Когда маленькая Кристина отмечала свой восьмой день рождения, мы с Элизабет сидели на кухне, обсуждая, как судьбы детей похожи на наши, а гости играли в комнате. Там была именинница, Наполеон и одноклассники Кристины. Неожиданно раздался звонок в дверь, а я в это время вставлял свечи в торт, поэтому открывать пошла Лиза. Я слышал в коридоре женские голоса, а потом чуть не уронил всю сливочную конструкцию на пол – на пороге стояла постаревшая за восемь лет Виктория. Я не успел ничего сказать, потому что только услышал детский возглас:

– Пойдем смотреть, кто ко мне пришел!

В следующую же секунду толпа отроков заполонила кухню во главе с нарядной Кристиной.

– А вы кто? – спросила девочка удивленно.

Виктория присела на корточки перед дочерью и погладила ей волосы.

– Я твоя мама.

Эти слова звучали, как приговор. Неужели, отняв в свое время у меня саму себя, она сможет переманить еще и дочь? Элизабет с явным отвращением смотрела на происходящее, дети, вытаращив глаза, не понимали, что происходит, я же стоял с тортом, как одурманенный, наполняемый тысячей чувств, эмоций, воспоминаний и страхов. Женщина тем временем доставала из сумки медвежонка, нервно потрясывая своими теперь коротко остриженными волосами. Она протянула игрушку девочке, но Кристина даже не шелохнулась.

– Ты такая красивая, малышка, – сказала Вика, – и у тебя должен быть могучий охранник.

– У меня нет матери, – отрезала Кристина грубым, почти женским голосом.

Кажется, девочка ждала этой встречи все восемь лет. Ее лицо даже не дрогнуло.

– Как же так? Вот я. Папа говорил, что твоей мамы больше нет?

– Папа говорил, что я была тебе не нужна.

– Что ты, детка. У взрослых все очень сложно, тебе не понять пока, зачем я так поступила.

– Я сама уже достаточно взрослая, – услышал я, недоумевая, откуда в уста ребенка вкладывается столь уверенная речь. Это было похоже на вселение духа в мою крошку, – и я знаю, что такое отказаться от ребенка в роддоме. Ты не нужна здесь. Никому и никогда.

Кристина отодвинула от себя медведя и в упор посмотрела на мать. Я никогда еще не видел ее такой серьезной. Было понятно, что Вика осознала силу эффекта промывания мозгов мною, поэтому сразу же сдалась. Она посмотрела на меня и хотела что-то высказать, но я мимикой показал, что не собираюсь утруждаться даже на то, чтоб открыть рот. Кухня наполнилась отвращением. Виктория взяла с пола сумку, в которой я расслышал звон бутылки и понял, что так быстро состарило мать моей дочери. Потрогав недвижимую Кристину за голову, Вика пошла в сторону двери, а Элизабет тут же последовала за ней. Когда хлопнула дверь, и Лиза вернулась одна, Кристина ожила, подбежала ко мне и жестом показала, что хочет сказать мне что-то на ухо. Я наклонился.

– Я же обещала тебе, что никогда не прощу ее и буду любить тебя вечно?

После этих слов у меня затряслись руки, а Кристина поцеловала мою щетинистую щеку и снова превратилась в маленькую девочку, уводя друзей в комнату. Дух ненависти покинул ее.

– Пьянь, – с омерзением сказала Элизабет, выхватывая у меня торт, понимая, что он находится в опасности, – а что стало с их группой?

– После «Somniator» их никто не записывал. Это все, что я знаю.

Когда мы с Элизабет возвращались с кладбища в годовщину смерти папы, она сказала мне:

– Готовь документы. Твоя картина добралась до финала.

Лиза держала руль и довольно улыбалась. Так мы оказались в Лувре.

Как забавно, что очередной выезд за границу снова инициировала эта женщина. Я искренне уважал ее мужа, который ни разу за эти годы не приревновал ко мне свою жену. Его даже не было с нами из-за работы.

Это был один из самых памятных дней в моей жизни. Под пирамидой сновала толпа людей всех наций, разных: богатых и не очень, ценителей красоты и коллекционеров. На выставку было нелегко попасть – там находились только особые лица, агенты и художники. Фуршет, поздравления, сотни возгласов и поздравлений – все, как положено.

После презентации на месте был организован аукцион. За каждую картину назначалась цена, и когда она доходила до критической, художник давал свое согласие на продажу. Часть суммы отходила организаторам, процент агенту, остальное обогащало творца и делало его «признанным при жизни». Мы с Элизабет сидели в первых рядах и с трепетом ждали того, что не могло однажды не прозвучать:

«Наполеон Мрия. Благоговение».

Все остальное происходило, как в тумане. Картину давно считали живой и божественной. Суммы выкрикивались все громче и выше, а я с кружащейся головой думал, зачем мне эти деньги. Хочу ли я отдать в чужие частные руки то, чем жил всю жизнь? Неужели нам с Кристиной не хватает моей музыкальной деятельности для того чтобы мы ни в чем не нуждались? Разве роскошь сделает мою дочь счастливой? И тем более меня? После того, как я услышал такую цену в фунтах стерлингов, которую я даже не мог себе вообразить, зал внезапно замолчал. Тишина звенела. Ни за одно полотно еще не озвучивали даже близкой суммы.

– Наполеон Мрия, согласны ли Вы продать…

И тут я встал. Встал и на английском обратился к публике:

– Простите, уважаемые, за этот цирк, но я не могу ее отдать. Картина едет домой.

Гул возмущения начал усиливаться, но потом Элизабет, широко улыбаясь, начала хлопать в ладони, кто-то ее поддержал, и в конечном итоге весь зал рукоплескал мне и моему решению.

– Браво! – услышал я и засмеялся сам.

– Ты оправдал мои ожидания, родной, – закричала Элизабет мне на ухо в шуме толпы. Я знала, что ты не продашься.

В тот вечер каждый гость пожал мне руку.

В Третьяковской галерее есть экспозиция современных художников, которых признали при жизни. Не помню, было ли это раньше, но сейчас точно так. Пока автор жив, полотно висит там, а после его смерти перемещается в другие залы и остается там на полных правах с историческими шедеврами навсегда. Вернувшись домой, мы с Лизой передали мою картину туда без права владения (то есть портрет, по факту, принадлежал мне), чем принесли Третьяковке немало лишних денег от посетителей, желающих воочию увидеть знаменитую «живую нарисованную».

Когда основной ажиотаж прошел, я выбрал спокойный денек и пошел один в галерею. Даже сейчас у картины толпились люди. Я сел напротив нее на скамейку и погрузился в воспоминания.

Сколько же лет ушло на то, чтобы довести портрет до нынешнего состояния? Годами я добавлял штрихи, мазки и делал Кристину все более взрослой, святой и живой. Сколько любви и тоски было в нее вложено? До чего же сильный трепет и восхищение переполняли меня в те дни? А ведь двадцать с лишним лет спустя я до сих пор люблю ее.

Кого? Кристину ли? Тот образ? Женщину на портрете?

Не знаю, сколько минут или часов я просидел перед картиной, погруженный в раздумья и сладкие грезы, пока, в конечном итоге не очнулся и не понял, что пора бы уходить. Я встал, улыбнулся, развернулся и снова увидел портрет прямо за скамьей, где сидел.

Меня перетрясло. Вытаращив глаза, с колотящимся сердцем я смотрел на стоящую передо мной в другой одежде Кристину – не свою дочь, а настоящую, реальную Кристину, такую же, как на картине, только теплую, живую и с несколько иной прической. Эти волшебные зеленые глаза смотрели на меня в упор, и я думал, что они сейчас убьют меня, потому что мое сердце никогда еще не стучало так быстро – даже на войне. Все возможные гормоны, казалось, выбросились в мою кровь, все детские чувства вылились на меня, окатили сверху, заполнили внутри и разрывали мое тело. Я был нем и неподвижен. Единственное, что смог осознать мой сошедший за секунду с ума мозг – это то, что, по всей видимости, с Кристиной творилось то же самое.

– Наполеон, – прошептала она и прижалась ко мне.

Больше двадцати лет я мечтал об этом дне ночами. Больше половины своей жизни я потратил на грезы о такой встрече. Больше ничего в этом мире мне никогда не было нужно так, как сей краткий миг.

Мы простояли рядом несколько минут – я, в том же неподвижном состоянии, и она, дышащая мне в шею.

– Я приходила сюда каждый день с тех пор, как мне рассказали про картину, на которой вылитая я, – говорила женщина, не отрывая от меня своей головы и не поднимая глаз, – и все пыталась поверить в это чудо. Смотри!

Она отстранилась и судорожно начала ковыряться в своей сумочке. Оттуда Кристина выудила рамку с давно забытой роковой фотографией. Я улыбнулся.

– Прости меня, Наполеон, – сквозь слезы говорила женщина, – я не восприняла ничего тогда всерьез, да и к чему эти слова? Всю жизнь я была одинока. А ты? Наверное, жена, дети?

– Дочь, – сказал я осипшим голосом, – больше никого. Все меня покинули.

– Ты не хочешь выпить кофе?

– Конечно, пойдем, – ответил я, улыбаясь, но окончательно не понимая, что происходит.

Если бы моя жизнь была голливудским фильмом, наверное, сейчас было бы самое лучшее время для финальных титров.

– Расскажи о своей жизни, – сказала Кристина, с неприкрытым восхищением сверля меня своими изумрудами, когда мы забились в угол какого-то уютного, тихого кафе, – все-все, с тех самых лет.

– Ты смеешься? – спросил я, не отрывая от нее глаз, – на это уйдет еще одна жизнь.

– Тогда расскажи, почему ты выставил портрет? И почему именно сейчас? Когда ты его закончил? И сколько писал?

– Писал с того дня, как подарил тебе фото, – сказал я смущенно опустив глаза, – и на это ушла почти вся жизнь, которой ты так интересуешься. Несколько лет полотно стояло дома, пока моя подруга детства не утащила его на первую выставку. Пройдя долгий путь по России и Европе, он попал тебе на глаза. Вот и весь сказ.

Глаза Кристины расширялись. Наверное, она не ожидала услышать столь необычную историю.

– Как же я могла быть такой глупой? – сказала она, поднося руки к губам.

– Все не случайно. Я не был особо счастлив, но ни о чем не жалею. Вся моя жизнь чего-то, да стоила.

– А я так и протанцевала все эти года. Ни любви, ни детей – одни гастроли, да репетиции.

– Зато я первый раз вижу, чтобы в начале пятого десятка женщина выглядела, не сильно отличаясь от своего пятнадцатилетнего изображения.

– Ну, – скромно заговорила Кристина, – если сравнивать с фото, то изменения на лицо. А вот на портрете ты меня неплохо состарил.

– Сделал зрелой, не более. Вся Европа восхищалась твоей красотой.

Я сказал, за сколько британец был готов купить полотно. Кристина аж побледнела.

– А почему она здесь?

– Я никому тебя не отдам. Даже сейчас права на портрет принадлежат мне.

Судя по всему, мои слова произвели на Кристину очень сильное впечатление. По крайней мере, именно это я видел или хотел видеть в ее взгляде. Мы уже допивали кофе, поэтому я спросил:

– Ты сильно спешишь?

– Нет, а что?

– Я хотел бы тебя кое с кем познакомить.

– Хорошо, – улыбнулась Кристина.

Я набрал номер Элизабет.

– Привет, ты дома?

– Да. Кристина с Наполеоном играют в комнате, я в бытовых делах.

– Скоро приеду, хорошо?

– Конечно, ждем.

Мы рассчитались за кофе и поехали к Лизе домой. Кристина даже не спрашивала, зачем и куда мы направляемся. Когда же мы поднимались по лестнице, я пояснил:

– Здесь живет моя подруга, которая помогла картине стать известной. Ей будет очень интересно и приятно снова тебя увидеть.

– Снова?

– Я же говорил, мы со школы дружим. Она прекрасно тебя помнит, и вообще всегда знала, кто ты такая.

Звонок в дверь. В домашнем халате дверь открывает Элизабет и чуть не падает в обморок от того, что видит. Может, она подумала, что мне окончательно удалось оживить образ на портрете, и на секунду посчитала меня неким доктором Франкенштейном?

– Привет, – как ни в чем ни бывало, произнес я, – смотри, кого я встретил в галерее. Это Кристина. Кристина, это моя лучшая подруга Элизабет.

Любовь всей моей жизни, скромно улыбалась, а вот у Лизы просто не было слов. Она так и не нашла подходящих.

– Вы проходите, не стойте на пороге, – растерянно сказала хозяйка квартиры.

Мы попали внутрь, начали раздеваться, и тут же на мой голос прибежала дочь. Она, оторопев, уставилась на Кристину и спросила у меня:

– Это тетя с картины?

– Да, моя маленькая, привет, – сказал я и поцеловал дочь.

Я встал и повернулся к приведенной в дом женщине.

– Кристина, знакомься, это моя дочь… Кристина.

Моя девочка поздоровалась с той, в чью честь была названа, а старшая Кристина была сражена наповал только что выяснившейся новой деталью. Мы попили у Элизабет чай, рассказывая обо всех стадиях, которые прошла картина, историю ее становления и известности, а потом засобирались домой. Я забрал дочь, и, когда мы втроем выходили из квартиры, Элизабет шепнула мне в спину:

– Неужели под старость счастье пришло и в твой дом?

Мы приехали ко мне в обитель, я показал Кристине квартиру и уголок, в котором все эти годы стоял портрет. Мне позвонили со студии, поэтому я вышел на балкон поговорить, а две Кристины удалились на кухню. Когда я закончил разговор и направлялся к девочкам, то, подходя, услышал вопрос дочери:

– А Вы знаете, что папа очень сильно Вас любит?

– Да, крошка, знаю.

– Пожалуйста, не уходите никуда. Я больше не хочу смотреть, как он грустит. Вы сможете сделать так, чтобы папа всегда улыбался.

Моя дочь – это высшее проявление любви в моем мире.

– А вдруг он этого не захочет?

– Он всю жизнь Вас ждал, – ответила маленькая Кристина большой.

Все эти годы с того самого рокового дня в актовом зале я считал Кристину святым и светлым образом, моим идеалом, благодаря которому я видел красоту в этом грязном и похотливом мире. Именно поэтому мне не хочется вдаваться ни в какие подробности нашей с ней интимной, плотской и духовной близости. Это все только мое: святое и неприкосновенное.

Через месяц мы поженились. Две мои Кристины души не чаяли друг в друге, и обе делали все для моего счастья. Элизабет наблюдала за всем со стороны на этой свадьбе и, встречаясь со мной взглядом, одобрительно улыбалась и слала мне воздушные поцелуи.

Мне пятьдесят. Больше десяти лет мы прожили с Кристиной душа в душу, ни разу не поругавшись. Дочь давно называла ее мамой и продолжала любить меня больше жизни. Девушка выросла невероятно красивой. Когда у нее стали появляться первые мальчики, она постоянно просила меня не ревновать и понять, что ее чувства ко мне никто и никогда не отнимет, даже в день свадьбы.

– Я помню каждую минуту, проведенную с тобой, – говорила мне дочь.

Студия давала мне творческую реализацию, любимые женщины тепло. Пройдя больше половины жизни в мытарствах, я, наконец-то, не нуждался ни в чем, кроме того, что уже имел. Я стал счастлив.

Однажды, когда две мои женщины были вместе в театре, а я пораньше освободился со студии, мне вздумалось заглянуть в давно забытое мною кафе, в котором мы столько времени проводили с Дианой. За все эти годы оно изменилось до неузнаваемости – даже не осталось тех укромных мест по углам, где мы прятались от толпы. Я нашел свободный столик посреди зала и сел. Вскоре мне принесли кофе, я спокойно смотрел в зеркальную стену впереди себя и подводил некий итог своей жизни. Чем дальше я уходил в свои мысли, тем хуже слышал голоса других посетителей, а зал словно начинал давить на меня, медленно уменьшаясь в размерах.

Внезапно я почувствовал, как на мое плечо легла чья-то рука. Не оборачиваясь, я поднял глаза на зеркало и увидел, что оно висит прямо передо мной, все стены вокруг белые и обиты войлоком, да и отражающая поверхность впереди была не стеклом, а отполированным металлом. Позади меня стоял доктор в очках и белом халате, и именно его ладонь лежала на моем плече. Все это я наблюдал в отражении.

В моих руках была пепельница и дымящаяся сигарета, легкие ломились от боли и тяжести. Мое лицо – покрытое морщинами и старостью полотно, полное болезненности, хотя еще десять минут назад я выглядел, как здоровый мужчина средних лет. Доктор смотрел мне в глаза через зеркало и спокойным низким голосом говорил:

– Наполеон. Я наблюдаю за тобой столько лет и, честно признаюсь, ты мой любимый пациент. Но все эти годы меня гложет один вопрос. Ответь же на него хоть раз. Ты и в самом деле так свято веришь в несуществующий мир вокруг себя или хоть иногда осознаешь, что половину своей жизни ты провел в нашей психиатрической больнице?