Пролог

Как-то на небесах наступил душеотборочный день, когда обычно подводятся итоги за год: столько-то душ попадает в рай, столько-то в преисподнюю. К небесным вратам с самого раннего утра явился Нечистый, готовый войти, как только покажется ангел-посыльный. На сей раз ожидать ему пришлось долго – ангел все не шел и не шел. Далеко за полдень Нечистый, наконец, собрался с духом, подошел к калитке и постучал – сперва тихо, потом погромче. Однако отпирать никто не выходил, и тогда он заколотил кулаком во всю мочь, аж все поднебесье загрохотало, будто гром грянул с ясного неба. Показался апостол Петр, открыл глазок в калитке и, увидев Нечистого, спросил официально, словно имел дело с незнакомым лицом:

– Что вам угодно?

Такой вопрос еще более распалил Нечистого, и без того уже рассерженного ожиданием, и он резко ответил:

– Привратники, видно, поспесивее самих господ! С каких это пор ты меня не узнаешь?

– С сегодняшнего дня, – с тем же безразличием, спокойно ответил Петр и хотел было закрыть глазок.

Но Нечистый оказался проворней и запустил в скважину пальцы. Глазок уменьшился, но все же не закрылся.

– Постой-ка, Петр, погоди, ведь сегодня отборочный день, – проговорил Нечистый в щель над своими пальцами, в которой виднелся лишь правый глаз Петра.

– Нет больше никаких таких дней, – сказал Петр и, поясняя, добавил: – Теперь все по-иному.

– Как так по-иному?! – удивленно воскликнул Нечистый. – У меня же договор.

– Он больше не действителен, – сказал Петр.

– Как не действителен?! – закричал Нечистый; и его изумление сменилось тревогой. – Договор подписали обе стороны, нельзя же одной нарушать его.

– И все же он нарушен, – подтвердил Петр. – Ничего нынче не распределяют, нет ни отчетности, ни душ.

– Не говори глупостей, Петр, – по-дружески обратился Нечистый.

Но тот ответил холодно и резко:

– Прошу не фамильярничать. Мы больше не знакомы.

– Что за дьявольщина! – загремел Нечистый, потеряв разуменье. – Да ведь я знаю тебя, а ты меня – еще с той самой поры, когда ты отрекся от господа своего. Мы-то да не знакомы? Еще как!

– Нет, – ответил Петр. – Таков приказ, и я больше знать ничего не знаю. Прошу убрать пальцы, и я закрою глазок.

Из этих слов и самого тона речи Петра Нечистый, наконец, понял, что на небесах действительно подули какие-то новые ветры. «Как же быть с адом и с моими ребятами, ежели я больше не стану получать душ, – озабоченно молвил он про себя. – На кой мне тогда преисподняя с ее чадом и сажей?»

– Эй, деревенщина, отпусти-ка добром глазок, – перебил Петр эти размышления, – иначе я вынужден буду прибегнуть к другим мерам.

– Дорогой друг, Петруша… – с мольбой в голосе начал было Нечистый.

– Я больше вам не друг, – прервал его Петр.

– Но когда-то вы были другом, – ответил Нечистый, – и ради этой прежней дружбы я прошу тебя: приоткрой врата и впусти меня, чтобы я толком разобрался, в чем дело.

– Мне не дозволено впредь пускать вас, – на сей раз уже дружелюбнее сказал Петр.

– Может, ты сам выйдешь на минутку-другую – перемолвиться, побеседовать толком, как в доброе старое время? – спросил Нечистый. – Пойми же, дорогой старый Друг, этак я не осмелюсь домой воротиться. Что я скажу старухе, ребятам, вернувшись с пустыми руками?

Петр подумал и сказал:

– Ладно, я выйду, но отпусти сначала глазок.

– Вправду выйдешь? – испытующе спросил Нечистый.

Выйду, – коротко и твердо ответил Петр.

Нечистый убрал руку, и глазок захлопнулся.

Прошло немало времени, а Петр не показывался. Страшно медленно тянулись часы, настолько медленно, что, усомнившись в обещании бывшего друга, Нечистый хотел было снова забарабанить кулаками в ворота.

– Ну и волынка нынче на небесах, – вздохнул Нечистый, увидев, наконец, Петра.

– Мне хотелось захватить с собой бумагу; я ее ждал, ждал, да так и не дождался, – объяснил Петр; он уселся на верхней ступеньке небесной лестницы и предложил Нечистому сесть рядом.

– Чего про бумагу толковать, если душ не дают, – молвил Нечистый.

– Это и есть та самая бумага, где черным по белому сказано о новом распорядке и условиях душевыдачи.

– Ах, стало быть, все же их можно будет получить? – обрадовался Нечистый.

– Конечно, договор остается в силе, только…

– В чем же дело, если договор в силе?! – нетерпеливо воскликнул Нечистый. – Договор есть, да, видно, выполнять его не хотят? А?

– Его выполнят, но при одном условии: ты должен вочеловечиться на земле и…

– …и родиться от женщины, не так ли?

– Такого условия нет, – деловито сказал Петр. – Ты волен родиться от женщины или от кого угодно, можешь и просто так появиться на земле, как до сих пор бывало.

– Ничего не понимаю, – признался Нечистый. – Какое же это новое условие, чтобы я отправился на землю? Ведь я там и раньше бывал.

– До сих пор ты бывал там в образе Нечистого, а нынче должен вочеловечиться, – разумей и примечай: во-че-ло-ве-читься, стать обык-но-вен-ным смертным.

– И умереть?

– И умереть.

– Нет, на это я не пойду.

– Хорошо, – спокойно ответил Петр, – делай, как знаешь, никто тебя не неволит.

– А как же быть с душами? – спросил Нечистый.

– Если ты не сойдешь на землю в образе человека, не будет тебе душ.

– А если сойду?

– Тогда, пожалуй, и получишь.

– Что это за «пожалуй»?

– Тут-то самое главное и кроется, – пояснил Петр. – Если ты проживешь на земле человеком и обретешь блаженство, то у тебя будет право раздобываться душами на веки вечные. Но если как человек ты после смерти попадешь в ад, тогда конец этому праву навсегда. И больше того: у тебя затребуют назад даже ранее полученные души, так что преисподняя совсем опустеет.

– Тогда самое верное и последовательное сдать весь ад в царствие небесное.

– На это мы пока что не пойдем, – сказал Петр. «Ишь ты! Только пока что», – усмехнулся Нечистый. Но немного поразмыслив, он снова по-приятельски обратился к Петру:

– Все, что ты говоришь, очень интересно, но в каждом деле должна быть своя суть, должен скрываться какой-нибудь особый умысел. Даже на земле ни с того ни с сего не дерут шкуру с хороших друзей, а на небесах и подавно. К чему же вы задумали разгромить мое обиталище? Зачем выключать преисподнюю из мирового хозяйства? Я, по-моему, не давал для этого никакого повода.

– Причины тут кроются глубже, – молвил Петр.

– Ты хочешь сказать – выше?

– Хотя бы и так.

– Не поведаешь ли подробней?

– Это тайна, – сказал Петр.

– Боже милостивый! – вскричал Нечистый. – Я еще ни одной небесной тайны раньше времени не выбалтывал и нынче болтать не собираюсь. Хотя никто нынче своих обещаний и не держит, Нечистый остается верен слову, ибо такова его натура. Поэтому скажи, о Петр, чего ради господу захотелось сделать меня человеком и отправить на землю?

– Господь стал сомневаться в людях, вот почему, – ответил Петр.

– Но ведь человек создан самим господом.

– Так-то оно так, а вот поди…

– Но в таком случае господь усомнился в собственном творении, в самом себе.

– Хотя бы и так. На небесах возникло сомнение: сотворен ли вообще человек таким образом, что он в состоянии обрести блаженство. Если нет, то по какому праву его посылают после смерти в ад?

– Значит, всех разбойников и убийц направлять в рай, или как?

– Нет, но…

– Третьего ведь не дано, – перебил Петра Нечистый, – человек попадает либо в рай, либо в преисподнюю.

– На небесах нашли третью возможность.

– Какую? – заволновался Нечистый.

– Ежели человек сотворен так, что ему вообще нельзя обрести блаженство, то есть если творение не удалось, то его придется изъять, – пояснил Петр.

– Кого изъять? – недоумевал Нечистый.

– Человека.

– Что это значит?

– А вот что: весь род людской как есть будет уничтожен, затем души бывших людей соберут воедино – из рая и ада, отовсюду – и отправят туда, откуда они появились.

– Шутишь ты, что ли? – спросил Нечистый. Но Петр все так же серьезно продолжал:

– На небесах не шутят.

– Стало быть, тогда конец всем былым начинаниям, усилиям и достижениям, – подумав, молвил Нечистый.

– Как будто, – согласился Петр и тихо добавил: – Поэтому и важно, чтобы ты вочеловечился на земле и попытал: нельзя ли все же обрести блаженство. Другими словами, ты как человек должен подтвердить, что не господа постигла неудача в его творении, а люди сами заблуждаются в своей жизни, и, следовательно, возникает право, а также обязанность отсылать их души в ад.

– И ты думаешь, что новых условий для получения душ не поставят? – настойчиво выспрашивал Нечистый.

– Нет, этого нечего бояться.

– Хорошо, тогда я отправлюсь на землю в образе человека, – решил он.

– Это радует и меня и всех небожителей, – облегченно вздохнул Петр и только хотел было встать, как Нечистый положил свою руку ему на колено и спросил:

– Минутку. Небольшой практический вопрос: можно ли мне захватить с собой на землю и свою старуху?

– Только бы не стала она тебе обузой, – заметил Петр.

– Не думаю. А будет мешать, живо отправлю обратно в ад.

– Ладно. Я думаю, на это дадут согласие.

– И еще: как ты думаешь, кем бы мне стать на земле – крестьянином, купцом, промышленником, рабочим, дипломатом, ученым, писателем, художником или духовным лицом? Кому в наши дни легче всего обрести блаженство?

– Трудно сказать, очень трудно, – задумчиво пробормотал Петр. – В свое время я был рыбаком, но ведь тебе самому известно, что из этого вышло. Земледелие – занятие хорошее: если, скажем, грянет война, опустошит поля, сожжет постройки, уничтожит скотину, загубит у тебя жену и детей, то ты наверняка попадешь в рай, ибо тогда, кроме как от господа, ни от кого не жди пощады и милости. Ну, а не случится войны, и начнешь ты вовсю богатеть благодаря разным государственным субсидиям, захочется тебе тогда жить на манер какого-нибудь промышленника или купца, которые благоденствуют за счет высоких пошлин во имя отечества, – и тут не помышляй о спасении своей души, хотя ты и будешь ходить в церковь, как того требуют добрые нравы, причащаться и уплачивать церковные сборы без вмешательства полиции. Становиться рабочим не советую. Нынче это племя чересчур заносится из-за своей многочисленности, и в рай их не тянет. Ежели тебе лишь пустословить охота – подойдет дипломатическое поприще, ибо дела творят биржевые маклеры и фабриканты оружия. В области интеллектуальных профессий – дело дрянь. Когда-то дух оказывал влияние на власть имущих, а ныне выходит наоборот. Положим, что ты ученый, писатель или художник, – ну как тебе приблизиться к господу, если маммона руководит властью, а власть – тобой? Остается еще духовенство. Но ты ведь и сам знаешь, что у них с давних пор в чести только обряды, молитвы да золоченый крест, отнюдь не деяния. Тут придется тебе идти против течения, если хочешь блаженство обрести; и боюсь я, побьют тебя насмерть каменьями на этом пути. Таково мое мнение.

– А смогу ли я по своему желанию переменить род занятий? – спросил Нечистый.

– Сможешь, – ответил Петр. – Коль захочешь, можешь даже создать себе какую-нибудь новую, более подходящую профессию.

– Тогда ладно, – решительно произнес Нечистый. – Начну с земледелия, а там видно будет.

– Помни лишь об одном: если ты, покидая землю, не будешь блажен, то преисподняя не получит больше ни единой души.

– Понимаю, все у– меня поставлено на карту.

– Не только у тебя, у нас на небесах тоже, – поправил Петр и встал. – То, о чем сегодня говорилось устно, через несколько дней будет изложено письменно, чтобы все было точно и ясно. – Сказал и скрылся за вратами рая.

– Точно и ясно, – повторил Нечистый, стоя в одиночестве на лестнице. – И чего только они не выдумают! Нечистого сделать человеком и послать на землю! Эх, тяжкое время, тяжкое!

 

Глава первая

В лесной глуши, в стороне от людей и дорог, стояла одинокая усадьба Самое Пекло. Все знали, что пустовала она много лет, так как старый хозяин умер, а нового все не находилось.

Но в один прекрасный день случайный прохожий заметил, что в Пекле курится дымволок. Стало быть, там кто-то поселился, но кто именно – этим особенно не интересовались: кому какое дело до нового хозяина Пекла. Прошло немало времени, прежде чем и власть имущие прослышали о нем, расспросили его. Однако бумаги у нового хозяина оказались в порядке: имя – Юрка, в христианском браке с Лизетой, детей нет.

– Кто разрешил поселиться в Самом Пекле? – спросили у Юрки.

– На то была воля божья, – ответил он.

– Да усадьба-то ведь не божья?

– А чья же? – спросил Юрка.

По этим двум ответам заключили, что Юрка и его Жена Лизета какие-то сектанты и что чердаки у них не совсем в порядке. В общем жильцы для Пекла подходящие, ибо люди со здравым рассудком ищут общества себе подобных.

– Откуда ты узнал, что в Пекле никого нету? – спросили у Юрки.

– Да ведь людей там не было, – последовал ответ.

– В других местах они всюду были, – пояснила Лизета.

– Ну и понравилось там?

– Вроде бы так, – ответил Юрка.

– И название хутора тоже нравится? – усмехнулся чиновник.

– Название и того больше, – серьезно ответил Юрка.

– Ну, коли так, оставайся хозяином в Пекле, орудуй там со своей бабой на манер Нечистого. Никто тебе мешать не станет.

– На манер Нечистого со своей бабой, – повторил Юрка и захохотал, словно из пустой бочки ржанье раздалось.

Чиновник с удивлением уставился на Юрку. Такое он встречал впервые в жизни: словно не из уст человека слышался смех.

И, глядя на Юрку, чиновник подумал, что он, пожалуй, еще и не видывал никогда этаких людей. Ростом чуть повыше среднего, а в плечах косая сажень. Руки топырятся, словно упрямо сторонясь тела. Лицо широкое и корявое, плоский лоб низок и как бы вдавлен, голова крупная и круглая, волосы рыжие и курчавые; около ушей они сливаются с такой же рыжей бородой, покрывающей не только шею, но, по-видимому, и грудь. Вообще трудно сказать, где конец такой бороде. Икры и ге, поди, поросли не волосом, а свалявшейся шерстью.

Странно было видеть рядом с этой громадиной невысокую, худую, слегка сутулую его жену, черную, как уголь. Как только угораздило их встретиться и как они ладят между собой! А ведь, наверно, поладили – видно, что не молодожены.

– Вот детей у вас нет, – сказал, наконец, чиновник. – А их надо бы; иначе смысла нет землю брать, трудиться.

– Будут и дети, – молвил Юрка.

– Хлеба хватит – так народятся, – поддержала мужа Лизета.

– А пока не хватало? – спросил чиновник.

– Стало быть нет, раз бездетные, – ответила жена.

– То-то и оно, – буркнул в бороду Юрка.

– Пошлет бог детей, пошлет и хлеба, – продолжал чиновник.

– Вроде бы так, – молвил Юрка в ответ.

Выполнение формальностей потребовало некоторого времени, но у новых хозяев Пекла, казалось, его хватало: они не спешили, не беспокоились, сидели и терпеливо ждали. Время от времени Лизета пыталась заговорить с мужем, но тот всякий раз обрывал ее на полуслове:

– Не мели, дело господское.

Вскоре смирно сидевшего Юрку потянуло на сон; но едва он задремал и начал было всхрапывать, как жена толкнула его локтем в бок и забранилась:

– Ишь бессовестный! Сразу ему и храпеть. Не может он, как все крещеные люди.

– Чего? – спросил Юрка и неестественно вытаращил глаза.

– Не храпи, говорю!

Наконец, со всеми делами было покончено, и обитатели Пекла могли бы отправиться восвояси. Но Юрка снова расселся на стуле, словно ему тут так понравилось, что и уходить неохота. Лизета постояла рядышком, потом сказала:

– Ну, пойдем, что ли? Домой пора.

– Вроде бы так, – молвил он в ответ, продолжая спокойно сидеть.

– Да поднимайся же ты, чего еще раздумывать, – настаивала Лизета и, так как супруг не шелохнулся, схватила его за рукав и затеребила, приговаривая: – Вставай, вставай, в дорогу пора.

– Вроде бы так, – сказал Юрка и поднялся со стула.

Они вышли за дверь – впереди муж, за ним жена. Так же, друг за дружкой, шагали они по дороге. Сперва оба молчали, потом старуха начала:

– Вот кров-то у нас есть, а нету ни поросенка, ни ягненка, ни теленка, ни курицы с петухом. Раздобыть бы сперва поросенка, хрюкал бы себе в закуте.

Юрка молча шагал к дому, но когда им повстречалась какая-то незнакомая женщина, он остановил ее и сказал:

– Моей старухе поросенка надобно.

– Мил человек, нет у меня, бедной, ни поросенка, ни другого чего, – отвечала крестьянка. – Был последний лет с десять тому назад, да и тот как от рожи подох, так уж больше и не вставал.

– А бывает, встают? – спросил Юрка.

– У хозяина поднялся. Подох было, а утром – ест себе из корыта. Напугались все – видать, светопреставление близко. Раз уж скотина начала воскресать, значит и людям до страшного суда недалеко.

– А твой поросенок так и не воскрес?

– Нет, мил человек, до сего дня еще не воскрес, – молвила женщина.

– Ну тогда прощай, – сказал Юрка и, повернувшись, зашагал дальше, Лизета за ним, а незнакомая женщина поглядела им вслед.

Вскоре они повстречали старика, и Юрка повел с ним ту же речь:

– Моей старухе поросенка надобно, так вот… Крестьянин вопросительно уставился на Юрку, словно не вполне понял его, а потом спросил:

– Хочешь, никак, поросенка купить?

– Вроде бы так, – ответил Юрка.

– Издалека сами будете? – осведомился путник.

– Издалека мы… со старухой.

– Хозяева, что ли?

– Вроде бы так.

– У самих-то свиньи нет?

– Вроде бы нет.

– Усадьба у вас большая?

– Вроде бы так.

– А как называется?

– Пекло.

– Так это ты и есть тамошний новый хозяин?

– Вроде бы так.

– И поросенка ищешь?

– Да, слышь, вроде того.

– Корова уже есть?

– Нету.

– А лошадь?

– Тоже нету.

– Овца?

– Овцы нету.

– Что же ты с поросенком будешь делать, коли у тебя больше нет ничего? Кормить его чем будешь? Сперва корова нужна, а потом уж поросенок; сначала курица кудахчет, потом уже петух поет.

Поучил этак прохожий Юрку, попрощался и пошел, своей дорогой. Юрка поглядел ему вслед, словно ожидая, чтобы человек обернулся, и погодя, спросил уходившего:

– Как же с поросенком-то?

Тут незнакомец остановился, оглянулся и сказал:

– Нет у меня поросенка. Есть у меня только лошадь, ее я продал бы за хорошую цену.

Сказал и пошел. Но как только Юрка со старухой тронулись в путь, крестьянин в сдою очередь прокричал им вслед:

– А' лошадь, значит, не хочешь купить?

На этот раз остановился Юрка. Оглянулся, подумал и ответил:

– Вроде бы нет.

Сказал и зашагал дальше, старуха за ним.

– Не возьмешь – дурака сваляешь! – крикнул крестьянин, но Юрка пропустил слова мимо ушей.

Немного погодя он сказал жене.

– Хороший мужик, обходительный, разговаривает что надо, а вот поросенка нету.

– Хороший да обходительный, чтобы клячу сбыть, – отвечала Лизета.

– Вроде бы так, – согласился Юрка.

Затем долгое время слышалась только Юркина тяжелая поступь: топ да топ, в нее врывались частые Лизетины шажки: тип-топ, тип-топ. Молчали, пока им не повстречалась молодая разбитная бабенка. Юрка сказал ей:

– Моей старухе поросенка бы.

– Поросят ищете? Да как раз у наших соседей матка есть хорошая. Опоросилась: не то чертову дюжину, не то просто дюжину принесла. Поросята как на подбор, загляденье!

– Стало быть, тут и раздобудем, – решила Лизета.

– Какое там! – воскликнула женщина. – Я сама Двух-трех для себя торговала, да напрасно, – пришлось с ярмарки нести. Что поделаешь, коли у знакомых не получить.

– Так-таки всех себе и оставили? – спросил Юрка. – Куда им столько! – воскликнула женщина. – Ладно, если двух-трех сумеют выкормить. Поросенок, поди, сам по себе расти и жиреть не станет, ему только подавай – и молока, и похлебки, и мучки, и картошки. Да еще мой его, тварь, как ребенка, а то захиреет, расти не будет вовсе, потому как…

– Видно, надежды там на поросенка мало? – перебила ее Лизета.

– Никакой, и ни в этом году, ни в будущем, ни после того. Разве что новую матку заведут. Да старик не заведет, и думать нечего. Такой уж человек: коли сказал – нет, так уж нет! А мне он при людях заявил: пускай-де свинья своих поросят хоть заспит, хоть затопчет, мне, мол, хоть бы что, – сведу опять к хряку, да и все. Человек с годами старше да умней становится, авось и свинья поумнеет – не станет своих поросят душить да топтать.

– Ишь ты, сама матка! – в один голос вырвалось у Юрки и Лизеты.

– Сама, сама, – подтвердила женщина, подошла на шаг поближе и заговорила потише, словно поверяя тайну. – На кого ногой наступит, кого во сне прижмет – так и извела всех. Только один, последний должно, сам по себе помер. Хозяйка говорит, то ли по другим скучал, то ли с пережору. Матка-то ведь крупная, соски от молока лопаются, – все ему одному доставалось, других-то нет. Только об этом лучше и не заикайся, потому что кое-кто думает, что матку-то сглазили, а хозяйка говорит, что если, мол, тут дурной глаз, значит от нас порча пошла. Помилуй, боже, мы-то тут при чем? Этих поросят никто, кроме меня, и не видел! А хозяйка твердит, будто свекровь моя увидела матку незадолго до опороса да и сказала между прочим: «Хороша, мол, у вас свинка, скоро славных поросят принесет». Вот тебе и получили славных! «Это твоя свекровь всех сгубила, – говорит мне хозяйка, – а раз ты за нее заступаешься, значит и сама не лучше свекрови». Ну, я ей в ответ: «Чем это моя свекровь плоха? Она старуха добрая, мы с ней еще как ладим». А она мне свое: «Как это славная, коли у нее глаза карие?» – «Ну и что же, говорю, глаза у нее, правда, карие. Если это изъян, то конечно…»

– Ну, всего доброго, – проговорил Юрка, собираясь идти дальше.

– И вам того же, – ответила женщина, прервавшая рассказ на полуслове, и тут же добавила: – А покуда поросенка не сыскали, не хотите ли котенка взять? У нас есть – хорошенькие, серенькие. Пятеро их у кошки было; троих в помойном ведре утопили, а двое остались, одного и отдать можно – совсем задаром, лишь бы хорошим людям достался. Где ребята есть, там затормошат, только у стариков настоящая кошка и вырастет. Не знаю вот, сколько детей у хозяев?

– И вовсе нет еще, – сказала Лизета.

– Ну, так вы самые что ни есть подходящие хозяева для нашей кошки. Хотите, пойдемте к нам, забирайте котенка, – ноша не тяжела.

– Как ты думаешь, старуха? – спросил Юрка.

– Коли поросенка не получить, так и котенок пригодится, – решила Лизета.

Все трое отправились за котенком, свернув в сторону от дороги. Лизета заранее радовалась тому, что, кроме них самих, в доме заведется еще какая-то живая тварь. Однако дело обернулось не совсем так, как ожидал Юрка со своей женой, и не так, как говорила невестка. Главой в доме оказалась свекровь, хотя сын и считался хозяином. У словоохотливой невестки было только одно право – болтать, а действовать и распоряжаться она могла только согласия свекрови. Едва свекровь услыхала, зачем пожаловали чужие люди, она тут же принялась выспрашивать:

– Корова у вас есть?

– Вроде бы нет, – ответил Юрка.

– Как так: вроде бы? Есть или нет?

– Нету еще, – сказала Лизета.

– Что же вы с котенком будете делать? Ему ведь свеженького молочка надо, он без него не выживет.

– Молока можно из деревни принести. Много ли котенок налакает, – рассудила Лизета.

– Да ведь от Пекла до деревни километра два-три будет, – сказала свекровь.

– Что ж такого, – молвил Юрка, – у моей старухи ноги хоть куда.

– Нет, ничего из этого не выйдет, – решила свекровь, – Раздобудьте сперва корову, а потом и за котенком приходите.

– Вроде бы так, – буркнул Юрка и собрался уходить. Нo Лизета не пожелала столь легко сдаваться свекрови. Она принялась рассказывать, как одиноко коротает дни, как полюбила бы котенка и заботилась бы о нем.

– За молоком пойду и его с собой захвачу, дам ему парного прямо из-под коровы: лакай, сколь душе угодно. Поверь, хозяюшка, лучшей доли, чем у нас, котенку во всем мире не сыщешь, – заключила она свои долгие уговоры.

Свекровь немного поразмыслила и обратилась с вопросом к невестке:

– Лээни, как ты думаешь, отдать, что ли?

– Будь моя воля, я бы отдала.

– Ну так отдавай, – сказала, наконец, свекровь, довольная тем, что пришельцы называли хозяйкой ее, а не невестку, да и невестка сама дала понять посторонним, что свекровь – всему голова. – Уложи его хорошенько в корзину да подстели чего помягче да потеплее.

Мигом все было исполнено. Только за одним дело стало: чем повязать корзину сверху? У невестки не нашлось такой тряпки, которую свекровь не пожалела бы отдать вместе с котенком и ветхой корзинкой. Кто их, чужаков, знает, получишь ли с них что-нибудь назад или нет. Но тут Лизету осенила хорошая мысль, и она сказала:

– Старик, сними-ка свой платок с шеи, им как раз впору повязать корзину – такой он темный да засаленный.

Пока Юрка размышлял, как поступить: снимать ли платок, или нет, Лизета пустила в ход руки и, прежде чем Юрка сообразил, что с ним произошло, обернула платком корзину.

– Кошечка моя дорогая, сокровище мое ненаглядное, будет тебе у нас житье привольное, – приговаривала Лизета, завязывая платок. – Птички у порога запоют – знай лови; мышки по полу зашуршат – только их лапкой накрывай; крысы между амбаром и домом заснуют – знай только…

Лизета не успела закончить, как к ней подскочила свекровь и вырвала корзинку с кошкой.

– Что? У вас крысы, а хотите, чтобы я позволила отнести туда котенка? Да никогда в жизни! Они, паршивцы, сразу его слопают, если старой кошки нет, чтобы заступиться. Лээни, возьми котенка и снеси обратно.

Так и вышло: невестка взяла корзинку и ушла.

– Избави бог! – воскликнула Лизета. – Я-то на что? Разве я подпущу крыс к кисаньке?!

Но и это не помогло. Котенка они так и не получили. что же делать, пришлось снова вдвоем пускаться в путь – ни тебе поросенка, ни кошки.

– С ума посходили, – бранилась Лизета, выходя из ворот. – Мыши и крысы, видите ли, есть, так уж и кошки не дают. Будь у нас корова, так дали бы. Сиди, мол, кошечка, под коровой да лакай.

– Не трещи, – промолвил Юрка. – Сама ведь сказала, что дома мыши да крысы бегают, люди-то не знали.

– А что ж мне было сказать: медведи по избе бегают?

– Вроде бы так, – ответил Юрка. – Медведь кошку не заломает: мала больно, а вот тебя он лапой по голове огреет.

При этих словах Лизета в упор посмотрела на мужа и спросила:

– А куда ты, разиня, свой шейный платок девал?

– Сама же им кошку повязала, – ответил Юрка.

– Ну и люди! – воскликнула Лизета. – Кошки не дали, а платок-таки прибрали к рукам. Чего ж ты дожидаешься, за платком не идешь? – повернулась она к старику.

– Не пойду я, – ответил тот.

– Хочешь без платка остаться?

– Вроде бы так, – спокойно ответил Юрка.

– Ну тогда я сама пойду и принесу платок, – решила Лизета.

– Если отдадут, – усомнился Юрка.

– А не отдадут, сама заберу.

Сказала и пошла назад. Но все обернулось проще и складней, чем предполагали: едва Лизета успела открыть калитку, как невестка промчалась мимо стоящей посреди двора свекрови и звонко, радостно закричала:

– Люди добрые, вы платок свой забыли!

Она быстро направилась навстречу Лизете, сунула той в руки платок и тихонько сказала:

– На, бери скорей вместе с котенком, свекровь не видит. Если платок малость замочит – невелика беда.

Лизета и слова вымолвить не успела, – скорей заторопилась со двора со своей драгоценной ношей. Невестка, закрывая калитку, смеясь прокричала ей вслед:

– Как только крыс изведешь или от дома отвадишь, приходи за кошкой!

Свекровь, которой весьма по душе пришлись невесткины слова, добавила в свой черед:

– И молоко свое заводите, коли хотите кошку растить.

– Славные люди, – приветливо засмеялась невестка.

– А что хорошего? – отвечала свекровь. – Дурачье!

– Конечно, дурачье, – снова залилась невестка, так что смех ее донесся до хозяев Пекла. Заодно с нею захохотала и свекровь.

– Ишь гогочут, – неодобрительно заметил Юрка.

– Есть над чем, – отозвалась Лизета.

– Вроде бы так, – согласился Юрка.

– Да ведь ты не знаешь, над чем. Вот! – И так как со двора усадьбы их уже не было видно, Лизета вынула из-под передника завернутого в платок котенка. – Вот над чем смеются.

Юрка лишь промычал в ответ: «гм», но, когда старуха рассказала, как было дело, рассмеялся и он, а уж его хохот раскатился, поди, подальше, чем смех невестки и свекрови.

– Нам бы такую невестку, – немного погодя сказал он по пути к дому.

– Этакую-то? – возразила старуха. – Да она на глазах все твое добро раздарит и тебя начисто обворует.

– А как она смеется, – заметил Юрка.

– Смеется-то ведь она над тем, кого обворовала…

– Вроде бы так.

Да, только теперь Юрка понял, что невестка потешалась не над ним, а над свекровью, что и свекровь тоже смеялась сама над собой. Это пробудило в нем смелость и силу. «У старухи котенок за пазухой, глядишь и поросенка найдем», – думал Юрка. Чтобы дело было вернее, он заводил речь о поросенке с каждым встречным и особенно разговорился с одной девочкой, которая пасла у дороги скот. Юрка с Лизетой уже решили, что они напали на верный путь, но под конец выяснилось, что произошла маленькая ошибка: в усадьбе, правда, было два поросенка, да они, оказывается, были нужны самим хозяевам, которые лишних поросят давно уже сбыли с рук. Но беда не велика, – беседуя с девочкой, путники посидели на кочке и малость отдохнули.

Так, расспрашивая о поросенке и заговаривая со встречными, они добрались до усадеб, стоявших неподалеку от их дома. И тут только некий хромой и горбатый человек – не то сапожник, не то портной, трудно было определить, – поведал, что если есть у них в чем нужда, так лучше всего идти прямо к Хитрому Антсу: У него, мол, все есть, да и устроить он может все, что угодно.

– И поросенка у него достанем? – спросил Юрка.

– И поросенка, – ответил хромоногий горбун, то ли портной, то ли сапожник.

– А коровы у него есть?

– Есть и коровы.

– А лошадь?

– И лошадь.

– Сам-то он кто такой?

– А ты что за человек, если не знаешь Хитрого Антса? – вместо ответа спросил горбун.

Они поглядели друг на друга: Юрка – мужичище здоровенный, горбун – букашка перед ним.

– Пойдешь отсюда прямо, – стал объяснять горбун, – своротишь сперва в эту сторону, потом в другую, дойдешь до березы о двух стволах, – оттуда еще немного пройти, увидишь дом Хитрого Антса. Кого встретишь – спрашивай; Антса все знают, и ты будешь знать, как сходишь разок.

Юрка, а за ним старуха с котенком пошли искать березку о двух стволах. Все было так, как сказал горбун: сперва дорога по одну руку, потом по другую, а там и береза, и, наконец, у дороги – дом Хитрого Антса, и сам Антс в воротах. Однако Юрка не знал, что это и есть Антс, а потому сказал:

– Тут, кажется, Хитрый Антс проживает? Моей старухе поросенка надобно.

– Так, так, – усмехнулся Антс. – А что старухам и надо, как не поросенка да ягненка.

– Телка бы тоже пригодилась, – добавил Юрка.

– А то как же, – снова усмехнулся Антс. – Да и лошаденка бы не помешала. А?

– Вроде бы так, – молвил Юрка.

– Откуда будете?

– Из Самого Пекла.

– Так это у тебя, народ болтает, дымволок курится?

– Вроде бы так, – сказал Юрка. – Старуха дымит, – пояснил он.

– Так, так, – снова молвил Антс и поскреб свою редкую бороденку. – Бумаги в порядке? – спросил он.

– За тем сегодня и ходили.

– Ишь ты, скажи-ка! В Пекле новые хозяева. Прежнего хозяина Нечистым прозвали; посмотрим, что с тобой станется. По его дорожке пойдешь?

– Да что нам до прозвища. Поросенка бы раздобыть, – сказал Юрка.

– Прежний Нечистый кончил тем, что остался без поросенка, а новый с поросенка начинает, – посмеивался Антс. – А силенка, видно, в тебе есть: хоть с настоящим Нечистым выходи один на один. Этакого хозяина в Пекле и надо, кто помельче – там не справится. Старый-то был слабоват.

Воцарилась тишина. Немного погодя Юрка нарушил ее своим вопросом:

– Как же насчет поросенка?

– Стало быть, ягненка да телки не надо? – вместо ответа спросил Антс.

– Хотя бы поросенка для начала, – рассудил Юрка.

– Хрюкал бы себе в закуте, – молвила Лизета.

– Ну ладно, что верно то верно! – усмехнулся Антс и добавил: – Жаль, что самого хозяина дома сейчас нет, так что…

– Это Антса-то?

– А то кого же? Вы, кажется, его разыскиваете?

– А ты кто же будешь? Батрак, что ли? – поинтересовался Юрка.

– Скорее бобыль, а вернее – живу у него в доме.

– Значит, мы куда надо пришли, – обрадовался Юрка.

– Куда надо, – подтвердил Антс. – А насчет поросенка поладим так: я с хозяином попробую потолковать вокруг да около, и если что-нибудь получится, пошлем весточку или сам сообщу, вам меньше ходить. А сейчас, когда дойдете до большой березы, так не прямо ступайте, как сюда шли, – этак, вкруговую, дальше, – а забирайте влево, наискось да через луг: сразу и выберетесь на дорогу, что ведет в Самое Пекло. Так ближе будет. Прежний Нечистый, бывало, все этой дорогой к Хитрому Антсу ходил. Он-то тропу и проторил.

Юрка внял совету Антса и, дойдя до березы, свернул по тропинке влево. Лизета шла следом за ним. Пройдя через поле на пастбище, Юрка сказал:

– Хороший мужик, приветливый. Знать бы, каков сам хозяин.

– За поросенком пойдешь, увидишь, – ответила Лизета.

– Кто знает, – молвил Юрка.

– А что знать-то? – спросила Лизета.

– Да получим ли поросенка, – пояснил Юрка.

– Коли поросенка не раздобудем, так зачем тебе Антс?

– Да вот бобыль тот, или батрак, про ягненка говорил да про телку с лошадкой.

– А ты сразу и поверил? Слюнки потекли, да? Погоди, получишь ли еще поросенка-то. Благодари бога, что котенок за пазухой, хоть и обманом добыли; лишь бы только свекровь вдогонку за ним не явилась. А твой дорогой шейный платочек уже мокрехонек.

Так, приятно беседуя, обитатели Пекла вышли на дорогу и по ней добрели домой. Но тут Лизета вспомнила, что дома нет ни капли молока для котенка. Она схватила ведерко, сделанное из старой килечной банки с прилаженной к ней веревочной дужкой и во всю прыть помчалась назад в деревню. Котенка она сунула Юрке и наказала: обращаться с малюткой бережно, упаси боже, не выпускать, – кто его, проказника, знает, дастся ли потом в руки.

– Не беспокойся, старая, – ободрил Юрка Лизету. – Где кошке от мужика улизнуть!

С этими словами он сел на порог, освещенный вечерним солнцем, переложил котенка в левую ладонь, а правой стал поглаживать его, приговаривая:

– Ах ты, крохотинка, мурлыка малая! Неохота небось в платке-то сидеть? Цап-царап, вот одна лапка, Цап-царап, вот и другая, вот и третья вылезла, а тут и…

Юрка хотел было сказать «четвертая», но не успел. Котенок спрыгнул с ладони; и пока Юрка поднимался, тот по срубу уже вскарабкался на чердак. Юрка стоял и сосредоточенно разглядывал то место, куда скрылся проворный зверек. Что же теперь будет? Что скажет старуха, воротившись с молоком домой? Хуже всего – стыд: здоровенный мужик – и не сумел удержать котенка! Как будто у него не хватило силы или смекалки.

Юрка решил взобраться вслед за котенком на чердак и во что бы то ни стало изловить его к приходу жены. Пиджак он скинул, – в жилетке легче лазить, если придется. В том, что он котенка поймает, Юрка не сомневался: куда зверю удрать от человека, да еще в доме.

Но наверху Юрка понял, что дело обстоит куда хуже, чем ему думалось вначале. После залитого солнцем двора надгуменник показался ему очень темным, свет едва проникал сюда сквозь дымволок и щель у застрехи. Чтобы попасть туда, где сидел котенок – на тот край чердака, что был над горницей, – предстояло перебраться по жердяному настилу. То ли не было здесь никогда порядочного настила, то ли кто-нибудь повытаскал часть жердей, только идти по ним было нелегко: того и гляди провалишься или вовсе поломаешь жерди и загремишь вместе с ними на твердый глинобитный пол.

Пришлось ползти на четвереньках. Высокий угловатый и закоптелый выступ жилой риги, словно чудище какое, преградил ему путь. Нужно было либо карабкаться через выступ, либо пролезать сбоку. Юрка выбрал последнее. Он подался к самой кровле, где между обрешетинами свисали пучки соломы, покрытые многолетней копотью и пылью. Солома хлестала его по лицу и по рукавам белой рубашки, но Юрке все было нипочем; он полз все дальше и, наконец, добрался до чердака над горницей. Здесь было так темно, что сначала глаза вовсе ничего не различали, только слышалось, как кто-то бегает, мягко ступая. Юрка остановился, Перед ним, словно два раскаленных уголька, засверкали глаза. Котенок!

– Ах ты поганец, – прошептал Юрка. – Шапкой бы накрыть – не уйдет.

Он стал подползать к горящим глазам, держа шапку наготове, чтобы поймать ею котенка. Но глаза вдруг погасли, и Юрка увидел в просвете у стрехи, как котенок перескочил на другую сторону чердака и понесся назад к жердяному настилу надгуменника. Делать нечего! Пришлось Юрке снова пролезать мимо выступа риги, под самой кровлей, снова принимать новую порцию пыли и копоти. Добравшись до гумна, Юрка увидел, что дальше человеку не пройти – жердей с этого края как не бывало, и перемахнуть тут могла разве лишь кошка.

Юрка полез обратно на ту чердачную половину, откуда можно было прежним путем перебраться к надгуменнику. Все это заняло столько времени, что котенок сумел бы бог знает куда подеваться. Но когда Юрка снова выбрался к настилу, где было посветлее, он увидел, что котенок сидит на жердине у лесенки и смотрит вниз, будто увидел там что-то интересное. Юрка снял шапку и запустил ею в котенка: авось удерет с чердака, ведь на земле его поймать легче. Но шапка пролетела мимо, а котенок перебежал на другой конец надгуменника. Юрка дополз туда с великим трудом, – редкие жердины так и перекатывались у него под руками и коленями. Котенок улепетнул в темный уголок у застрехи. Туда же направился и Юрка.

– Ну, браток, больше ты от меня не увернешься, – радовался Юрка, подползая поближе к котенку. Но стоило ему протянуть руку, как котенок шмыгнул под край кровли, словно хотел спрыгнуть вниз. Присмотревшись получше, Юрка выяснил, что снаружи, у задней стены горницы, стоит какая-то пристройка, тоже с чердачком, – надежное убежище для котенка. Тут к нему ниоткуда не подступишься; оставалось одно – спускаться и тыкать в щель чердачка длинной тонкой палкой. Юрка так и сделал, но безуспешно. Сунутая палка заставила было котенка снова перемахнуть к жердяному настилу. Стоило же Юрке потревожить его в надгуменнике, как он опять скрывался в своем убежище.

Юрка так и сновал – то наверх к жердям, то вниз к задней стенке. Наконец, терпение у него лопнуло, и он решил развалить пристройку: надо же поймать котенка. Едва затрещали первые венцы, как из-за угла послышался голос Лизеты:

– Старик, а старик! Давай сюда котенка, я молока принесла.

Что поделаешь, пришлось оставить пристройку в покое. Юрка остановился и задумался: как быть и что сказать? Тут старуха опять стала кликать, и ему пришлось выйти на зов.

– Ну и пугало! – закричала Лизета, увидев мужа. – Будто хлеб молотил, с лица пот градом. Что ты тут делаешь? А рубашка-то? Ведь сегодня утром дала тебе как снег белую.

Юрка не вымолвил ни слова.

– А кошка где? Куда ты ее дел? Упустил небось?

– Вроде бы так, – сказал, наконец, Юрка.

– А я то бегу с молоком, аж дух захватывает, – заохала Лизета. – Да что же с кошкой-то, где она?

– На чердаке.

– И ты лазил туда за нею?

– Вроде бы так.

– Не поймал?

– Вроде бы нет.

– Ну и мужик у меня – кошку стеречь и то нельзя ему поручить! – воскликнула Лизета. – А что ты за домом делал?

– Ломал, чтобы…

– Чтобы кошку поймать?

– Вроде бы так.

– Боже милостивый! – закричала Лизета. – Стоит уйти на минутку, как он уже постройки ломает!

– А если иначе не поймать?

– Куда же ты кошку дел?

Теперь только Юрка смог рассказать, где котенок сейчас и где он был раньше, как туда забрался, что делал сам Юрка и что собирался сделать. Ловить котенка отправились вдвоем – старуха полезла с молоком наверх, а старик стал с шестом за избой. И гляди-ка, стоило котенку завидеть чашку с молоком, как он подбежал к ней, принялся лакать, и Лизета схватила его без всякого труда. Это была первая большая радость у новых хозяев Пекла.

 

Глава вторая

В ясный, солнечный день хозяйка Пекла сидела подле двери на колоде и смотрела, как котенок лакал молоко. Перед тем она сама разок-другой отведала этой белой жидкости – не скисла ли за ночь, не расстроит ли котенку живот. Нет, молоко показалось ей свежим. Затем Лизета налила его в черепок – уцелевший осколок разбитой глиняной миски, что осталась от прежних хозяев, и мордашкой ткнула туда котенка.

Сам Юрка, новый Нечистый из Пекла, воротился из лесу с ношей кольев: забор вокруг двора развалился, попадал наземь, и его нужно было починить. Не один конец отмахал сегодня Юрка: сперва принес несколько вязанок дров, потом стал таскать дерево для поделок. Увидев жену с котенком, он попытался сложить тихонько ношу и все же наделал такого шума, что котенок наверняка удрал бы, не сцапай его тотчас Лизетина проворная рука.

– Вот грохало, – забранилась Лизета, – тебе бы опять кошку на чердак загнать!

– Не гляди, что прыщ, а норовистый, – подивился Юрка и подошел к жене поглядеть; котенок вскоре снова принялся за молоко. Они молча посидели рядом. Наконец, Юрка собрался с мыслями, так что смог вымолвить:

– Ну, старуха, как ты думаешь про наше житье-бытье? Пришли мы сюда крова искать, а нынче стали хозяин да хозяйка. Вот уж и кошка у нас.

– Коли пришли сюда, так уж придется крест нести, – сказала Лизета. – Кошка у нас есть, а молока кошке – нет. Ты будешь дрова носить, а я молоко.

– Столковаться бы нам с Хитрым Антсом, авось тогда…

В тот же миг на двор зашел не кто иной, как сам Антс, и усмешливо сказал, перебивая Юрку:

– Здорово, Нечистый! Вчера ты к нам заходил, а сегодня я к тебе: охота посмотреть, как тут в Пекле орудуют. В лесу у меня дела кое-какие были, вот и думаю: дай заверну сюда, небось не рассердятся.

– Как с поросенком? – спросил Юрка.

– Горит, что ли? – вопросом ответил Антс.

– С хозяином-то своим, Антсом, говорил?

– Не без того, – сказал Антс, которого Юрка все еще принимал за бобыля или батрака.

– Ну и как?

– Антс рассудил: кто его, Нечистого, разберет, что за человек? Старого знавали, да тот помер. Старый, поди, скотину и птицу не кормил, сам через них кормился. Вот и надо бы поглядеть, как новый Нечистый оборачивается. Дашь ему поросенка, а тут еще и корму, пожалуй, впридачу дать придется, не то околеет с голоду. Вчера ты о лошади толковал, а у самого свежая поленница на двор завезена, и следов-то нет ни от колеса, ни от полоза, – повернул Антс на другое.

– На спине я… – объяснил Юрка.

– Целые дни небось носил?

– Нынче с утра.

Антс поглядел, подумал и ухмыльнулся.

– Шутник! Прежний Нечистый шуток не понимал.

– И я не понимаю, – молвил Юрка.

– А сам за одно утро столько дров на горбу перетаскал, что двум лошаденкам в телеге на деревянном ходу день целый возить впору, а?

– Перетаскал я, – подтвердил Юрка.

– Ишь ты, смотри-ка, – Антс усмехнулся и почесал бороденке. – Стало быть, для Пекла справнее прежнего Нечистый отыскался. Ограду думаешь подправить, что ли?

– Вроде бы так.

– А как с полями обойдешься без лошади-то?

– Была бы соха, – сказал Юрка.

– Дрянь дело, коли и сохи нет. Как же так? Землю взять взял, а у самого за душой нет ничего.

– Кошка есть, – вставила Лизета.

– Вижу! И даже молоко в черепке. Из деревни небось?

– Самой не надоить, коровы нет, – заметила Лизета.

– Сама и котят не народишь, – сказал Антс, – и тех в деревне брать приходится.

– Котенок сам забрести может, сам и под дверью мяучит, а у молока ни ног, ни голоса.

– Так-то оно так, – согласился Антс и, повернувшись к Юрке, добавил: – Баба у тебя бойкая, дорогой Нечистый, а у того, прежнего, мямля-мямлей была.

Юрка засмеялся, загоготал, и Антс уже без улыбки уставился на него. Слыша такой смех, Антс смекнул, что и впрямь под силу новому Нечистому на горбу притащить во двор поленницу сырых дров. И Антс спросил:

– Ну, а с поросенком как? Нужен?

– Вроде бы так, – молвил Юрка.

– За деньги или еще как?

– Как еще?

– Продажа разная бывает, – сказал Антс, скребя подбородок. – Прежний хозяин Пекла за деньги ничего не брал. Принесет, бывало, меру зерна, мешок картошки, фунт шерсти, с полпуда льна, свезет навоза или камней, картошки накопает, хлеб уберет и намолотит, сена наносит, льна потреплет – так и расплачивался, работой или подношением. Все одно деньги. А вот тех настоящих, что звенят да шуршат, он не любил. Такой уж породы был – кроткий, смирный. Однако люди разные бывают, так что…

– Поросенка я все-таки взял бы за деньги, а вот…

– Зачем же тогда у Антса? За деньги везде купишь, хоть из города вези любого, покрупнее.

– Сперва за деньги, потом так, – пояснил Юрка, – Денег на все не хватит.

– Стало быть, и ярку хочешь, и телку, и лошаденку, соху да телегу?

– Вроде бы так.

– Пригодилось бы, – добавила Лизета.

– С Антсом все уладите, он выход найдет. И муки горстка у него в мешке найдется, и пригоршня бобов или гороха, а там и кусок сала в бочонке, пучок-другой льна про запас, – в хозяйстве всего понемногу надо.

После столь долгой беседы, дня через три, обитатели Пекла снова направились к хитрому Антсу, чтобы поговорить с ним самим да посмотреть собственными глазами – как и что. Велико же было изумление Юрки и Лизеты, когда они узнали, что толковали все время с самим Антсом. Юрку это так ошеломило, что он решил сразу повернуть оглобли – и домой. Уж если что с обмана начинается, из того потом ничего путного не выйдет. Но Антс поспешил успокоить его:

– Просто я малость в жмурки поиграл, хотел поглядеть, что вы за люди, стоит ли вообще связываться с вами. Теперь вижу – стоит.

– Стоит ли? – молвил Юрка.

– Конечно, стоит, истинная правда, – подтвердил Антс.

– Вроде бы так, – сказал Юрка.

– Стало быть, поросенка получим? – спросила Лизета.

– Будет и поросенок и все другое, стоит только захотеть, – ответил Антс.

Так оно и вышло. Когда обитатели Самого Пекла стали собираться домой, была у них уже и кляча и ветхая телега. На телегу взгромоздили соху, меж плечами сохи, на соломе, блеяла овца с ягненком, в ящике хрюкал поросенок, в мешке лежала разная снедь, а за телегой, бредя на привязи, мычала корова – правда, яловая да тощая, а все же, смотришь, кошке и поросенку молочишко свое. Казалось бы, радоваться надо было хозяевам Пекла, – ан радости у них не было.

– Котенку я больше радовалась, – сказала, наконец, Лизета.

– Вроде бы так, – задумчиво ответил муж.

– Добром обзаводиться начали – он у нас первым был, с того и радость, – рассуждала Лизета. – Теперь ему парное молочко будет, вот когда начнет расти да сил набираться.

Лизета говорила о котенке так, словно от него зависело в будущем все их хозяйство. Юрка слушал ее и понукал лошадь. Он как будто разделял мнение своей жены.

Однако недолго пришлось котенку полакомиться парным молочком: спустя несколько дней, когда Лизета выгнала корову на опушку леса пастись на прошлогодней траве, пощипать желтую калужницу, откуда ни возьмись появился медведь. Мишка, который после долгой зимней спячки еще не отведал пищи, на глазах у хозяйки задрал коровушку. Хорошо еще, что сама Лизета убереглась вместе с овцой и ягненком. Прибежала домой, со страху язык отнялся, руками только машет и на лес показывает.

– Мм?… – уставился на нее Юрка.

– Медведь, – вымолвила, наконец, Лизета, – корову задрал.

– Не бреши, – сказал Юрка.

– Да правда же, – твердила Лизета. – Жаль, ружья нет.

Тут Юрка встал, взял свой топор с длинным топорищем и буркнул:

– Где? Пойдем, покажи!

– Миленький, золотце мое, не ходи с топором, – взмолилась Лизета. – Пусть уж корову сожрет, а то ты пойдешь – и тебя заест, останемся мы вдвоем с котенком.

Но Юрка не внял бабьим мольбам, вскинул топор на плечо и зашагал к лесу.

– Медведище черный, мохнатый да свирепый. Посейчас коленки с перепугу дрожат, – говорила Лизета, идя вслед за мужем.

– Показывай, где он, – сказал Юрка.

Однако ни мишки, ни коровы на том месте, где оставила их Лизета, не оказалось. Медведь уволок добычу в чащу. Юрка бросился туда, навстречу ему послышалось медвежье урчанье. Но заросли оказались густые – топором не размахнуться, – и Юрка обошел медведя полукругом, ища место, где заросли были пореже.

– Отойди, – сказал он Лизете, – бабам здесь делать нечего.

– Не уйду, – ответила та, – заломает тебя, пусть и меня губит и котенка.

Только сейчас заметил Юрка, что у Лизеты на руках котенок.

– Ладно, пойдем все трое – я, ты да кошка, – согласился Юрка.

– Тех двое: медведь и забитая корова, – сказала Лизета, а котенок мяукнул.

– Встань подальше, не то хвачу тебя топором прежде чем медведя.

Лизета чуть поотстала от мужа, который шел к зверю, держа топор наготове. Медведь перестал грызть коровью тушу и вышел на открытое место, навстречу человеку.

– А ну иди, иди, лучше бить будет, – молвил Юрка.

Человек и зверь сближались. Лизета в страхе закрыла глаза котенку и сама зажмурилась, чтобы не видеть схватки. Но ничего особенного не случилось – Юрка хватил медведя топором по голове, и когда тот упал как подкошенный, принялся выдергивать топор из медвежьего черепа.

– Бил как в репку, а не вытащить, – бранился Юрка. У Лизеты прошел страх перед мишкой. Она подошла к мужу и сказала:

– Тебе медведя бить, что тесто месить.

Вынула котенка из-за пазухи и пустила его пройтись по медвежьей туше, а сама приговаривала:

– Видишь, дурашка, мы втроем медведя одолели. Юрка в это время разглядывал корову.

– Забил, как полагается, – молвил он. – Кровь начисто выпущена, все в самый раз. Мясо засолить можно, а шкура только у шеи чуть попорчена.

– С медведем что будем делать? – спросила жена.

– Шкуру долой, как и с коровы, а чего еще?

– Мясо разве не годится?

– Посмотрим, да ведь он всю зиму только лапу сосал.

Юрка вынул из-за пояса нож и принялся за дело. Жена ему помогала, а котенок смотрел, как у них обоих шла работа. Когда животных освежевали и порубили на куски, Юрка отправился домой, запряг в телегу лошадь и потащился за мясом и шкурами.

– Наше добро растет, – сказала Лизета мужу когда тот воротился с лошадью и телегой. – Нынче у нас уже и мясо и кожа.

– Вроде бы так, – буркнул Юрка.

На другой день он пошел сообщить Антсу о том, что медведь задрал корову.

– Сам видел, что медведь? – спросил Антс.

– Видел, – ответил Юрка. – И старуха видела.

– Ну, тогда ладно. Другое дело, зарезал бы волк, совсем другое! Если медведь – то казна платит, потому что медведь зверь казенный, на предмет охоты для государственных особ. Всяк хозяин обязан же свою скотину кормить, и потому у медведя свободный выбор, кого жрать: корову, быка или лошадь.

Умно и интересно умел Антс рассказывать об охотничьих законах и о том, как надо охотиться. Юрке не понадобилось и рта раскрывать, только слушай. Так Антс и не узнал, что Юрка медведя топором зарубил, а шкуру снял и распялил на стенке сушиться. Все это выяснилось лишь после того, как у Юрки потребовали доказательства: действительно ли медведь задрал корову. Дело казалось, весьма сомнительным, ибо по данным лесника выходило, что в здешней округе не было ни единого медведя, иначе зимой охотники ходили бы на берлогу. А тут на тебе – медведь, да еще корову бьет! Каким образом? При каких обстоятельствах? Никто не видел задранной коровы: ее освежевали и порубили на куски до осмотра.

– Ты вправду медведя видел собственными глазами? – спросили у Юрки.

– Видел, – подтвердил тот.

– А как он корову драл?

– То баба видела.

– Когда же ты увидел медведя?

– Когда убивал.

Разинув рот, все недоверчиво поглядели на Юрку.

– Он корову жрал, я и хватил топором, – пояснил Юрка.

– Брехня! – раздался чей-то голос, и все засмеялись.

– Шкура у меня дома, на стенке, – сказал Юрка.

– А сам еще требуешь, чтобы возместили ущерб за корову?

– В запретное время медведя бьешь!

– Иначе как бы я у него корову отобрал? – сказал Юрка. – Баба моя видела: медведь на меня пошел – НУ что поделаешь? Разок лишь и хватил топором. Убивать его я и не хотел, думал напугаю, а он…

– Ладно, ладно, – сказали Юрке. Однако шкуру медвежью у него отобрали. Убыток за корову возместили, но деньги Антс забрал себе, он же и коровью шкуру унес, так что Юрке достались лишь куски медвежатины, которые он попробовал засолить, да постная говядина, – и то лишь потому, что Антс сказал: он, мол, сам и семья его не станут есть забитую медведем скотину: эту-де честь он предоставляет Нечистому из Самого Пекла. Лизета было опечалилась таким оборотом дела, но Юрка утешил ее своими доводами:

– Благодари бога, что я так легко отвертелся. Мудро я сделал, когда сказал, что не собирался убивать зверя, а только попугать хотел. Убить медведя – это чего-то да стоит, потому как…

– Стало быть, пугать господских медведей все же дозволено? – спросила Лизета.

– Вроде бы так.

– А коли они не пугаются, так и убивать можно?

– Выходит, можно.

– А где нам новую корову раздобыть? Этак ведь Кошка и поросенок без молока останутся.

– Антс обещал устроить.

– Золотой человек этот Хитрый Антс, не оставляет нас в беде, – умиленно молвила Лизета.

– Вроде бы…

Так оно и случилось: через несколько дней в Пекло дали знать, что если хозяева хотят, то пусть, мол, приходят за новой коровой. Юрка с Лизетой пошли. На этот раз коровенка была тощая-претощая, еще хуже прежней.

– К чему вам водить хорошую скотину в лес, долго ли медведю снова заломать ее, он ведь там не один. Пуще всего бойтесь, чтобы волки на корову не напали, ибо о пище для них заботятся не власти мирские, а лишь господь бог милосердный на небесах.

– Ну, волков-то я криком отгоню, – сказала Лизета.

– Тогда и бояться нечего, – утешил Антс. – Медведь – зверь полезный.

Набравшись ума-разума, Юрка и Лизета пошли вместе с коровой домой. Юрка вел скотину на поводу. Лизета подгоняла корову сзади и бранилась на нее, – та никак не желала идти за мужиком. Когда Лизете надоело браниться, она спросила Юрку:

– Что ты об этом думаешь?

– О чем?

– О новой корове да и обо всем? А что, как опять медведь заломает? Говорил ведь Антс.

– Вроде бы так.

– И ты снова убьешь медведя?

– Там видно будет… ежели не забоится он…

– А если забоится?

– Не трещи попусту.

– Тебе хочется, чтоб я только с коровой и разговаривала, – огрызнулась Лизета, но все же ненадолго смолкла. Наконец, она сказала, словно про себя:

– Скоро начнем Антсу дни отрабатывать.

– Велел уж завтра прийти, – молвил Юрка.

– Боже милостивый! – воскликнула Лизета. – Как же завтра? Ты ведь должен был выходить только с той недели.

– Вторая корова – поэтому.

– Оно верно, вторая, – согласилась Лизета. Не знаю, за что тут приниматься одной-то! Кошку паси, поросенка корми, корову и овцу в лес гони. А кому на медведя идти, ежели он корову забьет?

– Ступай тогда за мной к Антсу, что же еще?

– Думаешь, медведь тебя ждать будет?

– Обождет, коль за корову примется.

Так жизнь у них и пошла. Юрка все время работал у Антса, Лизета одна хлопотала по дому. Поработать на самого себя Юрке удавалось только по ночам да по воскресеньям. И все-таки Антс считал, что трудом одного лишь Юрки долга не покрыть, что порой должна подсоблять и Лизета. Это, однако, оказалось невозможным: не на кого было оставить дом.

– Некому кошку пасти, – говорила Лизета.

Но неожиданно в Пекле произошли события, едва не Разрешившие этот вопрос. Однажды сюда явилась невестка Касе, у которой Лизета раздобыла котенка, и захотела его забрать.

– Свекровь меня с утра до вечера кошачьей воровкой обзывает, – рассказала она. – Укради бы я лошадь, а то стыд и срам – кошек ворую.

– Откуда же свекровь знает, что ты у нее кошку стащила? – спросила Лизета.

– Не знает она, думает только.

– Ну вот! А снесешь кошку назад – свекровь все и узнает про тебя.

– Тайком снесу.

– Нет, я кошку не отдам, – сказала Лизета, – хоть судом требуй. На суде и то не скажу, что от тебя получила, все скрою. Делай, что хочешь. Пусть свекровь ругается, брань на вороту не виснет. Пускай приходит – услышит тогда, где я котенка раздобыла.

– Не выдашь меня?

– Дура я, что ли?

– Ну, тогда прощай! – крикнула невестка и, перебравшись через изгородь, направилась к лесу.

– Из-за свекрови я… лесом-то! – крикнула она издали.

Дня через два в Пекло нагрянула свекровь.

– Что на деревне слышно? – спросила Лизета, поздоровавшись.

– Котенка нашего украли, а в Пекле, говорят, мол, ну совсем такой же – серый и полосатый.

– Как у меня на руках, такой?

– Точь-в-точь! Ну вот он и есть наш.

– Будто уж в целом свете нет таких!

– Почему нету? Есть! А откуда он у тебя?

– Ниоткуда. Сам пришел.

– Этакий котенок сам в Пекло пришел?

– Он не один был, – объяснила Лизета, – с маткой.

– Брехня! – воскликнула свекровь. – Где его матка?

– Как пришла, так и ушла. Отыскала сынку уголок – и с глаз долой. Может, ее крысы заели или медведь. Забил он у нас корову, отчего бы ему и кошку не задрать. Хватил разок лапой, и готово.

– Ты лучше скажи, когда невестка принесла сюда котенка? – спросила свекровь.

– Какая-такая невестка? – переспросила Лизета.

– Ах, ты и этого не знаешь? Не помнишь, кто тебе котенка предлагал? Ох, и какая же это тварь в образе человека! На глазах твоих тебя проведет, добро твое у тебя из рук вырвет. И с чего это мужикам именно такие вот по сердцу. Да не будь я начеку, что из моего сына вышло бы? Верь не верь, сна лишилась, не сплю ни днем, ни ночью, хожу все, там-сям доглядываю. А вещи пропадают – делай, что хочешь. Дознаться бы мне, как она котенка сюда принесла и когда?

– Матушка Касе, зря ты винишь невестку. Уж какая она у тебя ни плохая, а котенка сюда не носила.

– Господи боже, да как же котенок сюда попал?! – закричала свекровь.

– Может, крысы у вас расплодились, как и у нас, – они, поди, и заели котенка.

– Кто их, окаянных, знает, – засомневалась свекровь. – А только я крыс не замечала. Можешь ли ты поклясться спасением своей души, что котенок сам пришел?

– Насчет этого котенка – могу, – ответила Лизета – С маткой забрел, откуда – не знаю; куда матка делась, тоже не знаю.

Но хоть и клялась хозяйка Самого Пекла, не могла старуха Касе поверить Лизете. Уж очень на сердце у ней накипело из-за невестки. Всему, что в жизни выходило неладно или против старухиного желания, – всему виною была невестка. Поэтому, уже выйдя за ворота, свекровь снова вернулась во двор, чтобы еще раз попытать у Лизеты, предложить ей котенка – пусть только скажет: невестка принесла. Но Лизета отвечала:

– Я ведь поклялась, что невестка не приносила котенка. Что был он у нее на руках тот раз во дворе – это я видела, а больше ничего не знаю, спроси меня хоть сам господь бог.

– У господа самого и придется спросить, – сказала свекровь. – Знаю я одну набожную гадалку, она сперва к причастию сходит, помолится, а потом у карт выспрашивает, ворожит. К ней пойду, а дела этого так не оставлю. Что человек сеет, то пускай и пожинает.

Сказала и ушла. А Лизета принялась ласкать котенка, чмокать его в мордочку и приговаривать:

– Слышал, дурашка, как я из-за тебя спасением души поплатилась? А стоишь ты по-настоящему не дороже штопальной иглы. И божбе моей цена – тоже иголка. Видишь, как я тебя люблю.

 

Глава третья

Жизнь у обитателей Самого Пекла становилась все горше – начиналась весенняя страда. Антс требовал, чтобы с ним поскорей расплатились за скотину и материалы, не то угрожал все отобрать. А так как платить приходилось работой, в своем хозяйстве у Юрки рук не хватало. Однако и тут выручил находчивый Антс. Он сказал:

– Не иначе надо тебе батрака нанять. Но будь бережливым: только найми парня помогать женке по дому, а сам – ко мне, – вот и сможешь сполна расквитаться. А там поглядишь, как быть – понадобится, батрачку наймешь, чтобы усадьба в самый раз была: хозяин, хозяйка, батрак и батрачка.

– Пастуха не хватает, – рассудил Юрка.

– Сперва стадо, потом и пастух, – поучал Антс. – Для одной коровенки, ярки и котенка пастуха держать – жирно! Этак без хлеба останешься.

– Вроде бы так.

Вот и наняли батрака, который стал ковыряться на Юркиной полоске, а Юрка продолжал гнуть спину на Антса, словно сам в батраки попал к нему. Задумал было он послать к Антсу парня: пусть отработает за лошадь и корову, рассчитается и за другое полученное добро, но Антс не согласился.

– Сам ты получал корову да лошадь, сам своим трудом и плати, как полагается.

Делать нечего, Юрка остался у Антса, а батрак поселился с Лизетой в Пекле, словно была она не Юркиной, а его, батрака, бабой.

Шли дни за днями, недели за неделями, а Юрка толком не знал даже, что творилось в Пекле. Если он и слышал о доме, так больше от Антса, ибо тот, бывало, забредал по делам и в те лесные края. Наконец, взяло Юрку беспокойство, и ночью он отправился домой. А там – едва хотел войти – дверь на запоре. Юрка постучал, но никто ему не открыл, и тогда он выломал дверь. Только успел Юрка шагнуть в комнату, в тот же миг в окошко выскочил батрак. Юрка было бросился вслед за ним, да куда там – окно оказалось чересчур маленьким. В гневе решил он пробить окошко пошире, но во время рассудил: не стоит из-за батрака-голодранца дом расшибать. Выбежав через выломанную дверь, Юрка пустился за батраком, да тот тем временем удрал в лес. И Юрка вернулся в избу, подошел к Лизетиной кровати. Жена спала. Спала сном праведницы.

– Старуха! – закричал Юрка, аж задрожали стены.

– Старик, это ты, дорогой! – проснувшись, воскликнула Лизета таким нежным голоском, какого Юрка раньше никогда не слыхивал. – Только что я видела тебя во сне, будто приехал ты верхом на большом вороном жеребце, а у жеребца из ноздрей дым да пламя.

– Что этот батрак-лодырь в комнате делал? – перебил ее Юрка.

– Дорогой мой, о каком ты батраке говоришь? Тебя я во сне видела.

– Почему не отворила, когда я стучал?

– Ну убей, ничего не слышала!

– Я дверь вышиб, а батрак в окно вымахнул.

– Ах он, дубина стоеросовая! – забранилась Лизета. – Ведь я же с вечера не закрывала окошко, чтобы спалось привольней. Ну да завтра я ему задам!

– Скажи ему: застану еще раз в комнате – пристукну.

– Верно, старина, так ему и надо, он большего не стоит. Да и того едва ли стоит, шкуру с него, как с медведя, не сдерешь.

– Шкуру и с медведя драть не к чему, все равно другим достанется, – сказал Юрка.

– Если еще раз медведя убьешь, повесим шкуру на чердак сохнуть. Там ее искать никому невдомек, – утешила его Лизета и добавила: – Тебе отдохнуть бы малость у меня, да кто дверь починит? Батрак на это не мастер. А совсем без двери никак нельзя, хоть и лето сейчас.

– Вроде бы нет, – согласился Юрка и в ночной полутьме принялся за починку, а закончив работу, поспешил к Антсу, ибо там вставали рано. Вот так он и сходил домой: сломал да починил дверь – только и всего.

«Хоть бы батрака пришиб», – сокрушался Юрка на обратном пути. Но вскоре он забыл о своих сожалениях – его ожидал тяжкий труд, и не оставалось времени на размышления.

Ночи стали уже длиннее, когда он снова отправился в Пекло. Тихонько вошел в дом – дверь на сей раз оказалась открытой, – осторожно приблизился к кровати, протянул руку – кровать пустая. Куда же запропастилась жена? Не сбежала ли она с батраком?

Юрка вышел из комнаты и полез на чердак, где спал батрак, но и здесь не нашел никого. Забрел в хлев: все было тут как тут – лошадь, корова и овца. На дворе навстречу ему попался котенок и, испугавшись, удрал за дом. Юрка призадумался, потом потерял терпение и стал кричать. С каждым разом его крик раздавался все громче и громче. Наконец, оттуда, куда скрылась кошка, показалась Лизета.

– Где ты шатаешься по ночам? – спросил Юрка.

– Шутник ты, старина! Придет домой, словно тать в ночи, и сразу дознаваться, куда ходила! Сам знаешь, куда ходят, если ночью понадобилось.

– Где батрак?

– На чердаке, где же еще. На что он тебе?

– Я спрашиваю: где он? На чердаке его нету.

– Пошел небось побродить.

– Не иначе. И я-то думаю: ты ведь шляешься, почему бы и батраку не пошляться; а дом сам по себе.

– Как же сам по себе, ведь я же здесь, – возразила Лизета.

Тут Юрка вспомнил, что за несколько десятков шагов от дома, на краю поля, стоит сарай и что, возможно, жена пришла оттуда. Юрка направился к сараю.

– Ты куда? – спросила Лизета.

– Пойду посмотрю, сколько в сарае сена.

– После поглядишь, зайди на чуток в дом.

– Нет, я хочу сейчас поглядеть, – сказал Юрка и зашагал.

Лизета пошла с ним, выговаривая ему во весь голос:

– Что это взбрело тебе на ум ночью сено глядеть? В сарае его немного, копны еще не свезены.

Юрка пустился бегом, Лизета с криком за ним:

– Старик, а старик, спятил ты, что ли?

Юрка и впрямь обезумел. Пыхтя, он подбежал к сараю в тот самый миг, когда оттуда выскочил батрак. Схватив его за шиворот, Юрка швырнул парня обратно в сарай и стал проворно укладывать поленья у самого входа.

– Что ты задумал, сумасшедший? – закричала жена.

– Сейчас увидишь, – ответил Юрка.

– Тогда пусти и меня туда. – Лизета рванулась было в сарай.

– Тебя я и так прикончу, – пропыхтел Юрка, оттолкнув Лизету.

Когда вход был заложен, Юрка вынул из кармана огниво и трут. Лизета стала умолять мужа, но тот, не обращая на нее никакого внимания, запалил стреху. Был довольно сильный ветер, и вскоре сарай с сеном обратился в бушующее огненное море. Взмыли языки пламени, занялся и вовсю затрещал растущий поблизости можжевельник. Юрка загрохотал – это смех вырвался из его рокочущей глотки; потом притих, глядя, как неистовствует огонь. Поодаль, на краю поля, сидела Лизета и плакала. Когда все было кончено и от сарая остались лишь раскаленные угли и дымящиеся головешки, Юрка подошел к жене и буркнул:

– Ну, старуха, пойдем-ка теперь домой.

Но заплаканная Лизета, вскочив с земли, вдруг бросилась Юрке на шею и сказала:

– Сам теперь видишь, я тебе еще мила.

– Вроде бы так, – молвил Юрка, и, подумав, прибавил: – Вот как выбью из тебя дух, станешь еще милей. А сарая для сена жалко.

– Не жалей. Кто знает, может быть все это к лучшему, – утешала Лизета мужа.

Придя утром к Хитрому Антсу, Юрка сказал, что кто-то поджег его сарай у поля и в сарае сгорело много сена. Хорошо еще, что ветер был со стороны усадьбы, иначе мог бы и дом загореться. Поразмыслили они с женой, кто бы это мог сделать, и «рискнули» под конец: не батрак ли со своей цыгаркой? Тот говорил вечером, что хочет поспать на свежем сене, а ночью нигде не могли его сыскать. Посмотрим, явится ли поутру.

Но батрак не появлялся. К полудню пришла Лизета и принесла весть, что парень пропал. Сообщили полиции, но там решили, что надо немного обождать, пока огонь совсем затухнет, а то как начнешь розыски на пожарище? Хорошо, если бы хлынул дождь, – все загасил бы.

Однако вечером полиция явилась-таки в Пекло и принялась рыться на месте сгоревшего сарая. Внизу обнаружили не тронутое еще огнем сено, а под ним нашли батрака, конечно мертвого. Трудно было объяснить, зачем и когда забился батрак в сено, – он ведь мог выскочить из сарая. Если бы пламя настигло его во время сна, причем так, что он ничего не смог бы предпринять для своего спасения, то батрак не оказался бы под сеном. В одном не сомневались: пожар случился по вине парня, иных людей тут не было. Когда проснулись хозяева? Но хозяин сам не успел и глаз сомкнуть, потому что он от Хитрого Антса шел проведать жену и уже издалека заметил огонь. Пустился бежать, думая, что горит усадьба, а подойдя, увидел, что в огне только сарай. Стал колотить в дверь, но жена спала, ни о чем не ведая.

– Как услышала про пожар – ноги подкосились! – сокрушалась Лизета.

Велось следствие, шли допросы да дознания, но этим все и кончилось. Пришлось Юрке искать нового батрака или поденщика. Говоря об этом с Антсом, Юрка сказал:

– Парня мне больше не хотелось бы, подожжет еще дом своей цыгаркой.

– Что ты думаешь насчет нашей Юлы? – спросил Антс.

– Насчет Юлы? – Юрка немного подумал.

Конечно, она подходит. Юла в теле сильная, с большими руками и толстыми ногами. Умеет лошадь запрячь, с любым мужицким делом управится. Кроме того, сено стоговать, она большая мастерица. Ну, а вообще-то ее считают малость придурковатой. Юрка однажды помог ей слезть с нового большого стога, только у него и хватило силы поднять Юлу. Потом они оба хохотали как сумасшедшие. Юрка тогда же подумал: вот бы ему такую бабу, как Юла. Она небось не хлипкая, не то что Лизета.

– Юла за мужика работает. Уж она цыгаркой иль трубкой не задымит, – похваливал Антс девушку.

– Вроде бы нет, – согласился Юрка.

Так и поладили: Юла отправилась в Самое Пекло на место сгоревшего паренька, а Юрка по-прежнему гнул спину на Антса, отрабатывая ему свое добро.

– Посмотрим, спалят ли и меня в Пекле, – дурашливо засмеялась Юла, собираясь в путь-дорогу.

– Сама себя не спали, другие не станут, – сказал Юрка.

– Отвез бы ты, хозяин, меня на место, – смеялась Юла.

– Не хватало еще на тебя день тратить, ступай сама, – сказал Антс. – Нынче как раз будем с парового поля камни возить, кого я вместо Юрки туда пошлю, если он тебя повезет?

Конечно, Антс был прав. Никто не мог заменить Юрку. Других таких мужиков, как Юрка, на свете нет, – это Юла ясно ощутила в тот краткий миг, когда Юркины руки снимали ее со стога. Поэтому она и смеялась как сумасшедшая. Какое огромное счастье, что есть на свете такой человек, как Юрка. Схватит он тебя – чувствуешь, словно в тиски попала.

После того как Юла ушла в Пекло, с Юркой произошла чудесная перемена: его стало тянуть домой. Прежде о жене будто и не вспоминал, а теперь помнил. Однако не сам он заметил это, а другие.

– Что-то зачастил Юрка в Самое Пекло, – сказал Антс. – Что случилось?

– Бабы там одни, потому, – молвил Юрка.

– Все тебе беда – сперва с батраком, нынче с работницей.

– Вроде бы так.

Однако Лизета поняла все по-своему. Она спросила у мужа:

– Что за девку ты мне послал? Будто и придурковата, а работает за двоих батраков. Уж и меня подгонять начинает, точно она в доме хозяйка.

Юрка ничего не ответил бабе, но сердце его екнуло от великой радости. И с тех пор стал он реже ходить в Пекло. Вскоре Лизете бросилось в глаза, что Юла днем сонная, словно не выспалась ночью. С чего бы это? Она стала наблюдать за девушкой: вместо того чтобы идти спать, Юла ускользала из дому. Куда бы ей ходить? На следующий раз, когда Юрка пришел в Пекло, Лизета сказала ему:

– Шляется девка по ночам, не сидится ей дома, а днем сонная.

– Я скажу ей, – ответил Юрка.

– И не заикайся, ради бога, – попросила Лизета, – иначе, как останемся вдвоем, накинется еще на меня. Она ведь сразу подумает, что это я наговорила. А я попросту сказала, потому что не знаю, где она и с кем…

– А что тебе до чужих?

– Разве она чужая, ведь у нас в доме живет.

Тем все пока и кончилось. Юрка обещал, что не скажет девушке ни слова. Юла бывала иногда слегка сонная, но работала здорово, словно не на хозяев, а на себя. Прошли недели. Лизета заметила, что Юла не может больше есть – все-то ее тошнит. Расспросив девушку, она узнала: да, было этакое дело. Но с кем? Этого нельзя сказать, никак нельзя.

При первой возможности Лизета обо всем рассказала Юрке, спросила, что делать. Тот остался невозмутим, а немного подумав, сказал:

– Ну что ж, время уже такое. Раз у замужних детей нет, пусть они хоть у девушек будут. Ты поглядывай, чтобы она на работе не надорвалась, а то кто его знает…

– Ах, вот как? Из-за того, что у меня своих детей нет, я должна чужих пасти, да еще до их рождения?! – вскричала Лизета.

– Вроде бы так, – ответил Юрка. – Нет у тебя детей ни от своего мужа, ни от кого другого, а…

– Да, нету их, и не хочу, чтоб были, – перебила Лизета. – Я и на земле-то жить не хочу, чего мне еще детей плодить?

– Хочешь в рай махнуть?

– А что? И туда махну.

– Ступай хоть в ад, но пока ты живешь на земле, изволь заботиться о детях. У самой нету – за чужими ходи.

– Послушай, старик, с чего тебя вдруг на детей потянуло?

– Человек я и смертен, спастись хочу – вот с чего.

– Не у Антса ли ты нахватался этакой мудрости?

– Я в церковь хожу. Там научили.

– Ишь как! Нечистый из Пекла в церковь ходит!

– Хожу и петь учусь.

Лизета засмеялась, думая, что муж шутит, но потом увидала, что тому не до смеха. И сердце ее охватила тревога. Как же ей закончить свою земную жизнь, если Юрка, живя среди людей, стал таким странным! По мере того, как у Юлы приближался срок родить, беспокойство Лизеты возрастало, ибо Юрка все больше и больше заботился о девушке. Если сперва Лизета думала, что муж стал чаще наведываться домой ради нее, Лизеты, то потом у нее не осталось ни малейшего сомнения в ином: беда в девушке, в ребенке, который должен появиться на свет. В сердце закралось злое подозрение: не ее ли муж – отец ребенка Юлы, не встречались ли они летом в лесу? Глупая, ей в свое время не приходило это в голову, а то она могла бы там застать их обоих. Однажды она сказала Юле:

– Теперь мне ясно, кто отец твоего ребенка.

– А мне и невдомек, – ответила Юла.

– Юрка! – воскликнула Лизета.

– Сам сказал, что ли? – спросила Юла.

– С чего бы он стал о тебе заботиться? А знаешь, кто такой Юрка? Нечистый. Ты родишь дитя от Нечистого.

Юла стала смеяться, потом сказала:

– Все хозяева Пекла – Нечистые, а дети у них, как у всех людей.

– Юрка вправду Нечистый, – утверждала Лизета.

– Люди говорят, что он новый Нечистый, – сказала Юла. – Да по мне – все равно, будь он хоть самим господом богом. Главнее, что он мужик дюжий, посильней меня, рохлей я не люблю. Что ему сердце велит, то он со мной и делает, а противиться не могу нисколечко.

– Стерва ты бесстыжая! – в страшной злобе вскричала Лизета.

– Нет, я не стерва, хозяйка, – возразила Юла, – потому что у меня будет ребенок. Глядишь, еще двойня родится.

Трудно представить, что сделала бы в гневе Лизета, – она вспомнила историю с батраком. Но тем часом появился Юрка, и Лизетина ярость обрушилась на него.

– Эта бесстыдница говорит, что ты отец ее ребенка! – наскочила Лизета на Юрку.

– Не я сказала о том, – поправила ее Юла. – Хозяйка твердит, что хозяин говорил, будто он отец моего ребенка, а я только сказала, что вдруг двойня будет.

Юрка стоял и ждал, чем кончится перепалка.

– А ты что молчишь, воды в рот набрал? – закричала на него Лизета.

– Вроде бы так, – молвил Юрка.

– Потому ты о Юле и пекся, – расходилась Лизета.

– Может быть, – буркнул Юрка в ответ.

– Спалить бы вас обоих, – вскричала Лизета.

– Пойду-ка я лучше отсюда подобру-поздорову, – сказала Юла.

– Нет, ты останешься, – решил Юрка.

– Коли уходить – так мне, – продолжала кричать Лизета, – а тебе, муженек, я еще подложу свинью!

– Не подложишь, – сказал Юрка, – я тебя раньше прикончу.

– Пусть она живет, – сказала Юла, притронувшись к Юркиной руке.

– Видишь, старуха, из-за этой женщины дарю тебе жизнь, – молвил Юрка.

– Не надо мне твоего подарка, – разошлась Лизета. – Убивай, бей сразу на месте! Лучше мне в ад сойти, чем тут оставаться.

– И ступай, – ответил Юрка, – ежели не хочешь на земле жить.

– И уйду, – бушевала Лизета, – а ты, Юла, знай, что я тебе скажу: батрака и свой сарай Юрка сам сжег, караулил, чтобы парень не выбрался.

В избе на несколько минут воцарилась тишина. Затем Юла вразвалку подошла к Юрке и спросила:

– Правда, сжег?

– Правда.

– Зачем?

– Он со старухой спал.

– Ас тобой спала Юла, надо и ее сжечь! – снова раскричалась Лизета.

– У Юлы ребенок, а у тебя доныне ничего, – ответил Юрка.

– А эта премудрость у тебя откуда? Тоже из церкви?

– Из священного писания, – ответил Юрка. – Сказано там: «Плодитесь и размножайтесь».

– И ты, Юла, не бросишь этого убийцу? – обратилась Лизета к девушке.

– Он отец моего ребенка, – ответила та.

– Ладно, я обоих вас выдам полиции, – пригрозила Лизета.

– За что? – спросил Юрка.

– За то, что батрака сжег.

– Я не сжигал.

– Ты же сам сейчас сказал Юле, что сжег.

– Ничего про то я не слышала, – заявила Юла. – Уж не сама ли ты сарай запалила, может, тебя саму полиции сдать?

Лизета была сражена: те двое выступали заодно. Она простонала:

– Я умру из-за вас.

– От своей же злобы помрешь, – сказала Юла. Лизета больше не отвечала. Она слегла в постель и сказала, что будет ждать смерти. Пусть живут другие – с нее хватит, в жизни она только обманывалась. Шел день за днем, Лизета лежала, не принимая от Юлы ни пищи, ни питья. Сама не говорила ни слова и другим не отвечала; даже когда Юрка приходил проведать ее, она была глуха и нема. Так она пролежала, пока в один прекрасный день Юла не нашла ее мертвой. Ну что же, Юла согрела в котле воду и обмыла мертвое тело, чтобы пристойней было в гроб класть. Помощи Юле не понадобилось – хозяйка и живая была тощая, а мертвая и того тощее. Юла одна справилась со всем. Обмыв покойницу, она пошла сказать Юрке, что умершая хозяйка осталась одна домовничать и добро стеречь. Именно так и подумала Юла: домовничать и добро стеречь.

 

Глава четвертая

Услышав, что жена умерла, Юрка сказал об этом Антсу. Тот был человеком дотошным, дал Юрке гвоздей и досок, а заодно и пилу с рубанком, чтобы Юрка собственными руками сколотил жене гроб. Затем Юрка с Юлой зашагали вдвоем домой – мужик впереди – со своей ношей, она следом за ним. И все могло бы сойти как нельзя лучше, не нагрянь нежданная беда. Когда Юрка пришел к пастору с известием о смерти своей жены – надо ведь, чтобы били в колокол за упокой ее души и прочее, – тот вытащил одну за другой несколько объемистых книг и стал в них чего-то искать, повторяя про себя одно и то же слово:

– Нет, нет.

– Как нет? Ведь я сам ей гроб сколотил! – наконец, вырвалось у Юрки.

– Да, возлюбленное чадо мое, гроб есть, а души нету, – сказал пастор.

Юрка сел на стул и, вытаращив глаза, уставился в пол. Пастор никак не мог взять в толк, в чем же дело, о чем так сокрушается мужик. Для пояснения он добавил:

– Нет ни тебя, ни твоей старухи.

– Так ведь я тут, – сказал Юрка и встал со стула.

– Сам тут, а души нету, – усмехнулся пастор.

– А где же она, моя душа? – оторопело спросил Юрка.

– Где-нибудь в другом месте, в другом приходском списке. Однако, возлюбленное чадо мое, кто ты таков? Я что-то не припомню, чтобы видел тебя раньше.

– Я несколько раз бывал в церкви.

– Как у тебя обстоят дела с причастием, возлюбленное чадо мое?

Нет, к причастию Юрка еще не ходил.

– А сам ты, возлюбленное чадо, откуда?

– Из Самого Пекла.

– Ах, вот что! – протянул пастор. – Так, так! Теперь я начинаю понимать!

Юрка, однако, ничего не понимал, в недоумении глядя на пастора.

– Прежнего хозяина звали Нечистым, а с тобой как быть? – ухмыляясь, спросил пастор.

– Прежнего звали эдак, а я и в самом деле Нечистый, – ответил Юрка.

– Так ты, возлюбленное чадо, и есть настоящий Нечистый?

– Я и есть самый настоящий, – подтвердил Юрка. Пастора разобрал смех, он захохотал от всего сердца.

Однако Юрка никак не мог взять в толк, с чего тот разошелся, и из вежливости тоже попытался засмеяться вместе с пастором. Но, едва услышав гулкий грохот, словно из бочки, пастор умолк и пристально вгляделся в Юрку, будто и впрямь узрел перед собой живого Нечистого.

– Если ты в самом деле Нечистый, так зачем же ты пришел на землю? – спустя некоторое время спросил пастор, внимательно наблюдавший за Юркой.

– На то воля небесная.

– Так. Ну а все же, с какой стати?

– Чтоб обрести блаженство.

– Если хочешь обрести блаженство, возлюбленное чадо, то тебе нельзя верить, что ты Нечистый.

– Но ведь я – он самый есть.

– Нечистый не может обрести блаженства, возлюбленное чадо мое.

– А если он человек?

– Если человек, то должен верить, что он – человек. – А если я все-таки Нечистый?

– Тебе надо уверовать в невозможное, тогда и обретешь блаженство.

– Я верю, что обрету, иначе люди не пойдут в ад.

Пастор ровно ничего не понял, а потому спросил с любопытством:

– Как же так, возлюбленное чадо?

– Про то апостол Петр говорил.

– Что же именно сей Петр сказал?

– Петр сказал: человек грешен; он не может спасти душу, до того грешен. Хочет спастись, да не может. А вдруг и не хочет? Вот на небесах и пожелали узнать, хочет он или нет, может или не может. Поэтому, когда я пришел за душами, Петр и сказал мне: не получишь, мол, больше. «Если, говорит, хочешь душами раздобыться, так ступай на землю и будь человеком, – попытай, сможешь ли обрести блаженство. Если сможешь, стало быть, и человек может, да только не хочет; а не сможешь, значит, и человек не может, если бы даже и захотел. Так вот, если человек может, а не хочет, то пошлем его к тебе в ад, если же он не может, а ему хочется, то пойдет он в рай, и не видать тебе больше ни единой душонки». Так Петр и сказал. Вот я и пришел на землю, чтобы обрести блаженство.

От Юркиных слов пастор так и онемел. Наконец, он произнес:

– Но, возлюбленное чадо мое, как же будет с искуплением грехов?

Пастор опустился на стул. Он, веровавший в то, что скудоумие есть залог блаженства, любил в свое время посещать дома умалишенных. Там он встречал людей, считавших себя кто сыном божьим, кто китайским императором, кто стогом сена, кто квохчущей курицей, мусорным ящиком, ветром или просто ничем, – но Нечистого он доныне не встречал ни в доме умалишенных, ни на воле. Лютер и другие вероучители были куда счастливее его: они видались с глазу на глаз с самим дьяволом. Однако ныне и для него настал сей величественный час: перед ним сидел живой Нечистый. Пастор жалел сейчас только об одном: почему ни у кого на свете – ни у него, ни у других – нет больше той глубокой и твердой веры, которая позволяет воспринимать вещи такими, как они представляются нашим чувствам. Почему всегда и всюду нас грызет сомнение, почему непрестанно и неумолимо мы вынуждены до всего дознаваться умом? Почему не может он смотреть на этого верзилу, как на настоящего Нечистого, а считает его попросту кандидатом в сумасшедший дом? Как измельчал, как обветшал мир и человек! Да и у него самого в присутствии живого Нечистого не было сейчас иных переживаний, кроме некоторого страха: что было бы, если бы разъярился сидящий перед ним мужик! Слава богу, между ними письменный стол с книгами, а за спиной в каких-нибудь двух шагах, дверь. Поэтому он обратился к Юрке совсем спокойно, хотя сердце чуток и замирало в груди:

– Как же ты думаешь обрести блаженство, не веря в искупление грехов? Мы, люди, надеемся только на искупление.

– И погибнете, как сказал Петр.

– Именно Петр и говорит об этом… – неопределенно промолвил пастор. Он боялся рассердить Юрку, ответив более ясно и твердо, но наперекор ему. Однако такая предосторожность оказалось совершенно напрасной: Юрка был спокоен и уверен, ничто не встревожило его.

– На небесах в тот раз мне больше ни с кем не довелось встретиться, – сказал он совсем просто.

– Где же эти небеса? – спросил пастор тоже как можно проще.

– Да разве господин пастор не знает где? – вместо ответа спросил Юрка.

Из этого пастор заключил, что обсуждать религиозные вопросы с Юркой бесполезно, а потому сказал:

– Этот разговор завел бы нас слишком далеко. Перейдем лучше к делу. Ты сказал, что хочешь похоронить свою жену. Но ни тебя самого, ни покойной не числится в наших церковных книгах. Откуда ты родом?

Юрка сказал, откуда он, и даже показал пастору. какое-то удостоверение личности, из которого пастор сделал себе выписку. Итак, все было в порядке и Юрка мог везти хоронить свою жену. Но перед его уходом пастор подошел к нему, положил ему руку на плечо и сказал:

– Возлюбленное чадо мое, это очень хорошо, что ты признался мне, кто ты таков, но не говори об этом каждому, – ведь люди не верят тому, что им говорят, и могут тебя высмеять. Дело это касается души, и я понимаю тебя, потому что я – пастырь душ. Однако ты должен все же верить в искупление грехов, если стремишься к блаженству. А теперь иди с миром, твоя жена ждет тебя в своем гробу.

Юрка вышел. Ему стало жалко пастора и неловко за его последние слова, потому что этими словами пастор обнаружил все свое неведение и непонятливость. Он говорит о душе, когда перед ним во плоти и крови стоит сам Нечистый. И как мало пастор знает о его старухе! Жена ждет! Юрке хотелось расхохотаться во все горло над невежеством пастора. Но в одном тот был прав: не стоит говорить людям о своих делах, – они все равно не поверят. Ведь пастор и тот не поверил. Юрка почувствовал это.

А впрочем, все сошло ладно. Хозяйку Пекла похоронили, как полагается. И колокол звонил за упокой, было и все прочее. Лишь один изъян был во всем обряде: гроб оказался заколочен гвоздями, и никто из посторонних не мог посмотреть, как выглядит покойница. Юла объяснила, что умершая сильно изменилась, и поэтому Юрка не хочет ее показывать. Это еще больше возбудило умы: все непременно захотели увидеть, как смерть обезобразила Лизету. Однако Юрка остался при своем: крышку гроба, забитую длинными гвоздями, так и не открыли.

Но вскоре после похорон кругом заговорили, что Лизета умерла не своей смертью. Особенно громкой стала молва, когда у Юлы родилась двойня: она-то, Юла, наверно, и прикончила старую хозяйку, чтобы самой занять ее место. Юрка же или не знал ничего, или помог Юле скрыть преступление. Оттого-то крышку гроба и заколотили раньше времени. Тут людям припомнились и сгоревший сарай и непонятная гибель батрака, и они захотели узнать, что же вообще творится в Самом Пекле с тех пор, как там объявился новый Нечистый. Подозрения стали настолько явными, что в конце концов в дело вмешалась полиция: могилу снова разрыли. И тут-то выяснилось, что в гробу не труп, а земля и камни. Юрку с Юлой призвали к ответу: как все это объяснить? Однако те вовсе ничего не объясняли и только глядели друг на друга.

– Кто наложил в гроб земли с камнями? – спросили их.

– Я, – ответил Юрка.

– Зачем?

– Покойницы-то там не было.

– Куда же она девалась?

– Не знаю.

– Умерла все же твоя жена или нет?

– Вроде бы так.

– Ты видел ее мертвой?

– Вроде бы нет.

– Кто же видел?

– Юла.

Учинили допрос Юле и узнали от нее, что хозяйка в самом деле померла и Юла обмыла ее после смерти.

– Чем же она болела?

– Не то антонов огонь, не то рожа.

– А почему заболела?

– Со злости.

– Что же ее так разозлило?

– То, что я понесла от Юрки ребенка, и то, что я сказала: должно быть, двойня. Ан, гляди-ка, двойня и есть.

– С того она и умерла?

– Нет, не с того.

– Так с чего же?

– Да вот хворала, а есть не ела и пить не пила. Ни крохотинки, ни глоточка, ну ничего.

– Ты, может, не давала?

– Почему не давать, каждый день предлагала.

Юрка подтвердил, что он тоже предлагал старухе и есть и пить, только та все начисто отвергала – и еду и питье.

– Может быть, она с голоду и умерла?

– Вроде бы так, – согласился Юрка.

– Куда же она, мертвая, делась?

– Обмыла я ее, положила на лавку и пошла хозяину сказать, – объясняла Юла. – А как пришли назад – у хозяина еще доски на спине были для гроба, в кармане гвоздики, – покойницы-то и нету.

– Где вы ее оставили?

– В комнате.

– Когда вернулись, дверь была закрыта?

– Приоткрыта, – в один голос заявили Юрка и Юла.

– Значит, когда уходили, дверь не замкнули?

– В нашей двери и замка-то нет, только засов изнутри.

– А захлопнули дверь, когда ушли?

– Как будто захлопнула, – сказала Юла, но тут же добавила: – А может статься, что и не захлопнула, потому что я еще дорогой подумала: покойница, мол, домовничать осталась.

– Что это значит?

– Ну, кто же станет заходить в дом, раз там покойник; а чтобы ей там-лучше было, я, должно быть, и оставила дверь открытой, – ведь покойники любят, когда прохладно.

– Так что…

– Так что ничего я больше не знаю.

– А что вы подумали, когда, вернувшись домой, не нашли покойницы? У вас никаких подозрений не возникло?

– Нет, – ответил Юрка.

– Как же так?

– Хозяин сразу сказал: она-де прямиком в ад отправилась, – объяснила Юла.

– Оно так и было, – в свою очередь подтвердил Юрка. – Не хотелось моей старухе ложиться в землю, боялась, как бы после на небеса не угодить. Поэтому она всегда говорила, что сойдет прямо в ад. Ну и сошла себе, чего ж еще.

– Почему вы сразу не сообщили об этом полиции?

– Боялись, – ответил Юрка.

– Чего боялись?

– Мало ли что подумают, не поверят, начнут запутывать.

– А сам ты веришь, что твоя жена отправилась прямо в ад?

– Вроде бы так.

– Так-таки поднялась с лавки и ушла?

– А почему бы ей не уйти! Пастор говорил в церкви, что мертвые воскреснут, почему бы и моей старухе не воскреснуть, коли она мертва. А мертвой ей как не быть? Иначе Юла ни за что на свете не смогла бы ее обмыть.

– Своими руками обмывала, – подтвердила Юла.

– Стало быть, впрямь померла, живая она не дала бы себя обмыть, – добавил Юрка.

– Да ведь судный день еще не настал, чтобы мертвые воскресали, – пробовали возражать Юрке.

– Для моей старухи, видать, настал, – сказал тот.

Таким образом, с одной стороны, стало ясно, что спорить с Юркой совершенно бессмысленно, с другой же стороны – и Юрка понял, что чиновники ничего не знают и ничуть не разбираются во всем этом деле. Да и в том не будет проку, если сказать им, кто такая была его старуха, кто таков он сам и зачем явился в Самое Пекло. Может быть, когда-нибудь после он и откроет им глаза, но только не сегодня: он видит, что ему не верят.

– Не было ли перед домом звериных следов, когда вы вернулись?

– Каких таких звериных?

– Да все равно. Вообще были какие-нибудь следы?

– Когда мы пришли, уже стемнело, – сказала Юла. – Ночью снег шел и мело, к утру и наших следов в помине не осталось.

– Значит, вечером вы не искали следов около дома?

– Нет, – ответил Юрка.

– Я ведь сказала, что было темно, – прибавила Юла.

– Однако, если ты подумал, что старуха ушла в ад, ты мог бы пойти за нею по следам, – сказали Юрке.

– По дороге в ад следов не бывает, – отвечал Юрка.

– Почему ты так думаешь?

– Будь они, ад давно бы отыскался.

С этим согласились все: по дороге в ад следов не бывает, держи путь хоть напрямик, хоть через могилу. Даже если сперва через рай пройдешь, и то следов не останется. Таким образом, на этот раз следствие пришлось прекратить. Оставался еще один вопрос: арестовать Юрку с Юлой или нет? В конце концов решили оставить их на свободе, потому что сведения, добытые от Антса и от других людей, позволяли полагать, что хотя дело и пахнет преступлением, однако едва ли кто-нибудь из допрошенных совершил его. В довершение всего Юрке следовало отправиться к Антсу, а там за ним можно последить, пока не прольется свет на всю эту темную историю. В зимние холода Юла со своими двумя младенцами никуда не денется из Пекла. Другое дело, когда настанет весна с теплыми дождями, свежей травой и мягким ветром. Ну, да к тому времени авось все вскроется, и снег выдаст свою тайну.

Беспокойство вызывала лишь разрытая могила на кладбище. Что с нею делать? Опустить в нее пустой гроб И засыпать землей? А может быть, засыпать без гроба? Или оставить могилу открытой до самой весны, когда, может статься, все станет ясным? Набожные люди полагали, что гроб следует снова предать земле, а самую могилу зарыть, потому что все было сделано по чести – над гробом звонили за упокой и читали священное писание, чего же еще! Освященному гробу полагается пребывать только в освященной земле и нигде больше. Другие же утверждали, что, поскольку колокольным звоном и отпеванием гроб освятили, стало быть, заодно с ним освящены камни и земля, которые были вместо покойницы, – значит, и землю и камни надобно оставить в гробу. Но возражали и против этого: землю с камнями нельзя, мол, оставлять в гробу, ибо ими воспользовались чтобы совершить обман, а священную землю необходимо-де уберечь от обмана. Но тут возник уже новый вопрос: можно ли считать обман обманом, раз он освящен? Ведь зво-иили-то в колокол не ради пустого гроба, а ради тех камней и той земли, которые были в гробу. В этом вопросе набожные люди не смогли прийти к единодушному решению. Для того чтобы толком разобраться во всей этой путанице, пришлось рыться в толстых книгах; но поскольку священные книги тоже расходились во мнениях, то решение вопроса сильно затянулось. Поэтому полиция порешила: могилу не засыпать, а только прикрыть чем-нибудь, чтобы кто-либо нечаянно не провалился в нее и не сломал бы себе шею или другую часть тела; а гроб вместе с землей и камнями предоставить в распоряжение властей как вещественное доказательство.

На этом дело приостановили. Но весной ему снова дали ход, так как в лесу нашли какие-то кости. Они лежали не в одном месте, а были разбросаны. Кости собрали и передали экспертам для исследования: что это за останки, кому они принадлежат – человеку или животному, и если человеку, то старому или молодому, мужчине или женщине. Эксперты прежде всего занялись вопросом о возрасте этих костей: относятся ли все они к одному и тому же периоду или к разным, а если к разным, то какие из них более раннего и какие более позднего происхождения? Если они принадлежат разным эпохам, то насколько примерно велики промежутки между эпохами? С этим вопросом о времени смыкался другой, весьма существенный: если все кости или часть их принадлежат животному, то какому именно? Все ли эти кости одного животного, а если разных, то какая и какому животному принадлежит? Кроме того: чья это кость – самца или самки, молодого животного или старого? Каков приблизительно возраст молодого и каков старого? Важно было также установить, пребывали ли кости все время под открытым небом, или в течение известного периода лежали в земле, откуда они по необъяснимой причине снова появились на свет божий. Только по разрешении этих, а также и многих других побочных вопросов, возникших в ходе исследовательских работ, эксперты смогли высказать соответствующему ведомству свое мнение.

Юрка ничего не понимал в этой истории с костями, хотя и он и Юла, с ребятами на руках, ходили вместе с другими разыскивать эти кости. По Юркиному разумению, было совершенно невозможно, чтобы Лизета, перед тем как отправиться в ад, раскидала по лесу свои кости. Как же она умудрилась уйти без костей?

Эксперты провели свои исследования очень основательно, и, как всегда бывает в таких случаях, результаты работ оказались у всех различные. Вернее, не было ни одного вопроса, в котором эксперты пришли бы к единому мнению. Этому разногласию способствовало и то обстоятельство, что у каждого эксперта была своя излюбленная специальность, интересовавшая его превыше всего остального. Например, один из них нашел, что кости настолько изгрызены, что о них вообще трудно сказать что-либо определенное. Этот самый специалист и задался целью выяснить, кто грыз кости – медведь, волк или собака. Кроме того: не побывали ли кости в зубах у многих животных, и в таком случае – кто грыз их раньше и кто позже? Другой эксперт, усматривавший мировую проблему в рациональном разрешении вопросов питания, попытался выяснить происхождение костей, установив, что именно преимущественно употреблял в пищу бывший обладатель костей. В результате долгих споров и умозаключений было вынесено общее решение, которое, однако, противоречило выводам любого из экспертов. Один из них во всех решительно вопросах остался при особом мнении. Таким образом, заключение специалистов было представлено ведомствам, а те на основании его определили: найденные кости действительно являются человеческими костями и принадлежали человеку по меньшей мере среднего возраста. К сему добавили: хотя и невозможно было установить, кому принадлежали найденные кости – мужчине или женщине, однако, учитывая обстоятельства дела, следует считать, что они могли принадлежать только женщине.

Итак, один вопрос разрешился: были найдены кости хозяйки из Самого Пекла, их можно было положить в гроб вместо камней и земли, гроб опустить в могилу, а могилу засыпать. Но при этом набожных опять одолели сомнения: нужно ли отпевать кости и снова читать над ними: «Земля ты еси и в землю отыдеши…» и так далее? Не довольно ли будет и того, что их положат в гроб, уже отпетый и освященный? По совету Юлы, Юрка быстро разрешил эти сомнения: он велел, чтобы снова звонили в колокола, снова читали псалмы и отпевали, хотя сам был уверен, что найденные кости ни в коем случае не Лизетины. Он повторил обряд для того, чтобы раз навсегда покончить с этим делом.

У властей создалось гораздо более тяжелое положение. Правда, была внесена ясность в происхождение, костей, но требовал разрешения и другой вопрос: какой смертью умерла покойная хозяйка Пекла и как попали в лес ее кости? Тут было много пищи для подозрения, но имелись также признаки, которые позволяли предполагать отсутствие какой-либо виновности. Мыслимо ли считать вероятным, чтобы Юла, беременная двойней, за две недели до родов могла применить насилие к женщине, в помощи которой она сама так нуждалась бы впоследствии? Мыслимо ли было ей после этого идти за мужиком, идти, как все утверждают, совсем спокойно, заставить его за несколько километров тащить доски для гроба – и все это только лишь для того, чтобы доказать, что труп исчез? Невероятно! Другое дело, если она с самого начала действовала заодно с Юркой, – это, конечно, совсем другое дело, но для такого утверждения не было никаких данных. Поэтому оставался только один исход – дело прекратить.

 

Глава пятая

В то время как Юрка и Юла были заняты хлопотами, вызванными уходом Лизеты прямиком в ад, нагрянула новая беда. Юрка пожелал приписать к церкви своих первых близнецов и снова пошел к пастору. Он совсем не хотел, чтобы в один прекрасный день с ними случилось то же, что произошло с самим Юркой: приходишь к пастору, стоишь перед ним жив-живехонек на своих на двоих, а тут говорят, что тебя, мол, нет – нет в подушном списке. Юрка хотел, чтобы его дети были записаны и чтобы он знал: душа у них есть. Последнему обстоятельству Юрка придавал особое значение потому, что сам желал достичь блаженства и надеялся, что оно не минует и его детей, если у них будет душа.

– А-а! Нечистый из Самого Пекла! – воскликнул пастор, прежде чем Юрка успел поздороваться. – Теперь-то я тебя знаю. Ты пришел как раз во время, у меня к тебе дело.

– Нет, это у меня дело к господину пастору, – сказал Юрка.

Но пастор, не соизволив прислушаться к его словам, продолжал:

– Я уже хотел посылать за тобой, а ты сам пожаловал. Послушай, что тут за история с записями? Я имею в виду твою приходскую запись и твоей покойной жены. В тот раз ты сказал, откуда вы оба родом, но когда я послал туда запрос, мне ответили, что ни тебя, ни твоей покойной жены там не числится.

– Так ведь старуха моя померла, – молвил Юрка, лишь бы что-нибудь сказать.

– Что же такого, что умерла, в приходской записи она все же могла бы числиться, ибо душа не умирает, она вечна. Ну, хорошо, насчет твоей жены будь что будет – оставим, как тебе угодно, мертвых в покое, ибо счет им ведется на небесах…

– На небесах ведут счет душам, – молвил Юрка, перебивая пастора.

– Совершенно верно: их душам ведут счет на небесах, – согласился пастор. – Но как же быть с записью твоей души, ты же ведь живешь? О тебе должно быть записано на земле, потому что ты сам еще обретаешься здесь.

– Я еще здесь, и дети у меня, так что… – вымолвил Юрка, пытаясь свернуть разговор поближе к своему делу.

Но пастор на это сказал:

– Не покажешь ли ты мне еще разок свое удостоверение личности. Оно при тебе?

– При мне, должно быть, – проговорил Юрка, роясь в карманах. Разыскав бумагу, он протянул ее пастору. Тот внимательно поглядел на листок, а потом сказал:

– Да, с виду все как будто бы и в порядке, и печати есть и подписи, а все-таки мне отвечают, что тебя нет.

– Как нет, раз я тут? – уверенно возразил Юрка.

– Я не знаю, почему тебя нет, – ответил пастор, размышляя: «Кто-то здесь заблуждается, а кто – поди-ка узнай», и, пытаясь разобраться в этом, спросил у Юрки: – Кто тебе дал это удостоверение?

– Петр, – не колеблясь, ответил Юрка.

– Какой Петр? – оторопело спросил пастор.

– Какой?… Тот самый, который небесные врата стережет, – с той же уверенностью пояснил Юрка.

«Та-ак. Опять, значит, добрались до рая и ада, как в прошлый раз, – подумал пастор. – Он и посейчас Нечистый».

И пастор спросил равнодушно и деловито, словно речь шла о самых обычных вещах:

– Сам Петр лично дал тебе это удостоверение, из своих то есть рук?

– Нет, – ответил Юрка.

– А как же?

– Ангел принес.

– Почему же он сам тебе не вручил, когда ты к нему ходил?

– Тогда еще не знали наверняка, пойду ли я на землю.

– Почему же не знали наверняка?

– Я хотел со старухой посоветоваться: стоит ли в человека обращаться, чтобы обрести блаженство.

– И старуха, стало быть, рассудила, что стоит?

– Вроде бы так.

– После этого Петр прислал тебе удостоверение?

– Да, после этого.

– А что за ерунда у тебя вышла со старухиными похоронами, как я слышал?

– Почему ерунда?

– Жены-то в гробу не оказалось.

– Откуда ж ей там быть, раз она прямиком в ад ушла; только никто этому не верит.

– Да, оскудели верою люди! – вздохнул пастор. – Натерпишься ты горя, чадо возлюбленное, с этим удостоверением, ибо в конце концов и ему никто не поверит. Скажут – поддельное.

– Как так поддельное! – вскричал Юрка. – Петр сам прислал.

– Подписи-то Петровой нет, вот в чем беда. Ты сам разве не смотрел?

– Нет.

– Так подойди погляди: нету Петровой подписи.

– Я грамоте не знаю.

– Очень жаль, что ты не умеешь читать, иначе ты воочию увидел бы, сколь сомнительна эта бумага. Ты говоришь, что получал ее у Петра, но подписи Петра на ней не значится, вместо этого стоит печать какого-то волостного правления и подпись старшины, – да и та настолько убога и неразборчива, что и не поймешь даже, что это такое.

– Поддельное удостоверение… – бубнил Юрка в раздумье. – Петр, выходит, обманщик.

– Судя по этому удостоверению, кажется – что так.

– И ангелы обманывают… – продолжал размышлять Юрка.

– Неизвестно еще, кто тебя обманул – Петр или ангел, который доставил тебе бумагу, – разъяснял пастор, стараясь вывести Юрку из тупика, а тот своим чередом тоже пустился в объяснения:

– Петр сам, своими устами сказал мне: «Если хочешь родиться на земле, родись; и не надо тебе никакого удостоверения, потому что от новорожденных бумаг не требуют – кто такой, мол, и откуда явился. А попадешь на землю без того, чтобы родиться, то имей удостоверение, что ты родился и все такое». – «Ну, – сказал я, – давай удостоверение, и пойду-ка я на землю, не рождаясь». – «Оно и вернее, – сказал на это Петр, – времена нынче пошли такие, что женщины хоть и беременны, да разрешиться не могут, а коли и родят, так преждевременно. И тебя могут выкинуть до срока, а тогда начинай все сызнова. Может случиться еще и так, – сказал Петр, – что и вовсе не успеешь ты родиться, потому что раньше того весь род людской исчезнет с лица земли».

– Да, возлюбленное чадо мое, лихие настали времена, – согласился пастор.

– Попытайся я родиться от женщины, – с сожалением вздохнул Юрка, – было бы у меня сейчас настоящее удостоверение. Эх ты, Петр, Петр!

Юрка пребывал в большом затруднении. Пастор попытался его утешить:

– Оставим пока это дело, я еще раз хорошенько разузнаю, – может быть, тут просто ошибка произошла.

– Какая же ошибка, раз Петровой подписи нет, – сказал Юрка. – Подделка! Обман!

– В таких делах следует быть очень осторожным, – успокаивающе говорил пастор. – И ты, дорогой мой, не огорчайся из-за этого удостоверения, я сам попробую уладить все с Петром.

Такие речи настолько утешили Юрку, что он, пробормотав слова благодарности, направился было к двери. Но в тот же миг пастор спохватился и крикнул ему вдогонку:

– Юрка, у тебя ведь ко мне дело было; не из-за бумаги же ты пришел?

Юрка остановился, подумал немного, потом повернулся и пошел назад в комнату.

– Что же у тебя на душе, возлюбленное чадо мое? – спросил пастор совсем ласково: ему стало жаль этого крепыша. Большой, сильный, считает себя Нечистым, однако же настолько честен и прямодушен, что его просто ошеломила подделка одного-единсгвенного документа! Очень, видно, хочется ему быть человеком!

– Господин пастор, я пришел, чтобы записать своих детей в приход, – ответил Юрка.

– Чадо мое, ведь жена у тебя умерла, от кого же у тебя дети? – удивленно спросил пастор.

– Дети от Юлы, – ответил Юрка.

– А кто такая Юла?

– Моя жена.

– Так ведь жена твоя умерла, мы только что об этом говорили с тобою.

– Да это не Юла умерла, то Лизета прямо в ад сошла.

– Когда же ты успел жениться на Юле?

– Еще Лизета жива была, тогда и…

– Кто же вас венчал?

– Мы сами.

– Где?

– В лесу.

Только тут пастор понял, что они говорят о разных вещах, и спросил:

– Таю это случилось еще при жизни твоей жены?

– Да, господин пастор.

– А жена твоя знала об этом?

– Bpoiпe бы так.

– Говорили вы об этом?

– А то как же!

– И жили себе втроем?

– Нет, старуха обозлилась, занедужила и померла. Она сказала, что лучше ей сойти прямо в ад. Вот и сошла.

– На твоей душе грех, дорогой Юрка. Зачем же ты так поступил?

– У Лизеты не было детей.

– А может быть, это не ее вина?

– А чья же?

– Может быть, ты сам повинен.

– Насчет детей у нее и с другими мужиками не ладилось.

– Возлюбленное чадо мое, откуда тебе это известно?

– С батраком-то она спала.

– Ты об этом наверняка знаешь?

– Так не зря же я его спалил.

У пастора мурашки по спине побежали. Ему подумалось, как участливо он только что отнесся к Юрке, – и стало стыдно. Но все же он взял себя в руки и спросил:

– Где?

– В сарае. Вместе с сараем и с сеном.

– И никто этого не видел?

– Баба видела, глядела.

– Что же она сказала?

– А ничего. Заплакала. Жалко ей было батрака. Потом обняла меня за шею и сказала, что, мол, теперь-то она мне дорога.

Забавно! В этом было что-то похожее на правду, – так показалось пастору. Когда-то в молодости он сам, будучи нравом погорячее, пустил в ход кулаки, и его жена тогда тоже заплакала, а потом пала ему на грудь, – не бросилась на шею, нет, – и спросила… Да, что же она собственно спросила? Ах да! Она спросила: «Теперь ты веришь, что любишь меня?» Так именно она и сказала. Однако пастор не поверил этому ни тогда, ни позднее; кулаками он защищал только честь – свою и своей профессии. Интересно, если бы он… не сжег, конечно, а убил или застрелил в тот раз соперника, – он мог бы так поступить, и закон не осудил бы его, только вот в пасторах трудно было бы оставаться, как-никак он стал бы убийцей… – Интересно – бросилась бы жена ему на шею так же, как баба этого бедняги Нечистого?…

Пастор словно очнулся от забытья. Юрка все еще стоял перед ним.

– И она вправду была тебе дорога? – спросил у него пастор.

– Мертвая – дороже.

– Почему?

– Она сказала: за кого, мол, я ее принимаю, что хочу от нее человеческих детенышей.

– А то каких же?

– Известно каких – чертенят.

– Что же у Юлы – дети от человека?

– От кого же еще? – спросил Юрка в недоумении и добавил: – Юла – человек, и я теперь человек и хочу спасения души.

– Скажи мне, возлюбленное чадо мое, как же ты мыслишь о спасении здесь, в образе человека, если ты, как сам говоришь, сжигаешь других людей, братьев твоих во господе, если ты нарушаешь святость брака?

– Я хотел детей, и теперь они у меня есть.

– Но по закону это не твои дети, чадо мое.

– А чьи же? От кого они?

– Они не твои, а Юлы. Юла сама должна внести их в списки. Это дети девицы, а не мужчины и женщины, состоящих в законном браке.

– Так выходит, у меня нет детей? – с тревогой спросил Юрка.

– Нет и не будет, поскольку Юла не жена тебе.

– Она жена мне, у меня с нею дети.

– Не у тебя с нею, а у нее дети от тебя.

– Знаешь, господин пастор, – вдруг сказал Юрка, – мне что-то захотелось подпалить этот дом.

– Ай, ай, чадо мое, как ты разговариваешь со своим пастырем духовным! – воскликнул пастор.

– Но ведь если дети только у Юлы, то…

– То следует законно вступить с Юлой в священный брак, чтобы дети ее стали и твоими детьми, вот и все, чадо мое. Это гораздо проще и легче, чем из-за детей жечь дома, ибо, сколько бы ты их ни сжигал, все равно дети девицы так и останутся только ее детьми. Так что ступай к себе в Самое Пекло и…

– Пусть господин пастор все же сперва запишет детей. Двойня, оба мальчики…

– Нет, нет, возлюбленное чадо мое, нынче мы ничего не сможем поделать, потому что, как я уже сказал, нынче твои дети – всего только Юлины дети…

– Одна Юла не может детей родить, ни в жизнь, – вставил Юрка.

– По закону может, – возразил пастор. И тут Юрке вдруг вспомнилось что-то похожее, слышанное им в церкви из уст того же пастора, и он промолвил:

– Как дева Мария?

– Хотя бы и так, если тебе иначе не понять, – согласился пастор, не находя иного исхода в беседе с этим мужиком. – А теперь, чадо мое, запомни, что я тебе скажу: иди сегодня домой, а через два дня оденься почище…

– У меня нет ничего почище, – перебил пастора Юрка.

– Ну тогда надень то же самое, возьми с собой Юлу и…

– И мальчишек?

– Нет, мальчишек пока не надо, ибо…

– Кто же им дома титьку даст, если Юла сюда придет?

– Ну, если так, бери с собой и мальчишек. Стало быть, придете вчетвером, и я запишу тебя и твою Юлу, как жениха и невесту. Три недели буду оглашать вас в церкви с кафедры, а потом смогу и обвенчать.

– Тогда и у меня будут дети? – обрадовался Юрка.

– И у тебя будут дети, к тому ж еще и двойня, если у Юлы двойня.

– У Юлы-то двойня, – подтвердил Юрка.

– Ну, значит, все в порядке, только приходи послезавтра сюда с Юлой.

Когда Юрка скрылся за дверью, пастор вытер пот со лба. Случись в приходе все такие, как Юрка, что было бы! Если бы все прихожане считали себя Нечистыми, явившимися на землю, чтобы спасти душу; если бы они верили, что их жены со злости прямиком в ад отправляются, когда их мужья приживают детей с девицами; если бы сами мужья – эти самые Нечистые – сжигали бы вместе с постройками своих батраков и прочих покорителей женских сердец, – будь все это в действительности, а не фантазией бедняги Нечистого и его религиозным помешательством, сколько построек приходилось бы возводить каждый год? О божественная вера! Подумать только: он – Нечистый, но, как человек, стремится к блаженству; и в то же время сам убивает, сжигает, нарушает святость брака. А какое-то пустячное удостоверение личности причиняет ему боль сердечную. Уже с самого начала он оцеживает комара, а верблюда поглощает. Удивительно создан человек!

Пока пастор рассуждал таким образом, Юрка в радостных чувствах шагал к дому; было и у него над чем поразмышлять. «Хороший человек – этот пастор, – думал он, – все понимает, что ему ни скажешь, сам ласковый, отзывчивый. И поучает по-хорошему и спрашивает так, что всегда знаешь, чем ответить. Ни на что не обижается. Побольше бы таких людей!»

Когда он вернулся домой, настроение у него несколько изменилось, так как Юла первым делом спросила:

– Ну, записали мальчишек?

– Нет, – ответил Юрка.

– Почему?

– Детей у меня нет, потому.

– А двойня чья же?

– Твоя.

– Это пастор сказал?

– Пастор сказал, что ты вроде как дева Мария.

– Не болтай!

– Сперва я так сказал, а потом пастор…

– Что ты сморозил – я верю, но чтобы пастор…

– Право же! Он сказал: «Ладно, этак ясней будет».

– Что ясней?

– Что ты – дева Мария.

– Нет, старина, пастор хотел сказать тебе, что я – девушка с ребятами, да не решился, вот и…

– Чего же он забоялся?

– Тебя забоялся. Того гляди убьешь…

– Я всего только пригрозил, что подожгу его дом.

– Нельзя было так говорить.

– А как же быть, раз ничего не ладится!

– Взял бы и ушел, вот и все. Я сама сходила бы.

– Нет, пастор сказал, что мы оба должны прийти.

– Зачем же обоим? Дети-то мои.

– Пастор так сделает, что и моими будут.

– Обвенчать он нас хочет, что ли?

– С кафедры хочет огласить.

Юла помолчала, потом сказала тихо, но Юрка почувствовал – Юла довольна:

– Конечно, эдак-то лучше всего. Пастор прав.

– Пастор прав, – повторил Юрка.

А когда настал назначенный день, он запряг лошадь в телегу, сам сел спереди – править и погонять, Юла – позади него, держа ребят на коленях. Свои вязальные спицы она нынче оставила дома, – вместо них у нее были мальчишки; с ними хлопот побольше, чем со спицами: то давай им грудь, то укутывай, то подвертывай сухие пеленки. Глядишь, так время и пролетело.

Когда Юрку и Юлу записали как жениха и невесту, Юрка пожелал, чтобы и его сыновей в список вставили, но пастор ни под каким видом не соглашался. Прежде, мол, следует три раза огласить жениха и невесту, потом их обвенчать и только после этого включить детей в список. Так что пришлось Юрке запастись терпением. Но в конце концов все обошлось честь по чести, и можно было надеяться, что отныне в глуши Самого Пекла воцарятся тишина и покой, кончатся всякие треволнения и передряги, допросы и дознания.

 

Глава шестая

У Юрки отлегло от сердца, когда он услышал, что дело о пропаже его жены прекращено по приказу властей. Не за себя порадовался Юрка – за других. Особенно беспокоила его Юла, которая начала было сомневаться: в самом ли деле Лизета ушла прямиком в ад. Может быть, из-за глубокого снега и метели она не нашла дороги туда, бродит теперь призраком где-нибудь по лесу, да еще явится чего доброго домой, как случается даже с теми, кто похоронен.

– С испуга, глядишь, молоко в груди испортится, у ребят животы заболят, – объясняла Юла свои страхи.

– А ты сразу и пугаться по пустякам, – говорил Юрка. – Живую не боялась, чего же тебе ее мертвой бояться?

– Кровь у меня хлипкая, не иначе.

Эти слова особенно поразили Юрку. Подумать только: такая сильная и здоровая женщина, эта Юла, – ан кровь хлипкая. Стало быть, и сама она робкого десятка, – вот что проняло Юрку. Он сказал:

– Не бойся, я свою бабу знаю, она сразу в ад ушла, больше ей некуда. Если и вернется, так прямо из ада. Ну, а тогда она будет иметь дело со мной.

Все же Юла никак не могла успокоиться, у нее скребло на сердце. Она спросила у Юрки:

– Не хотел бы ты сходить разок на кладбище?

– Зачем? – сказал Юрка и, так как Юла смущенно молчала, добавил: – Что ж, можно и сходить.

Юла же, переведя разговор на другое, молвила:

– Странные все-таки люди!

– Какие люди? – спросил Юрка.

– Ну, полиция там и другие. Взбрело им в голову, что это я отправила твою жену на тот свет.

– Чего о них толковать! – пренебрежительно сказал Юрка. – Аж до того дошли, что кости, мол, Лизетины.

– А может быть, и впрямь ее, не зарекайся!

– Значит, ты тоже думаешь, будто…

– Ничего я не думаю. Просто раз уж этак… хорошо бы тебе сходить на кладбище, – люди ведь ходит на могилы. Пойти и вытоптать пяткой три ямки в ногах, в каждую ямку поплевать три раза, а как плюнешь, приговаривать: «Чтоб тебе не встать, чтоб тебе не встать, чтоб тебе не встать». Я бы и сама сходила, да только от меня толку не будет. Тебе самому надо: твоя жена, твоя плоть и кровь – ты и заговаривай.

Юрка слушал ее, разинув рот: до сегодняшнего дня он и не подозревал, что Юла так умна. Раз от разу он все больше убеждался, какое сокровище удалось ему найти. Эта женщина – настоящий клад.

– Значит, коли я пойду, сделаю ямки, плюну да скажу, что надо, так ей не выйти больше на землю? – молвил он в раздумье.

– Другие не выходили, и она не выйдет, – подтвердила Юла. – Это уж с давних пор испытано.

– Так ее же ведь нет…

– Конечно нет, – перебила его Юла, – но… если она все-таки там и ей захочется встать, то надо помешать. Люди ведь уверены, что она в могиле; а раз все так сильно верят – может статься, что она и взаправду… Ты все же ради наших детей сходил бы.

Говоря это, Юла приложила одного ребенка к одной груди, а другого к другой. Это так подействовало на Юрку, что он, не долго думая, сказал:

– Ладно.

– Пойдешь, стало быть?

– Вроде бы так.

– Тогда мальчикам нечего будет бояться поноса, – ответила Юла, с улыбкой поглядев на сосущих ребят.

И потекли в Пекле спокойные и, пожалуй, даже безгорестные годы. Сложа руки здесь, конечно, не сидели, работали Юрка и Юла не покладая рук – то одно набегало, то другое. Особенно тяжко приходилось Юле, которая, несмотря на труд, беспрестанно носила ребенка то на груди, то под грудью, а бывали времена, что сразу и тут и там. Но, по Юлиному разумению, иначе и быть не могло. В целом мире она только и видела, как все плодилось и размножалось. Без этого вообще не было бы и жизни.

Юрка работал вначале главным образом на Антса, погашал старый долг. Но так как взамен старых долгов все время возникали новые, то казалось, что Юрка никогда не избавится от Антсовой кабалы. Пойдет этак дальше – смотришь и Юркиным детям придется гнуть спину на Антса. Увидев как-то первых Юркиных близнецов, Антс так и сказал:

– Пастухов мне растишь.

Впервые в жизни что-то кольнуло в сердце Нечистого из Самого Пекла.

– Пожалуй, и самому сгодятся, – промолвил он.

– Один тебе, другой мне, – ухмыльнулся Антс. Однако Юрка не мог забыть, что Антс уже загодя выглядывает его ребят, его первенцев. А они почему-то были особенно дороги ему. Однажды, сидя с Юлой на пороге и смотря, как мальчики играют на траве, Юрка сказал:

– Антс на парней зарится.

– На наших, что ли? – спросила Юла.

– А то на чьих же?

– Куда же они ему?

– В пастухи.

– У нас у самих скотина.

– И по-моему так.

Они замолчали. Ребята барахтались на траве. Для них мир простирался лишь до огорода. Время от времени оттуда, с другого конца света, появлялся отец, а потом снова исчезал в тех краях.

– Надо будет тебе поговорить с Аптсом, пусть домой отпустит, – сказала Юла.

– Говорил. Не пускает.

– Пошли ему батрака.

– Говорит, другого такого батрака, как я, нету.

– И хозяина такого, как ты, тоже нет. Потому ты и должен на него работать?

– Вроде бы так.

– Нельзя нам больше занимать у Аптса.

– Кабы можно было обойтись!

– Обойдемся. Надо обойтись, – сказала Юла. – Он тебя долгом неволит. И дети твои – дети раба.

– Я хозяин.

– Ты раб у Антса. А я – жена раба.

Юрка ничего не смог возразить. После долгого молчания он спросил:

– Откуда ты это взяла?

– Я сама на Антса работала, вот откуда.

Никогда еще дотоле обитатели Самого Пекла не обсуждали меж собой столь значительных и важных дел. Как будто раньше им было невдомек, что есть на свете такие дела. С этой минуты Юрка уже не давал Антсу покоя, то и дело требуя, чтобы его отпустили. Наконец, поладили на том, что Юрка будет работать на Антса по очереди со своим батраком: неделю – Юрка, неделю – батрак. Это был большой шаг вперед. За хозяйство взялись в Пекле крепко, по-новому. У Юлы даже изменилось выражение лица. Но взвалить все отработки на плечи одного лишь батрака не удалось. Антс пригрозил вызвать свидетелей и поручителей, если Юрка не перестанет упрямиться.

– Кто тебе голову морочит, что ты таким строптивым стал? Уж не Юла ли? – спрашивал Антс.

– Ребята растут, – отвечал Юрка.

– Ну и что с того? Ребята пусть растут, работники нужны! И сам ты трудиться горазд, и Юла здорова, – и дети работягами будут.

– Работяги работягами, да придется им спину гнуть па мозгляков.

– Ишь ты! Скажи на милость, чего только Нечистый из Самого Пекла не выдумает, – словно про себя усмехнулся Антс. – У меня ты, что ли, выучился?

– Вроде бы так.

– Если у тебя этак дальше пойдет – бунтовщиком станешь!

– Мне бы хозяином стать.

– Ты и есть хозяин.

– А на другого хозяина работаю.

– Уж так на этом свете заведено, – стал поучать Антс, – малый гнет спину на большого, слабый – на сильного, глупый – на умного. Так самим богом устроено. И кто супротив пойдет – тот против бога пойдет; а кто против бога– того ждет погибель. Запомни это. Юрка, и с малолетства учи этому своих детей. Тогда ты дом свой возведешь на граните, и стада твои будут кормиться на тучных пастбищах.

Юрка выслушал его и молвил про себя: «Всюду бог поперек дороги, и всегда он за того, кто посильней да поумней!»

Раздумывая этак, Юрка вспомнил свою схватку с медведем: «В тот раз бог потому за меня постоял, что я умнее медведя оказался. Я с топором вышел, у топора топорище длинное – в этом мой ум и был. А у медведя что? Зубы да когти, ан рукоятки у них нет. В том медвежья глупость была. Вот я и победил».

Но вскоре Юрка убедился, что порой трудно бывает решить, за кого все же бог. Особенно сильно он почувствовал это, когда змея ужалила во ржи его трехлетнего ребенка и тот умер. Правда, подоспевшая собака мигом разорвала змею на куски, да что проку – ребенок все же умер. Впервые в жизни столь тяжкая утрата постигла Нечистого. Хуже всего было то, что он сам никак не мог понять, почему так больно ощущалась эта смерть. Ребят у него оставалось много, к тому же через каждый год-полтора прибавлялись новые. Слезы набежали ему на глаза, когда он опустил в могилу гроб с ребенком, когда заработали лопаты и гулко застучала земля, ударяясь о крышку гроба. Юркины слезы привлекли общее внимание – для всех это было зрелищем невиданным: этакий мужичище, этакий медведь, а тоже – плачет!

– Смерть ребенка и у Нечистого слезу прошибла, – беззлобно шутили одни.

– Не иначе, как жаль было хоронить! То ли дело прямо в ад отсылать, как старуху отослал, – с издевкой говорили другие.

Сам же Юрка, ничего не ведая о таких шутках, медленно тащился домой на своей кляче. Он и Юла, оба рослые, кряжистые, не уместились рядом на телеге, а потому сели спиной друг к другу. Юрка впереди – лицом к лошади, Юла позади. Обычно по дороге в церковь Юла позвякивала вязальными спицами, но сегодня руки у нее словно застыли. Чулок, правда, лежал на коленях, однако спицы молчали. Юрке с Юлой в пору было бы кое о чем потолковать, но нынче и разговор не клеился. Даже дома, когда Юрка уселся на лавку, а Юла притулилась около, они не сказали друг другу ни слова, только посидели немножко, а потом встали и пошли. Делу – время, как тут не пойдешь, если жизнь идет своим чередом.

Одно лишь стало теперь ясно для Юрки: дети – совсем не то, что телята и ягнята в хлеву, птенцы в гнезде, пробивающиеся древесные побеги и трава в лесу или зеленеющие всходы на ниве. Никогда еще этакое не вызывало слез на Юркиных глазах. Отцовское чувство особенно сильно довелось испытать Юрке на следующее лето, когда он вместе с Юлой и детьми отправился однажды в лес по ягоды. Только они вышли на вырубку к солнышку, как сюда же явилась медведица с двумя медвежатами. Юла сидела на пне, держа у груди ребенка. Завидя медведя, старшие дети в испуге сбежались к матери. Растянувшийся было на траве Юрка встал.

– Уйдем, – тихо сказала Юла мужу.

– Из-за медведя? – спросил тот.

– А то из-за кого же?

– Нет, – решительно возразил Юрка. – Охота ему, пусть греется на солнышке, а я останусь.

– А вдруг набросится?

– У меня нож есть, – сказал Юрка и добавил: – Жаль, топора нет с длинным топорищем.

– Да, сейчас бы топор в самый раз, – молвила Юла.

Словно не замечая людей, медведица медленно приближалась к ним. Чтобы отпугнуть ее, Юрка рявкнул своим зычным голосом. Юла и дети тоже закричали изо всех сил. Медведица зарычала, но продолжала все так же медленно подходить к ним.

– Уйдем отсюда, – повторила Юла.

– Не уйду, – ответил Юрка, на этот раз уже гневно, и, сняв со штанов ремень, принялся обматывать им левую руку от запястья к плечу.

Медведица приближалась. Юрка, обмотав руку ремнем, пошел ей навстречу и вытащил длинный нож, сверкнувший на солнце.

– Не ходи, старик, – молила Юла, и дети снова принялись кричать. Но Юрка шел и шел вперед. Юла отняла от груди ребенка, положила его на мох около пня и встала:

– Пойдешь ты на зверя, пойду и я!

Но прежде чем она догнала Юрку, тот поднял с земли увесистую дубину и издали запустил ею прямо в голову медведице. Это привело зверя в ярость, и, разинув пасть, он бросился на человека. Но тут Юрка забил свой левый кулак глубоко в медвежью глотку и ножом стал наносить удары. Человек и медведица стали кататься по земле. Зверь задыхался, – кулак крепко засел у него в горле. Внезапно нож выпал из Юркиной правой руки. Юла подхватила его и изо всех сил вонзила медведице в бок, где, ей казалось, было сердце. От боли зверь перестал мять Юрку и схватился за рану. При этом он попал лапой на рукоятку ножа и сам себе до отказа всадил лезвие в грудь. Медведица дернулась, лапы ее ослабели, но руку человека ей все-таки удалось вытолкнуть из горла. Затем она оставила Юрку и направилась к детенышам. Обнюхав их и раз-другой лизнув окровавленным языком, медведица снова повернулась к своему врагу. Но, сделав несколько шагов, свалилась на землю и уже не смогла подняться. Детеныши приковыляли к матери и сунули свои морды в ее теплую кровь. В их жизни это было совершенно новым ощущением.

Окровавлен был и человек, потому что, несмотря на ремень, медведица помяла ему левую руку; звериные когти разодрали одежду и кожу на ногах и на ребрах. Самая тяжелая рана оказалась на груди елевой стороны, где вместе с кожей было содрано мясо, местами до самой кости.

Старшие дети подбежали к родителям поглядеть поближе, что случилось.

– Бог постоял за нас, – сказал Юрка, поднимаясь с земли.

– Медведь был один, а нас двое, – рассудила Юла.

– У нас был нож.

– Ay медведя зубы и когти.

– Отец одолел медведя, – говорили промеж собой первенцы-близнецы. Они порассуждали бы еще кое о чем, не менее значительном, но мать поочередно отвела каждого к отцу и заставила помочиться на его раны. Это, по ее мнению, действовало лучше, чем паутина или тысячелистник, и почти столь же целительно, как самогон. Мальчишки преисполнились серьезностью, занявшись лечением, и потом думали, что спасли жизнь отца. Только одно огорчало первенцев: у них не получалось таких длинных струек, как хотела мать, ну никак не получалось.

После того как Юркины раны кое-как перевязали, Юла спросил'а:

– Что делать с медведем и с детенышами?

– Оставим, как есть, – отвечал Юрка. – Свежевать ведь не стоит, все равно шкуру у нас отберут, а медвежат и подавно.

– Как же нам нож достать?

– И нож оставим, увидят тогда, что мы убили.

– Иначе, что ль, не поверят?

– Кто их знает, чему они верят.

– Ты сам ведь ободран.

– Да, в лес ходить – надо большой топор брать. Тут Юла вдруг вспомнила о младенце. Где он? Куда мальчишки подевали его? На это близнецы возразили, что они-де пришли сюда к родителям не зря, а по нужному делу. Ну конечно, они были очень нужны, иначе бог знает, что стало бы с отцом.

А с малюткой ничего тем временем не случилось, он барахтался на солнцепеке возле пня и совал пальцы то в глаза, то в рот. Над ним в вышине синело небо, белели редкие клочья облаков, но он не знал еще, что синее – небо, а белое – облака. Он не знал даже того, что все это существует на самом деле, и поэтому довольствовался своими пальцами, которые так и лезли ему в рот и в глаза.

– Медведь поганый, не дал малышу поесть досыта, – сказала Юла, подымая младенца со мха.

– Зато и досталось зверю поделом, – промолвил Юрка.

– Ну, и тебе тоже попало, – добавила Юла.

– Попало.

– Дойдешь ли домой-то на своих на двоих?

– Вроде бы так.

Обычный этот ответ подействовал на Юлино сердце, как бальзам. «Если муж может еще так разговаривать, значит, ничего страшного нет», – подумала она. И правда, ничего страшного не произошло. Они преспокойно пришли домой, тут же Юрка улегся, и вскоре послышался его сильный храп. Юла же поспешила к леснику сообщить о случившемся. Лесник тотчас передал известие дальше, и уже к вечеру в Самое Пекло нагрянули власти. Они хотели, чтобы их свели на место происшествия. Кроме Юлы, идти было некому, и таким образом вторые полдня пропали у нее ни за что.

В лесу подле убитой матери играли медвежата. Один забрался на мать, другой старался согнать его оттуда. Потом они поменялись местами. Игра была в полном разгаре, ибо хотя мать и до сегодняшнего дня терпеливо сносила их проказы, нынче она своим долготерпением прямо-таки превзошла самое себя. Вот только голод начал пробирать медвежат, а есть было нечего: материнские соски оказались пустыми и необычайно холодными. И вся-то мать была холодна, – такого с нею раньше не случалось.

Время от времени медвежата сталкивались мордами и обнюхивали друг друга, словно хотели убедиться, уже не сами ли они захолодали? Нет, оба они были теплые, только мать оставалась холодной, несмотря на горячее солнце.

Когда пришли люди, медвежата попытались убежать, но люди шли отовсюду; медвежат окружили со всех сторон. Куда денешься, – их поймали. И тут же, у них на глазах, люди, ободрав черную и лохматую мать, превратили ее в гладкую и блестящую. И что удивительней всего – она нисколько не сопротивлялась, даже не шевельнулась. Люди возились и перекликались так, словно ни во что не ставили медведицу. Медвежата не знали, что существует бог, который отвернулся от их матери и от них самих, ибо он держит сторону сильного.

Юла глядела на всю эту возню до тех пор, пока не получила своего ножа. Она вытерла нож о мох, счистила с него медвежью кровь и направилась домой. Ей не к чему было дольше оставаться в лесу, они с Юркой свое Дело сделали: медведя убили.

Однако их не оставили в покое. Через несколько дней в Пекло явился чиновник, который захотел возможно подробнее узнать, как именно был убит медведь. То обстоятельство, что Юрка, перед тем как пойти на медведя, обмотал себе левую руку ремнем, возбудило у чиновника подозрение. Он пожелал увидеть упомянутый ремень, и когда последний принесли, сказал:

– Это же чересседельник.

– Он самый, – ответил Юрка.

– Зачем ты взял его с собой?

– Штаны подпоясать.

– Подпоясать чересседельником? – удивился чиновник.

– Другого ремня у меня нет.

– Ну а раньше – тоже не было? Может, был ремень для штанов, а только теперь нет? Может, пропал?

– Какой такой ремень для штанов? – спросил Юрка.

– Об этом-то я и спрашиваю – был он или не был, пропал или не пропал?

– Не пойму!

– О чем же мы все время толкуем?

– Откуда мне знать!

– Я спрашиваю: был ли у тебя когда-нибудь ремень для штанов или не было его, пропал он или не пропал?

– Где?

– Здесь, в Самом Пекле.

– Как же ему пропасть, если его не было.

– Итак, значит, не было?

– Здесь не было.

– А где же еще ему быть, как не здесь?

– У Антса.

– Куда же он девался?

– Про то Антс знает.

– Стало быть, ремень остался у Антса?

– Он и был Антсов.

– А ты его носишь?

– Ношу.

– Но в тот день его не было?

– Двумя ремнями не подпоясываются.

– Почему же именно в тот день, когда ты пошел бить медведя, тобою был взят чересседельник?

– Я за ягодами ходил, а не медведя бить.

– Однако все-таки убил и для этого обмотал руку чересседельником.

– Что ж мне было делать?

– Не убивать медведя. – Так он убил бы меня.

– Ты бы ушел.

– Со мной малые дети были, я не мог уйти.

– И у медведя были дети, поэтому он тоже не мог.

– Вроде бы так.

– Все же я не понимаю: почему именно тогда ты надел чересседельник?

– Чем же мне было подпоясаться?

– Ну этим, как его, настоящим ремнем для штанов.

– Он же Антсов.

– Как так? Твой ремень – и вдруг Антсов? – Нет, это не мой ремень.

– Чей же он, раз ты его носишь?

– Я же сказал, что Антса.

– Итак, ты носишь Антсов ремень? – Ношу Антсов ремень.

– Почему же ты не надел его, когда пошел убивать медведя?

– Я вовсе не шел убивать медведя; медведь сам хотел меня убить.

– Вот тут-то и вопрос, который надо выяснить: медведь ли хотел тебя убить, или ты медведя? Я так понимаю это дело: ты умышленно подпоясался чересседельником, чтобы чем-либо длинным обмотать руку; ты вероятно, знал, где найти медведицу с детенышами. Ты заранее рассчитал, что если пойти ей навстречу и раздразнить, то она непременно нападет на тебя и ты сможешь ее убить. Так ©но и вышло.

– Почему же я тогда топор не взял? – спросил Юрка.

– Первый раз ты топором убил, это было для тебя слишком просто, рубанул – и готово. Какое тебе от этого удовольствие? После ты пошел на медведя с ножом и чересседельником – должно быть, крепко понадеялся на свою силу. Я думаю, что в третий раз ты пойдешь на медведя с голыми руками, не захватишь ни ножа, ни чересседельника.

– Не пойду. И этого-то медведя убила Юла, а не я.

– Как так Юла? – воскликнул изумленный чиновник.

– Взяла нож и ткнула, потом сам медведь помог.

– По твоим словам выходит, что медведь сам себя убил.

– Если не верите, можете у Юлы спросить.

– Что ж, спросим.

Стали допрашивать Юлу, и только от нее, наконец, дознались, как все произошло на самом деле: как медведь подмял окровавленного Юрку, насколько глубоки были его раны и к чему, пришлось прибегнуть, чтобы остановить кровь. Тут кстати подоспели близнецы и закричали:

– Мы на него струйки пустили.

Должно быть, эти слова разъяснили все до конца. Чиновник вынужден был признать, что в деле об убийстве медведя вопрос насчет чересседельника и ремня для штанов имел крайне малое значение. У Юрки же было одно-единственное заветное желание: оставили бы его, наконец, в покое!

 

Глава седьмая

Однако именно теперь-то каша и заварилась. То ли по наущению пастора, то ли сама по себе, своим умишком, но вдруг и полиция уразумела, что Юркин паспорт – подделка. Юрка, конечно, оставался Юркой при любом паспорте – настоящем или фальшивом, или вообще безо всякого паспорта. Но беда заключалась в том, что, по общему мнению, не разберясь в паспорте, нельзя было никак разобраться и в Юрке. А поди разберись по-настоящему в фальшивом документе!

Все и стали напирать на Юрку, то дома, то в полиции: объясни да объясни, что это за удостоверение, от кого получено и кто ты в сущности сам? Кроме того, допытывались: на самом ли деле женщина, по имени Лизета, которая столь странным образом умерла и при еще более странных обстоятельствах была похоронена Юркой, являлась его женой, а если нет, то кем же она все-таки была?

На последний вопрос Юрка ответил:

– Женой моей была.

– Какие у тебя к тому доказательства?

– Она ведь ушла прямиком в ад.

– Разве твоя жена должна была уйти прямо в ад?

– А то куда же?

– Отчего бы и не в рай?

– Туда ее Петр не пустит.

– Почему ты так думаешь?

– Петр не дурак, чтобы мою бабу в рай пустить.

– А что, очень злая была?

– Почему злая?

– Так с чего же ты взял, что ей в рай не попасть?

– Она ведь прямиком в ад ушла, при чем тут рай?

– Ты же сам сказал, что Петр не пропустит.

– И не пропустит.

– Но почему? Вот что мне хотелось бы узнать! Из-за чего ее не пускают в рай?

– Пастору я об этом говорил, да он не поверил. Больше говорить не стану, все равно никто не поверит, – сказал Юрка.

И как ни дознавался чиновник, как ни угрожал – все напрасно, Юрка твердо стоял на своем: второй раз он объяснять не станет, ибо никто не поймет, а потому и не поверит. Выходит так, что вера от одного только разумения и зависела. В конце концов, для того чтобы разобраться с Юркиным делом, осталось одно средство – допросить пастора.

Тут у чиновника возникли некоторые сомнения, и поэтому он спросил Юрку:

– Ходил ли ты к пастору исповедоваться?

– Я ходил близнецов записывать.

– Стало быть, не из-за своих грехов ходил?

– Каких грехов?

– Не ходил, значит, из-за грехов?

– Я же сказал: из-за близнецов.

– Ладно, хорошо, – успокоил чиновник Юрку, который стал выражать нетерпение, что ему задают вопросы, ответы на которые известны сами по себе.

Вообще говоря, допрос можно было бы на этом и прекратить, ибо чиновнику стало ясно, что Юрка признался не на исповеди, а потому пастору не составляло затруднений сообщить об этом признании властям. Но чиновника неожиданно заинтересовала Юркина двойня, и он спросил:

– Если твоя жена скончалась, то от кого же у тебя близнецы?

– Я их с Юлой прижил, а не с умершей.

– Кто же такая эта Юла?

– Юла – та самая, из-за которой покойница ушла в ад.

Чиновник, которого недавно перевели сюда в интересах службы, был лишь поверхностно знаком с обстоятельствами смерти и погребения Юркиной жены, и ему захотелось услышать обо всем происшедшем от самого Юрки, но тот отказался отвечать и снова объяснил свой отказ признанием, сделанным пастору. Если никто-де ему, Юрке, не верит, то к чему попусту тратить слова. Таким образом, чиновнику осталось одно: обратиться к пастору, который и поведал все, что знал о Юрке, как о Нечистом, и о Петре, выдавшем фальшивое удостоверение личности.

По мнению чиновника, эти данные о Юрке были весьма важными и характерными. Следовало лишь узнать: нет ли и здесь умышленной фальсификации.

Пастор считал, что Юрка говорил правду. Другое дело – достаточно ли чиновнику этой правды, или, что более правильно, не заведет ли она чиновника слишком далеко, потому что Юркину правду надо было, так сказать, принимать на веру, а верить – это для одних слишком мало, для других же чересчур много. Юрка верит, что он Нечистый, сошедший в образе человека на землю, чтобы спасти душу, – и не в этом ли проявляется знамение времени: даже тот, кто считает себя Нечистым, жаждет блаженства! Даже тот, кто едва ли сознает, что у него живая и вечная душа, инстинктивно ощущает влечение к бессмертию. Даже тварь неразумная стремится стать безгрешной, – а в то же время нашему мирскому разуму совершенно нет дела до греховности, до прощения грехов. Но если нет греха, то кто же тогда пастырь? Кто – как не чиновник, как не тысячи чиновников? Поэтому пастору считал Юрку как бы сверкающей в кромешной тьме звездой, чей свет, однако, немного отклонился в сторону. Следовало бы изучить, отчего это божественное светило сбилось с пути истинного, – и тут, по мнению пастора, нужно было не столько карать, сколько поучать, наставлять, увещевать.

Чиновник, вдоволь наслушавшись пасторских рассуждений, сказал:

– Мне кажется, что Юрка слегка скудоумен.

– Правильно, – подтвердил пастор, – умом слаб, но в вере силен. Это и есть чудесное знамение времени.

Однако у чиновника были свои соображения; исходя из них, он и намеревался действовать в отношении Юрки. Чиновник интересовался не тем, кем человек считает себя, по кем является на деле. Поэтому, снова взявшись за Юрку, он сказал:

– Ты говорил пастору, что ты, мол, Нечистый. Дурака ты валяешь или действительно веришь в это?

– Чего там еще верить.

– И что твоя старуха была из бесовского рода?

– А то откуда же?

– Знаешь, Юрка, я тебе советую: брось дурачиться и скажи, кто ты, где получил свой паспорт и кто его подделал.

– Я же сказал пастору.

– Стало быть, Петр или ангел?

– А то кто же?

– И ты в это веришь?

– Вроде бы так.

– Неужели тебе так-таки и не понять, что это невозможно?! – воскликнул чиновник. – Неба ведь не существует, есть голубой воздух, и только. Как же ты к Петру на небеса попал, раз небес нет?

– Кто не верит, для того и нет, – спокойно возразил Юрка. – Откуда им быть-то, если не веришь.

– Проваливай в ад со своей верой! – закричал чиновник и хотел было продолжать в том же духе, но Юрка опередил его, сказав:

– И пойду, вот только сперва спасение души обрету.

– Спасения захотел? Затем, чтобы в преисподнюю отправиться? – разошелся чиновник. – Ты думаешь, о чем говоришь?

– Чего же тут думать?

– Ведь спасенные вознесутся на небеса, если они вообще куда-нибудь попадут!

– А не в рай, так в ад, – сказал Юрка.

– Если нет рая, так и ада нет.

– Ад есть.

– Ты бывал там?

– Оттуда-то я и пришел в образе человека, чтобы обрести блаженство.

«Опять старая песня!» – в сердцах подумал чиновник и помолчал, обдумывая, с чего бы начать. Он перепробовал разные уловки, но все они так или иначе приводили к одному и тому же: небо, ад, Петр, ангел. Только и услышал он нового, что Юрка долгое время работал у Антса. Тут у чиновника появилась надежда: авось будет за что ухватиться. Главное – разделаться бы пристойным образом со всей этой кутерьмой, ибо в сущности совершенно безразлично, кто этот пентюх и откуда он раздобыл себе документ.

Но Антса чиновничье горе только позабавило.

– С ним надо умеючи, с понятием, – сказал он, обещав заняться Юркой, и выразил надежду, что вскоре внесет в дело ясность.

– Странно, – пробурчал чиновник, – подходить с понятием к тому, кто сам ничего не понимает.

– Поэтому тем, кто воспитывает людей да руководит ими, и надо учиться выращивать скотинку, учиться помыкать ею. А мы точно мясники – первым делом накручивай быку хвост, – заключил Антс.

Оставшись наедине с Юркой, Антс спросил, что у него за напасть с чиновниками?

– Не верят они никому, а потому ни шиша не понимают, – уверенно ответил Юрка.

– Это оттого, что ты правду говоришь, – объяснил Антс.

– Что же мне делать? – недоумевающе спросил Юрка.

– Врать надо.

– Неужели тогда поверят и поймут?

– Сразу же.

– Но врать я не умею.

– Учиться надо. Что же ты за человек, коли не умеешь врать?

– Я спасения души ищу, а разве тут ложь пособит?

– Почему бы и нет, ежели врать как полагается…

– Научи же меня, Антс, врать как полагается!

Антс научил. Научил потому, что привязался к Юрке, как к домашнему скоту. Своими словами эта скотинка вырыла себе яму, откуда не может выбраться собственными силами и разумением. Так или иначе, а надо поспешить ей на помощь.

– Ты говорил пастору: я, мол, Нечистый… – начал было Антс свое вступление; но Юрка дерзко перебил его:

– Я и есть.

– Не важно. Главное – не говори об этом и не будь тем, кто ты есть, потому что человек никогда не должен быть по-настоящему самим собою. Каждый день человеку надо переделывать себя по-новому, надо рождаться заново, чтобы приспосабливаться и к окружающему и к обстоятельствам.

– Да ведь я не родился, а просто так пришел.

– В таком случае, чтобы стать настоящим человеком, изволь рождайся ныне же! Если ты действительно Нечистый и хочешь в ад, то сложи руки и смотри на небо. Если у тебя в теле медвежья силища, как это, впрочем, и на самом деле, то говори, что сила-де от нерушимой веры и от упования на господа. Спалишь своего батрака – говори, что батрак сам себя сжег; если убьешь свою бабу – говори, что она сама себя извела из-за Юлиных близнецов.

– Я свою бабу не убивал.

– Не о том речь. Я сказал: «если убьешь».

– А если я не убивал, как тогда? Сказать, что убил?

– Конечно, коли хочешь спасти Юлу ради ее двойняшек.

– Ну, а коли и Юла не убивала, тогда что мне говорить?

– Ничего. Молчи да горюй по бабе, хоть сам про себя и рад, что отделался от нее. А теперь заруби себе на носу, что я тебе скажу. Ты пришел прямиком из ада…

– Прямиком.

– Про то больше никому ни слова. Ежели спросят, почему ты раньше об этом болтал, отвечай: должно быть, потому, что медведя ножом забил, а тот тебе бок ободрал. Говори, что ребра из-под мяса наружу лезли, – с того, мол, и ад и все прочее. А к этому сразу добавляй, что тайком перебрался из России и что там кто-то огрел тебя по голове – ну, скажем, бутылкой с самогоном, гирей или колом, вообще чем-нибудь твердым и тяжелым. Паспорт у тебя тоже из России, а не от Петра и не от ангела, понял? От Петра отрекайся, как и он сам отрекся от господа; говори, что и не видел его, ничего о нем не слышал и ничего вообще знать не знаешь. То же самое говори и об ангеле, который вручил тебе паспорт. А спросят, почему ты имя Петра поминал, отвечай, что был-де в России такой Петр – не то поп, не то кузнец. Отчего из России удрал? Соври, что церкви там закрыли и ты за душу свою испугался. Сюда, мол, перебрался ради спасения своей души, ибо здесь церкви есть, да еще новые каждый день строятся, а стало быть – и блаженство здесь. Спросят: почему раньше правду скрывал? А потому что боялся, отвечай: пошлют-де обратно в Россию, где ни церквей, ни блаженства. Будешь этак вот говорить, все умные люди – а умным себя всякий мнит – подумают: ага, мол, значит Россия и есть тот самый ад, о котором ты раньше болтал, а Петр – ну, из полиции кто-нибудь или пограничник.

– Кто же тогда ангел?

– Петра нет, так и ангел ни к чему.

– А что с паспортом будет?

– Говори: купил, и все тут; купил у жида, нынче это в моде насчет жидов. И что другое тоже можешь на них валить. А спросят так, что ответить не сумеешь, говори: не помню, – и добавляй: баба-де моя помнила, да умерла. Жить не могла из-за этой самой памяти. И не забывай одного: чем меньше болтать будешь, тем лучше, ибо люди понимают слова большей частью неверно. Они и молчание, глядишь, поймут иначе, да все же это пореже случается. Поэтому чем меньше слов, тем лучше. А вот о спасении своей души можешь толковать сколько влезет, никто твои речи всерьез не примет.

– Сам-то я принимаю.

– Не беда, что принимаешь, – другие поймут, что все это для приличия. Нынче в спасение души верить – что в руку сморкаться, тот же срам.

– А я сморкаюсь.

– И я тоже, – согласился Антс – Да не все такие избранные, как мы с тобой. Спасения и я жажду, как и ты, да не все-то его хотят. Нынче весь мир в одно верит: чем в земном пекле жарче, тем к раю ближе. Вот и поддают жару народам, и большим и малым…

От беседы с Антсом у Юрки голова кругом пошла. Разве упомнишь все это? Но он быстро успокоился, вспомнив главный Антсов наказ: не сумеешь ответить, говори: не помню; баба помнила, да с того и померла. Теперь и к чиновнику смело идти можно; к тому же Антс обещал замолвить словечко, растолковать – как и что. У чиновника, когда к нему зашел Юрка, на лице играла улыбка, и он весьма любезно сказал:

– В прошлый раз мы дела до конца так и не довели. Сегодня авось лучше поймем друг друга. Итак, во-первых: может быть, ты скажешь, где паспорт раздобыл?

– Купил.

– У кого?

– У жида.

– У Петра, что ли?

– Не помню.

– Тот раз ты сказал, что у Петра.

– То был другой Петр.

– Какой еще другой?

– Не то поп, не то кузнец.

– У него и купил паспорт?

– Паспорт у жида куплен.

– Петр ведь – жид.

– Такого Петра не знаю, не помню.

– А запомнился тебе какой?

– Да вот поп или кузнец.

– Ничего не понимаю, – сказал чиновник. – Ты утверждаешь, что купил паспорт у жида, а вчера сказал, что его зовут Петром. Дальше: у Петра ты свой паспорт купил или нет?

– Нет, у жида.

– Но Петр-то ведь жид?

– Жид, да не тот.

– Не тот, так какой же?

– Забыл.

– Что забыл?

– Как зовут, забыл.

– Так ты не помнишь имени того жида, у которого ты купил паспорт?

– Не помню. Баба помнила, да померла.

– Так, так, теперь понятней стало. Ну, а где же тот жид проживал?

– Забыл.

– И в какой стране он жил, тоже не помнишь?

– В России.

– Ты вместе с бабой из России ушел?

– Вроде бы так.

– Почему же ты сразу не сказал?

– По голове хватили, поэтому.

– Кто хватил?

– Не помню.

– Где хватили?

– Тоже не помню. Баба моя помнила, да с того и померла.

– Но ведь ты все-таки помнишь, где это было, – тут или в России.

– В России.

– Почему ж ты убрался оттуда?

– Хотел обрести блаженство.

– А в России его нет?

– Там церкви позакрывали.

– Откуда же ты знал, что тут церкви открыты?

– Не помню. Баба, может, помнила, да померла.

– Стало быть, ты вместе с бабой сюда за блаженством пожаловал?

– Ага!

– А почему ты раньше про Петра и про ад поминал?

– Боялся, что обратно в Россию ушлют.

– Поэтому и сделал из России ад?

– Вроде бы так.

Чиновник удовлетворенно потер руки, немного подумал и сказал:

– Вот видишь, Юрка, дело не так уж плохо. Сейчас ты уже совсем по-человечески заговорил. Меня еще одна вещь интересует: имя твое на фальшивом паспорте – настоящее или нет?

– Там ведь написано: Юрка.

– Написано, верно! А в России тебя тоже так звали?

– Не помню. Баба помнила.

– Русский язык знаешь?

– Не помню.

Чиновник заговорил по-русски, но Юрка не ответил.

– На каком же языке ты говорил в России?

– Известно, на каком.

– Значит, на родном?

– Вроде бы так.

Путем различных перекрестных вопросов чиновнику удалось настолько разобраться в Юркином деле, что он смог сообщить начальству следующее: налицо переход границы с фальшивым паспортом. Сомнение вызывал лишь один пункт: если Юрка действительно проживал в России, то может ли он совершенно не знать русского языка? А если он понимал по-русски, то мог ли совсем позабыть этот язык из-за того, что его помял медведь или ударили по голове каким-то твердым и тяжелым предметом?

На первую половину этого вопроса давался без долгих рассуждений положительный ответ: известно, что у нас имеется немало русских, которые живут здесь весь свой век, а местного языка все-таки не знают. Почему бы и в России не обойтись этим языком одному из наших земляков, если его имя Юрка и он так силен, что борется с медведями.

Вторая половина вопроса оказалась сложнее. Разрешить ее, не запросив мнения американских специалистов, не решались. Казалось, конечно, немного странным, что Юркино дело приобрело такой размах, но причины к тому были, ибо Америку знали как страну, где сильных людей чаще всего любят колотить по голове, и притом до тех пор, пока они вконец не лишаются рассудка. Даже Европа шлет туда тех своих сынов, кто посильнее, с кем ей самой не управиться, чтобы их там оглушили. Таким образом, именно в Америке должны были лучше всего знать: может ли в результате потери рассудка последовать и потеря памяти.

Однако американцы отправили в Англию каблограмму с просьбой запросить у нас: чем именно Юрку хватили по голове – твердым или мягким предметом? Если твердым, то они, мол, не располагают опытом, ибо глушат своих граждан, а также и чужих, добровольно на это согласившихся, только мягкими предметами. Не оставалось ничего иного, как прибегнуть к собственным специалистам.

При осмотре Юрки выяснилось, что, по всей видимости, его все-таки ударили по голове чем-то твердым: или дважды одним и тем же предметом с одинаковой же силой, или единожды, но чем-то раздвоенным, что обусловило появление на темени, вернее – на макушке, двух совершенно тождественных повреждений. Нелегко было определить, повредил ли удар черепную коробку, или только вызвал сотрясение, ибо в области повреждения образовались две костные мозоли, два нароста, какие иногда можно видеть на ногах у лошадей.

Профан легко бы принял эти бугры за некое подобие рогов. Когда Юрку спросили, болят ли иногда эти бугорки, он ответил, что они зудят перед дождем или бурей. Из этого заключили о неестественном возникновении бугорков, иначе почему бы им зудеть накануне естественного явления.

Обо всем этом сообщили в Англию, оттуда послали каблограмму в Америку. В части происхождения костных мозолей американцы согласились с нашими экспертами: Юрку, вероятно, ударили по голове чем-то твердым, ибо они, американцы, оглушающие человека мягкими предметами, ни разу не замечали появления наростов на темени или на макушке, на скулах или на подбородке. Из Америки сообщили в Англию, что дело это не их компетенции и что, может быть, Европа, которая является страной старшей по культуре, сама-де лучше разберется в повреждениях черепа.

В результате обмена каблограммами и переписки у нас пришли к выводу, что в вопросе черепной травмы на свете нет лучших знатоков, чем наши. И если до сих пор такой потери памяти, как случай с Юркой, забывшим русский язык (конечно, при том условии, что он некогда его знал и потому мог забыть), не замечалось, то все же самый факт был признан возможным и правдоподобным. При этом выражалась надежда, что такие представляющие научный интерес случаи повторятся и подтвердят высказанные предположения.

Дело приковало внимание не только специалистов. Высказывались и многие общественные деятели. Особо следует упомянуть здесь о мнении, согласно которому у нас в данном случае налицо удивительный пример того, насколько велик у человека голос крови в отношении родного языка. Человек может забыть все, даже свое имя, но родной язык пламенеет в его душе, словно жар-птица. Это мнение было тем обоснованней, что оно исходило от человека, который дома разговаривал со своей женой и детьми всегда на иностранном языке.

Итак, наиболее правдоподобной и вероятной оказалась та версия, что Юрка явился из России, где его ударили по голове чем-то твердым, и что он хочет обрести блаженство. Чиновник забрал у Юрки фальшивый паспорт и выписал ему новый, но точь-в-точь с прежними данными, ибо новых взять было неоткуда; сам Юрка ведь ничего не помнил, не больше знали и другие, а тот, кто мог знать и помнить, – умер. Вручая Юрке новое удостоверение личности, чиновник удовлетворенно сказал:

– Так, стало быть, делу конец, и в кармане у тебя настоящий паспорт.

– Имя-то прежнее – Юрка?

– Конечно.

– Я думал… если что неправильно, так…

– Эх, Юрка, неужели ты полагаешь, что всякий раз легко сказать, где правда, а где ложь, и что это настолько важно знать?

– Вроде бы нет, – убежденно ответил Юрка.

– Я тоже так думаю. Увидишь Антса, поблагодари его, – он во время вразумил тебя. Не то таскали бы тебя до самого страшного суда.

 

Глава восьмая

За долгое время Юрке только однажды удалось попасть домой, повидать жену и детей. Он понадеялся было найти дома покой от общественных треволнений, но все вдруг обернулось иначе.

– Старик, – таинственно сказала ему Юла, – подумай, экая беда с нашими двойняшками: у них рога растут!

– Не мели вздор, – молвил Юрка так спокойно, словно он либо ждал этого, либо ему было обо всем известно.

– Правда, правда, – подтвердила Юла, – уже бугорочки есть.

– Не иной ли какой изъян?

– Какое там иной – рога, да и все. Ребята говорили – зудят.

– Ну что ж, проживут и с рогами, были бы в кармане верные документы, – рассудил Юрка.

Но Юлу рога мальчиков со дня на день озадачивали все больше и больше. Она никак не могла успокоиться и пошла к акушерке. Однако та ничего путного не сказала, и Юла отправилась к фельдшеру, у которого была деревянная нога и один-единственный глаз, да и то полуслепой.

Фельдшер сказал, что ему надо повидать хоть одного из мальчиков и собственноручно пощупать рога, – иначе он, мол, ничего не может сказать. Когда же Юла привела ребенка к фельдшеру, он решил, что надо осмотреть и другого, – а то долго ли ошибиться. Пришлось Юле еще раз тащиться к фельдшеру, на этот раз с тем мальчиком, что сперва оставался дома. Но фельдшер, внимательно прощупав голову у другого ребенка, пришел к заключению, что по-настоящему разобраться во всем этом можно, лишь имея перед собой сразу обоих мальчиков и сравнивая их рожки, ибо лишь то познание правильно, которое основывается на сравнении. И Юла снова пришла к фельдшеру, на этот раз с обоими близнецами, чтобы налицо одновременно были все четыре появившихся у них рога. Тщательно сравнив головы мальчуганов, фельдшер осведомился у Юлы, сколько им лет, и, узнав сколько, поинтересовался, есть ли у Юлы еще дети – мальчики или девочки, и какого возраста. Лишь после этого он сказал:

– Сейчас еще это дело темное – насчет рогов. Придется обождать, пока и остальные дети и все дети, которые родятся у вас впоследствии, не достигнут возраста близнецов. Только тогда можно будет сказать что-либо определенное, потому что у других детей, возможно, вообще не окажется бугорков, и тогда станет ясно, что у двойняшек не рога, а лишь аномалия, которая зачастую бывает у первенцев, особенно если они близнецы.

– Как же быть с этой аномалией? – спросила Юла.

– Трудно сказать, – ответил фельдшер. – В последнее время появилось верное средство: не иметь первых детей.

– Как же им на свет появляться?

– А никак.

– Что за чушь! – сказала Юла. – Куда же ребенку деваться?

– Этого я не знаю. Надо спросить у акушерки или у врача. Насчет рогов тоже следовало бы обратиться к врачу. Он-то уж скажет все, что положено.

– Я подумала было – не сходить ли к пастору?

– И то можно, только сперва лучше к врачу. К пастору ведь напоследок ходят. За душу мы принимаемся, когда плоти уже не помочь.

Юле понравились эти мудрые слова, и она отправилась с мальчиками к врачу. Но тут ей повезло: сама того не желая, она одним разом убила двух зайцев. Оказалось, что врач сначала изучал богословие и лишь позднее, после того как он выучился настолько, что стал во всем сомневаться, перешел на медицину. Однако семя, посеянное в его душе словом божьим, все же дало всходы, и, познав сомнение в медицине, врач порою искал утешения в богословии, которое, казалось ему, было совершенней других научных дисциплин, ибо зиждилось оно лишь на слове и своим существованием было обязано одной лишь вере.

Это была математика души, это был контрапункт в музыке, для которого не требуется ни доказательств, ни обоснований. Существует – и баста! Слабость естественных наук заключалась, по мнению врача, именно в том, что они пытались доказывать и объяснять. Разум же человеческий – слаб, и сам человек – смертен, и поэтому для обьяснений и обоснований у него обычно либо не хватает данных, либо век короток.

Особенно интересовало врача учение о развитии, но скоро он разочаровался и в нем, найдя тут бесконечное множество необъяснимых вопросов и противоречивых мнений. Размышляя о них, он с помощью богословия пришел в конце концов к выводу, что, повидимому, к делу подошли не с того конца: не обезьяна развилась в человека, а человек в обезьяну. Господь создал человека по образу и подобию своему – эта истина незыблема. Но как душа человеческая теряет облик своего создателя, так и плоть смертного отходит от своего божественного прообраза и становится хвостатой или рогатой, превращается в губоногих или панцырных, в плавающих или пресмыкающихся, в цветок или дерево.

Как раз в то время, когда врач работал над своим новым учением о развитии, к нему и заявилась Юла с близнецами – показать их рога и посоветоваться, что делать. Осмотрев мальчиков и убедившись в их необыкновенной витальности, он со счастливым видом, потирая руки и улыбаясь, обратился к матери:

– С ребятами все в порядке.

– Ну, а если у них рога вырастут? – со страхом спросила Юла.

– Пусть себе растут, тем лучше.

– А если вырастут такие, что и шапки будет не надеть?

– Походят без шапок, по-модному.

– Но ведь все увидят, что у них рога.

– Пусть видят.

– Да их такими ни в школу, ни в церковь не пустят!

– Милейшая матушка, не волнуйтесь попусту, ибо школа нынче не в моде, а в церковь пускают и с рогами, – главное, были бы уплачены сборы.

– Хорошо, кабы так, а то…

– Будьте счастливы и гордитесь своими мальчиками, если у них действительно вырастут рога. Ибо как Адам поистине был первым человеком, так и твои сыновья поистине первые рогоносцы. Ну, конечно, хлопот и забот с ними не оберешься, не без того.

– Каких хлопот и забот? – нетерпеливо спросила Юла. – Скажите, дорогой господин доктор, чтоб я знала.

– Трудно это, матушка, сказать.

– А вы попробуйте – хоть как-нибудь, чтоб только я знала.

– Скажем так: человек верит, что счастье тем полней, чем больше он имеет, не правда ли? Ну, а если бы у каждого мужчины было десять жен, а у каждой жены десять мужей разом – были бы они счастливей, чем с одним мужем или с одной женой?

– Избави меня господи от нескольких мужей. Я и от одного мужа не поспеваю детей рожать.

– Прекрасно. Что же произойдет с вашими мальчуганами, если у них вырастут натуральные рога? Поверьте, матушка, у них на каждом роге повиснет не меньше десятка девушек и женщин, потому что все захотят получить себе в мужья рогатого. Ничто так не пленяет женщин, как рога на мужской голове. Из-за одних только рогов женщины разорвут ваших парией буквально на кусочки.

– Бедные мои детки, – запричитала Юла над своей двойней. – Загубят вас бабы!

– Но есть и другая возможность.

– Какая? – спросила Юла, хватаясь, как утопающий за соломинку.

– Та, что у мальчиков не будет рогов.

– Как же не будет, раз они уже есть?

– Есть или, нет, – вопрос очень сложный.

– Что это значит, господин доктор?

– Я не знаю, как вам объяснить… Ну, попробуем этак: у каждой твари своя душа и…

– И бессмертная, как у нас?

– Этот вопрос оставим пока открытым. Скажем лишь, что у каждой твари своя душа, а у каждой души свои приметы: у хищника – клыки, у орла – когти, у барана – рога. Итак, мы можем заключить, что рога представляют собой баранью душу, не так ли? Между прочим, и у людей имеется душа и разум – у одного больше, у другого меньше. У иного, смотришь, и в черепе не умещается.

– Людская душа ведь в сердце, а не в голове, господин доктор, потому как кровь в сердце, а душа-то – в крови.

– Совершенно правильно, милая матушка, душа – в сердце, а разум – в голове. Но когда разуму в черепе становится тесновато, то он образует кое-где вздутия, словно рога пробиваются. Таким образом возникают рога от разума; и это совсем не то, что настоящие, а просто этакие шишечки. Придется выждать, пока станет известно, что именно окажется у ваших ребят, какие рога – от разума, от интеллекта или настоящие. Сейчас еще нельзя сказать ничего определенного.

– А что станется с мальчиками, если у них рога от разума? Какой смертью они умрут?

– Из-за рогов, возникших от избытка разума, распинают на кресте, подносят кубки с ядом, запросто приканчивают, морят голодом, – и все это не со зла, а от неразумения.

– Послал бы господь бог моим двойняшкам настоящие рога, уж лучше от баб умереть, чем от голода, – разохалась Юла со слезами на глазах.

– Есть еще и третья возможность, – сказал врач.

– Все это так ужасно, что я и слышать ничего больше не хочу, – воспротивилась Юла.

– Сначала выслушайте, а потом решайте: ужасно или нет.

– Хорошо, но, кроме этого, я ничего больше не хочу знать.

– Ладно, – согласился врач. – Третья возможность у ваших ребят такова; у них действительно вырастут настоящие рога, а заодно с рогами настолько окрепнут черепные кости, что бодайся хоть с бараном.

– Господин доктор, это вполне может статься. Ведь отец у них такой сильный, что в рукопашную двух медведей убил, – перебила врача Юла.

– Ну вот, видите, – тем лучше, тем больше надежд. Если ваши парни будут к тому же годами закалять свой твердый череп, или же, изъясняясь вежливо, тренироваться, то они сумеют так бодаться, что оглушат не только какого-нибудь негра, – путешествуя из страны в страну, они смогут заявлять, что готовы биться головами с каким угодно бараном, малым или большим, с рогами или без рогов. И если они действительно будут способны на такое, то имена их запишут на небесах, а на земле им воздвигнут памятники. И девушки в белом украсят те памятники красными розами до самого верха, а старухи прослезятся от умиления. Ноги ваших сыновей станут попирать золото, бессмертие осенит имена их, если даже будут они лишены разума и живой души.

– Как красиво вы говорите, господин доктор! – воскликнула Юла почти что с благоговением. – Если бы это сбылось!

– Будем уповать на господа, чтобы у ребят выросли рога и черепа, как у баранов. Тогда все сбудется.

– Господин доктор, благодаря вам у меня так полегчало на сердце, стало так радостно, что…

– Это самое главное, чтобы было радостно и легко на сердце, – говорил врач, выпроваживая Юлу с ее близнецами.

И домой пришла Юла радостная, с легким сердцем. Но тут она диву далась: день воскресный, а Юрка работает вовсю, хоть рубаху на спине выжми. Хуже всего было то, что Юла никак не могла понять, что это за работа у Юрки. То ли он рассудка лишился, то ли в ее отсутствие случилось что-то такое, о чем Юла не знала.

Ну как еще подумать о человеке, которому ни с того ни с сего взбрело в голову копать ямы – у дома, за домом, в воротах, по обочинам дороги, повсюду.

– Очумел ты, что ли? – спросила Юла у Юрки, продолжавшего ожесточенно рыть землю.

– Чего? – отдувался и кряхтел Юрка.

– Я спрашиваю: очумел?

– Вроде бы нет.

– Что ты за ямы роешь?

– Дом украшаю.

– Ямами?

– Будет время, деревья посажу.

– А не будет времени?

– Опять завалю землей.

– Чего это тебе вдруг в голову взбрело?

– Так мне в полиции сказали, когда настоящий паспорт выдали.

– А ты и рад стараться.

– При чем тут я? Антс старается.

– У Антса леса за порогом нету.

– И у нас, Антс сказал, лес вырубят.

– Почему?

– Не знаю. Не садили мы – потому.

– Не болтай!

– Ей-ей! Антс зря не скажет.

– А что нам Антс, он с господами свой человек. У его жены и у дочерей вон какие морды – разделаны, что циферблат на стенных часах! Поди угонись за ними! Попробовали они меня поучить: культуры-де ей надо, а у самих горницы – как свинарники.

– Ты свинью не обижай, свинья в своем закуте чистоту соблюдает.

– То-то и оно, у свиньи порядок, а у них только и дела, что свои циферблаты напоказ выставлять: культура у нас, мол, не какая-нибудь, свинячая. А ты, старик, экий дурень! Чем ямы рыть в погожее воскресенье, лучше бы клопов в доме поморил, – дети-то по утрам в волдырях. Подумай, сколько б за день-деньской извел! Смотришь, и с тараканами управился бы…

– Не мужицкое дело – клопов бить; да с моей кожей клопу и не совладать – кишка тонка.

– Ничуть не тонка, да только грязен ты – ужас. Страшно клопу к тебе лезть – стошнит его. Погляди, какая на тебе рубаха, – сопрела вся от пота. Высохнет – словно кора еловая. Попробуй постирать ее! Валек сломала, а не отмыла.

– Все одно: отмывается или нет. Надену ее – опять замарается. Вот когда износится, впору старьевщику отдавать, – тогда стирай: глядишь, миску получше за нее дадут.

– Миску тоже, скажешь, не мыть, пока не разобьется? В миске – все еда, хоть и разная.

– Миску бросай не мывши. Старьевщики битых мисок не собирают.

– Может, и сам ты без мытья обойдешься, пока ног не протянешь?

– Человек что рубаха: мой не мой – все едино опять измарается.

– А сам небось, что затеял – дом приукрашивать, на циферблат глянец наводить! – поиздевалась Юла, прежде чем уйти.

– Вроде бы так, – спокойно ответил Юрка и снова принялся рыть, аж кожа на спине затрещала. Сам он при этом думал: «Да, и циферблат нужен и паспорт – с ними спасешь свою душу, а я спастись хочу».

Вечером, когда Юрка после работы пришел домой и сел на колоду поостыть, к нему подошла Юла. Ребята уже заснули, и у нее нашлась минутка свободного времени.

– Знаешь, старик, что они говорят? – тихо сказала она, хотя подслушивать было некому, так как батрак с батрачкой в тот воскресный вечер куда-то запропастились.

– Кто они? – спросил Юрка.

– Повитуха, фельдшер и доктор.

– Что тебя к ним занесло?

– Все из-за ребят.

– Из-за каких ребят?

– Будто ты впервой слышишь, что у наших парней рога на голове. Все говорят, что это, мол, у нас в роду изъян такой.

– Какой изъян, о чем ты?

– Господи боже! Да о рогах! Рога у мальчишек – дошло, наконец?

– Ну, дошло, а при чем тут изъян, ежели…

– Ежели у детей человеческих рога на голове, да?

– А если дети не от человека?

– Ягнят я, что ли, произвела на свет? Да и ты никакой не рогатый.

– Рогатый.

– Мастер ты околесицу нести, вот что! – напустилась Юла и локтем хватила Юрку меж ребер.

– Почему же околесицу?

– Да что у тебя: рога на голове?

– А ты поищи-ка в волосах.

Юла встала и принялась искать рога. К своему изумлению она обнаружила у Юрки на голове бугорки, чуть побольше, чем у ребят.

– Но ведь ты говорил, что они с той поры, как тебя чем-то по голове ударили.

– Не я говорил, а другие.

– Какие еще другие?

– Знатоки.

– Выходит, никто тебя по голове и не бил?

– В жизни того не бывало.

– Стало быть, это и впрямь рога?

– Рога.

– Не болтай! Ты что – Нечистый, чтобы с рогами ходить?

– Он самый.

– Так у меня, значит, и взаправду дети от самого Нечистого?

– От него самого.

Юла еще раз ощупала Юркины рога, потом встала перед ним, опустилась на траву, словно хотела пасть на колени, сложила руки, подняла глаза на Юрку и сказала в тихом экстазе:

– Значит, ты происходишь из древнего и великого рода.

– Из благородного, Антс говорит.

– Из великого и благородного! И я теперь тоже буду из этого рода и дети наши?

– И дети.

– А ведь тогда Антс со своим родом ничто по сравнению с нами?

– Ничто.

– Чего ж он нос задирает и бахвалится?

– Не верит он и не понимает. Господа из полиции тоже не верят и не понимают. Ни у кого нет ни веры, ни понятия. Сказали ведь знатоки, что у меня на голове костная мозоль, как у лошади на ноге.

– Что же ты мне раньше не сказал, заставил меня с детьми таскаться?

– Думал, что и ты не поверишь.

– Я верю.

– Тогда и поймешь.

– Чего же мне не понять, не дурочка же я.

Но об одном Юла все-таки пожалела: не сбудется никогда предсказание доктора. Никогда у ее ребят не вырастет ни настоящих рогов, ни столь крепких черепов, чтобы они могли разъезжать по свету и бодаться с неграми и баранами. Никогда их ноги не будут попирать золото, а на рогах не повиснет дюжина девушек и столько же баб. Ах, как красиво говорил доктор. Ну, да делать нечего! Всего добра, что есть в мире, не заполучишь. Коли благороден – смотришь, голова дурна, а голова хороша – благородства нету.

И все-таки в этот день счастья и радости было в Пекле больше, чем когда-либо прежде. Ничего, что люди не верили в это счастье и не понимали его: свои-то были уверены в нем, а чего еще надо! По правде говоря, больше всех ликовала Юла, ибо Юрка давно уже знал о том, что вызвало это ликование, и радость обуревала его не столь сильно. Юрке было по душе одно: наконец-то настали спокойные дни, – только у него и забот, что работать на себя да на Антса. Как ни странно, Юрка так и не мог расквитаться с ним по долгам. Рассчитается за старое, ан уже новое набежало, и все конца не видать. Из этого Юрка заключил, что коли ты Нечистый и хочешь, как простой смертный, спасти свою душу, то изволь ходи всю жизнь у кого-нибудь в должниках и гни на него спину.

Бывало, что в Самое Пекло случайно забредали какие-нибудь набожные книгоноши, продававшие душеспасительную литературу. Однако торговля у них не ладилась, хотя Юла знала буквы и умела читать по складам. Юрка в таких случаях всегда говорил, что на кой шут ему эти благочестивые книжонки, коли он ради своего спасения и без того работает на Хитрого Антса. А останутся кое-какие грехи сверх всего, их можно и дома искупить – трудом по хозяйству, для которого он делает все, что в силах.

Порой мирный Юркин труд нарушался прочими коммивояжерами, которые расхваливали свои велосипеды, швейные машины, граммофоны и иной модный хлам, обещая отдать все это чуть ли не даром – за полцены, в рассрочку. Юрка попробовал было приобрести велосипед, но смял его прежде, чем выучился ездить. Платить за велосипед все-таки пришлось, и он продал бычка. Хорошо еще, что продавец велосипедов и мясник случайно приехали в одно время, – получив деньги у одного, можно было без большого труда передать их другому. К тому же торговец велосипедами оказался столь любезным господином, что взялся погонять бычка сзади, в то время как сам мясник вел скотину на поводу. Так и ушли они с тем добрым бычком, и остался у Юрки смятый велосипед. Однако с тех пор каждому коммивояжеру Юрка стал указывать на ворота, а тех, кто задерживался, выгонял со двора взашей.

– Остерегайтесь применять насилие! – орал в таких случаях коммивояжер.

– Я хозяин, – отвечал Юрка, – как же тут без насилия…

– Приведу полицию – узнаешь тогда, кто хозяин.

– Приводи, будет тебе полиция.

Но ни этот торгаш, ни другие, которых Юрка вышвыривал со двора, с полицией не появлялись. Среди коммивояжеров лишь один был исключением: на спине он носил котомку, на животе – короб с лямками, затянутыми за плечи. Юрка, отправив и его вместе с ношей через забор, уже зашагал было к дому, как коробейник закричал вслед ему:

– Боишься, что ли, товара, хозяин? Коли боязно – не покупай, а поглядеть можешь и даром. У меня нитки да иголки, кнопки да заколки, ленты, платки, рубахи, чулки, любая мода всякого рода!

Юрка остановился, обернулся и спросил:

– Велосипедов нет?

– Сам я себе велосипед, – ответил коробейник.

– Не с грамахвоном ли?

– Граммофон у меня, хозяин, в брюхе играет.

– В долг не веришь, даром не даешь?

– С подарка да с долга и жить недолго.

Юрка открыл ворота и сказал:

– Заходи.

Этот был единственный торговец, который мог посещать Самое Пекло без риска вылететь за ограду.

Шли новые и уходили старые годы, приходили и исчезали весны. Хозяйство Юрки росло, крепло, народу и скотины становилось все больше и больше. Смотришь – и двойняшкам приспела пора идти в пастухи, пасти сперва свиней, потом овец, а там и коров. Потом пришлось одного отослать к Антсу, и близнецы стали ходить за скотиной врозь. Когда-то Юрка думал, что оба сына будут работать в его хозяйстве, но жизнь обернулась по-иному. Однако Юрку это трогало мало, ибо думал он больше о спасении своей души. Близнец, батрачивший у Антса, иногда заходил домой и рассказывал брату, чему он выучился на стороне: плевать сквозь зубы, борясь – ставить подножку, загонять в драке большой палец противнику в глаз, стоять на руках, врать и помалости воровать.

– Все это очень нужно, – сказал он брату, который жил дома.

 

Глава девятая

Однажды Антс сказал Юрке:

– Выкупай усадьбу в собственность.

– Денег таких нету, – ответил тот.

– С деньгами выкупить немудрено, то ли дело без денег, – сказал Антс.

– Без денег я велосипед купил, а он подо мной развалился. Платить все равно пришлось.

– Пекло – не велосипед, не сломается. Да тебе усадьбу и выкупать не нужно, сама себя выкупит.

– Это как же? – спросил Юрка, недоумевая. Антс объяснил, каким образом можно приобрести Пекло либо вовсе без денег, либо за пустячную сумму, которую и он, Антс, сможет-де одолжить, если ее не найдется у самого Юрки. Антс не отставал от Юрки до тех пор, пока тот не согласился стать собственником. При этом его заинтересовал один лишь вопрос: обретет ли владелец усадьбы блаженство скорее, чем арендатор?

– Конечно, – ответил Антс. – Разбогатеешь – станешь церковным старостой, глядишь – ты наполовину и спасен.

– Хорошо, тогда я выкуплю Пекло, – сказал Юрка. Но, подумав немного, он снова спросил:

– Кому еще легче обрести блаженство, чем церковному старосте?

– Трудно сказать, очень трудно.

– А если писать людям настоящие паспорта?

– Знаешь, Юрка, тем, кто пишет и говорит, нынче прескверно. Ведь заправляют делами жрецы маммоны и палачи. Кроме того, некогда дух влиял на власть, теперь же все это наоборот. Ну, как тут с помощью духа обретешь блаженство, если маммона вершит властью, а власть духом?

Из этих слов Юрка ничего не понял, однако, прислушавшись к тону Антсовой речи, он решился сказать:

– Значит, копаться в земле и возить навоз – более угодно богу?

– Угоднее даже, чем отпускать людям грехи, ибо главное в этом отпущении совсем не дела людские, а обряды, молитвы и золоченый крест.

– Вроде бы так, – молвил Юрка.

Так как у него не было суммы, нужной для уплаты, то пришлось занять ее у Антса, и Юрка еще больше задолжал ему. Но Антс утешал должника и говорил, что это, мол, ничего, ведь теперь Юрка работает на себя, на свою усадьбу Пекло. Теперь-де это Юркина собственность, его детей и внуков, на веки вечные. Конечно, тем самым на Юрку налагаются новые, более значительные тяготы, – ныне он должен заботиться о Пекле совсем иначе, нежели прежде, когда был арендатором. Ему надо возделывать землю и улучшать ее – копать канавы, очищать, прокладывать трубы. Для этого и он сам и его семья должны работать вдвойне. Но можно заставить трудиться и других. Нужны только деньги, а они найдутся, они еще не перевелись на свете. Антс знал, как можно раздобыть деньги, если ты владелец усадьбы: тебе дают ссуду под малые проценты, которая специально предназначена для мелиоративных работ. Такую ссуду Юрка и получил, действуя по указанию Антса, ибо с тех пор, как тот своим советом вызволил Юрку из когтей полиции, последний слепо верил ему во всем.

Но едва ссуда была получена, Антс сказал:

– Знаешь, Юрка, мне пришла в голову хорошая мысль: стоит ли тебе хоронить эти деньги в Самом Пекле?

– А то где же?

– Над этим нужно хорошенько подумать, не найдется ли местечка подоходней, куда их сунуть. Ну, скажем, если построить на них дом.

– В Пекле?

– Ну почему именно в нем?

– А то где же?

– Обмозговать надо. Ведь деньги дали на мелиорацию, об этом следует помнить.

– Значит, дом нельзя строить?

– Вообще говоря – нельзя. Но если тебе все-таки хочется поставить дом, то нужно строить его на чье-либо другое имя, понимаешь? Например, твой дом, но на мое имя. Конечно, придется тебе сперва крепко поразмыслить, захочешь ли строить на мое имя. Потому что я хоть и выручал тебя частенько из беды, однако это ведь не шутка – построить себе дом на имя другого человека. Обмана тут нет, ибо с дома пойдут доходы, а их можно будет вложить в землю, глядишь – и земле этак-то лучше.

– А если выйдет так, что…

– Не бойся. Если дом будет на мое имя, уж я за тебя постою. Тут дело верное: дом начнет приносить доход, сам ты день ото дня будешь богатеть и сможешь в конце концов махнуть рукой на Пекло.

– Нет, мне нравится в Пекле.

– Ну, коли нравится, так оставайся. Богатому и там жить хорошо.

– Только вот хозяйка жалуется, – клопы ребят изводят.

– Пустяки, – отмахнулся Антс. – Клоп – скотинка домашняя, и никому он костей не проел.

– По-моему, тоже, – промолвил Юрка.

Рассуждая таким образом, Антс с Юркой замыслили хитрый план: на мелиоративную ссуду выстроить у перекрестка дорог, где было оживленное движение, дом с помещением для лавки. А чтобы никто не мог обвинить Юрку в незаконном использовании ссуды, строительство велось на имя Антса. Вся эта затея казалась тем правдоподобней, тем более внушала доверие, что дом строили на Антсовой земле, а ведь Антс был человеком зажиточным и предприимчивым. Однако на возведение таких хором, какие задумал Антс, ссуды не хватило, и волей-неволей пришлось ему самому раздобыть денег: нельзя же бросать постройку на половине.

– Вот и я ссужаю, – объяснял Антс Юрке, – выходит, что весь твой дом мы строим на ссудах. А мне только и выгоды, что дом на мое имя.

Однако, когда дом был готов, когда в него вселились жильцы и Юрка задумал получить с них квартирную плату – оказалось, что Антс положил эти деньги себе в карман.

– Как же так, ведь дом мой? – спросил Юрка изумленно.

– В том-то и все дело, что дом твой, – говорил Антс. – Принадлежи дом мне – была бы особая статья, но он не мой. Дом действительно твой, и у тебя лишь не хватило тех денег, что потребовались на строительство. Поэтому мне пришлось раздобывать недостающую сумму, – я ее занял, ведь иначе дом не достроили бы и твоя мелиоративная сумма пропала бы зря. Ну, а теперь с меня требуют ту сумму, которую я занял для постройки твоего дома. А где мне взять ее? Да и чего ради я буду откуда-то доставать деньги, если они вложены в твой дом? Деньги пошли на дом, пусть он и отдает их – как капитал, так и проценты. Ну, понял?

Разумеется, Юрка очень хорошо понял, что поскольку деньги истрачены на дом, то дом должен их и возвратить.

– Кто же возвратит мне мою ссуду? – спросил он.

– Дом, конечно, кто же еще? – объяснил Антс. – Разница только в том, что сперва я заберу деньги и проценты, а потом ты: дом ведь твой, ты его хозяин – и можешь подождать. Домовладельцу это легко, потому что у него есть дом, а у меня ничего нету.

Юрка стал ждать. Проходили месяцы и даже годы, но он так и не мог дождаться денег от дома, потому что их еще получал Антс, а что оставалось, то уходило на ремонт.

– Дом надо ублажать, так же как и землю, – говорил Антс Юрке. – Благодари бога, что я забочусь о твоем доме, иначе ты влез бы в новые долги, чтобы содержать его в порядке. Вообще владеть домом – дело сложное и дорогое, поэтому не удивительно будет, если мы с ним так или иначе вылетим в трубу.

– Как же так в трубу? Сам ведь ты говорил, что он начнет приносить доход и…

– Говорил… Конечно, говорил. Не знал я тогда, что говорил, у меня в ту пору ни одного дома не было. Однако не бойся, обойдется, я это дело улажу.

Юрка положился на Антса и полагался до той поры, пока с него не потребовали вернуть мелиоративную ссуду. При этом выяснилось, что на полученные деньги Юрка провел очень мало мелиоративных работ. Куда он девал деньги? Юрка не помнил, – отвечать так научил его Антс. Когда же Юрку прижали с расспросами, он сказал – только бы отвязаться:

– На ссуду я дом выстроил.

– Где?

– У развилки дорог, на Антсовой земле.

Но когда пошли и разузнали обо всем, то выяснилось, что дом принадлежит Антсу, а не Юрке.

– Это мой дом, только выстроен он на имя Антса, – утверждал Юрка.

– Раз на имя Антса, какой же он твой? – спрашивали его.

– Мой дом, а на Антсово имя.

Допросили Антса, тот только усмехнулся и сказал:

– Нашли кому верить! Ведь Юрка толкует, что он Нечистый и явился на землю ради блаженства и что у него в кармане свидетельство от самого Петра. Когда у Юрки умерла жена и пропал ее труп, то он говорил, будто она сама сошла прямо в ад. Сгорел у него батрак вместе с сараем и сеном, он давай твердить, что сам спалил батрака, – тот, мол, за его бабой приударял. Чего же вы все эти разговоры не принимаете всерьез? Каждому понятно, что тут нечего и понимать и что с Юркой дело обстоит не совсем так, как с другими людьми. Я от него не только ничего не получал, а, наоборот, давал ему все и вовсе не из-за своей выгоды, а просто потому, что тоже, как и Нечистый из Пекла, хочу обрести блаженство. Я дважды в год хожу причащаться, и в церкви у меня есть на скамье собственное место.

Это было все, что мог сказать Антс, и всем стало ясно: больше говорить не о чем. Но так как Юрка продолжал стоять на своем и утверждал, что на Антсовой развилке стоит его дом и что он выстроен на его мелиоративную ссуду, то Антс усмотрел в этом клевету и подал на Юрку в суд. Юрка как раз работал у Антса, когда ему принесли повестку из суда.

– Что за удостоверение? – спросил он у посыльного.

– Такое, что ты должен явиться в суд, – объяснил тот.

– Господи, зачем же?

– Потому что ты оклеветал Антса.

– Не может быть.

– Как не может быть, раз на бумаге написано.

– Это наверняка подделка, потому как…

– А вот и нет. Наверняка нет.

– Было же у меня поддельное удостоверение.

– Это вовсе не удостоверение, а просто повестка, чего же ее подделывать?

– Я же не клеветал на Антса. Он мой друг.

– Об этом у Антса на суде спросят: клеветал ты на него или нет.

– Значит, Антс тоже придет в суд?

– А то как же.

– Ну, тогда бояться нечего. Антс не оставит меня в беде.

Как ни старался Юрка встретиться до суда с Антсом, это ему не удалось: то Антса не было дома, то он был страшно занят: или по своим делам хлопотал, или по Юркиному дому. Даже в суде Юрке не довелось увидеться с Антсом, – там вместо Антса выступал доверенный. Это возбудило в Юрке подозрение, но делать нечего, надо было мириться с происходившим. Да и что могло тут произойти особенного, если, по мнению Юрки, он никому не причинил зла, никого не обманул. Даже само судебное разбирательство началось совсем просто и учтиво, он не слышал ни одного резкого слова или угрозы. В полиции было по-иному. Тихим голосом прочитал что-то судья и, закончив чтение, спросил:

– Ответчик, признаете себя виновным?

Юрка оглянулся, чтобы посмотреть, с кем говорит судья. Но тут выяснилось, что говорят с ним, с Юркой, что он и есть ответчик, а вот Антс – истец. После того как судья объяснил Юрке, в чем его обвиняют, а потом в заключение спросил, признает ли он себя виновным, Юрка коротко ответил:

– Нет.

– Итак, вы по-прежнему утверждаете, что дом на Антсовой развилке дорог – ваша собственность?

– Моя.

– Почему же вы считаете этот дом своим, раз он стоит на Антсовой земле и записан на имя Антса?

– Он выстроен на мою земельную ссуду.

– Кто может это подтвердить?

– Антс – он получил деньги.

– Других свидетелей у вас нет?

– Нет.

– Антс говорит, что все сказанное вами о доме и его постройке – клевета. Он требует наказать вас.

– Это ложь. Антс – мой друг, зачем ему меня наказывать, раз он выстроил дом на мои деньги?

– Как же это вышло, что вы взяли ссуду на мелиорацию, а построили дом?

– Антс посоветовал, сказал – доходное дело, богатым стану.

– Зачем же вы стали строить на Антсовой земле?

– А то где же? В Самом Пекле?

– Хотя бы.

– Там ведь людей нету.

– Дачники приехали бы.

– Дачники медведя побоятся, как и моя баба – ни по ягоды, ни по грибы не ходит.

– Ну вот, а теперь Антс говорит, что и дом его и выстроен на его деньги.

– Дом мой, но на имя Антса.

– Почему же на имя Антса? Не объясните ли?

– Антс говорил, что из-за ссуды на землю.

– Раз взял ссуду, стало быть строй дом Антсу, так что ли?

– Не Aнтсу, а только на Антсово имя.

– Но ведь это одно и то же.

– Как так? Дом мой, только на Антсово имя, а не то, что дом на имя Антса и сам Антсов.

– Как же вы этак просто доверили Антсу свои деньги?

– Да ежели он мой друг.

– Что же он как друг сделал для вас?

– Вызволил меня из полиции.

– Каким образом?

– Научил врать как следует.

– Как следует врать? – удивился судья.

– Ну да, велел говорить, что я тайком бежал из России.

– Так вы, значит, не бежали?

– Какое из России, ежели я Нечистый?

Дело принимало интересный оборот. В суде еще раз подтвердилось то, что уже слышали в полиции и у пастора: история о Нечистом, явившемся на землю, чтобы в образе человека обрести блаженство.

Антсову доверенному не стоило большого труда доказать наличие клеветы. Допрос свидетелей оказался излишним, ибо сам обвиняемый признал факты клеветы и лишь не считал себя виновным. «Это происходит оттого, – объяснял Антсов доверенный, – что обвиняемому трудно сочетать уголовный факт с чувством вины. Вообще у обвиняемого наблюдается неполноценное представление о достоинстве и честности человека. Будучи сам христианином и посещая церковь как в дни причастия, так и в другое время, он, однако, считает себя Нечистым. Это несколько меньше и вместе с тем несколько больше того, что позволяет себе простой смертный. У этого человека что-то сдвинулось с места, разумеется в умственном и духовном отношении. Истцом же является человек всем известный и уважаемый, зажиточный гражданин, передовой общественный деятель и верный сын государства, церковный староста, давний любитель бриджа и владелец первого в приходе граммофона. Он друг обвиняемого, который самолично подтверждает это перед судом, что, впрочем, не мешает обвиняемому обливать грязью своего друга. Все это почти наводит на подозрение, что обвиняемый вообще не отвечает за свои поступки. Но с другой стороны, известно, что он – владелец усадьбы и многодетный отец; известно, что, защищая своих детей и жену, он даже пошел врукопашную на медведя. Из всего этого следует вывод, что чувство ответственности у него все-таки есть, хотя и не в полной мере. Итак, следуя закону и праву, суд обязан каким-либо легким наказанием дать обвиняемому понять, что, защищая своих детей от медведя, нельзя в то же самое время бросать тень на честное имя своего друга – отца детей».

Юрка слушал так внимательно, что пот ручьями стекал по его лицу, но ровно ничего не понял. «О чем они говорят так длинно и так красиво?» – думал он про себя. Все это никак не может относиться к его делу. Ну что еще говорить о его деле? Он дал деньги, Антс выстроил дом – вот и все. Почему выстроил. Потому что он его друг. Кто этому не верит, тот все равно ничего не поймет.

Снова вошел судья. Всем приказали встать. Встал и Юрка, который не хотел противиться приказам, хотя частенько не мог взять в толк, к чему эти приказы. Судья что-то быстро прочитал. До Юркиного слуха донеслись только самые последние слова, произнесенные громче, медленнее и яснее других:

– «… условно к двум дням ареста с годичным испытательным сроком».

– Кто? Чего? – промолвил Юрка в недоумении, но не успел опомниться, как откуда-то появился Антс вместе со своим доверенным, и оба, улыбаясь, стали его поздравлять.

– Мне удалось тебя спасти, – сказал Антс. – Сегодня ты правильно сделал, что назвался Нечистым, судья по-иному взглянул на дело.

Юрка все еще не мог ничего сообразить. Но когда Антс взял его под руку, повел к своей бричке на рессорах и велел лезть в нее, чтобы вместе отправиться домой, он понял, что все сошло хорошо. А коли и вправду хорошо, то не все ли равно, как и что. Они уже выехали в поле, когда Юрка сказал:

– Добрый человек этот господин судья, хорошо так спрашивал и…

– Судья добр, да закон крут, он шуток не понимает. Еще чуточку – и ты бы влип.

– Как так влип? – удивился Юрка.

– Ну, если бы выяснилось, что ты на ссуду дом выстроил.

– Так ведь оно и выяснилось, я сказал об этом господину судье.

– Он тебе не поверил.

– Чудно! Сам спрашивает, а скажешь – не верит. Чего же он спрашивает?

– Закон требует. Судья должен действовать по закону.

– Вот оно что. Значит, закон требует, чтобы судья не верил?

– Да, закон требует.

– Кто же придумал такой закон?

– Сами люди. Если ты что-нибудь говоришь, так закон требует, чтобы всегда был свидетель.

– Почему же они у тебя не спросили?

– А ты думаешь, я бы им сказал? Думаешь, я стал бы свидетельствовать против тебя, подтвердил бы, что ты вложил в дом мелиоративную ссуду, сделал бы тебя, так сказать, вором казенных денег? Нет, дружище, ты видно, еще меня не знаешь, если думаешь так. Запомни, что я тебе скажу: такая мелюзга, как мы с тобой, не смеет запускать руки в казенную мошну. Запускают лишь те, на чьей стороне сила и власть. С нас довольно, что мы объегориваем друг друга, ежели посчастливится одурачить иного простофилю. Поэтому мне хоть голову руби, но я не скажу, что ты прикарманил земельную ссуду и выстроил на нее дом.

– Как так прикарманил?

– Конечно, прикарманил, раз дали на землю, а ты построил дом. По закону – это преступление и влечет за собой наказание.

– Ан не повлекло.

– Не повлекло, потому что я не показал против тебя. А от показания избавился только тем, что заявил, якобы ты на меня клевещешь.

– Но я же не клеветал.

– Конечно, не клеветал. Зачем же друг будет клеветать на своего друга. Но я должен был сказать, будто ты клевещешь, иначе бы мне не убедить судью в том, что ты не прикарманивал денег.

– Значит, ты наврал?

– Что ж делать, раз иначе нам не верят. Таков уж человек: наври ему хоть с три короба, сразу поверит, а попробуй сказать правду – засомневается, начнет выспрашивать, дознаваться, требовать свидетелей. На этот раз, слава богу, с тебя подозрения сняты и отделался ты довольно легко: на два дня за решетку, да и то условно.

– Ей-богу, никак не пойму, что это значит, – сказал Юрка, тряся головой.

– Все очень просто. Слушай внимательно: я сказал господину судье, что ты меня оклеветал, а так как это была ложь и у судьи нашлись свидетели, то он поверил. Клеветать нельзя, за это наказывают. Но ты оклеветал в первый раз, поэтому господин судья дал тебе легкое наказание – два дня ареста. Учитывая, что мы с тобой друзья, судья назначил наказание условно, иными словами, тебя посадят только в том случае, если в течение года ты оклевещешь меня еще раз. Просто, не правда ли?

– Да ведь я же на тебя не клеветал.

– Конечно, не клеветал, поэтому и сидеть не будешь. В общем, все в порядке, можно со спокойным сердцем ехать домой.

– Зачем же мы в суд ходили?

– Доказать, что ты не крал ссуды.

– А теперь господин судья верит?

– Теперь верит.

– Ну, раз верит, стало быть и понимает.

 

Глава десятая

Хотя судебный процесс и закончился для Юрки благополучно, его жизнь день ото дня ухудшалась. Надсаживался он в работе вовсю, а долга выплатить не мог. Рассказал об этом Антсу, спросил совета – что делать? Куда деться с женой и детьми, если он лишится усадьбы? Вот где горе! Антс послушал, послушал и, наконец, сказал:

– Ты работяга хоть куда. Я не дам тебя загубить, как-нибудь выкрутимся.

Юрка продолжал бедовать. Наконец, не осталось никакой надежды, что он сможет возвратить ссуду. Самое Пекло, как и многие другие усадьбы, пошло с молотка, а так как покупателей оказалось мало, то Антс приобрел хутор за ломаный грош, как он сам бахвалился.

– Видишь, Юрка, – сказал он, – говорил я, что помогу тебе выкрутиться, вот и помог. Можешь теперь житгь в Самом Пекле до самой смерти. И бояться больше нечего, что тебя кто-либо тронет. Только сам ты будь мужиком что надо.

– Я в работе мужик хоть куда. Всегда таким был.

– Ну что ж, авось и впредь не подкачаешь.

– Вроде бы так.

– Нужно нам выяснить лишь одно дельце, – продолжал Антс.

– Какое дельце? – спросил Юрка, словно почуяв недоброе.

– Да насчет дома, что мы на ссуду у меня на перекрестке выстроили. Видишь ли, Юрка, ведь он, так сказать, относится к Самому Пеклу, потому что строили его на мелиоративную ссуду, и пока ты в Пекле был хозяином'да владельцем, и дом тебе принадлежал. Он с усадьбой одно, словно часть ее. А нынче в Пекле владелец не ты, а я, ты же становишься арендатором, как и раньше был. Но тогда у тебя дома не было, ты и ссуды тогда не получал, а дали ее тебе, когда ты стал собственником. Не знаю, как ты думаешь, но я полагаю так: ежели ты только арендатор, а не владелец и нет у тебя больше Пекла, то может ли быть у тебя дом, который принадлежит усадьбе, вернее – составляет часть ее? Это примерно, вроде того, как если у тебя, скажем, топор с топорищем и ты его продашь: разве ты скажешь, что топорище, мол, твое, ежели топор продан и за него деньги уплачены?

– Вроде бы нет.

– Стало быть, топорище принадлежит тому, кто купил топор. Так ведь?

– Вроде бы так.

– Ну тогда у нас все ясно. Самое Пекло – топор, а дом у моей развилки дорог – топорище. И так как я купил Пекло, другими словами – топор, то вместе с ними куплено и топорище, то есть дом, о котором шла речь.

– Ну да, усадьба ведь была раньше, чем дом.

– Вот и я так думаю, – согласился Антс. – Была усадьба, появился дом, нет усадьбы, нет и дома; ведь топорище ни к чему, если нет самого топора. А чтобы все привести в полную ясность, порешим нынче так: всему, что до сих пор меж нами было, – конец. Ни мне с тебя получать, ни тебе мне платить – крест на все. То, что от прежнего осталось, – дарю тебе сполна, потому, что трудностей у тебя было немало. К тому же и семья у тебя велика – не шутка всех прокормить. Ты, Юрка, не сердись, ведь мы с тобой друзья. Так вот, поглядел я разок-другой на твою жизнь в Самом Пекле, повидал, что ты там делаешь, где живешь, как ешь. Поверишь ли, братец, свиньи мои да собаки и те едят лучше, чем твоя баба с детьми. Это дело мы попробуем повернуть по-иному, нынче времена не те. Был ты владельцем и жил как душе угодно, а теперь ты больше не владелец, потому что владелец я, и нынче уже мне пристало помалости доглядывать, что моей душе по нраву.

– Чего там, конечно, – промямлил Юрка больше из вежливости, потому что, не уразумев всего этого дела, ему нечего было сказать. Жизнь шагала быстрей, чем его разум, события опережали Юрку.

– Так вот, начиная с сегодняшнего дня, пойдет у нас новый счет, новая мера, – продолжал Антс. – Ты снова станешь арендатором Пекла, и мы посмотрим, что там можно будет сделать. Я вот этакую думку высидел: не начать ли нынче с мелиорации? Ибо что в самом деле изменилось? Ничего. Усадьба Пекло прежняя, и ты остался прежним, и я тот же, что и прежде, и дом, который мы выстроили, стоит по-прежнему.

– Только вот владелец нынче ты, – возразил было Юрка.

– Только и разница, а в остальном все по-старому, – быстро перебил его Антс. – Да это что – крохотиночка во всем-то деле, малая капля в целом ведре! Смекни-ка толком: вот был ты владельцем, – был, да сплыл. То же может случиться и со мной: сейчас владелец, – а надолго ли? Смотришь – и нет ничего. Ну да что с того. Останется Пекло, останется дом, мы оба их одинаково любим. Ты ведь любишь Пекло, не правда ли?

– Люблю, – отвечал Юрка.

– Вот это – самое главное. Сегодня ты владелец, завтра – другой, а любовь – она тут, на месте; она вечна – любовь к Самому Пеклу.

– Вроде бы так.

– А коли мы что любим, так стараемся по мере сил, чтобы тому, любимому, лучше было. Я вот за домом ухаживаю, а ты за Пеклом. Ты ведь и посейчас за усадьбу душой болел, с женой и детьми пойло свиное хлебал, а хозяйство улучшал, потому что блаженства захотел.

– Пойла не хлебавши, нешто обретешь блаженство?

– Обретешь, – сказал Антс и добавил: – Но работать надо, крепко работать. Иначе осилят тебя злые мысли и соблазны.

– И тебе хочется спасти свою душу? – спросил Юрка у Антса.

– А то как же, конечно хочется, – решительно ответил Антс.

– Но ведь ты не работаешь.

– В том-то и горе мое, что не работаю. Поэтому и трудно мне спасти свою душу. Но ничего не поделать: каждый несет свой крест. У меня ведь здоровье никудышное, с малых лет такое – словно проклятье господне. Единственное, что он даровал мне взамен здоровья, – это доброе и щедрое сердце. Ты вот трудом добиваешься блаженства, а я благодеяниями. Никогда не стал бы я возиться с Пеклом, не будь у меня желания совершить для тебя благое дело – предоставить тебе возможность спокойно жить-поживать себе на излюбленном месте. Другой бы тебя с женой и детишками сразу выставил и сам вселился бы, а мне этого не надо, потому что у меня у самого, как тебе известно, недурное житьишко.

– Вроде бы так.

– Так вот, я и купил Самое Пекло только ради благотворительности, и единственное мое желание, чтобы по-прежнему росла и крепла твоя семья. Одного лишь я никогда не понимал: чего ты так за свое блаженство цепляешься?

– А если я Нечистый, – ответил Юрка.

– Да нужно ли Нечистому душу спасать?

– Иначе люди в ад не попадут.

– Разве люди в аду живут?

– А то где же?

– На земле.

– Долго ли? А там и в ад попадешь…

– Я в рай вознесусь.

– А если Петр не пустит?

– Почему бы ему не пустить – в искупление я верю.

– Петр сказал, что теперь это не считается.

– Ты и пастору об этом говорил?

– Говорил.

– А он?

– Побелел, точно известь.

Тут Антс почувствовал, что и сам побледнел, – Юрка, пожалуй, может заметить. Начнет еще после болтать первому встречному с таким видом, словно все это само собой разумеется, – так же, как говорил сейчас про пастора. Если бы знать: правда ли тот «побелел, точно известь», или так показалось Юрке? Действительно ли пастор ощутил тот же смутный и необъяснимый ужас, который подчас до сердца и почек прохватывает Антса, когда Юрка так уверенно и просто заявляет, что он Нечистый и вочеловечился для того, чтобы, обретя спасение, упрятать всех людей в преисподнюю? Все это, конечно, совершенно невероятно и невозможно. Неужели господь, допустив распятие сына своего, ввергнет искупленное жертвой человечество во власть дьявола? Неужели человеку суждено вознестись в рай или низойти в ад в зависимости от того, обретет ли этот лукавый блаженство тут, на земле, как простой смертный? И все же – кому знать наперед юдоль мирскую и промысел господень, кто осмелится наверняка определить, что возможно и что нет? Что будет, если Юрка и впрямь Нечистый, если он понимает, что творится и кругом и с ним самим, если он лишь дурака валяет, чтобы видеть, куда идет Антс и прочие люди с их деяниями. Предстанешь когда-нибудь перед страшным судом, попробуешь сунуться в рай, а тут вдруг явится Юрка и спросит: как обстояло, мол, дело с ссудой на мелиорацию, с домом, который мы строили на эту ссуду, с моим подневольным трудом, стой пищей, что ели мои дети и моя жена? Почему твои собаки и свиньи кормились лучше, чем моя баба и ребята? Ну ладно, дети еще туда-сюда, у них были рожки, как некогда у бедняги Нечистого, но почему Юле приходилось есть ту же пищу? И у нее, что ли, росли рога?

Мысли эти мелькнули у Антса и исчезли столь же быстро, как и возникли. На короткий миг ему померещилось, словно стоит он в церкви на коленях перед алтарем, ожидая причастия. Затем все пропало, и Антс стал прежним настолько, что, ухмыляясь, спросил у Юрки:

– Что ты сделаешь, если к тебе в ад пошлют самого пастора?

– То же, что и с другими.

– Ну, а если меня?

– Все одно: ты или пастор.

Юрка произнес это так просто, словно все сказанное было само собой понятно, и Антс снова почувствовал, как у него мороз пробежал по спине от позвонка к позвонку. Странно! До сего дня он видел в Юрке что-то вроде домашней скотины, он заставлял его гнуть спину на себя и обирал вчистую, едва лишь тот успел нажить кое-какое добро благодаря прямо-таки сверхъестественной силе и упорству. А тут Антс внезапно ощутил – и не смог больше побороть в себе это чувство, – что Юрке, домашней скотине, ни жарко и не холодно: осыпай его золотом или обдирай как липку; ему безразлично, ибо поистине он не тот, кем Антс считал его, а бог знает, кто и что. И все же Антс попытался снова ухмыльнуться и спросил.

– Что же ты со мной в аду сделаешь, в огонь сунешь?

– В аду нет огня, – ответил Юрка.

– Что же там?

– Попадешь – увидишь.

Снова мороз пробежал по Антсовым позвонкам, но волей-неволей он продолжал расспросы:

– Почему ты не хочешь сказать, что происходит в аду, если там и огня нет?

– Не могу.

– Почему?

– Я – человек. Поэтому.

– Но ведь ты говорил, что ты Нечистый.

– Я вочеловечился на земле ради блаженства.

Все повторялось, все шло по кругу: Нечистый, человек, блаженство, ад; Нечистый – человек, блаженство – ад. Не имело смысла продолжать этот круговорот, он не подчинялся человеческой логике. И, однако, в нем не было полнейшей бессмыслицы, ибо можно представить, что если людям с их речью не описать ада, то и обитателю преисподней не помыслить по-человечески. Как именно происходит движение по такому кругу – неизвестно, но, видимо, каким-то образом все-таки происходит. То, что за всем этим действительно кроется нечто особенное, лучше всего подтверждают Юркины ответы на задаваемые вопросы. Он отвечает очень просто, ясно и кратко, хотя подчас непонятно и неточно. Но, может быть, он поступает так потому, что ему, кроме земной жизни, известно еще кое-что другое? А нет ли здесь чего-либо подобного электричеству и человеку? Ведь для последнего железная проволока – твердый предмет, для электричества же – просто дырка в воздухе. В свою очередь воздух для человека – напиток столь божественный, что, видя воздушные массы, люди называют их небесами. А вот для электричества – воздух тверд, как скала, которую приходится с грохотом разрушать, чтобы пробиться сквозь нее.

И знает ли кто-нибудь, почему на самом деле электричество с таким ужасным треском раскалывает воздух? Разве тут не та же цель, ясная и понятная, как и у человека, дробящего скалы? И не в том лишь тут разница, что человеку непонятно назначение разрушительной деятельности электричества, а электричеству не постичь человека, когда тот трудится над сокрушением скал? Так они оба и проживают рядышком – именно проживают! Ибо кто сможет доказать, что электричество не такое же живое существо, как человек? Мы пользуемся электричеством, но нас оно не использует… Так ли это? Может быть, именно электричество понуждает нас делать то, что мы свершаем? Может быть, ни один человек не желает войны, – воевать заставляет его электричество, которому нравится играть с людьми? Не оно ли вынуждает бедную скотинку – человека – исследовать и самого себя и прочие вещи, вынуждает строить большие дома и мосты, создавать машины и мебель, картины и скульптуры, книги и музыку, а через мгновение заставляет все это уничтожать? Весь наш тысячелетний труд разваливается, как детский карточный домик, и, возможно, лишь потому, что мы не понимаем электричества, считая его бог весть чем. А оно просто живое существо, которое откалывает с человеком, мнящим себя великим и мудрым, глупую шутку, – ибо, возможно, электричество считает нас, как и мы его, неживой природой. И это не так уж нелепо, ибо если бросить взгляд на историю человечества, обозревая подъем и упадок народов и культуры, то разве не возникает в нас самих ощущение, что человек поступает так же, как ветер и вода, которые громоздят горы и размывают долины, или как жара и мороз, которые расширяют тела и разрушают их, не умея объяснить, зачем и для чего.

А что, если за человеческой деятельностью наблюдает такое могущественное и вечное существо, как электричество? Оно скачет на. сполохах северного сияния, ему известны не только дела и творения людские, а все слои и пещеры земного шара, и не нужно электричеству рыть землю, ни единой лопаты земли не надо выбрасывать, чтобы исследовать недра. В глазах такого существа человек бестолковее кузнечика или ветра, огня или воды. Потому что можно понять того, кто разрушает – только разрушает; можно понять и того, кто созидает – только созидает, – но нельзя понять существа, которое сегодня строит, завтра крушит, а послезавтра снова воздвигает то же самое. Тот, кто поступает таким образом, лишен рассудка, наподобие окружающей его природы; а если он все же обладает разумом, то разум этот должен быть чем-то вроде переменного электрического тока.

 

Глава одиннадцатая

Пустившись в подобные размышления, Антс решил, что стоит заняться более глубоким исследованием вопроса. Ведь ничтожно мало зная о так называемой неживой природе, много ли может человек знать о жизни Нечистого? Нечистый – нечто живое. Антс в этом не сомневался. С целью внести в вопрос ясность и вызвать появление новых мыслей, он принялся читать книги – большие и маленькие. За последнее время наша литература развивалась настолько бурно, что Антс именно с нее и начал свои исследования. Но ничего, напоминавшего Нечистого, он в литературе не нашел. Нигде он не встретил столь безрассудной дерзости и сумасбродной нелепости. Все тут было красивым и благородным, величавым и героическим, идеально реальным и реально идеальным – смотря по тому, кто и каким путем все воспринимал, чувствовал и видел. Главное – видел, ибо все на свете зависит от того, откуда или как смотреть. Стол – это узкая полоса, если смотреть на него с краю; палка – это точка, если смотреть на нее с одного конца. И кто может с уверенностью сказать, когда именно широкий стол становится узкой полоской, а длинная палка – круглой точкой, и наоборот?

Однако нашлись-таки два писателя, привлекшие внимание Антса. Один писатель создавал из лирических вещей эпические, из эпических романтические, из романтических драматические – и наоборот. Это как будто напоминало Юрку: Нечистый, человек, блаженство, или: блаженство, человек, Нечистый. Не совсем, правда, но немножко было похоже, – как переменный ток в электричестве. Другой писатель прямо говорил о Нечистом, но у него не было ни малейшего намека на то, что Юрка выходец из ада, что, обретя на земле блаженство, он устремится обратно в ад. После этого Антс задумал обратиться к иностранной литературе. Однако знатоки единодушно отсоветовали ему это: в последнее время иностранная литература находится, дескать, целиком под влиянием отечественной литературы. Вот если Антс примется изучать древние-предревние книги, тогда, мол, другое дело. Но к последним Антса не тянуло, потому что больше всего остального он любил современность: ведь важнейшая цель и благороднейшее призвание мировой истории заключалось в появлении на свет его, Антса, который боится Нечистого.

Для того чтобы доподлинно узнать, содержится ли в книгах что-либо интересное о Нечистом, Антсу достаточно было обратиться к пастору. Кто же, как не пастор, должен уметь разбираться в старинных фолиантах. Антс так и сделал, спросив, разумеется, осторожно и с подходцем: не покоится ли Юркина непоколебимая вера в то, что он Нечистый, на какой-нибудь реальной основе?

– Что ты понимаешь под реальностью, дорогой Антс? Какую реальность ты подразумеваешь: реальность веры или реальность жизни? – спросил в свою очередь пастор.

– Разве их нельзя как-то объединить?

– Весьма трудно, дорогой Антс. Ясно лишь одно – люди только и делают, что пытаются сочетать две означенные реальности. Однако свершить сие не легче, чем развести огонь в воде. Ты, может быть, слышал, что какой-то древний грек изобрел некогда жидкий огонь, но нигде я не читал о том, чтобы в Греции открыли средство сочетать реальность веры с реальностью жизни. Если же такое сочетание действительно когда-либо наблюдалось, то во всяком случае оно было не настоящим, ибо в те времена еще не ведали истинной веры. Истинная вера возникла именно вследствие гибели Греции вместе с ее жидким огнем. Стоит проследить с той поры развитие веры и жизни, как не останется сомнения, что чем ближе вера к истине и чистоте, чем ближе у нее способности даровать блаженство, тем дальше она от жизни. У блаженства, которое заключено в самой вере и которое сопутствует ей, нет ничего общего с жизнью, ибо блаженство – на небесах, а жизнь – на земле. Верить не имело бы смысла, не будь вечного блаженства. Жизнь требует себе всего того, что можно испробовать, почувствовать, измерить и взвесить, к вере же относится то, чего не в состоянии постичь ни чувством, ни мыслью, а потому благо самой веры находится или по ту, или по эту сторону жизни. И спроси у нас сейчас, – это, так сказать, между нами, – уверены ли мы в том, что блаженство, сулимое верой, поистине существует, волей-неволей мы вынуждены были бы ответить: для того чтобы твердо уверовать в блаженство, надо его обрести, и, значит, оно должно пребывать у нас на земле. Но это противоречит вере, по которой блаженство только на небесах, а отнюдь не на земле и не для живого человека, а только для мертвых.

– Дорогой пастырь, – промолвил тут Антс, – я вынужден тебя перебить, иначе я забуду сказать, что вертится у меня на языке. Ты говоришь, что поверить в блаженство очень трудно, что сперва нужно его обрести, лишь тогда поверишь. Так это или нет?

– Почти, но не совсем, дорогой Антс.

– Все-таки почти?

– Пожалуй.

– Довольно и того, большего мне не надо. Стало быть, если кто-нибудь верит, что он человек, значит ему нужно было уже и раньше быть человеком, хотя бы самую малость.

– Малость нужно было.

– А может ли собака или лошадь верить, что она человек?

– Животные лишены веры, дорогой Антс.

– Почему?

– Вера пребывает только там, где есть живая и вечная душа.

– Разве у животных нет вечной души?

– Нет, дорогой Антс.

– Наверняка?

– Наверняка, поскольку мы верим в искупление грехов, в спасение души.

– Но в таком случае Юрка из Самого Пекла – настоящий Нечистый, который влез в человеческую шкуру, чтобы здесь, на земле, спасти душу.

– Как так? – изумленно спросил пастор, не поняв головокружительной логики Антса.

– Конечно же! – воскликнул Антс. – Раз собака или лошадь не может верить в то, что она человек, то возможно ли человеку верить в то, что он Нечистый? А Юрка верит в это нерушимо, верит настолько твердо, что, обуреваемый такой верой, он должен-таки быть на самом деле Нечистым.

– Нет, дорогой Антс. Тут ты ошибаешься.

– Значит, лошади труднее почесть себя человеком, чем человеку Нечистым?

– Безусловно труднее.

– Но ведь мы уже давно живем бок о бок с лошадью, в то время как…

– Ничего не значит, дорогой Антс.

– …в то время как Нечистого редко кто видел.

– В том-то вся и суть: не видел – уверуешь, а увидишь – не поверишь. Кроме того, ты забываешь, что наше духовное родство с Нечистым гораздо больше, чем с животными: у обоих – у человека и Нечистого – вечная душа, только с той разницей, что душа последнего не обретет спасения.

– Ну, а если он, как человек, поверит в искупление грехов?

– Однако он не верит. Ведь Юрка говорит, что искупление, мол, в расчет не принимается.

– Итак, Юрке тоже не обрести блаженства?

– Без веры в искупление – нет.

– Стало быть, ему не обрести его, будь он хоть настоящим Нечистым, сошедшим ради этого на землю?

– Нет, все равно не обрести.

Это и было по сути то, что хотел выяснить Антс: если Юрка действительно Нечистый и тянется к блаженству, то обретет он его или нет? Ведь раз он не сможет спастись, значит люди благодаря искуплению грехов попадут в рай, и, будь Юрка хоть трижды Нечистый, – Антсу от этого ни жарко, ни холодно. Сейчас Юрка арендует у него Самое Пекло, этого для начала хватит. Что касается искупления грехов, в которое надо верить, иначе можно очутиться у Юрки в аду, так это Антса не особенно заботило. Он, правда, не очень-то набожен, но у него хватит смекалки, чтобы незадолго до смерти серьезно подумать об искуплении грехов. Ведь вся соль в том, как ты ведешь себя перед смертью: веришь или нет.

Итак, Антс спокойно отправился домой, и уже по дороге стал прикидывать, как бы получше использовать величайшую Юркину трудоспособность: запрячь ли его целиком в работу в усадьбе, которая принадлежит теперь ему, Антсу, или время от времени гонять этого арендатора туда, где в нем будет надобность? Посетив Юрку и разговорившись с ним, Антс попытался узнать, долго ли тот думает оставаться в Самом Пекле.

– Пока не обрету блаженства, – отвечал Юрка.

– А если вовсе не обретешь? – усмехнулся Антс, как будто переча назло.

– Обрету, – решительно подтвердил Юрка.

– И вернешься после этого обратно в ад? Так, что ли?

– Конечно.

– А вдруг в аду выяснится, что ты не обрел спасения души, тогда что?

– Вернусь на землю.

– Снова сюда, в усадьбу?

– Нет не сюда, потому что здесь блаженства не обрести.

– Куда же ты подашься?

– Куда Петр направит. Может быть, в усадьбу Хитрого Антса.

– Так ведь там опять-таки я.

– Ты к тому времени умрешь.

– Откуда ты знаешь?

– Человек умирает раньше Нечистого.

– Человек хоть и умирает, но вечен.

– Конечно, вечен, иначе ему не попасть в ад.

– Так не ради же ада бог создал человека?

– А ради чего же?

– Не знаю, но…

– Ты уверуй, тогда будешь знать.

– Уверует лишь тот, что спасет душу.

– Верь, и будешь спасен.

– А обретя спасение, попаду в ад, не так ли? – уже раздраженно спросил Антс.

– Спасенному все равно, – спокойно отвечал Юрка.

– Разве человеку все равно, в аду он будет или в раю?

– Если он верит – ему все равно.

– Стало быть, человеку нет никакого смысла верить?

– Никакого, потому как он все равно в ад попадет.

– Почему же обязательно в ад?

– Потому что я обрету блаженство.

– А если не обретешь?

– Обрету.

В том, как Юрка топтался вокруг своего блаженства, крылось что-то жуткое, но еще страшнее, по мнению Антса, было то, что, беседуя с Юркой, он сам волей-неволей начинал думать и чувствовать по-Юркиному. Чтобы настроиться на иной лад, Антс пытался поколебать Юрку в его вере, однако это ему не удавалось. При всех своих доводах он неизменно попадал впросак. Больше всего беспокоил Антса вопрос об искуплении, ибо все чаще и чаще он думал о том: принимается ли в расчет искупление, или нет? Кто прав – пастор или Юрка (то есть Нечистый, если это действительно он)? Кто из них лучше разбирается в таинственных делах царства божия?

В то же время повседневная жизнь шла своим чередом: Антс только и знал, что поучал да указывал, приказывал да запрещал, а Юрка работал, гнул спину весь день до полуночи. Чтобы еще сильнее разжечь в нем усердие, Антс обычно толковал об одном и том же, но по-разному:

– Делай как знаешь, но я лишь о твоей пользе думаю. Ведь ты все время твердишь, что жаждешь блаженства, а пастор говорит, что заслужить его лучше всего трудом. Недавно мы с ним размышляли, как бы облегчить тебе жизнь. Пастор думает, что облегчить-то можно, да только вот как быть тогда со спасением души, с блаженством. Коли ты беспременно хочешь спастись…

– Непременно хочу, – подтвердил Юрка, перебивая Антса.

– Тогда ничего не поделаешь. Пастор думает, придется тебе поворочать по-прежнему, ибо труд протащит твое дюжее дело в царство божие даже через игольное ушко.

– Я сойду в ад.

– Спасенному все равно, где быть, – повторил Антс Юркины слова.

– Все равно, – согласился Юрка и, немного подумав, спросил: – Стало быть, чем тяжелее работа, тем скорее обретешь блаженство?

– Да, чем тяжелее работа и чем ее больше, тем скорее, – ответил Антс. – Труд заменяет собой искупление, коли оно не считается.

И Юрка трудился. Он рыл канавы, корчевал пни, срезал кочки, таскал и дробил камни, обрабатывал целину под поле, чистил покосы – все, как наставлял Антс. Прибавлялось скота в хлеву, больше становилось ребят в доме. Некоторые из них поумирали от болезней, кое-кто погиб от несчастного случая, как тот малыш, которого ужалила змея, когда он сидел с Юркой на кочке. Малыша, пожалуй, можно было бы спасти, но никто не обратил на него внимания. Только и заметили, что ребенка потянуло ко сну и он задремал. Юрка корчевал в это время пни, резал кочки, а тот спал себе рядом с ним, да так и не очнулся от своего сладкого сна. Никто его по-настоящему не оплакивал: одним был недосуг, а у других – малых сестренок и братишек – было время, но они не понимали, как так оплакивать.

Больше горестей приходилось терпеть из-за старших детей. На первых порах неплохо жилось у Антса молодому Юрке, который был сметлив и предприимчив. Поэтому его определили в лавку, что находилась в доме на развилке. Но здесь жизнь молодого Юрки пошла вкривь и вкось, словно какое-то проклятие тяготело над этим домом. Беда заключалась в том, что здесь увидела его дочь Антса, Элеонора, которая во время школьных каникул заходила в лавку. Там же у Юрки произошла стычка с молодым Антсом, который не выносил, если его сестра иной раз, бывало, перекинется словом с Юркой.

– Мою сестру оставь в покое, не то… – сказал молодой Антс и поднял палку.

– Скажи лучше твоей сестре, чтобы она меня оставила в покое, – ответил молодой Юрка.

– Заткни свое хайло, бесстыжая нечисть! – закричал молодой Антс и вышел из лавки.

На следующий день барышня Элеонора появилась снова. Она потребовала, чтобы ей отпускал товар только молодой Юрка.

– Ты сказал вчера моему брату, что я не даю тебе покоя, – сказала Элеонора.

– Барышнин брат сам сказал, что я не даю покоя барышне, – ответил молодой Юрка.

– Это он так сказал?

– Да. «Оставь, говорит, мою сестру в покое, не то…»

– Что – не то?

– Не знаю. У молодого барина была в руках палка.

– Он хотел тебя ею ударить?

– Пусть бы попробовал.

– Ты что же, угрожаешь моему брату?

– Нет, но я его не боюсь.

– Он очень силен, поверь мне. Его никому не одолеть.

– А я одолею.

– Ты еще его силы не испытал.

– Ничего, у меня зато рога на голове.

Элеонора громко расхохоталась. Это случалось с барышней весьма редко даже в обществе ей подобных, не говоря уж о тех, кто работал у ее отца.

– Чему барышня смеется? – спросил молодой Юрка.

– Ты очень забавный! – И барышня снова засмеялась.

– Я вовсе не забавный.

– И у тебя в самом деле есть рога?

– В самом деле.

Барышня серьезно посмотрела на парня, и ее обычно ясные глаза словно заволокло легкой дымкой, – правда, только на мгновение, но молодой Юрка все же успел это приметить. Затем Элеоноре понадобилось еще что-то, и пока Юрка трепетными руками заворачивал покупку в бумагу и перевязывал шпагатом, чувствуя невольную дрожь в пальцах, барышня тихо сказала ему, сохранив на лице выражение полного безразличия:

– Сегодня ночью на опушке леса, у ржаного поля.

Сказала, вскинула голову и попрощалась со всеми, кроме Юрки, будто того и в помине не было. Слова Элеоноры, сказанные напоследок, звучали в ушах у парня. Смысл их сначала не доходил до его сознания, но затем он неожиданно решил, что понял все. Ночью Юрка отправился к ржаному полю. Пришлось долго ждать, – и вот вместо Элеоноры появился молодой Антс с дубиной в руках.

– Ты чего тут по ночам шатаешься? После ходит днем как сонная тетеря. А ну, ступай прочь! – заорал он на парня.

– Не уйду, – ответил тот.

Молодой Антс замахнулся, намереваясь ударить Юрку, но тот во-время поймал барчука за руку и вырвал у него дубину. Антс пустил было в ход кулаки – в городе его обучали боксу, – но вскоре был сбит с ног и очнулся во ржи, на спине. Поднявшись, он снова попытался напасть на Юрку. Увы, результат оказался тот же. После этого он с проклятиями убрался восвояси.

Прошло несколько дней, прежде чем Элеонора снова показалась в лавке, – она пришла за плиткой шоколада.

– Почему ты не пришел в тот раз? – спросила она у молодого Юрки.

– Я приходил.

– Для того чтобы драться с моим братом! Стыдно!

– Это он со мной дрался.

– И драка оказалась важнее, чем я, не так ли?

– Но ведь барышни там не было.

– Скажи_ пожалуйста, не было! Будь сегодня на том самом месте.

Молодой Юрка раздумывал, идти или не идти: он не знал, правду ли говорит Элеонора, или водит его за нос. В конце концов желание пойти взяло верх, и ночью Юрка опять отправился в поле.

На этот раз Антс пришел с двумя сообщниками, здоровенными парнями. Увидев Юрку, Антс тотчас закричал:

– Ты опять тут? А ну-ка, убирайся прочь!

И прежде чем Юрка успел что-либо ответить или шевельнутся, они втроем набросились на него. Бешеная злоба вспыхнула в Юрке: трое против одного. Весь в синяках и шишках, он так поколотил парней, что те, друг за другом, задали стрекача.

На следующий день молодого Юрку позвали к старику Антсу.

– Зачем ты, собака, избил молодого барина?

– Сам он меня бил.

– Так и надо, не топчи рожь по ночам. Ты изувечил молодого барина, и за это тебе придется отвечать.

– Они втроем напали на меня, – защищался молодой Юрка.

– Нет, ты напал на них, все трое так показывают.

– Они врут.

– Мы еще увидим, кто врет. Ты все-таки скажи, что тебе надо было ночью во ржи?

– Меня позвала барышня.

– Какая барышня?

– Барышня Элеонора.

– Ах ты бессовестный мальчишка! – закричал Антс и велел позвать свою единственную дочь, чтобы устроить ей очную ставку с молодым Юркой. Но Элеонора вскинула голову и сказала:

– Ты, отец, тоже хорош! Звать меня из-за такой ерунды. С ума я сошла, что ли?

– Слышал? – сказал Антс, когда Элеонора удалилась, не удостоив Юрку ни единым взглядом.

– Слышал, – ответил молодой Юрка.

– Это диво, чтобы моя дочь…

– Барышня хотела посмотреть, растут ли у меня на голове рога, – отвечал молодой Юрка.

– И для этого она звала тебя ночью в рожь, так что ли?

– А то для чего ж?

– Чтобы вздуть тебя за твою грубость и бесстыдство, вот для чего.

– Ну коли так, тогда все в порядке. Другим досталось не меньше, чем мне.

– Тебе придется еще сесть за решетку, так и знай.

– Если посадите, то я убью одного из тех троих, кто напал на меня у ржи.

– Ты еще и угрожать?

– Нет, я не угрожаю, а только говорю, что будет.

– Ты Нечистый, такой же, как твой отец.

– Конечно, иначе с чего бы у меня рогам быть. Антс оставил парня в покое.

Через несколько дней Элеонора опять пришла в лавку. Она была горда и надменна, но в лавке задержалась дольше, чем нужно. Выбрав удобный момент, она сказала Юрке:

– Ты и отцу сказал, что у тебя рога растут?

– Он иначе не верил, что барышня позвала меня в рожь.

– А потом поверил?

– Поверил.

– Что же он сказал?

– Что барышня позвала меня в рожь затем, чтобы меня отколотили.

– Отец, возможно, был прав, а может, и нет.

– Отец был не прав.

– Не будь столь самоуверен.

– Что знаю, то знаю.

– Что же ты знаешь?

– Что я немножко нравлюсь барышне.

– Ишь как! Немножко? А почему?

– Потому что у меня рога.

– У барана тоже рога.

– Так то рога на бараньей голове.

– Ты мне противен!

Слова эти вырвались из таких глубин сердца, что походили на змеиное шипение, Элеонора тотчас ушла.

 

Глава двенадцатая

Когда Юрка по Антсовой указке раскорчевал и расчистил в Пекле большие участки и кустарники под новые пашни и покосы, стали выясняться те планы, о которых Антс говорил обиняком уже несколько лет назад. Он, правда, и сейчас не раскрывал всех своих замыслов, а больше вел речь вокруг да около. Он начал с того, что в Пекле не мешало бы построить новый жилой дом, ибо теперь-де не прежние времена. Тут он пустился в долгие и пространные рассуждения о том, где именно следовало бы разместить эти пристройки, так как прежние стояли, по его мнению, вовсе не на месте. Почему? О, на этот счет у Антса находилось множество причин.

Во-первых: строить надо в средоточии хозяйства, где происходят основные работы. Так оно раньше и было, но теперь, когда прибавились новые поля и покосы, центр усадьбы передвинулся поближе к лесу. Вот там-то и хорошо бы возвести новые постройки, тем более что Антс намеревался еще больше расширить участок за счет леса и зарослей кустарника.

Во-вторых: жалко отводить под новую стройку лучшую землю, пригодную для огорода и пашни, а именно такая земля и лежит под прежними постройками и вокруг них. Все следует рассматривать с точки зрения выгоды, а поэтому, распорядившись во-время и толково, можно одним выстрелом убить двух зайцев – и построиться и высвободить под пашни немало хорошей земли.

В-третьих: Юрке по сердцу, когда лес близок. Он любил покой, песни птиц, голоса зверей. Недаром Юрка сажал деревья вокруг старых построек. Но к чему сажать деревья, когда они сами по себе растут на вольном божьем свете. Вместо того чтобы придвигать лес к дому, куда проще приблизить самый дом к лесу. Другое дело, если бы леса вовсе не было. Антс не сомневался, что это время не за горами, ибо чураки, брусья, бревна, жерди, рейки, колья, шпалы, прутья для плетня и новогодние елки нравятся человеку гораздо больше, чем лес. Это вызвано главным образом тем, что промышлять живым лесом труднее, чем мертвым деревом. Разумеется, человек ценит и живой лес, он дает тень в солнечный зной и защиту от ветра в непогоду, однако все это не идет в сравнение с ценностью древесины.

Иначе обстоит дело с человеком: живой он приносит гораздо больше дохода, чем мертвый, хотя и с мертвыми можно вести кое-какие коммерческие обороты: облегчать им путь в царство небесное, продавать им гробы, места на кладбище, венки и цветы, строить монументы и памятники, анатомировать мертвецов или писать о них некрологи. Но все это мелочь по сравнению с живым человеком. Чтобы разобраться тут по-настоящему, поразмыслим хотя бы о войне – величайшем предприятии современности! Попробуйте-ка в военную колесницу впрячь покойника! Это так же невозможно, как рыть окопы живым деревом. Итак, мертвое дерево и живой человек – вот где гармония. Но поскольку все же находятся одиночки – живые люди, любящие живой лес, – вроде Юрки, этого Нечистого из Самого Пекла, – то пусть они пользуются случаем, пока не поздно, и строят себе жилье поближе к лесу.

В-четвертых… Да, Антс говорил Юрке и в-четвертых, и в-пятых, и даже кое-что в-шестых, однако нет смысла в таком перечне, ибо вся суть сводилась к одному: новые постройки надо вынести на опушку леса. Там их и возвели, а Юрке пришлось снести старые строения, очистить и сровнять место, где они стояли, чтобы можно было хорошо вспахать и забороновать землю. Но пахать Юрке эти поля пришлось лишь год-другой, а там Антс нашел, что вести хозяйство в Пекле Юрке уже не под силу – слишком разрослась усадьба, поэтому-де тут нужно распорядиться как-то иначе. Юрка, правда, попытался возражать, говоря, что у него растет семья и рабочей силы из года в год будет все больше и больше; Антса это не убедило. В конце концов Антс решил забрать себе часть Пекла, в том числе и участок, где стояли старые постройки. Такой шаг был тем естественней и понятней, что с течением времени Антс прикупил немало новых участков к своей прежней усадьбе, и она слилась с Пеклом.

Свой поступок Антс опять-таки обосновывал выгодой для Юрки.

– Самое Пекло нынче не то, что раньше, когда ты поселился здесь. К тому же у тебя теперь новые постройки. Нынче мне следовало бы в несколько раз увеличить твою арендную плату и другие повинности, но это было бы тебе не под силу.

– Ты и так уж сколько раз надбавлял аренду, – попробовал возразить Юрка.

– Это вполне понятно: все растет, значит и аренда растет тоже. Благодари бога, что ты имеешь дело со мной, иначе тебе пришлось бы в десять раз хуже. Чтобы облегчить твою долю, я заберу часть Пекла и…

– А с аренды и отработок скостишь малость?

– С радостью скостил бы, да никак не могу. Ты только подумай, сколько расходов было у меня с новыми постройками. Да не тужи, Юрка, ведь, вырубая лес и кустарник, ты можешь заполучить себе пахотной земли сколько душе угодно. Земля там будет хорошая, помяни мое слово.

И Юрка отвоевал у леса землю, да такую хорошую, что через несколько лет Антс счел нужным снова повысить арендную плату. Когда Юрка стал роптать, Антс прикинулся, будто оторопел от недоумения, и сказал:

– Ну и чудак! Все на свете радуются, что жизнь идет в гору, а ты знай жалуешься и ворчишь. Запомни, что я тебе скажу: если весь мир будет преуспевать, то и наш народ преуспеет, а заодно и Самое Пекло, – ибо помешать этому ты один не в силах. Или, по-твоему, мы такие уж убогие, что не можем идти в ногу со временем? Где же твоя национальная гордость и блаженство?

– А разве гордые будут блаженны? – спросил Юрка, который уже успел убедиться, насколько вправе Антс говорить о преуспевании.

– Не гордые обретут блаженство, – объяснил Антс, – а те смиренные и самоотверженные люди, которые борются за величие и славу своего народа.

Юрка был не прочь что-либо ответить Антсу, но не нашелся и промолчал. После, когда он поведал Юле о новой арендной плате, та внимательно посмотрела на мужа и серьезно сказала:

– Антс все повышает и повышает аренду за Пекло, будто его силы небесные подгоняют.

– Он говорит, что иначе наш народ не будет великим и гордым, – объяснил Юрка.

– И для этого за Пекло надо надбавить аренду? Без нее, мол, никак не обойтись?

– Вроде бы так.

– Видно, что тут какая-то барская выдумка. Знаем мы этот великий и гордый народ. В котел варить его не положишь и вместо одежды не поносишь. Одно верно: чем выше аренда за Пекло, тем больше раздувается и заносится Антс со своим выводком. Он, поди, и есть тот самый великий и гордый народ, из-за которого нам то и дело аренду набавляют.

– Не мели вздор, старуха.

– При чем тут я? Сам небось приходишь да рассказываешь, что арендная плата знай все растет.

– Антс говорит, что все на свете вверх лезет, а мы не хуже других.

– Всюду у тебя Антс да Антс, куда ни кинь. Словно ты спасешься через Антса.

– А то через кого же?

– Твое спасенье – твой труд и заботы.

– А кто нам шлет труд и заботы?

– Да уж кто, как не Антс. Ежели так рассуждать, мы с Антсовой помощью наверняка блаженство заполучим.

– Вот я и говорю. Поэтому не хули ты Антса, золотой он человек.

Антс и в самом деле был золотой человек. Он то и дело обзаводился новыми машинами и предприятиями; и рожай Юла хоть ежегодно по двойне или тройне – у Антса для всех нашлась бы работа. Молодого Юрку он все же выгнал из лавки: как-никак тому пришлось отсидеть за то, что он избил молодого Антса, – и ясно, что такой парень не годился обслуживать покупателей. (Антс придавал очень большое значение нравственности и благопристойности.) По правде говоря, драчуна следовало бы уволить совсем, но ради старика Юрки он этого не сделал.

– Я не хочу пятнать твое доброе имя, – объяснил Антс Нечистому из Самого Пекла. К тому же это помешает тебе обрести блаженство. Нынче молодежь совсем отбилась от рук; и я с грустью думаю иногда: куда идет наш народ, да и весь мир?! Сейчас мы что ни день воздвигаем новые памятники или монументы, а кому их ставить в будущем, если наше молодое поколение столь испорчено? Что будет с нашим народом и нашим искусством, если не останется никого, кто заслуживал бы монумента? Как воспитать молодое поколение и кого ставить примером для подражания?

– Мы сами пример, – решил Юрка.

– Быть примером подходит только мертвому; с живыми примерами дело дрянь. Молодое поколение нужно учить трудолюбию, трезвости, воздержанию, простоте и честности, а живой человек склонен повесничать, выкидывать разные коленца, красть помаленьку, лгать и обманывать. Если он этого не делает, ему кажется, что он не человек, а нечто вроде животного, растения или камня.

– Вроде бы так, – молвил Юрка, будто уразумев мысли Антса, а немного погодя добавил: – Ну и бедовая эта земная жизнь, если она вправду такая.

– А ты что думал? – уверенно сказал Антс. – По сравнению с этой жизнью у тебя в Самом Пекле не житье, а малина: ни тебе памятников никаких, ничего; живет человек, как ему хочется. Ты напрасно думаешь, что жить в другом месте легче и привольнее. Откуда же там легче, коли повсюду в мире еще хуже?

– Вот и я жене говорю. Ан Юла думает, что тебе хочется обрести блаженство, поэтому ты и подымаешь аренду раз в два года.

– Нет, Юрка, – возразил Антс, – это совсем не так. Повысив аренду, я в царство небесное не попаду. Скорее это уведет меня в ад.

– Как так в ад?

– Чересчур много накинуть аренды – грех, а грехи ведут в ад. Поэтому, перед тем как набавлять арендную плату, мне каждый раз приходится призадумываться: справедливо ли я поступаю, или совершаю грех, из-за которого меня ждет преисподняя. Если у меня зародится хоть малейшее сомнение, что это несправедливо, я не повышу аренду; не такой уж я болван, чтобы из-за нее в ад идти. Итак, ты можешь быть вполне спокоен. Если я и накинул арендную плату, то это обдумано и взвешено, – и ни тебе, ни кому-либо другому говорить тут не о чем.

– Вот оно что, – вслух рассуждал Юрка. – Стало быть, чересчур высокая аренда – грех, а за грехи – в ад.

– Именно: за грехи в ад, – подтвердил Антс – Только ты не вздумай злоупотреблять этим.

– Как злоупотреблять? – не понял Юрка.

– Очень просто: начнешь ты платить мне, скажем, больше того, что мною положено или что требуется по справедливости, я сдуру приму, а тем самым совершу грех и попаду в ад.

– Ко мне попадешь.

– Да, попаду к тебе, если ты будешь там к тому времени. А не будет тебя, придется обождать, пока ты не явишься.

Антсовы россказни насчет арендной платы, греха и ада заставили Юрку поломать голову. До чего же непонятны и запутанны все эти земные дела! Даже аренду и ту не накинуть запросто – сразу тебе и грех и преисподняя. Ну понятно, Антс не даст заманить себя в ад из-за арендной платы, – для этого он слишком хитер, это Юрке известно. Но и Юрка не сегодня родился, и он уже кое-что повидал, кое-чему научился. Если Антса не провести с арендой, найдется что-нибудь другое. И действительно, подходящий случай не заставил себя ждать. Как уже было сказано, Антс задумал прибрать к рукам часть входивших в Пекло лугов и пашен. Но, провозившись с ними два года, он решил распорядиться иначе: Антс предложил эти земли Юрке за треть или за две трети урожая, смотря по качеству луга или нивы. Вот тут-то и настал момент, которым решил воспользоваться Юрка, чтобы надуть Антса. Отмеривая Антсову долю зерна, Юрка отбирал для него самые крупные зерна, а себе оставлял похуже да полегче; заготавливая для Антса сколько положено сена, он накашивал ему лучшую траву. Видя мужнино рвение, Юла сказала:

– Ты, видно, все бы Антсу отдал?

– Я мощу ему дорогу в ад, – ухмыляясь, отвечал Юрка.

– Одно у тебя на уме – ад да царствие небесное.

– Затем я сюда на землю и явился.

– Ты хлопочи насчет собственного ада, Антс о своем и сам позаботится.

Э, нет! Юрке нужно было заботиться о том, чтобы и Антс наверняка угодил в ад! Поэтому Юрка работал сверх меры: у него и вязанка хворосту была потолще, чем требовалось, и кольев он рубил и тесал больше, чем было услов-лено, и целину поднимал усердней, чем рассчитывал Антс.

Как волны в море катились в Самом Пекле дни и годы. Но тут случилось нечто такое, что замутило спокойное течение жизни: юный Юрка попал на заводе рукой в машину, и ему оторвало кисть вместе с пальцами, от руки осталась одна культя. Когда врач сделал перевязку и молодой Юрка лежал в постели, к нему пришла Элеонора – проведать. Обычно к больному никого не пускали, потому что он был беспокоен, временами принимался буйствовать, – хотя особенно сильного жара и не наблюдалось, – однако барышню допустили, в надежде что приход ее успокоит парня.

– Вы все норовите подраться? – сказала Элеонора молодому Юрке.

– Я-то не норовлю, ко мне лезут драться, – возразил Юрка.

– Зачем же вы порываетесь встать?

– Чего же зря лежать-то?

– Вы больны.

– Я не болен, у меня только правая рука оторвана.

– Вам этого мало?

– Мало. Пусть отнимут и вторую, да и голову впридачу пусть снимут. А не захотят – так я сам сниму.

– Никто у тебя руки не отнимал, вина в машине.

– Ну так пускай машина и другую руку отнимет вместе с головой.

– С одной рукой все-таки лучше, чем вовсе без рук.

– Без головы и того лучше.

– Как тебе не жаль терять такую голову: ведь на ней, кажется, рога растут?

В ответ на эти слова Юрка промолчал, словно считая их злой насмешкой, на которую однорукому можно отвечать одним лишь молчанием. Да и вообще он стал неразговорчив. Больной успокоился: так поняла это сама барышня и все окружающие. Чтобы еще больше утихомирить Юрку, Элеонора обещала прийти к нему и на следующий день. К ночи Юрка притворился спящим и, когда все уснули, повесился на крюке, который был в стене комнаты. Тайком из уст в уста люди передавали друг другу, что утром, когда нашли парня, веревка-де не только не была натянута, а свисала, и при этом все удивлялись, как мог человек испустить дух в таком положении? Здесь что-то не так! Ясно, что тут замешан сам дьявол или его сподручные. Наверняка! Вскоре оказались налицо и соответствующие доказательства. Сиделка, нашедшая утром Юрку, в тот же миг потеряла сознание, а очнувшись, услышала, как над висящим пареньком кто-то захлопал крыльями, словно петух, перед тем как запеть, – кому же тут быть, как не самому Нечистому. Ведь обычно Нечистый прилетает за душой повешенного именно в виде петуха, который от радости машет крыльями, прежде чем улететь в преисподнюю.

– Боже милостивый! – воскликнула Юла, услышав россказни. – Что же это такое? Откуда же там Нечистому быть, раз мы спали всю ночь под одним одеялом? Да и какой отец сам пойдет охотиться за дудюй своего ребенка?

Но сомнения грызли ее сердце, и Юла, беседуя со старым Юркой, обиняком коснулась истории с петушиными крыльями над головой погибшего в петле молодого Юрки: кто там махал – он ли сам, старик Юрка-Нечистый, или кто другой? Внимательно выслушав жену, Юрка сказал:

– Я теперь не тот Нечистый, как же мне по-петушьи крыльями махать.

– Кто же там был? – спросила Юла.

– Я почем знаю.

– Кому же знать?

– Не знаю кому.

– Ты ведь Нечистый? – Да.

– Значит, это ты был, другому некому быть.

– Но нынче я человек, откуда же у меня петушиные крылья?

– Не знаю.

– И мне тоже невдомек.

Сына они жалели оба – Юла и Юрка. Парень был вострый, смышленый, непохожий на брата, оставшегося дома, – тот сидит, копошится да сопит себе втихомолку. Из парня вышел бы толк. Плохо было и то, что Антс осерчал; он сказал Юрке:

– Ты со своим парнем пятнаешь мое доброе имя. Послушай, что люди говорят: ко мне-де заявляется Нечистый и машет крыльями, как петух. Все обвиняют машину! А я говорю: сам виноват, – рассудок дан человеку, а не машине.

– Вроде бы так, – молвил Юрка, словно соглашаясь.

– Не надо близко подходить к машине, не надо совать в нее пальцы, не надо…

– Не надо, – повторил Юрка.

– По правде говоря, ты должен был бы возместить мне убытки, потому что твой сын по своей нерадивости испоганил мне машину. Да только что с тебя возьмешь? Подумай, теперь никто не захочет и подойти к машине, одно говорят: она, мол, руки и ноги оторвет. Некоторые даже думают, что, попадись ей голова, она и голову оттяпает. Я им говорю: при чем тут голова да ноги? Всего одну руку оторвала, да и то сам разиня – не берегся, не смотрел. А они заладили свое: оторвет, говорят, и голову и ноги, ей только подавай. Что же мне теперь делать, коли все наотрез отказываются работать на машине? Не самому же мне становиться за машину? У меня и прочего дела хватит. Своего сына я не могу приставить к этому делу – он в городе до зарезу нужен. Сам министр сказал, что если молодой Антс, то есть мой сын, уедет в деревню, в городе все дела станут, потому что его некому заменить. Значит, он незаменимый работник. Так и госпожа министерша рассказывала в кафе со слов министра. Самому-то министру некогда ходить да рассказывать. Вот я и подумал: поскольку вся эта кутерьма произошла из-за беспечности твоего сына, не дашь ли ты мне к машине другого? Только уж ты сам, по-отцовски, накажи ему крепко-накрепко, чтоб был осторожнее, чем тот, Юрка. Как ты думаешь насчет другого своего мальчишки?

– Он же рохля, снова твою машину испоганит.

– Я имею в виду не его близнеца, а другого, поменьше, как его – Куста, что ли?

– Он же еще молокосос.

– Не беда! Чем раньше смолоду примется за дело, тем скорее научится. Машина силы не требует. Нынче не прежние времена, когда человек работал и надрывался, теперь все делает машина, и без особого труда; только надо стараться, очень стараться. А люди чем моложе, тем старательней. Будь твой Юрка на несколько лет моложе, он не стал бы лезть в петлю из-за какой-то одной руки, да еще тайком, словно воришка, ночью…

Долгий разговор в Антсом кончился тем, что Юрка отпустил к нему в машинисты своего Кусту. Мальчишка был, правда, несовершеннолетний и самим пригодился бы дома, да что поделаешь: Антсу пришлось туго, и его нужно было выручить, ведь и он сам частенько выручал Юрку из беды. Перед тем как отправить Кусту, Юрка с Юлой вместе наставляли его быть осторожнее с машиной, иначе с Антсом опять не оберешься хлопот и неприятностей. Но главное: ни в коем случае не лезть сгоряча в петлю, как сделал Юрка, потому что жить можно и одноруким и одноногим – стоит только привыкнуть. С войны и не такие приходят, а вовсе без рук и без ног – и ничего, живут себе. И войну из-за этого не задержишь, коли воевать надо. Кроме того, молодой Юрка, как первенец, был еще не в меру упрям; а Куста не первенец, и поэтому нечего ему идти по Юркиным стопам.

– Зря вы столько слов тратите, – сказал, наконец, Куста своим заботливым родителям, – я ведь не первый буду машинистом у Антса. Машина на людей не бросается, пока сам держишься от нее подальше.

– То же самое и Антс говорит, – промолвил Юрка.

Куста ушел из дому на смену погибшему брату, – и, как всем показалось, ушел довольный, с радостным волнением на душе. Оставшихся ребят этот уход не испугал, наоборот – они тоже хотели бы последовать его примеру. Больше всех рвалась из дому старшая дочь Майя.

– Дочерям полагается сидеть дома, – объяснила ей Юла. – Дочь со двора только с мужем уходит.

– А если его нет? – спрашивала у матери Майя.

– Будешь прилежной девочкой, и муж найдется.

– Я уж не девочка, я конфирмацию прошла. – При чем тут конфирмация, если двадцати еще не стукнуло.

 

Глава тринадцатая

Материнские доводы не помогали, Майя рвалась из дому. Она беспрестанно и надоедливо твердила об этом.

– Словно сглазил тебя кто-то или околдовал, – сказала однажды Юла.

– Не знаю, может быть и сглазили, – ответила Майя.

– Слушай, девка, с кем ты разговаривала, с кем виделась? – спросила мать, словно предчувствуя недоброе.

– Ни с кем, – ответила дочь. – Да ведь дома я не нужна, вот уже и Юла выросла, пора ей конфирмоваться.

– Не говори глупости. И ты нужна, и Юла нужна, и другие – все нужны.

– А молодой Антс сказал, что…

– Боже мой, где ж ты его видела? – испуганно спросила мать.

– Не я его видела, а он меня.

– Где же?

– На картошке.

– Чего он там искал?

– Сказал, заяц-де в борозде спрятался.

– Охотился, что ли?

– Конечно! Ружье при нем было и…

– А ты на поле что делала?

– Картошку брала для супа. Сама ведь сказала: бери с того краю, от леса, – ну и…

– Ну и он подошел к тебе?

– Подошел, остановился и заговорил, любезно так и усмешливо. Не важничал ничуть, что, мол, он молодой Антс.

– Теперь мне понятно, девка, почему тебе не терпится идти к Антсу. И дуреха же ты, дитя мое! Парень пошутил, посмеялся, а она готова из дому бежать.

– Не потому, мать, а…

– Потому, что зазывал, да?

– Нет. Он сказал лишь, что девушки у них совсем по-иному одеты-обуты. Туфельки на высоком каблуке, ходят себе цок-цок-цок. А у меня ноги босые, черные, в земле, словно глыбы.

Слова Майи задели мать за живое; ей самой вспомнилась собственная юность у Антса, – и у нее ноги были как глыбищи, когда сновала она между амбаром и скотным двором. И она дивилась и завидовала тем, кто расхаживал только по комнатам, в белом переднике и красивых туфельках. И ей хотелось туда, к ним. Увы, она была для этого чересчур тупой, нерасторопной, неуклюжей, годилась только на черную и тяжелую работу. Майя – та другая, ни в отца и ни в мать. Что, если бы дочка попала в Антсовы комнаты, стала бы ходить вроде тех, кто когда-то давно расхаживал там, на кого дивилась Юла и кому завидовала? Не сбудутся ли у Майи тогдашние заветные Юлины мечты?

Такие думы заставили Юлу более чутко отнестись к словам старшей дочери. С какой стати запрещать ребенку то, к чему раньше так жадно, всем сердцем стремилась сама мать? Наоборот, нужно было помочь дочке осуществить материнские мечты. Итак, желанное счастье улыбнулось Майе, – ведь если мать не возражает насчет ее ухода, то отец и подавно не станет противиться. Оставалось выждать удобный случай, который, к счастью, не заставил себя долго ждать.

Осенью, когда работа в поле подходила к концу, в Пекло как-то зашел Антс и сказал, что ему нужна работница в доме, и Майя, мол, словно создана для этого.

– Надо быть усердной и проворной да не огрызаться – только и всего, – объяснил Антс.

– Упаси бог огрызаться, – сказала Юла.

– Наконец, есть еще одно условие, из-за которого я вынужден был кое-кого прогнать, – издалека начал Антс. – Для меня главное – хорошее поведение. Нынче молодые девушки пошли такие, что стоит им попасть в господский дом, как, смотришь, уже и задаются и жеманятся – хотят быть, как баре. А выходит из всего этого одно: хорошая девушка распускается, и приходится ее гнать, ибо жена моя всегда говорит, да и мое мнение такое же, что я и мой дом должны служит Иегове. Кто в моем доме хочет трудом заработать на хлеб, тому следует быть человеком учтивым и строгой нравственности. Кустой мы очень довольны, и поэтому я подумал: если таков брат, то и из сестры выйдет толк. К тому же мы, Юрка и я, люди старого закала, которые воспитывают детей в послушании и христианском благочестии. А главное, мы учим наших детей работать, любить труд. Это – основа. Всегда на верном пути тот, кто шагает за плугом. Так как же насчет Майи?

– Если требуется, так чего же? Надо ведь друг другу пособлять, – молвил Юрка в ответ на мудрые речи Антса.

– Девушка работящая, не бойтесь, – добавила Юла. – Сама будет стараться, кнута да погонялки ей не нужно. Такая уж она отроду.

– Вроде бы так, – со своей стороны подтвердил Юрка.

– Я тоже это заметил, – сказал Антс, – а потому прежде всего и пришел сюда. Работящих берут в первую голову, работящих и благонравных, которые хотят спасти свою душу.

И словно не из Антсовых уст раздались такие слова, а молвили их Юрка с Юлой: обрести спасение души – это для них самое важное. Ведь то же самое говорят и кистер и пастор.

– Да. Наша дочь благонравна, – похвалилась Юла, – одна у нее беда – больно уж любит мыться да охорашиваться; одного мыла сколько изводит. Ну, да тебе это как раз кстати, у тебя не то что в Пекле, совсем иначе живут.

– Будто и впрямь чуток по-другому, – согласился Антс, самодовольно ухмыляясь.

– Что и говорить! – воскликнула Юла. – У тебя даже скотина чище, чем мои дети.

– Такова уж порода, – пояснил Антс. – Голландская и финская.

– И мычат по-иному, – сказала Юла.

– Вроде бы так, – подтвердил Юрка, чтобы тоже принять участие в разговоре.

Итак, соглашение было достигнуто: Майя отправилась к Антсу работать по дому. Что именно ей там полагалось делать, вначале не знали, – ну да если Антс нанимает девушку, стало быть работа для нее найдется. Юла даже размечталась: а что, если Майя выйдет там замуж за какого-нибудь мастерового или вроде того? У Антса работают и бывают всякие люди. Но прежде чем Майя пустилась в путь, Юла ей сказала:

– Ты, девка, смотри поостерегись, чтоб с тобой чего такого не случилось, а то…

– Смешная ты, матушка, – перебила ее Майя. – Что же со мной может случиться? Не сегодня родилась.

– О том я и думаю, что дома ты все норовила с парнями спать, так вот…

– Ну так разве что случилось? Ничего ведь не случилось. А что там у Антса особенного?

– Все-таки есть, доченька. Когда старый Антс помоложе был, он даже скотницам проходу не давал, а о тех, кто в доме жили, что и говорить.

– Антс ведь нынче стар стал.

– Да сынок-то Антсов молод. Он, слыхать, в отца пошел – портит девушек; ну и тебя испортит, если не убережешься.

– Этот-то черешок? – воскликнула Майя и принялась от души смеяться. – Разве он мужчина? Я его одной рукой отколочу.

– Если захочешь – конечно.

– Почему бы мне и не захотеть!

– Ну, тогда ладно. Я к тому говорю, чтобы ты знала, как и что. Ведь я выросла и видела все своими глазами. И посейчас у Антса не лучше стало, все одно и то же: нажрутся сытной пищи, и сами не знают, чего хотят и что делают. Вот как там. Бык и тот заревет, а конь ржать примется, если корм хорош, а делать нечего.

– Ты, мать, говоришь так, словно мы скоты.

– Не знаю я, кто мы такие, а говорю про то, что сама видела и своими ушами слышала.

– Нынче не те времена, – сказала Майя, пытаясь опровергнуть все материнские доводы.

– Времена иные, а люди те же, – ответила дочери мать.

Так Майя ушла из дому.

– Когда обещала проведать? – спросил Юрка у жены после ухода дочери.

– Кто ее знает, – ответила Юла. – Чего об этом спрашивать! Плохо будет – придет и незваная; хорошо заживет – не придет, хоть зови ее. Так уж заведено у людей. Только скотина к дому идет, как ни хорошо ей на чужой стороне.

Однако Майя вскоре пришла, и не потому, что ей было плохо, а просто захотела рассказать, как ей хорошо у Антса: работа легкая, чистая, а еда-то какая, и на чем она спит, и по каким комнатам разгуливает, и какие тонкие речи ведет!

Рассказы Майи и ее радость были, видно, не с ветру взяты. О том же говорила новая одежа дочери, более ладная и легкая, чем взятая из дому.

– Избалуешься там, и ничего путного из тебя не выйдет, – сказала Юла, оглядев и выслушав дочь.

– Сделают из девки барыню, – добавил Юрка.

Спустя некоторое время, когда Майя второй раз пришла домой, казалось, что ее прежнее радужное настроение немного омрачено, и дома она ничем не была довольна, словно злилась на Пекло. Когда мать взяла старую битую миску, чтобы положить в нее картошку, Майя выхватила ее из Юдиных рук и швырнула в угол. Миска разбилась вдребезги.

– Вот как у нас поступают с битыми вещами, – сказала Майя.

– Батюшки мои! – чуть не плача воскликнула мать, подбирая в углу черепки. – Что это тебе взбрело посуду бить!

– Она и без того битая была.

– Неправда. Как же в ней кашу и картошку держали? Для супа и молока она, верно, не годилась.

– Вы тут живете, как в Ноевы времена. Уходила я – на столе битая миска стояла, вернулась – та же самая стоит. Не могу я больше терпеть этой старой миски.

– Сказала бы сразу, что не терпишь, я бы другую поставила, у меня есть целехонькая. А ту миску в самый первый день, как я ее у барахольщика раздобыла, кошка со скамьи опрокинула. Треснула миска, да так с трещиной до сих пор и служила, и дальше бы сгодилась, не доконай ты ее вконец. Я в тот раз кошку бранила: ишь глупая тварь – миску опрокинула; а теперь выходит, что наше дитя глупое – своими руками миски бьет. У кошки в ту пору, когда она самую что ни на есть новую миску надбила, котята были, а с тобой что, Майя, приключилось, с чего ты разошлась?

– Что ж, по-твоему, со мной могло приключиться?

– Почем я знаю. Но ежели ты такой барыней стала, что дома вещи бьешь, то лучше не ходи к нам.

– А мне хочется ходить.

– Зачем же швыряться, если домой тянет?

– Что поделаешь, не выношу я эту битую миску.

– Так не ходи сюда, – у нас немало добра с изъяном.

Майя больше не приходила. Как ушла тогда, так вовек и не воротилась. Пришлось Юрке самому ехать за нею, потому что Юла хотела, чтобы ее первая дочь отправилась в свой вечный путь из отчего дома, через родной порог, через ворота, где она бегала и резвилась ребенком. Вот и пришлось Майе сначала отъехать подальше от церкви, а затем снова повернуть назад, к кладбищу. Ехали они вдвоем с отцом; Майя, вытянувшись, лежала в телеге, Юрка шагал рядом, размышляя и бормоча про себя:

– Вон она какая, жизнь-то человеческая: была у меня телега на деревянном ходу, а нынче – на железном, но недолго думая отдал бы я железные оси и взял бы опять деревянные, лишь бы дочка моя сидела в телеге.

Это, собственно, и было у Юрки единственной ясной мыслью, когда он шел рядом с телегой и порой утирал слезы. Дома ждала их Юла, – она хотела узнать подробно, что на самом деле случилось с ее Майей, ее первой дочерью. Но, насколько можно было понять из Юркиных слов, ничего как будто не произошло, – девушка истекла кровью, только и всего: забилась в солому на сеновале и больше уж не встала.

– Что за кровь неуемная: как пошла, так и не остановить?

– Известно что – девка ведь…

– Боже мой! – закричала Юла. – С кем же?

– Спроси поди. Теперь конец – не ответит.

– Другие-то разве не знают?

– Думаешь, скажут, если и прознали?

– Ну да, у Антса всегда так: знать не знаем, ведать не ведаем, словно всем рты позатыкали. А коли так, стало быть или сам старик, или молодой Антс. Будь кто другой – не держали бы язык за зубами.

– Узнать бы – кто, уж я ему, гусаку, шею вдвое скручу, – сказал Юрка.

– Брось, не сходи с ума, старик! Что тогда с нами станется? – испугалась Юла.

– Сверну ему глаза на затылок! – выкрикнул Юрка.

– Как же так вышло? Скинуть девушка хотела, что ли?

– Вроде бы так.

– Не сама же она?

– Говорят, будто сама.

– Пусть не врут. Небось без Купу-Кай не обошлись.

– Ну, – если Кай – тут ей и конец.

– Дочка-то дуреха, – ну принесла бы ребенка к нам, я бы его вырастила хоть на коровьем молоке.

– Вроде бы так.

– Нынче все по-иному, нет того, как прежде бывало.

– Вроде бы нет.

Юла сама ходила к Антсу разузнавать, как и что, но вернулась не солоно хлебавши. Даже Куста молчал, словно кто-то его за глотку держал: Майя-де была замкнутая и скрытная; никому невдомек, куда она ходила, что делала. Даже на похороны сестры не смог прийти Куста, – уж такая у него была работа, такая спешка.

С похоронами было много хлопот: Маню сначала не хотели предавать освященной земле на кладбище.

– Почему? – испуганно спросил Юрка.

– Потому, возлюбленное чадо мое, что она, может быть, сама лишила себя жизни, – объяснил пастор.

– Ничуть не сама.

– Как знать? Во всяком случае официальное следствие не выяснило пособника. Может быть, кто-либо тайком научил, но чтобы помогал – это нам неизвестно.

– Не повесилась же она, чтобы…

– Наложить на себя руки можно по-разному, но для господа все едино, главное что…

– Она же не из-за себя пошла на такое дело.

– Тем хуже, она умертвила во плоти своей того, кто ниспослан ей благословением господним. Это страшное злодеяние и перед людьми и перед богом.

– Стало быть…

– Стало быть, налицо весьма трудное дело, дорогой мой.

Юрка сел на стул и уставился в пол. Пастор сидел по другую сторону стола и наблюдал за ним. Ему ясно припомнилось, как некогда он испугался этого мужика, который назвался Нечистым, пришедшим на землю ради спасения души. «Блаженное безумство», – подумал пастор. Сейчас этот мужик снова перед ним, но подавленный горем. Интересно было бы узнать, считает ли он себя и поныне Нечистым? Но момент был слишком серьезным, чтобы отважиться расспрашивать Юрку, и пастор сказал:

– Почему ты не хочешь, чтобы твою дочь похоронили за кладбищенской оградой? Там она будет рядом с братом.

– Не хочу.

– Но почему же, возлюбленный брат?

– Оттуда она в ад пойдет.

– Как так пойдет? Уж не ты ли сам там будешь?

– А то где же?

– С какой стати?

– Ведь я Нечистый.

– Возлюбленный брат, ты все еще веришь в это?

– Верю.

– Но ведь если дети придут к тебе, это будет прекрасно.

– Нет, пастор, я хочу, чтобы Майя попала в рай.

– Как же ей попасть в рай, коли Майя твоя дочь, а ты Нечистый?

– На земле я человек, Майя – дитя человеческое; а человек, когда обретает блаженство, идет в рай. Пастор, миленький, помоги Майе попасть в рай, она – человек.

Юрка, подняв голову, взглянул на пастора. На глазах его были слезы, они катились по щекам в свалявшуюся бороду.

Пастор перевидал на своем веку такое великое множество слез, что стал к ним равнодушен. С годами он пришел к убеждению, что жизнь нуждается в орошении, как поле, на котором предстоит взойти хлебам. Пастора трогали не слезы, а счастливые улыбки, что порой лучились у алтаря на лице юной матери или невесты. На эти улыбки старик пастор зачастую отвечал слезами, но никто не знал о его сокровенных думах. Пастор, говорили, предается тайной скорби и поэтому-де не может видеть радость и счастье других людей. На самом деле пастор не скорбел, он лишь знал, как быстро всякая радость становится скорбью, всякое счастье – бедой, – это и было причиной его неуместного душевного волнения.

Однако сегодня с пастором случилось что-то удивительное: стоило ему увидеть Юркины слезы, как у него самого увлажнились глаза. Молнией пронеслась мысль, что перед ним сидит не человек, а Нечистый, как верит в это сам Юрка, – верит вот уже десятки лет. А если вера его крепка настолько, что пребудет неколебимо тысячи и миллионы лет, не сгинет во веки вечные, пока существует жизнь? Как быть в таком случае? Может ли столь твердая вера творить чудеса? Способна ли она превратить обыкновенного Юрку из Пекла в подлинного Нечистого? А если может и перед ним, пастором, сидит настоящий Нечистый в образе Юрки с лохматой головой и свалявшейся бородой, сидит и просит пастыря помочь ему сделать так, чтобы Майя, дочь Нечистого, попала в рай? Как поступить священнослужителю, если он верит в спасение и в жизнь бесконечную и поучает тому людей?

– Ты вправду веришь, что я могу помочь твоей дочери попасть в рай? – спросил, наконец, пастор.

– Верю, – убежденно ответил Юрка.

– Тверда ли твоя вера, возлюбленный брат? – сказал пастор, словно заклиная, ибо он сам стал сомневаться в своей власти. Долгие годы пастор бессчетное число раз отпускал людям грехи, отворял перед ними врата рая, но делал он это, как чиновник, – властью, данной ему начальством. Сегодня же он впервые почувствовал, что поступает самостоятельно, как человек, имеющий собственную совесть и способность принимать решения. Ему нужна была неодолимая вера, и он искал поддержки у человека, который считал себя Нечистым.

– Твердо верю, – сказал Юрка так просто, что у пастора рассеялись все сомнения.

– Ну, тогда хорони свою дочь на кладбище, и да помилует ее господь.

– Вроде бы так, – подтвердил Юрка слова пастора.

 

Глава четырнадцатая

Спустя некоторое время, когда смерть и похороны Майи стали забываться, Куста побывал дома, рассказал матери, что беда, которая приключилась с его сестрою, была делом молодого Антса. Когда Майя убедилась, что с ней неладно, Антс сразу сказал: ребенка чтоб не было, иначе пусть Майя убирается вон из дома. Но куда же Майе этакой-то идти? Ступай, мол, туда, откуда пришла. «Ты ведь обещал жениться на мне», – сказала Майя, а Антс в ответ: «На такой не женюсь ни за что, другое дело, если не будет ребенка, – тогда иной разговор». Майя, наконец, и согласилась.

– Не сама же Майя все-таки? – спросила Юла.

– Где там! Антс насчет помощи постарался. А потом, когда сорвалось у них, пустили слух, будто Майя сама. Проще простого получилось: девчонка одна, тайком, ночью; где и как – кто ее спрашивал, а к утру захолодела. Сам молодой Антс укатил в город, словно он тут ни при чем. Значит, обо всем уже прежде было сговорено. «Увидишь меня не раньше, чем дела свои справишь, помни это, девушка», – сказал Антс Майе.

– Она же Антса черешком обозвала. Так прямо и сказала, когда уходила из дому. Ан вышло, что за черешок и отдала свою жизнь, – молвила мать.

– А мне Майя толковала, что у Антса золотые часы и брелочки на цепочке позванивают, поэтому, – объяснил Куста.

– Пошутила она, не иначе, – сказала мать в оправдание дочери.

– Может быть, и пошутила, а только вот так и сказала.

– Упаси бог, лишь бы отец об этом ничего не прослышал! Он грозился Антсу шею свернуть, если это его вина.

– Не свернет, – рассудил Куста, – можешь смело говорить, пусть и он знает. Ведь Антс-то за границей. Махнул туда, едва услыхал, что с Майей вышло. Выждать хочет, как дело обернется: замнут или засмердит.

– Когда-нибудь вернется же он домой.

– К тому времени все забудется.

– Оно и лучше, Майю все равно не воскресишь.

– Нет, мать, я этого не забуду, запомни мое слово. Сколько бы времени ни прошло, а поймаю я как-нибудь молодого Антса за вихры. Хорошо, коли его несколько лет не будет, – я подрасти успею и сил набраться. Слушай, мать, я только тебе говорю об этом, чтоб ты знала, что я любил Майю. Смерти ее я так не оставлю ни за что на свете! Так вот, если ты когда-нибудь услышишь, что с молодым Антсом стряслось что-нибудь, то знай: моих рук дело. Хоть умны они и хитры, делают все так, что никому ничего невдомек, но и я сумею повернуть дело как полагается. И если ты, мать, умрешь раньше, то, умирая, будь уверена: что обещал, то выполню.

– Сынок мой любимый, а как же душе твоей спастись, коли ты такие страсти замышляешь?

– Пусть бог рассудит: то ли в рай меня пустить, то ли в ад. Коли другим спасение трын-трава, чего мне о нем горевать?

– Другие… что тебе до других? У них везде высокие заступники, а у тебя их нет. Антс любого вокруг пальца обведет, а тебе как быть?

– Не горюй, мать. Коли мы вместе с Антсом попадем в ад, – а он-то туда побежит, только пятки засверкают, – то истопником наверняка буду я, потому что лодыря, вроде Антса, никто на эту должность не поставит. Антс в котел сядет, а я под котлом огонь разведу.

– Сынок, что с тобой стряслось? – запричитала Юла. – Кто тебя так испортил, уж не машины ли?

– Вовсе я не испорчен. У Антса все такие. Не боимся мы ни бога, ни черта, глядим в оба, как бы рука в машину не попала. Машина – наш бог и черт.

– Видно, конец свету приходит, – вздохнула Юла, – Кто поверил бы, что это говорит мое родное дитя.

Юла вдруг почувствовала себя старой и усталой – дети состарили и утомили ее. Не пора ли сложить руки на груди и – отдохнуть. Но мал еще последыш – любимица семьи, дочурка, – вот и нужно тянуть лямку, нести бремя своих лет. И она когда-то росла и работала у Антса, но веры не теряла, как сейчас ее дети. Не потому ли, что ходила больше за скотом, чем за людьми и машинами? Да, вероятно, именно потому. У Юлы всегда бывало так: защемит почему-либо сердце, не находишь себе покоя, словно усомнилась в вере, – идешь тогда в хлев и смотришь, как живет скотина, столь крепкая духом, словно она твердо верует и надеется. Животные кормились, спали, делали прочие свои дела – плодились и плодили, бодали друг дружку рогами в брюхо. Это так действовало на Юлу, что, доведись ей понять все виденное, она и сейчас могла бы сказать: веру и надежду надо искать у животных, а не у людей. Молодые люди, нынешнее поколение, за верой и надеждой к скотине небось не пойдут, – сбились, как стадо, в кучу, да и возятся со своими машинами.

Эту мысль Юлы подтвердил и Антс в разговоре с Юркой, возвратившись из города. Перед тем как с Майей произошло несчастье и пришлось схоронить ее во цвете лет, старый Антс вместе с сыном на время покинул здешние края.

– Знай я, что дома такая напасть случится, обернулся бы как-нибудь иначе. Что поделать, не знал, а надо было ехать. В городе об эту пору собачья выставка открылась – глядите, какой, мол, породы псы и каких фамилий. Ну, сыну тоже захотелось выставить своих гончих да легавых – пусть, дескать, люди поглядят, какие мы из себя и что за жизнь такая у нас. Ведь с человеком всегда так: его самого трудно раскусить – каков он, сперва узнать надо, что у него есть. Поэтому-то умные да образованные люди и начали устраивать выставки. Пойдешь посмотришь, что показывают, и поймешь того, кто показывает. Ибо каждый разумный человек хочет, чтобы его понимали, – и ты этого хочешь и я. Ну вот, и поехал я со своими собаками, чтобы люди могли составить обо мне понятие. И веришь ли, нет ли, дорогой Юрка, – вовек себе не представишь, какой там на выставке адский шум и гам. Дожили мы до старости, а не знаем, что это значит, когда сотни собак сведены в одно место. Нынче я, ей-богу, куда умнее, чем прежде. И если еще раз устроят такую поучительную выставку, то я и тебя свезу на нее, чтоб и ты увидел да услышал…

– К чему? – буркнул Юрка.

– Ну, чтоб про собачьи фамилии узнал.

– Я и людских-то не знаю.

– Этого и не нужно. Знаешь собак – узнаешь и людей.

– Чего там знать: у одних четыре ноги, у других две.

– Вот и нет – у тех и у других по две.

– Как так?

– Сходил бы на выставку – узнал бы. Сидела там этакая фасонистая барыня, две у нее либо три черно-бурые лисицы на плечах, а рядом с ней черная собачонка – шерсть на ней лохматая, и стоит она на задних лапках, ну прямо как человек. Даже морда чисто человеческая, только не накрашена, да ресницы не подклеены, а то ни дать ни взять – хоть чернобурых лис на нее вешай или чего-нибудь в этом роде!

– Откуда же у пса такая ученость?

– Барыня сама выучила; слышал я, как она другой барыне объясняла. И до чего же дошлая эта собачонка! Как снимет барыня свои чернобурки – пес на четвереньки; как наденет – сразу на задние лапы. Думал я, думал, в чем тут фокус, и обратился, наконец, к барыне: простите, мол, сударыня, если ученая собака перед тремя чернобурками на задние лапки становится, так перед четырьмя или пятью лисицами она, поди, и на одной лапе стоять будет? Не понравился барыне такой вопрос, будто я ее поддеть хотел. «Боже упаси, – сказал я, – какая же тут издевка, если мне охота фокусам поучиться у образованной собачки?»

– Детей разве у этой барыни нет, что она собаку фокусам учит.

– Нет, Юрка! Какие там дети! Мне сказали, что нынче собак обхождению учат, а не детей. Мы, мол, и так первая нация в мире, и нам ничего более не нужно – ни школ, ни черта! А фасонистая барыня эта, сказали мне, до чего обходительная повитуха! Раньше она людям пособляла, если кому-нибудь так либо этак нужно было, а нынче с собаками возится, потому как люди больше не плодятся, а если и зачнут плод, так не рожают; вот повитухе и не стало работы, – всем, что случается, доктора ведают. А еще выходит иногда, как с твоей Майей вышло. Тут никому толком не известно: кто, где, как и когда?

– Вроде бы так, – молвил Юрка.

– Видишь, что из этого получилось – смерть и ничего больше. А жаль, по-моему вся эта история могла бы совсем иначе обернуться; ан нет, уж больно хорошо жилось девке, не хотела места из рук упускать. После я сам не раз жалел, что слишком гнался за чистотой и благонравием. Да что поделаешь! Подумай-ка сам, что было бы, начни молодые девки блудить у меня в большом доме, где столько народу бывает. Ради спасения своей души не могу я дозволить этого. Сколько раз пастор меня усовещивал, чтобы я в своем доме не допускал разврата. Вот и пришлось сказать девке: берегись, мол, не то… А она, видимо, приняла это так близко к сердцу, что… Ну, да ты сам лучше меня знаешь, ты ведь тогда здесь был, а я в городе обретался, глядел на ту двуногую собаку.

– Верно, я был здесь.

– Ну вот! Так что… Конечно, разве молодежь о нас, старых, думает! Да и что им: смерть так смерть, после нее не страдать. Страдают те, кто жить остается, мы, старики, страдаем, а мертвым ни жарко ни холодно. Думал я: надо быть начеку, надо дни и ночи следить, – ведь мы отвечаем за то, что делает молодежь. Попробуй-ка, уследи! И надо же было случиться этой собачьей выставке как раз в ту пору! У меня, правда, как-то странно душа болела, неспокойно было на сердце. Думаю: с чего бы это? А видишь, что вышло!.. А все-таки повидай ты сам своими глазами, сколько там собак было, и ты бы утешился: что значит смерть бедняги человека, когда столько тут живых собак, известных и знатных пород. Вообще знаешь, Юрка, посмотришь, как мы живем, как наши дети живут, и такое иногда чувство появляется, что не лучше ли на четвереньках ходить, – может, легче жизнь свою проживешь, чем на двух ногах. Ведь что было бы, родись твои дети не людьми, а, скажем, собаками, и заботься о них какая-нибудь барынька с тремя чернобурками на плечах? Как ты думаешь, не легче им было бы, чем теперь?

– Собакам не обрести блаженства, – сказал Юрка.

– Твердо ли ты в это веришь?

– Верю.

– Посмотрел бы ты на ту лохматую собачонку, что стояла на задних лапках перед тремя чернобурками. Подумай: легко ли ей на двух ногах, если хочется на всех четырех?

– Все равно спасенья ей не обрести, не поможет. – Юрка неколебимо стоял на своем.

– А если человек по-собачьи станет на четвереньки и будет хвостом вилять, а? Обретет спасение?

– Когда обретет, а когда и нет.

– Стало быть, спастись можно иной раз и собаке, особенно если она перед чернобурками вытягивается, да еще так почтительно, будто человек?

– Нет, нельзя.

– Откуда ты все это так хорошо знаешь?

– Чего там знать? В аду ни одной собаки нет.

Антс невольно вздрогнул. Слова Юрки пробудили в нем тот страх, который он– пережил много лет назад, когда усомнился, действительно ли Юрка – это доподлинный Юрка, а не сам Нечистый. И сейчас Антс думал, что напрасно тогда успокоил его пастор, – лучше не успокаивал бы! Ведь из-за этого он долгие годы ставил Юрку ни во что. Не будь пастора, Антс, вероятно, жил бы и поступал по-другому, побаивался бы Юрки, – пусть иногда лицемерно и притворно, как люди боятся бога и имени божия. Провел же Антс на этом самого пастора, будучи убежден, что пастор в свою очередь хочет провести его.

Антс полагал, что в царствии небесном происходит то же, что и на земле: говоришь одно – думаешь другое, обещаешь одно – делаешь другое, ибо всегда найдутся дураки, которые не поймут твоих мыслей и поверят обещаниям. Сам пастор, по мнению Антса, был таким же дураком; и все же Антс раз или два, а то и три в год ходил к нему причащаться ради будущего спасения своей души, – ходил он к причастию после каждого свинства: после того как забрал у Юрки дом, разорил Юрку, погубил Юркину дочь.

Впрочем, этот последний грех еще не был искуплен причастием, и после сегодняшнего разговора с Юркой, который снова дал понять, что он Нечистый, Антс не находил покоя до тех пор, пока не отправился к пастору, чтобы испросить милости божией, а до того, на исповеди, покаяться во всех прегрешениях. Однако об одном он все же умолчал: не сказал, что всю жизнь свою, произнося имя божие, водил пастора за нос, ибо считал его дураком, который верит слову и не разумеет мысли, надеется на обещания людей и не видит их поступков. Но историю с Майей он расписал вовсю, рассказал даже, как пригрозил людям, чтоб они держали язык за зубами, где и сколько сунул, чтобы чиновники, в поисках истины, были слепы и глухи.

– Почему бы тебе не сказать об этом Юрке? – спросил пастор. – Поди расскажи ему и попроси прощения; простит он – помилует и господь.

– Боюсь, – ответил Антс.

– Вот как. Человека боишься, а бога нет.

– Боюсь, что Юрка не человек.

– Кто же он?

– Нечистый. Господин пастор помнит, наверно, что мы однажды уже говорили об этом.

– И все эти годы ты верил пустому слуху, а не слову божьему?

– Юрка так твердо верует, что…

– Да, Антс, в этом ты прав, Юркина вера тверда.

– А видя Юркину веру, волей-неволей я и сам начинаю верить.

– Но, Антс, если ты веришь Юрке больше, чем мне, своему пастырю, зачем же ты не исповедуешься Юрке? Зачем приходишь ко мне?

– Боюсь, что Юрка убьет меня, если все узнает.

– Но, может быть, это хорошо – убивать подобных тебе? Как ты сам думаешь?

– Думаю, что от этого не будет никакой пользы.

– Почему?

– Мое место займет кто-нибудь другой, может еще хуже меня.

– Сегодня ты мне нравишься, Антс, – сказал пастор. – Ты вершишь над собой правый суд, говоря, что тебя следовало бы убить, да только это бесполезно, ибо может случиться, еще более худший займет твое место. А как же, по-твоему, нужно поступать, если и убийство не выход?

– Я пришел, пастор, чтобы получить отпущение грехов.

– Как же отпустить тебе грехи, если ты не веруешь?

– Сегодня я верую.

– Нет, Антс, ты лжешь и сейчас, как лгал всегда. Ты ищешь у меня утешения, а сам веришь Юрке из Пекла. Пришел просить помощи у бога, а боишься черта, словно спасение твоей души в руках Нечистого!

– Нет, пастор, это не совсем так.

– А как же?

– Нет у меня ясной цели: во имя чего стремиться к спасению своей души?

– Чего же тебе еще нужно? Спастись – вот и вся твоя цель.

– У Юрки все совсем по-другому, – вот почему, вероятно, так крепка его вера. Спросишь у него: «Зачем тебе блаженство? Он тут же отвечает: «Чтоб и впредь содержать преисподнюю». Вот у него и есть своя ясная цель. У меня же ее нет, поэтому я, как только выхожу из церковных дверей, совсем и забываю о спасении своей души. А чтоб забывать было легче, у дверей церкви стоит трактир. Так вот обстоит дело со мной, господин пастор. Если бы у меня спасение души было связано с таким доходным предприятием, как у Юрки преисподняя, то…

– Дорогой Антс, откуда ты взял, что содержать ад выгодно?

– Так отчего же Юрка так твердо верует? – ответил Антс вопросом на вопрос.

– Обезумел ты вместе со своим Нечистым из Пекла, – сказал пастор и, вскочив со стула, беспокойно заходил взад-вперед по комнате. Однако волнение его скоро улеглось: он вспомнил, как из Юркиных глаз текли слезы, когда тот молил о спасении души своего ребенка. Пастору было легко помочь ему, ибо Юрка неколебимо верил, что если похоронить дочь в освященной земле, то она попадет в рай. Но что делать с Антсом, с этим хитрым висельником? Можно ли вообще надеяться, что он исправится на старости лет, если пастор употребит все свои усилия? Нет! Опыт показал, что Антс безнадежен. Но все же пастору пришла в голову некая удачная мысль, и он сказал:

– Видишь ли, дорогой Антс, ты боишься, что вдруг Юрка воистину окажется Нечистым, которого бог послал на землю в образе человека. Не хочешь ли ты устроить так, чтоб тебе нечего было бояться, будь даже Юрка и впрямь Нечистым?

– Что же мне делать? – полюбопытствовал Антс.

– Попробуй понемногу покрывать добром все то зло, которое ты причинил Юрке. Но это нужно делать очень осторожно, чтобы он сам ничего не заметил.

– Нет, пастор, из этого ничего не выйдет, – безнадежно сказал Антс.

– Почему? Из доброго дела всегда что-нибудь выходит.

– Не выйдет, об этом я уже думал. Ибо если Юрка воистину Нечистый, то ему уже давно ясно, где собака зарыта, и моя попытка спасти собственную шкуру только рассмешит его. А если Юрка только и есть Юрка – ну, тогда вообще нечего бояться.

– Разве что он может тебя убить, – сказал пастор.

– Разве что он может меня убить, – повторил Антс.

– И этого ты боишься меньше, чем Нечистого?

– Меньше. Ведь умирать все равно придется.

– В таком случае тебя ничто не спасет, – решил пастор.

– То же самое говорит и Юрка.

– Ты с ним об этом говорил?

– Говорил. А он сказал: «Что бы человек ни делал, ада ему все равно не миновать». Я спросил: «И мне тоже?» – «Тебе тоже», – ответил Юрка. «А пастору?» – продолжал я спрашивать. «И пастору, – подтвердил он, добавив: – Если я, Нечистый, обрету блаженство – никому не миновать!»

Пастор молчал. Он снова сел на стул. Он испытывал дивное трогательное волнение, словно к нему прихлынула какая-то тихая зыбь… «Вот человек, уверовавший, что он Нечистый, – думал пастор. – Он уготовил мне ад, а сам приходит просить, чтобы я помог его дочери попасть в рай. Ну что мне с ним делать – мне, его пастырю; и как поступить с ним милосердному господу? Ясно одно – надо помиловать. А что делать с этим хитрым Антсом, закоренелым грешником, который даже не боится, что его убьют? Выгнать его за дверь, пока не исправится? Но ведь он не исправится. Или отдать его в руки властей, чтобы с ним расправились по закону?» Ах, пастор слишком стар, чтобы верить в законность властей или в справедливость закона, – Антс сам устанавливает действующие у людей законы и сам же пользуется ими. Да и к тому же пастор не прислужник властей и не законник, а провозвестник любви и милосердия.

– Н-да, дорогой Антс, – сказал в заключение пастор. – Не беда, если бы так думал один Нечистый из Самого Пекла, но так думают все, и ты в их числе.

– Я – нет.

– И все же это так, Антс. Ты и все другие приходите ко мне со своими грехами, чтобы найти утешение, словно я друг и сообщник злодеев. Почему вы не идете к тем, кто правит суд по закону? Нет, вы приходите сюда, приходите потому, что уверены: я примирюсь с любым преступлением, как бы велико и страшно оно ни было. Христос поступал так – и его распяли на кресте, и народ кричал, что это справедливо, что это воздаяние по заслугам. Утешая подобных тебе, я давно заслужил изгнание в ад. Поверь, возлюбленная душа, все это тяжко и безнадежно.

– Верю, – сказал Антс.

– В том-то и беда, что не веришь, а только говоришь. А мне все же приходится тебя, неверующего, укреплять верою.

– Мы все должны выполнять свой долг, – вздохнул Антс, словно из сочувствия к пастору.

– Да, выполнять долг, выполнять долг, возлюбленная душа, – повторил пастор.

В следующее воскресенье Антс сидел в церкви прямо перед кафедрой и ловил каждое слово пастора. Он изо всех сил подпевал своим старческим голосом, будто надеялся, что его услышит народ в церкви, пастор у алтаря и бог на небе. Потом он подошел к причастию и – по крайней мере сам так подумал – на сей раз вкусил и испил, твердо веруя в прощение грехов. Так что на обратном пути на сердце у него было легко и радостно. Даже вопрос о том, действительно ли Юрка только Юрка, или, кроме всего прочего, еще и Нечистый, не беспокоил его, – благо грехи были отпущены!

А пастор, закурив после обеда свою трубку с длинным чубуком, – она единственная среди божьих даров еще вызывала в нем вожделение и доставляла радость, – думал: «Один слепо верует, что он Нечистый, но живет по-человечески; другой верует, что он человек, а живет, как Нечистый. Да, таков удел смертных на земле – они или веруют неправильно, или живут не по правде. Как сделать, чтобы человек праведно веровал и по правде жил? Во власти ли это божьей? А если во власти, то почему же бог давным-давно не устроил все как следует?»

Но прежде чем прийти к решению этого вопроса, пастор погрузился в послеобеденный сон, с годами становившийся все слаще и слаще.

 

Глава пятнадцатая

Итак, у Антса на совести не было больше старых грехов, и это вызвало в нем новую жажду деятельности. Обитатели Пекла заметили, что Антс начал возить строительные материалы на старые поля усадьбы. Материалы складывались, однако, не там, где раньше стояли постройки, а поодаль – ближе к полю.

– Опять Антс что-то замышляет, – решила Юла.

– Вроде бы так, – сказал Юрка. – Должно быть, хочет перетащить нас на старое место.

– Нас ли!

– Кого же еще?

– Поживем – увидим.

– Вроде бы так.

Когда Юрка попытался выведать, что же такое затевается в Пекле, Антс, усмехнувшись в бороду, сказал:

– Время покажет.

– Вроде бы так.

Время и показало. Осенью возвели фундаменты строений, а ранней весной, когда еще снег не сошел, явились рабочие и быстро подвели здание под крышу.

– Глазам не верится, – заметил Юрка.

– И впрямь, словно наваждение, – согласилась Юла.

Прошла неделя, другая, и в новое здание въехали жильцы. Они были, как заметили старые обитатели Пекла, откуда-то с чужой стороны. Новые поселенцы явились во-время – уже наступала пора пахать и сеять. Они оказались людьми зажиточными: приехали в Пекло со всем скотом и скарбом.

– Привез тебе соседей, на миру веселее, – ухмыльнулся Антс Юрке, – а то ты совсем от людей отвыкнешь.

– Не нужно мне их, – промолвил Юрка.

– Мешать тебе они не будут, – успокоил его Антс. – Размежую вас, понаставлю отметин – будете жить как медведи, каждый у себя в берлоге. Захотите – общайтесь, не захотите – не надо. Но, конечно, от кое-каких пашен и покоса придется тебе отказаться, ведь другому тоже нужен клочок-другой земли. У тебя и так изрядный ломоть, да ты еще из-под леса что ни год новые угодья прихватываешь, а потому…

Антс умолк, так и не досказав, что он в сущности думал. Но это открылось вскоре само собой, когда Антс, позвав Юрку, чтобы тот воочию видел, как и что делается, принялся межевать землю и забивать колья. Так и отошли новому поселенцу все самые лучшие пашни и покосы, а Юрке осталось одно утешение: отвоевывать себе у леса новую землю.

– Обрати-ка внимание, – разъяснял Антс Юрке, – та земля, которая у тебя пойдет под раскорчевку, и есть самая лучшая во всем Пекле. Чистая, черная, как сажа, и такая липкая, что хоть смазывай соху салом перед пахотой, иначе навязнет на нее – ну прямо замазка.

– Вода досаждает, – попробовал возразить Юрка.

– Милый человек, не велика беда! Прокопать канавы – и вся недолга. Будь уверен, когда эта новая земля, или, как говорится, девственная земля – понимаешь, девственная…

– Вроде бы так, – сказал Юрка.

– Ну вот, когда эта девственная землица через год-другой подсохнет, пропреет и разрыхлится, – она будет такая, какой ни у кого другого не сыщешь, – закончил Антс свое славословие девственной земли.

– Для начала надо бы аренду сбавить, – заметил было Юрка.

– Посмотрим, – уступчиво сказал Антс. – Или аренду сбавим, или частично в долг поверим. Все это не так уж важно – мы ведь друзья. Не правда ли? Не в первый раз мы с тобой дела ведем; до сих пор ладили, поладим и впредь. Вот с чужими, которых впервые видишь, совсем другой разговор. Да что будешь делать, своих людей никак не хватает, приходится чужих брать.

И началась в Юркиной жизни новая пора, – отныне он был в Самом Пекле не один, рядом жили соседи. Однако Юрка их особенно не замечал: ни он к ним не ходил, ни они к нему. В конце концов его больше привлекал лес, чем соседи, и передвинь кто-нибудь его дом поближе к лесной опушке, Юрка был бы весьма доволен. В конце концов он свыкся с новым положением, и жизнь потекла по-прежнему, хотя, отняв у Юрки лучшие участки земли, Антс и не подумал уменьшить арендную плату.

– Пусть на бумаге все останется по-прежнему, – объяснил он, – а то в конце концов не разберешься, чего сколько было, того и гляди все перепутается. Посмотрим, какие годы выпадут, какие урожаи, а что лишнее переплатишь – скостить успеем.

– Вроде бы так, – подумав, сказал Юрка и продолжал трудиться. Кроме повседневной работы, он копал канавы и умножал угодья. Он делал все, что наказывал ему Антс, который, разумеется, радел о Юркиной выгоде не только здесь, на земле, но и там – в жизни вечной.

Но, трудясь не за страх, а за совесть, Юрка стал замечать, что в жизни многое пошло по-другому. Даже погода изменилась, благословение божье – и то стало иным.

– Что такое? Не пойму, – посетовал он Юле.

– Старость, что же еще, – решила Юла. – Сам видишь, сколько лет у нас детей не было, чего уж тут о другом толковать?

– Оно верно, детей у нас больше не родится, – согласился Юрка с женой.

– В том-то и дело, – рассуждала Юла, – коли нет больше благословения плоти, так не будет его и в остальном. Да и что в остальном проку, коли плоть немощна?

– Вроде бы так.

– Пора нам о смерти думать.

– Чтобы обрести блаженство.

– Да, чтобы уйти отсюда, из долины горя, в царствие небесное.

– Я-то сойду в ад.

– Тогда и мне туда же.

– Нет, ты с детьми пойдешь в рай.

– Не хочу я рая, если в ад идти.

– Должен ведь я, сама знаешь.

– Знаю, старик, а все-таки…

– Надо же мне и дальше ад содержать.

– Надо ли?

– Вроде бы так.

– Пускай кто другой возьмется! Почему непременно ты?

– Потому что я Нечистый.

– Так-то. так, да…

– И хочу я еще поглядеть на Антса, когда он ко мне заявится.

– Явится ли?

– Еще как! Ты что думаешь?

– А пастор?

– Вроде бы нет.

– Значит, пастор в рай попадет?

– Вроде бы так.

– А здесь он держит сторону Антса?

– Ему с Майей одна дорога – в царство небесное.

– И Майя будет в царстве небесном?

– Будет.

– Вместе с пастором?

– Вместе, рука об руку.

– Ах, если бы все это сбылось?

– Верь – и сбудется.

– Верю я, старик, да все-таки…

– Пастор говорит, что надо твердо верить.

– Ты сам-то твердо веришь?

– Вроде бы так.

– Тогда и я верю.

Итак, оба они уверовали, что Майя рука об руку с пастором войдет в царство небесное. На душе у них цвела радость, а сердца были полны благодарности богу за его щедроты. Хотя годы изнурили их тело, они безропотно продолжали свой тяжелый труд, твердо надеясь, что их ожидает блаженство.

Но вдруг случилось то, чего ни Юрка, ни Юла не могли и предполагать: какой-то злостный недуг подкосил их старшего сына, одного из близнецов – Йоозу. Он слег в сильном жару, а дня через два был уже холоден и недвижим. Отца с матерью это пришибло, словно обухом по голове. Только потом, несколько опомнившись от горя, они пришли к выводу: сын их остался бы в живых, не распухни у него так страшно язык: язык забил весь рот, и сын задохнулся.

– Зверь и тот помирает, коли ему дышать нечем, – не то что человек, – сказала Юла.

– Вроде бы так, – согласился Юрка.

Умирали в ту пору и другие, но никто не умирал так страшно, как Йоозу из Самого Пекла. Ни Юрка, ни Юла, ни кто другой не мог взять в толк, почему человеку суждена именно такая кончина. «Помер бы, как и все смертные, или жил бы себе дольше», – думали люди. К тому же Йоозу словно рожден был для такой трущобы, как Пекло: он был спокоен и молчалив, скромен и робок, и больше всего на свете любил работать. Зачем же такого парня бог так рано отозвал из Пекла на небеса? В том, что Йоозу попал на небо, не сомневались ни Юрка, ни Юла: ведь если такому тихому и смиренному человеку не попасть в царство божие, то кому же еще туда попадать? Понадобилось немало времени, чтобы обитатели Пекла смогли правильно объяснить смерть своего сына.

– Не иначе, как милость божья, – решила Юла.

– Должно быть, – молвил Юрка.

Что поделаешь, божьей милости приходилось повиноваться. Однако это было тем труднее, что ни один из оставшихся ребят не походил на Йоозу. Всем им чего-то хотелось, всех их куда-то тянуло, Йоозу один довольствовался тем, что было в Пекле. Так что смерть старшего сына явилась для Юрки с Юлой ударом судьбы, от которого им вовек не пришлось бы оправиться, не случись вскоре других тревожных событий, отвлекших их внимание и таким образом смягчивших горе.

К Антсу вернулся из-за границы сын, познавший там, по словам отца, все премудрости мира. Он привез с собой двух школьных друзей. Отдыхая, они забавлялись охотой, ловили рыбу и раков. Особенно привлекала их ловля раков, – потому, наверно, что происходила она по ночам. Друзья сидели у костра, болтали и балагурили, смеялись и пели песни – как правило, на чужом языке, что придавало увеселениям особую прелесть. Судя по крикам, гиканью и револьверным выстрелам, весельчаки, сидя у огня, не забывали промочить глотку.

Однако гульба эта продолжалась недолго. Вскоре из лесу исчезли охотники, смолкли ружейные выстрелы, на реке перестали с шумом и гамом ловить раков. И вот до Пекла дошла весть: во время ловли молодой Антс утонул в речке, молодой Антс и с ним вместе некая молодая барынька.

– Брешут, – сказал Юрка, – в речке воды-то – только лягушкам плавать впору, да и…

– Не говори, – возразила Юла. – Там и глубокие места есть, и раньше люди тонули.

– Впотьмах или с пьяной головы.

– То-то и я говорю.

– Где же другие были, что…

– Тоже напились…

– Ну, коли пьяные, тогда конечно.

Позднее выяснилось, что несчастье случилось в ту ночь, когда Куста после долгого перерыва пришел домой проведать, как живут в Самом Пекле. Он долго, подробно рассказывал, когда и как вернулся молодой Антс, кого привез с собой и чем они занимались. Поразмыслив обо всем этом, Юла не выдержала и, чтобы полегчало на сердце, сказала Юрке:

– Какое счастье, что Куста у нас был в ту пору, как с Антсом беда приключилась.

– Почему счастье? – не понял Юрка.

– Иначе кто его знает, может и он…

– Что он? – спросил Юрка, все больше недоумевая.

– Ну, могли бы еще подумать, что…

– Что подумать?

– Ну, что Куста прикончил молодого Антса.

– Старуха, придержи язык!

– Чего там придержать? Сам ведь говорил, когда с Майей беда случилась: «Знать бы кто – шею бы свернул». Почему б Куста не мог?

– Говорил он, что ли?

– Стала бы я попусту болтать.

– Значит, у Майи с молодым Антсом было…

– Выходит, что так. Он золотые часы носил и брелок на цепочке, вот почему. Обещал замуж взять, если, мол, сделает себе, чтоб ничего не было.

– А я и знать не знал!

– Не смогла я тебе сказать, боялась; думала: до молодого не доберешься, чего доброго старику шею свернешь.

– И свернул бы.

– Вот видишь, я хорошо сделала, что не разболтала. Нынче молодой, слава богу, получил по заслугам, и у меня на душе легче стало, – теперь ни тебе, ни Кусте нечего больше делать.

– Пожалуй, нечего.

Так беседовали Юрка с Юлой, услышав о смерти молодого Антса. Они были удовлетворены. То, что вместе с Антсом утонула какая-то женщина, их не трогало: была она чужая, слышали они о ней в первый и, может быть, в последний раз. Мало ли чужих людей тонет или гибнет иным образом, мыслимо ли всех их примечать или интересоваться ими?

Нашлись, однако, люди, которых взволновала не только кончина молодого Антса, но и смерть молодой женщины. Подумать – сразу две смерти! Для некоторых такая гибель явилась знамением светопреставления. Она словно предупреждала мужчин и женщин о том, что грядет вечно великое и непонятное, от чего нигде нет спасения. Будь ты мужчина или женщина, молод или стар, богат или беден, – бог всегда волен утопить тебя, как котенка в помойном ведре. В самом деле, место, где погиб молодой Антс со своей подружкой, было для человека никак не больше, чем помойное ведро для котенка.

Благочестивые люди усматривали особый смысл в том, что утонувшая женщина была молода и красива. Зачем бы ей быть молодой и красивой? Затем, что бог хотел показать, как мало значит для него молодость и красота. Более того, богу неугодна красота, ибо она порождает вожделение. Молодым следует поэтому избегать красоты, иначе есть опасность утонуть, как утонула та женщина со всей своей красотою. Некоторые старые богобоязненные люди пребывали в убеждении, что мир можно еще исправить, а молодежь отвратить от греховной жизни, несмотря на то, что воспитатели и отцы с матерями погрязли в грехе. Эти старые люди набожно складывали руки и благодарили бога за то, что он снова дал понять смертным, куда заводит человека свойственная юности заносчивость и куда ведет красота, если в ней нет смирения. Нашлись и люди, возымевшие надежду, что отныне никто не захочет быть красивым, и, таким образом, некоторые из мастеров наводить красоту обратятся к богу, ибо дела их примут дурной оборот.

Слепая Мари, призреваемая волостью, услышав о несчастье, сказала, будто бы ей привиделось, что женщина, на реке обнимавшая молодого Антса за шею, была вовсе не женщина, а русалка, которая не пожелала, чтобы люди ловили раков. Такое-де нередко случается на белом свете: думаешь, что обнимаешь жену своего приятеля, ан глядь – на шее у тебя русалка, которая тянет свою жертву на речное дно под широкие листья водяных лилий и держит тебя в объятиях, чтобы не вырвался.

Судебные власти поинтересовались, не таил ли кто злобы на молодого Антса. Однако все утверждали, что он был золотой человек и никто не имел на него зла. Это казалось тем вероятнее, что на трупах не было никаких следов насилия. Находились ли утонувшие в близких отношениях друг с другом? Об этом не могло быть и речи, ибо женщина была женой лучшего Антсова друга. Итак, оставалось предположить только одно: несчастный случай. Вернее всего, женщина упала впотьмах в речку, а когда Антс бросился ее спасать, она ухватила его за шею и повлекла на дно, где обоих и нашли. Не слышали ли чего-нибудь друзья, сидевшие возле костра? Нет, они ничего не заметили, потому что были в веселом настроении, кричали и пели. Как же так вышло, что именно те вдвоем отправились проверять сачки для ловли раков? Ходили смотреть по очереди и чаще всего вдвоем, чтобы не было скучно. В котором часу они ушли? Тут мнений было почти столько же, сколько людей, и разница в мнениях доходила до полутора часов. Долго ли они пропадали? Когда их отсутствие возбудило подозрение? Тут мнения разошлись еще больше. Сходились только на одном: когда начались толки о том, что дело нечисто, уже занялась заря, – тогда-то и пошли искать. Как напали на мысль искать пропавших именно в том месте, где их после нашли? Все сачки были воткнуты в берег, а один сачок плавал как раз на том самом месте.

Все выглядело просто и понятно, у властей не было основания продолжать расследование. Оставалось похоронить утопших – либо каждого отдельно, либо в объятиях друг у друга, – то есть так, как их вытащили из речки. Но это уже касалось только родственников погибших. Однако, как выяснилось впоследствии, к делу был причастен еще и пастор, так как Антс отправился к нему рассказать о случившемся и искать у него утешения и поддержки. Они говорили очень долго. О чем беседовали два старых друга – навсегда осталось тайной, но кое-что просочилось в народ; главное-де в этом разговоре был вопрос, как хоронить утопленников – в одном ли гробу и обнимающими друг друга, как они и были найдены, или каждого в отдельности. Пастор возражал против совместного погребения, ибо умершие оказались не холостыми и не женатыми. Мужчина был холост, а женщина состояла в христианском браке. Поэтому погребение обнимавшихся утопленников в одном гробу и в освященной земле возбудило бы кривотолки – будто бы церковь поощряет прелюбодеяние, чего она никак допустить не может, хотя сами христиане частенько нарушают святость брачных уз. Другое дело, если эту парочку похоронят за кладбищенской оградой. В таком случае пастор не будет возражать, – каким бы образом их ни погребли.

Антс и слушать не хотел о погребении за оградой кладбища: ведь его сын не какой-нибудь самоубийца, а лишь жертва своего великодушия или – в худшем случае – несчастья, как это подтвердило и официальное расследование. Очевидно, женщина в темноте упала в речку, а молодой Антс поспешил ей на помощь, причем тонувшая столь неудачно схватила его за шею, что оба погибли. Такая смерть тем плачевнее, что она произошла с человеком, объездившим полмира, плававшим в бурю и шторм по морям и океанам. И такой человек утонул у себя дома, в луже так сказать, где впору барахтаться свиньям, – погиб только потому, что самоотверженно бросился спасать жену лучшего друга. Свои возражения Антс закончил следующими словами:

– Даже если мой сын и согрешил с этой женщиной, так ведь мертвые-то не грешат.

– Мертвые грешат через посредство живых, – ответил пастор. – Стоит похоронить обнявшихся утопленников в освященной земле, как живыми овладеет желание умереть столь же греховно, потому что нет большего искушения, чем красивый грех.

Пастор остался тверд в своем решении. Но не уступил и Антс. Поэтому место для погребения он выбрал неподалеку от своего дома на высоком холме под деревьями, велел это место освятить и, вырыв на холме могилу, на глазах всего честного народа похоронил в ней своего сына, лежавшего в обнимку с чужой женой. Потом Антс воздвиг на могиле каменный памятник и окружил ее прочной чугунной оградой, словно хотел обессмертить своего сына и красивую женщину, повисшую у него на шее. Однако чем больше украшал Антс могилу сына, тем упорнее верили люди россказням слепой Мари: будто бы Антса обнимала за шею не кто иная, как русалка. Она заворожила-де сперва сына, а с его смертью и отца, чтобы погубить самого старика. «Как погубить?» – спрашивали люди… «Там видно будет», – пророчески отвечали им. Те, кто умел распознавать таинственные знамения, втихомолку шептались между собой. Они были убеждены, что стоит лишь заглянуть сейчас под землю, в закрытый гроб, как любой увидит своими глазами, что, кроме молодого Антса, в гробу никого и нет. Бедняга думал, что его обнимает любящая женщина, а на самом деле его грешную душеньку полонила холодная тварь с рыбьим хвостом и перепонками вместо ног. И что ни день, все больше становилось людей, со страхом обходивших могилу молодого Антса, особенно в полночный час, когда было темно или струился молочно-белый лунный свет.

 

Глава шестнадцатая

Хотя смерть молодого Антса доставила старикам из Самого Пекла некоторое удовлетворение и вселила уверенность в то, что земным делам богатеев тоже ведется счет у бога, однако жизнь в усадьбе шла как будто к своему концу. Хуже всего было то, что у Юлы сдали силы и здоровье. Годы ли были тому причиной, или что другое – как знать? Чего только она не делала! Пила парное молоко, варила себе всевозможные снадобья из лесных трав, помогавшие, бывало, от любой хвори, если пить или втирать их, старалась воздерживаться от тяжелой работы, чтобы, как она говорила, сделать себе поблажку, но ничто не помогало, – силы ее таяли прямо на глазах, пропал аппетит и день ото дня все труднее становилось дышать. Наконец, Юрка уложил свою жену в телегу на деревянном ходу и повез ее к лекарю. Ехать в такой телеге больной было удобнее, так как на ухабистой дороге деревянные оси позволяли колесам вертеться и подаваться в разные стороны без внезапных толчков и сотрясений.

– Ты этак уморишь меня раньше времени, – попрекнула старика Юла.

– Не бойся, – успокаивал ее Юрка, – пока не дал бог смерти, ей не бывать, что ни делай; а пошлет бог смерть, так она все равно своего часа не пропустит. Деревянные оси не хуже стальных рессор, на них ехать мягко. От этого не помрешь.

– От этого не помру, – согласилась Юла.

– Вот и я говорю.

– Может, не к лекарю, а к пастору поехать? – размышляла Юла.

– Поедем и к пастору, коли хочешь.

Так и загромыхала деревянная телега сначала к лекарю, а оттуда к пастырю душ человеческих, – сперва за людской помощью, а потом за господней милостью. У доктора они пробыли недолго, ибо тот полагал, что против недуга, ниспосланного богом, лекарства еще не найдено.

– Значит, от бога хворь? – спросила Юла, желая убедиться, не ослышалась ли она.

– От бога, – подтвердил лекарь.

– Ну что, старик, разве я тебе не говорила? Незачем было меня трясти. Уж я чувствовала, что это божья хворь, иначе мои собственные лекарства помогли бы, – с упреком сказала Юла мужу.

– Все-таки я кое-какие порошки пропишу, – успокоил ее доктор, – только их надо принимать в том случае, если будут боли.

– Если боль от бога, так пускай болит, – сказала Юла.

– Бог посылает недуги и смерть, а боли – это уж от лукавого, – объяснил лекарь.

– Раз от лукавого, то порошки мы возьмем, – решил Юрка.

– Конечно, возьмем, ежели от лукавого, – согласилась Юла.

У пастора задержались подольше, потому что врачевать бессмертную душу оказалось много сложнее, чем лечить бренное тело. Чтобы духовному лицу не идти к телеге, Юле нужно было самой пройти в пасторский дом. Однако долгая езда истомила ее, силы совсем иссякли, и она не могла держаться на ногах. Стали думать, как быть. Тут Юрке пришла в голову удачная мысль:

– Я сам понесу тебя, – предложил он Юле.

– Управишься ли? – спросила Юла.

– Управлюсь, – ответил Юрка и добавил: – Только тебе придется обнять меня за шею.

– Уж и обнимать тебя… Не хватало еще перед смертью вольничать…

– Вроде бы так.

Так Юрка и сделал: поднял жену с телеги, а она охватила его красную косматую шею своими костлявыми руками. В их жизни это происходило впервые, и Юла чувствовала, что таким хорошим, как сегодня, ее старик никогда еще не был. Жаль только – скоро придется помирать, ведь его отзывчивость и означает приближение смерти. Юла расчувствовалась до слез и этак, со слезами на глазах, в объятиях своего старика, предстала она перед пастором. Эта взволнованность повлияла и на исповедь: Юла поведала пастору о своих грехах гораздо больше, чем сделала бы это в другое время. В заключение исповеди Юла рассказала пастору историю Майи и молодого Антса, а также упомянула о клятве Кусты при первой возможности прикончить молодого Антса. Но поскольку того уже не было в живых, то Юле хотелось узнать, грех ли – радоваться смерти молодого Антса.

– Чему же ты радуешься, возлюбленная сестра? – спросил пастор.

– Что Кусте не пришлось брать греха на душу, – ответила Юла.

– А не Кустин ли грех в том, что молодой Антс столь странно утонул?

– Нет, господин пастор, Куста в ту ночь, когда утонул молодой Антс, был дома, в Самом Пекле. Потому я так и обрадовалась его смерти, что мой сын избежал греха.

– Это хорошая радость, возлюбленная сестра.

– А молодой Антс попадет в царство божие?

– Господь не оставит и его своею милостью.

– Значит, Майя и Антс могут встретиться на небесах?

– На то воля божия.

– Господин пастор, а если я не хочу, чтобы молодой Антс попал в царство божие к Майе, что это – грех?

– Это грех, возлюбленная сестра, ибо мы не должны осуждать своих ближних.

– А это тоже грех, что я сама не хочу из-за Антса в царство небесное?

– Почему же ты не хочешь, возлюбленная душа?

– Я и на земле-то не водилась с плутами, неужто на небе придется?

– Разве Антс – плут?

– Еще бы, у него золотые часы были, он обещал жениться на Майе – и не женился.

– В царствие божием зло простят и забудут.

– Я не могу ни забыть, ни простить.

– Верь в милость божию и в спасение души, тогда и забудешь и простишь. Да и куда же ты собираешься, возлюбленная душа, как не в царство небесное?

– А хоть бы в ад, к своему старику.

– Разве ему уготована дорога в ад?

– Куда же еще? Ведь он Нечистый, так что…

– Верно, верно, возлюбленная сестра, – сказал пастор, припомнив все, что говорил сам о себе Юрка и что он слышал от Антса. – Но тебе надо подумать об одном: ведь у старика в аду есть другая жена, та самая, которая сошла прямо в ад, когда у тебя родилась двойня. Вы и на земле не ладили, как же ты надумала пойти к ней в ад? Или ты думаешь, что она позабыла все земные дела, и двойню твою, и все остальное?…

Пастору пришлось долго уговаривать Юлу, прежде чем та согласилась быть вместе с молодым Антсом в царстве божием. Затем он причастил больную. А после того как Юрка вынес жену и уложил в телегу, пастор взял свою трубку с длинным чубуком и сел в качалку, чтобы поразмыслить о делах, творящихся в мире божием. Чем дольше пастор жил, тем больше он дивился.

Один всю жизнь грабит ближнего своего – законно или беззаконно, другой становится профессиональным мошенником, вором и лгуном, третий – насильником, четвертый – убийцей; но приближается час кончины – и все приходят к нему, лелея надежду, что он поможет всем обрести царство небесное: грабителю и ограбленному, обманщику и обманутому, лгуну и поверившему лжи, убийце и убитому, насильнику и жертве насилия. Что же делать ему, слуге божьему? Разве не долг его выполнить завет господень и здесь, в юдоли скорби, утешать человека, невзирая на то, позволяет ли это ему его совесть, или нет. В том-то и состоит святость его профессии, что она не позволяет считаться с собственной совестью. Он не судит, кто прав, кто нет, но всем дарует милость божию, с которой и праведный и неправедный обретает блаженство.

Одно жаль: не всегда люди сознают все величие милости божией. Отсюда и проистекают все беды, как, например, с Юлой из Пекла: ей не хочется попадать в рай, поскольку там окажется насильник над ее старшей дочерью, убийца девушки. Но что же может сделать он, пастырь и раб этих грешников, если такова воля божия? Должны же люди, наконец, понять его затруднительное положение и не упираться, когда он открывает перед ними врата рая. Ведь обернись иначе неисповедимые свершения господа: не утони Антс, а утопи его Куста или Юрка, он – пастор – тоже направил бы их в царство небесное, если бы в свой смертный час убийцы обратились к нему как к слуге господа. Разве молодому Антсу легче встретиться с глазу на глаз с тем, кто его утопил, чем Юле повстречаться с этим насильником и душегубом?

В то время как пастор размышлял о своем долге и божественных предначертаниях, телега на деревянном ходу с грохотом катилась в Самое Пекло. Юлу, которой пришлось так долго лежать в телеге на сене, снова охватили сомнения, несмотря на причастие и отпущение грехов. Наконец, она не выдержала и рассказала обо всем Юрке, чтобы узнать его мнение: куда попадет молодой Антс, в ад или в царство небесное?

– В ад, – не долго думая, ответил Юрка.

– Ты в это твердо веришь?

– Верю.

– И спаситель не искупит его грехи?

– Искупление тут ни при чем.

– Ах, старик, у меня словно камень с души упал от твоих слов. Тебе бы пастором быть – люди находили бы у тебя истинное утешение.

– Верь и утешишься.

– Как же мне верить, коли пастор хочет послать меня в царство небесное вместе с молодым Антсом?

– Не бойся, Антса там не будет.

– Тогда я могу спокойно умереть.

– Коли дело в молодом Антее, то можешь.

Однако не довелось Юле умереть так спокойно, как она надеялась. Главной причиной беспокойства оказался сам Куста, пришедший проведать мать на смертном одре и выбравший время, когда Юрки не было дома.

– Слышал, ты к доктору и к пастору ездила, поэтому я и пришел, – объяснил Куста свое посещение.

– Да, Куста, отцу так хотелось, вот мы с ним и поехали. Да и хорошо, что поехали, теперь у меня душа спокойна. Я о твоем деле тоже пастору поведала, чтобы совесть моя была чиста.

– О каком моем деле?

– Да про молодого Антса.

– Откуда ты знаешь про это?

– Ты ведь сам говорил.

– Я этого не говорил.

– Что же, по-твоему, я вздор несу? Ты сказал, что молодой Антс загубил Майю и если он тебе попадется, то…

– Ну, он и попался мне, но я же об этом не говорил.

– Куста, боже милостивый! – воскликнула Юла. – Значит, ты?!

– А то кто же?

– Все ведь думали, что они сами, спьяну…

– Я, – сказал Куста так просто, что мать сразу же поверила ему и долго не могла произнести ни слова. – Я поклялся тебе, что отомщу за Майю, и сейчас пришел сказать, что я отомстил, и ты можешь умереть спокойно.

– Стало быть, я солгала на исповеди.

– Почему? Ты же не знала, чтобы лгать.

– Я не знала, но все-таки…

– Мать, не огорчайся из-за такой пустяковой лжи! Надо радоваться, что Антс ушел вслед за Майей.

– Пастор говорил, что Антс обрящет царство небесное.

– Пускай. Я не против, мы с ним расквитались.

– Мне не хотелось, чтобы он в раю оказался.

– Конечно, мать, ведь ты еще не знала, какой смертью он умер. А теперь и тебе не на что пенять, если встретишь его в царстве небесном.

– Да, Куста, твоя правда, теперь я знаю, так что. пускай и он в рай попадает.

– Затем я и пришел, мать, чтобы ты с ним помирилась, как и я.

– А та, другая, сынок?

– Кто – другая?

– Та женщина, что с Антсом была?…

– Ничего не поделаешь, мать, пришлось мне взять на душу этот грех.

– Зачем же, сынок?

– Они в это время обнимались, женщина повисла у Антса на шее. Это было на берегу, под ракитой. Я повесил одежду подальше, на дерево, а сам засел голышом за кустами, только пиджак накинул на плечи. Я и раньше несколько ночей подряд следил за ними и высмотрел, где они ловят раков и чем занимаются. В ту ночь я решил исполнить свой замысел. Место было словно создано для этого: сидящие у костра и на двадцать шагов ничего не могли различить в темноте, а до раковых сачков – добрая сотня шагов. Чего же мне было бояться? Я думал, он один пойдет, а он пришел с той женщиной, – пристала она к нему, как репей. Сперва я заколебался, но потом вспомнил Майю: может, и она вот так обнимала Антса, – тут и решился. Как только они обнялись под ракитой, я скинул пиджак, подскочил к ним, схватил Антса сзади и, пятясь, поволок его в воду, – сам впереди, они оба за мной. Я подумал: пусть потону вместе с ними, зато уж Антс не вырвется! Но и женщина – нет чтобы отпустить Антса, еще крепче за него уцепилась. Антс, правда, вырывался изо всех сил, да где ему, я сильнее. К тому же они были в одежде, а я раздетый, с перепугу воды и наглотались, а я сдержал дыхание. Все кончилось очень скоро, я выбрался на берег, схватил пиджак, пошел за остальной одеждой, быстро напялил ее и через лес прибежал прямо сюда…

– И ты еще можешь говорить об этом!

– Я говорю это только для того, чтобы ты знала: я сдержал свое слово, – и могла бы умереть спокойно. Помни, мать, в ту ночь бог был за нас. Он послал нам пасмурную погоду, было темно, и роса не выпала; на траве ничего не было заметно. К утру вдобавок стал накрапывать дождь и смыл те следы, которые еще оставались. И еще в одном была воля божья: пока мы барахтались в реке, люди у костра так громко пели и орали, что никто потом толком не узнал, когда все это произошло.

Юла и Куста долго молчали, каждый был занят своими мыслями. Потом Куста робко промолвил:

– Матушка…

– Что, сынок?

– Ты вправду помирать собралась.

– Дни мои на исходе.

– Ты веришь, что попадешь в царство небесное?

– Верю, сынок.

– И отец верит?

– Верит.

– А пастор?

– Тоже верит.

– Я тоже верю, мама, и поэтому, знаешь…

Слова застряли у Кусты в горле – не из боязни, нет, он и сам не знал почему.

– Что – поэтому? – спросила Юла.

– Поэтому, мама, когда ты будешь в раю, то…

Куста опять запнулся.

– Почему ты не говоришь, сынок?

– Видишь ли, мама, когда я тащил их на дно, мне как будто помогали прикончить Антса руки той женщины. Это не выходит у меня из головы. Она, я чувствовал, так крепко обхватила его за шею, словно была за меня. И вот я подумал, когда ты будешь в царстве небесном, не поговоришь ли ты с богом… Она ведь не виновата; она только обнимала Антса, как и наша Майя.

– Я поговорю со спасителем, коль попаду в царствие божие.

– Поговори с ним, мама.

– И с девой Марией, сынок.

– И с девой Марией, мама, коли доведется.

В комнате опять стало тихо, потом Куста спросил:

– Мама, теперь твоя душа спокойна?

– Спокойна, сынок.

– Это останется только между нами, мама.

– Только между нами.

– Отцу я сам скажу, когда время придет, чтобы он тоже мог умереть спокойно.

– Да, сынок, и отцу скажи, когда придет время.

 

Глава семнадцатая

Юла из Самого Пекла давно уже собралась помирать, но смерть все не приходила. Временами самой Юле казалось, что час ее кончины наступает, порой окружающие думали, что теперь-то уж конец, но шли дни за днями, а жизнь все еще теплилась в больной. Так что у Юрки было достаточно времени, чтобы поразмыслить и подготовиться к своему одинокому житью-бытью. И сама умирающая совершенно освоилась с мыслью о смерти.

– Ты, старик, сколотил бы мне гроб, я бы поглядела, каков он, – сказала однажды Юла.

– Доски я уже высмотрел, – ответил тот.

– За чем же дело стоит?

– Думал, мало ли что тебе подумается, ежели…

– Чего тут еще думать, уж и так все давно передумано.

– Подумаешь еще, что я жду твоей смерти.

– И надо ждать, я сама ее жду.

– Не могу, старуха.

– Надобно, потому как…

– Вроде бы так.

И вот Юрка принес в комнату доски и принялся пилить, строгать, вымерять и колотить. Длилось это долго и прискучило Юле, – она убедилась, что отныне тишина и покой нравятся ей больше, чем шум и суета.

– Что ты так долго строгаешь? – спросила она, наконец.

– Хочу, чтобы доски были гладкие, – отвечал Юрка.

– Обстрогай только снаружи, чтобы людям приятней смотреть.

– Изнутри тоже обстрогаю, тебе лучше спать будет.

– И без того усну крепко, как в гроб уложишь.

Юрка продолжал возиться с досками. Немного погодя Юла позвала его:

– Старик!

– Что тебе?

– Подойди поближе.

Юрка отложил работу и подошел к больной.

– Сядь. – И Юла показала на край постели.

Юрка сел.

– Старик, – снова начала Юла.

– Гм…

– Помнишь медведя, у которого были двойняшки?

– У нас тоже двойняшки были.

– Ты еще ножом убил медведицу.

– Это ты ей под конец нож всадила…

– А медведица хвать лапой по рукоятке…

– Ну и что же? – спросил Юрка, потому что Юла умолкла.

– А на земле что там было?

– Мох.

– Не правда ли! Красивый зеленый мох!

– Вроде бы так.

Оба немного помолчали.

– Помнишь еще, как мы ночью в лесу встречались? – опять спросила Юла.

– Порой будто помнится.

– А там что было на земле?

– Мох.

– Еще мягче и красивее, чем там, где мы встретили медведицу с двойней, а?

– Вроде бы так.

– Мне бы такого мху, когда повезешь меня отсюда.

– Это можно…

– Правда, старик, можно. Тогда не надо и доски изнутри строгать.

– Ну, нет, старуха, я и доски обстрогаю и мох принесу, чтобы все было…

– Принеси мху, старик, много мху, мягкого, зеленого, как в ту пору, когда мы били медведя или когда гайком двойню зачинали.

– Старуха, ты нынче впрямь помирать собралась.

– Почему, старик?

– Иначе бы так не говорила.

– Нет, старик, услышала я, как ты строгаешь доски для моего гроба, и припомнилось мне, как счастливо мы с тобой жили.

– И без греха!

– Без греха и счастливо! Вот только дети наши…

– Да, только вот дети наши.

Тут Юла с трудом удержалась, чтобы не рассказать Юрке про Кусту и молодого Антса. Пусть сам скажет, когда придет время, – ведь он обещал. И все же неодолимое желание поведать об этом раньше Кусты продолжало гореть у нее в груди, и, быть может, она не смогла бы противиться этому желанию, если бы не сбылись вещие Юркины слова о том, что Юла впрямь умирает. Появились даже боли и муки, предсказанные лекарем, пришлось прибегнуть к полученным от него порошкам. Но всех порошков не понадобилось, – не успев их принять, Юла почила вечным сном. А так как за порошки заплачены были немалые деньги, Юрка сам их проглотил, – чтобы не пропали зря. Что полезно умирающему, подумал он, то не вредно и здоровому человеку.

В самом деле, лекарства не принесли Юрке никакого вреда. Вечером, проглотив порошки, он только заснул как убитый. Не было слышно даже его обычного храпа. Это подметила и маленькая Рийя, его последыш, и сказала:

– Отец, ты боишься мертвой мамы!

– Ммым…

– Тебе даже захрапеть во сне боязно.

Юрка охотно дал бы и Рийе материнского лекарства, – авось, она, сладко уснув, не заметит у отца что-либо подобное. Но, к сожалению, остался всего лишь один порошок, и его Юрка решил проглотить сам. Можно было бы, конечно, поделить последний порошок пополам, но до этого Юрка не додумался: ведь до сих пор он давал Юле и принимал сам только по целому порошку, – как же тут станешь его делить? Так Рийя и не узнала, сладко ли уснула бы она от материнского лекарства. Однако она заметила, что, как только мать похоронили, отец опять стал храпеть во сне.

«Вот ведь, – подумала Рийя, – как только засыпали мать землей, отец перестал ее бояться».

О своих мыслях Рийя больше ни слова не сказала отцу. Она лишь удивлялась про себя, как странно устроено все на свете: живет человек – его не боятся; умрет – робеют перед ним; зароют в землю – опять не боятся. Словно попасть может от мертвых, пока их не зарыли в землю. Сама Рийя, напротив, боялась порой только живой матери, а мертвой – нисколечко, будь она хоть на земле, хоть под землей. А отец боялся, – это Рийя заключила еще из того, что он сделал матери красивый гроб, а у живой матери никогда не было ни одной такой красивой веши. «Да еще эта подстилка из мха, на которую легла мать в гробу, – именно легла», – подумала Рийя. Подстилка так понравилась девочке, что Рийя с удовольствием улеглась бы рядом с матерью и вместе с нею ушла бы под землю. Ведь если мать возьмут в рай, а Рийе после тоже надо будет пойти туда за нею, то почему бы им сразу не отправиться вместе, как это было до сих пор, когда Рийя всюду бегала за матерью? Теперь бегать за нею нельзя было, и Рийя попыталась утешиться тем, что побежала в лесок за полем, нашла там местечко, где рос самый густой и зеленый мох, легла на него и попробовала вытянуться так же, как мать в гробу. Но лежать, вытянувшись, оказалось страшно трудно, и Рийя решила: хорошо все-таки, что ее не положили рядом с матерью; что бы она стала делать, если бы пришлось ей лежать неподвижно дни и ночи, много дней и ночей? Не бегать и не шевелиться – это казалось для Рийи страшнее и труднее всего на свете. На это способна разве что черная желтоглазая кошка, единственная и верная Рийина подружка. Да и кошка только тогда любит покой, когда светит жаркое солнышко. А как может светить солнышко, раз гроб крепко заколочен крышкой и на крышке земля – много земли, целая куча. Где уж тут светить солнцу? А поэтому нельзя надеяться на мурлыку: даже мурлыка не захочет лежать на одном месте. Мурлыка любит тепло, а мать совсем холодная, – Рийя ее потрогала, – холоднее, чем когда-либо, холоднее, чем в ту пору, когда она приходила вымокшая под осенним дождем, стуча зубами от озноба. И все же мама лежала теперь на зеленом мху точно так же, как сейчас лежит Рийя под теплым осенним солнышком.

В связи со смертью матери Рийя сделала еще одно интересное открытие. Прежде отец казался ей почти чужим, и она чувствовала к нему только страх. Страх вызывался главным образом тем, что даже мать, пожалуй, боялась отца. Все другие чувства к отцу у девочки отступали перед чувством страха. Пока жила мать, отец никогда не спрашивал Рийю, сыта ли она, или нет. Придет, пошарит – нет ли самому чего-либо перекусить, а потом ляжет передохнуть либо опять уйдет на работу. Рийе частенько казалось, что это совсем чужой человек, и неизвестно, почему он живет вместе с ними. Поэтому она охотнее звала его Юркой, как и все, а не отцом, как заставляла ее мать. Рийя редко осмеливалась подходить к нему и еще реже слышала от него ласковое слово. Да и мать всегда наказывала Рийе не надоедать отцу, потому что он-де устал от работы.

После смерти матери отец стал как будто другим человеком. Неожиданно у него нашлось время и для Рийи. Несколько раз на дню он справлялся, поела ли дочка, не голодна ли; и стоило Рийе хоть чем-нибудь намекнуть, что она хочет кушать, отец всегда находил для нее кусочек-другой, чтобы заморить червячка. Вскоре Рийя заметила, что отец готов был даже бросить самое неотложное дело, если у ней в чем-либо была нужда. Отец даже беседовал с Рийей. Правда, он говорил не так, как мать, – но хорошо и то, что вообще говорил. Да и материнскую речь Рийя день ото дня забывала все больше, только звук ее голоса по-прежнему отдавался в ушах у девочки. Такие прозвища давал Юрка своему последышу, что Рийя вначале не могла взять в толк, – то ли, отец дразнит ее со зла, то ли хочет задобрить.

– Ну-ка, чумазая моя, поди сюда, – говорил Юрка дочери; и когда Рийя останавливалась в нерешительности – подойти к отцу или убежать, он добавлял: – Иди, иди, сопливенькая! – А когда и это не действовало на Рийю, отец говорил: – Что. же ты не идешь, растрепка?

Девочка привыкла со временем и к этим и к еще более неблагозвучным прозвищам, потому что видела, отец никогда не звал ее зря: каждый раз он что-нибудь припасал для нее в кармане – ягодку ли, свисток, дудочку, вырезанную из дерева лошадку, полуувядший цветок, листочек заячьей капусты или щавеля, или что-нибудь в этом роде. Один раз он даже принес в берестяном туеске шмелиные соты и, посадив Рийю к себе на колени, стал учить ее высасывать мед.

И тогда же Рийе впервые пришла в голову мысль, что, может быть, отец тоже любит ее, как любила мать, – с той разницей, что отец никогда не говорил об этом, а вместо этого называл ее дурехой, блошкой, козявкой или замарашкой. Вскоре Рийя, не ожидая зова, сама стала бегать к отцу, в особенности если он возвращался домой на лошади. Тут всегда можно было покататься на телеге, на дровнях или просто верхом. Езда верхом казалась Рийе самой увлекательной, такой увлекательной, что, покатавшись в первый раз, она две ночи подряд видела все это во сне, причем у лошади было отцовское лицо и его глаза, глядевшие назад, на Рийю.

– Почему у лошади твое лицо? – спросила Рийя утром.

– Где? – недоуменно спросил Юрка.

– Во сне, – ответила девочка.

– Ишь негодница! Лошадь, говоришь, на меня похожа!

– Когда я ехала, она оглядывалась.

– Значит, ты ей понравилась.

– Почему бы, а?

– Ты легкая – не чувствует, что верхом сидишь.

– А лошадь разве хочет, чтобы ей было легко?

– Вроде бы так.

Таково было Юркино толкование сна, и Рийю оно вполне удовлетворило, тем более что очень скоро она перестала видеть во сне верховую езду, хотя скакать на лошади хотелось ей все больше и больше. Подчас, когда нельзя было взобраться на лошадиную спину, Рийя гарцевала на отцовской шее, а он держал ее за темные от загара ноги. Однако сидеть на лошади все же было интереснее, потому что там можно было держаться за челку или за гриву, а стоило ей вцепиться отцу в волосы, как он тут же кричал:

– Эй ты, репей, не тронь космы!

Плохо, по мнению Рийи, было еще и то, что отец так мало сидел дома, – временами девочка страшно скучала. Случалось, Рийя хныкала и просила отца еще немного остаться с нею, но отец вставал и уходил, словно не слыша ее жалоб. Он почти никогда не брал дочку с собой: а когда была мать, Рийя всегда ходила за нею. В этом и заключалось различие между отцом и матерью. Мать всегда была тут как тут, под руками, ее всегда можно было увидеть и услышать; отец же появлялся время от времени, словно откуда-то с того конца света, и приходилось долго ждать его и скучать. После смерти матери вся Рийина жизнь стала как бы сплошным ожиданием и скукой.

– Рийя не хочет оставаться одна, – жаловалась порой девочка.

– Да ты ведь хозяйка, – уговаривал ее отец.

– А хозяйка разве должна быть одна?

– Вроде бы так.

– Я не хочу быть хозяйкой.

– Другой хозяйки нам с тобой негде взять.

– Все равно не хочу.

– Побудь еще немножечко, а потом…

– Что потом?

– Увидим что.

Но дни шли за днями, и в конце концов ребенок свыкся с тем, что дома нет ни отца, ни матери. Вместо них появился совсем другой человек, который должен был их заменить. Рийя перестала жаловаться на скуку и не просилась больше идти с отцом, а только спрашивала иногда:

– Ты далеко сегодня пойдешь?

– Далеко, – отвечал Юрка.

– Через лес?

– Через лес.

– Через большое поле?

– Через поле.

– И в другой лес?

– И в другой.

– И через него пройдешь?

– Пройду.

– А что потом будет?

– Потом больше ничего не будет.

– А что тогда будет, когда больше ничего не будет?

– Домой вернусь.

– Что ты мне принесешь, когда вернешься издалека?

– Что попадется.

– Если принесешь, то принеси побольше.

– Принесу, чтобы хватало.

– Принеси столько, чтобы наесться и еще бы осталось.

– Вроде бы так.

Тут Рийина мысль чуть свернула в сторону, и она спросила:

– А если ты много принесешь, маме тоже надо оставить?

– Оставь и маме.

– Когда она вернется?

– Мы пойдем за нею.

– Вместе с тобой?

– Посмотрим как – вместе или поодиночке.

– А когда мы пойдем?

– Малость придется потерпеть.

– Рийя хочет сейчас же…

– Сперва я принесу все, что нам нужно будет взять с собою.

– Хорошо, Рийя подождет, пока ты принесешь всего много-много.

– Много-премного.

Были минуты, когда Юрка, оставаясь в одиночестве, словно раздумывал о чем-то или тосковал, но никому так и не довелось узнать про его думы и тоску. Только одно можно было заметить: когда Юрка сидел один, его взор неизменно обратился к церкви. Не то он сам готов был пойти туда, не то ждал, что кто-то придет оттуда. Смотреть в ту сторону, где стоит церковь, вошло у Юрки в привычку до конца жизни. Даже в те минуты, когда он перекидывался словом-другим с Рийей, глаза его невольно устремлялись к церкви.

 

Глава восемнадцатая

Несмотря на все горести, спустя некоторое время Юрка словно пробудился к новой жизни: радостней стало на душе, охотней работалось. Все чаще шутил он с ребенком: «Быть тебе хозяйкой Самого Пекла!» Казалось, эта шутка зачаровала самого Юрку, и он вместе с ребенком начал верить своим словам. Юрке как будто в голову не приходило, что Самое Пекло давно уже принадлежит Антсу, а не ему. С новыми силами он принялся за работу, трудился точно на своей, выкупленной в собственность полосе: рыл новые канавы, обновлял старые, расчищал и разравнивал покосы, удобрял поля, словно собираясь оставаться тут на веки вечные. Сосед, который, как и Юрка, был у Антса арендатором, придя как-то посмотреть на Юркины хлопоты, сказал:

– Ты, знай, топишь для нас преисподнюю?

– Пока что нет, – ответил Юрка, – но и тому придет время.

– Куда там – приходить, оно уже и так пришло.

– Сначала надо душу спасти, – объяснил Юрка.

Сосед не вполне уразумел, как понимать Юркины слова, и сказал:

– Разве спасется тот, кто гнет спину на другого?

– Я гну спину на себя.

– Как же на себя, коли для Антса канавы роешь?

– Я себе рою.

– Пекло принадлежит Антсу, а не тебе и не мне.

– Но ведь живем тут мы.

– Антс может отказать нам. Со мной он договорился только на два года.

– Я живу здесь не один десяток лет.

– А договор?

– Какой?

– Договор – на сколько лет писали?

– Совсем не писали.

– Тем хуже! Антс может вытурить тебя отсюда в любой Юрьев день.

– Антс – мой друг.

– Ишь нашелся друг! – насмешливо сказал сосед и серьезным тоном добавил: – Пока ты ему полезен – он друг, а перестанешь приносить пользу – будет враг.

– Врага надо прикончить.

Сосед, полагая, что Юрка шутит, засмеялся. Под конец он сказал:

– Легче свою выгоду блюсти, чем Антса убивать.

– Выгода души не спасет.

– А убийство?

– Порой спасает.

«Шутник, ей-богу», – подумал сосед и продолжал разговор:

– Все-таки не понять мне, с чего ты на чужой земле так надрываешься?

– Хочу обрести блаженство.

– В труде, что ли, его обретают?

– А то в чем же?

Сосед сразу не нашелся, что ответить. Повременив немного, он сказал:

– Ну, может, самого тебя и спасет твой труд, но другим ты жару поддаешь, чисто в аду.

– Гм, – недоумевал Юрка.

– Конечно! Пораскинь-ка умом: нынче весною Антс обновил со мной договор и повысил аренду. Я попытался было растолковать ему: неправильно, мол, ведь цены-то прежние, а участок ни больше, ни лучше. Так, знаешь, что он мне ответил? Слово в слово этак: «Работай, как Юрка, будет и участок больше да лучше».

– Теперь ты сам видишь, что Антс мне друг, – торжествующе сказал Юрка.

– Как так?! – изумленно воскликнул сосед, ибо его рассудок не постигал Юркиных выводов.

– А разве нет?

– С какой же стати нам его землю улучшать?

– Да ведь мы тут живем.

– А ему только и дела, что набавлять аренду?

– Как видишь.

– Но ведь нет смысла улучшать землю. Улучшай ли, нет ли – аренда все равно будет расти.

На соседа слова Юрки подействовали, словно удар дубиной по голове. Ну что делать, ей-богу! Живи так или этак – Антс, знай, набавляет аренду. Разница лишь в том, что один улучшает землю, – ан, за это больше аренды плати; а другой такую аренду платит, что волей-неволей улучшай участок, – иначе не расплатишься с хозяином и сгонят тебя. А куда тебе, братец, подеваться, ежели у Антса везде «земляки», ежели он во все концы света ручищами тянется? Захоти ты даже бросить землю да податься куда-нибудь, чтобы на стороне чем-либо другим заработать на хлеб, – и там не избежать тебе Антсовой хватки, сразу ее почувствуешь! Делай что хочешь: улучшай, не улучшай – все равно вся твоя выгода Антсу в карман пойдет. А тебе за все твои труды – сухая горбушка!

– Да, все это так, – покорно сказал под конец сосед, – с работы сыт не будешь.

– Работа сулит блаженство, – повторил Юрка свою обычную мысль.

– А если не надо мне твоего блаженства, тогда что?

– Человек ведь ты.

– А разве Антс – не человек? Почему же Антсу не надо спасать свою душу?

– Он за нас старается.

– Старается он – накось выкуси! – разгневался сосед и плюнул.

– Где же ты еще работу найдешь? – спокойно спросил Юрка.

– В том-то и беда, что нигде, – подумав, ответил сосед.

– Вот видишь, – удовлетворенно заключил Юрка.

– Счастливый ты человек, – удивился сосед. – Такому хоть в аду жить.

– Придет пора – поживу.

Этот сосед никак не мог понять: работает старик на других ради спасения души, а сам готов лезть хоть в преисподнюю. Видно, Юрка в самом деле, как говорят люди, тронутый. Но удивительно – в работе нет равного ему! А может статься, что труд на белом свете удел для тех, кого господь обидел разумом. Но ежели у Юрки действительно не все дома, а у него, соседа, голова варит, так отчего же и он должен работать на Антса? Почему господь покарал его, наградив ясным рассудком, если ему приходится делить Юркину долю?

– Эх, мне бы так разуметь, как ты, – наполовину легче жилось бы, – сказал, наконец, сосед.

– Что разуметь-то? – спросил Юрка, словно позабыв, о чем давеча шла речь.

– Да вот насчет работы.

– Какой работы?

– Ну вот насчет того, что ты взялся улучшать Антсову землю, а не свою.

– А коли я добиваюсь спасения души?

– Разве не добиться его, трудясь на своей земле?

– Нет у меня своей земли.

– Почему же ее у тебя нет?

– Потому что она Антсова.

– А почему его?

– Так богу угодно.

– И ты веришь в это?

– А ты нет, что ли?

– Я тут ничего не понимаю.

– Верь – и поймешь.

– Как же мне верить, если…

– Если нет веры, то, конечно, не понять.

«Нет, нет, с Юркой не стоит говорить, – решил сосед. – Юрка или дурень, или вообще не человек, хоть и верует и хочет обрести блаженство».

Антс придерживался, повидимому, иного мнения. Именно в последнее время он стал часто бывать у Юрки и вести беседы, словно находил в них утешение своему горю после смерти старшего сына. Однако Антс приходил не ради себя, как он утверждал. Его беспокоило положение Юрки.

– Я слышал, у тебя баба умерла, – сказал Антс.

– Вроде бы так, – молвил Юрка.

– Дети тоже умирают, но с ними дело обстоит по-другому: придет конец одному, другой останется. А с бабой совсем не то…

– С бабой, правда, не то.

– У трезвого и воздержанного человека баба обычно бывает одна, а умрет она – тут или без бабы живи или другую бери.

– Мне новой не надо.

– Но ведь у тебя дитя малое, ему материнская забота нужна.

– Мать ведь умерла.

– Так то родная; была б хоть мачеха.

– Так-то оно так, да мне новой бабы не надо.

– Иначе не обойдешься, если хочешь усадьбу держать.

– Таких, как Юла, больше нет.

– Работяга была, а?

– Она медведя свалила, когда он меня задрать хотел.

– Помнишь, как я тебе по-дружески Юлу присоветовал? Нынче у меня в запасе еще лучше одна имеется.

– Лучше нету.

– А Малль? Ножищи у нее – столбы, щеки красные, что яблоки, и работой не брезгует.

– Неохота возиться.

– Ну, не хочешь ее в жены – бери так, пусть в доме порядок будет!

– Дом у меня в порядке.

– Нечего сказать, порядок! Да у меня поросята и те почище твоего ребенка.

– Ребенок-то мой, а поросята – твои.

На это Антсу трудно было ответить, ибо, скажи он еще что-нибудь, Юрка чего доброго заявит: «Аренда высока», или: «Сбавь аренду, будет и ребенок чище». Поэтому Антс перевел речь на другое и стал выхваливать Юрку как работника и рачительного хозяина, у которого-де все в руках спорится.

– Вот так хозяйствовать – это я понимаю! – продолжал он. – На свете все идет к лучшему, везде подъем, потому что так богом заведено. А послушай-ка своего соседа – по его словам наоборот выходит: мир-де назад идет, все на нет сходит, падает, вот и аренда должна упасть. А по-моему, как же аренда убавится, если цена на землю растет? Так мы вдвоем и спорим.

– Не верит он, оттого и не понимает, – пояснил Юрка.

– Здорово сказано! Не верит – и все. Он не верит, что, купив Пекло, я заплатил столько-то, а вздумай я нынче продать его, мне заплатят в два раза больше. Почему? – спрашиваю я. А потому, что времена не те и Пекло не то, что прежде, и аренда не та, прежняя, – стало быть, у народа день ото дня достатки больше. Взять хотя бы налоги…

Но и тут Антс решил лучше умолчать, чтобы не возбудить в Юрке дух противоречия, ибо Антсово богатство ни для кого не являлось секретом.

Он разбогател настолько, что ему уже не надо было подкреплять какими-либо обязательствами свой национальный дух или свой патриотизм, – ему верили на слово. Налогов Антс вообще не платил, но так как его все-таки облагали, то он обладал правом перекладывать их на плечи тех, кто победнее, чьи национальные чувства и любовь к родине были сомнительны. Когда Антс разглагольствовал о патриотизме, а это он делал частенько, то думал он все же о своих правах и привилегиях, причем и сам он и другие находили это весьма естественным.

– За последнее время ты встречался со своим соседом, – завел Антс новый разговор с Юркой. – Что ты, по правде говоря, думаешь о нем?

– Не пойму я его, – ответил Юрка.

– Что именно?

– Говорит, что на тебя работает, а сам живет во как!..

– Не правда ль? – живо подхватил Антс. – Работает на меня, а сам себе добро наживает.

– Вроде бы так.

– Приехал сюда – две лошади было, а сейчас уже четыре. Говорят, хочет усадьбу купить. Он с тобой насчет этого не толковал?

Нет, Юрка слышал об этом впервые, – и Антсу незачем было больше разговаривать. Он собрался было уходить, но вернулся с дороги, чтобы снова завести речь насчет Малль. Антс не отстал до тех пор, пока Юрка не согласился взять ее в усадьбу.

Малль приехала, но ничто в Пекле ей не понравилось. Все было ей не по сердцу, все она хотела переделать по-своему, словно во всем разбиралась лучше всех. Когда Юрка был дома, она только и знала, что увивалась вокруг него, причем голос ее звучал, как пастушья свирель из осиновой коры. Хозяину она ставила и еду получше, хотя тот всегда отдавал лакомый кусок ребенку. Раньше Рийя, захватив кошку, шла спать к отцу, а нынче девочку взяла к себе Малль, объяснив, что у хозяина-де работа тяжелая, а потому и сон тяжел, того и гляди – заспит Рийю.

– Как иная матка своего поросенка, а? – спросил Юрка.

– Как матка порося, – подтвердила Малль.

– Но человек – не свинья.

– Ничем он не лучше.

– Ты почем знаешь? У тебя самой детей не было.

– Потому и нет, что знаю.

Но хотя Юрка не считал человека свиньей, способной заспать собственное дитя, все-таки пришлось Рийе вместе со своей черной кошкой перебраться к Малль, которая захотела стать для девочки второй матерью. Вскоре обнаружилось, что у Малль действительно был такой замысел. Однажды ночью она оставила ребенка и кошку на своей постели, а сама отправилась к Юрке, – да так, что тот волей-неволей услышал и ощутил ее приход.

– Ребенок мечется, спать не дает. Я потому и пришла сюда, чтобы уснуть спокойно. Тебе, думаю, уж не до того, чтобы кого-либо тревожить. А меня не замечай, я тут как-нибудь за спиной прикорну.

– Гм, – промычал в ответ Юрка, словно намереваясь спать дальше. Но неожиданно он вскочил и слез со своего ложа.

– Куда пошел? – спросила Малль.

– Куда ходят, когда ночью встают, – ответил Юрка и вышел во двор.

Малль нетерпеливо ожидала его возвращения, но, увы, была жестоко разочарована: Юрка не вернулся к ней, а забрался туда, где спала девочка и кошка. Тут девке совсем невтерпеж стало. Вскоре она вернулась к своей постели и пожаловалась:

– Кусаются там у тебя, не поймешь кто: клопы ли, блохи?!

– И те и другие, наверно, – ответил Юрка.

– Ну, пустишь ли ты меня на мою постель?

– Вроде бы так.

С этими словами Юрка поднялся, забрал Рийю и кошку и пошел к своей кровати, приговаривая:

– Этак-то спокойней.

– Куда же ты с ребенком и кошкой?…

– Свои ведь они, ребенок и кошка, – перебил ее Юрка и собрался было спать.

Но Малль вскоре заскулила:

– Занес сюда тоже своих кусак.

– Это не я, – возразил Юрка. – За ребенком поганцы тащатся. Старую шкуру, как у нас с тобой, им не прокусить.

Столь деловой разговор сперва прошиб у Малль слезу, а потом возбудил гнев. Подумать только: она-де, по мнению Юрки, так стара, что даже клоп на нее не позарится! Малль приходилось слышать о себе и хорошее и плохое, но такой оборот дела был всего ужаснее. Несмотря на обиду, Малль спокойно спала и в эту ночь и в последующие. К чему волноваться, к чему всякие замыслы, если уж и клопу не нужна? Так как Юрка сказал об этом, словно о чем-то само собой разумеющемся, Малль поверила сказанному. И гнев на Юрку продолжал распалять ее увядшую душу, оттого что он своими простыми словами раскрыл перед ней правду жизни.

Утром, проснувшись на отцовском ложе, Рийя спросила у Юрки, как она попала сюда.

– Куда ты легла вечером?

– К Малль, – ответила девочка.

– На самом деле?

– Я еще и кошку положила с собой.

– Уж не кошка ли тут напроказила?…

– Когда все спали, правда?

– Да, когда спали…

Рийя чуть подумала, а потом спросила:

– Можно сегодня сразу к тебе забраться?

– К Малль не пойдешь?

– Неохота.

– Почему же неохота?

– Такая она…

– Какая?

– А такая, что Рийя не хочет.

– Ну что ж, тогда приходи ко мне с вечера, а не то придется кошке снова тащить тебя ночью.

Рийя засмеялась от удовольствия. Ей нравилось спать за отцовской спиной: заберешься сюда, словно где-то за скалой лежишь. Сначала ее беспокоил громкий храп, но вскоре Рийе показалось, что без этого храпа и сна настоящего нет. Умей Рийя мыслить, она непременно пришла бы к выводу, что ей прямо-таки необходимо научиться храпеть по-отцовски, чтобы всю жизнь спать так же сладко.

 

Глава девятнадцатая

Так и установился в самом Пекле прежний распорядок: отец с дочерью держались друг друга, а Малль как была чужой, так чужой и осталась. Малль попыталась вначале приучить девочку называть ее «тетей», но из этого тоже ничего не вышло. О ребенке она все же как будто заботилась и выполняла все прочие свои обязанности, чтобы Юрка не мог в чем-либо упрекнуть ее. Вскоре, однако, в Пекле обнаружилось нечто совсем новое.

Юрка, годами живший рядом с соседом, ни разу не подумал зайти к нему; соседа он знал только потому, что тот раза два сам заговаривал с Юркой. А Малль наладила с соседями самые близкие отношения. Это стало настолько мозолить глаза Юрке, что он как-то сказал ей:

– Малль живет у соседей больше, чем у себя дома.

– Какой же у меня тут дом? – ответила Малль. – Уж если и к соседям сбегать нельзя, так тут в лесу вовса волком станешь.

– Вроде бы так, – промолвил Юрка.

Другой новостью для Юрки явились разговоры о том, что в Пекле не хватает то одного, то другого. По Юркиным понятиям, здесь бывали времена потруднее, чем теперешние, но никто никогда не жаловался на нехватку. В Пекле привыкли жить по-своему, если чего-нибудь не хватало, то довольствовались тем, что еще было, и лишь когда совсем ничего не оставалось, шли к Антсу. Коли есть в доме соль да мука, нет причин жаловаться на голод, даже с одной картошкой и солью можно прожить довольно долго.

– Скотина живет на одной траве да на сене, почему же человеку не прожить на картошке? – рассуждал Юрка.

– Скотина и на соломе да мякине проживет, – сказала Малль.

– Вроде бы так, – согласился Юрка.

– А человек не проживет.

– Отчего же?

– Человек не скотина.

– Что же он такое?

Этого Малль не знала и потому затруднилась с ответом. Но немного погодя она сказала:

– У человека две ноги, а у скотины…

– Так ведь ногами никто не ест, едят ртом, – сказал Юрка.

На это Малль опять не нашлась, что ответить. Вообще говорить с Юркой было очень трудно, все у него оборачивалось не так, как у людей. Поэтому Малль все больше и больше старалась избегать разговоров с хозяином, а если уж говорила, то только в самом крайнем случае. Юрку это радовало, потому что не любил он пустой болтовни. Будь это в его власти, он заставил бы всех людей работать, а не языком трепать. Если бы Юрка знал, как трудно приходится людям, которые изучают язык и пишут книги, ему, вероятно, пришло бы в голову только одно: как они, бедняги, должно быть, грешны, что господь бог утруждает их столь пустым делом! Подумать только – человек всего и занят тем, что выводит буковки да слова, а сам еще небось надеется обрести блаженство! По мнению Юрки, ради спасения души нужно было бы самое малое тысячу лет трудиться над этими пустяками.

Сам Юрка находился еще в том счастливом состоянии, когда ему не к чему было ломать себе голову над словотворцами и буквоедами. Его беспокоил лишь один вопрос: хватит ли скоту соломы и сена, а людям – хлеба с картошкой?

Однако нынче в Пекле то и дело давали себя знать нехватки. Не хватало мяса и масла, сельдей и салаки, не хватало шерсти и льна, мыла и соды. Не то чтобы Малль требовала того или другого – нет, она лишь напоминала хозяину. Ведь все-таки Малль вела его хозяйство, была за него «в ответе», как она частенько любила говорить. Раньше Юрка никогда не слышал в Пекле слова «в ответе» и теперь изумлялся его силе: пока этого слова не было, всего находилось вдоволь, а стоило ему появиться, как во всем объявилась нужда. Юрка не мог понять, почему Малль непременно должна быть в ответе, раз из-за этого слова в доме одни лишь нехватки. Ведь по-прежнему в Пекле есть коровы, почему же недостает масла и молока? В Пекле по-прежнему стригут овец, почему же не стало хватать шерсти? В Пекле по-прежнему треплют и чешут лен, почему же в нем теперь такая недостача? Юрка не мог успокоиться, пока не поведал свои сомнения Антсу, которого все еще считал своим другом. Тот слушал и ухмылялся. Наконец, он сказал:

– Все это оттого, что в доме хозяйки нет.

– А Малль? – ответил Юрка.

– Малль не хозяйка, а работница.

– Значит, нужно идти к пастору?

– Больше некуда.

Юрка помолчал немного, потом сказал:

– Пусть лучше нужда будет.

– Ну, как хочешь, а только этак, смотришь, и без усадьбы останешься.

– Почему?

– А как же? Раз во всем нужда, – разъяснял Антс, – то скоро она и в деньгах будет; чем тогда станешь аренду платить? С тебя и без того еще за прошлый год причитается.

– Оно, конечно, правда, но…

– Ясно, что мы, так сказать, полюбовно ведем дела, по-дружески, но ведь вечно так продолжаться не может. С меня тоже требуют, то налоги, то прочие расходы, – сам знаешь. Ну, и я должен буду с тебя требовать. Так что ты подумай-ка еще об этом.

– Вроде бы так.

Однако, сколько Юрка ни думал, в его голове никак не укладывалась мысль повести Малль к пастору. Как он ее поведет, раз ему неохота спать с нею на одной кровати? С Юлой было совсем другое дело, с нею у них уже народилась двойня, когда о пасторе еще и речи не было. Оставалось только жить дальше по-прежнему, будь что будет, Как-то раз он подумал: не поговорить ли об этом с Малль, не отказался от мысли, – чего уж тут гонорить, коль не хочется спать с нею на одной кровати! Притом же у Малль, как видно, крепла дружба с соседями, – ее тянуло туда сильнее, чем в Пекло. Однажды Рийя спросила отца:

– Почему Малль держит руки под передником, когда ходит к соседям?

– М-мм! – промычал в ответ Юрка, не обративши внимания на ее слова.

– А я знаю почему, – продолжала Рийя, – Малль что-то держит под передником.

– Руки держит, ведь ты сама сказала, – молвил Юрка, поняв, наконец, о чем речь.

– А что у нее в руках?

– Ну что? – словно просыпаясь, спросил Юрка.

– Откуда я знаю, а только что-то есть.

– Не болтай.

– Правда, правда, отец. Когда она приходит, у нее руки на переднике, а когда уходит – руки под передником.

Юрка прекратил этот разговор, как будто ничего так и не понял. Однако с той поры он стал наблюдать, как уходит и возвращается Малль: верно ли подметил ребенок? И волей-неволей Юрку разобрал смех, – ни дать ни взять Малль вела себя именно так, как рассказывала Рийя: идя к соседям, она держала руки под передником, а возвращаясь оттуда – поверх передника. Смешно, что он сам не обратил на это внимания. Однажды вечером, в сумерки, когда Малль собралась идти к соседям, Юрка окликнул ее:

– Малль, вынь-ка из-под передника руки!

Работница обомлела, в первый момент она хотела было бежать, но вдруг повернулась и бросилась назад к амбару, откуда только что вышла.

– Вынь руки из-под передника! – заорал Юрка своим громовым голосом, раздавшимся словно из пустой бочки, и в тот же миг нагнал Малль. Под передником оказались алые нитки – целый клубок, намотанный на гусиную глотку, полную гороха, и вдобавок кусок сала. – Что это? – спросил Юрка.

– Соседка шьет мне красивые вышитые рубашки; самой-то недосуг, с утра до ночи рук не покладаю, и потому ей…

– Сала нужно, а?

– Ну, не обязательно сала, а ведь что-нибудь есть и ей надо.

– Вроде бы так.

– Кусочек, думала, как раз ей впору на сковородке поджарить, вот и…

– А у нас на сковородке трудно?

– Ну вот, хозяин, из-за такой крошки сала сразу уж и…

– Этой крошки нам хватило бы поесть на два, на три раза, – сказал Юрка, взяв у Малль клубок и. сало. – Собирай пожитки и ступай прочь!

– Ой, боже! Куда?

– Найдешь куда.

– Я так не уйду.

– Хочешь, чтобы я тебя пришиб?

– Сначала расплатись со мной.

– А ты принеси назад все, что под передником утащила, тогда и заплачу.

– Тебе, голодранцу, и заплатить-то нечем.

– Чтоб духу твоего не было! – закричал Юрка, и тон его заставил Малль не мешкать. В тот же самый вечер она ушла из Самого Пекла с узлом за плечами. Рийя уже спала. На следующее утро, не найдя Малль, девочка спросила о ней у отца.

– Ушла Малль, и руки у нее были на переднике, – сказал Юрка.

– Куда, отец?

– Кто ее знает куда.

– Когда она вернется?

– Кто ее спрашивал!

– А вдруг совсем не вернется? – радостно закричала Рийя.

– И не вернется.

Дня через два в Пекло заявился Антс узнать, что такое стряслось с этой Малль, почему ее выгнали со двора.

– На руку не чиста, – сказал Юрка.

– Кто? Малль, что ли? – удивился Антс.

– О ком же еще речь?

– Что она украла?

– Почем я знаю, что она успела накрасть?

– Откуда же тебе известно, что она крала?

– Я велел ей вынуть руки из-под передника. Вынула, а в руках кусок сала и погремушка с нитками, от Юлы еще осталась.

– Ну, какая же это кража? – примирительным тоном сказал Антс.

– Она то и дело к соседям бегала, а руки, знай, под передником.

– Разве ты ее несколько раз ловил?

– Еще чего! Чтобы, знай, таскала?

– Были у тебя свидетели, когда ты ее поймал?

– Где мне их взять?

– Надо было как-нибудь подстроить, – поучал Антс, – а то нынче сведут вас вместе – она скажет, что вовсе ничего не крала, а ты скажешь наоборот. Кому тут верить: тебе или ей?

– Разве Малль говорит, что у нее под передником ничего не было – ни сала, ни клубка ниток?

– Нет, она говорит, что несла все это в дом из амбара, а вовсе не воровала.

– Зачем же она за ворота вышла?

– Ворота, мол, были открыты, она хотела их закрыть, заодно решила взглянуть на погоду да… сам знаешь, женское дело, то да се, а тем более когда стемнело и не различить ничего. Она ведь, не забудь, на год подрядилась, и если выяснится, что ты выгнал ее безо всякой причины, то…

– Как без причины?

– Ну, ежели ты не сможешь доказать, что…

– Отнял же я у нее сало и клубок ниток.

– Все это хорошо, но как ты докажешь, что она хотела их украсть?

– Она сама сказала, что несет их соседке за то, что та вышивает ей рубашки.

– Кто слышал, как она это сказала?

– Кто… Я сам слышал.

– Кто еще?

– Кому же еще слышать?

– Вот видишь, кроме тебя никто этого не слышал, и Малль, конечно, отречется от своих слов. Можно бы спросить соседку, вышивала ли она рубашки для Малль; но не думай, что соседка признается, хоть это и правда. Все станут отрекаться, и тебе нечем будет доказать, что Малль хотела тебя обокрасть. Решат, что ты просто на нее клевещешь, так как тебе нечем платить ей за работу: хочешь-де заклеймить ее воровкой, чтобы не надо было платить.

– Послушай, Антс, до сих пор я считал тебя своим другом, а ты, оказывается, заодно с этой воровкой.

– Юрка, золотой мой, я лишь хочу тебе помочь, стараюсь тебе разъяснить, что может сказать Малль, если дело дойдет до суда.

– Почему до суда?

– Ну, а если Малль станет требовать свое жалованье – и то, что ты ей задолжал, и то, что ей следовало бы получить до конца года, работай она у тебя?

– Ишь как! Дело не сделано, а платить – плати?

– Именно так: работа стоит, а деньга бежит, – таков закон.

– Кто же это придумал такой закон?

– Те, у кого сила да власть, – наместники бога на земле.

Юрка помолчал, а потом промолвил:

– Значит, ежели прогонишь вора, так должен еще и жалованье ему платить?

– Ты не можешь доказать, что Малль воровка, у тебя нет свидетелей. Кроме того, тебе известны слова священного писания: «Не заграждай рта у вола молотящего»? Благодаря Малль преуменьшились твои хлопоты, она заботилась о твоем доме, о скоте и о ребенке. Нельзя же быть таким скрягой, надо и о спасении души подумать!

– А что станется с душой Малль, коли она ворует?

– Даже разбойник, распятый на кресте, и тот попал в рай, – разве ты не знаешь? Вообще, братец мой Юрка, послушай, что я тебе скажу: ты живешь здесь, в Самом Пекле, как у Христа за пазухой или как медведь у себя в берлоге. Что тебе кражи и грабежи, ложь и обман? Они тебя не касаются. А поди поживи-ка с людьми, тогда увидишь, что все эти вещи так же необходимы в нашей повседневной жизни, как приварок к хлебу.

– Можно и без приварка прожить.

– Выходит, что нельзя, раз все до него охочи. Потому так и устроено: кто силен да глуп – тот грабит, а кто слаб да умом хитер – тот ворует.

– Я не ворую и не граблю!

– А зачем ты ходишь по грибы и по ягоды в чужой лес? Зачем ты мед отнимаешь у пчел, молоко у коровы, шерсть у овцы, подчас еще вместе со шкурой?

– Коровы и овцы – не люди.

– Все мы божьи твари, дорогой Юрка. Кто умеет, у кого сила – тот стрижет других смертных; кому это невмоготу – тот грабит животных или землю; а обрести блаженство хотят все! Мы с тобой полжизни прожили как добрые друзья, а ты слыхал, что про меня говорят? Я, мол, вор, разбойник, мироед, ростовщик, мошенник, плут и негодяй, у которого нет ни сердца в груди, ни души. А про тебя что говорят? А ведь ты здесь, в лесной глуши, как монах жил, только о том и думал, как бы спасти свою душу.

– Вроде бы так, – молвил Юрка, которому показалось, что он понял, о чем идет речь.

– А слышал ли ты, что о тебе думают?

– Кто думает?

– Все и никто, – это всегда так с людским мнением. Думают, что ты убийца – изводишь людей никому не нужной работой; что ты скряга – не кормишь людей досыта; что ты скупердяй – платишь-де мало за работу; что ты мошенник, ибо хочешь обрести блаженство только для того, чтобы впредь содержать преисподнюю; что ты преступник, – иначе зачем тебе прятаться от людей в лесу; что ты безбожник – иначе ты ходил бы почаще в церковь; что ты гордец – избегаешь себе подобных.

– Попадись мне эти брехуны, враз прикончил бы, – молвил Юрка.

– Конечно, на это ты имеешь полное право. Однако не кажется ли тебе, что и другие чуточку правы? Сам посуди: ведь ты такой работяга, что другому сравняться с тобой в труде – значит самоубийством покончить. А разве ты при этом не довольствуешься пищей, которую не у каждого хозяина и скот станет есть? И жалованье ты платишь своим работникам меньше, чем я. Правда, тебе нечем платить, но все-таки: если тебе нечем платить, так не нанимай работника, а лучше сам наймись. Иди хотя бы ко мне, я заплачу тебе больше, чем ты выручаешь с Пекла, да и работа будет полегче, жизнь получше…

– Я останусь в Пекле.

– Ну конечно, – быстро согласился Антс, – я только так говорю, к примеру, – что люди думают и как они понимают. Взять хотя бы твое блаженство: все люди жаждут его, чтобы попасть в царство небесное, а ты для того – чтобы содержать преисподнюю. Что ж тут удивительного, если у людей от всего этого в голове сумятица и они начинают поносить тебя гордецом и безбожником?

– Пускай поносят.

– И по-моему так, ан нет-нет да и подумаю подчас: хорошо бы тебе на старости лет устроить свою жизнь по-другому.

– Как по-другому?

– Да сам не знаю как, а только я про себя этак рассудил: жена у тебя умерла, дети разбрелись, Малль ты прогнал, одна девочка всего и осталась дома…

– Что же мне было делать?

– То-то и оно, что нечего. Ну, наймешь снова кого-нибудь – одна будет держать руки под передником, другая в карманах; третий раз наймешь – опять то же. До каких же пор менять людей и к чему это приведет? Нынче двое вас – ты да ребенок, где же тебе управиться. Когда-то было у тебя три лошади, а нынче только одна; доились, бывало, четыре-пять коров, а теперь нет никого, кто бы и двух подоил…

– Сам буду доить, пока Рийя подрастет.

– Ладно, сам станешь доить, но не лучше ли сделать по-моему?

– Как?

– Вот что, Юрка, мы видали с тобой светлые и черные дни, я тебя выручал, ты на меня работал, так что можешь не сомневаться: если я даю тебе совет, то идет он от чистого сердца и от нашей дружбы. Я так прикинул: на краю поля у меня стоит хорошенький домик со скотным двором, – махнул бы ты рукой на клочок землицы, корову с овцой пустишь в мое стадо, а что касается тебя самого, то будешь себе возиться да копошиться сколько старые твои пружины позволят. Вдосталь раскорчевал ты леса да кустарника, осушил болот и возделал целины; пускай теперь молодые поработают! Такого верного друга, как ты, мне хотелось бы иметь поближе к себе. Как тебе нравится мой план?

– Я хочу обрести блаженство в Самом Пекле.

– Но тогда Малль будет требовать свое жалованье.

– Пусть требует.

– Разве это не будет наперекор нашей старой дружбе, если ты отдашь Малль ее жалованье, а моей аренды не уплатишь? Для того чтобы мне по крайности от Малль не отставать, я вынужден буду тоже потребовать свою арендную плату, не так ли? И что же тогда получится? Где ты возьмешь денег? У тебя продадут последнюю скотину?

– Кто продаст?

– Самому придется продать, а не то другие продадут.

– Кто другие?

– Суд.

– А суду какое дело?

– Такое, что если Малль подаст на тебя в суд, а за нею и я должен буду подать…

Собеседники помолчали. Юрка сидел как в рот воды набравши, из чего Антс заключил, что он готов на уступки, а поэтому и продолжал:

– По правде говоря, та аренда, которую ты платишь сейчас за Пекло, – гроши, карманные деньги. Ты только подумай, только подумай, сколько тут возделано новых пашен и покосов! Если я мирился с такой арендной платой, так лишь во имя нашей дружбы. Однако вечно это продолжаться не может, не то получится точь-в-точь как в поговорке: другом слывешь, а шкуру дерешь. За такую усадьбу мне всякий чужой человек вдвое больше аренды заплатит.

– Кто ж именно?

– Хотя бы твой сосед. Ей-богу! Он не раз говорил, как бы заполучить участок, пристал как банный лист, – но только я до сей поры не соглашался, потому что у нас с тобой, так сказать, дружба, да и…

– Я останусь в Самом Пекле.

– Ну, как знаешь, я не настаиваю. Только как будет с Малль и ее жалованьем да с моей арендной платой?…

– Обойдется!

– Ну что ж, авось как-нибудь и обойдется.

 

Глава двадцатая

И с Малль, насчет ее жалованья и с Антсом, насчет аренды, обошлось, – но не так, как предполагал Юрка. Вернее, Юрке нечего было и предполагать, потому что, несмотря на Антсовы разъяснения, он не мог себе представить, что происходит в действительности. Антс говорил про суд, но Юрка был в суде давным-давно и помнил лишь, что ничего особенного там не случилось. Правда, было какое-то решение, но как его выполняли, Юрка до сих пор не видал. Если и исполняли вообще, то таким образом, что Юрке не было ни жарко ни холодно. Захотели снова идти жаловаться в суд – жалуйтесь, что ему с того? Время само разберет, – зачем торопиться.

Так Юрка и жил в Самом Пекле день за днем, не зная по-настоящему, как и для чего. Когда он отлучался, дом оставался на попечении одной восьмилетней Рийи; ее единственным товарищем была черная кошка. Когда же девочка уходила на пастбище присмотреть за коровами, усадьба пустовала, и лишь петух с двумя курами прогуливался по двору.

Но вот в Самом Пекле стало твориться нечто непонятное. Как-то, вернувшись домой, Юрка обнаружил на огороде свежевыполотую траву.

– Кто это сделал? – спросил Юрка у Рийи.

– Я сама, отец. Я прополола капусту, – ответила девочка.

Юрке хотелось что-либо сказать, но слова не шли с языка. Впрочем, он был доволен, что ребенок становился его помощником. В следующий раз Юрка нашел дома вымытую кадушку из-под молока, которую он как будто не мыл, а может быть, и вымыл, да позабыл. Нет, этого он, хоть убей, не помнил! Затем однажды ему бросилось в глаза, что у Рийи причесаны волосы. Снова спросил он у ребенка:

– Кто это сделал?

– Я сама, – ответила девочка. – Нашла старый гребень и…

Юрка не нашелся, что ответить. Он лишь раза два провел своей большой ладонью по волосам ребенка.

– Из тебя выйдет хозяйка Самого Пекла, – сказал он, наконец.

В один прекрасный день Юрка заметил, что на девочке надета чистая рубашка. Он остолбенел, глядя на дочь широко раскрытыми глазами, и лишь погодя спросил:

– Кто тебе выстирал рубашку?

– Я сама, – прозвучал обычный ответ. – Сперва намылила и побила вальком, а потом просушила на солнышке и надела.

Через несколько дней Юрка увидел, что была выстирана и его рубаха. На этот раз он некоторое время сидел молча, а когда Рийя подошла к нему, сказал:

– Ты уже умеешь лгать, дуреха?

– Да, отец, – прозвучал ответ.

– Кто тебя научил?

– Соседская тетя.

– Какая тетя?

– А та, у которой ребенок малый.

Теперь Юрка понял: речь шла о той самой соседке, что должна была шить для Малль красивую узорчатую рубашку в обмен на кусок сала и моток ниток на погремушке.

– Что ей тут надо?

– Ничего. Пришла поглядеть – сыта ли я.

– Гм.

– Я вынула из кармана краюшку и показала ей. Она спросила, есть ли у меня молоко, чтобы запить.

– Гм.

– Я ей показала кадушку в кладовой.

– Почему же ты мне сначала солгала?

– Мне велела соседская тетя.

– Зачем?

– А вдруг ты рассердишься, что она ходит смотреть, как я играю в хозяйку. Она сказала, что уходит из дому тайком, и здесь – тоже тайком, и тебе ничего знать не надо.

И так как Юрка помедлил с ответом, Рийя продолжала:

– Тетя оставила ребенка на дворе, и я играла с ним, пока тетя хлопотала по хозяйству. И знаешь, отец, что она мне сказала: «Послушай, маленькая хозяйка, ты живешь тут прямо как поросенок!..» И после этого…

Рийя рассказала, как соседка обучила ее разным делам: одеваться, причесываться, мыть лицо и руки, полоть траву для свиньи на капустных грядах и для коров в картофеле, подметать комнату и двор. Юрка слушал, но слова дочки, казалось, не доходили до него. Юрка размышлял, но, казалось, не мог собраться с мыслями. Он был похож на голодного пса, которому дали кусок хлеба и погладили по голове. Так что, когда девочка в конце концов спросила у отца, можно ли соседской тете снова приходить с малышкой, – ведь он теперь все знает, – Юрка сказал:

– Ты лгать умеешь?

– Умею, отец. Тетя меня хорошо научила.

– Ну и скажи тете, что я не знаю, что ты мне ничего не говорила.

– А если тетя, как и ты, не поверит?

– Стало быть, ты еще не умеешь лгать как следует.

– А мне нужно учиться лгать?

– Да, и как следует.

Но уменье Рийи лгать по-настоящему потеряло вскоре всякий смысл, потому что в Самом Пекле произошли новые события: Юрке принесли повестку из суда – вернее, две повестки, ибо заодно с требованием Малль о выплате ей жалованья предъявил свой иск насчет арендной платы и Антс. В общем, все шло точь-в-точь, как толковал Антс. Юрке оставалось только удивляться, насколько хорошо его друг Антс разбирается в житейских делах, – умеет предсказывать ничуть не хуже священного писания. Серьезно же интересовал Юрку лишь один вопрос: день суда, и потому он велел несколько раз прочитать повестку вслух, чтобы не забыть срока. Напрасный труд, ведь он мог бы расспросить и Антса, который навестил Юрку на другой день после того, как в Самое Пекло пришла судебная повестка.

– Я получил вызов из суда, – сказал Акте с озабоченным видом.

– И я, – молвил Юрка.

– Что же ты об этом думаешь?

– Чего ж там думать?

– Ну, а если присудят выплатить? Ведь скотину твою продадут!

– Почему?

– Малль, как я слышал, требует жалованья за весь год. А я уже говорил, что если она будет требовать, то потребую и я. Ведь иначе что у нас за дружба, если Малль получит жалованье, а я останусь без своей аренды? В интересах нашей дружбы и мне надо предъявить требование. Поэтому еще раз обращаюсь к твоей совести: поладь с Малль до суда, потому что…

– С воровкой я не полажу, – прозвучал ответ.

Как ни пытался Антс растолковать Юрке про суд и прочее, того ничем нельзя было пронять. По правде же говоря, на пути Юркиных размышлений высилась одна неодолимая преграда: куда бы ни гнул Антс, все выходило так, что Юрке выгоднее бросить Самое Пекло и переселиться к Антсу. Если бы, примирившись с Малль, он мог избежать этого переезда, Юрка пошел бы на мировую без всяких рассуждений, но сейчас мириться не имело никакого смысла, и поэтому он совершенно безразлично относился к тому, что доказывал Антс.

Все произошло как полагалось: Малль и Антс подтвердили в суде свои требования, Юрка же ничего не смог привести в свою защиту. Малль прямо сказала, что захоти она даже что-либо украсть, так в Пекле и взять-то нечего: там, мол, мыши и крысы и те подохли с голоду. Тайком ей приходилось приберегать для ребенка последние крохи, иначе клопы да блохи заели бы голодное дитя. Сначала она, Малль, намеревалась подарить хозяину свое жалованье, да Юрка захотел опорочить ее как воровку, и поэтому она требует платы за целый год вперед. Малль была очень зла – ведь пытались запятнать ее доброе имя!

Когда Юрку попросили высказаться по этому поводу, он объяснил, что ему никак не взять в толк, почему Малль так злится. Он-де, Юрка, не говорил ничего дурного, а заметил лишь одно: о каком жалованье может идти речь, если Малль сама его наворовала? К тому же воровство дело неплохое, если только воровать как следует и в нужной мере. Это, мол, может подтвердить и его друг Антс. Даже грабеж и тот, по-Юркиному, был правым делом, если, к примеру, собирать в лесу грибы и ягоды, доить корову или снимать с нее шкуру.

В ответ на столь мудрые речи судьи только головой покачали и сказали:

– Нечистый он, Нечистым и останется.

Разумеется, Малль присудили ее жалованье и дали право взыскать его в законном порядке в течение определенного срока. Такое же решение вынесли и по Антсову иску насчет арендной платы. Все произошло весьма просто и легко, потому что Юрка не возражал против этих требований. Он только говорил: «Ну что ж, если суд этак думает», или: «Вроде бы так». Суд и решил дело в пользу Малль и Антса. Юрка воспринял судебное решение весьма спокойно, словно он со всем согласен или не понял толком, что случилось. После суда к нему подошел Антс и сказал:

– Малль и сейчас согласна получить с тебя одно лишь отработанное жалованье, только она хочет его сразу.

– Мне сразу нечем платить, – ответил Юрка.

– Я могу одолжить тебе эти деньги.

– Золотой ты человек, Антс.

– Только с одним условием.

– Каким?

– Уезжай из Пекла, чтобы можно было сдать усадьбу в аренду кому-нибудь другому, кто вдвое больше заплатит. Перебирайся ко мне.

– Нет, Антс, из Пекла я не уеду.

– Ну, тогда делать нечего.

– Вроде бы нет.

Юрка отправился домой и принялся спокойно работать, словно ничего особенного не случилось. Так продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный день в Самое Пекло не явился судебный пристав, пришедший посмотреть, что можно здесь описать в покрытие присужденных сумм. Побродив по дому и амбару, он пришел к заключению, что из описи мертвого инвентаря проку будет мало. Тогда приступили к живому инвентарю. Прежде всего записали лошадь, затем двух коров и, наконец, трех овец. Подумали было о петухе и двух курах, по в конце концов махнули рукой – кто их, пернатых, ловить станет!

– А меня, ребенка и кошку не запишете? – спросил Юрка.

Чиновник, вытаращив глаза, поглядел поверх очков на Юрку и сказал.

– У меня нет времени для шуток. Обращаю ваше внимание на то, что описанную скотину – лошадь, двух коров и трех овец – нельзя продавать, забивать и закладывать.

– А если которая утонет? – спросил Юрка.

– Где утонет? – осведомился чиновник.

– Почем я знаю где? Скотина иной раз тонет, иной раз, бывает, на кол напорется.

– За это отвечаете вы.

– Мне отвечать нечего. Я за свою скотину никогда не отвечал.

– Еще раз напоминаю вам, что описанных животных нельзя ни забивать, ни продавать.

Прикрепив к столбу у ворот извещение об аукционе, чиновник собрался уходить. Юрка поглядел на его возню и спросил:

– Что это?

– Извещение об аукционе.

– Можете его забирать, у нас читать не умеют.

– Другие прочтут, – сказал чиновник.

– Кто это – другие?

– А почем я знаю.

Пристав ушел, и в Пекле зажили по-прежнему. Юрка даже чащобу вырубил под новое поле, как делал он это издавна. Но такая мирная жизнь продолжалась недолго. Снова явился описавший скотину пристав, с ним пришли Антс, соседний хуторянин и несколько человек, совершенно чужих. Сначала Юрка никак не мог понять, что нужно пришедшим в Пекле, но затем он вспомнил суд, опись скотины, клочок бумаги на воротах и понял, что все это, наверно, как-то связано между собой. Так оно и вышло. Вскоре начался аукцион, но из-за того, что народу было мало, а покупателей и того меньше, скотину продали – иную, прямо сказать, чуть ли не даром, а иную за полцены. Лошадь и одну корову заполучил Антс в покрытие аренды, другую корову купил сосед, и эти деньги пошли в счет жалованья Малль. Но расходы по делопроизводству чиновник смог покрыть, лишь продав самую большую овцу. От цены, предложенной за нее, оставались кое-какие гроши, и они достались Юрке, чтобы и ему был доход от продажи животных. С двух оставшихся овец сняли опись и сказали, что Юрка снова может их продавать, бить и закладывать. «Вроде бы так», – молвил он в подтверждение слов чиновника.

Но когда люди, купившие животных, отправились было восвояси, к Юрке подбежала Рийя и спросила плачущим голосом:

– Отец, почему они уводят нашу скотину?

Однако напрасно ребенок ждал ответа: отец не услышал ее вопроса. Тогда Рийя схватила отца за рукав, затрясла изо всех сил и повторила:

– Почему они уводят нашу скотину?

– Потому что Малль, когда ходила, держала руки под передником, – ответил, наконец, Юрка.

Рийя недоуменно посмотрела на отца и снова спросила:

– Куда же ведут скотину?

– Кто их знает!

– А когда приведут обратно?

– Когда сами сходим за нею.

– А когда мы пойдем?

– Успеется.

Юрка охотно промолчал бы, но так как ребенок спрашивал, приходилось что-нибудь отвечать. Когда Юрка молчал, в нем возникало нечто, представлявшее собой смесь размышлений и воспоминаний. Он словно в них искал утешения или объяснения происшедшему. В конце концов дело обстояло не так уж плохо. Когда он пришел в Самое Пекло, у него, кроме старухи, ничего не было. Но все-таки старуха-то была, а это как-никак уже кое-что. Тогда же они раздобыли первую тварь – кошку, и ту задаром да обманом. А как после обзаводились. добром? С помощью Антса. Но он и посейчас жив, и нечего поэтому особенно и горевать. К тому же положение у Юрки сейчас лучше, чем вначале у него есть подсвинок, две овцы, две курицы, петух, кошка, Рийя и немало всякого домашнего скарба, что за годы скопился словно сам собой. Сена у него больше, чем съедят за зиму две овцы, и поэтому можно сразу обзавестись конягой и телкой. Если же это не выйдет, лишнее сено можно будет продать и перезимовать безбедно – картофеля и хлеба хватит. Лошадь, конечно, нужна – возить то, другое. Но можно обернуться и без нее, как вначале, потому что дрова для печи – дома, а сено для овец он стащит и на себе. Но все эти полные надежд виды на будущее опрокинул Антс, лучший друг Юрки, от которого он ждал помощи советом и делом, чтобы начать жить по-новому. Началось с того, что Антс снова пришел в Самое Пекло, и не один, как раньше, а вместе с двумя свидетелями, в присутствии которых он сообщил, что арендный договор у него с Юркой сроком на год, а так как возобновлять договора он не намерен, то Юрке предстоит будущей весной убраться из Пекла.

– Куда? – спросил Юрка.

– Должен сам знать, – ответил Антс.

– Я останусь в Пекле.

– Не уйдешь добром – заставим силком. Велю, чтобы полиция выселила тебя и прогнала.

– Да ведь ты мне друг.

– Ясно – друг, но коли ты не желаешь послушать дружеского совета, то…

– Что же ты советуешь?

– Переходи ко мне в домик, знаешь…

– Ты советуешь не по-дружески.

– Именно как друг, потому что…

– Я хочу остаться в Пекле.

– Из этого ничего не выйдет, тебе не уплатить аренды.

– Уплачу, если ты мне поможешь, как вначале.

– Ты был тогда молод и…

– Молодость не в счет.

– А что же в счет?

– Я Нечистый, вот что…

– В Самом Пекле ты человек, Юрка, ибо хочешь обрести блаженство.

– Как же я обрету, если ты гонишь меня отсюда?

– Блаженство сыщешь не только здесь.

– Нет, для меня оно только в Самом Пекле. Здесь я возделывал землю.

– Но земля-то эта моя?

– Лес, чащоба – твои; поле – мое, моими руками взрыто.

– Юрка, старый мой друг, слушай, что я тебе скажу: у меня есть новый арендатор, и аренды он будет платить вдвое больше, чем ты. Поэтому мне и невыгодно оставлять тебя здесь.

– А новой земли он добавит?

– В этом больше нет нужды. Лес, что стоит сейчас, так и останется лесом.

– Значит, на возделанной мною земле будет жить другой?

– Другой…

– Слушай, Антс, ты мне враг.

– Враг ли, друг ли – неважно, главное чтобы выгодней было.

– Таких, как ты, нужно убивать.

– Эго бесполезно, дорогой Нечистый, – пошутил Антс, – те люди, чго останутся, не лучше, – они такие же.

– Так же дерут с того, кто трудится, и…

– И самая лучшая еда у того, кто ничего не делает, – договорил Антс. – Ты на своем веку работал за десятерых, а нынче, когда я зову тебя пожить у меня повольготней, ты ни за что…

– Я не верю тебе, Антс.

– Зачем же мне врать тебе?

– Ты хочешь, чтобы я отдал тебе клочок земли, возделанный моими руками.

– Я его так или иначе отберу и передам другому, который…

– Кто этот другой?

– А вот он тут же стоит. Будет платить мне вдвое больше, – при этом Антс показал на соседа, который стоял рядом, и спросил его: – Не правда ли, Петер?

– Да, я заплачу вдвое, – ответил тот.

– А чего этому третьему надо? – спросил Юрка.

– Он свидетель, что мы говорим правду, – ответил Антс.

– И что ты гонишь меня отсюда? – снова задал вопрос Юрка.

– Хочешь не хочешь, а придется тебе отсюда уйти. Хватит с меня Нечистого, я хочу человека, который вместе со мной вознесется в рай.

– Всем вам дорога в ад, – убежденно сказал Юрка.

– Отделаемся от Нечистого – будем в царствии небесном.

– И ты, Петер, попадешь в рай? Хоть ты и отнимаешь у меня землю, которую я возделал?

– Не я, так другой отберет, сделка выгодная, – пояснил Петер.

– Охотников до земли много, – подтвердил Антс.

– И ты, Антс, не хочешь больше дружить со мною?

– Нынче невыгодно, – усмехнулся тот, а двое других расхохотались во все горло.

– Ну хорошо, – сказал Юрка и встал с таким спокойным видом, словно все было в полном порядке. – Наши отношения ясны: я – Нечистый, вы – люди. Я хочу обрести блаженство, вы – попасть в ад. Поэтому вы и обираете меня. Антс говорит о дружбе, но он враг.

 

Глава двадцать первая

Юрка широкими шагами направился к дому. Все в недоумении смотрели на него. Подойдя к избе, он сорвал со стрехи пучок сухой соломы и переломил его надвое. Затем он стал что-то нашаривать в карманах.

– Поджечь хочет, – зашептали мужики Антсу.

– Не подожжет, – процедил тот сквозь зубы, держа во рту потухшую трубку и выпятив подбородок.

Юрка достал из кармана кремень, огниво, трут и спокойно стал высекать огонь.

– Честное слово, запалит крышу, – сказал Петер.

– Не запалит. – Антс продолжал медлить. Подбородок его по-прежнему глядел вперед.

Юрка тем временем разжег трут и сунул его в солому, а потом начал размахивать ею по ветру, чтобы раздуть искру в пламя. Дымный след потянулся за пучком. Внезапно всю солому охватило пламенем, еще мгновение – и пучок оказался в стрехе. Мужики бросились было к Юрке, чтобы удержать его, но было поздно Конечно, Антс с самого начала догадывался о намерении Юрки, но делал вид, что не верит этому, ибо ему было выгодно, если строения станут жертвой огня. Они были застрахованы за полную цену и при переходе участка к Петеру вызвали бы пререкания. Мысль удержать Юрку, пришедшая мужикам в последний момент, была порождена отчасти инстинктом страха перед огнем, а отчасти теми правильными соображениями, что впоследствии будет чем похвастаться: мы, дескать, от всей души старались. Про себя же Антс думал так: разыграл он все это настолько хорошо, что самому богу нечем будет попрекнуть его в судный день.

Другое дело – могли ли мужики помочь тут чем-либо, поступи они иначе. Можно ли было спасти строения, попытавшись сразу помешать Юрке в осуществлении его замыслов? Запоздалое вмешательство подтвердило обратное. Первым делом Юрка схватил за шиворот Антса и, наверно, тут же прикончил бы его, не поспей тому на выручку два других мужика. Юрка швырнул Антса, словно пучок пакли, через забор и, по-видимому случайно, прямо на груду камней, где тот и остался лежать с разбитым черепом. Самого бойкого из мужиков – Петера – Юрка успел лишь разок хватить кулаком, и тот очнулся в зарослях крапивы, у забора. Третий мужик вообще не посмел приблизиться к Юрке, и тот смог, таким образом, без помехи запалить амбар и хлев. Потом Юрка вышел за ворота и направился к соседней усадьбе. Петер побежал полем, чтобы поспеть домой раньше Юрки, если тому взбредет в голову поджечь и его усадьбу. Дома он схватил тяжелый топор, чтобы защищаться, и притаился за углом избы. Случилось именно то, чего боялся Петер: Юрка завернул к ним, Петер выскочил навстречу ему и занес топор:

– Подойдешь – убью! – закричал он в страшном гневе.

Но прежде чем Петер успел приблизиться к Юрке, тот выломал из частокола здоровенную жердь, – и топор стал для него не опасен. Петеру пришлось отступить: долго ли было Юрке огреть его жердью по голове? Он вбежал в горницу и зачертыхался:

– Черт возьми, ружья нету! Теперь он все испепелит.

– Кто? – спросила жена, кормя грудью ребенка. Она еще ни о чем не знала, так как топор Петер подхватил у поленницы.

– Нечистый! Кому же еще? – ответил Петер.

– Где? – изумилась жена.

– У себя и у нас.

– Не болтай, – сказала жена и вышла во двор вместе с ребенком, заснувшим у нее на руках. Однако, увидев на месте Самого Пекла огненное море, она не смогла удержаться от крика; посреди их двора, с пучком соломы подмышкой, стоял Юрка и огнивом высекал из кремня искры. Хозяйка со спящим ребенком подошла к нему.

– Боже милостивый, Юрка, у тебя усадьба в огне! А где же ребенок?

– Какой ребенок? – спросил Юрка и поглядел на хозяйку, на ее неприкрытую грудь, к которой прильнул спящий ребенок.

– Твой ребенок, Рийя?

– Гм?!

– Господи, да где же она, Юрка? – спросила хозяйка, охваченная ужасом.

– С овцами.

– А овцы где?

– В поле.

– Слава богу!

Тем временем в Юркиных руках уже занимался трут. Словно задумавшись, Юрка посмотрел на него, затем поднял глаза на женщину и ребенка, снова глянул на тлеющий трут, бросил его на землю и принялся топтать, пока тот не перестал дымить. Затем Юрка повернулся и быстро пошел прочь, с пучком соломы подмышкой. Хозяйка наблюдала за ним, думая, что Юрка пойдет домой, – ан нет, он поспешил к деревне.

– С ума спятил, – сказал подбежавший к жене Петер.

– Что вы с ним сделали?

– Ничего особенного: Антс отказал ему в аренде и сказал, чтобы убирался из Пекла.

– Тогда не диво, что он рехнулся.

– Да какой из него нынче арендатор? Не расплатиться ему.

– А ты платить горазд?

– Не сам же я пошел. Антс позвал, чтобы…

– Где же он сам?

– На камнях лежит с разбитой головой.

– Понятно! Небось раньше не послушает, пока башку не раскроят. Удивительно, что твоя еще цела.

– Да, чудно, – согласился Петер. – Ну и силища у этого Нечистого!

– В том-то и беда, что сила у него медвежья, а сердцем да умом – он дитя.

– Думаешь?

– Иначе зачем ему душу спасать, – ан хочет, да еще как.

Петер еще бы потолковал с женой насчет Юрки, но из Самого Пекла донеслись крики – там звали на помощь. Петер поспешил на крик, а жена ушла в избу уложить ребенка.

В Пекле уже не сладить было с огнем, – он поглотил все. Загорелась даже куча хворосту, запылал стоявший поодаль, но с наветренной от жилья стороны сарай, который построили вместо прежнего, сожженного. С большим трудом мужик, который не покинул Антса, отнес того подальше от огня, – иначе сгореть бы хозяину. Возник вопрос: что делать с Антсом? Петер хотел было пойти запрячь лошадь, но, по мнению другого мужика, тряска в телеге и толчки означали бы для раненого верную смерть. Итак, Антса взяли на руки и отнесли к Петеру. Тут Петерова жена пособила приладить к двум кольям полосатое одеяло, на которое опустили раненого, положив ему под голову подушку. Так, на носилках, что несли мужики, и начался для Антса путь к дому, где ему могли быстрей оказать врачебную помощь.

На все это потребовалось немало времени, а в ту пору строения Пекла, ближние заборы и ворота спокойно горели себе дальше. Петерова жена успела бы сходить туда, да в горнице заплакал ребенок, кончился его дневной сон. Возня с ребенком опять-таки заняла свое время, и когда, наконец, хозяйка отправилась в путь-дорогу, огонь стал ослабевать, крыши вместе со стропилами и потолком провалились, высокий остов риги опрокинулся, стены рухнули. Хозяйка с ребенком на руках пошла к пожарищу не напрямик, а свернула вдоль межи в ту сторону, где Рийя должна была пасти овец. Женщина хотела найти ее и забрать к себе – ведь кто его знает, когда вернется Юрка. Овец хозяйка разыскала, но девочки нигде не было, никто в ответ не аукнул.

Женщину охватило дурное предчувствие. Не лгал ли Юрка, говоря, что Рийя ушла с овцами? Потеряв всякую надежду, хозяйка с тяжелым сердцем вернулась к пожарищу. Здесь она постояла, потом присела на лежавший в стороне от пожарища камень, чтобы дать грудь ребенку. И тут неожиданно перед нею появилась Рийя с кошкой на руках. Девочка пришла с наветренной стороны, где стлался дым и летели искры.

– Пресвятая троица! – воскликнула хозяйка, словно увидела призрак. – Откуда тебя принесло? Прямо из-под огня! Как ты еще не сгорела?

– Там огня не было, – объяснила Рийя, – только высоко над головой шел густой дым.

– А искры?

– Они неслись вместе с дымом, как звезды на небе, когда темно; только они летели, а звезды не летают. Солнышко было желтое-желтое, словно закатывалось посреди неба.

– Когда же тебя дымом накрыло?

– О, я уже давно там. Разок мне послышалось, будто кто-то окликает, да пламя так трещало и шумело, что я ничего не разобрала. А когда дым начал расходиться, стало жарко, я и ушла оттуда, потому что кошке не сиделось.

– Кошка, выходит, умней тебя.

– Я хотела на дым посмотреть, потому и пошла. Я еще ни разу не видела столько дыма и огня. Как только с пастбища стало видно, я сразу же и пришла сюда. Гляжу – нет никого, я и пошла под самый дым, а он – как черная крыша сверху.

Пока соседская хозяйка беседовала у пожарища с Рийей и кормила ребенка, Петер с другим мужиком быстро шли к деревне, неся на носилках бесчувственного Антса. Не дойдя еще порядком до Антсова дома, они увидели, как оттуда повалил густой дым.

– Никак, Юркиных рук дело? – сказал Петер своему спутнику.

– С него станется, – ответил тот и ускорил шаг.

К их приходу весь Антсов дом был уже в огне. Беспомощно поглядывали они вокруг, куда бы положить раненого хозяина, и не нашли лучшего места, чем тот маленький домик у поля, в котором Антс хотел поселить Юрку, ежели бы тот по доброй воле убрался из Самого Пекла. Туда и снесли самого хозяина, потому что дом стоял под ветром и опасности для него не было.

У Антсовых построек некоторое время был кромешный ад. Юрка расправился здесь, как дома: он высек огнивом искру из кремня, запалил трут, от него зажег пук соломы, принесенный подмышкой с соседской усадьбы, и сунул его в первую попавшуюся крышу, прежде чем люди успели что-либо сообразить и помешать поджогу. Наблюдай за происходившим сам Антс, он, может статься, подумал бы как и в Самом Пекле: «Пусть поджигает», – ведь все было выгодно застраховано, к тому же он давно уже нуждался в более современных удобных зданиях. Так как страхование от огня являлось общественным делом, а Хитрый Антс до мозга костей был существом общественным, то для него было вполне естественно выстроить новые здания с помощью страховой премии, тем более что причина пожара коренилась в поступках сумасшедшего. Это было равносильно тому, как если бы поджигателем оказался сам господь бог со своей молнией. Сумасшедший или молния – то и другое слуги господни. И нет у общества задачи более великой, чем борьба против божественного промысла или против бедствий, свершающихся по воле божией, даже в том случае, если эти бедствия и приносят иным счастье.

Но так как Антс в ожидании врача без сознания лежал в домике у поля, то поразмыслить как следует над общественными вопросами было некому, и сразу же после поджога первого здания жители вступили в борьбу с Юркой. Но и тут повторилось то же, что и в Самом Пекле: никто не мог одолеть Юрку, даже самые сильные валились с ног, оглушенные его кулаком. Тогда на Юрку натравили двух громадных дворовых псов, но одного из них Юрка убил колом, а другой еле удрал на трех ногах. Между тем огонь уже подобрался к хлеву, и оттуда пришлось вывести свирепого племенного быка. Но вместо того чтобы угнать животное куда-нибудь подальше, его напустили на Юрку, надеясь, что ревущий бык расправится с тем, кого не могли осилить ни мужики, ни собаки. Однако схватка с быком оказалась еще проще и легче, чем с людьми и псами. Не успел бык пустить в ход свои рога, как Юрка ухватился за них, и в следующий миг тяжелая туша быка была повержена наземь. Теперь надежды положить предел Юркиному неистовству рухнули. В то же время у горевших строений появились люди, которые в глубине души сочувствовали Юрке. Среди пришедших было немало тех, кого безнаказанно кусали свирепые Антсовы псы, – нынче, славу богу, они получили по заслугам. Люди боялись ревущего и храпящего племенного быка, роющего землю, и нынче он на глазах женщин и детей лежит на спине, словно барашек, которого везут на убой, или ягненок, с которого стригут шерсть. Поэтому, в то время как одни кричали: «Несите ружья, застрелите Юрку!», другие отвечали: «Зачем же его убивать, раз уже все в огне?»

На деле так оно и было. Пожар возник с наветренной стороны, и огонь вскоре перекинулся на все другие постройки. Но этого сначала как будто не замечали, потому что взоры всех были прикованы к Юрке, который разбросал людей, прибил собак и опрокинул на спину свирепого племенного быка, словно дал волю своему коню поваляться после езды. Особенно увлекало такое зрелище женщин. О, как хотелось бы некоторым из них охватить своими коричневыми от загара или белыми руками Юркину шею, чтобы испытать его: столь же ли легко справится он с ними, как справился с сильными мужиками, свирепыми псами и ревущим быком? Если никто из женщин не отважился обнять Юрку, то отнюдь не потому, что, преисполненные готовностью, они были слабы телом, а лишь в силу того, что для этого они не располагали ни временем, ни возможностью. Одолев своих противников, Юрка устремился вперед, словно вокруг него не было ни души. Он бросился к жилому дому, чтобы запалить и его, но, увидя пламя, уже охватившее здание, и попытки людей спасти домашний скарб, вмиг отогнал собравшихся и начал разносить, крушить, рвать, ломать и разбивать все, что попадалось под руку. Он как будто боялся, что иначе огню не справиться с Антсовым добром.

Пламя крепчало. В этом огненном вихре Юрка все больше впадал в неистовство, и все больше народа сбегалось на пожар. Явились пожарные и полицейские. Это произошло в тот самый момент, когда кто-то напал на хорошую мысль – привести сюда Юркиного сына Кусту: авось-де он сумеет укротить своего отца. Вместе с пожарными Куста ринулся в дом, но Юрка сразу же вышиб оттуда пожарных, намереваясь так же поступить и с сыном. Попав в беду, Куста не нашел ничего другого, как закричать:

– Отец, отец! Брось, им и так досталось: я утопил молодого Антса!

– Гм.

– Поверь, отец. Я утопил его своими руками, мы теперь квиты. И матери я сказал перед ее смертью, чтобы она на небе могла поведать об этом богу и Майе.

Пока отец и сын, находясь в огненном кольце, вели такой разговор и не замечали, что творилось вокруг них, несколько пожарных и полицейских подкрались поближе и, услышав слова Кусты, бросились на говоривших. Они схватили сына и выволокли его из горящего дома. Сделать то же с отцом у них не хватило сил. Одного из нападавших Юрка швырнул в окно, – раздался страшный звон, и пожарный вылетел вместе с рамой и стеклами. Его с большим трудом спасли от гибели в огне. Второго нападавшего, который выхватил из кармана револьвер, Юрка оглушил тут же, в горящем доме. Третий несколько раз выстрелил в Юрку и сам выскочил во двор; четвертый и пятый, стоя около дома, открыли по Юрке стрельбу через окно; один из стрелявших был полицейский, а другой – частное лицо, которого охватило исступление борьбы.

Бог знает, как бы все это обернулось, не охвати пламя весь дом. Многие к тому времени уже раздобылись оружием, черным и блестящим, чтобы бить по тому, кого не брала никакая другая сила. Нашлось немало людей, которые сожалели, что полиция не прибыла раньше, потому что в таком случае можно было бы воочию убедиться, кто же Юрка на самом деле: Нечистый или обыкновенный смертный, который возомнил себя посланцем ада? Если он Нечистый, то возьмет его только серебряная пуля, – и то лишь такая, на которой на конце вырезан крест.

Но нашлись и такие, кто полагал, что пуля из никеля сойдет не хуже серебряной; и, таким образом, возник превеликий спор, который готов был вылиться в побоище или перестрелку, – как вдруг кто-то заметил, что недостает одного полицейского агента. Никто о нем ничего не знал, и лишь после продолжительных расспросов выяснилось, что он вместе с другими бросился в дом – ловить Юрку и Кусту. Тогда был отдан приказ: во что бы то ни стало еще раз вломиться в дом, ибо агент, по-видимому, находился там. Однако в тот же миг пропавший полицейский вылетел через разбитое окно наружу.

– Он еще жив! – закричал один из присутствующих, имея в виду Юрку.

– Он живет в огне! – крикнул другой.

– Он вправду Нечистый! – завопил третий.

И этот вопль отозвался в сердцах людей. «Господи боже, в самом деле Нечистый!» – затрепетали души. Прежде всего страх обуял души пожилых, никогда не рожавших женщин, затем перекинулся на тех, чью грудь сосали младенцы; за старухами последовали охваченные дрожью души стариков, за ними пошли молодые женщины и мужчины и, наконец, дети, у которых сердца трепетали от того, что они видели, как дрожали с перепугу взрослые. На миг всех охватило какое-то оцепенение, а затем раздалась команда, и водяные струи устремились в то место, откуда только что вылетел через окно оглушенный полицейский. Работали не только насосы, в ход пошли ванны, ушаты, ведра, кружки, кувшины, миски и чашки. Каждый нес свою толику, чтобы господь бог мог узреть с небес, как любит человек своего ближнего, как милосерден человек, – безразлично, молодой или старый, женщина или мужчина: он стремится спасти даже Нечистого от гибели в пламени.

Увы, предотвратить гибель не удалось: огонь оказался сильнее воды, принесенной людьми. Все рушилось, один на другой громоздились горящие обломки. Но и на них лили и лили воду, словно это сулило людям блаженство. Дети, которые принимали участие в тушении огня или просто смотрели на пожар, никак не могли понять, почему нынче вода не сбивала огонь, – наоборот, она словно сама воспламенялась.

– А господь мог бы потушить такой пожар? – спросила какая-то девочка у своей матери.

– Держи язык за зубами, – зашептала женщина. – Услышит еще кто-нибудь, экая ты дуреха.

– Почему же дуреха, ведь я спрашиваю о том…

– Потому! Один глупец может нас просить столько, что девять мудрецов не ответят.

Мальчик постарше, услышав этот разговор, отвел девочку в сторону и сказал ей:

– Не глупи, не спрашивай у матери о таких вещах.

– Почему же?

– Потому что мать боится бога.

– Чего же его бояться? Ведь не бог устроил этот пожар.

– А кто же?

– Юрка! Юрка из Самого Пекла.

– А кто послал Юрку?

– Он сам пришел, ведь он Нечистый.

– И ты веришь, что Нечистый может прийти, если бог его не пускает?

– А разве не может?

– Как же так, ведь огонь не загорится, если бог не позволит.

– Почему же бог позволил?

– Почему… почему он все позволяет.

– Что все?

– Ну, чтобы Юрка пришиб свирепого пса и свалил племенного быка…

– Разве он вправду свалил?

– Здорово саданул! Своими глазами видел. Бык мог бы у Юрки все кишки выпустить, как у пастуха, – а видишь, не выпустил. Юрка свернул ему шею.

Тем самым разрешился вопрос: мог ли господь затушить сегодняшний пожар, или нет. Тут, следуя повестке дня, можно перейти к дальнейшему – посмотреть, как люди тушат то пламя, загасить которое как будто не под силу и господу.

 

Глава двадцать вторая

Одолев, наконец, огонь, люди нашли мертвого Юрку, лежавшего под обломками бревен и досок, среди разного мусора. Он отнюдь не обуглился, а лишь слегка обгорел, и был таким мокрым, словно умер, захлебнувшись в воде. Так как сам Юрка считал себя Нечистым и это мнение разделялось многими, то возник вопрос: чем вызвана его смерть – огнем, водой или пулями? Меньше всего верили в смерть от огня, – ибо что может сделать огонь Нечистому? Разве в аду не бывает пламени вроде того, что охватило дом столь примерного человека, как Антс? На этот вопрос никто не мог ответить, потому что никому не доводилось еще побывать в преисподней и возвратиться оттуда на землю. По той же самой причине никто не мог сказать, есть ли в аду вода и тонет ли Нечистый в воде.

Чтобы выяснить причину смерти, обгорелое Юркино тело вскрыли. Это вызвало общее разочарование, ибо врач, производивший вскрытие, утверждал, что Юрка погиб не от огня, не от воды и не от пуль, а от удара в голову. В теле нашли несколько пулевых ран, но ни одна из них не была смертельной. Из этого заключили, что поразить Юрку насмерть могла бы лишь серебряная пуля, но таковой ни у кого не нашлось. Удар в голову оказался настолько сильным, что от него Юрка потерял сознание и потому задохнулся в огне и дыму.

Но тут встал вопрос: как именно и кем был нанесен этот тяжкий удар? Не полицейским ли, которого Юрка последним вышвырнул из окна горящего дома? Да и Юрка ли его выбросил? И что могло побудить Нечистого спасать крещеного человека, вдобавок еще полицейского?

Нашлись и такие люди, которые любили говорить о своих согражданах одно лишь хорошее и в каждом представителе власти видели героя. Они пытались истолковать происшедшее как следствие целеустремленной воли живого человека, а не как бессмысленный случай. На вопрос, каким образом Юрку оглушили ударом, по их мнению – был возможен только один ответ, вполне естественный и правдоподобный: его ударил полицейский, находившийся в горящем доме. Очнувшись, полицейский вскочил на ноги, а когда Юрка собрался снова броситься на него, ухватился за висевшуюся под потолком люстру, раскачал ее, задрал ноги, нацелился прямо на Юрку и ткнул того головою обо что-то твердое. Сам полицейский затем откачнулся на люстре обратно, руки его разжались, и он пулей вылетел из окна. Итак, в действительности вылет и спасение полицейского оказались делом его самого, а совсем не Нечистого, как предполагали раньше.

Однако полученный Юркой удар можно было объяснить и по-другому: никто его не ударял, а что-то свалилось ему на голову. Что именно? Ну хотя бы та самая люстра, за которую держался полицейский. Но при таком предположении возникала очень трудная задача: как установить порядок падения люстры и Юрки? Ведь если Юрка упал первым, то падение люстры не могло сбить его с ног. Другое дело, если люстра упала раньше Юрки. Да, в результате этого он мог свалиться и впасть в бессознательное состояние. Отсюда же волей-неволей напрашивался вывод, что огонь охватил Юрку лишь после того, как он потерял сознание, – и это обстоятельство позволяло предполагать, что Юрка все-таки Нечистый.

К той же мысли приводило и состояние здоровья полицейского, тем или иным образом вылетевшего из окна. После оказания ему первой помощи он открыл глаза и дал повод надеяться, что от него услышат истинное объяснение всему случившемуся. Однако оказалось, что полицейский потерял дар речи. Когда ему дали карандаш и бумагу, он смог вывести лишь какие-то неразборчивые каракули. Итак, одно было очевидно: в горящем доме он испытал нечто невиданное и неслыханное, а это могло произойти лишь в связи с Юркой. Ведь у того все было не так, как у людей, словно он и не принадлежал к числу смертных. То же самое подтвердил и вскрывавший Юрку врач, который заявил, что этакое свежует первый раз в жизни. Все намотали себе на ус выражение, употребленное врачом, и без долгих размышлений поняли, что необычайные сии слова должны же что-нибудь означать. Скажи врач: «такое тело», «такого человека» или что-либо подобное, это было бы понятно, но сказать лишь «этакое», да еще добавить «свежует» – тут у людей, умеющих понимать таинственное значение слов, по спине пробежали мурашки. Стало больше чем ясно, что своими словами врач хотел подчеркнуть только одно: у человека такого тела не бывает.

Об исключительности всего происшедшего говорило еще одно обстоятельство. Исследуя рану на Юркиной голове, врач обнаружил в его густых волосах некие бугорки, напоминавшие небольшие рожки. Тут снова всплыла наружу вся история с изучением Юркиного черепа, случившаяся несколько десятков лет тому назад и доказавшая, что в результате травмы на голове у Юрки образовалась костная мозоль. Нынче, однако, никто уж не верил в заключение специалистов, да и не очень им интересовались. Люди были уверены, что Юрка – Нечистый. Этим же объясняли его силу и дородность, ибо испокон веков бог установил размеры для Нечистого, воплощенного на земле в человека: он должен быть не выше стога сена в пять возов и не меньше обыкновенного клопа. Насколько люди смогли припомнить, Юрка в своей земной жизни не нарушал этих условий. Однако никто не хотел верить, что он при жизни был той самой громадиной, какая покоилась сейчас на земле, тронутая огнем. Открытым оставался вопрос, в какой степени Юрка мог уменьшаться, – и тут достоверным было одно: в первую же ночь после Юркиной смерти многие видели какого-то странного крохотного зверька – черного, с длинным хвостом. Никто не сомневался, что зверек этот был вовсе не зверь, а покойный Юрка.

Все вышесказанное подкреплялось также следующим фактом: когда пришло время похоронить Юрку, оказалось, что его даже не во что одеть. Лохмотья, надетые на нем при жизни, погибли в огне. В усадьбе Пекло тоже ничего не было, кроме кучки золы.

– Упаси боже! – воскликнули все в один голос. – Настоящий человек не может быть гол как сокол. Настоящий человек хоть украдет что-нибудь, уж если ему лень заработать.

В конце концов после Юркиной смерти в его хозяйстве отыскались две молодые овечки, подсвинок, две курицы, петух, кошка и ребенок. Чтобы собрать денег на похороны, пришлось продать скотину, кур и петуха. Продали бы и ребенка с кошкой, да никто их не брал, потому что кошка была избалована, а ребенок оказался девочкой, – ну что с ними делать? Даже даром никто не захотел взять их, – так они и остались там, где были, – у соседа Петера и его жены.

Гробом послужил Юрке ящик, сколоченный из нестроганых досок, туда Юрку и положили в чем он был, только жена Петера дала кусок холста на саван. Однако люди сочли, что для Нечистого это слишком хорошее покрывало, и заменили холст лохмотьями. Так, в лохмотьях, и лег Юрка в ящик.

Оставалось разрешить еще два существенных вопроса: где похоронить Юрку и кто предаст его земле? Вначале взяло верх общее мнение, что Юрку ни в коем случае нельзя хоронить в освященной земле, то есть на кладбище, а надо захоронить за оградой. Нашлись даже такие головы, по мнению которых не стоило возить тело на кладбище, а проще и вернее всего выкопать яму здесь же, на Антсовой земле, да и свалить туда Юрку.

Но тут за Юрку вступились женщины. Нет, мол, никаких причин обращаться с ним как со скотиной, да еще потому лишь, что он был сильнее тех, кто его сейчас хоронит. Будь Юрка даже самим Нечистым, он явился на землю не сам по себе, а по божьему велению. Доказательства тому есть: Юрка ходил к причастию и все такое. Жил он, как живут все крещеные люди, а поэтому и хоронить его нужно не за оградой, а на самом кладбище. Если же пастор будет чинить препятствия, то…

Но пастор не стал чинить никаких препятствий, – ведь Юрка был не самоубийца, а лишь жертва пожара.

– Разве господин пастор не помнит, что Юрка не хотел попасть в царство небесное? Как же можно хоронить его в освященной земле? – спросил церковный староста.

– Юрка всегда говорил о своем желании обрести блаженство, этого вполне достаточно, – ответил пастор.

– Но ведь он стремился к блаженству ради того, чтобы и в грядущем содержать преисподнюю.

– Ну что же, возлюбленная душа, ведь ад сотворен по воле божьей.

– Ну, а если Юрка все-таки был Нечистый, как он и сам верил и как показывали многие приметы? Что же тогда делать?

– На это, возлюбленная душа, я только одно могу сказать: не противьтесь провидению божию. Если бог счел нужным вочеловечить черта и послать его на землю, как некогда он послал сына своего, то нам, смертным, не пристало судить о том. Нам надлежит только проверить себя до самой глубины души, до печенок: не поступили ли мы с живым чертом столь же неразумно, как в свое время с сыном божиим? Вернее следовало бы сказать так: Юрка верил, что он Нечистый; и настолько тверда была его вера, что ни я, ни кто-либо другой не мог ее поколебать. Разве здесь мы не усматриваем неисповедимого промысла божия: по воле его суеверие оказалось крепче истинной веры. Мы горы могли бы сдвинуть с места, если бы наша вера была такой же непоколебимой, как Юркино суеверие. А посему, возлюбленная душа, у Юрки, у этого Нечистого из Самого Пекла, мы все должны учиться тому, как веровать слепо, не рассуждая и не размышляя, словно мы дети. Хотя Юрку и обуревали суеверия, он был воистину ребенком, пребывавшим в нашей вере.

Пастор утер глаза: он сам был растроган собственными словами, что, впрочем, случалось с ним частенько. Староста тоже вытащил из кармана красный платок и сделал вид, будто также утирает глаза, – на деле, однако, утирать их ему было совершенно не к чему, ибо он мало что уразумел из слов старого пастора, а еще меньше понял причину его взволнованности. Одно только было ему ясно: Юрку придется хоронить в освященной земле, а это старосте было совсем не по душе. Он знал, что за такой исход спора стояли главным образом женщины, видевшие, как Юрка скрутил шею свирепому племенному быку, а в отношении женщин благочестивый староста придерживался одного мнения со спасителем, когда тот произнес: «Женщина, что делать мне с тобой?» Точно так же и староста не желал иметь дел с женщинами в вопросах веры. Но вот беда – пастор держался противоположного мнения.

Итак, вопрос о месте погребения был решен. Гораздо труднее оказалось найти людей, которые похоронили бы Юрку, потому что недоставало человека, способного действовать решительно и твердо. Заняться этим мог бы сам Антс, но его сознание все еще витало где-то между небом и землей. Правда, порой у Антса наблюдались моменты просветления, однако на вопросы он и тогда не отвечал, а все время бормотал одно и то же: «Пускай горит, пускай горит, деньги идут! Пускай горит, пускай горит, деньги идут!» Из всего этого некоторые заключили, что Юрка спалил Антсовы постройки вовсе не в припадке ярости и помешательства, а по сговору: кому знать, что именно посулил Антс Юрке за поджог. Люди потолковее полагали, однако, что поскольку Антс до сего времени ничего не платил Юрке, то не заплатил бы он и теперь. Если пожар на самом деле возник неспроста, то знал об этом только Антс, Юрка же был всего лишь слепым орудием для достижения желанной цели. Но судьба распорядилась по-иному: цель была достигнута, а человек, достигший ее, погиб, потому что ни у кого не оставалось надежды, что Антс выживет.

Вопрос о том, кому хоронить, разрешился бы гораздо проще, будь свободен сын Юрки – Куста. Однако Kyстa сидел под арестом, ибо люди, которые были в горевшем доме, слышали, как он сказал рассвирепевшему отцу, будто бы утопил молодого Антса. У Кусты потребовали объяснения, и он ответил, что все это им просто-напросто выдумано, чтобы успокоить отца. Куста слышал-де от матери, что отец считал молодого Антса виновным в гибели старшей дочери Майи и грозился свернуть шею и старому и молодому Антсу, если его подозрения подтвердятся. По мнению Кусты, нынешняя Юркина ярость была вызвана главным образом смертью Майи. Поэтому, когда ему не удалось усмирить отца силой, то он пустился на выдумки и сказал, будто сам утопил молодого Антса. Эти слова настолько успокоили Юрку, что Куста мог бы спокойно вывести его из горящего дома, не помешай ему пожарные с полицейскими. Их вмешательство испортило все дело, а не то сейчас можно было бы выслушать самого Юрку и пролить свет на все происшедшее. Хотя объяснение Кусты казалось вполне правдоподобным, его все же не освободили, и Юрку пришлось хоронить совсем чужим людям. Никто из тех, кто считал себя лучше других, не пожелал заняться похоронами, и зарыть Юрку согласились в конце концов каменотес, землекоп, торфяник и возчик нечистот, – да и то с условием: выдать им утром перед погребением по полуштофу самогона на брата. Четверо мужиков понадобились потому, что Юрку хоронили на кладбище и гроб нужно было на веревках ровно опустить в могилу, чтобы он стоял как полагается, а не лежал на боку, ибо иначе мертвому будет трудно встать из гроба в день страшного суда. Вот если бы Юрку хоронили за оградой кладбища, тогда нечего было бы думать о воскресении, потому что там никому и никогда воскреснуть не суждено, и, стало быть, для погребения хватило бы и двух человек.

Так как четверым было бы тесно на одноконной телеге вместе с гробом и некоторым из них пришлось бы по очереди идти пешком, им дали пароконную телегу, а в нее густо настелили соломы – этак мягче ехать как живым, так и мертвецу. Чтобы не случилось какой беды, в телегу были запряжены две старые, изможденные рабочие клячи, понурые и вислоухие; спины их под седелкой покрывала короста, шеи под хомутами кровоточили, а кривые ноги отекли.

Уже все было готово к отъезду – гроб взгромоздили на телегу, двое мужиков уселись на его крышку, третий забрался спереди на солому, а четвертый взял в руки вожжи. В это время прибежала жена Петера – Рийя и привела с собой Рийю, закутав ее в свою старую шаль, чтобы та не продрогла.

– Не возьмете ли с собой эту маленькую оборвашку? Пусть хоть одна родная душа будет на похоронах! – обратилась Рийя ко всем четверым.

– Не разберешь тут: мальчишка или девчонка, – ответил торфяник, сидевший рядом с землекопом на крышке гроба.

– Кто же повязывает мальчишку шалью? – промолвил землекоп и сочно сплюнул на землю.

– Был бы парень, так ладно бы, а то девчонка… – рассуждал каменотес, державший вожжи.

– Ну и что с того, что девчонка? Неужто поэтому ей и отца не похоронить? – возразила Рийя.

– Сама тоже садись, тогда другое дело, – сказал торфорезчик.

– Некогда мне, меня дома свой пискун ждет, – возражала Рийя.

В ответ ей разводили руками, раздумывали. Наконец, сидевший впереди на соломе возчик нечистот обернулся, чтобы посмотреть, кого это предлагают им в спутники, и немного погодя спросил у Рийи:

– А под платком у тебя что?

– Глянь! – воскликнула Рийя и высунула из-под платка черную кошачью голову с желтыми глазами.

Кошка решила дело. Возчик нечистот любил животных, это была, пожалуй, его единственная настоящая любовь.

– Поди сюда, садись у меня в ногах на солому, здесь помягче, – сказал он Рийе, и Рийя подсадила девочку на телегу.

Теперь можно было отправляться в путь-дорогу. Каменотес дернул вожжи и замахнулся на лошадей дубинкой, ибо лошади больше боялись угроз, чем самих побоев; они лишь смутно помнили, что когда-то давным-давно их били и тогда бывало больно. Телега качнулась, но тут возчик нечистот неожиданно закричал:

– Тпррр, черт! Останови своих племенных жеребцов!

И когда лошади снова стали, он вытащил из кармана бутылку самогона и, протягивая Рийе, сказал:

– За упокой души!

– Я не пью, вот старик мой… – попыталась Рийя отказаться.

– Так прислала бы сюда с ребенком своего старика, – молвил возчик. – Разве это похороны, коли за упокой не выпить?

Опасаясь, как бы Рийю вместе с кошкой не ссадили с телеги, Рийя взяла бутылку и чуточку отхлебнула. Затем возчик предложил выпить Рийе.

– Чего тебе, олух, ребенок дался? – воскликнула Рийя.

– Она отца хоронит, – заспорил возчик. – Я много не дам, глоточек.

Делать нечего, пришлось и Рийе отведать из бутылки, но Рийя, правда, присмотрела, чтобы девочка только пригубила зелье.

– Уж вы ребенку, ради бога, по дороге больше не давайте! – заклинала Рийя отъезжавших.

– Какое там давать, самим пригодится! – закричали хором все четверо и, как бы в подтверждение своих слов, разом вынули бутылки, поднесли ко рту и с громким бульканьем принялись пить. Потом лошади тронули, телега с грохотом покатилась по дороге.

– Просто стыд, – человека как хоронят, – сказала какая-то женщина.

– А ты откуда знаешь, что это был человек? – спросил у нее мужчина.

– Человек, человек, – чуть ли не с издевкой повторил кто-то третий. – Чем только не бывает этот самый человек!

Ехавшие на телеге не слышали этих пустых пререканий, они направились к церкви. Выбравшись на ровную дорогу, все четверо время от времени отхлебывали самогон, каждый из своей бутылки, и уже задолго до прибытия к церкви заорали песню, но, разумеется, не церковный псалом. Возчик сперва старался утихомирить спутников, потому что ребенок, а с ним и кошка уснули на соломе у его ног. Но другие, как будто назло, горланили все громче, а под конец и он сам принялся орать заодно со всеми. Всюду, где только ни раздавалось это разухабистое пение, люди выходили поглядеть: что, мол, за гульба? А с телеги четверо бражников махали всем, кого замечали, руками или шапками и кричали хриплыми голосами:

– Мы едем хоронить Нечистого! Мы едем хоронить Нечистого!

Церковный обряд сошел как будто благополучно. Но едва лишь кистер затянул хорал, певуны стали так здорово подтягивать, что кистеру еле-еле удалось призвать их к порядку. Все, однако, происходило в границах приличия, и придраться было не к чему. Возчик нечистот дошел даже до того, что взял на руки ребенка с кошкой и держал их до тех пор, пока не закончили отпевание и крышку гроба не посыпали землей. Возчик, правда, пошатывался и от него несло самогоном, но девочке было хорошо на сильных руках, она с удовольствием слушала, что говорилось, глядя на то, что делалось вокруг, и прятала под шалью свою кошку.

Слова пастора были просты, но шли от сердца. Между прочим, он сказал:

– Ты был самый убогий и бедный меж себе подобных, и все же ты чувствовал себя великим и богатым, ибо ты обладал твердой верой. От нас ты ушел так же просто, как и жил, но тем ярче засияешь ты там, где некогда пребудешь.

Насчет последних слов возчик нечистот молвил своим спутникам:

– Слышал, что сказал пастор? Он не пускает его в царство небесное.

– Да, всего-навсего – «там, где пребудешь». А где же? Известно, где! – отозвался каменотес.

Они вытащили свои бутылки и на глазах у всех несколько раз хлебнули самогона, чтобы набраться храбрости. После этого каменотес с землекопом уселись в телегу на гроб, а торфяник с возчиком нечистот решили поразмять свои кости и дойти пешком до кладбища, куда было не больше полукилометра. Про ребенка с его кошкой и вовсе позабыли. Но девочку это не смутило, – она давно уже привыкла оставаться вдвоем со своей мурлыкой. Итак, все снова тронулись в путь. Впереди лошади везли телегу с гробом и двумя мужиками, сзади по пыльной дороге шагали в обнимку торфяник и возчик, ставшие за время похорон закадычными друзьями, а недалеко от них семенила Рийя со своей кошкой и тоже посредине дороги; она нарочно волочила ноги, чтобы пыль подымалась гуще и идти было интересней. Вначале возчик с торфяником вели громкую беседу, но когда другие двое, сидевшие на крышке гроба, запели, они тоже не смогли удержаться, чтобы не подтянуть, – пусть и не ту самую песню, что пели на телеге, и пусть даже не одну на двоих. У каждого нашлись свои слова и свой напев.

Однако общая эта песнь, в которой только Рийя и кошка не принимали участия, имела роковые последствия. Если бы бражники молчали или по крайней мере только разговаривали, собаки на придорожных дворах пропустили бы их без помехи, ибо здесь по дороге грохотало столько разных телег, что ни одна сметливая собака не давала себе труда лаять на проезжающих и даже не выбегала посмотреть, кто едет и что везет. Но стоило собакам услышать пение, как все они тут же выскочили узнать, что стряслось на дороге. Среди этих любопытных оказалась одна старая комнатная собачонка, очень мало знакомая с обычаями дворовых псов; она первая, по неразумению и глупости, задрала нос кверху и попробовала залаять, но поскольку из-за ее очень хриплого голоса лай не удался, собачонка во всю мочь принялась жалобно выть, словно ее растрогало пьяное пение. Тут не смогли молчать и остальные псы, – ибо так у них заведено: что бы ни делал один, остальные всегда обязаны подражать ему, будь даже этот один последним глупцом. Откуда у псов подобный обычай – этого вопроса исследователи еще не разрешили, однако некоторые из них высказывают мнение, что обычай этот собаки переняли у своих хозяев – людей. Отмечалось, что ни один сумасброд, ни один умалишенный не в состоянии придумать такой величайшей нелепости, которую тотчас не переняли бы люди, слывущие умниками и сами считающие себя таковыми.

Однако, откуда бы ни исходил подобный обычай, собачий концерт принял такие размеры, что заглушил даже голоса горланов. Страшный вой возбудил страх и любопытство у Рийиной кошки, и прежде чем девочка успела опомниться, кошка выскочила из-под платка, промчалась что было силы мимо певцов и лошадей и устремилась к дереву, стоявшему впереди, у самой дороги. Рийя тотчас же перестала пылить и с криком бросилась за кошкой. Когда она поровнялась с торфяником и возчиком, последний перехватил ее и спросил, что случилось. Но у девочки не шли слова с языка, – протягивая вперед руки, она не переставая повторяла одно и то же:

– Кошка! Кошка!

– Что с кошкой? – спросил возчик.

– Убежала, вон туда!

– Куда – туда?

– На дерево.

– На какое дерево?

– Туда!

Наконец, вопрошавший понял, в чем дело, и закричал сидящим на гробу:

– Эй, извозчики! Хватит горло драть, попридержите-ка своих жеребцов!

Рассказав о несчастье, постигшем ребенка, возчик вместе с торфяником взгромоздился на телегу. Он рассудил, что, взобравшись на крышку гроба, можно будет достать с дерева кошку, удравшую туда от собак. Но так как задача эта оказалась новой и неожиданной, то собутыльникам опять пришлось подкрепиться. Затем все четверо поднялись со своих мест, чтобы разом встать на крышку гроба, как только телега подъедет к дереву, под которым заливались лаем собаки.

– Теперь держитесь хорошенько друг за друга, я задам коням жару, – распорядился каменотес.

– Гони хоть вскачь, мы не пикнем! – заорали ему в ответ.

Телега тронулась и покатила к дереву. Всех разбирало любопытство: высоко ли забралась кошка и можно ли ее достать. При этом никто не заметил, как невдалеке от дерева одно колесо с треском наскочило на камень, а другое угодило в ложбинку по обочине дороги. Телегу накренило и тряхнуло столь неожиданно, что ехавшие полетели вниз. К счастью, господь наделил обеих лошадей сообразительностью и спокойным нравом: заметив беду, они в тот же миг остановились. Благодаря этому упавшие смогли подняться с земли. Один встал, посмеиваясь, другой – бранясь, третий – удивляясь, как же это могло произойти: все они молодцы бравые, хоть куда, немало свозили навоза на своем веку и ездили в телеге стоя, а никто никогда еще с нее не валился.

Но четвертый молодец – возчик нечистот – даже не сделал попытки подняться. Он лежал в придорожной канаве, куда упал, ударившись головой о камень. Общими силами взвалив его в телегу на солому, спутники обнаружили, что голова у возчика в крови, а сам он лишился сознания. «Эка важность!» – решили они сначала и первым делом принялись отыскивать на дереве кошку, потому что никому не хотелось слышать детского плача. Но кошки на дереве не оказалось. Чтобы Рийя могла всмотреться в листву, мужики стали на крышку гроба, подняли девочку поближе к веткам и показали ей, что там действительно нет кошки. Собаки, брехавшие под деревом, тоже куда-то исчезли, будто их вовсе и не было. Все походило на какое-то наваждение, и не оставалось ничего иного, как приводить в чувство возчика нечистот. При этом решили, что самое лучшее лекарство – самогон. У пострадавшего вытащили из кармана бутылку и последнюю каплю со дна вылили ему в рот. Когда это не подействовало, добавили из других бутылок, пока возчик не открыл глаза.

– Послушай-ка ты, братец! Понимаешь ли, кошки-то нет на дереве! – вскричали все хором, едва он успел очнуться.

– Знаю, – ответил возчик, как будто внезапно протрезвев.

– Откуда же ты, прохвост, знаешь, ведь ты спал?

– Я видел.

– Что ты видел?

– А вы разве не видали?

– Чего?

– Он же поднял крышку, встал и взял кошку с дерева.

– Кто поднял крышку?

– Нечистый, кто же еще, – преспокойно ответил возчик своим оцепеневшим от ужаса спутникам.

– Не валяй дурака! – закричали они возчику больше для того, чтобы ободрить самих себя.

Вместо ответа тот поднялся с соломы, влез на гроб, приложил свой левый глаз к щели, оставшейся между двумя неостроганными досками, и долго глядел внутрь гроба. Подняв, наконец, голову, он проговорил неторопливо и деловито:

– Смотрите сами, вон она сидит; только желтые глазищи в темноте кажутся синими.

С дрожью в сердце все четверо приблизились к щели в гробу. Каменотес заглянул первым и сказал:

– Как искры от кремня.

– Словно лен цветет на черной болотной воде, – промолвил подошедший тут торфяник.

– Словно синие звездочки на темном небе, – подтвердил землекоп.

Сомнений больше не оставалось: возчик был прав, и непостижимый ужас обуял всех.

В этот миг общего страха внезапно раздался звонкий голосок Рийи, стоявшей на земле и наблюдавшей за взрослыми. Девочка вытягивала шею, чтобы заглянуть в телегу.

– Я тоже хочу посмотреть!

Простые Рийины слова заставили всех вздрогнуть, потому что в суматохе про ребенка успели забыть и никто не мог понять, откуда раздался возглас и кто это воскликнул. Первым опомнился каменотес, заметивший, как из-за телеги высунулась ребячья голова. Чтоб набраться смелости, он закричал:

– Ишь шельма! Да это ведь девчонка за телегой.

– Покажите и мне! – отозвалась Рийя на этот крик.

Ребенка подняли на телегу, показали щель в гробу и научили, как в нее смотреть. Рийя попробовала поглядеть, но сказала, что ничего не видит.

– Детскому глазу не разобрать, – решил каменотес.

– Разберет! Только она, глупая, смотреть не умеет, – сказал землекоп.

– Ты смотри как следует и подольше, – наставлял девочку возчик нечистот.

Рийя стала глядеть так, как ее учили, а потом сказала:

– Сначала темно было, а после посинело, даже блестит.

– Соображает, – загадочно молвил землекоп своим спутникам и добавил: – Садитесь-ка все плотней на крышку!

Усевшись на гроб, все четверо вынули из кармана бутылки и выпили все до капли. У возчика бутылка опустела уже раньше, но все же он поднес ее ко рту и что-то тянул оттуда, словно ему удалось хлебнуть напоследок заодно со всеми. После этого погнали лошадей во весь опор и с такой быстротой влетели в кладбищенские ворота, что Рийя на время забыла про свою кошку и громко смеялась, сидя сзади на соломе.

– Сидите, – распорядился каменотес, когда телега остановилась. Он взял веревку, которую захватил с собой, чтобы спустить покойника в могилу, и обвязал ею сперва один конец гроба, а потом, сгоняя сидевших одного за другим, обмотал веревкой весь гроб.

– Ну вот, теперь нам сам черт не страшен, – промолвил он; а его спутники, сообразив, наконец, зачем понадобилось таким необычным способом обвязывать гроб, единодушно одобрили его предусмотрительность.

Замотанный веревкой гроб подняли на плечи и понесли к могиле. За гробом шел всего один человек, да и тот – маленькая Рийя, которая снова принялась плакать по своей кошке. Но жена церковного служки, исполнявшая на этот раз мужние обязанности, подумала, что Рийя оплакивает своего отца, которого несут хоронить пьяные мужики, – она долго шла за плачущей девочкой, пока та не скрылась из виду, и сама, жалобно причитая, не могла удержаться от слез:

– Ах ты моя крошка! Ах ты цыпленочек мой!

Подле могилы одна лишь забота была у честной компании: как вытащить веревку, после того как опустят гроб в землю? Но каменотес нашел правильный выход, он сказал:

– Черт с нею, пускай пропадает заодно с Нечистым и с кошкой!

– Пускай пропадает, – согласились торфяник и землекоп.

– Все равно та веревка крещеным людям уже не годится, – добавил со своей стороны возчик нечистот.

Гроб, обмотанный веревкой, без долгих разговоров опустили в могилу, и все четверо взялись было за лопаты, чтобы засыпать яму, как вдруг возчика словно что-то внезапно осенило, и он вскричал: «Стойте!» Воткнув свою лопату в кучу земли, он взял за руку Рийю, поставил ее на край могилы и, показав, как нужно трижды набрать в горсть земли и трижды бросить землю в могилу, принялся вместе с ребенком читать нараспев:

– «Горстью земли я тебя укрываю навеки».

Каменотес сдернул было свою шапчонку, но торфяник обругал его:

– На кой черт шапку ломаешь? Не божье это слово.

Тогда каменотес опять надел шапку, как надета она была и у возчика, совершавшего вместе с ребенком погребальный обряд. Некоторое время все постояли с опущенными головами, словно читая про себя «Отче наш». Сбросив на гроб землю и произнеся вслед за возчиком подобающие случаю слова, Рийя последний раз заглянула в могилу. Вдруг она с криком выпростала руки из-под платка и протянула их к зияющей яме, как будто увидела там что-то необычайное. Все невольно вздрогнули от этого детского крика. Возчик, стоявший вместе с ребенком на краю могилы, волей-неволей бросил взгляд на обмотанный веревкой гроб, но тут же отпрянул назад, словно ужаленный змеей: на крышке гроба сидело маленькое черное животное с длинным хвостом. На круглой голове животного сверкали небесно-голубые глаза, – они, не мигая, смотрели вверх, прямо на возчика. Тот, онемев от ужаса, оттащил кричащего ребенка от могилы, схватил лопату и начал засыпать яму; остальные последовали его примеру. Но не успели еще первые комья земли стукнуться о крышку гроба, как черное животное с небесно-голубыми глазами и длинным, задранным вверх хвостом выскочило наружу и начало сновать между могилами, а в следующий момент исчезло, как привидение. От него осталась лишь струйка голубого дыма, но и она рассеялась так же быстро, как и возникла.

Девочка все еще кричала звонким голосом, протягивая ручонки не то к могиле, не то вслед исчезнувшему зверьку с небесно-голубыми глазами, – куда именно, никто не мог понять. У возчика, предположившего, что Рийя потянулась за зверьком, снова развязался язык, и он сказал:

– Видали?

То ли другие не расслышали его вопроса, то ли они окаменели со страху, но никто из них не проронил ни слова; словно в сердцах, они швыряли землю, пока над могилой не вырос холмик. Когда все собрались уходить, вскинув лопаты на плечи, оказалось, что пропал ребенок – как сквозь землю провалился. Сперва подумали, что девочка убежала к телеге, но и там ее не нашли. Тут все вопросительно уставились друг на друга, и снова великий страх сковал их сердца. У всех было одно общее желание: поскорее бы убраться отсюда! Суетясь и толкаясь, они поспешили отвязать лошадей и влезли на телегу.

Но как раз в этот момент к ним подошла жена церковного служки и спросила:

– Где девочка?

Все четверо сделали вид, будто не слышали ее вопроса, поэтому женщина спросила снова:

– С вами была девочка, где она?

– Убежала за зверем, – ответил возчик нечистот, у которого была повязана голова.

– За каким зверем? – в недоумении спросила женщина.

– За тем самым, с голубыми глазами, – объяснил возчик.

– Послушайте, тут что-то не так, куда вы дели девочку? – все настойчивей выспрашивала женщина, чувствуя, как в груди у нее холодеет от ужаса.

– Я ведь сказал: убежала за зверем, – еще раз повторил возчик.

– Ну да, больше мы ничего не знаем, – поддержал его каменотес.

– Вы с ума сошли! – закричала женщина. – Если вы не скажете сейчас же, что сделали с ребенком, я сообщу полиции.

Но отъезжавшие уже взобрались на телегу и принялись дубасить своих кляч, чтобы прибавить им прыти, – телега с грохотом выкатилась из кладбищенских ворот. Женщина, широко открыв глаза, долго глядела им вслед, а потом с опаской направилась к только что засыпанной могиле. Она боялась увидеть что-нибудь страшное и от испуга заполучить волдырь или рожу. От такой беды ее предостерегали и цыганка, гадавшая ей по руке, и двоюродная сестра, которая предсказывала по картам.

Однако возле свежей могилы не оказалось ничего страшного. Чтобы сократить дорогу, женщина избрала путь прямо между могилами, рассуждая про себя: куда же в самом деле мужики могли задевать ребенка? Вдруг она остановилась и изумленно прошептала:

– Вот где она!

Под кустом сирени преспокойно спала Рийя, положив голову на заросший травой могильный холмик. С минуту женщина глядела на ребенка и улыбалась. Потом ей вспомнилось, как девочка недавно плакала у ворот кладбища, как сама она тогда растрогалась, и снова женщина произнесла свои прежние слова, только еще ласковей и радостней:

– Ах ты крошка моя! Ах ты цыпленок мой маленький!

И, осторожно взяв на руки спавшую под кустом девочку, она понесла ее домой.

 

Эпилог

Уже в который раз наведывается Нечистый к небесным вратам. Хочется ему узнать, обрел ли он вечное блаженство, живя на земле в образе человека, или нет. Долго приходится стучать, но вот, наконец, апостол Петр отпирает врата.

– Сто лет минуло, я и пришел снова, – говорит Нечистый Петру.

– Так быстро? – удивляется тот.

– Когда ждешь, время ох как долго тянется.

– Велико долготерпение господне.

– Стало быть, еще не решили?

– Нет еще.

– Нельзя ли как-нибудь поторопиться?

– Увы, это возможно лишь на земле, где считаются со всякими отношениями и связями.

– Да ведь такая волокита может тянуться до самого светопреставления, – безнадежно говорит Нечистый.

– Ничего не поделаешь. Сейчас идет сбор дополнительных данных о твоей земной жизни.

– Что же будет пока с адом?

– Придется как-нибудь выкручиваться. Нельзя ли придумать чего-либо новенького?

– Ребята мои со скуки все время занимаются опытами. Последняя адская новинка заключается в том, что дамы сами стирают белье своих детей; кроме того, с тела у них сводят краску, и на коже выступают складки, скрытые косметикой. Моя старуха говорит, что душа у них выглядит после этого вроде молоки у соленой салаки. а плоть – как жухлая, сморщенная ботва. Зеркала у нас всюду даровые – глядись, сколько душе угодно.

– А с мужчинами что делают?

– С ними у нас так: хочешь развлечься – ступай пешком, а отправляешься в путь по делам – езжай. Таким образом расходы по благоустройству дорог в преисподней снизились на семьдесят пять процентов. Кроме того, мы испытываем на боксерах, штангистах и прочих силачах влияние следующей процедуры: они учатся поднимать вручную петли на женских шелковых чулках. Нам еще, правда, не известно, какие фабрики выпускают самые дрянные чулки, чтобы использовать их в наших опытах, но во всяком случае дело сейчас на мази. Планом предусмотрено еще и следующее: сделать так, чтобы мотор управлял человеком, а не наоборот. Таким путем мы надеемся избавиться от перегрузки крематория и снизить цены на могильные участки, иначе неимущих некуда класть. Еще подумываем…

– Ну вот видишь, дорогуша Нечистый, из старья тоже можно создавать что-то повое, стоит только правильно взяться, – перебивает Петр рассказчика.

– Но без притока новых душ всего этого мало. И я предупреждаю еще раз: если развалится ад, то и раю скоро конец, потому что страх воздействует на человека сильнее, чем блаженство.

– И по-моему так, а поэтому, я думаю, мы должны держаться вместе и идти рука об руку.

– Для этого на небесах придется пересмотреть политику. По существу такая ревизия не трудна. Вы же видите, что происходит на земле: вера, которая должна приобщать людей к блаженству, бедных и слабых изнуряет, а богатые и сильные с ее помощью нагоняют жир.

– Дорогой Нечистый, может быть, господь милостью своею повелел быть по сему. И разве можно кого-нибудь осуждать за то, что он живет по божеским предначертаниям? А кроме того, не судите, да не судимы будете!

– А меня небось судят, к тому же в течение сотен лет!

– Ты – Нечистый, вот почему.

– На земле я был человеком.

– Из-за этого-то и трудно что-либо решить насчет спасения твоей души.

Нечистый собрался было уйти, но обернулся, посмотрел еще раз на своего друга Петра и грустно сказал:

– Должно быть, зря я жил на земле.

– Теперь у тебя хоть надежда остается.

– Какая надежда?

– Ну, на то, что обретешь в конце концов блаженство и сможешь дальше содержать преисподнюю.