить.

– Парень должен делать все первый.

– Тогда парень и кончать должен первый, ОК? – психанул я. – Ах, ну да, ты все равно не понимаешь всей глубины этого сарказма, – разочарованно добавил я.

– А кто в этом виноват, я? – обиженно сказала Лолита. – Сколько раз я давала тебе понять, что готова?

– Слушай, если ты думаешь, что я хочу вести разговор на эту тему, ты глубоко ошибаешься. Вы все мыслите стереотипами. Пока ты будешь ждать, что тебе позвонят или вспомнят, то потеряешь человека. Вы все вынуждаете сделать шаг и смотреть, есть ли отдача. Почему вы не хотите забыть обо всем, сломя голову бросаться в объятия любимому человеку, отдавать себя, стремиться, не ждать чего-то? И понимать, что даже любящий человек не всегда хочет или может быть рядом. Ценить моменты, когда вас обоих тянет друг к другу.

Я подошел к окошку и закурил, смотря вдаль. На самом деле я совсем не нервничал, даже если это выглядело так, просто высказал то, что давно думал о большинстве женщин. Когда я затушил сигарету, Лолита подошла ко мне, взяла меня за лицо, прильнула всем телом и нежно сказала:

– Я люблю тебя.

Господи, да ведь она, кажется, произносила эти слова впервые в жизни! Я сразу обмяк и улыбнулся. Лолита потянулась ко мне целоваться, но я отвернул лицо, продолжая улыбаться.

– Ну что ты, от меня воняет сигаретами.

– Мне все равно, я хочу тебя.

Она потянула мою голову к себе, и я сдался. В конечном итоге, мы, как всегда, оказались в постели. Я лишь водил руками у Лолиты под одеждой и даже не стал ее раздевать. Она в тысячный раз потянула свои руки ко мне в штаны, а я, как всегда, не дал ей что-либо сделать.

– Ну в чем же дело, Наполеон? – не могла понять моего поведения девушка. – Я же хочу сделать тебе приятно.

– Ты не будешь делать мне приятно, пока этого же тебе не сделаю я, ясно?

– Но мне итак уже столько раз от тебя было хорошо.

– Девочка моя, ты даже не догадываешься, что ты способна испытать. И пока не узнаешь, к себе не подпущу.

– Дурак!

– По мнению большинства – да! – довольно улыбнулся я. – Хватит валяться, мы в последнее время только и делаем, что зажимаемся. Одевайся, как можно свободнее.

Я повез ее в снежную трубу, и мы целый день катались на сноубордах. Это было здорово. Приятно, что можно заняться с девушкой чем-то, кроме плотских утех, да посиделок в кафе, забегаловках и кинотеатрах.

А через несколько дней у Лолиты случился день рождения. Ее родители не планировали возвращаться, думая, что Лолита устроит грандиозный праздник – они даже не оставили ей какую-то сумму денег, думая, что она имеет свои накопления. Я хотел поиграть в совсем плохого мальчика и не дарить ничего девушке, заодно проверив в очередной раз чистоту ее чувств, но решил, что это будет слишком. Отыскав продажу при каком-то заводе, я купил невообразимых размеров мягкую игрушку. Люди в метро улыбались и тыкали пальцем в направлении моего белого медведя, который еле пролезал в двери вагона. Девушки завидовали, я видел это, что мне безумно нравилось. Маленькие дети вообще умирали от восхищения.

Лолита пригласила к себе домой. Она не сказала, сколько будет друзей, да мне было и не особо-то интересно, я все равно никогда не общался с ними. Решив опоздать, дабы произвести впечатление появлением моего подарка на уже достаточно большую толпу, я задержался примерно на час.

– Ну где ты? – на заднем плане играла музыка. – Все уже в сборе и ждут тебя.

Я сказал, что скоро буду, и повесил трубку. Когда Лолита открыла дверь, медведь «вошел» раньше меня и занял весь проем. Я услышал счастливый визг и увидел руки, пытающиеся обхватить мишку.

– Он такой огромный!

Вскоре я смог заглянуть Лолите в глаза и обомлел. Она была невероятно красивой в этот день. Слегка волнистые отдельные локоны падали на лицо, на затылке был небольшой пучок, основная же часть волос лежала на плечах. На ней был минимум косметики, и лицо притягивало своей наивностью.

– А где все? – спросил я.

Лолита не ответила и потащила медведя в спальню. Он был раза в два больше ее, и это смотрелось очень весело. Я проследовал за девушкой, ожидая увидеть с десяток людей, но обнаружил только скромно и красиво накрытый стол в пустой комнате. Лолита появилась в дверях и облокотилась на стену. Только сейчас я обратил внимание, что она была в поразительно коротком платье.

– А зачем нам кто-то еще?

Она вела себя как-то странно. В глазах был виден некий хитрый огонек и тайный замысел.

– То есть, мы будем одни, – заключил я.

– Конечно, – ответила Лолита, не двигаясь.

Я подошел к девушке и прошептал ей на ухо:

– С совершеннолетием.

Она проскользнула под мою упирающуюся в стену руку.

– Пойдем за стол.

Мы кушали и мило о чем-то говорили. Я не хотел ни в коем случае обсуждать нас, поэтому интересовался, насколько Лолита верит в свое актерское будущее, и выспрашивал ее жизненные цели. Мотивировал такой интерес я тем, что моя девочка стала совсем взрослой, и ей пора думать о будущем. На самом деле, получая ответы, я понимал, какая она глупышка и в душе умирал со смеху, пораженный ее нелепыми взглядами на жизнь. Когда мы насытились и наговорились, Лолита медленно встала из-за стола и направилась ко мне. Она начала ерзать вокруг, виться то слева, то справа от моей шеи, как змея, шептаться о том, как она любит меня. Я не понимал, что происходит. Нет, у меня, конечно, были догадки, но уверен до конца я ни в чем не был, поэтому решил досмотреть представление до финала.

А Лолита тем временем уже перекидывала через меня ногу и усаживалась мне на колени в позе наездницы. Она зацеловывала и гладила меня, а ее руки медленно скользили от моей шеи вниз. Я захотел не сопротивляться и посмотреть еще. Девушка расстегнула мне ширинку, встала на пол и, нагнувшись, стащила с меня джинсы вместе с трусами. В моей голове промелькнула мысль о том, что Лолита видит все это впервые. Она проползла по моему телу вверх и села мне прямо на таз. И только в этот момент по слишком уж необычным и приятным ощущениям в области гениталий от сидящей на мне девушки, я осознал, что она все это время была без нижнего белья.

Потом я понял, что если я позволю себе еще хоть немного ощущать тепло и влагу, мой врожденный талант сдерживания затрещит по всем швам. Я аккуратно взял Лолиту за талию и снял девушку с себя. Мне стало как-то мерзко. В этот момент я понял, что мои воспоминания о жизни наполнены по большей части плотскими или приближенными к ним связями с женщинами. А еще я всегда поступал схожим образом и по одинаковым принципам. По сути, если бы я начал описывать свою жизнь, то постоянно рассказывал бы одну и ту же историю разными словами с меняющимися героинями.

– Лолита, нет! – уверенно отодвинул я от себя девушку.

– Но почему?! – чуть не зарыдала она, видя, как я застегиваю джинсы. – Сегодня-то что не так? Мы рядом, я уже совершеннолетняя.

– Вот именно поэтому. Я не хочу каких-то глупых привязок к конкретным датам, чтобы ты потом еще проклинала свой день рождения.

Лолита села на стул и надула губы. Это было даже смешно – маленькой девочке не дали конфетку. Только, если задуматься, таких игрушек детям не дают.

– Помнишь, когда мы знакомились, я сказал, что свой ближайший день рождения ты встретишь без своих друзей? – решил я отвлечь Лолиту. – Ведь мне с самого начала было известно, что ты будешь моей.

– Твоей, да не твоей…

– Успокойся.

– Я прочитала, что постоянный отказ от сексуальной жизни характерен для шизофреников. Мол, им омерзительно впускать людей в свое личное пространство. Не страшно?

На секунду перед моими глазами возникло и исчезло лицо Дианы, но я тут же отбросил эти мысли прочь из головы.

Я остался у Лолиты на ночь, мы спали в одной кровати. А потом время потекло, как раньше. Через пару месяцев мне самому стало скучно играть в эту глупую игру и надоело издеваться над собой. В общем, все случилось. И я не скажу, что у меня остались какие-то яркие эмоции или мне хочется это вспоминать. Я был аккуратен и нежен, Лолита терпелива и настойчива. Все, как у большинства. А еще некоторое время спустя она испытала свой первый оргазм. Наши отношения изменились. Они наполнились половой жизнью, поначалу я стал существовать как полноценный мужчина: работать, развиваться, любить свою женщину.

Лолита начала вытягивать все мое личное время. Я забросил работу за аппаратурой, перестал смотреть телевизор и банально наблюдать за новостями в мире. Девушка тоже начала меняться. Она стала смелее, увереннее в себе. Я видел, что в институте она держит себя намного надменнее и строже, чем раньше. Мы были счастливы. По крайней мере, думали так.

Время шло еще дальше. И все тянулось так размеренно и однообразно, что я даже перестал отличать дни друг от друга. Вроде любовь переполняла меня, но какой-то особой неземной радости она мне не доставляла. Я словно был зомбирован и запрограммирован на выполнение одних и тех же действий: сходить на работу, учебу, посетить с Лолитой какое-нибудь место, переспать с ней, накуриться в кафе сигарет под кофе вплоть до мерзкого сдавливающего ощущения в груди при полном вдохе – и все заново. У меня не было ничего для себя.

Я истощался. Спать хотелось всегда, но тяга к Лолите заставляла меня жить в этом ритме, мечтая о светлом будущем и каких-то переменах. Мы часто сидели с моей девочкой где-нибудь, представляя, что все будет еще лучше, и когда-нибудь мы сможем все наше время посвящать друг другу. А на самом деле она делала успехи в своем театральном и все чаще пропадала на репетициях. Я же отдавал больше времени работе в банке, так как это приносило мне реальные и необходимые в тот момент деньги. По этой причине в институте мы с Лолитой пересекались все реже.

А она была моей собачкой, как я и хотел сначала. Эта маленькая девчушка бегала за мной, готовая на все ради моей улыбки. Чего бы я ни пожелал: будь то мелочь вроде поцелуя перед сном или спонтанной встречи, либо невероятное извращение в постели – она хотела и могла. Изо дня в день я смотрел в эти преданные глаза и не мог понять, как человек может вмещать в себя столько любви, непорочной и верной, близкой к обожествлению. Пожалуй, только первое женское чувство может быть таким, искусственное, взращенное на молодой, неокрепшей плодородной душе, столь неожиданно появившимся в ее жизни героем. Я видел безграничность чувств Лолиты, но не верил им по описанной мною причине их неестественности. Свои прежние ощущения, вызываемые во мне Кристиной или Дианой, я считал в сотни раз чище. А что я испытывал сейчас? Вроде любовь… Но что это за любовь со словом «вроде», ха? Нет уж, я знаю, что я точно испытывал.

Я просто устал.

Безумно устал от бесконечного желания спать и проклятого однообразия.

Тогда-то я и начал думать о переменах. Весна уже вовсю шагала по просторам моей родины, а мысли все чаще улетали куда-то в сторону южных морей. Я не знаю, как эта идея пришла в мою безумную голову.

Почему море? Почему корабли? Может быть, водные просторы пахли для меня свободой, безмятежностью, которой я так хотел. В общем, меня потянуло на флот. Я уже отплывал от Севастополя на огромном крейсере Черноморского флота простым матросом из корабельного плавсостава или морским пехотинцем, отправившимся на боевую службу. Мне чудились берега стран вокруг Средиземного моря и брызги волн.

Эти мысли поглощали меня все сильнее. Я представлял, как выхожу с гитарой на палубу в выходной день, чтобы спеть что-нибудь, глядя на закат, либо воображал, как, возвращаюсь домой в бескозырке или черном берете, в этой отличной от других родов войск морской форме, такой особенной среди всего военного обмундирования. И я думал, что Лола меня не дождется… Странная мысль на фоне ее чуть ли не собачьей привязанности, но что-то заставляло меня считать так.

Шел весенний призыв, и я все чаще фантазировал о службе на флоте. Однажды я даже съездил к отцу, чтобы обсудить с ним этот вопрос.

– Я не советчик тебе, сын, – задумчиво сказал папа, – сам не служил, ты же знаешь. Поэтому такое серьезное решение тебе стоит принять самому. Прямо как тогда, перед школой, помнишь?

А искать легких путей я не привык. Покупать военный билет, как большинство людей из моего окружения, мне было бы стыдно: мысль о том, что в самом начале расцвета моих сил я дал слабину перед трудностями, не давала бы мне покоя всю последующую жизнь. Идти же служить в двадцать с лишним лет после получения высшего образования я не очень хотел. И вот я начал «шевелиться», наводить справки, узнавать по поводу академического отпуска и увольнения с работы.

Все прошло очень быстро. С момента первого визита в военкомат, до выдачи мне повестки на руки с указанием явиться на сборный пункт, для отправки к месту прохождения военной службы прошло чуть более двух недель. Все это время я вел себя с Лолитой, как ни в чем ни бывало: гулял, развлекался, спал с ней и бесконечно наблюдал. Она не догадывалась ни о чем, и так беспечно радовалась каждой минутке рядом со мной. В самом деле собачка, ей-богу.

На исходе последних дней перед решающей датой мы гуляли с моей девушкой неподалеку от Красной площади; погода была теплая, дул нежный майский ветер, деревья зеленели – в общем, жизнь только начиналась. Мы провели с Лолитой чудесный день, она перебирала балетками по асфальту, довольно улыбаясь.

– Лолит, я в армию ухожу, – совершенно неожиданно брякнул я. Если можно было выбрать самый неподходящий момент, это был именно он.

Новость свалилась на девушку, как снег на голову. В мае. Лолита на пару секунд опешила, а потом зашагала дальше.

– Очень смешная шутка, – с сарказмом заявила она.

Ну да, я бы тоже не поверил. За эти несколько мгновений Лолита, наверное, сопоставила все факторы, вспомнила, что я учусь, и, видимо, подумала, что у меня есть она для того, чтоб не совершать таких глупых поступков. Я остановил ее.

– Лолита, я серьезно. – Пока девушка с интересом улыбалась, думая, что ее разыгрывают, я копошился в сумке в поисках повестки.

Вскоре мне удалось выудить из тетрадки заветную бумажку. Лола недоверчиво попятилась назад, как будто я протягивал ей оторванную руку прокаженного.

– Перестань, я не хочу, – прерывисто начала всхлипывать моя девушка. Глаза ее неудержимо стали наполняться слезами, и было видно, как много сил она вкладывает в то, чтобы сдерживать себя.

– У нас полторы недели на то, чтобы побыть вместе, – сказал я почти равнодушным голосом и остался на месте, наблюдать, как она обиженная и шокированная быстро зашлепала своими балетками в сторону метро.

С работы я уволился по повестке за два дня: оформление документов и сдача обходного листа. Чуть больше времени понадобилось на отчисление из института и оформление академического отпуска. Лолита сама позвонила мне через день и стала умолять о встрече. Когда мы увиделись, она попросила меня вести себя, как обычно, и вообще не поднимать тему моего ухода. Все оставшиеся дни мы спаривались, как кролики, практически не выходя из дома, и постоянно валялись в кровати, глядя друг другу в глаза.

Я рассматривал это крохотное тельце и наслаждался мыслью, что оно мое. Ее хрупкая талия, аккуратные бедра, маленькая острая грудь стали мне такими родными; я ведь уже и не задумывался о том, что мои вкусы совсем другие. Просто это милое личико, обрамленное русыми волосами, затронуло что-то нежное, еще теплившееся во мне.

За день до моего ухода Лолита шепнула мне на ухо:

– Я буду ждать тебя, мой родной.

Дрожь побежала по моему телу от величия этих слов, но следом за волной мурашек наступила какая-то стадия отвращения. Я не верил ей. Именно в этот момент я окончательно понял, что вернусь домой в одиночество.

– Не давай пустых обещаний. Никогда.

– Почему пустых? Я долго думала над этим.

– Долго? Неделю?

– Моей жизни нет без тебя.

– Лолита, хватит. Год – это не съездить в отпуск на месяц. Время потянется сначала невыносимо медленно, а потом потечет все стремительнее. И однажды ты просто заметишь, что меня безумно долго нет рядом, а жизнь-то идет. Бурлит, плещется вовсю, и не мимо тебя, а вокруг. Это будет неожиданно, когда ты заметишь, что мысли обо мне больше не тревожат тебя, подобно тому, как постепенно проходит простуда, и ты осознаешь, что больше не кашляешь.

– Перестань нести эту ерунду! Ты просто набиваешь себе цену?

– Нет. Не давай обещаний.

– Тогда я пообещаю это себе! Чтобы, когда ты придешь, я смогла ткнуть тебя носом в твою недоверчивость. И как-нибудь наказать.

– Ну обещай, обещай себе. Только не мне.

Лолита промолчала, а я принял это, как согласие.

Наше прощание прошло, для меня, как в тумане: помню лишь, что в конечном итоге я остался наедине с собой в пустой квартире.

 

Глава 21

На автобус меня провожал только отец. Мы долго молчали в ожидании и практически не находили тем для разговора. В последний момент я крепко обнял папу, пожал ему руку и ушел в сторону автобуса, не оборачиваясь и зная, что отец до последнего смотрит мне вслед.

Угрешка… Этот проклятый московский распределитель запомнил каждый, кто призывался из столицы. Место, где происходит первое знакомство с армией. С моих пальцев сняли отпечатки и посадили в какой-то класс ждать, вместе с толпой таких же ничего не понимающих пацанов. Я нервничал и вообще не осознавал, где нахожусь, и что со мной происходит. Неожиданно мою и еще несколько фамилий назвали, мы встали и пошли по этажам в какой-то кабинет. Когда нашу группу вели, возле одного из классов мы замедлили шаг, я заглянул внутрь и увидел двух офицеров в темной морской форме с якорями на плечах. Мое сердце заколотилось: неужели мечта сбылась, и мы не зря остановились здесь? Я уже видел перед своими глазами море и корабли, как вдруг почувствовал, что меня оттаскивают назад:

– Эй, нам не сюда.

Мы подошли к классу, и когда я увидел сидящих там людей в голубых беретах, то чуть ли не уперся руками и ногами в дверной проем. Нет, Господи, только не ВДВ! Передо мной уже раз десять пронеслась картина того, как я разбиваюсь на нераскрывшемся парашюте или меня избивают больные десантники. Мечтам в моей жизни, видимо, не свойственно сбываться, и поэтому вместо теплых берегов Черного моря мне предстояло увидеть леса и склоны вокруг какой-то особой военной части воздушно-десантных войск.

Нас не спрашивали, хотим мы или нет, а просто переодели, повезли на вокзал и затолкали в поезд – ехать служить Российской Федерации. В дороге нас не трогали и дали спокойно спать, перемещаться по вагону и курить по собственному желанию – главное, чтобы старший был в курсе. Поэтому я вдоволь насладился красотами средней полосы России, постоянно глядя в окно. Мы ехали куда-то на юг. И только когда с вокзала на автобусе нас довезли до полка, сказали зайти в казарму и стали кричать вслед: «Бегом, марш! Быстрее, быстрее!», – а все солдаты, как ужаленные, понеслись стремглав по лестнице вверх, я понял, что попал в армию.

Первые отбои и подъемы, коллективные наказания, мерзкая еда – не хочу об этом. Все было так обыденно, однотипно с другими и ничего особенного не представляло собой. По сути, вся армия одинакова: большинство служивших людей могут лишь восторженно сказать: «Да-да, точно, так и было», – остальные же не воспринимают подобную информацию никак. Сначала мне было весело, пока в выходной день нам не разрешили позвонить домой. Я написал sms отцу с текстом о том, что у меня все хорошо, и я вскоре смогу ему позвонить, когда накопится больше того, о чем можно было бы рассказать. А потом я набрал номер Лолиты. Она сначала завизжала от радости, стала весело рассказывать о последних событиях, а потом расплакалась. Моя девушка наговорила мне много хороших слов, и она никак не могла остановить слез. Я понял: Лолита ждет меня.

Однако на сколько ее хватит?

Я начал терпеть муки курса молодого бойца: разбивать ноги в кровь на строевой подготовке новыми берцами, жить по режиму и справляться с невыносимым количеством физической подготовки. Когда бы я ни подумал: «Чем я сейчас занимаюсь?», – получался ответ: «Бегаю». По несколько раз в день, в зной и дождь мы гоняли по холмам, отжимались, ползали и убивали в себе все живое. Круглые сутки невыносимо хотелось есть, а спать тем более. После команды «отбой» я отключался еще раньше, чем голова касалась подушки. Но это был всего лишь первый месяц службы, поэтому все было еще в диковинку и потому интересно.

Я не говорил этого сослуживцам, но мне безумно хотелось домой. Раз в неделю я звонил Лолите, и сердце обливалось кровью. Мне так не хватало ее тепла. Ведь я жил все последние месяцы только этой девушкой, а теперь у меня не осталось ничего… Но это был мой собственный выбор, и я терпел.

Вопреки всякой логике и традициям я не стал сообщать домой о том, когда у меня присяга, поэтому в тот день ко мне никто не приехал. Мы были очень красивые в голубых тельняшках, с аксельбантами, во впервые надетых небесного цвета беретах. В наших душах разливалось ощущение радости, потому что первые армейские традиции и взгляды уже начали пускать свои корни, и каждому до тех пор хотелось скорее надеть берет и стать десантником.

Ко многим из моих сослуживцев приехали родственники, парни встретились с друзьями, девушками, съездили домой – я же сразу направился в свое новое подразделение, в котором мне было суждено служить до самого дембеля. Грустное чувство давило от того, что нашу роту молодого пополнения разбрасывают по всему полку – за эти полтора месяца мы стали небольшой семьей, превозмогая первые трудности вместе. Повезло только тем, кто по несколько человек попал в одно и то же подразделение. Много наших ребят разошлось в десантно-штурмовые и парашютно-десантные роты. Я же один попал в разведку.

Еще во время КМБ мы писали психологические тесты и заполняли анкеты, в результате чего я один заинтересовал разведчиков. Они пришли неожиданно в выходной день: капитан и старший сержант с вопросом, хочу ли я служить у них, что поставило меня в тупик. Из всех возможных мест в полку элитными считались только десантный батальон и отдельная разведывательно-десантная рота. Их описывали, как самые жестокие, тяжелые и достойные последующей гордости. Обеспечение, связь, инженеры, артиллерия – все это презиралось, несмотря на то, что мы все были солдатами ВДВ, и, по большому счету, для гражданских, перед которыми можно было бы впоследствии щеголять дома, никакой разницы не было во всех этих разграничениях. Потому я сидел и думал, что мне нужно. То, что ко мне вот так пришли, уже говорило о том, что я какой-то особенный. Но какие трудности ждали меня в случае такого выбора? Выдержу ли я?

– Наполеон, – обратился ко мне капитан, видя мои сомнения, – обычно мы не берем к себе парней из неполных семей, и на то есть свои причины. Но в твоем случае мы можем сделать исключение. Тебя это прельщает? Ты имеешь хорошие показатели и очень пригодишься нам, если сможешь себя проявить. Но против воли ты нам не нужен.

Зачем я вообще шел в армию? За романтикой морей. А еще? Сбросить с себя эту проклятую монотонную жизнь. Что-то кроме? Доказать, что я сильный не только в интеллекте, и меня не смогут сломить. Ведь я никогда не конфликтовал, не имел серьезных проблем с людьми. Импульсы начали разбегаться по мне, и я выпалил:

– Я согласен.

Так после присяги я оказался в разведке. У меня была трудная и достойная служба. Каждый день из нас готовили воинов: мы умирали от жары: в атаках на склоны, занятиях физической подготовкой, стрельбах, тактических упражнениях. Не успел я попасть в роту, как начались боевые тревоги. Каждое утро, в шесть часов мы просыпались от крика дневального: «Рота, подъем, тревога, тревога, тревога!», после чего вся казарма подрывалась, и солдаты начинали носиться, как угорелые, врезаясь друг в друга, натягивая бронежилеты, надевая каски, цепляя штык-ножи и перекидывая за спину оружие и рюкзаки десантника. Через пятнадцать-двадцать минут мы уже выбегали во всем этом барахле из казармы, через КПП покидали территорию полка и трусцой удалялись на стрельбище, где наша артиллерия, бронемашины, Уралы и КамАЗы ждали нас. Все это могло занимать уйму времени, и мы стояли в строю, обливаясь потом, согнутые тяжестью оружия и обмундирования на наших телах.

Иногда я не мог поверить, что все это происходит со мной. Парни поддерживали, толкали в спину, когда не было сил идти, помогали донести оружие, а вскоре уже и я помогал сам. Мы «тревожились» две или три недели подряд с перерывом на выходные, и я уже света белого не видел. Килограмм десять минимум покинули меня враз, дни смешались и закружились в едином потоке. Время от времени, когда я в очередной раз бежал по тревоге, я думал, что сердце выскочит из груди, и я просто умру. В такие моменты мне нужно было отвлечься, улететь куда-то, чтобы забыть свои физические сиюминутные муки. Тогда я думал о Лолите. Странное это было чувство: мои опухшие от усталости и стертые в кровь берцами ноги топтали песок, а в голове они обхватывали в постели хрупкое тело Лолиты. Усилиями воли я заставлял себя улетать мыслями все дальше в те последние наши месяцы, что мы спали вместе, и она любила меня. Осыпанный серией воображаемых поцелуев, я добегал до места в некой прострации и уже не замечал, что все самое трудное позади.

За это время каким-то образом я умудрился написать Лолите два огромных письма о том, как я живу, с сотней слов о любви к ней и нехватке ее нежности.

«Привет, моя радость. Привет, моя миленькая, маленькая девочка. Вот уже и два месяца прошло, а мы до сих пор не рядом. Я каждый день смотрю на зелень этих холмов и зеркала озер вокруг, когда гляжу в окно или бегаю с автоматом в каске. Здесь очень безмятежно. Я как будто отрезан от мира, словно меня засунули во временной пузырь без прошлого и будущего, где того, гражданского света не существует. А от тебя лишь только запах в памяти.

Я живу в очень жестоком мире, Лол. Здесь не считаются с личностью и чувствами, мучают твое тело до изнеможения. Но они не могут тронуть дух. Уже за два месяца я начал видеть в себе перемены. Я становлюсь злой, агрессивный и бесчувственный, гнев – вот теперь мои истина и сущность. Я стал очень вспыльчив и готов убивать за малейшее раздражение. Ты помнишь меня таким? Я тоже нет.

Мне осточертели эти массовые наказания. За то, что у парня нашли патрон, вся рота с ночи до утра штурмовала сопку с криками: «Ура!» За сладкий рулет в кармане бушлата мой взвод стоял полтора часа в упоре лежа, излив вокруг себя, со лбов, реки пота. И ты не можешь отказать, протестовать: начальство твои боги, хозяева, их слово – закон. В итоге гнев и агрессия копятся и пожирают меня изнутри. Только старослужащие улыбаются, когда все это происходит, и я не могу понять, как им это удается.

А эти тревоги! Мы тащим на себе килограммы оружия, обливаемся потом, стонем от боли, но прем до конца. Если бы не поддержка парней, не знаю, как бы я держался. Мы терпим все вместе и помогаем друг другу словом или делом. И я понимаю, что все эти мои рассказы для тебя пустой звук, не так ли? Все равно не поймешь ничего, пока не испытаешь.

Ты, главное, знай, что в самые невыносимые минуты я вспоминаю тебя, моя крохотная. И весь мой гнев уходит с мыслями о тебе. Ты одна – то светлое, что еще теплится во мне…»

Подобного рода слова я расписывал ей на несколько листов и отправлял. Пару раз мы созвонились, но вскоре на одной из тревог я выронил телефон из бокового кармана, и в итоге потерял. Лолита говорила со мной спокойно, на письмо же ответила лишь однажды. Ее слова были вовсе не так теплы, как мои. На то, что писал я, не было практически никакой реакции, она все рассказывала о себе, своих каких-то переменах в жизни и постепенном отвыкании от меня. Читая все это, я с трудом понимал смысл ее слов, но чувствовал некое отдаление. В тех строках было много грусти и письмо звучало так, будто Лолита писала человеку, уехавшему навсегда.

Ближе к концу лета наша рота уехала в поля. Целый месяц мы жили в палатках или самодельных временных жилищах, питались сухими пайками или тем, что сами находили в лесу, пили воду из реки, в ней же мылись, ходили чумазые и уставшие до безумия.

Жизнь в полях многое дала мне. Никогда еще я, городской мальчик, не был столького лишен. Теперь и служба в части стала казаться мне раем. Мы же продолжали заниматься тактикой, только теперь все это происходило в лесу, ходили на стрельбы и столько же бегали. Через пару недель люди начали меняться. Мы стали прятать друг от друга сигареты и съестное. Появились «крысы», многие стали агрессивными. Единицы объединись в группы и делили друг с другом последние конфеты и табак.

Меня очень сильно поразили эти холодные ночи. Мы постоянно стояли на охране своей палатки, топили печь и ходили патрулировать местность. Было достаточно времени, чтобы посмотреть на усеянное звездами небо, замерзнуть и подумать обо всем на свете.

Я люблю. До этой мысли я дошел в конечном итоге. Одиночество и страх потери всколыхнули во мне все забытое, растопило черствое.

Ночами мы, десантники, спали на самодельных нарах, прижавшись друг к другу, как шпроты, греясь и обхватывая в руках автомат. Никогда до этого я так неистово не обнимал железо, а теперь это становилось даже так же привычно, как когда-то обнимать женщину. Время летело в окружении природы, и я сам не успел заметить, как наступила осень. Начало сильно холодать. Если раньше можно было спокойно ходить в летней форме весь день, то сейчас при заступлении, к примеру, на охрану входа в палатку, приходилось надевать свитер под китель и теплую шапочку под каску. Благо, бронежилет добавлял тепла при помощи своей непродуваемости и массы.

Понятия «дембель», «дед» уже настолько к тому времени смазались, что остались только «молодые» и «старые». Военная реформа и год службы сделали свое дело, но старые все равно считали себя имеющими право помыкать молодыми, так как опыта имели больше, да и сплоченность выше. По началу службы мы не понимали, как выскочка, прослуживший всего на четыре-восемь месяцев дольше, может считать себя уполномоченным чему-либо нас поучать, показывать, наказывать, будто он наш командир. Этого же не могут понять и контрактники, отслужившие в свое время по два года. В головах же у срочников творится совсем другое. И только к концу службы осознаешь, что ведешь себя так же, как они, твои дембеля, понимаешь, почему они считали себя намного более знающими. Год службы сделал подготовку такой сжатой, что за пару месяцев получался достаточно неплохо обученный боец, которому не хватало лишь отточенности действий и опыта. А они-то и появлялись после первых полугода.

Но не об этом речь. Был в моем взводе один чеченец, единственный во всем полку, и он, вопреки всем законам логики и установленным порядкам, попал в РДР (мою разведывательно-десантную роту). Этот кавказец был моим старослужащим, на момент полей ему оставалось три месяца до дома. У него было такое странное имя, что мы сократили «чеченец» до «Че». Так все его и называли. Даже для наших командиров он был Че, потому что все время на слуху вертелось только это сочетание букв.

Че был, как говорили у нас в части, «непробиваем». Способный, сильный и спортивный солдат, но дурной напрочь. Постоянно попадался с алкоголем или курением в неположенных местах, опозданием в строй или просыпаниями – «косячник», «залетчик» были его главные местные клише. При этом по всем спортивным достижениям и стрельбам он был лучшим. За его постоянные нарушения он больше всех бегал, стоял в нарядах и терпел разного рода веселые и не очень армейские наказания. Так, за то, что накануне выезда Че попался старшине с бутылкой дорогущего виски, прямо в курилке перед казармой посреди ночи, бедный чеченец двое суток не спал, сооружая полевое КПП и бегая за всякими поручениями, перемешанными командами: «К бою!»

Кавказец был достаточно жестким по отношению к молодым: постоянно орал, раздавал оплеухи, нагружал работой (подчас своей) – лишь бы держалась дисциплина и организованность. Со стороны это кажется проявлением дедовщины, но под конец службы сам понимаешь, что иначе не получается, а кто-то ведь должен стоять на такой позиции. Че ей соответствовал. Самому ему было не страшно ничего. Он добровольно подставлял голову под удары каской, вызывая всеобщее гоготание, ходил через сутки в наряды и руководил целой ротой, когда командование уходило в запой. Он курил, и у него всегда были сигареты, потому что никто не мог отказать, его в неповторимой манере сказанной фразе: «Дайте сижку». У Че было потрясающее чувство юмора, грамотная речь, знание двух иностранных языков и ни одного письма из дома за всю службу. Молодым страшно от него доставалось. Всем, кроме меня.

Че заприметил что-то во мне. Поначалу я вовсе не попадался ему на глаза, а затем, уже в полях, мы оказались с ним в одном наряде по сооруженному этим же парнем КПП. Он был дежурным, я помощником. В то время, как второй дневальный ушел в палатку спать, мы остались с Че вдвоем, и тот начал мне рассказывать о том, как ему служится, почему он через сутки ходит в наряды и как попал в опалу к старшине. Я поддерживал разговор, задавал вопросы, и общение пошло само собой.

– Ты же знаешь, что старшина в Чечне воевал. Снайпером был. Вот я иногда представляю, сколько он наших положил, аж внутри все выворачивается.

– Ты называешь их «наши», а служишь здесь.

– Мы одной крови, а значит, они наши. То, что мы по-разному на мир смотрим – это уже другой разговор.

Я выждал паузу. Мы курили снаружи будки, выпуская клубы дыма в ночь.

– Че, разреши задать тебе очень личный и компрометирующий вопрос?

– Попробуй.

– Если тебя, в составе нашей роты, отправят на Кавказ воевать, что ты сделаешь?

Такого вопроса Че явно не ожидал. По его лицу даже было видно, что ничего подобного у него раньше не спрашивали.

– О-хо-хо… даже не знаю…, – Че задумался и добавил, – наверное, дезертировал бы.

Я не стал ничего комментировать – только лишь заключил для себя, что этот человек дал понять, что воевать он не сможет ни против тех, ни против других. Мне стало как-то легко – ведь реакция на такой вопрос могла быть какой угодно. Повисло молчание. Такое редкое, приятное молчание, когда ты находишься рядом с близким или близким по духу человеком, а в разговоре нет необходимости, потому что в тишине словно невидимые нити соединяют ваши сознания.

Я посмотрел под ноги, потому что услышал давно забытый, но на самом деле знакомый рокот. Это мурчала трущаяся о мои берцы кошка. Она была черна, как ночь, и настолько огромных размеров, что скорее это пришел все-таки кот. Я взял его на руки.

– Ты любишь кошек, Че? – спросил я.

– Очень. Они близки мне по духу – одиночки. Грациозные, гордые, хитрые. Не боятся любых соперников, каких бы то ни было размеров, всегда готовы к защите, и в критический момент нападут или убегут, но биться станут до последнего. А еще они никогда не покажут своей слабости. Ты когда-нибудь видел мертвых кошек? Нет, не тех, что сбиты машиной или погибли при падении с балкона, а невредимую внешне?

– Нет, – ответил я, покопавшись в своих воспоминаниях.

– Вот и я не видел. А знаешь, почему? Кошки умирают в одиночестве. Всегда и вдали ото всех. Чувствуя свою смерть, они уходят туда, где не будут найдены, чтобы никто не запомнил их, потерявшими свое величие.

Последние слова разрезали ножом мою душу пополам. Моя Диана… Она была той кошкой. Скрылась, умирая, чтобы остаться в моей памяти величайшей женщиной. Слезы чуть не брызнули из моих глаз, Че заметил, что со мной что-то не так, но вопросов задавать не стал, просто попросил кота в свои руки. Я отдал животное и сразу же закурил. Добив сигарету, я понял, что Че стал мне очень близок.

Самое интересное, что с тех пор у нас не было возможностей для бесед. Но Че не вел себя со мной по-дембельски, как с другими молодыми. Мы были на равных. Вскоре настал долгожданный день, и поля закончились. Мы быстро свернули все наши палатки, погрузились в машины и поехали обратно в часть. Это был первый раз, когда я ощутил, что возвращаюсь домой. Нет, не в Москву, а в родную казарму, где столь привычный распорядок, умывальники и столовая. Всю дорогу разговоры только и шли о еде. Пища, которой мы плевались до полей, стала казаться дарами из райского сада по сравнению с опухшим от воды рисом и разваренными до состояния теста полевыми макаронами.

Армия делает человека счастливым. По крайней мере, если смотреть на нее с точки зрения буддистских взглядов, утверждающих, что самый простой путь к счастью – это снижение своих требований до минимума. А что нам было надо? Вкусно поесть, поспать, помыться и быть в тепле. Ну и женщин. Однако не знаю, как у других, а лично мое желание становилось все слабее под влиянием круглосуточного мужского окружения. В конечном итоге однажды я понял, что совсем потерял либидо, если только мне не снился какой-нибудь тематический сон.

«Дома» нас ждал вовсе не отдых. Снова зарядки, марш-броски, стрельбы… Но все это было уже привычно и не в тягость. Такое чувство, что всю свою жизнь мы только этим и занимались. Ощущение покоя наполняло меня, я забывал о Москве, об отце, о Лолите. К тому же вскоре у нас начался самый долгожданный период – воздушно-десантная подготовка. В те дни я забыл обо всем на свете. Мы часами укладывали парашюты, чтобы довести процесс до автоматизма, занимались на снарядах, прыгали с макетов летательных аппаратов, разрабатывали голеностоп и учили технические характеристики куполов. Нам проверили здоровье, что стало причиной «печали» многих моих сослуживцев, которые оказались с гайморитом, слабыми коленями и прочими причинами, которые могли сделать десантника не допущенным до прыжков.

И вот, когда осень уже перевалила за свою середину, погрузив целую машину куполов, мы уехали на прыжки. Лишние проблемы и страхи нашего начальства привели к тому, что мы прыгали без оружия. Бывалые контрактники сразу начали нас подкалывать, что, несмотря на прыжки, мы будем всего лишь парашютистами, а не десантниками.

Как описать прыжок? Все дни подготовки меня бил дикий мандраж, в день десантирования сердце вообще выпрыгивало из груди, но когда я попал в самолет, все куда-то улетучилось. В рамке я стоял вторым, а выпускающий долго не давал первому команду: «Пошел!» – поэтому у меня было достаточно времени для того, чтобы с высоты птичьего полета рассмотреть красоты развернувшейся прямо у ног России. Невероятный покой и радость обуяли меня. Я понимал, что нахожусь на той стадии, когда назад уже нельзя, и мне нужно будет всего лишь выполнить, возможно, последний в своей жизни приказ. Но даже эта мысль не вселила в меня страх. Я был настолько поражен видами (тем более, я никогда раньше не летал), что в моей голове четко прозвучала мысль: «Даже если я сейчас разобьюсь, то все равно невероятно рад, что все это – последнее, что я видел в своей жизни».

Именно в ту секунду я и услышал первое в своей жизни: «Пошел!» Как при тренировках на снарядах, я сделал шаг, сгруппировался и нырнул в бездну, прижимая подбородок к груди. Мои глаза были широко распахнуты, я видел стремительно приближающуюся землю, а в голове само собой звучало заученное: «Пятьсот двадцать один, пятьсот двадцать два, пятьсот двадцать три – кольцо!» В этот миг я со всей дури рванул звено ручного раскрытия, забыв сразу же прижать руку обратно, вследствие чего меня сильно крутануло вокруг своей оси, но голос в мозге продолжал считать: «Пятьсот двадцать четыре, пятьсот двадцать пять – купол!». Стропы разматывались, я летел в свободном падении и чувствовал, что от ощущений внутри умираю, и это никогда не кончится. Но внезапно меня оглушила неземная тишина. Подняв глаза к небу, я увидел, что мой купол надулся, как воздушный шар, а сам я, словно пушинка, медленно снижаюсь.

Такая эйфория нахлынула на меня! Я выровнялся по ветру и выбрал себе место приземления подальше от бетона, леса и линий электропередач. Напрягая ноги у самой земли, я встретился с ней и упал на левый бок, затем, погасив купол, начал быстро его сворачивать и укладывать в сумку.

Я – десантник!

Потом мы прыгали еще много раз. Были опасные моменты, схождения, приземления прямо возле машин, но тех ощущений от всего полета, как в первый раз, больше не было. Удовольствие теперь доставляли только первые пять секунд, а дальше следовали лишь автоматизм и радость от правильного приземления. И порой мысль о том, стоит ли судорожная часовая укладка нескольких мгновений радости от того, что твоя жизнь не оборвалась, заставляла призадуматься…

А еще после первого прыжка я понял, какой сукой стал в армии. Ведь меня ничуть не волновали чувства отца или Лолиты от потенциально разбившегося Наполеона. Да они даже и не знали, что я прыгал.

По традиции нам пробили запаской по заднице, тем самым посвятив в парашютисты, и вручили значки. А дальше служба пошла своим чередом.

 

Глава 22. Война

В то время в полку ходили толки о том, что где-то рядом с нами готовятся боевые действия. Мол, боевики собирают силы, а для чего, почему и как – неизвестно. Это было основной темой для разговоров большинства военнослужащих, солдаты сразу разделились на тех, кто никуда не пойдет и тех, кто рвался в бой. Последних, кстати, было большинство, потому что мозги в десантуре нам промывали неплохо. И только я, казалось, понимал, что срочников устранять локальный конфликт в наши дни уже никто не отправит. Я достал себе новый мобильный телефон, купил sim-карту и позвонил Лолите. Мне столько хотелось ей рассказать: как мы жили в полях, про прыжки, о чем говорят в нашей части. Больше всего я собирался сетовать на то, что не получал от нее писем. Странное у меня было состояние. Вроде бы ощущений той неизмеримой любви во мне больше не присутствовало, но в то же время я чувствовал себя обделенным.

На протяжении двух дней при каждой возможности я совершал звонки, но лишь на третий моя девочка взяла трубку. Странный, очень тихий и сухой сорокаминутный разговор, полный упреков о том, что я не понимаю, как трудно Лолите. В определенные моменты мне хотелось раздавить телефон каблуком берца от злости, но лишь осознание того, какой ценой я доставал в армии этот мобильный, меня останавливало.

– Ты еще хоть любишь меня? – спросил я, когда мне надоело слушать весь этот бред об усталости от жизни на гражданке.

– Я не знаю…

Что со мной творилось! Все забытые в армии чувства к Лолите вспыхнули с новой силой во мне, в ту же самую минуту. Моя девочка, моя ручная, преданная собачонка больше не уверена в том, что она ощущает! Да как же так? Странные все-таки мы, люди. Как легко осознать ценность вещей на грани их потери, и как трудно сделать это в других условиях.

– Я люблю тебя, слышишь? – громко проговорил я в трубку.

– Слышу, Наполеон.

– И ты мне ничего на это не скажешь?

– Я не могу. Не могу говорить это только потому, что мне положено ответить так.

– Хорошо, тогда скажешь, когда будешь готова.

Молчание.

– Ладно, Лол, мне надо идти подшиваться на завтрашний день, да и денег я тут с тобой наболтал немерено. А здесь они имеют совсем другой вес, – я вздохнул и добавил, – так же, как и люди.

– Я люблю тебя. Вот видишь, теперь я это сама сказала, – в ее голосе слышалась улыбка.

– Теперь буду звонить тебе каждый вечер, чтобы хотя бы слышать твой голосок. Хорошо?

– Хорошо.

– Я люблю тебя, – произнес я и повесил трубку.

На дисплее висело несуразное для меня число: пятьдесят три минуты.

Взволнованный, я ушел курить, подшиваться и возвращаться в солдатскую жизнь, от которой я словно унесся на предыдущий час.

Звонил я Лоле неделю. Она была либо недоступна для вызовов, либо не брала трубку. Это заставляло меня переживать, но ведь я звонил во время учебы, и мало ли, какие там могли быть причины. Ее последнее признание не позволяло мне допускать какие-либо плохие мысли. А через еще одну неделю Лолита впервые в жизни сбросила мой вызов, да еще и четыре раза подряд. Пятнадцать минут спустя я получил sms:

«Прости, но во мне больше ничего нет к тебе. Я все забыла, а жизнь вокруг вертится еще сильнее, чем раньше. Ты знал, на что шел, оставляя меня. Тебя так долго нет, словно и не было вовсе. Только не злись. Ты обязательно найдешь себе ту, которая сможет ждать».

«Спасибо за все…», – моментально написал я в ответ, не понимая, что делаю, и выскочил на улицу. Я курил сигарету за сигаретой, пока меня не вырвало. Пришлось вернуться в казарму, прополоскать рот и горло, умыться. Я поднял глаза и увидел себя в зеркале. Вид у меня был неважный. Началась меланхолия. В ту ночь я долго смотрел в потолок, перебирая мысли в голове и думая, за что же мне теперь морально цепляться, бегая на «тревоги»…

Когда я вернулся домой, Лолита ждала меня прямо у вагона. Не понимая, что происходит, я выполз на перрон, а она бросилась мне на шею, нашептывая:

– Неужели ты думал, что я правда оставлю тебя? – Лолита так искренне мне улыбалась, что я не мог оттолкнуть ее. – Я хотела узнать, пойдешь ли ты променять меня на какую-нибудь местную потаскуху, и как чисты твои чувства, – добавила она, видя мой ничего не понимающий взгляд.

– Что за чушь ты несешь? А как бы ты это проверила?

– Поняла бы по глазам. Ты не сможешь мне врать. Наполеон, ты же никого не искал себе, правда?

– Нет, – коротко отрезал я, – убивался, как дурак, всю службу.

Лолита прижала меня к себе изо всех сил и сказала:

– Ну не одной же мне должно было быть тяжело. Пойдем, я теперь буду бесконечно искупать твои муки…

После этих слов Лолы я проснулся в казарме и понял, что расстались мы только вчера, а сейчас я видел всего лишь прекрасный сон. Кусая подушку, я переборол свои чувства и сел на шконку. Пора что-то менять, пока старые детские мысли о самовольном оставлении жизни не полезли мне в голову. А возможность подвернулась тем же вечером, причем, и поменять что-то, и заняться убийством себя. Полк стал отбирать отдельную роту десанта в ту самую горячую точку, о которой ходили слухи до тех пор.

– Че, – обратился я к своему дембелю, – нужно поговорить.

– Я к твоим услугам. Что стряслось, малой?

– От меня девочка ушла вчера.

Че в тот момент начищал свои берцы.

– И ты уже распустил сопли? – без надменности в голосе и даже иронии ответил он, не прекращая своего занятия.

– Нет.

– Тогда что ты хочешь от меня, если не поддержки?

– Мне больше нечего терять. Я хочу на войну.

А вот теперь чеченец замер со щеткой и ботинком в руках. Он поднял на меня свои черные глаза и спросил:

– Ты уверен?

– Да.

– Точно?

– Да.

– Скажи три раза, что ты хочешь воевать.

– Я хочу на войну. Я хочу на войну. Я хочу на войну! Доволен?

Че вскочил в берцы, затянул шнурки и потащил меня в штаб.

– Что ты делаешь?

– Срочников туда не берут, дурачок, – ответил он и втолкнул меня в дверь.

– Мы хотим подписать контракт, – выпалил Че начальнику штаба.

Сидевший за столом подполковник поднял на нас глаза, даже не шелохнувшись.

– Ох, еще одни вояки пришли. Сколько раз вы подумали? Полтора?

– Еще с начала сплетен были готовы. Ждали момента.

– Оба?

– Да, – ответили мы одновременно.

Я не мог поверить, что все настолько просто. Видимо, правду говорят, что русские военные преображаются, начиная делать все быстро и по-человечески, когда дело пахнет войной. Мы с Че заполнили какие-то бумаги и получили приказ ждать дальнейших указаний, а пока что жить жизнью срочников, как ни в чем не бывало.

Когда мы вышли из штаба, я спросил у Че:

– Зачем ты это сделал?

– Ты же сам хотел.

– Я про тебя!

– Я же не могу оставить малого одного среди убийц, – ответил он и улыбнулся своей белоснежной улыбкой.

– Но там же могут быть твои… – осторожно заметил я.

– А кто тебе сказал, что я еду убивать?

Дальше развивать тему я не стал.

Через неделю мы прошли долгий и дотошный инструктаж, потом было невероятное число смотров и еще каких-то бумажек, опять построения, а спустя вторую неделю, на нескольких вертолетах мы отправились в пункт назначения. Дальше все было, как в полях: КНП, палатки, патрули, маскировка и караулы – только пули в магазинах на этот раз были, и разрешение стрелять тоже. Мы теперь были обвешаны рожками с патронами, гранатами, а на бронежилете были обе защитные пластины вместо только одной, передней, как это принято в ДШБ – мы же не шли только в атаку без права отступать.

Так прошла еще неделя, начало холодать, но снег не выпадал. Разведка, частью которой мы с Че больше не являлись, в это время прочесывала местность. А наш парашютно-десантный взвод караулил окрестности и ждал указаний. В конечном итоге, настал тот день, когда нас вызвали в контрольно-наблюдательный пункт.

– Ваша задача – высадиться в месте, которое указано вертолету, найти склад боеприпасов, подорвать его и попытаться вернуться сюда живыми. Вертолет они не смогут не заметить, поэтому боя вам не избежать. Если удастся успешно выполнить задачу, стрелять чем-то большим, чем то, что боевики носят на себе, они не смогут. А здесь мы вас уже прикроем. Вопросы?

В палатке висело молчание.

– Значит, экипируемся, и в бой!

Мы с Че никогда не прыгали с оружием. Мужчины помогли нам закрепить автоматы, в двух словах рассказали, как правильно прикрывать голову и фиксировать оружие плечевой костью, чтоб не остаться без лица при приземлении. После этого мы погрузились в вертолет. У меня не было страха, я только пытался понять, на что же я подписался. Нас подняли на высоту трех километров и стали выкидывать одного за другим. Так вертолет мог остаться незамеченным, а мы, почти весь путь пролетая на «стабилке», могли раскрыться на нужном уровне, не сверкая как можно дольше в темноте своими белоснежными куполами.

Когда я приземлился, первое, что я услышал – это крик Че:

– Ну как ты, братец?

– Живой, – ответил я, укладывая купол в сумку, и тут же вдалеке услышал автоматную трель, – Твою мать!

Я закинул сумку под первый попавшийся куст и поскакал в направлении голоса чеченца, попутно отвязывая от себя автомат и пристегивая магазин. Че занимался тем же и шел мне навстречу.

– Ну что, малой, пойдем искать наших бойцов.

Оказывается, Че был очень внимателен, в отличие от меня, и еще в полете примерно прикинул, кто из десантников где оказался. Одного сержанта мы сняли с дерева, потом в течение пятнадцати минут нашли всех остальных. Вскоре всем взводом мы направились по карте, имевшейся у командира, в сторону этого пресловутого склада. Надо отдать должное нашей разведке – план местности был набросан невероятно точно. Впереди двигалось дозорное отделение, остальные перемещались короткими перебежками и этими проклятыми боевыми двойками, что не давало ни малейшей возможности отдышаться. Маршрут движения просматривался нами во все стороны, потому что каждый держал свой сектор обстрела. Все, как на занятиях, только с тридцатью патронами магазине, да сердцем, стучащим прямо в бронежилет.

У нас было небольшое преимущество: по сути, это не война, а всего лишь готовящаяся локальная атака, потому склад, по идее, должен был не более, чем просто охраняться, следовательно, спустившуюся с неба горстку диверсантов никто не ждал. А это, в свою очередь, означало, что таких сюрпризов, как мины и растяжки, не предвещалось. Однако, был и нюанс: вертолет и два десятка белых куполов, раскрытых за пару сотен метров у земли, не остались незамеченными, что и послужило причиной той самой автоматной трели, которую я услышал, складывая парашют.

Мы шли уже около часа, и я даже забыл на некоторое время, что мы находимся в условиях потенциальной опасности. Естественно, именно в такой момент прозвучал прорывающий мою задумчивость вопль Че:

– Мрия, к бою, мать твою!

Может, я и не особо осознавал, что происходит, но собачья дрессировка и условные инстинкты, давно сидящие во мне реакцией на эту команду, заставили меня упасть навзничь и приложить автомат к плечу. Лишних вопросов мне задавать не пришлось, потому что со всех сторон уже раздавалась пальба. Слева от меня водил туда-сюда сверкающим стволом Че, справа лейтенант – наш командир взвода. Не успевал я заметить вдали хоть какое-то шевеление, как в ту сторону уже летели трассера из стволов моих ангелов-хранителей. Через пятнадцать минут все кончилось. Мы разбрелись, прочесали лес в радиусе ближайших двухсот метров и собрались обратно в кучу. Все судорожно заталкивали патроны в опустевшие магазины, а я один стоял, как дурак, с полным боекомплектом. Лейтенант похлопал меня по плечу со словами:

– Ничего, малыш, это твое боевое крещение. Радуйся, что хоть жив и цел остался. Знаешь, чему учат старые вояки и статистика? Сколько бы ты ни обучался, умение вести себя в бою приходит только с каждой живой схваткой. Примерно девяностопятипроцентный шанс умереть в своем первом бою, а чем дальше, тем меньше. Пройдя долгий путь из атак, да защит, ты становишься почти неуязвимым, благодаря своему печальному опыту. Так что считай, что твои шансы на жизнь уже возросли.

– А трассера не слишком нас выдавали? – спросил я.

– Ну а что нам остается использовать ночью? Ты же должен видеть, куда стреляешь. Была б дневная вылазка, оставили бы эти фейерверки в лагере.

Когда мы добрались до склада, я опешил от того, как близко мы приземлились, и шли так долго только из-за своего тактически правильного способа передвижения. Пока, сидя в кустах и ожидая снятия часовых мужиками, я готовился к выполнению основной задачи, мне в голову лезли вопросы о том, почему у нас нет ни одного раненого или убитого – от того, что мы такие «крутые десантники» или потому, что никто толком этот склад не охранял. Прозвучала команда, и мы обшарили этот рукотворный лесной «бокс» по всей его площади. Набрали себе в РД патронов и гранат, сколько смогли, потом увешали всю конструкцию динамитом и начали медленно отступать, перемещаясь тем же изнурительным методом, попутно растягивая фитиль. В этот раз мы шли еще дольше, потому что на каждом висело несколько десятков килограмм украденных боеприпасов, да и отходили намного дальше, понимая, что мы взрываем, и насколько ярким и сильным будет этот «хлопочек». В конечном итоге, командир посчитал, что взвод находится на достаточном расстоянии, и дал команду остановиться и прятаться за укрытия.

– Кто его знает, куда полетят все эти взорванные пули…, – сказал он и лично поджег фитиль.

Первый раз в жизни я смотрел, как Бикфордов шнур горит внутрь, а вскоре он скрылся из виду за деревом, у которого я сидел, прислонившись спиной. Время шло, а фитиль все горел, наверное, если только боевики не успели его резануть. Лейтенант, не отрываясь, смотрел на часы, зная примерно, какое время спустя должен случиться взрыв, учитывая длину шнура. Все мы надеялись, что нам не придется продираться обратно, отстреливаться и пытаться вновь минировать эту гнусную коробку.

– Ну, собственно, время вышло…, – пробормотал офицер.

Я уже начал было нервничать, но спустя секунд десять услышал такой оглушительный взрыв, как будто тысячи аудиосистем разом включили средние и басовые партии на сотни киловатт своей мощности. Все пространство впереди меня озарилось светом, и так хотелось обернуться назад и посмотреть, что там происходит, что я чувствовал себя героем притчи о Содоме и Гоморре, где главным было не озираться. Только я боялся не сгореть, а быть убитым шальной пулей.

– Вот и все, товарищи смертники, – заключил лейтенант, – задача выполнена.

Его слова сильно резанули мне слух. Я вспомнил рассказы о том, что основное назначение десантников – пробраться в тыл врага, совершить диверсию (взорвать склад и так далее по смыслу), а что будет с ними дальше – маловажно. Я сглотнул слюну.

– Вперед, бойцы!

Теперь нам предстояло пробираться через чащу весь тот путь, что мы проделали на вертолете. Я не понимал, сколько это, тем более, с учетом нашей ноши и того факта, что взрыв уж точно привлек внимание всех, кто был в окрестностях, но рассчитывал я добраться к утру. В самом деле, километры спустя, на небе я заприметил легкое зарево, от которого у меня стало появляться странное и неконтролируемое чувство тревоги. Это ведь теперь война, все не может быть так хорошо. Или я сам себя накручиваю… Плечи ныли так невыносимо, что почти никаких мыслей в голове не оставалось, равно как и бдительности; все, чего мне хотелось – плюхнуться на нары в своей палатке и забыться сладким сном под охраной бойцов, не вышедших на выполнение задачи.

Как это обычно и происходит, светать начало очень быстро. Буквально через час я уже четко различал лица товарищей и детали местности. По обрывкам фраз стало ясно, что до лагеря остается от трех до пяти километров. Лес давно поредел, все чаще попадались опушки и открытые участки. Все были изнурены. Я волочил ноги, стараясь не думать об усталости и совершенно не задумываясь, со злости изо всех сил пнул прилетевшую мне под ноги гранату…

Взрыв!

«Господи, да я только что машинально спас жизнь всему взводу!» Но насладиться этим чувством уже не было времени, потому что со всех сторон начала стучать в уши стрельба. Я упал на землю и из последних сил пополз обратно в чащу, из которой мы только-только выбрели на поляну.

– Круговую оборону занять! – услышал я сквозь пальбу.

Да они шли за нами следом, ожидая, когда рассвет выдаст нас! Все вокруг воняло порохом, этим специфическим и незабываемым запахом автомата Калашникова, разогретого от нещадных очередей. Я никак не мог понять, откуда по нам стреляют, отчего в горле стоял ком от обиды и отчаяния от осознания собственной никчемности и бесполезности, особенно когда я начал видеть, как подкашиваются мои сослуживцы. Внезапно я почувствовал сильный толчок в левое плечо, как будто меня очень сильно ударили ногой. Повернув голову, я увидел, что из меня сочится кровь. Не знаю, почему, но в тот же момент, как ко мне пришло принятие того факта, что меня подстрелили, я вскочил на ноги в полный рост, уставившись на свою рану. А дальше все было слишком быстро.

Передо мной вырос Че, повернувшись ко мне спиной, я, разумеется, оторвал свой взгляд, увидел через его плечо стоящего впереди нас совсем еще юнца-кавказца с автоматом и вытаращенными не то от ненависти, не то от испуга глазами. Че что-то пробормотал по-чеченски и навалился на меня всем весом своего тела. Мы вместе упали. Боевик, медленно пятясь, резко развернулся и убежал в чащу.

Я опрокинул тело друга и увидел, что вся его грудь изрешечена. Броня броней, но с такого расстояния спасти могло только чудо. Он шипел и постанывал, глаза его закатывались и снова смотрели на меня.

– Ты закрыл мое тело своим, – выдавил я и не смог сдержать душивших меня слез. А он убежал!

– Он убил единоверца, брата, меня. А я защитил своего брата, тебя, малой, – прошептал Че еле слышно.

– Но я же русский! Православный!

– Мы все братья, потому, что, братец, дети одного…

Больше Че никогда со мной не разговаривал.

Я схватил свой автомат и выпустил весь магазин, рассеивая патроны в направлении, в котором скрылся убийца единственного в моей жизни друга. И именно первый, близкий мне, больше, чем брат, отдал ее за меня. Рыдая и скалясь, я выпустил туда же второй магазин, потом рожок из автомата Че, после чего с рыданиями рухнул головой чеченцу на грудь. Пуля у меня в плече ничуть не беспокоила – настолько сильно терзалось мое сердце.

Не знаю, как долго я рыдал, но когда силы вернулись ко мне, вокруг было совершенно тихо, а осеннее солнце, ничуть не грея, заливало все вокруг своим светом. Я поцеловал друга в лоб, закинул на себя его автомат и стал бродить между деревьями. Везде валялись трупы боевиков и десантников. Увидев тело лейтенанта, я вспомнил его слова о проценте выживаемости, горько усмехнулся, снял его табельный пистолет и сунул его себе за пазуху, к берету. С ужасом понимая, что кроме меня здесь никого живого не осталось, я побрел в сторону, с которой нас сбила эта бойня, прямо через поляну, ничуть уже не боясь быть замеченным или убитым.

Каким-то чудом к обеду мне удалось добраться до КНП, без спроса вломиться в палатку, швырнуть на деревянный пол пистолет Макарова, автомат Че, отчеканить обезумевшему от шока подполковнику, что боевая задача по уничтожению склада выполнена, живых, кроме меня, не осталось, и рухнуть без сознания.

 

Глава 23

Когда я открыл глаза, мне так хотелось, чтобы все произошедшее было моей очередной фантазией или сном, но боль в плече уже заставляла меня сомневаться. Надо мной висела ослепляющая белизна… Небо? Нет, потолок госпиталя. Мое плечо было перебинтовано и тупо ныло, все остальные части тела вроде оставались на своих местах и шевелились. Воспоминания о смерти Че мгновенно полоснули по моему сердцу, я захотел курить, но понял, что сейчас мне это никак не светит. И так я долго-долго лежал, тупо уставившись в потолок, пока не зашла медсестра.

– Проснулся, герой? Как самочувствие?

– Герои там лежат, – хрипло процедил я – ведь горло отвыкло от извлечения членораздельных звуков за это время.

– Ну-ну, не заводись, – ласково сказала девушка, – ничего не болит?

– Плечо ноет, но теперь переживу.

– Тебе пулю вытащили, все обработали и сделали в самом скором порядке. Говорят, ты сильно брыкался и много бредил, но все обошлось. Заражения нет, нужно только будет постоянно перевязываться.

Мне хотелось задать ей столько вопросов, но сил хватило только на то, чтобы сделать глубокий вдох и резко выдохнуть.

В госпитале я провел около месяца. Перевязки, косые взгляды других пациентов на молчаливого меня, усиленное питание и никаких разговоров о произошедших событиях. Наконец, меня выписали и повезли домой. Конечно же, я имею в виду часть. Не успел ПАЗик высадить меня у КПП, как ко мне сразу же подошел штабной солдатик и попросил меня пройти следом за ним.

Все вокруг поменялось. Уже лежал снег, срочники в голубых шапках неторопливо скребли его лопатами, а я один шагал в берете с так и не отстиранным до конца пятном крови, попавшей туда то ли с бронежилета Че, то ли из моего плеча, то ли с пистолета командира. Меня привели в штаб, в котором мы с Че подписали те роковые контракты.

– Товарищ подполковник, разрешите войти? – спросил я, открыв дверь. На меня смотрел тот самый офицер, перед которым я вывалил оружие убитых бойцов.

– Конечно, Мрия, заходи, – спокойно ответил начальник штаба, – присаживайся.

Я вошел, сел на стул напротив стола подполковника и машинально снял берет.

– Как ты, оправился, малыш?

– Так точно, – спокойно ответил я.

– Терзать и тянуть я не буду – не баба. Что ты ощущаешь, я знаю, сам был в Чечне в твои годы, но тогда я еще взводником… неважно. Ты здесь не только из-за того что мне хотелось увидеть тебя.

Я молчал.

– Все, что там происходило, является государственной тайной. Ни одна живая душа после твоего дембеля не должна узнать, где ты был, и что ты видел. Гражданское население обязано жить спокойно и уверенно. Чечня давно позади, а остальное их не касается.

Я продолжал молчать.

– Тебе могло показаться, что я оговорился про твой дембель, но это не так. В виду того, что операция успешно выполнена, ты был ранен, а контракт, как мы оба понимаем, вы подписывали только для того, чтобы повоевать, мы даем тебе полное право расторжения и увольнения домой в срок, с припиской обо всех твоих прыжках, включая десантирование с оружием, выплатой компенсаций и прыжковых денег. Также ты получишь запись о ранении якобы в ходе учений. Прости, малыш, мы не можем сделать тебя героем официально. Что скажешь?

– Я хочу домой.

Стоит ли говорить, как я дослужил вторые полгода в разведроте? Призрак, прокаженный, никому не нужный. Все срочники боялись меня, а контрактники жали руку при встрече. Они-то даже и не все воевали. Больше никаких стрельб – лишь тревоги, зарядка и тактика по желанию, но если первое и второе я посещал постоянно, то последнее вызывало у меня в памяти резкие вспышки, отчего я хотел блевать.

Известно мне было то, что про меня ходят легенды и все молодое пополнение знало про героя по имени Наполеон, который «воевал на срочке» и единственный выжил. От этого мне тоже становилось тошно. В свободное время я писал отцу о том, что у меня все хорошо, и ждал дембеля. А он, как известно, неизбежен. Не миновал сей единственный за всю жизнь праздник и меня.

Я смотрел на сослуживцев, которые бегали, покупали себе маскировочные халаты, делали дембельскую форму, заставляли молодых обшивать себе кантики, укатывали береты, цепляли десятки значков, и понимал, что совсем не злюсь на них, а скорее, наоборот – хотел бы оказаться на их месте: радоваться, гордиться, предвкушать дом. Мне же все это было неинтересно. Моей единственной драгоценностью являлся залитый кровью берет, а больше ничего мне и не было нужно.

Пожалуй, последним живым и трепетным, что еще оставалось во мне в тот период призрачного существования, были мои давние мечты о случайной встрече с Кристиной по возвращении домой. Еще когда я только начинал служить, мне виделось, как в дембельской форме, обшитой кантиками, с аксельбантом из парашютных строп, катаном берете я выхожу из метро в родном районе и где-нибудь возле самых ступенек натыкаюсь на свою первую любовь. Далее должен был выйти на сцену ее шок от контраста между лохматым маленьким семиклассником и красавцем-десантником, который точно превосходил бы его по всем физическим параметрам. Я собирался произвести на нее столь яркое и незабываемое впечатление, что, возможно, это дало бы мне второй шанс на достижение счастья.

Подобные идеи закрадывались мне в голову еще при Лолите, а с момента нашего официального разрыва я постоянно купался в подобных фантазиях. После войны мне нужно было время на то, чтобы оправиться от потерь, но с течением дней мне потребовалось чем-то заполнять свои мысли в госпитале, а думать о смертях мне было больно, да и порядком надоело. Тогда-то подсознание и подкинуло мне забытую мечту. Однако отныне сюжет фантазии несколько поменялся: теперь Кристина встречала раненного военного с бесконечно грустными глазами.

С пачкой бумаг о моих достижениях я покидал на автобусе родную часть, которая дала мне единственного друга и отняла его же, а заодно и некогда любимую девушку. Потом меня ждала дорога, по ходу которой ландшафт снова менялся на когда-то привычный и давно забытый.

Сойдя на перрон, я с полминуты понаблюдал за тем, как друзья, родственники и девушки встречают других дембелей, и, вздохнув, побрел восвояси. Гражданка давила на меня своей суетой и неизбежностью. По старой привычке я безумно захотел курить прямо перед тем, как войти в метро, но еще в госпитале в связи со сложившимися обстоятельствами я бросил это дело, поэтому, взяв себя в руки, я поехал к дому Лолиты. Это была вторая навязчивая идея, преследовавшая меня всю службу с момента нашего расставания. Я просто хотел посмотреть ей в глаза и увидеть, что в них возникнет.

Дул приятный весенний ветерок, ярко светило солнце, правда, грело не так уж сильно; я шагал по знакомой дороге в своей обшарпанной форме и берете с пол-литровой бутылкой пива в руках. Вечерело. Я сел на скамью у дома Лолиты и твердо решил, что останусь здесь хоть до страшного суда, пока не появится она сама или ее родители. Обычно, когда я давал подобные обещания, то не сдерживал их уже через несколько часов по причине того, что не хватало терпения. Однако же в этот раз судьба была ко мне благосклонна. Минут через сорок после принятого мною решения, как раз, когда я допивал свое пиво, распахнулась дверь подъезда, и оттуда выпорхнула Лолита.

Она изменилась.

Повзрослела, что ли… На лице было непростительно много косметики, красивая прическа, несколько надменный взгляд. Лолита была одета в простенькое платье, которое, однако, подчеркивало прелести ее улучшившейся фигуры, на ногах колготки – как-никак погода еще не позволяла совсем легкую летнюю одежду. Стоит ли говорить, как заколотилось мое сердце? Воля волей, но одно дело – задавить в себе чувства на расстоянии, в условиях постоянных физических испытаний, а совсем другое – увидев источник своих бывших эмоций воочию. Я собрал все силы воедино и как можно более равнодушно сказал:

– Ты хоть присядь, поговори со мной минут десять.

Бедная девочка аж побледнела! Видимо, она совсем забыла про меня и мой дембель.

– Ой, Наполеон, привет, – вот и все, что она смогла из себя выдавить.

– Ты садись, Лолит, – я отодвинулся ближе к краю, чтоб увеличить расстояние между нами и не смущать ее.

Девушка послушно присела на самый кончик скамьи, положила ладони на коленки и уставилась в землю. Мне уже не нужно было выглядеть красавцем-эстетом, как раньше, поэтому я грубо развалился, оперев локти на спинку и потрясывая бутылкой.

– Ну, расскажи мне, как живешь, чем занимаешься сейчас?

Лолита теперь покраснела и замялась. Я чувствовал себя маляром ее лица.

– Шла по делам.

«По каким?» – хотел спросить я, но понял, что это будет грубо и похоже на допрос, поэтому перефразировал.

– Это секрет?

– Ну… нет. Просто ни к чему рассказывать.

Наверное, на встречу со своим дружком шла. Но ведь я не давить на нее пришел, а просто в глаза посмотреть.

– Лолита, – она не оборачивалась, – Лолита! – сказал я громче и дождался, пока та не поднимет на меня свои виноватые глаза. – Расскажи же хоть что-нибудь, я приехал увидеть не чужого мне когда-то человека. Ведь и правда интересно, как ты живешь.

Девушка вроде бы уже была готова что-то сказать, но внезапно изменилась в лице и посмотрела вдаль. Что-то привлекло ее внимание. Я глянул в ту же сторону и увидел направляющегося к нам парня. Он был худой, достаточно высокий, но все же пониже меня, с длинными выпрямленными волосами под шапочкой, в толстовке, джинсах-дудочках и уродливых кедах. Эдакий эмо-бой только без черных волос и розовой одежды. Он подошел к Лолите, поцеловал ее в губы и сказал:

– Приветик, моя хорошая.

По всей видимости, он даже не сообразил, что я не просто пьяный бродяга с улицы и сижу рядом не от того, что во дворе больше нет скамеек.

Сказать, что меня обуял гнев – не сказать ничего. В те секунды я вспомнил все: тревоги, наказания, перестрелки, смерть Че и ранение. Когда я думал о поступке Лолиты, то готов был понять все, но не то, что она променяла меня на какую-то смазливую «девочку». И тут я понял, что обязан сыграть свою последнюю роль в жизни этой актрисы. Благо, «костюм» на мне был надет соответствующий. Четко осознавая, что делаю, я вскочил, перехватил правой рукой бутылку, разбил ее о свой лоб, от чего берет съехал на затылок, и матом заорал на несчастного паренька.

– Пошел вон отсюда! – были мои последние слова в этом крике, после которых я только увидел, как засверкали подошвы его кед за углом.

Мой наполовину наигранный гнев сменился истерикой. Я выбросил в урну «розочку», которой размахивал только что перед мальчуганом, и залился хохотом.

– Да-а-а, Лолита, ты нашла мне достойную замену! – сквозь смех протянул я и ушел, оставив бывшую любимую плакать на скамейке в одиночестве.

Я ехал к отцу с чувством радости от ожидания и того, что в моей жизни закончилась очередная глава с пустым человеком. В который раз мне не повезло в любви, да и любовь ли это была, даровавшая только чувство усталости, износа и связанности. Поэтому я без грусти вычеркивал эту девушку, а после меня уже женщину из своей жизни.

Позвонив в дверь отцовской квартиры, я с нетерпением ждал, когда он откроет. Папа так трепетно писал мне о том, что значит для него мое возвращение, что я боялся утонуть в его объятиях. Переминаясь с ноги на ногу, я вспоминал Новый год, как отец привел меня в школу и многое другое. Дверь открылась, и я увидел седого, старого мужчину.

– Наполеон, сын! – закричал он и втащил меня обеими руками. По его щекам текли слезы, а мое сердце сжималось от тоски при мысли: «Он один меня ждал».

– Пойдем на кухню, я столько всего тебе приготовил.

Я снял берцы, положил на полку берет и сел за стол. Папа поставил две рюмки, налил вино и закурил.

– А я, вот, наконец-то, бросил, – сказал я, – не мог больше терпеть этой смолы в легких, коричневых соплей, хрипящего дыхания и вечной усталости, пап. Правда, это дороговато стоило.

Я расстегнул китель и сдвинул лямку своей майки-тельняшки, показав отцу круглый зарубцевавшийся шрам.

– Что это? – ужаснулся папа.

– Да еще осенью один дурак не выполнил правила техники безопасности на стрельбах и продырявил мне плечо. Не переживай, армия меня выходила и все оплатила.

Отец был готов упасть в обморок на месте, но потом, видимо, понял, что сын-то перед ним живой, и успокоился. Он поднял рюмку и произнес.

– За то, что ты дома.

– За парней, что в стропах, пап.

Мы опустошили бокалы, каждый за свою святыню.

– Мне так неловко перед тобой, что ты теперь настоящий мужчина, а не тот, кто воспитывал тебя.

– Папа, ну что ты несешь? Тысячи отцов бросают свои семьи, а ты выходил меня, несмотря на эти дурацкие девяностые, нашу чертову бедность и то, что мы остались вдвоем на весь свет.

– Я не служил, как ты.

– Пап, хватит! Ты был ученым, зачем тебе служба? Пользы родине от вашей работы могло быть намного больше, чем от того, что ты упал бы замертво где-нибудь в Чечне или Афгане непонятно за что. И то, что ты бросил науку ради того, чтобы дать мне обеспеченное детство и будущее, только делает тебе честь.

– Все равно. Я даже не смог удержать беременную тобою мать.

От этих слов я опешил. Мама умерла, рожая меня, по сему, этот вопрос не обсуждался априори.

– Я любил ее больше жизни. А она… она спала со мной непонятно, почему. Вот и забеременела. Знаешь, сколько всего я выслушал, пока она носила тебя под сердцем, мой любимый Наполеон? О том, что я, никчемный ботаник, не могу не только денег заработать на нормальное обеспечение ее беременности, так еще и просто не умею член вовремя вытащить!

Отец налил себе вина в кружку и хлопнул ее всю залпом, потом закурил сигарету и продолжил:

– Я дал ей плод своей любви, а она носила внутри то, что порождала лишь ее похоть. Ты одновременно дитя ненависти и вожделения, любви и отвращения, Наполеон. Но в итоге, ты сам любовь, одиночество и отчаяние… Она обещала швырнуть тебя мне в лицо сразу после твоего рождения, а я продолжал заботиться о ней, как о богине. И когда врачи предложили мне выбирать между ею и ребенком, я точно знал, что хочу держать в своих руках любовь, а не выпустить из них чертову мать Гренделя – такую же красивую и такую же черную внутри!

Я взял бутылку вина и разлил по рюмкам. Мои руки тряслись – я впервые в жизни слышал эту историю.

– А почему ты выбирал? Вы же даже не были в браке.

– Потому что она сирота, – сказал отец и поник.

Я встал, подошел к папе, сел рядом с ним на корточки, положил ему руку на плечо и сказал:

– Выпьем за любовь отца к сыну и сына к отцу.

Я опустился на стул рядом с папой и стал ему рассказывать про службу. Надо было отвлечь его. Аккуратно, стараясь не обронить лишнего, я повествовал о стрельбах, тревогах и парашютных прыжках. Затеяв рассказ о полях, я, сам, не замечая того, уже наливал вино в бокалы и, вспомнив Че, произнес третий тост:

– За тех, кого с нами нет.

Не чокаясь, мы опрокинули еще вино, снова до конца, и я чуть не потянулся за сигаретой, но вовремя остановил себя.

Ночь я провел у отца. Форму положил в стиральную машину и впервые за год лег спать в теплую, уютную постель, не ожидая с утра услышать проклятые: «Рота, подъем!»

Никогда не думал, что к дому можно так быстро привыкнуть. Уже через неделю шатания по родным местам у меня появилось ощущение, что я и не уезжал никуда. Разве что, когда я встречал людей в тельняшках, на лицо наползала ухмылка. Раньше я не замечал, как много людей в Москве носят этот вид одежды.

Под сессию я явился в институт и сдал экзамены без особых проблем. На самом деле, проблем было достаточно, я чертыхался и бесился, что, отдав долг родине, я вынужден столько бегать и иметь дело с идиотской бюрократией. Просто мне все экзамены дались легко, но хоть бы от одного преподавателя я увидел малейшую поблажку!

Мои последние полгода в армии были грезами о новой жизни. Я знал, что вернусь свободным человеком, никому не должным, не обремененным отношениями и уставом, что я сам буду волен творить свою судьбу. Мне хотелось начать бизнес или любое другое дело, поменять институт и найти новую работу. Но уже месяц на гражданке заставил меня, мечтателя, спуститься с небес на землю. Я понял, что мне нужны деньги и нет ничего проще, чем вернуться в свой банк и восстановиться туда, благодаря статье увольнения по причине ухода в ВС РФ. Что я и сделал. Было лето, поэтому я вновь работал днем, как в былые времена. Клянчить у отца деньги на отдых я не стал – итак достаточно прохлаждался на свежем воздухе после госпиталя. Почти весь состав в банке поменялся за этот год, кроме начальства, поэтому практически все молодые кассиры не могли понять, кто я такой, и почему старые сотрудники со мной столь приветливы.

И жизнь потекла заново. Такая же рутинная и одинокая, как раньше. Я даже снова начал ходить в наше любимое с Дианой кафе. И вроде все было хорошо, но одна деталь не давала мне покоя – моя война. Как же мне хотелось кричать об этом! Поделиться, обсудить, поплакать вместе, но сделать такого было не с кем. К тому же, светя документами или шрамом на подмосковных пляжах, я столько раз врал про эту рану на учениях, что уже сам стал верить в свою историю. Мне начало казаться, что я даже помню того парнишку, который по неосторожности подстрелил меня. В конечном итоге, когда из-за грозы мое плечо разболелось посреди ночи, я подскочил к компьютеру, полез в интернет и начал искать.

Я перелопатил сотни сайтов, форумов, групп в социальных сетях – ничего. К семи утра я уже сидел с опухшими глазами, но все было безуспешно. Ни одного следа, ни одного упоминания о моей войне. Мне вспомнилась история с Дианой. Ну почему же я не могу найти подтверждение самым значимым событиям в моей жизни? Может, я их выдумал? Да ну! На психа я не похож, всего лишь мечтаю много, к тому же слишком уж ярко все сидит в моей памяти. Видимо, участь моя такова – терпеть и молчать.

В итоге не поспав, я поплелся на работу, весь день засыпая над чертовыми бумажками…

Надо что-то менять! Надо срочно все менять!

Это не жизнь.

Работа, кафе, дом, работа – и так до бесконечности.

Сколько это будет продолжаться? До самой пенсии?

Каждый день отдавать восемь-двенадцать часов на дядю, который чешет пузо где-нибудь на Гавайях или в своем пентхаусе?

А где жизнь?

Где сама жизнь?

Мне уже двадцать один год, а я не добился ничего. Старики посмеялись бы, услышав это, но я-то знаю, что семья свяжет руки узлами. А тогда уже менять нельзя будет ничего. Годам к тридцати, пожалуй, будет самое время отдать себя жене и детям, а продолжать трудиться в это время в офисе просто недопустимо.

Я шел домой в раздумьях, почему наше свободное и вольное в выборе поколение так легко принимает жизнь по режиму «работодатель-сотрудник». Берет, как данное, словно впитывает с молоком матери. Да потому что так и есть! С малых лет нам вбивают в голову, что мы должны получать образование. А почему? Для того, чтобы быть интересными и эрудированными? Стать развитыми? Нет, для того, чтобы работать! На протяжении всего детства, отрочества и юности нас вакцинируют идеей о том, что мы должны работать на кого-то, зарабатывать, чтобы обеспечить будущее своей семье, подарить на старость самому себе пенсию из собственных же налогов. Спору нет, системе это нужно. Но ведь система никогда не мыслит с точки зрения индивида, она заботится о собственной целостности. Нужны уборщики, инженеры, продавцы, учителя, но не все же поголовно, Боже! Нам с детства не дают выбора. И лишь единицы из тысячи доходят до моих мыслей, а еще меньше решаются предпринять что-то за ними следующее.

Почти дойдя до своего подъезда, я резко развернулся и направился в сторону метро. С работы из-за своего состояния мне удалось отпроситься пораньше, поэтому время позволяло сделать то, чего я теперь хотел. Уверенным шагом зайдя в деканат, Наполеон Мрия забрал свои документы из театрального института, чтобы не вернуться туда больше никогда. Войдя в квартиру и швырнув на стол аттестат, я прильнул губами к синтезатору и сказал:

– Теперь никто не будет ставить мне рамки по поводу того, каким образом мои пальцы будут ложиться на твои клавиши!

Давно мне не было так легко. Помимо эйфории от первого сделанного шага в сторону изменения своей судьбы, душу грел дополнительный факт: мне больше негде будет видеться с Лолитой.

А что же дальше? Ну, придется стать одним из лучших сотрудников, терпеть график и обязанности ради повышений, затянуть пояс, но копить, копить по пути к своей цели.

И в таком ключе система стала мне уже не столь ненавистна, ведь я собирался воспользоваться ею, чтобы потом, взяв все необходимое, внезапно предать. Как предавали меня, точно так же отнимая все самое ценное. А что может быть для системы дороже денег, ха? Разве что целостность… Но один отщепенец будет всего лишь мелкой царапиной на этом огромном, гниющем теле.

 

Глава 24

Так началась моя фанатичная жизнь. В банке все не могли на меня нарадоваться – я кипел, выдавал идеи, перерабатывал и стал с виду страшным трудоголиком. К тому же мой образ жизни стал совершенно аскетичным: я только работал, ел, читал и спал. Никаких удовольствий, только самая необходимая одежда, исключительно техническая литература по звуковому оборудованию и музыкальным программам. Недопустим был любой субъективный взгляд на искусство с точки зрения какого-нибудь автора или критика – одна лишь голая теория. Музыку я слишком хорошо чувствовал сам. Ни о каком автомобиле не могло быть и речи. Все мои доходы откладывались на депозит в мой же собственный банк на условиях, намного более выгодных, чем у простых клиентов.

Не успел я и глазом моргнуть, как прошло полгода. Мой пыл не утихал, и только одно обстоятельство портило всеобщую картину моего движения к счастью – отец был совсем плох. Он чах на глазах. Я видел, что его убивают сигареты, но менять что-то на такой стадии уже было поздно, поэтому я не стал лишать его этой гадкой радости. А чем больше папа кашлял, тем яростнее он курил. В ноябре мы подтвердили давно ожидаемый мною рак легких, а за неделю до Нового года отец слег в больницу с постоянно вылетающими из горла сгустками черно-красной дряни.

Мы оба все прекрасно понимали. Да и врачи, видя наше восприятие, ничего не скрывали. Я только попросил не называть сроков. Отец совсем отощал, глаза и щеки впали, но каждый раз, просыпаясь и видя меня рядом, он улыбался, и в его глазах сияло настоящее счастье.

– Знаешь, сын, – как-то заговорил папа, проснувшись посреди ночи, – у меня была достаточно никчемная жизнь. Несколько пустых женщин, наука да телевидение, в котором я всегда за кадром. Никаких путешествий, банкетов в мою честь, да и вообще рассказать нечего толком… – он засмеялся, а потом этот хохот перерос в неистовый кашель, который каждым толчком пораженных легких вонзал мне нож в сердце. Я вытер салфеткой слизь с губ отца и сел рядом с ним, взяв его за руку.

– Но, Наполеон, когда я вижу, как ты сидишь здесь каждый день, прямо как я с тобой, младенцем, пеленая тебя, потому что на подгузники не было денег, когда просыпаюсь и понимаю, что ты, уставший, задремал на стуле, я лью слезы счастья.

Мы оба смотрели друг другу в красные от плача глаза и, по сути, этих слов даже не было нужно.

– Вот и сейчас я плачу, сын: ты – мое единственное достижение. Ты и есть вся моя жизнь. И спасибо твоей покойной матери за то, что она дала мне тебя, несмотря ни на что. Если я встречу ее на небе, то поцелую руку этой женщины в благодарность за Наполеона Мрию, сидящего у смертного одра своего никудышного отца.

Я бросился папе на шею, и мы вместе рыдали друг другу в плечо так, как, наверное, не плакал еще никогда ни один из нас. Больше отец не говорил. Он спал, просыпался время от времени, смотрел на меня и снова засыпал. Через неделю после Нового года, на Рождество, единственный близкий мой человек ушел от меня навсегда. Папа умер.

И вот тогда пришло время моей агонии. В то время, как церкви били в колокола и славили рождение Сына, я орал в подушку в теплой палате и оплакивал смерть отца. Пока эти пару недель он лежал, умирая, я не ощущал того, что папа уходит – для меня он был просто болен. Несмотря на все понимание ситуации, осознание пришло только тогда, когда в убаюкивающих меня в детстве руках перестал биться пульс. В этот и только в этот момент я понял, что теперь у меня никого больше нет. Вообще никого!

Взяв себя в руки, я договорился с врачами обо всех последующих процедурах и ушел домой. Квартира почему-то стала казаться мне еще более пустой, несмотря на то, что отец-то здесь не жил со мной все последние годы. Я разделся, сел, а не встал под душ и понял, что больше не могу плакать. Рыдать, орать, стонать силы были, но все мои слезы остались в больничной подушке.

Не знаю, сколько я просидел под журчанием воды – час или два, но неожиданно меня осенила светлая мысль. Отчего я убиваюсь? От того, что отцу плохо или мне? Ну нет, кому-кому, а папе точно уже хорошо, он ушел от суеты, от своей боли и всей мирской грязи. Может быть, теперь он встретил мою мать и преклонил перед ней колено. А страдаю-то я. Потому что мне стало пусто. Так разве ж это любовь? Нет же. Это эгоизм. Чистой воды эгоизм. Что, мне хотелось, чтобы судороги кашля и дальше терзали моего любимого человека? Вот уж нет! Я хочу любить отца по-настоящему. Ему, скорее всего, хорошо, а значит, должно быть и мне.

Я улыбнулся. Встал, от чего закружилась голова, подождал, пока нормализуется давление и, как следует, помылся, стирая насквозь пропитавшие меня запахи больницы, выключил воду, тщательно вытерся, оделся, натянул теплый свитер и вышел на балкон. Выдыхая паром в холодный воздух, я вспоминал всех, кто тем или иным образом оставил меня. Всего лишь в двадцать один год я уже видел смерти троих близких, а четвертую убил сам своим рождением на свет. Две женщины предали меня, несмотря на всю мою самоотдачу, а две так и не ответили на мою чистейшую и непорочную любовь к ним.

Я облокотился на стену. Даже не знаю, что теперь называть любовью.

И вот тогда, на морозе, в раздумьях, глядя на сотни огней в окружающих меня зданиях, я вспомнил еще одного невероятно близкого мне человека… Быстро забежав в квартиру, я бросился к домашнему – не мобильному – телефону, и стал щелкать кнопки. Помню, еще помню номер… Гудки. Один, два… Я всегда считал до десяти, потом перезванивал снова и больше не звонил… девять…

– Алло? – прозвучал красивый женский голос, не то знакомый, не то нет.

– Элизабет?

В трубке повисло долгое молчание.

– Только один человек за всю мою жизнь называл меня так.

– А вдруг это он и есть?

– Вот теперь я понимаю по интонации голоса, что это ты!

– Элизабет, – громко заговорил я, чтобы не дать ей время на глупые стандартные расспросы после долгого перерыва в общении, – я не знаю, какие у тебя планы, – начал выстреливать я фразы, метаясь по комнате, – замужем ты или нет, есть ли у тебя дети, но, хорошая моя, поскольку ты ответила по этому номеру, ты дома. Сегодня умер мой отец, и ты нужна мне, как никогда раньше.

Боже, как это звучало! Молитва, зов – даже не знаю, какие правильные слова подобрать, но не столь важно, на что была похожа моя реплика, потому что в ответ я услышал:

– Где ты?

– Дома.

– Где ты живешь?

В самом деле, ведь Элизабет никогда раньше не бывала у меня. Я сказал адрес.

– Буду через полчаса.

Я начал ходить туда-сюда по квартире. Убрано у меня или нет, сейчас было наплевать. Просто внутри что-то засияло, потому как я начал снова верить, что не так уж и одинок. Пробравшись к уголку дивана, я сел, обхватил колени руками и закрыл глаза, но, понимая, что не могу уснуть, снял с себя свитер и отправился обратно на балкон. На улице светило солнце, у меня под окнами шелестела зеленая листва. Я посмотрел вдаль и увидел огромную, лежащую под моими ногами равнину с журчащей рекой между покрытыми сочной травой холмами. Как же было тепло. За горизонтом кучились облака, а полнеба разрезала радуга.

– Это рай. Папа, ты где-то здесь!

Звук домофона разбудил меня. Я так и сидел в углу кровати с затекшими руками в ни черта не снятом свитере. Встряхивая кисти, чтобы разогнать кровь, я подошел к висящей на стене трубке и ответил.

– Наполеон, не морозь меня, пожалуйста, здесь. Я приехала.

Кое-как нажав на кнопку еще затекшими руками и сказав этаж, я встал в проходе, открыв дверь, в ожидании.

Шли секунды. Двери лифта открылись. Элизабет еще не успела показаться, а ощущение тепла и света уже настигало меня. Дорогая дубленка, высокие ботфорты, кожаная сумка на правом плече, снег на все тех же вьющихся русых волосах, родное, только теперь уже невероятно женственное и взрослое лицо – вот то, что я увидел. И никакого кольца на пальце.

– Заходи скорее греться, – сказал я Лизе и закрыл за ней дверь.

– Дай я тебя обниму, умник, – произнесла моя подруга и бросилась мне на шею. Снег с ее волос таял на моих щеках, и даже от этого мне было очень тепло.

Я помог Лизе раздеться и сказал:

– Только давай не будем устраивать традиционных посиделок на кухне, а пойдем в комнату. Если ты, конечно, не голодна.

– Разумеется, я же из дома.

Я забрался в тот самый угол дивана – не знаю, чем он сегодня так полюбился мне, а Лиза последовала моему примеру и села в противоположный.

– Ну как ты, Наполеон? Говори обо всем, что хочешь, от чего тебе будет легче или спокойнее – как знаешь. Все поддержу.

– Послезавтра похороны. Мы уже выбрали ритуальное агентство, отец сам все оплатил, как бы нелепо это ни звучало… он знал, что уже не выйдет из больницы.

– Как смиренно.

– Я рад тому, что он дождался меня из армии.

– Ты служил? – удивилась Лиза.

– Ах, ты же ничего не знаешь. Я вернулся домой из десантуры этой весной.

– Всегда знала, что ты настоящий мужчина, – с искренней гордостью сказала Элизабет.

– Если б это был признак мужества. Последние полдня я весь в соплях провел.

– Хороший мой, – протянула она, ты должен был проводить его достойно. Твои слезы – твоя любовь. Родители уходят лишь однажды – неужели они не достойны того, чтобы раз в жизни мы не сдерживались ради них?

– Смотрю я на тебя, Элизабет, и хоть что-то светлое рождается в моей безумной голове. Спасибо, что пришла.

Я сидел, зажатый сам собой в угол и не мог оторвать от Лизы глаз. Что-то невероятно сильно тянуло меня к ней. Не любовь, не влечение… Может, ощущение детства? Но я видел перед собой уже зрелую девушку, и за это короткое время у меня дома начал воспринимать ее именно такой. Загадка. Главное, что мне было очень уютно от того, что она просто была рядом.

– Как я могла тебя оставить, мой хороший?

– Ну мы же, не сговариваясь, оставили друг друга на столько лет.

– Иди сюда, хватит сидеть там в углу.

Я переполз по кровати к Элизабет и положил голову ей на ноги. Пальцы ее ладони моментально проникли в мою шевелюру, и я не мог понять, кем ощущаю себя: котом, ребенком, или мужчиной. После армии и полугода почти рабского труда, от женской ласки у меня подкашивались коленки. По крайней мере, они делали бы это, если б я стоял. Мы молча находились в таком положении на протяжении минут пятнадцати. Лиза гладила мою голову, а я наслаждался и впитывал запах ее тела. Женщина… Столь долгое воздержание так обострило восприятие всех прикосновений и яркость реакции обонятельных рецепторов! Давно забытое желание начало медленно наполнять меня, да так сильно, как будто все это происходило в первый раз. Даже голова кружилась. Я разве что не мурчал, и в тот момент понимал, что барьеров, которые раньше стояли между мной и Элизабет, больше не существует. Я перевернулся на другой бок и посмотрел своей старой подруге в глаза.

– Мои родные и любимые кудряшки, – произнес я тихо, улыбаясь.

– Ты же ненавидишь кудри.

– Твои люблю. И глаза твои голубые люблю. Ты понимаешь, что кроме тебя одной у меня больше никого нет на целом свете?

Элизабет молчала и с искренней лаской смотрела на меня. Было понятно, что мои слова тронули ее, она их оценила. Я приподнялся, сел на колени и нежно поцеловал девушку в шею. Лиза не помешала этому. Тогда я поцеловал ее снова. И снова.

– Как же ты восхитительно пахнешь, это пронизывает меня насквозь.

Элизабет все еще молчала, я только слышал, как учащается ее дыхание. Больше не сдерживая себя, я проследовал вдоль шеи к уху, затем щеке, и нежно коснулся своими губами ее губ, несколько раз аккуратно поцеловал их, и только потом она начала отвечать мне.

Мы не спешили. Казалось бы, я должен был, остервеневший, впиться в девушку и буквально разорвать ее, но остатки детского восприятия и меланхоличный настрой вызывали во мне желание нежности и ласки. Вскоре мы начали целоваться, невероятно чувственно и все так же не спеша. Я стащил Лизу со стены и уложил на кровать. Ее ручки бегали по моему телу и доводили меня до исступления самим фактом своего прикосновения. Где-то только через час мы оказались полностью раздетые. Либо невероятно долгое отсутствие женщин в моей жизни так влияло, либо у Элизабет и правда было потрясающее женское тело, особенно грудь. Хотя, помнится, еще давно к этому были все задатки. И от такого я столько раз отрекался. А сейчас не стал.

Когда мы покрыли тела друг друга сотнями поцелуев и поняли, что терпеть дальше нет сил, я сказал:

– У меня ничего нет. Я не рассчитывал…

– Лежат в расстегнутой сумке у кровати. Я чувствовала, чем все это кончится.

Ухмыльнувшись, я полез к креслу и вскоре, естественно, весь процесс почти сразу оборвался.

– Ничего, я все понимаю, – нежно сказала Лиза, целуя меня в нос.

Ближе к середине ночи я разошелся. Впервые в жизни я «занимался любовью без любви». Значит, не любовью? Это был секс. Самый нежный, и далеко не неистовый.

Около четырех утра мы, полностью удовлетворенные, лежали в постели, и я не хотел «покидать» Элизабет. Просто лежал на ней сверху, гладил ее мягкие кудряшки и смотрел в глаза. Я улыбался.

– Я не люблю тебя, – засмеялся я, – я ведь совсем не люблю тебя.

– Я знаю, – улыбалась она в ответ.

– Ты понимаешь, что это звучит лучше, чем любое признание?

– Да, мой хороший.

В самом деле, никогда не мог думать, что слова «я не люблю тебя» можно говорить с такой теплотой и нежностью, а она может это прочувствовать…

– Мне так хорошо от того, что ты у меня осталась… – пробормотал я, избавился от всего лишнего, сходил в душ и приготовил постель, пока мылась Элизабет. Я забрался в ее грудь и, ничего не стесняясь, сказал:

– Хочу сегодня быть слабым.

– В этом и есть твоя сила, Наполеон.

Моя сила… В своевременной слабости… С этими мыслями я и уснул на груди женщины, которая однажды первой в жизни показала мне секс. Неужели это все-таки свершилось? Тринадцать лет спустя…

 

Глава 25

Спал я, словно убитый. Просто в какой-то момент очнулся и понял, что больше не смогу находиться в этом состоянии чисто физически при всем своем желании. Но глаза я не открывал.

Так. Вчера умер отец. И я спал с Элизабет. Чушь какая-то. Нигде рядом с собой я не ощущал еще одного теплого тела. Да и папа всегда был жив, сколько себя помню. Значит, опять все выдумал.

Я открыл глаза. Почему-то я ночевал в большой комнате, а не спальне, по квартире разносился запах чего-то очень вкусного. Стащив с себя одеяло, я встал, понял, что являюсь абсолютно голым, нацепил трусы и пробрался на кухню. То, что я там увидел, словно разделило меня на две противостоящие половины, тоски и умиления. За моей плитой в десантной тельняшке красиво сложенная девушка готовила завтрак. От такой картины я чуть не расчувствовался. А с другой стороны, это означало, что все вчерашние события на самом деле были. Тихо подкравшись к Лизе сзади, я спросил ее:

– Ты позволишь мне тебя обнять? Или это было лишь утешение мне в скорбный день?

– Делай со мной потом все, что хочешь, только не мешай мне, пока я готовлю завтрак. Между прочим, тебе.

Тогда я запустил руку под тельняшку, погладил Лизу по животу и ушел в ванную приводить себя в божеский вид. Когда я вышел, цветущий и пахнущий, Элизабет скромно сидела за накрытым на две персоны столом и сверлила взглядом, в ожидании, дверь в ванной.

– Садись кушать.

– Кушать… – это так ласково звучит, – улыбнулся я.

– Это нормально звучит, просто ты, как одичавший, таешь от малейшей ласки, которой всецело заслуживаешь и должен воспринимать ее, как данное.

– И все-то ты про меня знаешь.

– Ну а кому, как не мне знать тебя, маленький развратник.

– Между прочим, – сказал я, усаживаясь за стол, – ты ничем не лучше меня.

Я начал уплетать жареную картошку за обе щеки и даже не успел заметить, как все съел.

– Вкусно? – как-то так искренне переживая спросила Лиза, как будто и правда боялась, что мне может не понравиться.

– А по скорости поглощения не видно?

– Хочешь еще?

– Конечно, – сказал я радостно, понимая, что почти не ел последние две недели и, наверное, немало сбросил. В итоге, пока Лиза аккуратно ела свою порцию, я с невероятной скоростью смолотил три тарелки.

– Куда ж ты так летишь, хороший мой, давно ведь уже не в армии.

– Это просто восхитительная трапеза, – сказал я, сгреб со стола всю посуду, швырнул ее в раковину, полез в холодильник, достал молоко, разлил по чашкам и добавил, – пей быстрее, пожалуйста.

Мы уничтожили молоко, я схватил Лизу за руку и потащил ее в комнату.

– Пойдем отсюда, кухня заставляет меня по привычке отстраняться от тебя.

В комнате я прижал девушку к стене и начал осыпать ее поцелуями.

– Я так хочу тебя.

– Что ж ты, дурак, терпел столько лет и не отвечал на мои желания? – с некой обидой произнесла Лиза, отдаваясь в мои руки.

За окном стеной валил снег, мы валялись в кровати и смотрели друг на друга. Время уже было ближе к вечеру.

– Ты же никуда не уйдешь? – в надежде спросил я.

– Буду с тобой столько, сколько тебе понадобится.

В тот день мы улеглись спать пораньше, чтобы встать вовремя и решить все вопросы. До кладбища мы ехали на машине Элизабет и за всю дорогу не проронили ни слова. Когда еще в больнице вокруг меня вертелся ритуальный агент, я решил не хоронить папу возле матери, ввиду всех вновь выясненных мною подробностей их отношений.

Прямо как в американских фильмах, у могилы был только батюшка, я и уткнувшаяся мне в воротник Лиза, не сумевшая сдержать чувств. Я же был каменным снаружи, с устремленным в могилу взглядом, не замечая ничего вокруг, кроме слившейся в некий монотонный шум молитвы. Когда пришло время, я взял в руку добротную горсть земли и бросил ее на крышку гроба.

– Ты полежи здесь, пап, а потом и я прилягу с тобой рядом. Ты только подожди.

Никогда не думал, что этот день настанет. В смысле, не то, что я не знал, что мы смертны, а вообще даже не допускал мыслей о том, что когда-то буду хоронить отца. Я отошел на пару шагов назад. Элизабет присела у края могилы и что-то очень долго шептала внутрь. Скорее всего, он благодарила папу за меня. А может, обещала заботиться обо мне, пока я буду в этом нуждаться, не знаю. Когда мы выполнили все обряды, тут же нарисовались мужчины с лопатами и за считанные минуты отрезали меня от отца навсегда. Ха, по крайней мере, до конца моей жизни.

– Увези меня куда-нибудь, – попросил я Лизу, когда все кончилось.

Мы нашли какой-то пустой ресторан и устроили скромные поминки.

– Что ты будешь делать дальше? – спросила меня подруга, когда еда уже не поедалась, и мы молча сверлили стол потерянными взглядами.

– Постараюсь грамотно распорядиться всем, что папа оставил. Он очень скромно жил и весьма нескромно зарабатывал. Даже похороны за свои деньги устроил, – усмехнулся я с горечью, – да и квартира теперь пустая.

– Поедешь туда?

– Нет, отчий дом в центре города, я оттуда не уеду. А там, на окраине, оплот папиного одиночества, – я выдержал паузу, – проведи со мной этот вечер, а завтра я снова окунусь в работу с головой и буду топать к своей нелепой мечте.

К полуночи Элизабет привезла меня домой. Мы сидели в машине, осыпаемые снегом, в полной тишине и полумраке. Свет фонарей слегка освещал наши лица, мотор был выключен, и в салоне царила атмосфера невероятного спокойствия.

– Откуда у тебя все это? Машина, одежда.

– Думаешь, ртом и попкой заработала?

Лиза не дала паузе слишком затянуться.

– Мы всегда неплохо жили, если ты помнишь. Сейчас у папы просто дела пошли очень хорошо. А я единственная любимая дочь.

– Тебя это не гложет? Что живешь на всем готовом, не прилагая к этому усилий.

– Да нет. Я же не наглею. Мне дают – беру, сама ничего не прошу. Жизнь не прожигаю, усердно учусь.

– Ах, ну да, образование…

– И это мне говорит самый одаренный мальчик в классе? – Кажется, я уже тогда доказал, что умным мальчиком можно быть и не благодаря учебным заведениям.

– Но ты же так любил учиться.

– Я любил знать. И вообще я много чего любил. И много кого. Но что-то ни одно, ни другое не сделало меня счастливым.

Элизабет взяла меня за подбородок и направила мой взгляд на себя.

– Что же ты всю жизнь такой несчастный, Наполеон. Как будто тебя еще в детстве прокляли. Вроде и смеяться умеешь, и шутить, и радоваться. А внутри все равно какая-то тоска хроническая.

– Поэтому я так часто завидую тупицам. Им так мало нужно для счастья. Не забывай меня, – сказал я, поцеловал Лизе руку, лежавшую на моем лице, и покинул машину.

И все началось заново. Сон, работа, книги. Вроде новый год настал, а по сути ничего кроме факта исчезновения отца в жизни ничего не поменялось. Папа перевел на меня все свои сбережения, его квартира по завещанию тоже отходила мне. Все это заняло время: походы в разные инстанции, очереди в компании бабушек и уставших после работы женщин, но в конечном итоге я закончил всю волокиту. Нет худа без добра: смерть папы, как бы это ужасно ни звучало, неплохо приблизила меня к мечте. На мой счет в банке упала солидная сумма, и теперь в мое распоряжение досталась однушка. Прикинув все за и против, расставив приоритеты и, в конечном итоге довольно улыбнувшись, я разместил в интернете очень своеобразное объявление:

«Сдам однокомнатную квартиру молодой необрученной паре москвичей, которые хотят жить вместе, но им приходится ютиться с родителями. Цена договорная, я пойду навстречу. Официально. Не агентство».

Что это такое во мне проснулось, интересно? Благородство Дианы? Любящие люди для меня всегда блаженны, и я хотел спасти счастье двух человек, нуждающихся в этом. Ладно я: весь зрелый возраст был один и водил домой своих женщин или оставался у них, а другие? Вот такое я принял странное решение.

Первой мне позвонила молодая пара. Я вежливо отказал, сказав внимательнее читать мои условия. Потом семья армян с детьми, три друга-студента, две девушки из глубинки России с отвратительным акцентом, и только через две недели в моем телефоне раздался голос молодого парня.

– Здравствуйте. Я по объявлению. Вы еще сдаете квартиру?

– Да, предложение актуально.

– Я хотел узнать все условия.

– Условия ваши. Все решаемо, если вы соответствуете моим требованиям, указанным там.

– Ну, мы москвичи, полгода вместе.

– Сколько вам лет? Совершеннолетние, я надеюсь?

– Конечно. Мне девятнадцать, ей восемнадцать.

– Не в браке?

– Что Вы…

– Тогда давайте встретимся в ближайшее удобное вам время.

Мы выяснили, когда оба свободны, я сказал, до какой станции метро добираться, чтобы сразу показать ребятам отцовскую обитель и попросил их приезжать вдвоем. Вечером следующего дня ко мне подошла милая пара совсем еще молочных по виду влюбленных, очень мило держащихся за руки. Эдакие первые серьезные отношения. Они мне сразу понравились.

– Здравствуйте, – сказал мне молодой человек, придерживая свою спортивную сумку, видимо, даже стесняясь протянуть мне руку, поэтому я сделал это за него.

– Привет, – улыбнулся я в ответ, – не надо важности, я всего на пару лет старше вас двоих. Не смейтесь, это не псевдоним, и я не псих: меня зовут Наполеон. Не Бонапарт, конечно. Пойдем к дому?

Мы вышли на аллею, и по пути я стал задавать интересующие меня вопросы.

– Расскажите о себе. Нет, в личную жизнь лезть я не собираюсь, но хочу точно знать, что вы те, кого я искал. У меня свои заморочки, но они вас не должны пугать. Почему вы решили снимать жилье, и откуда будете брать деньги на оплату?

– Мы студенты, семьи не очень обеспеченные, – заговорил парень, – оба работаем во второй половине дня и в выходные.

– Знакомо, – улыбаясь, подметил я.

– Я продаю спортивную одежду в магазине, моя девушка официантка. Все банально. Очень часто смены не пересекаются, нам почти не остается времени на то, чтобы быть рядом. А жить у кого-то из нас дома никак нельзя: у обоих родители и братья с сестрами. Мы же хотим уединения.

– Что ж, тогда вы именно те, кого я искал, – искренне обрадовался я, – давайте я покажу вам квартиру, а потом, если вы останетесь довольны, сойдемся на цене.

Мы зашли в подъезд, поднялись наверх, и я впустил чужих людей в отцовскую квартиру. Вряд ли им могло что-то не понравиться. Милая папина однушка, вылизанная мною начисто, уютная, с двуспальной кроватью, кучей мебели, не заваленной вещами. Все необходимое было в наличии. Я быстро показал балкон, санузел, комнату, пустые ящики и полки в шкафах, посуду, стиральную машину и микроволновку. Чем больше удобств я демонстрировал, тем ярче выражалась паника в глазах у ребят. В конечном итоге я налил нам всем чай, усадил их за стол и спросил:

– Ну как?

– Все очень здорово, – впервые заговорила девушка, но это, наверное, будет очень дорого для нас.

Я довольно фыркнул.

– Ну что вы. Давайте вместе все прикинем и решим, сколько нас устроит. Какой у вас общий доход?

Они быстро посчитали и назвали мне сумму.

– Хорошо. Расходы на питание и быт вы примерно обдумывали?

– Да, – сказала снова девушка.

Выяснив эту статью расходов, я спросил о дополнительных платах вроде института, и, в конечном итоге, мы пришли к небольшой по московским ценам сумме.

– Ну вот и все, а вы переживали, – улыбнулся я.

– И ты правда готов брать так мало? – удивился парень.

– Конечно.

– Но почему?

– Не поверите. Я последний романтик. Дополнительные деньги мне не помешают, но обеспечивать себе жизнь этой сдачей мне вовсе не нужно. А то, что у меня дома будет жить счастливая моими трудами пара, давая мне при этом еще и какой-то бонус, всецело меня устраивает. Ну что, вы согласны? Или еще нужно время на раздумья?

Молодые люди переглянулись, и на их лицах читалось молчаливое «да». Не будучи дураком, я привстал и протянул парню руку.

– Договариваемся?

– Да, – радостно сказал он.

Мы обменялись рукопожатиями, я положил ключи на стол и спросил:

– Вы же уже готовы вселиться на таких замечательных условиях? Залог вносить не нужно, но отсчет будем вести с этого момента. Все бумаги я беру на себя, разумеется, зато будете жить здесь официально. Вот ключи. Через месяц отдаете мне первую оплату.

Я оставил парочку вдвоем, на случай, если они захотят уединиться уже сейчас, и с довольным видом поехал домой. Они любят и счастливы. А я нет. Но, может, хотя бы через их счастье я буду чуть счастливее сам. По крайней мере, очень хотелось верить, что я не ошибся в людях.

 

Глава 26

И я не ошибся. Они жили спокойно, не устраивали шумных вечеринок, пару раз в месяц приглашали меня на чай, но я постоянно находил причины отказать, дабы не лезть в их жизнь и самому не привязываться. Хватит с меня привычек в виде людей. Я быстро оформил бумаги, молодые платили исправно, хоть и не всегда в срок. Меня это не злило, а скорее, даже умиляло. Я знал, что так будет.

И в который раз все потекло по-старому. «Ишачье вкалывание», книги, сон. Теперь еще добавились денежные бонусы и встреча с квартирантами раз в месяц для передачи денег. Потом я сказал им переводить все безналичным расчетом на мою карточку, так что мы вообще перестали видеться. Мой месячный доход не рос, зато приумножались запасы в целом. Я знал, что приближаюсь к мечте уверенными шагами, но не знал, сколько их еще понадобится. Один, два, десять? И какой вообще длины эта дорога, на которую я встал, впервые войдя в детстве к отцу на работу? В одном у меня никогда не было сомнения: дорога точно моя.

Как-то по весне, когда уже начал таять снег, солнце пригревало и становилось все ласковее, я сидел дома, изучая разные звуковые модули, как вдруг раздался звонок. Странно, уже был вечер, квартиранты обычно в это время работали – кто мог звонить мне, да еще и домой?

– Алло?

– Ты думаешь, можно переспать со мной пару раз и забыть на полтора года, кто я такая?

Боже мой… От стыда мой желудок просто провалился в пятки.

– Полтора года? Ты серьезно?

– Чуть меньше.

Все эти месяцы я собирался как-нибудь набрать Элизабет, пригласить ее погулять, но в этом самом «как-нибудь» и заключалась вся проблема. Подруга вытащила меня из траура, а я просто оставил ее одну. И все прошедшее время бедняжка могла думать, что просто выполнила свою функцию и больше не нужна мне.

– Элизабет, прости, я…

– Да успокойся, умник, не надо оправданий, ведь не только ты не звонил.

– Слушай, я надеюсь, ты не на свадьбу меня приглашаешь?

– Если только на нашу, – засмеялась девушка.

Я весь побелел.

– Наполеон, я выносила твоего ребенка, но не хотела тревожить тебя, хотя бы, пока не пройдет год траура по твоему отцу. А теперь хочу сказать, что мальчику нужен папа.

Папа… Я папа… Похоронил своего и дал ему замену… Боже… Ведь мне никогда не хотелось мальчика… И как же она его назвала? И кто вписан в свидетельство о рождении? А все мои планы? Элизабет моя жена… Нет, я, конечно, безумно люблю эту женщину, но это вовсе не та любовь.

– Наполеон, куда ты пропал? Тебя так испугала реплика о свадьбе? – услышал я радостный смех. Эти слова вытащили меня из ступора. Никакого разговора про ребенка не было и в помине – я только что выдумал его сам непонятно почему.

– А что ты хотела этим сказать?

– Что я соскучилась, дурачок! Если бы один из нас не позвонил, мы так могли и не увидеться до самой смерти.

– Виновен, молчу, – нарочито пристыженно сказал я.

– Поэтому ты сейчас берешь свою задницу и везешь ее ко мне домой. Надеюсь, ты помнишь, где это.

– А ты опять куда-то сплавила родителей? – улыбнулся я в трубку.

– Да! – зашипела Элизабет. – Не теряй время, и дуй сюда.

К дому Лизы я шел через школьный двор. Впервые в жизни на меня накатила ностальгия по тем временам. Я встал у крыльца и представил, что оттуда выходит Белла. Прямо как в финальных кадрах «Титаника», когда мы видим Джека Доусена, ожидающего Розу, хотя на самом деле корабль давно утонул. Улыбка посетила мое лицо, я повернул к выходу со двора и почти отчетливо увидел, как мы с Элизабет бежим с выпускного этой самой дорогой.

– Ты один? – спросила меня подруга, открыв дверь в домашнем халатике.

– Нет, притащил с улицы собаку!

– Ну тогда заползайте. Только в таком случае будешь спать на полу, а она со мной на кровати, – сказала Лиза, поглаживая по голове воображаемого пса, – договорились?

– Ты уж прости, что я с пустыми руками, – сменил я шутки про несуществующее животное в другое русло, – денег, валявшихся в моей куртке, хватило только на аскорбинки в аптеке.

– А с чего ты взял, что мы сегодня будем есть твои аскорбинки? – спросила Элизабет, удаляясь на кухню.

– Ну хорошо, будем без них.

– Слышишь, умник, – игриво сказала Лиза, хватая меня рукой за подбородок, – годы идут, а ты, как был пошляком, так и остался, – сказала она и чмокнула меня в губы.

– Значит, я могу сделать вывод, что ты все еще одинока и аскорбинки мы все-таки поедим, – засмеялся я, – раз уж ты ведешь себя так.

– Но этих выводов о тебе не могу сделать я, – засмеялась Лиза, что-то переворачивая на сковородке.

– А тебе недостаточно того, что у меня моральные принципы?

– Какие же это?

– Быть верным одной желающей этого женщине, даже, если она не твоя. Такой ответ тебя устроит? И зачем ты снова притащила меня на эту пуританскую кухню?

– Потому что я готовлю, дурачок.

– Ты уж определись: я у тебя умник или дурачок.

– Главное, что у меня. Два в одном: знак Близнецы. Умный и дурак. Романтик и извращенец. Друг и любовник. Лопух и самородок. За это я тебя и люблю.

– Прямо-таки любишь?

– Так же, как и ты меня. Не тем образом, – продолжила Лиза, глядя, как пузырится масло на сковороде, – которым любят свою вторую половину, но и чем-то большим, чем любят друзей. Отдельный вид любви, который природа придумала для Наполеона и Элизабет.

Я сел на тот самый стул, находясь на котором много лет назад, впервые ощутил в своей руке женские губы. Вовсе не те, которые зубы окаймляют.

– Я хочу радикально изменить нашу с тобой жизнь, – проговорил я, заметив, что Элизабет выключила огонь, и ей уже не нужно следить за плитой.

Девушка обернулась.

– Каким же образом?

Это звучало, как вызов, хотя пока еще Лиза не знала подтекста моей фразы.

– Сломать последний барьер. Осквернить этот храм целомудрия под названием «кухня у Лизы дома».

– Только тогда не называй меня, пожалуйста, больше Лизой, – сказала девушка, приближаясь ко мне, – недаром же я затыкаю рот каждому недоноску, которому хватает наглости назвать меня так же, как это делал ты.

– И много таких? – спросил я, когда губы моей подруги были уже почти возле самого моего рта.

– Слава Богу, нет.

За последующий час мы использовали не по назначению почти все кухонные поверхности.

И так пошли годы. Да-да, именно годы. Мы с Элизабет просто спали и старели вместе. Я не любил ее, она меня – и нас обоих это устраивало. Мы не думали о будущем. Нет, каждый из нас работал, вел дела – у Лизы, так вообще появился свой бизнес – я имею в виду, что мы не строили планов на то, что станет именно с нами двумя вместе. Это даже нельзя было назвать дружеским сексом. Секс лучших друзей – вот, что характеризует ту ситуацию правильнее. Мы встречали вместе новые года и дни рождения, ездили на отдых по миру, но так и не умудрились друг в друга влюбиться. Мои квартиранты выбились в люди и стали все чаще упрашивать меня продать им квартиру, к которой они так привыкли, ввиду намечавшейся их свадьбы. А я, как раньше, просто грезил, хотя начал задумываться о том, что продажа отцовской обители даст мне возможность, наконец, открыть не просто студию, а целый музыкальный комплекс. Я ведь много накопил за эти годы, очень много, хотя и продолжал в свои двадцать восемь ходить пешком и ездить на метро.

Когда я встал на путь работника в системе, во имя последующего выхода из нее, я не думал, что это затянет меня так надолго. И дело не в том, что мне понравилось, я скорее, не заметил течения времени из-за рутины и того, что Элизабет под боком делала меня почти счастливым. Хотя слово «почти» тут явно было главенствующим.

Мы встречали двадцать восьмой день рождения моей подруги где-то в Испании. Любуясь морем, потягивали коктейли на пляже и по большей части молчали.

– Элизабет, – вдруг начал я, – тебе никогда не казалось, что мы заигрались?

– Постоянно. Но я гоню от себя эти мысли.

Я повернулся на бок на песке и посмотрел своей подруге в глаза.

– Тебе пора заводить детей. Возраст даст о себе знать, если ты не сделаешь этого в ближайшее время.

Лиза погладила меня по щеке.

– Я знаю, мой хороший, – сказала она, как-то грустно улыбаясь, – Есть предложения?

– От меня нет. И ты это знаешь. Но я с радостью крещу твое дитя.

– Крестить его будет батюшка, – засмеялась девушка.

– Ты поняла меня.

– Ну так и к чему ты ведешь?

– К тому, что тебе пора обратить внимание на кого-нибудь из той сотни мужиков, окучивающих тебя, и которых ты игнорируешь, потому что есть я. И ладно, если бы это было из-за любви. Нет. Мы оба понимаем, что в случае с тобой я – это…

– Свобода.

– Вот видишь, действительно понимаем.

Мои слова оказались пророческими. Через несколько месяцев Элизабет наконец-то смог зацепить очень хороший мальчуган, который был на пару лет младше нас. Я тут же перестал с ней спать, понимая, что мое участие в этой игре подошло к концу. Изредка справляясь у подруги, как идут ее успехи, я, осознав, что именно этого коренного перелома я и ждал столько лет, собрал все нужные бумаги и оформил продажу отцовской квартиры в качестве своего рода подарка молодоженам, которые итак в ней жили столько лет, сбросив цену на ту сумму, которую они выплачивали все эти годы. Я сообщил им об этом прямо на свадьбе, символично подарив свой, запасной комплект ключей.

А через месяц замуж вышла Лиза. Честно говоря, на этой свадьбе я чуть не плакал, не зная сам, от грусти или радости. Наверное, от всего сразу. Я сидел рядом с подружкой невесты и понимал, что, по сути, это мне нужно было находиться рядом с Элизабет, но не мог же я сменить на день пол ради свадьбы. Мне так хотелось остаться с Лизой вдвоем на этой церемонии – даже пришла в голову идея украсть невесту согласно традиции, но не стоило, наверное, заставлять ревновать жениха, знавшего о нашей «дружбе» поэтому я всего лишь спросил у него разрешения пригласить его даму на танец.

– Вот мы снова кружимся под музыку, как в третьем классе. Только в этот раз я не стану держать тебя обеими руками за талию, – сказал я, держа ладонь Лизы в своей, – ну как, ты чувствуешь, что счастлива?

– Кажется, да, – улыбалась моя подруга.

– Никогда не думал, что буду выдавать тебя замуж. И уж, тем более, что сам при этом буду холостяком.

– Ох, Наполеон, в жизни происходит столько вещей, о которых мы даже не задумываемся.

– Спасибо за откровение, – добро съязвил я, – ты все знаешь, моя дорогая подруга. И искренне рад, что все складывается так. Мне лично хочется верить, что наши дети будут минимум так же близки, как и мы.

Элизабет поцеловала меня в щеку, и я отдал ее мужу. Навсегда.

Теперь я окончательно остался один. Выходит, в тот день, когда я позвонил Элизабет после смерти папы, я просто оттянул этот момент на несколько лет. И вот я стоял в самом начале какого-то неизвестного пути, направление которого зависело только от меня. Всю необходимую информацию я давно разузнал за последние годы и особенно прошедшие несколько недель, когда принял решение о продаже квартиры и о том, что деньги с ее продажи станут последней каплей в моих целевых накоплениях.

Через два месяца после свадьбы подруги я купил огромное подвальное помещение и начал в нем ремонт. Несколько репетиционных комнат, звукозаписывающая студия, танцевальный и акустический залы, санузел и большая уютная комната для меня и моих будущих гостей – средства вкладывались в ремонт, организацию процессов, а также в закупку и привоз всего необходимого оборудования именно таким образом, о котором я так долго читал все эти годы. В студию звукозаписи я перетащил все, что уже стояло у меня дома, потому что любил эти устройства, доверял и владел ими в совершенстве. Мои глаза горели, душа радовалась, никогда еще я не был так близок к своей мечте. Кстати, о ней…

Мне всегда нужно было название. Я однажды полез в интернет и отыскал на латыни слово «мечтатель». Это ведь я. То, что надо. Зарегистрировав несколько нужных мне вариаций названия с ключевым словом, через полгода после свадьбы Элизабет я открыл собственный музыкальный комплекс «Somniator».

 

Глава 27

Какие чувства наполняют душу, когда исполняется мечта всей жизни? Как минимум, что предыдущие годы прожиты не бесцельно. Эйфория и эмоциональный подъем в тот период были мало с чем сравнимы – пожалуй, одно из лучших моих переживаний. Меня тревожила лишь одна мысль – не остыть, внезапно осознав, что стремиться мне больше не к чему, не впасть в депрессию, не унывать. В ближайшее время ничего подобного не должно было предвидеться, но мало ли… И тогда я утешал себя мыслями о том, что моей конечной целью был не сам факт открытия «Somniator», а работа с людьми, помощь им в реализации их творческого потенциала, дача советов и совместная радость от завершения проектов. А раз уж суть моей цели бесконечна, то и разочарование постигнуть меня не должно. Наверное.

Кажется, я обезопасил себя от кризиса среднего возраста, именно в нужный период встав на свой путь. Мне пришлось вспоминать старые знакомства, связаться с бывшими коллегами отца, обзвонить всех одноклассников, одногруппников, коллег, оповестив всех об открытии моего проекта. Больше всего я рассчитывал на «сарафанное радио». Разумеется, реклама в интернете тоже пошла в ход. И все это вместе дало свой результат.

Уже через три месяца я не справлялся сам. Мне часто приходилось ночевать в этой комнатушке на студии, принимая оплату за репетиции, хоть комплекс и находился в центре города не так уж далеко от моего дома. Кстати, из банка я уволился в день открытия, понимая, что теперь все мое время будет посвящено любимому делу.

Наконец-то я вышел из системы. Теперь она должна работать на меня, а не наоборот.

Все, как я и хотел. И впервые в жизни это не всего лишь мои мечты.

Это жизнь. Настоящая.

Вот она, началась почти в тридцать лет.

Через два месяца после свадьбы Элизабет узнала, что беременна, а я сразу зарезервировал себе место крестного отца. Поэтому, открывая студию, я ждал рождения младенца. Мне пришлось нанять двух молодых ребят для того, чтобы вести дела и спать достаточно. Конечно, можно было вообще повесить все на наемных работников, но я слишком сильно горел, чтобы праздно отойти от дел и пустить все на самотек. Во времена простоя базы я наигрывал биты, минусы и готовил почву для того времени, когда люди захотят у меня записываться, потому как пока что музыканты только репетировали. Однако даже это уже начало потихоньку окупать мои вложения.

В годовщину моей последней встречи с Дианой в Таиланде я перезаписал в идеальном качестве ее реквием и закрыл базу изнутри. Я сидел один в своей неприступной комнате звукорежиссера, к которой ни у кого из персонала не было доступа, кроме меня, пил текилу и минуту за минутой поминал самую безумную женщину в своей жизни. Непосредственно в мелодии я не изменил ни одной ноты – просто сыграл все заново на новой аппаратуре.

Я чувствовал, что меня ждут грандиозные перемены. Когда если не сейчас?

Вскоре первая панк-группа записала у меня свой альбом. Это были дикие и веселые ребята, мы провели вместе две потрясающие недели, веселясь и работая над материалом. Мой вклад в этот проект был колоссален. Парни, конечно, талантливые, но им не хватало слаженности и организованности – каждый хотел выделиться, а мне удалось с этим справиться. Они долго и с чувством жали мне руку, когда я отдавал им диск. И, кстати, по общепринятым расценкам я взял с них совсем не много, потому что видел, что ребята из не самых удачных семей, но горят мечтой, как и я когда-то. Через неделю я услышал одну из тех песен на радио, а через месяц они выиграли хит-парад. Нетрудно догадаться, где теперь проходили их репетиции.

«Сарафанное радио» начало работать. Я лично уже не занимался сдачей комнат под занятия, а только расписывал графики сессий звукозаписи, и мы все вместе творили, творили, творили… Коллективы шли ко мне партиями, в каких только стилях я себя ни попробовал за то время – и все мне удавалось.

У Элизабет родился сын Наполеон, а крестили мы малыша под именем Николай. Я принимал дитя из купели, а он был такой милый и беззащитный, что во мне родилось неизвестно откуда взявшееся чувство отцовской любви. Я поцеловал малыша в лобик и ощутил, что сделал хоть что-то святое в своей ненасыщенной, но тщеславной и похотливой жизни.

Вскоре мне исполнилось тридцать. Вместо празднования юбилея я сходил к отцу на могилу и поблагодарил за то, что он дал сыну столько счастья, которого не было у него самого в моем возрасте. Я не чувствовал грусти от того, что сижу у, наверное, давно прогнившего папиного гроба, ибо давно приучил себя к мысли, что отцу хорошо; не ощущал я тогда и радости. Одна лишь безмятежность. Как будто я снова пришел к нему в тот далекий Новый год.

На следующий день ко мне нагрянула репетировать начинающая фолк-группа. Конечно, слово «начинающая» было не совсем уместно, потому что весь состав был выпуска одного и того же музыкального училища, они играли в консерватории, а потом решили выйти за рамки классики. Чем-то напоминает историю коллектива «Apocalyptica», только здесь была еще и девушка. Но альбом мои гости писали впервые, а в последнее время стало модно делать это у меня. Считалось, что «Somniator Production» дает путевку в мир большой сцены и помогает раскрыть музыкантам их потенциал, который никто не может увидеть так, как я. Не буду лукавить, из моей студии стало выпускаться все больше известных команд. «Somniator Prod.» стал лейблом.

Я познакомился с составом и лидером, обратил внимание на наличие девушки и проводил команду в акустический зал, чтобы послушать, как они сыграны.

– Браво, – зааплодировал я, – когда ребята исполнили свою композицию, – за это время я впервые вижу таких профессионалов. Почему вы пришли ко мне?

– Кому мы нужны со своей классикой, Наполеон, ты же должен это понимать. Нам необходимо твое имя и твой особенный взгляд на музыку. С тем, что мы сделали, далеко не уйти, – сказал мне лидер группы.

Слова людей, которые в отличие от меня смогли доучиться, были как елей на душу.

– Значит, будем делать неоклассику, и разбавлять ее вокальным фолком в одном и том же альбоме, – вынес я вердикт, – надо использовать все ваши сильные стороны.

Я всегда с особым уважением относился к музыкальным профессионалам, а еще больше мне было жаль, что они обычно остаются в тени того, что модно. Какое же было удовольствие работать с этими людьми! Они понимали меня с полуслова. Перкуссиониста я посадил за электронную барабанную установку и исказил звуки его стандартной игры до неузнаваемости. То, что надо. Контрабас оцифровал, та же участь постигла виолончель, мы добавили неестественные и рваные звуки. С клавишником родили много фоновых партий, и вот, наконец, очередь дошла до скрипки.

Я всегда был неравнодушен к этому инструменту, прославившему имена Страдивари и Ванессы Мэй, особенно с тех пор, как узнал, что скрипачи тратят месяцы на одно только разучивание позиций, которые потом они должны так же благополучно забыть. За стеклом в записывающей комнате осталась лишь она одна, скрипачка с каштановыми волосами, изящной фигуркой и тонкими пальчиками.

– Как тебя зовут? – спросил я в свой микрофон.

– Виктория.

– Победа, значит, – улыбнулся я, – так вот, Виктория, ты должна внести победный штрих в вашу композицию. Не знаю, считаешь ли ты скрипку столь же значимой, как я, мой тебе совет – поверь в это, хотя бы пока мы работаем вместе. И забудь про плавность – сегодня нам нужны рывки и экспрессия.

Ни с кем из состава я не работал так долго. Часа два мы трудились над партией, вдохновение захлестывало меня, и я мучил бедные пальчики, заставляя извлекать смычком все новые и новые звуки.

– Вика, ты сильно устала? – спросил я, когда понял, что меня не остановить.

– Я хочу закончить сегодня.

– Уже очень поздно, давай хотя бы отпустим твоих ребят, мы с ними уже ничего не запишем сегодня.

– Хорошо, – послушно сказала Виктория.

– Тогда передохнем и заодно попрощаемся с ними.

Мы с Викой пришли в комнату для отдыха гостей и объяснили остальной части группы ситуацию.

– Я отвезу ее домой, не переживайте. Посреди ночи у меня все равно никого не намечается, – успокоил я мужчин, беспокоившихся о безопасности своей коллеги.

Отправив коллектив домой, мы с Викторией снова разошлись в свои комнаты, по две стороны от перегородки, и я попросил ее сыграть самую длинную финальную часть. Включив аккомпанемент, я устремил взгляд на пальцы этой хрупкой девушки и понял, что влюбился. Нет, не в нее, а в ее игру. Хотя и сама Вика была весьма недурна.

К трем часам ночи мы закончили. В комнатах гремели барабаны и ревели гитары – комплекс работал круглосуточно и жил своей жизнью.

– Хочешь кофе, чай или сразу поедем домой?

– Давай домой, я сегодня выложилась, как могла.

Мы сели в мою новую машину и покатили по пустой ночной Москве.

– Ты теперь, наверное, ненавидишь меня? – спросил я, входя в очередной поворот.

– Я же сама хотела, чтоб они все ушли, а мы с тобой остались.

– Звучит так, будто ты не ушла вовсе не из-за незавершенной партии.

– Ну да, звучит так, – засмеялась Вика, но разубеждать меня не стала.

Я даже немного занервничал, но тут мы подъехали к ее дому.

– Спасибо, Наполеон, жди нас снова, – сказала скрипачка и по-дружески поцеловала меня на прощание в щеку.

Как же остро все это воспринималось после стольких лет без любви.

– Так, Наполеон, только не вздумай снова влюбиться, – сказал я куда-то в лобовое стекло, разворачивая автомобиль, – хотя…

Она просто миленькая, только и всего. Это я уже додумал про себя.

 

Глава 28

На следующий день Виктория пришла раньше остальных. Мы поздоровались, она по-детски свела вместе пальчики рук и сказала:

– Я хочу послушать на свежую голову, что у нас получилось вчера.

– Да сегодня, а не вчера, – улыбнулся я и впустил Вику в свою священную комнату звукорежиссера.

Девушка села рядом со мной, и я уловил слабый аромат ее нежных духов. Пощелкав нужные папки и подкрутив пару регуляторов на микшере, я включил завершенное мною сегодня в плане сведения и мастеринга произведение. Мониторы играли нам в уши, Вика смотрела через стекло на место, где она вчера записывалась, а я созерцал ее восторженные глаза.

– Ты волшебник, – с неким придыханием сказала девушка, – как тебе это удалось?

– Просто мы все очень хорошо поняли друг друга, – скромно ответил я.

Через несколько минут в комнату постучались, я встал, открыл дверь и впустил внутрь подъехавший остальной состав коллектива. Мы еще раз послушали вчерашнюю работу, и я был безумно рад тому, что произведение произвело на всех не меньший эффект, чем на Вику.

– Это невероятно воодушевляет, Наполеон, – сказал мне лидер группы, ты готов продолжать сегодня?

– Конечно, только давайте разбавим тяжелую атмосферу и побалуемся легким фолком.

В общей сложности я провел с коллективом больше двух недель потрясающей работы, и почти всякий раз Вика находила причины задержаться или приехать пораньше. Ребятам она говорила, что я лучше чувствую ее, когда мы вдвоем, хотя я уверен, что они уже шептались о чем-то у нас за спиной, но надо отдать им должное – лишних вопросов никто не задавал и все делали вид, что ничего не происходит. Мне же все происходящее невероятно льстило, не более. Видимо, я слишком очерствел за последнее время.

Уходы со студии вместе с Викой стали нормальной практикой. Я по-прежнему приходил в восторг от виртуозности ее игры, да и всего процесса: как девушка держала скрипку, стояла, водила смычком. Я и не мог припомнить, когда чья-либо живая игра вызывала во мне столько эмоций. Виктория определенно нравилась мне. Всегда веселая и смеющаяся над моими шутками, что непременно упрощало общение и повышало мою самооценку, не самую высокую после прекращения всех сношений с Элизабет. Грациозная, худенькая, со всегда немного небрежно, но аккуратно раскиданными по голове и плечам отдельными локонами, разделенными скорее пальцами, чем расческой. Когда, в очередной раз привозя ее домой, я понял, что она воспринимает любой юмор и совсем не обидчива, то позволил себе уколоть ее пальцем в бок под реплику: «Ты постареешь намного быстрее, чем я, Викуля, со своим солярием. Смотри, у тебя же морщины под глазами собираются!» Она отнюдь не ответила агрессивно, а смеялась вместе со мной. Мне это нравилось. Да мне вообще нравилось все происходящее!

Все чаще я думал о том, то мне делать с ней дальше. Я не чувствовал той невыносимой тяги, которая возникала у меня к девушкам в молодые годы, но и некая спокойная, нежная симпатия прочно засела во мне. Вика же всеми возможными способами показывала, что я ей нравлюсь. Мне оставалось только действовать или нет, в зависимости от того, пойму ли я, что готов приблизить к себе ту, которая не свела меня с ума, как это бывало до сих пор, и не вызвала даже привычного вожделения. Просто симпатия.

И влюбленность в ее игру.

Вскоре настал тот день, когда я традиционно отдал группе завершенный диск. Они передали мне солидную сумму денег за проделанную работу – значительно больше, чем я озвучивал. После чего мы все пожали друг другу руки, и я подумал, что на том наше общение и закончится, но…

– Наполеон, на следующей неделе состоится презентация. Мы бы все хотели, чтобы ты там присутствовал.

– А когда? – спросил я, глядя на висящий на двери график записей коллективов.

– В пятницу вечером, – продолжил лидер группы, называя время и точное место.

– Так-так, – забормотал я, водя пальцем по листку, – у меня запись.

– А ты никак не перенесешь? – спросил меня уже барабанщик.

– Постараюсь, – спокойно ответил я, – но не обещаю.

И все они ушли. Включая Вику. Я выдохнул, вошел в свою комнату, закрыл дверь и завалился на диванчик. Странное чувство. Такое же, как, когда заканчиваешь читать безумно интересную книгу. Словно что-то оборвалось. И вот тогда я понял, чего мне не хватает еще, кроме работы. Вики нет здесь.

Я взял телефон и позвонил той рок-команде, которая была назначена у меня на пятницу. Мы уже выпустили с ними один альбом. Сославшись на личные дела, я попросил вычеркнуть пятницу из дней записи. Естественно, мне никто не отказал. Я улыбнулся. Мы увидимся с Викой вне работы над проектом. Это хорошо.

За два дня до презентации Вика нашла меня в социальной сети и написала:

– Ну что, тебя ждать к нам в гости?

– Пока не знаю…

– Ты же всемогущий! Отмени одну запись. Тебе все простят.

– Я сделаю все возможное.

– Я знаю, что сделаешь. Или уже сделал.

– Почему ты так уверена в этом?

– Потому что там буду я.

Ничего умнее, чем просто отправить смайл, в голову мне не пришло. Я и на самом деле довольно улыбался перед монитором.

Место, в котором проводилась презентация, оказалось намного приличнее, чем я полагал. Не то бар, не то ресторан – видимо, заведение было универсальным в зависимости от времени суток и дня недели. Сейчас оно являло собой традиционную круглую сцену, как для джаз-бенда, с большим числом столиков в темноте вокруг нее. Я сел на галерке, дабы несколько отстраниться и не привлекать внимания. Ха, моя тяга к одиночеству так никуда и не делась с годами. Я даже вспомнил, как постоянно располагался в аудитории на последнем ряду еще в институте.

Все большие инструменты уже стояли на сцене. Музыканты начали выходить по одному – таков был сценарий. Первым нашему взору явился барабанщик, уселся за установку, затем вышел контрабасист, гитарист, и вот, в чудесном вечернем платье со скрипкой в руках на сцене появилась Виктория. Зал начал аплодировать, призывая группу к началу концерта.

И все-таки они гениальны. От этих песен, над которыми мы работали вместе, у меня бегали мурашки по коже, а эта проклятая скрипка так и выворачивала все внутри меня, как будто Вика водила смычком мне прямо по аорте. Божественно. Со всеми паузами, шутками, благодарностями все это затянулось больше, чем на час.

– Мы хотим сказать слова благодарности, – заговорил вокалист в перерыве между песнями, – одному невероятно талантливому человеку, который всего за пару недель раскрыл в нас то, чего мы не смогли сделать сами. Это наш звукорежиссер, без которого не было бы альбома, выходящего сегодня в продажи, Наполеон Мрия!

Зал начал рукоплескать.

– Я хотел бы узнать, есть ли он сегодня в зале?

Деваться было некуда. Из самого конца зала я приподнял руку и тут же попал в освещение прожектора.

– Он, как всегда, скромен, – с улыбкой сказал вокалист, чем вызвал умиленный, возможно, наигранный гул аудитории.

– Наполеон, тебе мы посвящаем завершающую наш концерт композицию.

Барабанщик начал настукивать сбивчивый ритм, потом по одному стали подключаться остальные музыканты, играя рывками, экспрессивно, но крайне душевно. Я был тронут до глубины души. Мне никогда в жизни ничего не посвящали, а этот instrumental они, видимо, написали за прошедшую неделю.

– Спасибо! – сказал вокалист после последней ноты.

Поклон, сотни рукопожатий, и все начали медленно разбредаться. Участники группы поочередно подошли ко мне со словами благодарности, Вика же держалась в стороне.

– Не переоценивайте моих возможностей, – сказал я, – и жду вас снова в «Somniator»!

И вот только сейчас, когда ребята оставили меня одного, Виктория подошла ко мне.

– Ты восхитительно выглядишь сегодня, – сказал я ей, – но только сегодня!

Мы засмеялись.

– Очень оригинальная, прямо-таки новая шутка! – подколола меня Вика. – Спасибо, что пришел.

– А у меня был выбор?

– Здесь сейчас будет вечеринка, останешься?

– И ты будешь танцевать в платье, на каблуках?

– Не впервой, поверь. Я так понимаю, что и сейчас выбора у тебя нет, – довольно проговорила Виктория.

– Ну конечно!

Через полтора часа мы, уже изрядно выпившие, вовсю танцевали под музыку, очень далекую от звучавших совсем недавно акустических напевов. Устав, мы присели на кожаные диванчики там, откуда я наблюдал за концертом, подальше от толпы. В голове все кружилось, эмоции зашкаливали, алкоголь бил в мозг, в пах и по чувству страха. Я приобнял Вику и начал медленно втягивать запах ее волос. Проклятая мания обоняния! Девушка сидела с бокалом в руках и вовсе не собиралась мне мешать. Постепенно я начал целовать Вике щеку раз, второй, третий.

– А в губы слабо? – неожиданно спросила она, повернув ко мне свое личико.

В такой ситуации уже было глупо о чем-либо думать. Да и алкоголь в крови считал точно так же. И мы поцеловались.

О нет, это было вовсе не так страстно и рьяно, впопыхах, как было до сих пор, когда я добивался вожделенную женщину! Это был один из самых спокойных, аккуратных и нежных поцелуев в моей жизни. И один из самых долгих.

– Доволен? – спросила Вика, облизывая губы.

– А как ты думаешь? – радостно спросил я, изображая некое подобие лукавой ухмылки.

– Тогда снова танцевать!

Она вытащила меня в толпу людей, и теперь я позволял себе обнять эту женщину и целовать посреди танцпола. Я радовался. Нет, это не было ощущением счастья, но все же эндорфин наполнял меня.

Вскоре мы вышли на улицу. Уже было светло, дороги еще пустовали.

– Я совсем забыл, что был за рулем, – хлопнул я себя по лбу, – ну что ж, тогда на метро или на попутке.

Вика повернулась ко мне лицом и почти томным голосом произнесла:

– А ты для начала скажи куда.

– Домой.

– Я понимаю. Домой или по домам?

– Эй, – сказал я, подцепив один из Викиных локонов на палец, – больно уж ты шустрая для девушки!

– Больно уж я пьяная! А с чего ты взял, что я бы согласилась на одно из двух возможных предложений? Может, я просто хотела проверить, насколько ты наглый?

– Аккуратнее с высказываниями! – злорадно сказал я. – Меня очень легко спровоцировать.

– На что же?

– На протест.

Виктория начала громко смеяться.

– Ну и кому же ты от этого сделаешь хуже?

В самом деле… Кому я всегда делал хуже своими бараньими отказами?

– А мы узнаем. По домам.

Я взял ее за руку и мы, как подростки, пошли в сторону метро.

Говорят, Москва никогда не спит. Но есть период, когда она далеко и не бодрствует. Это короткий утренний промежуток времени после открытия метро, когда можно увидеть только уставших, похожих на овощи гуляк, а также бедняг, у которых зачем-то день начался так невыносимо рано. Мы были овощами: с пустыми головами ехали в не менее пустом метро, склонив друг к другу макушки и держась за руки. Школьники, ей-богу.

– Моя станция, – неожиданно сказал я, поцеловал Вику в щеку и вышел из поезда.

Да, я ее не провожал. И что-то мне подсказывало, что ей было все равно. Мы оба получили то, чего долго хотели.

 

Глава 29

Я никогда не был завсегдатаем социальных сетей. Причины просты – кто бы мне писал или комментировал фотографии? Теперь же это был еще один инструмент связи с клиентами, поэтому приходилось заглядывать туда постоянно. А отныне еще и Вика писала мне. Мы почти не общались по телефону – все больше переписки, да редкие живые встречи. По-прежнему я не ощущал ничего, кроме невероятно сильной симпатии. Виктория занималась своей музыкой, я чужой. Среди этого всего мы умудрялись изредка выкроить время для коротких встреч.

Я называл ее «моя победа». Она была очень своенравна и при этом неприхотлива. Когда мы первый раз посетили с Викой кафе, она категорически запретила мне платить за нее – сейчас и впредь.

– Я сама зарабатываю, что за чушь?

Мы гуляли по городу, сидели в парках и вместе пили кофе. Я даже и забыл, сколь мило это простое времяпровождение, не сводящееся к скорейшему желанию переспать. А именно такие чистые чувства вызывала во мне эта скрипачка. Мы говорили, целовались, разъезжались по домам. Я входил в квартиру или на студию с чувством удовлетворения и спокойствия – без былого безумия любви.

Однажды я повел Викторию в какую-то дешевую забегаловку, где сидело не очень много людей и можно было уединиться. Девушка сидела рядом со мной на диванчике, закинув ноги на мои, я держал левую руку у нее на коленке, а правую на талии. Кофе, мороженое, разговоры, поцелуи – все, как всегда. Хоть, возможно, и нелепо было вести себя так беззаботно в тридцать лет, но мы и выглядели молодо, и ей тоже, очевидно, не хватало этого ребячества. Она восхитительно целовалась: до сих пор я не ощущал ничего подобного – ее нежная и неспешная игра языком сводила меня с ума, временами мне даже казалось, что это лучше секса, который бывал в моей жизни ранее. В этот раз я был заведен сильнее, чем обычно, поэтому моя правая рука поползла Вике под кофточку и начала карабкаться вверх, к груди, а левая взбиралась по бедру к паху. После того, как мои ладони достигли цели, мы целовались еще секунд тридцать, а потом Вика отстранилась, и слегка затуманенными глазами взглянув на меня, сказала:

– Тебе не кажется, что ты слишком наглеешь? – и, засмеявшись, добавила: – Ты уж хотя бы выбери что-то одно.

Но я же любитель крайностей! Мои руки моментально вернулись на исходные точки. Обе.

– Дурак, – засмеялась Вика.

– Я тебя предупреждал.

– А я уже говорила, что непонятно, кому ты делаешь хуже.

В тот вечер, вернувшись домой, я открыл интернет-страницу своего аккаунта в социальной сети и увидел там короткое сообщение:

«Я к тебе привязываюсь».

Все.

Эти четыре слова ударили подсечкой по ногам моей независимости, я обмяк в компьютерном кресле и больше не был тем Наполеоном, который записывал скрипку Виктории. Что случилось? Что такого особенного было в этом сообщении? На этот вопрос я так и не смог найти ответа, но голова закружилась, застучало сердце и даже, кажется, мир вокруг изменился.

Я люблю ее.

Вот ведь незадача.

«Это лучшее, что ты писала или говорила мне за все время нашего знакомства».

С тех пор все наши встречи проходили внешне точно так же, как и раньше, только мое внутреннее восприятие было уже совсем иным. Я ждал этих одного-двух свиданий в неделю больше всего на свете – все остальное же потеряло для меня всякий смысл. Теперь я больше говорил, чаще целовал и оставлял невероятной длины сообщения ей в оффлайн, описывая все чувства, которые Вика вызывала ко мне. Я начал снова любить так, как всегда делал это Наполеон Мрия – открыто, беззаветно и безумно.

На наши встречи я стал притаскивать Вике в подарок браслетики, мои любимые книги или особо понравившуюся мне женскую одежду. И это всего-то через полтора месяца нашей близости. Все было хорошо, хоть я и не видел, такого же помешательства в глазах Виктории. Она словно осталась в том же состоянии, в котором были мы оба тогда, в начале пути. И это медленно, но верно начало глодать меня.

– Знаешь, хочу предупредить тебя, что мне легко надоесть. Ни одни мои отношения не продержались слишком долго, потому что все эти частые встречи, звонки, чрезмерное внимание очень быстро входят в рутину. Дальше неинтересно.

Я молча принял информацию к сведению. Начал реже писать, не звонил, вел себя тише. А внутри в это время все бурлило от нереализованных чувств. Сенсотоксикоз – я мог назвать происходящее так. Временами меня самого тошнит от собственной чувствительности и сентиментальности, которые не должны быть присущи мужчине. И вот уж не думал, что снова смогу стать таким после десантуры. Я испытал новый вид страданий, доселе мне незнакомый: когда больно от переполняющей тебя любви, несмотря на то, что источник чувств уже с тобой и твой. Те дни, когда Вика была далеко от меня, переполнялись невыразимой тоской, и мне приходилось окунаться в работу с головой, чтобы хоть как-то не думать о своей девушке. Это было трудно. Стоило мне увидеть даже элемент одежды, похожий на носимый обычно ею, или услышать подобный голос, как все внутри обливалось кровью, горло сдавливало.

Я так хочу к ней!

Но она же моя, моя, уже моя! Моя? Да как сказать. Скорее, я чувствовал, что она позволяет мне быть рядом с собой.

– Мне хорошо, когда мы рядом. Разве этого недостаточно? Что ты так переживаешь?

Пожалуй, сказать больше она и правда не могла. Но это было только начало тернистого пути моей души и, оказывается, в этот период я был даже еще сравнительно счастлив. Как-то раз я сидел с Викой в кино на очередном фильме-пустышке, над которым зал взрывался неистовым смехом каждые пять минут. Собственно, мне было не до сюжета, потому что моя драгоценная находилась рядом. Что-то странное случилось в этот раз. Мы целовались почти весь фильм, не глядя на экран, пока Виктория не выдала мне умопомрачительную фразу:

– Наполеон, ты вообще собираешься со мной спать? Или мы так и будем с тобой играть во влюбленных подростков?

У меня чуть челюсть не отвалилась. Видимо, мне на роду было написано, чтобы женщины совращали меня, а не я их.

– Может, я в другую игру играю?

– Плохо играть в то, где ставка – твоя девушка и мужское здоровье. Так и импотентом недолго остаться без секса в этом возрасте, ты не думал?

– Не думал, – ответил я, повернул лицо Вики на экран и сказал ей смотреть фильм, положив руки девушке на живот.

По окончании фильма мы сели в мой автомобиль и поехали в ближайший гипермаркет. Я, чувствуя себя полным идиотом, но не изменяя засевшей внутри меня идее, прогулялся между рядами, взял бутылку Asti, огромную плитку горького шоколада, и бросил их в итоге на заднее сиденье. Вика только заливалась смехом.

– Наполеон, ты как подросток, ей-богу!

Мы приехали ко мне домой впервые со дня нашего знакомства, не спеша сняли верхнюю одежду, я оставил на кухне бутылку и шоколад.

– Покажи же мне обитель великого творца! – С выражением сказала Вика.

Мы вместе осмотрели балкон с видом на центр города и церковь, большую комнату, где несколько лет назад я топил печаль от смерти отца в лоне Элизабет, а потом добрались до спальни. Мои колени начали неприятно потрясываться и вовсе не потому, что мы вошли в место, где положено спать. Я ждал главного вопроса, задаваемого в этой квартире.

– А что за этой ширмой? – столь предсказуемо спросила Виктория.

– Мое немузыкальное творчество.

– Я взгляну?

– Попробуй, – сглотнул я слюну.

Виктория подошла к занавесу и аккуратно сдвинула штору. Ее взору предстал давно уже законченный портрет Кристины, в углу которого стояла потемневшая от времени фотография. Женщины на этих двух изображениях уже слишком разительно отличались. Повзрослев, я осознал, что на фото совсем юная девочка, а вот на портрете была зрелая женщина. Переваливая очередной возрастной рубеж, я все сильнее старил Кристину вместе с собой, не отнимая у нее той неземной ангельской красоты и живоподобия картинки.

– Кто натурщица?

– Моя первая школьная любовь.

– Больно молодо выглядит.

– Это старое фото. Портрет тоже.

– И ты хранишь свою любовь здесь столько лет?

– А кому она нужна, кроме меня?

– Тоже верно, – заключила Виктория и занавесила картину.

– И все? Никаких эмоций и сцен?

Вика призадумалась.

– А что, гений, ты привык к ревности? Извини, но по мне смешно завидовать девочке с картинки, которую ты якобы любил лет пятнадцать назад. Я же знаю, что ты мой, – сказала Виктория, чмокнув меня в ухо, – дай мне полотенце, мне нужно в душ.

Я с потерянным видом выполнил требование своей девушки и, отправив ее в ванную комнату, направился открывать игристое вино и кромсать шоколад. Переламывая плитку в руках, я досадовал, что портрет Кристины не вызвал в Вике никакой реакции. Неужели я ей настолько безразличен? Или ее голова и вправду мыслит так же здраво, как и выражается?

И вот я снова вижу голую женщину в полотенце… Что ж, я купил алкоголь к сексу, поступив банально, можно было бы простить и Вике подобное отсутствие оригинальности. Возле большой кровати на журнальном столике уже стояла бутылка, два бокала и тарелочка с шоколадом. Мы сели рядом, и за короткий период времени вылакали все вино. Я отпросился в туалет, наспех разделся, обмылся и залетел в комнату с неким пылом, повалил Вику на диван, вытащил из-под нее полотенце и начал осыпать ее поцелуями. Долгая прелюдия и нежная любовь, такая же мягкая, как наши поцелуи. Это длилось всю ночь напролет. Вика не стонала, а лишь сладко мычала, периодически сжимая кожу на моей спине в порыве чувств.

Я проснулся утром от того, что слышал шорох. Голая Виктория водила пальцем по моему кровавому берету, потом полезла в шкаф, вытащила оттуда тельняшку и начала надевать ее.

– Не смей! – крикнул я озлобленно. – У одной лишь Элизабет было право носить ее!

Я плеснул себе в лицо холодной водой.

Что со мной? Все произошедшее после моего ухода в туалет, словно наяву пронеслось у меня перед глазами, а на самом деле мы только-только допили вино; я же стоял голый перед зеркалом с трясущимися руками, и не мог понять, во-первых, почему моя фантазия оказалась настолько яркой и далеко идущей, а во-вторых, почему в нее влезла Элизабет. Видимо, за последние годы я так сильно привык спать только с ней одной. В самом деле, отношения с новой женщиной для меня были теперь, как в первый раз. Я банально нервничал и боялся. Собравшись с силами, наощупь я пробрался в комнату, потому что Вика уже выключила везде свет.

– Ты там уснул? – спросила девушка из постели, услышав мои крадущиеся шаги, – или решил меня заморозить?

Сколько же я отсутствовал? Виктория уже лежала под одеялом, полотенце висело на двери.

– Не включай только свет.

Я забрался в постель и начал целовать девушку. Прошло десять, двадцать минут, а я боялся перейти границы, хуже, чем маленький мальчик, потому что сам же я вовсе не был таким в юности. В конечном итоге, мне удалось заставить себя спустить свои губы ниже ее груди, затем чуть ниже пупка.

– Надеюсь, ты не хочешь там ничего чудить? Я этого не люблю.

В любой другой ситуации я бы вышвырнул девку из постели и дома, за подобное пренебрежение в голосе, но меня обуял такой нечеловеческий страх, что я смог только промямлить:

– Да я и не собирался.

Сука.

– Ну хватит уже томить, Наполеон, что ты, как девственник, – сказала Вика, опрокинула меня на спину, потянулась под кровать и сделала своими руками все необходимые приготовления, затем забралась на меня сверху и… через пятнадцать секунд наш первый акт любви закончился.

– Давай, жеребец, жду, – засмеялась девушка.

Второй раз оказался немногим дольше. Пока я шуршал по полу рукой в поисках третьего презерватива, Вика уже успела отвернуться к стене.

– Давай только не приставай ко мне сзади, я уже ничего не хочу.

Вот это крах мужского либидо, достоинства и уверенности в себе! Да на кой черт мне вообще свалилась на голову эта бестия, впервые в жизни заставив меня усомниться в собственной половой силе? Но парадокс личности Наполеона на этом отнюдь не завершился: чувство вины начало накатывать на меня волна за волной, прямо как приход от гашиша тогда, в темной квартире у Дианы. Я повернулся к Викиной спине и начал водить пальцем по ее талии. Фигура девушки была невероятно красива в лунном свете, о чем я непременно сказал.

– Спасибо, – тихо ответила она.

Понимая, что дальше события никуда не развернутся, я ушел в душ и оделся, ибо спать мне совсем не хотелось. Когда я вернулся, Вика, не сказав ни слова, повторила за мной все те же действия. Я сидел на кровати в тишине и, дурак, преисполнялся любви. Виктория пришла, в одежде села мне на колени и начала целовать меня страстно, неистово в десятки раз сильнее и дольше, чем обычно. Да уж, поцелуи с этой женщиной доставляли мне намного больше удовольствия, чем половая близость. И вот в этот самый глупый и неподходящий момент я сказал то, что терзало меня последние дни.

– Я люблю тебя, моя победа.

А она лишь улыбнулась, целуя мое лицо.

– Отвези меня домой, сказала девушка, несколько минут спустя.

– Я пил.

– Тогда давай вызовем такси.

– Хорошо, – послушно сказал я.

Когда захлопнулась дверь моей квартиры, я с криком рассадил себе об голову бутылку от Asti, а это далеко не так просто и безболезненно, как жалкая соска пива или водки. Должен же я был оставаться десантником хотя бы физически, если внутри стал жалкой детской соплей.

 

Глава 30

Самое интересное, что наши отношения с Викой ничуть не изменились. То ли она была вовсе не искушенной в сексе, то ли считала, что первый совместный опыт ни о чем не говорит, но мы продолжали так же мило целоваться, беседовать и видеться пару раз в неделю. Вскоре, правда, я заметил еще одну неприятную особенность в наших взаимоотношениях – далеко не все поцелуи Виктория позволяла мне совершать: частенько она с улыбкой отворачивалась, мол, «не приставай ко мне». А я, переполненный невероятных чувств, очень остро реагировал на подобные выходки, но ничего не мог с этим поделать. Я так трясся над Викой, что не мог сказать ей грубого слова или поставить какие-то условия – лишь наслаждался редкими короткими встречами и кусал от тоски локти в остальное время, при этом сам не мог поверить, что, мужчина, перешедший тридцатилетний рубеж, может вести себя хуже, чем он же сам со своими первыми девочками.

Так прошла еще пара недель. В конечном итоге здравый смысл заставил меня вести себя так же, как она.

Это был странный прохладный вечер. Мы отправились на прогулку, но в итоге, обхаживая центр Москвы, неплохо промерзли и, в конечном итоге, пошли греться в ГУМ. Мы неспешно шагали по этажам и заглядывали в магазинчики, а попутно я рассказывал о своих успехах на студии, достижениях моих посетителей и забавных случаях. Ни слова о любви, никакой ласки, нежности, поцелуев и даже объятий. Вика очень внимательно меня слушала, а я продолжал занимать нейтральную позицию в поведении, даже сидя с ней на скамеечке. И вот, когда уже примерно через час такого холодного поведения мы спускались на эскалаторе, Вика буквально набросилась на мои губы и меня со всей возможной страстью. Я ответил, но вскоре отстранил девушку. Виктории это, по всей видимости, очень сильно понравилось, а меня лишь расстроило. Так произошло несколько раз за вечер.

Самое главное, что она не заметила наигранности такого моего поведения – кажется, потому что постоянная смена настроений итак была моей характерной чертой – Вика не задавала мне лишних вопросов, а только заводилась и заводилась. В конечном итоге женщина второй раз за наши короткие отношения начала намекать:

– Поехали домой. Вместе.

– Хорошо, – сказал я, чувствуя себя ничтожеством.

Почему? Да потому что не моя неизмеримая любовь, а какой-то нелепый фарс смог растопить ее сердце. Ну, или, по крайней мере, гениталии. Когда мы попали в дом, Вика накинулась на меня, и в этот раз у нас хотя бы было много поцелуев и хорошая, обоюдная прелюдия. Только вот если в тот раз меня останавливал страх, то сейчас отвращение ко всей сложившейся ситуации. Но все же против физиологии не пойдешь, да и любил я Вику… Дело дошло до постельных сцен, но то ли мой душевный упадок, то ли отсутствие у нас постоянной половой жизни, как таковой, сыграли свою роль. Снова те же недолгие фрикции, тупые ощущения и отвернувшаяся к стене Вика.

Состояние мое было близко к желанию провалиться на противоположную сторону планеты и оказаться голым где-нибудь посреди Лос-Анджелеса. Ей-богу, в этом положении я чувствовал бы себя комфортнее и менее нелепо. Но раз уж я начал играть в недотрогу, то стоило довести дело до конца. Я с радостным видом встал, сходил в туалет и принял душ. Вытерев тело, я открыл дверь и увидел перед собой голую Викторию.

– Ты думаешь, что так быстро от меня отделаешься? – сказала она игривым голосом и потащила меня обратно в кровать.

По сигналам, которые мне все эти разы давало ее тело, было ясно, что я завожу Вику невероятно сильно, только это не спасало от неожиданно появившегося у меня к тридцати годам сексуального отклонения. В этот раз мне удалось растянуть процесс минут до семи и даже испытать нечто подобное старому наслаждению. Виктория тоже не выглядела обиженной, но это, скорее, напоминало довольствование малым. Она легла мне на грудь, и я впервые ощути Вику полностью своей.

– Моя девочка, – пробасил я, гладя ее по волосам.

– Твоя, твоя.

После этих слов мне уже не нужно было никаких признаний в любви. Мы целовались всю ночь, и я в очередной раз понял, что уста этой женщины для меня дороже всех прочих плотских утех.

А потом я решил попробовать свою игру в намного более жесткой форме – я просто пропал. Несколько дней я не выходил в интернет и оставлял телефон выключенным. Не описать никакими словами, скольких душевных мук мне стоило такое поведение. Я поселился на студии, чтобы не терять связи с клиентами, звонившими на местный номер, и чуть ли не ломал себе пальцы от тоски. Раньше мы редко виделись, но хотя бы переписывались ночами, а теперь выразить свои чувства я не мог никак. В итоге я сублимировал свои эмоции в биты для рэперов, причем одни из своих самых лучших, пожалуй.

На исходе шестого дня Вика вломилась в мою режиссерскую комнату. Я тогда никого не записывал, занимался сведением и был крайне ошарашен этим румяным с холода лицом в дверях.

– Мы расстались?

– Что ты, Викуль, – вскочил я, забыв о своей игре и понимая, что, кажется, зашел слишком далеко.

– А что это за поведение?

Я не стал придуриваться, делая вид, что не понимаю, что она имеет в виду.

– Я был весь в работе.

– Поэтом даже ни разу не позвонил и не написал sms?

Я втихушку включил мобильный и заговорил:

– У меня здесь завал с заказами. Я решил не тревожить тебя, пока занят сам.

Секунды прошли. Мне начала приходить очередь сообщений, отчего телефон тихонько жужжал у меня в руках, а также отчетов о том, кто звонил мне всю неделю. Я пролистал список и не увидел там ни одного намека на активность Виктории. Она не звонила и не писала мне. Просто ждала.

– Но ты ведь тоже не вспоминала обо мне.

– Я не позволю с собой так обращаться, – сказала девушка и ушла со студии.

Сука. В очередной раз оставила меня захлебываться в собственном чувстве вины. Я закрыл комнату и выскочил на улицу. Вика не успела далеко уйти, и я побежал за ней.

– Стой, – сказал я, хватая ее за руку, – прости меня, – добавил я, трясясь от холода, потому что выскочил в одной майке.

Вика молчала.

– Пожалуйста, – добавил я вкрадчиво.

«Никогда не говори женщине «пожалуйста», – вертелось у меня в голове.

– Пожалуйста, – добавил я шепотом, стуча зубами и покрываясь мурашками.

– Иди, оденься, и я жду тебя здесь.

Мы прозанимались сексом всю ночь напролет в темноте. Я менял презервативы один за другим, стаскивая старый, и тут же надевая новый. Все это добро валялось вокруг моей кровати. Вика кричала, а я неистовствовал и словно вымещал все свои обиды через довольно грубый акт любви. Утром, совершенно обессиленные, мы уснули голые, даже не накрывшись одеялом. Когда я проснулся, Вики уже не было – у нее намечался концерт, вроде.

Вечером мы были в кино, и все стало, как раньше. Я больше никем не притворялся, а моя женщина снова отворачивала периодически губы от поцелуев. Я целыми днями торчал на студии и иногда даже ночевал там, забегая домой только помыться и поесть суп, накидывая в раковину гору посуды.

Что-то шло не так. Однажды я решил подождать Вику после большого концерта. Она знала, что я теоретически способен ждать у выхода для артистов, но и уверена в этом быть не могла. Я проторчал на холоде целый час, и только тогда она вышла.

– Привет, – сказала мне моя девушка.

– Здравствуй, родная, – ответил я и потянулся целовать Вику. Она, как обычно, отвернула лицо.

– Нам надо расстаться.

Бах! Сердце застучало быстрее любой барабанной дроби. Шок, ужас, дрожь, паника, аффект – калейдоскоп самых мерзких ощущений из моей жизни собрались в ту секунду во мне воедино. И именно аффект среди них всех сыграл ключевую роль.

– Ты точно все решила?

– Да.

– Почему?

– Я больше ничего к тебе не чувствую.

– А может, никогда и не чувствовала?

– Не надо все похабить, Наполеон. Все было. А сейчас нет. Прости.

– Что ж. Спасибо за все.

Это в воспоминаниях диалог кажется быстрым. Слова на самом деле выжимались из уст очень долго и трудно, причем у нас обоих, да так, что каждая фраза резала нутро по пути из груди на воздух. Вика плакала.

– Поцелуй меня напоследок. Как никогда. Оставь о себе самое сладкое воспоминание.

Как ни странно, Виктория не отказала в этой просьбе. Как только она отстранилась от меня, я развернулся и поехал домой. Пробежав от метро весь путь, я вломился в квартиру и тяжело задышал, рухнув у кровати на колени. Повсюду до сих пор валялись остатки акта нашей любви. Я успокоился и стал собирать их. Настоящий ужас накрыл меня, когда я выбрасывал в помойку три рваных презерватива. С нашего последнего секса прошло уже три с половиной недели.

 

Глава 31

Быстро прикинув все расклады, я понял, что на таком сроке, в случае чего, спешить уже смысла нет, поэтому не стал ничего предпринимать и, подавленный болью разлуки, усиленной страхами того, что мы натворили необратимых вещей, лег спать.

Утро. Как же много лет назад я переживал такое начало дня! Волны тоски и ощущение дежавю накрывали мое сознание. Вот оно… Я и забыл, как это дико, необычно и специфически – проснуться первый раз с мыслью о том, что любимый человек ушел от тебя. Все повторилось: вопли в подушку, метания по кровати и вопрос: «А реально ли это?» Время было три часа дня, в восемь вечера меня ждали в студии. Я потянулся за телефоном и набрал по памяти номер Виктории. Странно, но она даже взяла трубку достаточно быстро, причем с первого раза.

– Привет, – услышал я любимый голос, от которого внутри все сжалось.

– Привет. Мне нужно поговорить с тобой.

– Надеюсь, не…

– Нет, – перебил ее я, – тебя не тошнило в последнее время?

В трубке повисло пугающее меня молчание.

– К чему ты ведешь? – спросила Вика, и я заметил, что ее голос задрожал.

– Я убирался в квартире ночью. С того раза все еще валялось на полу, и нашел порвавшиеся презервативы. Даже не один.

Опять тишина. Еще более долгая и зловещая.

– Наполеон! – заорала Вика в трубку. – Так вот почему я блюю почти каждое утро и хожу ссать десяток раз на день! Чем ты думал? Ты специально это сделал? – ее крик постепенно перешел на рыдания.

– Вик, ты же помнишь, как все было.

– Да плевать! Я доверяла твоему здравомыслию, а ты, свинья, даже в квартире за месяц ни разу не убрался! – она замолчала, а потом начала причитать. – Ребенок… ребенок! – я слышал, как она шаркает обувью по полу, перемещаясь туда-сюда. – Живот, декрет, молоко, роды, Боже… я же никогда не хотела детей!

– Тише ты, Вик. Сделай тест, сходи к врачу. Может, у тебя просто такая реакция на меня?

Я хотел предложить ей съездить к гинекологу вместе, но сегодняшняя запись была явно не тем, что можно отменять.

– Я уезжаю в «Somniator». Завтра жду новостей.

Мне повезло, что записывал я в тот день гитаристов с очень жесткой и рваной музыкой, потому что в таком состоянии я тогда мог творить только агрессивное. Уходя в себя, я вспоминал тот печальный рассказ отца о моем рождении и думал, что, скорее всего, повторяю папину судьбу.

«Я беременна. Три недели». Пожалуй, самое судьбоносное sms-сообщение в моей жизни.

Естественно, мы встретились. Вика ждала меня, заплаканная, обернутая шарфом и обдуваемая всеми ветрами.

– Есть хочешь? – спросил я.

– Ох, папаня, решил обо мне начать заботиться?

– Я просто сам хочу, – соврал я.

– Ладно, пойдем.

Мы зашли в какой-то ресторан. Виктория очень долго теребила меню и все не могла определиться, чего же она хочет. Я ограничился картошкой с котлетой и уже поглощал свой обед, когда мать моего будущего ребенка только сделала заказ.

– Мне не нужен твой ублюдок, – сказала Вика, сложив руки на столе, как только отдала меню. Если хочешь, заберешь его себе, нет – сдадим в детский дом.

– Ты говоришь о ребенке, как о щенке.

– Для меня нет большой разницы.

Это были двадцатые годы XXI века. Законы и отношение к человеческой жизни несколько поменялись со времени моего детства. Люди стали настолько практичными и целеустремленными, что начали относиться к человеку, как к полезному или бесполезному элементу общества потребления. Наша страна теперь позволяла лишать жизни детей с отклонениями, отказываться от родительских прав сразу после рождения без возможности восстановления, разрешала указывать родителями кого угодно с согласия: даже двух матерей или двух отцов, более того, при достаточном доходе допускалось оставлять ребенку одного родителя или опекуна, даже если дитя берется из приюта. Таким образом, Виктории нужно было всего лишь сразу после родов заполнить бумагу о пожизненном отказе от ребенка и прав на него без возможности отмены. А мне предстояло решить, хочу ли я забирать себе дитя любви и равнодушия, коим являлся сам.

– Мне от тебя ничего не нужно. Ни заботы, ни обеспечения. Твой эмбрион я выношу сама. А дальше делай с ним, что хочешь.

Так пошли оставшиеся восемь месяцев срока. Мы встречались пару раз в три-четыре недели, я справлялся о течении беременности и снова уходил в себя. В это время неистовая любовь к Вике начала медленно и мучительно гаснуть, а внутри меня появлялось еще более сильное и яркое, прекрасное, сладкое чувство – ненависть. Злоба к этой самке – теперь Вика воспринималась мною только так – росла во мне с каждой неделей, проклятым триместром беременности. Виктория не толстела, увеличивался лишь живот, здоровье позволяло давать хорошие прогнозы. Я лишь боялся, что будет с ребенком, окутанным в плаценту отвращения собственной матери, сосущим злобу через пуповину изо дня в день.

– Ты не могла бы посмотреть, мальчик это будет или девочка?

– Мне плевать. А тебе я угождать явно не собираюсь.

Этим все и заканчивалось. Но я знал, что будет девочка. Всю жизнь я мечтал о ней, и после всего пережитого небо не могло подсунуть мне пацана. По крайней мере, я свято верил в это и уже знал ее имя, потому что выбрал его полтора десятка лет назад. Так же, как и теперь твердо знал, что моя дочурка будет самым дорогим существом на свете для меня. И больше всего в мире она будет ощущать две вещи: любовь к своему отцу и ненависть к матери.

В положенный срок Вика заранее легла в роддом – уж эта женщина точно не стала бы отказывать себе в удовольствии сделать все как можно более оперативно. С тех пор я поселился в больнице, прямо как во время болезни папы. Неделю я грыз сухари, мылся в душе для персонала и спал в креслах – деньги по-прежнему решали все. Юные мамочки, наблюдая за этой картиной, смущались и завидовали такой любви, особенно одинокие. Может, и к лучшему, что они не знали правду – пусть верят в сказку, им теперь много их предстоит рассказывать.

И вот, однажды на рассвете медсестра разбудила меня громким шепотом:

– Рожает!

Весь процесс длился меньше часа. Вика почти не кричала и не мучилась – видимо, она так желала избавиться от моего ребенка, что организм буквально отторгал его через столь шустрые и безболезненные роды. Спустя два года после появления у Элизабет маленького Наполеона, я впервые услышал этот крик, пронесшийся от моих ушей сквозь сердце в самые пятки и заставивший меня волочить ноги к палате. Самый сладкий звук в моей жизни – вопль моей…

– Дочери! – радостно сказала акушерка, заканчивая за меня фразу, которую я, очевидно, произнес вслух.

Врачи знали обо всем, поэтому передали девочку мне, а не матери. Огромные глазки еще не определившегося цвета смотрели на перевернутого меня и выдавливали слезы счастья из моих.

– Кристина, – шептал я, трогая курносую малышку, – Кристиночка… я буду любить тебя так, как не любил свою дочь еще ни один отец.

Аминь. Да будет так.

И было так.

Я провел в роддоме еще неделю, проследил, все ли в порядке с Викой, хотя в этом не было никакой необходимости. Женщина словно избавилась от тяжелого недуга и буквально за несколько дней начала расцветать. Она уже успела подписать все необходимые бумаги, равно, как и я. Мрия Кристина Наполеоновна отныне была полноправно моей и только моей дочерью. Я – отец-одиночка. Особая гордость звучала в этих словах.

Мы сухо попрощались с Викторией, когда я покидал ее палату с теплым сверточком в руках. Надеюсь, эта женщина больше никогда не встретится в моей жизни. На улице меня ждал холодный автомобиль, в котором не было по моей глупости и спешке предусмотрено ничего для перевозки ребенка. Я соорудил из валявшихся на заднем сидении подушек небольшой трон для моей принцессы, закрепил его ремнями и аккуратно поехал к дому.

– Ты дочь Наполеона, родная. Тебе есть, чем гордиться.

Кристина в ответ лишь издавала младенческие нечленораздельные звуки.

Отныне я был неразлучен с дочерью. Мы обошли с ней кучу детских магазинов, закупая креслица, колясочки, одежду, предметы гигиены, питание и многое другое. Что бы я ни делал, девочка всегда преданно смотрела на меня, и мне не хотелось думать о том, что первый месяц она видит меня вверх-ногами. Хотя, она запомнит меня любым.

Так и произошло. Кристина могла хныкать перед кем угодно и где угодно, если только меня не было рядом. Стоило же мне оказаться около девочки, она сразу замолкала и таращила на меня свои глазки. Ни разу, клянусь, ни разу она не плакала, если видела меня или слышала мой голос. Это поражало всех, а ведь довольно много людей наблюдали подобную картину, поскольку Кристина была со мной круглые сутки, в том числе на всех репетициях и звукозаписях.

Мне нравилось, что я с младенчества приобщаю девочку к музыке. Ей было отведена почетная кроватка в углу моей каморки звукорежиссера. Однажды у меня записывались суровые ребята-металлисты. Как обычно и бывает, вся их брутальность выражалась только в музыке – на деле же мужчины были добродушные и светлые. Я неплохо развлекался, когда наблюдал, как какой-нибудь бородатый толстяк сюсюкается с моей девочкой. В конечном итоге они попросили вставить «вокал» Кристины в их интро. Я с улыбкой согласился. Пузатый держал девочку перед микрофоном, а я корчил ей через стекло гримасы. Она смеялась тем знаменитым и неповторимым хохотом младенца, а вместе с ней заливались и мы. Альбом получился до умиления мягким и мелодичным, за что мужики пожали в конце работы дочке ее крохотную ручонку.

Так я и жил. Занимался любимым делом, общался с клиентами и любил дочь. Мне шел четвертый десяток и, пожалуй, я добился всего, к чему стремился. Семь женщин, как семь смертных грехов, ушли от меня, и теперь я был чист, непорочен и, кажется, безумно счастлив.

Через три года Кристину нужно было отдавать в детский садик. Конечно, я мог этого не делать, но слово «нужно» использовалось мною не просто так. Девочке было необходимо получать общение с ровесниками, коммуникативные навыки, а не только созерцание поющих теть и дядь. Малышка отлично говорила, никаких дефектов речи не имела, обладала хорошим музыкальным слухом и чувством ритма.

Слово «мама» она не понимала в принципе, поэтому всегда недоуменно реагировала на вопросы моих гостей о ней. «Та, кто нас бросила», – вот и все, что знала о Вике маленькая Кристина.

Именно тогда я впервые за годы вспомнил про Элизабет и давно высказанное ей мое желание о дружбе наших детей.

– В каком детском саду обучается маленький Наполеон? – спросил я, когда прошли первые вопли радости от моего неожиданного звонка. Как только я объяснил, зачем мне это нужно, то понял, что мне еще долго предстоит рассказывать, откуда у меня трехлетняя дочь.

– Давай лучше все вместе встретимся, – сказал я, – погуляем: лето все-таки.

А Элизабет словно и не изменилась. Она шла по аллее с пятилетним мальчиком за руку и была такая же родная, как всегда.

– Привет, мой хороший, – сказала она и поцеловала меня коротко в губы.

– Только не додумайся приветствовать меня так же при муже.

– Скажу, что мы промахнулись, – засмеялась Элизабет, и мы вместе зашагали в парк Сокольники.

– Ну, рассказывай, друг, как ты докатился до жизни такой и кто твоя счастливица? А ты, негодяй, еще и не познакомил нас! Руку дай!

Я протянул Лизе кисть правой.

– Ну хоть свадьбы не было – я бы тебе этого вообще не простила.

Я долго, в красках описывал Элизабет историю своей несчастной любви. Все это время малышка Кристина не отрывала от меня глаз и тщательно внимала каждому слову.

– Вот сука! – воскликнула Элизабет, когда я закончил рассказ.

– Это про маму? – неожиданно спросила дочь.

– Да, моя милая, – ответил я, взяв девочку на руки, – это про маму.

– Ты не скрываешь от нее ничего? – удивилась Элизабет.

– Скорее наоборот.

Прогуливаясь по парку, мы обсудили детали нашего быта, я выяснил, в какой детский сад ходит Наполеон и понял, что у нас с Элизабет началась неспешная, обычная жизнь, когда уже ничего не создается, все схвачено, и, по сути, весь смысл существования сводится к детям. А подруга словно читала мои мысли.

– Слушай, Наполеон, – сказала девушка, взяв меня за плечо, – что с твоей картиной?

– Портрет Кристины?

– А у тебя есть другие? – она вдруг засмеялась. – Так вот, где кроется секрет имени твоей дочурки. Взрослый мужик, а все такой же романтик!

Я улыбнулся.

– Там же, дома, вся изъеденная временем.

– Я на следующей неделе организовываю выставку молодых неизвестных художников в Третьяковской галерее и требую, чтобы этот портрет туда попал.

– Нет, – отрезал я.

– Почему?

– Нет!

Элизабет замолчала, подбирая слова.

– Наполеон. Ты создал шедевр. Я думала об этом много лет и каждый раз приходила в неистовство от того, что он протухает в этом молитвенном уголке.

Я не перебивал ее.

– Мир должен ее увидеть. Хотя бы Москва. Что ты потеряешь?

– Себя. Я писал ее для себя.

– И для нее. Не так ли? А раз круг зрителей уже ограничен не одним тобой, то что с того, что будет парой десятков человек больше?

Мы шли по очередной аллее, и я не знал, как защитить свою святыню от человека, который всегда хотел для меня только лучшего и знал, как это сделать. А я столько раз отвергал ее помощь. Элизабет нежно, но ощутимо заколотила меня по щекам.

– Очнись, Наполеон! Это старая детская любовь, мечта, химера, что ты так за нее уцепился? Вылезь хоть раз из своих иллюзий и яви миру красоту своего непорочного чувства!

– Что за условия? – спросил я, подумав некоторое время.

– Никакие. Лучшие работы будут двигаться по выставкам все выше и выше, пока не попадут на мировую, которая будет еще даже неизвестно когда.

– Что с сохранностью? Как ее перевезут, кто будет трогать?

– Все в самом лучшем виде, как будто это антиквариат, – засмеялась Элизабет, – я лично вырежу кишки тому, кто оставит там хоть царапину.

– Когда?

– Приедут хоть сегодня. Ты согласен?

– Да.

– Люблю тебя, – взвизгнула девушка и опять поцеловала меня в губы.

– Эх, разучился я тебе отказывать, моя Элизабет.

– Твоя, твоя, всегда буду твоей, где, кем и с кем бы мы ни были.

Больше, чем сестра, меньше, чем любимая. Сильнее, чем подруга. Мой ангел-хранитель.

Вечером я, скрепя сердце, отдал портрет грузчикам. Только в этот момент я осознал, что за столько лет он не стал иметь для меня меньшего значения ни на йоту. Фотографию, которая превратилась в поблекший кусок бумаги, я спрятал в шкаф до возвращения портрета домой. Теперь за занавесом моего иконостаса ничего не было – впервые за два десятка лет. Мужики укутали картину в миллион смягчающих материалов, и я наблюдал за этим с улыбкой, понимая, что они явно перебарщивают с осторожностью, следуя строгому указанию Элизабет. В тот день портрет, который я писал все лучшие годы своей жизни, впервые покинул отчий дом.

Тем временем, пока моя работа готовилась к выставке, я определил Кристиночку в детский садик и окончательно познакомил ее с Наполеоном, наказав ему заботиться о ней и беречь до конца его дней. Парнишка был хмурый, серьезный и ответственно ответил, что ни один мальчик не обидит ее. Моя душа порхала от этих слов.

На следующие выходные мы пошли в Третьяковку смотреть выставку. Элизабет превзошла все мои ожидания – портрет висел ровно в центре всей экспозиции, обособленно, и расстояние от него до других картин было больше, чем у всех остальных. Это сразу привлекало к ней внимание. Мы с Кристиной подошли к портрету и попытались пробиться сквозь толпу людей, окруживших мою работу.

– Папа, смотри, все гости собрались здесь! – сказала мне дочь.

В самом деле, весь ажиотаж был только у портрета, на остальные полотна мало кто обращал внимание. Я созерцал свое детище и, наконец-то, понял, что в таком заведении ему самое место. Внизу на золотой табличке красовалась надпись:

«Наполеон Мрия. Благоговение».

– Ты доволен? – услышал я за спиной голос Элизабет.

– Точнее названия сам автор не подобрал бы.

– Ну так я всегда лучше автора знала, чего он хочет.

Я всматривался в контуры и линии на картине и ощущал именно то, что было написано на табличке.

– Спасибо, Элизабет.

Она даже не спрашивала, за что. Зачем, если ей итак все всегда со мной было ясно?

И полетели месяцы. Я водил дочь в садик, работал в студии, а Элизабет делала все возможное для того, чтобы выставить портрет Кристины на самое заметное место. Но в этом уже не было необходимости – о картине уже ходили слухи по всему городу. По крайней мере, так говорила Лиза. Наполеон с моей маленькой Кристиной стали неразлучными друзьями, они часто играли вдвоем во дворе, у кого-то из нас дома, ходили на разные праздники вместе. По словам воспитателей, эта парочка умудрялась даже быть рядом на прогулках в садике, несмотря на нахождение в различных группах по возрасту.

Чем дальше шло время, и чем старше становилась Кристина, тем страшнее мне бывало иногда от мысли, что моя девочка рано или поздно вырастет, и я останусь совсем один.

Через год картина начала гулять по России, проходя все выше и выше, как и предрекала мне Элизабет. Наполеон пошел в школу, но его общение с моей дочерью не прервалось. Все происходящее делало меня счастливым и одновременно опустошало. Девочка часто приходила ко мне вечером перед сном, забиралась своими маленькими ножками мне на коленки и с чистейшей любовью смотрела на меня чернющими глазами.

– Папа, почему ты всегда такой грустный? Ты скучаешь по маме?

– Нет, малышка, я скучаю по тебе. Уже.

– Но почему? – говорила она, обхватывая меня своими ручонками. – Я же люблю тебя больше всех на свете! И всегда буду любить так!

В эти моменты мне хотелось плакать.

– Я никогда не прощу маму за то, что она сделала тебя таким!

– Она в этом не виновата. Наверное, я рожден бороться и метать о счастье, а не реально добиваться его и наслаждаться им. Я не верю, что ты со мной. И никогда не забываю, что это не навсегда.

– Навсегда! – говорила дочка и засыпала у меня на руках.

 

Глава 32

Когда маленькая Кристина отмечала свой восьмой день рождения, мы с Элизабет сидели на кухне, обсуждая, как судьбы детей похожи на наши, а гости играли в комнате. Там была именинница, Наполеон и одноклассники Кристины. Неожиданно раздался звонок в дверь, а я в это время вставлял свечи в торт, поэтому открывать пошла Лиза. Я слышал в коридоре женские голоса, а потом чуть не уронил всю сливочную конструкцию на пол – на пороге стояла постаревшая за восемь лет Виктория. Я не успел ничего сказать, потому что только услышал детский возглас:

– Пойдем смотреть, кто ко мне пришел!

В следующую же секунду толпа отроков заполонила кухню во главе с нарядной Кристиной.

– А вы кто? – спросила девочка удивленно.

Виктория присела на корточки перед дочерью и погладила ей волосы.

– Я твоя мама.

Эти слова звучали, как приговор. Неужели, отняв в свое время у меня саму себя, она сможет переманить еще и дочь? Элизабет с явным отвращением смотрела на происходящее, дети, вытаращив глаза, не понимали, что происходит, я же стоял с тортом, как одурманенный, наполняемый тысячей чувств, эмоций, воспоминаний и страхов. Женщина тем временем доставала из сумки медвежонка, нервно потрясывая своими теперь коротко остриженными волосами. Она протянула игрушку девочке, но Кристина даже не шелохнулась.

– Ты такая красивая, малышка, – сказала Вика, – и у тебя должен быть могучий охранник.

– У меня нет матери, – отрезала Кристина грубым, почти женским голосом.

Кажется, девочка ждала этой встречи все восемь лет. Ее лицо даже не дрогнуло.

– Как же так? Вот я. Папа говорил, что твоей мамы больше нет?

– Папа говорил, что я была тебе не нужна.

– Что ты, детка. У взрослых все очень сложно, тебе не понять пока, зачем я так поступила.

– Я сама уже достаточно взрослая, – услышал я, недоумевая, откуда в уста ребенка вкладывается столь уверенная речь. Это было похоже на вселение духа в мою крошку, – и я знаю, что такое отказаться от ребенка в роддоме. Ты не нужна здесь. Никому и никогда.

Кристина отодвинула от себя медведя и в упор посмотрела на мать. Я никогда еще не видел ее такой серьезной. Было понятно, что Вика осознала силу эффекта промывания мозгов мною, поэтому сразу же сдалась. Она посмотрела на меня и хотела что-то высказать, но я мимикой показал, что не собираюсь утруждаться даже на то, чтоб открыть рот. Кухня наполнилась отвращением. Виктория взяла с пола сумку, в которой я расслышал звон бутылки и понял, что так быстро состарило мать моей дочери. Потрогав недвижимую Кристину за голову, Вика пошла в сторону двери, а Элизабет тут же последовала за ней. Когда хлопнула дверь, и Лиза вернулась одна, Кристина ожила, подбежала ко мне и жестом показала, что хочет сказать мне что-то на ухо. Я наклонился.

– Я же обещала тебе, что никогда не прощу ее и буду любить тебя вечно?

После этих слов у меня затряслись руки, а Кристина поцеловала мою щетинистую щеку и снова превратилась в маленькую девочку, уводя друзей в комнату. Дух ненависти покинул ее.

– Пьянь, – с омерзением сказала Элизабет, выхватывая у меня торт, понимая, что он находится в опасности, – а что стало с их группой?

– После «Somniator» их никто не записывал. Это все, что я знаю.

Когда мы с Элизабет возвращались с кладбища в годовщину смерти папы, она сказала мне:

– Готовь документы. Твоя картина добралась до финала.

Лиза держала руль и довольно улыбалась. Так мы оказались в Лувре.

Как забавно, что очередной выезд за границу снова инициировала эта женщина. Я искренне уважал ее мужа, который ни разу за эти годы не приревновал ко мне свою жену. Его даже не было с нами из-за работы.

Это был один из самых памятных дней в моей жизни. Под пирамидой сновала толпа людей всех наций, разных: богатых и не очень, ценителей красоты и коллекционеров. На выставку было нелегко попасть – там находились только особые лица, агенты и художники. Фуршет, поздравления, сотни возгласов и поздравлений – все, как положено.

После презентации на месте был организован аукцион. За каждую картину назначалась цена, и когда она доходила до критической, художник давал свое согласие на продажу. Часть суммы отходила организаторам, процент агенту, остальное обогащало творца и делало его «признанным при жизни». Мы с Элизабет сидели в первых рядах и с трепетом ждали того, что не могло однажды не прозвучать:

«Наполеон Мрия. Благоговение».

Все остальное происходило, как в тумане. Картину давно считали живой и божественной. Суммы выкрикивались все громче и выше, а я с кружащейся головой думал, зачем мне эти деньги. Хочу ли я отдать в чужие частные руки то, чем жил всю жизнь? Неужели нам с Кристиной не хватает моей музыкальной деятельности для того чтобы мы ни в чем не нуждались? Разве роскошь сделает мою дочь счастливой? И тем более меня? После того, как я услышал такую цену в фунтах стерлингов, которую я даже не мог себе вообразить, зал внезапно замолчал. Тишина звенела. Ни за одно полотно еще не озвучивали даже близкой суммы.

– Наполеон Мрия, согласны ли Вы продать…

И тут я встал. Встал и на английском обратился к публике:

– Простите, уважаемые, за этот цирк, но я не могу ее отдать. Картина едет домой.

Гул возмущения начал усиливаться, но потом Элизабет, широко улыбаясь, начала хлопать в ладони, кто-то ее поддержал, и в конечном итоге весь зал рукоплескал мне и моему решению.

– Браво! – услышал я и засмеялся сам.

– Ты оправдал мои ожидания, родной, – закричала Элизабет мне на ухо в шуме толпы. Я знала, что ты не продашься.

В тот вечер каждый гость пожал мне руку.

В Третьяковской галерее есть экспозиция современных художников, которых признали при жизни. Не помню, было ли это раньше, но сейчас точно так. Пока автор жив, полотно висит там, а после его смерти перемещается в другие залы и остается там на полных правах с историческими шедеврами навсегда. Вернувшись домой, мы с Лизой передали мою картину туда без права владения (то есть портрет, по факту, принадлежал мне), чем принесли Третьяковке немало лишних денег от посетителей, желающих воочию увидеть знаменитую «живую нарисованную».

Когда основной ажиотаж прошел, я выбрал спокойный денек и пошел один в галерею. Даже сейчас у картины толпились люди. Я сел напротив нее на скамейку и погрузился в воспоминания.

Сколько же лет ушло на то, чтобы довести портрет до нынешнего состояния? Годами я добавлял штрихи, мазки и делал Кристину все более взрослой, святой и живой. Сколько любви и тоски было в нее вложено? До чего же сильный трепет и восхищение переполняли меня в те дни? А ведь двадцать с лишним лет спустя я до сих пор люблю ее.

Кого? Кристину ли? Тот образ? Женщину на портрете?

Не знаю, сколько минут или часов я просидел перед картиной, погруженный в раздумья и сладкие грезы, пока, в конечном итоге не очнулся и не понял, что пора бы уходить. Я встал, улыбнулся, развернулся и снова увидел портрет прямо за скамьей, где сидел.

Меня перетрясло. Вытаращив глаза, с колотящимся сердцем я смотрел на стоящую передо мной в другой одежде Кристину – не свою дочь, а настоящую, реальную Кристину, такую же, как на картине, только теплую, живую и с несколько иной прической. Эти волшебные зеленые глаза смотрели на меня в упор, и я думал, что они сейчас убьют меня, потому что мое сердце никогда еще не стучало так быстро – даже на войне. Все возможные гормоны, казалось, выбросились в мою кровь, все детские чувства вылились на меня, окатили сверху, заполнили внутри и разрывали мое тело. Я был нем и неподвижен. Единственное, что смог осознать мой сошедший за секунду с ума мозг – это то, что, по всей видимости, с Кристиной творилось то же самое.

– Наполеон, – прошептала она и прижалась ко мне.

Больше двадцати лет я мечтал об этом дне ночами. Больше половины своей жизни я потратил на грезы о такой встрече. Больше ничего в этом мире мне никогда не было нужно так, как сей краткий миг.

Мы простояли рядом несколько минут – я, в том же неподвижном состоянии, и она, дышащая мне в шею.

– Я приходила сюда каждый день с тех пор, как мне рассказали про картину, на которой вылитая я, – говорила женщина, не отрывая от меня своей головы и не поднимая глаз, – и все пыталась поверить в это чудо. Смотри!

Она отстранилась и судорожно начала ковыряться в своей сумочке. Оттуда Кристина выудила рамку с давно забытой роковой фотографией. Я улыбнулся.

– Прости меня, Наполеон, – сквозь слезы говорила женщина, – я не восприняла ничего тогда всерьез, да и к чему эти слова? Всю жизнь я была одинока. А ты? Наверное, жена, дети?

– Дочь, – сказал я осипшим голосом, – больше никого. Все меня покинули.

– Ты не хочешь выпить кофе?

– Конечно, пойдем, – ответил я, улыбаясь, но окончательно не понимая, что происходит.

Если бы моя жизнь была голливудским фильмом, наверное, сейчас было бы самое лучшее время для финальных титров.

– Расскажи о своей жизни, – сказала Кристина, с неприкрытым восхищением сверля меня своими изумрудами, когда мы забились в угол какого-то уютного, тихого кафе, – все-все, с тех самых лет.

– Ты смеешься? – спросил я, не отрывая от нее глаз, – на это уйдет еще одна жизнь.

– Тогда расскажи, почему ты выставил портрет? И почему именно сейчас? Когда ты его закончил? И сколько писал?

– Писал с того дня, как подарил тебе фото, – сказал я смущенно опустив глаза, – и на это ушла почти вся жизнь, которой ты так интересуешься. Несколько лет полотно стояло дома, пока моя подруга детства не утащила его на первую выставку. Пройдя долгий путь по России и Европе, он попал тебе на глаза. Вот и весь сказ.

Глаза Кристины расширялись. Наверное, она не ожидала услышать столь необычную историю.

– Как же я могла быть такой глупой? – сказала она, поднося руки к губам.

– Все не случайно. Я не был особо счастлив, но ни о чем не жалею. Вся моя жизнь чего-то, да стоила.

– А я так и протанцевала все эти года. Ни любви, ни детей – одни гастроли, да репетиции.

– Зато я первый раз вижу, чтобы в начале пятого десятка женщина выглядела, не сильно отличаясь от своего пятнадцатилетнего изображения.

– Ну, – скромно заговорила Кристина, – если сравнивать с фото, то изменения на лицо. А вот на портрете ты меня неплохо состарил.

– Сделал зрелой, не более. Вся Европа восхищалась твоей красотой.

Я сказал, за сколько британец был готов купить полотно. Кристина аж побледнела.

– А почему она здесь?

– Я никому тебя не отдам. Даже сейчас права на портрет принадлежат мне.

Судя по всему, мои слова произвели на Кристину очень сильное впечатление. По крайней мере, именно это я видел или хотел видеть в ее взгляде. Мы уже допивали кофе, поэтому я спросил:

– Ты сильно спешишь?

– Нет, а что?

– Я хотел бы тебя кое с кем познакомить.

– Хорошо, – улыбнулась Кристина.

Я набрал номер Элизабет.

– Привет, ты дома?

– Да. Кристина с Наполеоном играют в комнате, я в бытовых делах.

– Скоро приеду, хорошо?

– Конечно, ждем.

Мы рассчитались за кофе и поехали к Лизе домой. Кристина даже не спрашивала, зачем и куда мы направляемся. Когда же мы поднимались по лестнице, я пояснил:

– Здесь живет моя подруга, которая помогла картине стать известной. Ей будет очень интересно и приятно снова тебя увидеть.

– Снова?

– Я же говорил, мы со школы дружим. Она прекрасно тебя помнит, и вообще всегда знала, кто ты такая.

Звонок в дверь. В домашнем халате дверь открывает Элизабет и чуть не падает в обморок от того, что видит. Может, она подумала, что мне окончательно удалось оживить образ на портрете, и на секунду посчитала меня неким доктором Франкенштейном?

– Привет, – как ни в чем ни бывало, произнес я, – смотри, кого я встретил в галерее. Это Кристина. Кристина, это моя лучшая подруга Элизабет.

Любовь всей моей жизни, скромно улыбалась, а вот у Лизы просто не было слов. Она так и не нашла подходящих.

– Вы проходите, не стойте на пороге, – растерянно сказала хозяйка квартиры.

Мы попали внутрь, начали раздеваться, и тут же на мой голос прибежала дочь. Она, оторопев, уставилась на Кристину и спросила у меня:

– Это тетя с картины?

– Да, моя маленькая, привет, – сказал я и поцеловал дочь.

Я встал и повернулся к приведенной в дом женщине.

– Кристина, знакомься, это моя дочь… Кристина.

Моя девочка поздоровалась с той, в чью честь была названа, а старшая Кристина была сражена наповал только что выяснившейся новой деталью. Мы попили у Элизабет чай, рассказывая обо всех стадиях, которые прошла картина, историю ее становления и известности, а потом засобирались домой. Я забрал дочь, и, когда мы втроем выходили из квартиры, Элизабет шепнула мне в спину:

– Неужели под старость счастье пришло и в твой дом?

Мы приехали ко мне в обитель, я показал Кристине квартиру и уголок, в котором все эти годы стоял портрет. Мне позвонили со студии, поэтому я вышел на балкон поговорить, а две Кристины удалились на кухню. Когда я закончил разговор и направлялся к девочкам, то, подходя, услышал вопрос дочери:

– А Вы знаете, что папа очень сильно Вас любит?

– Да, крошка, знаю.

– Пожалуйста, не уходите никуда. Я больше не хочу смотреть, как он грустит. Вы сможете сделать так, чтобы папа всегда улыбался.

Моя дочь – это высшее проявление любви в моем мире.

– А вдруг он этого не захочет?

– Он всю жизнь Вас ждал, – ответила маленькая Кристина большой.

Все эти годы с того самого рокового дня в актовом зале я считал Кристину святым и светлым образом, моим идеалом, благодаря которому я видел красоту в этом грязном и похотливом мире. Именно поэтому мне не хочется вдаваться ни в какие подробности нашей с ней интимной, плотской и духовной близости. Это все только мое: святое и неприкосновенное.

Через месяц мы поженились. Две мои Кристины души не чаяли друг в друге, и обе делали все для моего счастья. Элизабет наблюдала за всем со стороны на этой свадьбе и, встречаясь со мной взглядом, одобрительно улыбалась и слала мне воздушные поцелуи.

Мне пятьдесят. Больше десяти лет мы прожили с Кристиной душа в душу, ни разу не поругавшись. Дочь давно называла ее мамой и продолжала любить меня больше жизни. Девушка выросла невероятно красивой. Когда у нее стали появляться первые мальчики, она постоянно просила меня не ревновать и понять, что ее чувства ко мне никто и никогда не отнимет, даже в день свадьбы.

– Я помню каждую минуту, проведенную с тобой, – говорила мне дочь.

Студия давала мне творческую реализацию, любимые женщины тепло. Пройдя больше половины жизни в мытарствах, я, наконец-то, не нуждался ни в чем, кроме того, что уже имел. Я стал счастлив.

Однажды, когда две мои женщины были вместе в театре, а я пораньше освободился со студии, мне вздумалось заглянуть в давно забытое мною кафе, в котором мы столько времени проводили с Дианой. За все эти годы оно изменилось до неузнаваемости – даже не осталось тех укромных мест по углам, где мы прятались от толпы. Я нашел свободный столик посреди зала и сел. Вскоре мне принесли кофе, я спокойно смотрел в зеркальную стену впереди себя и подводил некий итог своей жизни. Чем дальше я уходил в свои мысли, тем хуже слышал голоса других посетителей, а зал словно начинал давить на меня, медленно уменьшаясь в размерах.

Внезапно я почувствовал, как на мое плечо легла чья-то рука. Не оборачиваясь, я поднял глаза на зеркало и увидел, что оно висит прямо передо мной, все стены вокруг белые и обиты войлоком, да и отражающая поверхность впереди была не стеклом, а отполированным металлом. Позади меня стоял доктор в очках и белом халате, и именно его ладонь лежала на моем плече. Все это я наблюдал в отражении.

В моих руках была пепельница и дымящаяся сигарета, легкие ломились от боли и тяжести. Мое лицо – покрытое морщинами и старостью полотно, полное болезненности, хотя еще десять минут назад я выглядел, как здоровый мужчина средних лет. Доктор смотрел мне в глаза через зеркало и спокойным низким голосом говорил:

– Наполеон. Я наблюдаю за тобой столько лет и, честно признаюсь, ты мой любимый пациент. Но все эти годы меня гложет один вопрос. Ответь же на него хоть раз. Ты и в самом деле так свято веришь в несуществующий мир вокруг себя или хоть иногда осознаешь, что половину своей жизни ты провел в нашей психиатрической больнице?

 

Глава 33

Я проморгался. Изображение впереди меня никуда не уходило, а значит, оно не было очередным плодом моей фантазии. Как ни странно было это осознавать, сон все происходящее тоже не сильно напоминало. Больше всего в тот миг я боялся обернуться.

Почему?

Чтобы не разрушить иллюзию или не удостовериться в ее реальности? Доктор все так же держал руку на моем плече и пытливо заглядывал мне в глаза в ожидании ответа. И тогда я начал вспоминать.

Всю свою жизнь я был неудовлетворен и несчастен, тщетно пробиваясь к своим творческим целям и взаимной любви. Абсолютно всеми я бывал брошен или предан.

Кроме Элизабет. О да, эту малышку я помню еще с детских лет, как раз с той поры, когда мечты значили для меня намного больше, чем реальность. Что ж, этот человек определенно присутствовал в моей жизни.

Изабелла? Я так хорошо чувствую, как ревновал ее к тому парню. Но еще ярче мое воспоминание о том, как я чуть не повесился из-за этой флиртующей упрямицы.

Анжела. Такую пиявку трудно выдумать. Хоть в ранние годы негативные мысли и влезали в мою голову, в целом, я научился сохранять свет своих грез. Одно воспоминание о ней вызывает только омерзение.

Лолита. Неприметная девчушка, такая чистая и непорочная… Уже на первом курсе играла на сцене. Играла на сцене? На первом курсе? Да за всю мою жизнь была хоть одна первокурсница, добивавшаяся этого? Какой-то абсурд, стоп-стоп!

На автомате, нервничая, я сделал глубокую затяжку сигаретой и почувствовал, как дым болью наполняет мои гнилые легкие.

Диана! Моя любимая, совершенная Диана! Где ты, радость моя, похоть моя, дьяволица? Не слишком ли идеально у нас с тобой все было? Зрелая женщина, исполнявшая, словно джинн, все желания юнца? Сказочно богатая, но всегда свободная и доступная? Настолько красивая, что целый год я не мог найти ни одного изъяна? И где ты? Испарилась за одну ночь? Пропала из мира за несколько дней? Поменяла замки и подговорила соседей? Или же вообще никогда не попадалась им на глаза? А существовала ли? Был ли я в той квартире хоть раз?

Сердце учащало свое биение, грозя инфарктом, но мысли от этого текли еще быстрее и более путанно.

Моя однодневная война. И один я, выживший на ней из целого взвода, не выпустив ни одной пули. Чеченец, который отдал жизнь за русского, защищая его от себе подобных. Ни одного доказательства ведения боевых действий, кроме пули в плече, по документам полученной на учениях.

Я же так любил курить. И бросил с первой же попытки, приняв разовое решение, как только попал в госпиталь, ощущая, что это убивает меня. Да ну? Я же был уверен, что буду курить до конца своих дней, пусть именно это и станет ускорителем их пришествия. А все оказалось так просто? Сейчас же я затягиваюсь, смотря в зеркало, ощущаю всю мерзость табачных смол, насквозь пропитавших мои легкие, и это выглядит намного логичнее и правдоподобнее.

Виктория. Женщина, которая появилась после долгих лет моего полного одиночества, и вдруг, ни с того, ни с сего давшая мне дочь, о которой я мечтал всю жизнь и назвал ее именем…

Кристина!!! Источник моих самых светлых чувств, вдохновения, надежды и веры. Луч, направлявший меня всю тернистую дорогу моего жизненного пути. Божество, идол, икона в моем доме. Да какой здоровый человек будет всю свою юность малевать портрет своей первой женщины, подарившей возникновение чувств? Почему отец никогда не задавал вопросов о картине? И только мои женщины видели ее? А два десятка лет спустя девушка нашла меня сама? В тот самый момент, когда я просидел несколько часов, словно в трансе, перед ее иконой? В сорок с лишним лет такая же красивая и сочная? Внезапно любящая меня? Одинокая??? Неземная внешность, модельное тело – и одинокая, никому не нужная? Бред!

Я заметался, покачиваясь на месте.

Вся моя жизнь – сплошной абсурд, не поддающийся логическому объяснению.

Хорошо, пусть я болен. Но в таком случае – когда? Когда моя жизнь стала лишь разрисованным стеклом в моем мозге, закрывающим настоящее зрение, фонограммой, заглушающей реальный слух, тактильной галлюцинацией, перебивающей работу органов чувств, ароматом, вытесняющим запахи мира, сладким ядом, убивающим вкус?

Когда гормоны стали хаотично гулять по моей крови, вызывая искусственные чувства?

С Дианы? С войны? Рождения дочери? Возвращения Кристины? Всегда? Или с ума я сошел как раз-таки только что? И все было до сих пор настоящим, а лишь комната в дурке – моя нервная галлюцинация?

Хоронил ли я отца? Умер ли он? Был ли он? Кто вообще был? Кто я? Есть ли я?

Меня разрывало от мыслей и чувств, что-то уничтожало меня изнутри, а проклятый врач все сверлил меня взглядом и ждал.

Что у меня было? Вся жизнь в борьбе и получение целого мира в итоге. Семь, ровно семь женщин, каждую из которых я любил сильнее или слабее. Моя ангельская дочь, отец, проживший ради меня одного, сотни записанных песен, радость самореализации и помощи другим людям. Осмысленный путь, оставляющий следы многим будущим поколениям. Нечеловеческой работы портрет.

Меня ведь ничто не могло удовлетворить, и слишком уж много я грезил. Мне не суждено было стать счастливым в бренном мире. Может, Господь не просто так дал мне это символическое имя душевнобольного – Наполеон? Вдруг, в Его глобальные планы не входило менять мир вокруг меня, чтобы дать мне счастье, поэтому Он сэкономил силы, подарив мне умение создать новую реальность внутри себя. И не это ли его высшая милость? Ведь у меня есть все, чего я когда-либо хотел. Абсолютно все!

Что мне выбрать? Бренное, мерзкое, больное тело и полное неведение того, как сейчас выглядит мир вокруг? Не слишком ли странно, что за последние двадцать лет по улицам ездят те же машины, люди пользуются такими же мобильными, как во времена моей молодости? В век информационных технологий прогресс встал? Да и сколько мне вообще тогда лет?

А что ждет меня в привычном мире? Самая любимая и прекрасная женщина на планете, дочь, внутри которой больше любви, чем во всех трепещущих друг от друга парах на планете, преданная подруга и ее сын, готовый отдать жизнь за мое чадо. Любимое дело, ради, которого чуть ли не десяток моих лет просто вылетел в никуда. Я так долго к этому шел. И теперь должен сказать доктору, мол, признаю, излечи меня от иллюзий, которые навсегда отняли у меня возможность узнать, кто же есть я?

Сигарета с силой вдавилась в пепельницу и начала задыхаться без доступа кислорода, пока, наконец, полностью не погасла. Я поднял глаза к зеркалу и поймал все тот же настойчивый взгляд доктора. Сердце больше не сходило с ума, а я через боль дышал полной грудью. Мне уже было известно, что принятое сейчас решение навсегда определит, как я проведу остаток своих дней. Сделав самый глубокий вдох, я заговорил:

– Мне абсолютно все равно, реален ли для каждого существа на этой планете и где бы то ни было мой мир. Единственное, что важно – он принадлежит только мне. Настоящий. Моя и ничья больше жизнь. Я счастлив.

27.04.2009-08.10.2012

Богдан Тамко

 

Эпилог

Согласно канонам в этой части произведения должно содержаться логическое завершение всего вышесказанного, эдакий вывод или итоги. А то, что пишу здесь я, называется послесловие. Но «Эпилог» всегда нравился мне больше, и я считаю, что имею полное право назвать главу так, как хочу.

Если бы не все те люди, которые имели значение в моей жизни, роман не появился бы на свет. Так же, как он и не сделал бы этого без всех, кто поддерживал меня и возвращал силы в моменты слабости. Безусловно, не менее важную роль сыграли те, кто в меня не верил.

Я никогда не собирался писать мемуары и, слава Богу, не сделал этого. Процентов тридцать или сорок содержания книги – часть моей жизни. Какая? Точно не скажет никто. Пожалуй, даже я сам.

Больше всего мне хотелось создать интимный роман. Нет, не в плане пошлости, а в чувствах и эмпирической связи между автором и читателем. Харуки Мураками делал подобное заявление, и со мной ему удалось это провернуть. Проникнуть в самую душу, затронуть что-то глубокое и неведомое, после чего ты, как читатель, не можешь сказать людям более, чем назвать произведение шедевром. А за что именно? Это навсегда должно остаться тайной, не видимой более никому нитью, связывающей тебя с автором. Мне нужен именно этот интим. И, надеюсь, все удалось.

В заключение хочу рассказать очень красивую историю, которая воодушевляла каждого, кто ее слышал. Мой ныне покойный дедушка всегда мечтал о сыне по имени Богдан. Но Бог дал ему трех дочерей. Две из них подарили миру сыновей, одним из которых являюсь я сам, но никто из нас не стал Богданом. Как и единственный правнук, которого мой дедушка успел застать. Отдавая дань памяти этому великому человеку, я использую сие имя и его фамилию, подписывая роман, как Богдан Тамко.

Нетрудно догадаться, кому я пишу последнее слово в этой книге.

Спасибо.