1

У везучих самоубийц всегда под рукой оказываются бумага и карандаш, и они пишут нам, объясняя свой поступок; вопреки тому, с чем мы никогда не смиримся и не согласимся, и все же каким-то образом круг замыкается и можно успокаивать себя, что вроде бы ничего не было запущено или упущено. У невезучих же самоубийц сознание настолько уходит в подкорку, что они вместо писания записок говорят с самими собой, и кажется им, что это доходит до нас, ведь мы их близкие. Делают они это вовсе не со зла, но в результате этого в конце концов явно не будет хватать какого-то звена, соединяющего мертвых с живыми; откуда же – с отсутствием этого звена, пусть совсем слабого, – произрастет культура?

Была у нас в мошаве женщина в девяностые годы девятнадцатого столетия по имени Белла-Яффа. Мужа ее звали Фройке-Эфраим. И были у них сын и дочь – Нааман и Сарра. А также были у них семьдесят дунамов зерновых и двадцать пять дунамов миндальных деревьев и виноградников, дом, конюшни и коровник, во дворе гуляли голуби и куры, а всяческая зелень произрастала на грядках за коровником.

Ночью месяц заливает зеленоватым светом поверхность двора, железный и древесный хлам, разбросанный вокруг, мерцает и колышется, подобно живым существам, и Белла-Яффа облокачивается на поручень ее он тоже выходит и кладет руку на плечо жены, и ведет ее в спальню, и тогда жена говорит:

– Ты погляди, Фройке, какое волшебство вокруг, какая невероятная печаль.

И муж говорит:

– Белла, что с детьми будет, что?»

В конце того года, осенью, за неделю до праздников, когда муж пошел в контору проверить счета, оседлала Белла белого коня и ускакала из мошава. Дети в школе рассказывали потом, что видели ее скачущей в сторону оврагов.

К вечеру она пересекла Саронскую долину и всю ночь скакала на север. К утру добралась до холмов и долов между ними, привязала коня к акации и далее пошла пешком в сторону какого-то строения у подножья холма. Когда небо развиднелось, увидела Белла-Яффа позади каменных груд деревца и скалистый спуск, замыкающий горизонт. Она пыталась вспомнить названия этих деревьев, но так и не смогла. Тогда она достала из рюкзака бутылку и откупорила ее.

И вот слова, которые сказала в сердце своем жена мужу и детям: «Я пытаюсь вспомнить, когда это началось. Быть может, когда мне было пять или шесть, отец усадил меня в телегу и повез на свадьбу в соседнее местечко. Мы выехали рано из города, и я впервые в жизни увидела пространства, поля золотистого цвета, аллеи тонких белоствольных деревьев с черными пятнами. Тонконогие эти деревья бегут нагими привидениями в бесконечность. У меня брызнули слезы и отец взял меня на руки, завернул в свой тулуп, шептал мне на ухо: “Не смотри на эту скверну, Белла. Фальшивое колдовство, гойские бредни. Когда-нибудь мы уедем отсюда на родину наших праотцов… Там ты увидишь настоящие деревья, ливанские кедры… Освобождение наше близко… еще год, два, с Божьей помощью мы ступим на землю Святая Святых, которая была осквернена и сожжена…”

После возвращения с той свадьбы в душе моей поселилось сильнейшее желание, истинная страсть вернуться к тем полям. Бежать вместе с тонкими березками, столь проклятыми моим отцом, дрожащими, почти парящими в эти невероятные дали. И вместе с тем я понимала, что если буду бежать с ними, добегу до гор, покрытых кедрами, и не надо мне будет ждать год или два, что казалось мне вечностью… Фройка, дорогой, ты привез меня в страну, которая снилась моему отцу, а я плачу тебе злом за добро… Почему ты никогда не спрашивал меня, зачем я подливаю яд в чашу спасения? Почему ты любил меня, такую нехорошую? Если бы ты спросил, если бы желал выслушать, я бы тебе рассказала… Ты настолько счастлив своим трудом на полях и виноградниках, радуешься нашим детям, что прощаешь жене, слоняющейся по твоему дому как привидение, по дому, в котором ты и отец и мать – мне и детям… А я, ну вот я, и со мной то, что я увидела с телеги отца – мое первое и последнее открытие. Добавь еще к этому песни тех земель, ну, названия цветов и деревьев, которые я шептала во сне… Где, где те кедры, Фройке? Вот, я вижу рядом с руинами деревья, которые мне незнакомы, никогда не узнаю их имен… Может быть, отцы отцов наших, древние люди пустыни, знали их имена. Я их не знаю. Невозможно знать вещи, которые исчезли тысячи лет назад. Любить можно лишь то, что росло и произрастало у твоих босых ног, на заре твоего детства, Фройке. Я подозреваю, что ты лжешь, говоря, что любишь это запустенье… Но как я могу тебе это сказать, ты выглядишь счастливым, уверенным, поливаешь потом лица своего эти скалистые земли вокруг этого маленького чуждого домика, который построил своими руками, хаты без соломенной крыши, без глиняной печи, без трубы…

Прости меня, Фройке, душа моя изошла тоской по местам, которые отец мой проклял страшными проклятиями. Если бы ты разговаривал со мной, спрашивал меня, я бы сказала тебе, что Святая Святых сожжена и по сей день, а мечта, которую отец мне оставил в наследство, быть может, достанется нашим детям. Моя же душа тоже несется за мечтой, но она где-то там, куда безумными несутся те березы, туда и я стремлюсь, быть может, чтобы наконец быть с тобой и с детьми… Истинно, положа руку на сердце, Фройке, любимый мой, эту мечту я люблю больше тебя… Душа моя отрублена от вас. Помни обо мне, Фройке, поцелуй детей… они – маленькие и меня забудут».

Женщина откупорила бутылку, и на мгновение ноздри ее ощутили запах кислой плесени, который распространяется по двору, когда Фройке-Эфраим насыпает скорлупу миндаля в воду, еду для скота. На какое-то мгновение она словно отказалась от своего решения. Но тут же поднесла бутылку ко рту и выпила всю жидкость до последней капли. Она лежала на спине и краем глаза видела солнце, восходящее из-за склона. После этого начались сильные боли в животе и она издавала крики сквозь сжатые зубы, вперемежку со словами на чужом языке. Старик-араб из ближнего села, стороживший виноградники, услышал ее вопли, прибежал, увидел пьяную женщину-еврейку, и это его поразило. Сначала пытался вернуть ей дыхание, помахивая ладонью, чтобы поднести к ее рту утреннюю прохладу.

Когда же он увидел, что она закрывает глаза и впадает в забытье, мысль о преступлении прокралась в его душу. Белле-Яффе, неувядаемой в своей красоте, было двадцать пять в день смерти, и такой она осталась в памяти мужа до дня его кончины.

Когда старик-араб убедился, что женщина умерла, собрал он камни, и покрыл ее тело, пока не поднялся холмик среди холмов, раскинувшихся вокруг.

Когда Фройке-Эфраим вернулся из конторы и нашел плачущих детей, он приготовил им еду, тут же побежал в коровник и конюшню, увидел, что нет белого коня. Только к вечеру стало известно от учеников школы, что они видели женщину, скачущую верхом в сторону оврагов. Тут же он, взяв коня у соседа, поскакал в том направлении. Двое из соседей на своих конях – с ним. Один – на запад, по берегу моря, другой – на восток, в сторону холмов. Все трое вернулись к утру, вымотанные и потрясенные. В тот же день послали людей в мошавы Иудеи, Шомрона и Галилеи. Дали взятки турецким жандармам, чтобы искали по ходу службы и навострили уши к разным слухам, послали объявление о розыске женщины, которая исчезла бесследно, в газету «Ливан», выходящую в Иерусалиме.

Миновали праздники, первый дождь оросил землю, распаханную к посеву. После Песаха сжал Фройке-Эфраим зерновые своего поля, связал в снопы и поехал к главному раввину просить разрешения взять в жены другую женщину, вдову одного из крестьян, который погиб полгода назад. Главный раввин колебался, сказал, что по букве закона это можно, но по букве милосердия следует подождать.

Услышав это, Фройке-Эфраим рассердился и закричал: «Букву милосердия оставьте мне, уважаемый рав. Сердце мое и так разбито».

И Фройке-Эфраим нашел себе другого раввина, в Яффо, который согласился повести их под хулу сразу же после того, как Белла-Яффа будет объявлена разведенной.

Вдова, женщина крепкая и веселая, по имени Ривка, привела свою долю наследства – пятнадцатилетнего подростка Аминадава, семьдесят дунамов зерновых, двадцать пять дунамов виноградников и миндаля, дом с пианино и коровник. Но без конюшни. Пару коней Ривка продала после смерти мужа, чтобы содержать дом и сына. А так как и белый конь Фройке-Эфраима исчез, как известно, было послано одно письмо в Париж барону Ротшильду, другое письмо в Одесский комитет поддержки еврейских поселенцев в Эрец-Исраэль, и в письмах было ясно объяснено, что невозможно обработать сто сорок дунамов зерновых без коней.

В те дни Нааман, первенец Фройке-Эфраима от первой жены, начал наигрывать на пианино, которое привезла в дом мачеха Ривка.

 

2

После того, как Фройке-Эфраим привел в свой дом жену Ривку, собрался комитет мошава на экстренное совещание, где метали громы и молнии. Особенно досталось раввину из Яффо, который разрешил женитьбу. Говорили, что он лицемер, ведь полгода назад запретил театральное представление евреев в Яффо, ибо нашел в Гмаре указания, что театры – это языческое действие поклонников звезд и знаков Зодиака. И если так, как же он мог дать разрешение человеку, жена которого исчезла неизвестно куда, жениться на вдове?

Честно говоря, мошавники всегда недолюбливали Беллу-Яффу. Можно даже сказать, что в сердцах ненавидели ее. Но люди ведь больше борются из принципа, чем из любви к ближнему, а ведь принцип – это, по сути, узаконенная ненависть.

Но перед голосованием решено было вызвать на совещание Фройку-Эфраима, чтобы сказал он что-либо в свою защиту.

И вот слова, которые сказал Фройке-Эфраим в неожиданном для него статусе:

– Уважаемые братья крестьяне, первым делом я хочу вам сообщить, что выступаю здесь от имени двух полей зерновых и двух участков виноградников и миндальных деревьев, так что у меня два голоса. Во-вторых, дорогие друзья мои, поймите, что не из любви к женщинам и не из похоти привел я новую жену в дом. Только освобождение земли стояло перед моими глазами. Можно ли смотреть на невспаханные поля, превращающиеся в пустыни, растить детей без женщины в доме, доить коров и заниматься кухней? Братья крестьяне, разве не землю обрабатывать прибыли мы в страну наших праотцов? Разве выращивание хлеба и плодов, труд на земле, не равны труду Творца? И кто я, чтобы оспорить решение раввина из Яффо? Крестьянин я, землепашец, идущий за плугом, а не знаток Торы. Прошу вас, братья, друзья сердечные, внемлите сердцами вашими и не измените нашей общей цели – высшему желанию оживить пустыни Эрец-Исраэль и вернуть всех скитальцев народа нашего домой, в землю, текущую молоком и медом. А Всевышний, восседающий в небе, будет глядеть на нас с высоты и судить, ибо Ему судить, а нам свое дело делать.

Так говорил Фройке-Эфраим в тот день, и крестьяне молча внимали каждому его слову.

В конце концов решили не голосовать, и если по случаю в мошаве окажется большой знаток Торы, обсудить с ним это дело. И Фройке-Эфраим обещал со своей стороны, если объявится Белла-Яффа, он с честью вернет ее в дом, а вторая жена Ривка, если решат раввины, останется на хозяйстве в доме, и никакого ущерба не будет части ее наследства.

Жизнь вернулась в свою колею, и настоящее ничем не отличалось от прошлого. Только Пастырь сердец наших знает, что Фройке-Эфраим не забыл Беллу-Яффу, по ночам видел ее во сне и обращал к ней слова мольбы и любви.

 

3

Примерно, полтора года спустя после этих событий в швейцарском городе Базеле состоялся первый Сионистский конгресс, и выступил там человек, в котором многие видели царя евреев, доктор Вениамин Зеев Теодор Герцль. И когда у Фройке-Эфраима и Ривки родился сын, дали ему имя Герцль. В день празднования брит-милы Фройке-Эфраим произнес речь. Секретарь комитета записал ее, и она была занесена в книгу записей мошава. И если книга эта не сгорела в дни поджогов, и если страницы ее не разлетелись в дни, когда арабы устроили погром в мошаве, и если не сгнила она под дождем, ибо турки не разрешили навести крышу над новым зданием комитета вместо сожженного, который был построен без разрешения, то речь эта сохранена в ней для будущих поколений.

Таковы были бурные события. Но изнутри текли потоки жизни, полной сытости и довольствия, какой достойны были жители мошава. Перемены вершились по временам года и сменам сельскохозяйственных работ, и если происходило нечто, нарушающее этот ритм, крестьяне с испугом обнаруживали, что не год прошел, а семь или десять. И тогда один говорил другому: «Видишь как, а? А я и не знал».

Так было, когда внезапно появилась сестра Фройке-Эфраима из своего мошава в Шароне верхом на муле, одна. Свалилась с животного, поднялась по деревянным ступеням веранды и упала на шею брату, тяжело дыша. Когда дыхание вернулось ей, присела за стол, похлебала чай из стакана, который принесла ей Ривка, и рассказала свою историю.

В конце прошлого лета муж ее был найден убитым штыком у новой плантации цитрусовых. В начале зимы умерли от лихорадки две ее дочери, и они были последними из выживших в мошаве, не считая маленького ее сына. Остались только старики, но затем начали умирать отцы и матери, старики, холостые, а в конце зимы умер и ее сын.

– Я не дала похоронить его, – сказал сестра Фройке-Эфраима, – до того, как решила свести счеты с Всевышним. Стояла у окна с ребенком на руках и говорила Ему: «Ну, сейчас ты радуешься?..» Он мне не ответил, ибо что Он мог сказать?.. Фройке, разреши мне остаться у тебя. Если не хочешь, выгони.

Слезы текли из глаз Фройке-Эфраима, а Ривка обняла сестру его за плечи и сказала ей:

– С нами будешь, наш дом – твой дом; но соболезнований выразить не могу. То, что сделал тебе Всевышний, выше нас.

Фройке-Эфраим ударил кулаком по столу так, что чай из стакан разлился по скатерти, встал и вышел. Только к вечеру вернулся, взял лицо сестры в свои руки и сказал:

– Он еще раскается в этом, о, как Он еще раскается.

Ручьи жизни снова вернулись в свои русла и русла времен года. Миндаль был выкорчеван, и участки пашни с мягкой землей засадили цитрусовыми, дающими апельсины, лимоны и этроги к Суккоту. И когда пошел товар, и корабли повезли в страны Европы апельсины, купил Фройке-Эфраим еще земли и засадил их цитрусовыми деревьями. В тот год создан был Союз владельцев цитрусовых плантаций в Эрец-Исраэль, и Фройке-Эфраим был избран его президентом.

К дому, построенному еще Фройке-Эфраимом и Беллой-Яффой, прибавились два флигеля с комнатами для Наамана и Сарры, детей Беллы-Яффы, для Аминадава, сына Ривки от первого мужа, для маленького Герцля, сына Фройке-Эфраима и Ривки. Отдельная комната была для сестры Фройке-Эфраима.

Дочери Беллы-Яффы Сарре исполнилось четырнадцать лет, и была она похожа на мать красотой и женственностью, но характером пошла в отца, знала, что ей надо и командовала всеми вокруг.

И любила она Аминадава, сводного брата, и так, без слов, привадила его к себе. Никогда ничего не требовала в голос, но всегда добивалась своего. Пятнадцатилетний Аминадав помогал ей по дому и, будучи крепким подростком, подстать своей матери, с удовольствием выполнял все желания Сарры с того дня, как вместе с матерью вошел в дом Фройке-Эфраима.

У сельчан характер буйный, несдержанный, как у домашних и полевых животных. И когда Сарра потянула Аминадава в один из полдней в пустую конюшню, вкусили они там от плодов Древа познания, и не теряли потом ни одной возможности быть вместе.

Однажды, шатаясь по двору, маленький Герцль наткнулся на конюшню, и открывшаяся ему картина была настолько удивительной и потрясающей, что он замер, открыв рот и не издал ни звука, пока его не заметили Сарра и Аминадав. Сияние разлито было на его лице, и он сказал им:

– Возьмите и меня с собой.

Сарра решительно заявила ему, что если он откроет рот, она просто убьет его, но если будет молчать, они примут его в один из дней в свою компанию. Маленький Герцль обещал и свое обещание сдержал.

Среди удовольствий сельской жизни с их природной непосредственностью Нааман, сын Беллы-Яффы, выглядел чуждым и странным. В тот день, когда мачеха привезла в дом пианино, десять лет назад, и он коснулся клавиш, больше от них не отходил. С утра он учился в школе, а вторую половину дня, когда сестра его и братья работали по дому и на плантациях, он сидел за пианино. Со временем нашли ему учительницу, которая преподавала музыку в Одессе до отъезда в Эрец-Исраэль, и сейчас радовалась тому, что может немного вернуться к той жизни в молодости. Женщина была меланхоличной и потому разучивала с Нааманом мелодии печальные, трогающие душу и увлажняющие ресницы слезами. Увидев слезы и в глазах ученика, она возликовала великой радостью и начала приносить из дому ноты Глинки, Чайковского, немного Шопена, пока в один из дней не поняла, что ученик дошел до такого уровня, что больше она ему дать ничего не может.

Фройке-Эфраим чувствовал и понимал, что Нааман сын своей матери, и нет ему места среди крестьян, и если отец не хочет сделать сыну ничего плохого, он должен исполнить его желание. Решено было, что Нааман поедет в Иерусалим, в музыкальную школу, а домой будет приезжать лишь на Песах и Рош-Ашана.

И так в шестнадцать лет Нааман ушел из отчего дома, жил в Иерусалиме у своего преподавателя. Он и дома-то разговаривал с близкими очень мало, а тут, у преподавателя, вообще перестал говорить. В свободное от занятий время бродил вдоль домов, вне стен старого Иерусалима, с нотной тетрадью в руке, иногда останавливался и записывал нотные знаки. Устав от ходьбы, усаживался на камень у обочины дороги, глядел на звезды в небе, и глаза его наполнялись слезами.

Через несколько лет, в Париже, по ночам он много думал о времени, проведенном в Иерусалиме, и говорил в сердце своем, что годы эти были прекрасными.

За два года до того, как вспыхнула Первая мировая война, апельсины Эрец-Исраэль шли по всей Европе нарасхват. Богатеющие владельцы цитрусовых плантаций собрались и решили послать своего представителя в большой мир завязать торговые связи, заложить сеть агентов, нанять склады и корабли.

Фройке-Эфраим взял на себя эту миссию и сказал собравшимся, что он принимает решение союза и готов потрясти свои кости на кораблях и в поездах во имя того, чтобы укрепилось финансовое положение Эрец-Исраэль, и народ, живущий в Сионе, смог бы покупать дополнительные земли, усилить молодой ишув до полного его освобождения. И до него были посланцы, но те, главным образом, собирали милостыню. Фройке-Эфраим был первым, кто взял на себя всю тяжесть кочевья по миру во имя торговых целей, которые были основой строительства страны по пути к высшим идеалам.

В тот год двадцатидвухлетний Нааман преподавал музыку в Иерусалиме. Завершив учебу в академии, он не вернулся в отчий дом, а снял комнату в районе Нахалат-Шива. Больше всего времени он пропадал в академии, но несколько избранных его учеников приходили к нему домой, юноши эмоциональные, из привилегированных семей, и кроме них Нааман ни с кем не общался. Ни разу не обменялся хотя бы словом с девушками в академии, с боязнью пробегая мимо них. К ученикам же был сильно привязан.

Когда Фройке-Эфраим приехал в Иерусалим проститься с сыном перед отъездом, открыл ему Нааман скрываемое им в душе страстное желание поехать в Париж и там продолжить учебу. Двадцати двух лет был Нааман, поразительно похожий на мать лицом, движениями и негромким пришептывающим разговором. Отец долго глядел на него, и ужасные мысли прокрались в его сердце, внезапный страх охватил его.

И Фройке-Эфраим сказал:

– Ну что ж, едем вдвоем в Европу, ты в Париж, а я в Лондон. На одном корабле доплывем до Марселя. Ну, что ты на это скажешь?

Нааман опустил глаза и сказал:

– Спасибо, отец.

Сразу же после Песаха приехали они в порт Яффо и отплыли на французском корабле в Марсель, за два года до начала войны.

 

4

Жена Ривка, сын ее от первого брака Аминадав и дочь Беллы-Яффы Сарра проводили Фройке-Эфраима и Наамана до трапа корабля. По дороге домой, в мошав, Аминадав сообщил матери, что Ривка от него беременна, и надо их поженить. Все время, когда отец был дома, они боялись открыться, а теперь следует это сделать.

Ривка долго не колебалась, дала согласие. Ко времени возвращения мужа живот Сарры все поставит на место, и любые разговоры станут излишними.

Свадьба состоялась в Лаг ба-Омер, и потрясенные жители мошава на этот раз не собрались на чрезвычайный совет: привыкли уже к странностям и чуждости этой семьи основателей. К тому же Фройке-Эфраим был их посланцем и президентом союза владельцев цитрусовых плантаций в Эрец-Исраэль.

 

5

В первую ночь плавания, после ужина, взяли отец и сын полотняные шезлонги и уселись рядом на палубе лицами к морю.

Фройке-Эфраим, не видевший сына более года, был невероятно потрясен сходством юноши с матерью, и в сумерках, на палубе, вспомнил другое такое плавание, тридцать лет назад, из Одессы в Яффо.

«Когда придет Мессия и мертвые воскреснут, – размышлял про себя Фройке-Эфраим, вспоминая, что учил в детстве и это засело в тайниках его души, – когда придет Мессия и мертвые воскреснут, каков будет приговор человеку, у которого было две жены? Кто останется его женой после воскресения к вечной жизни? Говорят, что с приходом Мессии все заповеди будут отменены, да и семьи – тоже. Говорят, что первая жена и есть жена, как Ева Адаму, а не вторая».

«И если найдешь верные слова, – прокручивал Фройке-Эфраим в голове напев из напевов йешивы, – и если найдешь верные слова, то я уже пребываю в этот миг в дни пришествия Мессии, после воскресения мертвых… Ведь вот Белла-Яффа, сидит рядом, надо лишь протянуть руку, чтобы коснуться ее».

Он встал со стула, не глядя на сына, подошел к поручням и закрыл глаза. Ветер теребил волосы, гладил лицо, и от силы ветра, горячего запаха моря, соленого воздуха он заморгал, пока по щеке не скатилась слеза, а за ней другая. И слух внезапно открылся какому-то голосу, мелодии, знакомой и незнакомой, звучащей то ли рядом, то ли издалека. Он вытер лицо ладонью и вернулся к сыну.

– Нааман, – сказал он, садясь в шезлонг, вкладывая в голос всю силу легких, – Нааман, ты ведь музыкант, знаешь много песен, может, знаешь какую из тех, что пели в России, когда я был ребенком? Из тех, проклятых, гойских, таких печальных и красивых, черт возьми. Из этих русских печальных песен?

– Я могу попробовать, отец, – сказал Нааман, – хочешь, спустимся в столовую? Там есть фортепьяно.

Шел первенец, а за ним отец, глядящий ему в спину. Ноги отца немного заплетались, но в груди ощущалось волнение, возбужденное памятью, словно бы можно вернуть ее, пропащую, и это не будет сном или глупой галлюцинацией. Казалось ему, что он стоит на пороге какого-то чуть ли не преступления, собирается сделать нечто, недостойное его как человека, но сладость этого преступления влечет его сердце, и нет свидетелей, кроме сына, который не может быть свидетелем, ибо в нем возвращенная душа иного существа, и он просто вынужден преступить. Словно дух бестелесный.

Играл Нааман «Баркаролу» Чайковского, и Фройке-Эфраим упал в кресло в пустой полуосвещенной столовой.

– Похоже, – бормотал отец, – но не совсем, не совсем. Попробуй что-то менее профессиональное, ну, не столь интеллигентное, что-либо народное, Нааман, что-либо сельское. Попробуй. Не отчаивайся. Мы совсем близки к тем песням, которые я прошу тебя исполнить.

Нааман сыграл «Сомнения» Глинки, глядя через плечо на отца, и тот качал головой и шептал:

– Продолжай, это не то, но совсем-совсем близко. Попробуй еще что-нибудь…

Нааман играл «На пороге дома», «Вечерний звон», «Мой костер в тумане светит», и затем, как бы улыбаясь самому себе, вернулся к Чайковскому, мягко раскатывая – «Куда, куда вы удалились весны моей златые дни» из оперы «Евгений Онегин».

Нааман отнял руки от клавиш, опустил ладони на колени. Отец молчал, потирая небритые щеки. Они сидели в полутемном зале, в десяти шагах друг от друга, и из глуби корабля слышался глухой гул двигателей.

– Нааман, – сказал отец, – почему ты никогда не спрашивал меня о своей матери? Она ведь исчезла из нашей жизни, как привидение. А ты ни разу меня не спросил о ней.

– Мы с тобой никогда не разговаривали, отец – сказал Нааман, сидя у фортепьяно и не поворачивая головы.

– Ты меня обвиняешь, Нааман?

– Это ты меня обвиняешь, – сказал Нааман, – я тебя не виню ни в чем.

Снова двигатели корабля усилили ритм, перемалывая установившееся между ними безмолвие. Фройке-Эфраим втянул воздух в легкие и начал говорить. Сначала говорил тихо, почти шепча, затем голос его окреп, то возвышаясь, то понижаясь, словно бы не в силах владеть собой.

– Матери твоей было двадцать пять, когда она меня покинула. Тебе было пять. Семнадцать лет прошло с тех пор, Нааман, семнадцать лет. И не было у меня ни одного дня, ни одного дня, слышишь, Нааман? Ни одного дня память о ней не отпускала меня. Правда, я взял себе другую жену и у нас родился сын Герцль, и нет у меня никаких претензий к этой женщине. Но знай, Нааман, что кинжал вонзен в мое сердце и оно кровоточит. Ты еще был дома, когда я посадил свой первый цитрусовый сад, но ты ведь ничего не видел, весь был в своей музыке. Я же отослал рабочих сразу же после того, как они привезли эти маленькие саженцы, подождал, когда стемнеет, взял один из них, выкопал ямку, посадил первый саженец и закричал: «Белла, Белла моя!» Я хотел, чтобы она знала, что сажаю новые деревья в нашей усадьбе, я кричал, как безумный: «Белла, почему ты меня оставила?» Никто не слышал. Ты играл на пианино, а Сарра и Аминадав несомненно были в конюшне. Я ведь знаю все о моей семье, Нааман, не думай, что чего-то не знаю. Добрая Ривка стирала их одежды во дворе, и никто и не должен был слышать. Но мама твоя знает, что я кричу ей ночами. Она знает. Но она не возвращается. Семнадцать лет не возвращается. Ты что думаешь, Нааман, я просто так оставляю усадьбу, мошав и уплываю, чтоб заняться торговлей апельсинами? Я не говорю, что дело это не важно. Я свою работу сделаю всей душой, никто за это не должен тревожиться. Но почему я возвращаюсь в проклятые эти страны? Я скажу тебе, Нааман, почему я туда еду. Я ищу свою первую жену. Быть может, она вернулась в Россию? Или уехала в Англию? Или Францию? Может, у нее новая связь? Откуда я могу знать? Так вот вдруг, без всякого предупреждения, ушла, как растворилась. Оставила мужа, маленького сына и совсем маленькую дочку. Она ведь была не из тех, кто так вот неожиданно оставляет семью. Так почему же, почему она сбежала? Нааман, ты человек умный, образованный, ответь мне, Нааман.

– Не знаю, отец – сказал Нааман, так и не поворачивая головы от клавиш.

– Не знаешь? – в голосе Фройке-Эфраима было невероятное удивление: казалось, хотел сказать: «Так зачем же я тебе рассказал все это?»

– Как же это ты не знаешь? – продолжал отец. – Ты ведь так на нее похож. Теперь вот и ты уходишь от меня. Я подумал, если объяла тебя такая страсть встать и уйти, ты сможешь мне объяснить, ответить на мой вопрос.

– Я давно покинул дом, отец, и ты ни разу меня не спросил об этом, – сказал Нааман.

– Так теперь я спрашиваю, – нетерпеливо сказал Фройке-Эфраим.

– А я тебе отвечаю: не знаю.

– Ты на меня сердишься, Нааман? Есть во мне что-то, от чего хочется сбежать? Ты обязан объяснить мне, сделать это для меня, помочь мне.

– Как я могу помочь тебе, я ведь только начинаю жизнь, – на этот раз Нааман повернул голову и взглянул прямо в лицо отца. – Как ты можешь требовать это от меня? Всю эту тяжесть ты хочешь переложить на мои плечи? Ты думаешь, тебе это можно? Знаешь ли ты, что и на моих плечах достаточная тяжесть?

И тут, внезапно, словно некое опьянение, спала пелена, в которую был погружен отец. Тонко и коротко, как в мгновение ока, укололо болью в груди и прошло. Он посмотрел на сына и замолчал.

 

6

В Париже, на шестом этаже маленькой улочки, выходящей на Сену, сидел Нааман у окна, боясь выйти из дома, ибо уже в первый день здесь произошли с ним страшные вещи. С момента, когда он сошел с поезда, привезшего его из Марселя, он вдруг увидел картины, знакомые ему из прошлого. И не только места напоминали ему забытое, но и запахи, и, главное, голоса, но не человеческие, а голоса вещей, камней и вод, голоса, пилами визжащие в ушах, голоса, которые слышишь только ты, а окружающие о них и не подозревают.

Вначале Нааман был удивлен, и даже обрадован, представляя себе сплошной праздник, ожидающий его здесь. Опершись на каменный парапет, смотрел на воды реки, и они посылали ему свои негромкие голоса, высовывая язычки, говоря: глок-лак-лик-лок, не желаешь ли ты разделить с нами рок?

Камень под локтями говорил шорохом: аваш-ваш, все им отдашь, ступай по ступенькам вниз, под сводом, к водам, водам, водам.

Он двинулся вдоль домов, стоящих над Сеной, и вдруг дошел до его ноздрей запах еды, вкус которой он знал. Но кто варил для него эту еду? И не голод ощутил Нааман, а некое неясное томление, ностальгию, сосущую душу, и дрожь всеми фибрами тела. И он уже знал, что, войдя в стоящий перед ним переулок и повернув направо, окажется перед белым домом с красными ставнями, и на окнах второго этажа будут кружевные занавески, чуть закатанные, и знакомые лица будут выглядывать из-за их складок. Нааман пытался напрячься и вспомнить, чьи же это лица, и сердце его стучало в висках.

С шестого этажа он так и не сходил, а еду ему приносила домовладелица, как и было заранее оговорено. И он сидел у фортепьяно, играл и записывал ноты в тетрадь, и снова играл. Слезы текли по его щекам, но и кривая улыбка иногда появлялась на губах, ибо, слушая сочиненные им мелодии, он ловил себя на том, что они как бы кружатся вокруг одной, что он играл отцу на корабле, мелодии «Мой костер в тумане светит», которая как бы протягивает объятия в дальний край, расширяется, обнимает звезды в небе Иерусалима и возвращается в иное место, холодное, влажное, полное тумана, и звуки колокола раздаются за его спиной.

В один из дней послышался стук в дверь, и плотный человек с копной волос и крепкими плечами возник в проходе. Нааман смотрел на вошедшего человека и молчал. Он не испугался и ожидал, что тот исчезнет так же, как возник. Нааман собирался вернуться к мелодии и колоколу.

– Нааман, – спросил шепотом человек, – почему ты так на меня смотришь?

– Я играю, – ответил Нааман. – Я устал, а сейчас играл.

Фройке-Эфраим вызвал карету и повез сына к врачу, который выписал лекарства и уверил отца, что сын выздоровеет, у него нервное истощение, и неплохо было бы ему поехать немного на природу, пожить в деревне.

После этого отец повез сына в ресторан и заставил его съесть мясное блюдо со свежими овощами.

Вернувшись в комнату, отец рассказал, что расспрашивал во всех учреждениях еврейской общины в Лондоне, но так и ничего не узнал о Белле-Яффе, а сейчас, отсюда, он едет в Одессу. Дела в Лондоне были весьма успешны, там уже открыто специальное бюро Союза владельцев цитрусовых плантаций в Эрец-Исраэль.

Фройке-Эфраим обещал сыну скоро вернуться после посещения России и заставил его поклясться, что тот будет пить лекарства и гулять по бульварам и полям. Хозяйке дал подробные указания, какую еду готовить сыну, и прибавил ей плату.

 

7

Успех и удача благоволили Фройке-Эфраиму. В Лондоне устроили прием в его честь в доме Сионистского профсоюза и доктор Хаим Вейцман, обняв его за плечи, сказал собравшимся:

– Вот, господа, смотрите, каков облик нового еврея в Эрец-Исраэль.

Общественность вглядывалась в лицо Фройки-Эфраима и аплодировала.

– Эфраим Абрамсон, – сказал доктор Вейцман, – надежда и гарантия, которые дал сионизм еврейскому народу. Он первооткрыватель, крестьянин, обрабатывающий землю и видящий благословение в своем нелегком труде, гордый посланец, человек огромной силы, принесший нам запах земли, запах цветения цитрусовых. Но не только это он принес, но еще и решительное требование, которое он обращает к каждому из нас, поддержать всеми нашими силами усиление и укрепление еврейского сельского хозяйства в Эрец-Исраэль.

Многие подходили и пожимали руку Фройке-Эфраиму, а некоторые при этом добавляли, как бы между прочим, что рады будут встретиться с ним и обсудить ту цель, во имя которой он приехал сюда.

И возвращаясь из Лондона в Париж, Эфраим Абрамсон предвкушал, с какой радостью и удовольствием расскажет сыну об этой встрече в Лондоне, о приобретенном им высоком статусе и том уважении, которое отдают евреи рассеяния простому еврею из Эрец-Исраэль.

В Париже Эфраим Абрамсон был приглашен на обед к барону Ротшильду, где отведал удивительные блюда. И в Париже он продолжал безуспешно искать следы Беллы-Яффы, и решил неотлагательно ехать из Западной Европы в Россию, ведь Белла-Яффа была оттуда, быть может, вернулась туда и там он ее найдет.

В Одессе он нашел людей, знавших семью его первой жены, но отец и мать ее умерли, а брат уехал в Америку. О других членах семьи не знали ничего, кроме того, что дочь их вышла замуж за человека, уехавшего в Палестину много лет назад.

– Я и есть этот человек, – сказал Эфраим, – дочь их была моей женой, и я ищу ее.

Люди пожимали плечами и молчали. Но с того момента подозревали, что с Эфраимом не все в порядке и не стоит иметь с ним дело.

К счастью, дела свои он сделал с не евреями, власть имущими и портовым начальством, а на одесских евреев махнул рукой. Завершив дела, поехал поездом в Киев и Харьков, там тоже проживали некоторые из родственников Беллы-Яффы. В Киеве не нашел никого, а в Харькове обнаружил семью, занимающуюся мыловарением, в которой из трех братьев-компаньонов младший был женат на старшей сестре Беллы-Яффы.

Перед встречей с ней Эфраим посетил парикмахера, подстригся и попросил обрызгать волосы одеколоном, затем вернулся в гостиницу и облачился в черный костюм, в котором был на встрече с доктором Вейцманом в Лондоне. Перед зеркалом выпрямился в полный рост, оценивая себя со стороны, и, приведя мысли и чувства в некоторый порядок, удовлетворенный собой, пошел медленно-медленно к дому сестры Беллы-Яффы, стараясь, чтобы костюм не помялся.

Сестра бросилась ему на шею с поцелуями, хотя никогда его раньше не видела, приняла, как принимают близкого человека. Он еще рта не раскрыл, а она излила на него ушат сердечности, сделала ему выговор, что не заставляет жену, сестру ее, писать ей письма, хотя бы несколько слов, ничего не значащих, но несущих весточку о ее здоровье и делах.

– Может, азиаты вообще не пишут писем, – сказала она, – но вы же в конце концов европейцы, и даже если забыли какие-то правила, все же я ее сестра во плоти и крови, может ли она себя так вести, скажите, господин Абрамсон?

– Разрешите мне спросить, – сказал Эфраим, – когда вы получили последнее письмо от Беллы?

– Когда? – рассмеялась она, – может, лет двадцать назад? Да что я говорю? Более двадцати.

– И с тех пор ничего?

– Ничего. Об этом и речь, – вдруг изменилась в лице, – что-то случилось? Не нравится мне ваше лицо. У меня сердце обмерло.

Эфраим рассказал все, что знал, сестра Беллы сидела перед ним, скрестив руки, плакала слезами, запоздавшими на двадцать пять лет, слезами женщины, которые ничего не отняли и не добавили в душе Эфраима.

Прощаясь, обещал прислать фотографии детей, и сказал сестре Беллы: если когда-нибудь они задумают семьей переехать в Эрец-Исраэль, он поможет им основать мыловаренную фабрику, и это будет первая такая еврейская фабрика, как сказал пророк: «Готовясь к большой стирке, запасись мылом».

Он вышел из дома и двинулся вдоль переулка с названием Аптекарский, который выходил на Сумскую улицу. Он помнил какие-то очень уж размытые детали, но вместо того, чтобы напрячь силу памяти, выругался в сердцах и дал себе слово, что больше нога его не ступит на эти чуждые ему земли, и с этого момента он, вернувшись домой, принял решение: ни за какие самые заманчивые предложения не соглашаться быть посланцем.

 

8

После того, как Эфраим покинул Париж, остался Нааман один в своей комнате, сидел за фортепьяно, глядел на немые клавиши и знал, что нечего больше к ним прикасаться. Долго так смотрел он на них, затем покрыл их войлочной тряпкой, прикрыл крышкой, встал, поклонился, пробормотал нечто, похожее на оправдание своих действий, и покинул комнату.

Множество голосов, хлынувших на него с улицы, не сливалось с мелодией, отторгалось, ломалось, разрывало слух до того, что он почувствовал боль в барабанной перепонке.

В Иерусалиме – насколько помнилось Нааману – даже ночное безмолвие вливалось в мелодию. Даже молчание звезд несло в себе какой-то напев, который он записывал в тетрадь. Здесь же онемели даже клавиши, лишь разнобой городских звуков ранил и приносил боль.

Вместе с тем он знал, что даже вернувшись в Иерусалим, мелодию он больше не услышит, ибо каналы, ведущие извне внутрь, нарушены, а инструменты, ведущие изнутри наружу, прорваны, расширены и, разорванные, бредут вразброд без всякого сдерживания. И он прислушивался к этому мутному потоку, к этому медленному и нескончаемому излиянию изнутри вовне, ощущая все более усиливающееся опустошение, без жалоб и сопротивления погружаясь в безмолвие бытия.

Внутри него еще теплилось знание: стоит ему найти некий свет, сияние, за которое можно будет ухватиться, он еще может быть спасен, и он кружился вокруг чего-то, за что, казалось ему, можно ухватиться, и пытался представить себе некий знакомый ему ландшафт, где находится это сияние.

Дом его в мошаве вставал перед ним опустевшим, в котором поселились коровы и овцы. В Иерусалиме бывшие его ученики оставили фортепьяно и так, без всякого толка, поженились. Никогда Нааман не предлагал им иные варианты жизни, уверенный в том, что они и сами поймут свой путь. Не поняли. Отец же виделся ему огромной горой, самодовольной в своей пустыне, и поток, несущий Наамана, огибал эту гору с головокружительной быстротой, смывая всяческие направления, обрушиваясь вниз, разливаясь вокруг и вдаль, и не было смысла взывать о помощи из глуби этого потока, ибо силен голос вод, а гора высока и глуха.

Стоял Нааман, прислонившись к стене какого-то дома, глядел на летнюю улицу, на пешеходов, и улыбался. Молодая женщина подошла к нему, вынула из сумки платок, обтерла ему лицо и что-то ему говорила. Он узнал ее в тональности G-Moll. Она вложила ему в рот кусочек шоколада, и он выплюнул его.

К утру, лежа на постели в своей комнате с закрытыми глазами, он пытался вспомнить, кто же была эта молодая женщина на улице; и после долгого напряжения памяти, где-то к обеду, подумал, что, быть может, это была его мать. Завтра, может, даже сегодня вечером, он вернется на то же место и будет ее ждать. Вечер за вечером будет стоять там, пока она не вернется.

 

9

Через три месяца, вернувшись в Париж, стоял Эфраим в дверях комнаты на шестом этаже. Каждый месяц по его указанию приходили сюда деньги из банка, часть которых шла хозяйке, часть Нааману. Помнил он и предписания врача, что хорошая пища и прогулки по бульварам и садам вернут сыну здоровье. В дороге он надеялся на нечто лучшее, но сердце его сжимал страх.

Открыв дверь, он увидел перед собой юношу, волосы которого отросли, как у женщины, жидкая бороденка вилась, покрывая светлым пушком щеки, как у юношей, которые ни разу не брились, и свисала с подбородка. Гладкие его щеки покрывал нездоровый румянец и глаза горели нездешним огнем. Нааман встал посреди комнаты, поклонился и развел руками, словно извиняясь.

Эфраим молча смотрел на сына. На миг показалось ему, что юноша сейчас упадет, и он готов был броситься к нему и поддержать, но юноша не рухнул, не отключился, а продолжал стоять на месте. Длинные его волосы были волосами матери, и румянец на щеках – ее, только пушок портил Эфраиму настроение, но он тут же взял себя в руки и сердце его сжалось от жалости и ужаса.

– Как дела, Нааман? – Эфраим сам испугался звучания своего голоса.

Юноша снова развел руками, как бы прося прощения за все, что натворил.

На этот раз врач приехал, ибо Нааман не хотел покидать комнату даже с отцом. Врач посоветовал отвезти Наамана в больницу. Не лучше ли, спросил Эфраим, увезти его домой, в Эрец-Исраэль.

Услышав это, Нааман ушел в угол, приложил ладони к стене и прошептал:

– Я не хочу туда.

По мнению врача, в Палестине нет специалистов по этой болезни и лучше оставить его здесь, пока не наступит улучшение и он вернется домой по собственной воле. Ночью отвез его отец в больницу, поместил его в отдельную палату и оставался с ним всю ночь. К утру услышал тихое завывание с постели сына. Он бросился к нему и прошептал:

– Нааман, ну скажи мне, что за зло я тебе сделал? Кто, кто это сделал тебе?

Но, кажется, Нааман завывал со сна. Он не открыл глаза и никак не отозвался.

Через несколько дней Эфраим добрался поездом до Марселя, ступил на корабль и вернулся домой, к своим цитрусовым плантациям.

 

10

И было Эфраиму Абрамсону по возвращению из Европы сорок семь лет, и он сдержал клятву: больше ноги его не было за пределами Эрец-Исраэль до дня смерти, через сорок три года.

Вернувшись, он отчитался о поездке в союзе владельцев цитрусовых плантаций, и, несмотря на сплошную цепь успехов и достижений, крестьяне были удивлены тому, что не было на его лице и следа улыбки, и все говорилось с угрюмым и замкнутым выражением лица, которое таким и осталось на всю оставшуюся жизнь.

Дома встретил сообщение о свадьбе Сарры и Аминадава сердитым молчанием, и молодые были сильно удивлены тем, что не сказал ни слова и вообще не проявил к случившемуся никакого интереса. Они даже как-то немного обиделись на это. Конечно же, Аминадав испытывал боязнь перед отчимом, но не было в жизни его случая, как говорится, согрешить перед ним, поссориться, а затем наслаждаться примирением. Учитывая всю необычность женитьбы на Сарре, он ожидал, что отчим будет метать громы и молнии, а затем они помирятся, и таким образом Аминадав узнает, насколько Эфраим его любит. Но все эти ожидания пошли прахом.

– Сарра родит дома, – сказал он Ривке ночью в их комнате, – но после этого я дам им деньги, пусть найдут сами себе место и создадут дом по их разумению.

Ривка не возразила. Она не могла требовать от Эфраима дважды из-за нее позориться перед жителями мошава, и к тому же была убеждена, что ответственность за поведение Аминадава лежит на ее плечах. Для него и так достаточно было решиться взять ее в жены и пойти против комитета мошава.

За год до начала Первой мировой родила Сарра первенца и дали ему имя Овед.

– Все мы земледельцы, работники земли, – сказал Эфраим.

Через полгода молодые переехали жить в Тель-Авив, и там Аминадав открыл фабрику по производству кирпичей и строительных блоков, на которой трудился сам с еще двумя рабочими. Сарра вела дела с подрядчиками и строителями. В свою квартиру на бульваре Ротшильда взяли они ученицу гимназии «Герцлия», которая после учебы следила за ребенком, убирала и варила, а Сарра сидела над счетами с подрядчиками и строителями, а затем ходила на стройки собирать долги и набирать заказы.

Через год Сарра родила еще одного сына, и дали ему имя Эликум, а еще через несколько месяцев грянула Первая мировая война, прекратилось строительство в Тель-Авиве, и фабрика закрылась.

Настали годы скорби, голода, изгнаний, годы, которые стираются из книги жизни. Прекратилась торговля цитрусовыми. Саранча 1913 года оголила плантации, и крестьяне обнищали до такой степени, что в домах не было и куска хлеба.

Через месяц после начала войны пришло Эфраиму письмо из Франции вместе с грудой писем о торговых сделках и делах Союза, и в нем писалось, что Нааман покончил с собой.

Эфраим Абрамсон держал письмо, еще и еще раз перечитывая его, закрывая глаза и говоря про себя: оба умерли, и сын, и мать. Они пишут, что и мать умерла. Нет сомнения, что именно это они хотят мне сообщить.

Он не рассказал Ривке про письмо из Парижа, пошел на плантацию, которая лишь год назад ломилась от плодов, а теперь была пустынна и сожжена, и ветви кололи каждого, кто к ним приближался. Он кружился между обнаженными стволами, грозил кому-то кулаком, носком ботинка сбивал сухие комья земли, бормотал обрывки строк из Священного писания, уже выветривающиеся из памяти – «Страна отдана злодею…», «Да сгинет день, в который я родился… Да станет день тьмою… Да поглотит мрак эту ночь…», наконец сел на землю, порвал рубаху, теребил отставшую от ствола кору дерева и кричал: «Вырвать, вырвать с корнем, ко всем чертям… На что и для кого я потратил дни свои, кровь свою и пот? Кто мне здесь и что мне здесь? Сын мой Нааман, любимый мой Нааман, почему я позволил тебе оставить отчий дом? Зачем я взял тебя в эти проклятые страны? Сирота моя, юноша, играющий на фортепьяно, саженец слабый и нежный, это я убил тебя, я убийца, я, президент Союза владельцев плантаций… Как я прятался за этим отвратительным «почетом и уважением»… Сумасшедший, дурак несчастный, почему я не хотел верить в то, что Белла выбрала смерть. Ей лучше было умереть, чем жить со мной. Где были мои глаза, мое сердце, когда я видел ее блуждающей по дому, как привидение? Дом я ей дал, плантации насадил для нее… Но она всего этого не хотела. Мелодии были у нее в голове, и к ним она жаждала вернуться… Это я, грубая скотина, конь, впряженный в телегу, ходил по кругу и ничего не видел по сторонам, и сердце мое было закрыто, как пустая бочка… Мне было важно пожать руку доктора Вейцмана, одеваться в черное, пустомеле, одержимому страстью суеты, бегущему в места, где никто тебя не знает. Кто простит мне, кто скажет мне: гнусная ты сволочь? А вы, которых уже нет, любимые мои, единственные мои, для чего мне жизнь без вас?»

Упал Эфраим лицом в прах между пнями, пока не напал на него сон. И сидел там, во сне, за столом заседания Союза владельцев цитрусовых плантаций, и вдруг вспомнил, что дети не накрыты, и могут простудиться, вышел из зала заседаний, пересек коридор и вошел в детскую спальню, стоял на пороге. Волна великого счастья затопила его душу и он сказал про себя: вот, твой дом полная чаша, полны закрома зерном, не во всем ли тебе благословение?

Детская была окутана сумраком, и он пытался услышать мягкое дыхание, витающее над детьми. Тут вспомнил, что пришел-то накрыть детей, приблизился к постели, увидел, что она пуста, закричал в ужасе и проснулся.

Подняв лицо от земли, перевернулся на спину, увидел небо и звезды, услышал голоса ночных зверушек. Он помнил свой сон, подумал: «Если бы пустая детская была полна детьми, а полный людьми зал заседаний был пустым, какой бы прекрасной могла быть жизнь». Лицо его скривилось, он выплюнул песок, застрявший в зубах, продолжал отплевываться, затем встал на ноги. «В конюшню, – сказал он себе, – место лошади в конюшне. Иди жевать сено, скотина».

 

11

Жители Тель-Авива были изгнаны турками на север, и Сарра с Аминадавом и двумя детьми Оведом и Эликумом приехали на телеге со всеми пожитками и поставили свой шатер рядом с мошавом, откуда пришла сестра Эфраима. Местные жители показали им ее дом, в котором умерли ее муж и трое детей.

В южном мошаве колебались, куда двинуться, пока не разбрелись кто куда, на север, на юг, в английский лагерь в Египте. Эфраим, Ривка и маленький их сын Герцль уехали в Египет и там прожили четыре года.

В Египте Эфраим встретил посланцев барона Де-Манше и с их помощью нашел работу подрядчика в Александрии, снял небольшую комнатку для семьи, а Ривка стала поварихой в еврейском ресторане около порта.

Военные дела касались сердца Эфраима лишь в той степени, с которой влияли на положение в Эрец-Исраэль. И все это он находил у господина Алекса, который нередко наведывался в Каир и брал с собой Эфраима, и там узнавал последние новости, чтобы хоть немного оживить душу. Возвращаясь из Каира, за ужином приказывал Ривке опустить шторы, а Герцлю – слушать и держать язык за зубами. Секретов было много, и были они нелегки. Группа евреев в Зихрон-Яакове шпионит в пользу англичан, ибо англичане будут властвовать в Эрец-Исраэль после окончания войны. Группа эта в общем-то истинные крестьяне, сыновья земледельцев и виноделов, любовь к земле заполняет их сердца и они готовы пожертвовать жизнью во имя родины. Но против них ополчаются рабочие из разных коммун, сотрудничающие из страха с турками, вздрагивающие при падении каждого листика с дерева и мешающие шпионам в их деле. Уже был случай, когда они выдали героя «Нили» преследующим его туркам, и те расстреляли его в Стамбуле.

– Запомните, что я вам говорю, – шептал Эфраим на ухо жене Ривке и сыну Герцлю, – огонь вырвется из дел этих и выжжет наш ишув, съест его на много поколений. Сыновья земледельцев не простят рабочим, а те будут ненавидеть этих сыновей крестьян, когда поймут, что те были изначально правы. Евреи крепки памятью: то, чего они не простили Амалеку после тысяч лет, они естественно не простят один другому через считанные годы.

– Ну прямо так уж, – говорила Ривка, – все забудется, как только война кончится, таковы пути мира.

– Женщина! – сердито говорил Эфраим. – Плохо ты знаешь свой народ. Эта война просто детская игра в сравнении с войной, которая разразится между евреями в дни мира.

Ривка замолкает, Герцль молча слушает, и когда отец завершает свой монолог, спрашивает:

– Отец, хочешь, я присоединюсь к шпионам?

– А ты вообще иди на свое место, – приказывает ему Эфраим.

– Вырастешь, станешь мужчиной, хватит и на тебя всяких авантюр. Так что не беспокойся.

И Абрамсоны возвращались к своим повседневным делам, ожидая завершения войны, время от времени выслушивая новости, которые отец привозил из Каира. И между этими ночными разговорами жизнь их текла мерно и мирно, несмотря на то, что вокруг мир горел огнем. Они жили и вели себя, как их отцы и праотцы вот уже тысячи лет: не обращая внимания на шум и балаган, который устраивали народы вокруг. Сердца их, как и праотцев, направлены были к единому центру, скрытому в глубине, и притягивались единственным местом, раскинувшимся по берегам Иордана. От степей Украины Иордан был далек. Но совсем близок от Александрии.

И было Герцлю семнадцать, когда он сошел с отцом и матерью в Александрию. Большую часть дня он занимался в колледже, где быстро выучил английский и французский, а по вечерам встречался с друзьями из сынков богатых евреев. Отец и мать баловали его, и он одевался не хуже дружков, и в кармане были деньги, и, естественно, настроение было приподнятым.

Друзья преподали ему уроки большого города, и вскоре он стал их вожаком и лидером. Ходили компанией к итальянским проституткам, курили сигареты с ароматными наркотиками. Отрастив себе усы, он так их никогда не сбривал, и до дня кончины, в возрасте семидесяти семи, они украшали его верхнюю губу.

С юности консервативно относился к одежде: всегда носил тщательно отглаженный воротничок, рубахи с манжетами, цвет которых подбирал к галстуку, и опять же был этому верен всю жизнь, холостяк, покупавший любовь за деньга, чтобы не быть обязанным никому, ни мужчине, ни женщине.

И так как молодость свою он провел в чужеземной стране, пристал к нему этакий запах отдаленности и чужеземья, странный-иностранный, и он старался этот запах сохранять и лелеять всю свою жизнь.

Эфраим с нетерпением ждал окончания войны, чтоб вернуться к своим цитрусовым садам и дому, и Ривка разделяла его нетерпение, работая споро, но в напряжении ожидания. Только Герцль вел себя так, словно ничего не изменится в его повседневной жизни и не ждет его никакая дальняя дорога. Словно бы здесь родился и останется навсегда. Молод был, и молодость эту сохранит в течение жизни благодаря своему консервативному характеру.

Со временем отдалился от еврейских дружков и нашел себе компанию среди итальянцев, греков и арабов. Война кончилась, и он мог бы легко ассимилироваться среди всего этого разноязычного вавилонского столпотворения Александрии, из порта которой многие нашли путь через Средиземное море, чтобы на всю жизнь осесть в разных местах Европы.

Но война, заставившая Абрамсонов покинуть Эрец-Исраэль, кончилась, и возвращение домой было самим собой разумеющимся для такого владельца цитрусовых садов и хозяйства, как Эфраим.

Поблагодарили людей барона Де-Манше, хозяина столовой, пожали руку директору колледжа, сделали подарки арабке, помогавшей по дому, и почти тут же вычеркнули из памяти эту страницу жизни в Египте.

Только в сердце Герцля жизнь эта осталась, подобно некому зеркалу: тот, кто в нее смотрит – видит. Кто же не видит – для него там ничего и нет.

 

12

В 1917 английские войска вошли в Иерусалим, а в 1918 закончилась война, семьи стали разыскивать своих близких, возвращаться и соединяться. Герцлю по возвращению исполнился двадцать один год, и он в совершенстве владел английским и французским, выученными в школе миссионеров в Египте. Войдя в свой двор, Абрамсоны увидели, что из всех построек уцелела лишь конюшня, устроили в ней ночлег и так прожили несколько месяцев, пока не восстановили всё разрушенное.

В первую ночь, затем еще несколько ночей, Герцль вскакивал в постели, пытался вспомнить, в каком месте этой конюшни он застал занимающихся любовью Сарру и Аминадава тринадцать лет назад.

Другая ветвь семьи – Сарра и Аминадав Бен-Цион с детьми – вернулась также домой, в Тель-Авив. Заказали на фабрике Вагнера в Яффо машины для производства кирпичей и строительных блоков и вернулись к делу, которым занимались до войны. Английские власти не ограничивали строительство в Тель-Авиве, и город стал расширяться на восток и на север, так что работы у семьи Бен-Цион было невпроворот. Первенец их Овед стал учеником гимназии «Герцлия», а маленький Эликум пошел в детский сад на улице Иегуды Алеви. Один раз в месяц дед Эфраим приезжал из мошава с двумя мешками овощей и фруктов, а в канун праздников приезжала Ривка с курами, яйцами, медом и пирогами. Никогда Эфраим и Ривка не приезжали вместе, и только на Песах вся семья собиралась в мошаве на пасхальный седер, в новом доме, построенном на месте старого.

Таким образом, Герцль встречался со своей сестрой и ее мужем один раз в год, и отношения между ними были весьма прохладны, хоть и уважительны. Быть может, годы разлуки привели к этому, а быть может, воспоминание о той встрече в конюшне еще не стерлось из их памяти. И несмотря на то, что теперь они были взрослыми, а может, именно потому – не смогли они найти возможность стереть это воспоминание или обратить его в шутку детских лет.

 

13

Крестьяне южных мошавов взяли ссуды в лондонских банках и в отделении англо-палестинского банка в Яффо и начали восстанавливать цитрусовые плантации. Те, у кого не хватало терпения и был пуст карман, обязывались отдавать урожаи на три-пять лет вперед. Эфраим же был осторожен, ибо предвидел будущее, в котором цены на цитрусовые будут расти и расти, и жалко терять эти прибыли.

Когда он попросил в банке ссуду на более долгий срок и на таких же удобных условиях, какие давали кибуцам, ответил ему управляющий банком Залман-Давид Левонтин, что кибуцы получают деньги из особых национальных фондов, ибо они, кибуцники, идеалисты и не жаждут мгновенных прибылей, и вся их цель – обрабатывать землю и создать справедливое общество нового типа.

– С чего это вы взяли? – удивился Эфраим.

– Так они говорят, – ответил господин Левонтин, управляющий англо-палестинским банком.

– А мы, крестьяне, что? – поднял голос Эфраим. – Мед пили в дни турецкой власти? Я гоняюсь за прибылью? Взгляните на мои руки, господин Левонтин. Что они в ваших глазах? Руки картежника или что? Что это за вещи вы говорите мне?

Улыбался господин Левонтин и говорил Эфраиму, мол, такова теперь новая мода: те крестьяне, которые приехали в конце прошлого века, это – крестьяне, как и во всем мире; а вот новые, приехавшие после 1905 и создавшие кибуц Дгания, – идеалисты. И если господин Абрамсон так не считает, он может об этом написать статью в газету.

Разговор этот до того вывел из себя Эфраима, что он решил записать его как первый пункт обсуждения на будущем собрании союза владельцев цитрусовых плантаций. И там, перед своими коллегами, выступил так по этому вопросу:

– Тот, который считает такое положение нормальным, пусть возвращается домой и отдыхает в своей постели. Но тот, кто бдителен в сердце своем, да обратит внимание на это новшество. В чем же оно? Я скажу вам в чем. Человек, которому осточертела жизнь мелкого лавочника, коробейника, маклера, с ее унижениями и ленью, приехал в Эрец-Исраэль, чтобы жить по-человечески, принести в свой дом уважение, растить детей своих свободными и завершить свою жизнь в своем доме и своей постели, короче, быть крестьянином, как все крестьяне в мире. Так, оказывается, он грубая скотина, корыстолюбец и злодей. А те, кто занимался идолопоклонством, социалистической революцией и большевизмом, пока гои не дали им, с позволения сказать, мягко выражаясь, под зад, и они, приехав в Эрец-Исраэль, чтобы жить здесь без хулы и святости и рассказывать нам байки о том, что не нужны им деньги и нет у них стремления к имуществу, и все они такие симпатичные и чистоплюи, существа не от мира сего, желают добра всему миру при условии, что дадут им ссуду из особых фондов на удобных им условиях, а то и вовсе без всяких условий, вот они, эти люди, оказывается, – идеалисты.

Господа, друзья мои, я вам тут заявляю торжественно, что такая штука, коллективная жизнь, вообще не существует и не существовала никогда, это сказочки для дураков, для отвода глаз, чтоб разрушить и уничтожить наш класс, тех, кто обрабатывает землю. Нас и дело нашей жизни, страну эту, которую мы поливаем потом и кровью, возводя ее со времен нашей юности. Смотрите, я предупредил вас, и важно понять это вовремя.

И еще скажу вам, друзья мои, то, о чем я думал ночами, что не дает мне покоя. Этакая идея, что ли. Говорю я себе: ну что можно требовать от человека во плоти и крови? Требовать, чтоб не был бандитом, чтоб работал в поте лица своего, чтобы помогал бедным. Это, в общем-то, человек может выполнить, хотя и с большим трудом. Но прийти к человеку и сказать ему: слушай, друг, с этого дня будешь работать, но за это ничего не получать. Изойдешь потом день-деньской в поле, но вечером не вернешься в свой дом, чтобы получить миску любимого твоего супа, приготовленного умелыми руками жены, а пойдешь, как та корова в коровник, и там получишь корм, одинаковый для всех, выдаваемый порциями на столы коллективной столовой. А после того, как омоешь свою плоть в общей душевой, в присутствии нагих женщин, извините за выражение, ты не вернешься домой поцеловать на ночь детей своих, а пойдешь в детский дом, и там воспитательница позволит тебе побыть с детьми ровно час или полтора, и затем придешь в пустой свой дом. Я это все изучил основательно после того, как господин Левонтин объяснил мне, что они получают ссуды из особых фондов… Пусть мне сказки не рассказывают. Невозможно это требовать от человека. Да еще надолго. Все это обанкротится, лет через десять, думаю. И тогда не будет тех, кто сможет возвратить долги национальным фондам. Что это вообще – национальные фонды? Кто дает в них деньги? Не евреи? Ну и что? А ничего. В один прекрасный день проснется коллективный человек и скажет: надоело. Пойдет он и украдет деньги из общественной кассы. Перестанет работать, начнет обманывать своих товарищей, а они – его. Все вместе будут обманывать народ Израиля, и все это дело исчезнет, как будто его и не было.

Невозможно сказать человеку: не будь человеком. Будь выше его. Будь святым. Будь праведником. От этих бесконечных требований что в результате получится? Одни обманщики и мошенники. Вот, о чем я размышлял ночами, и я говорю вам: мы должны требовать от наших банков те же условия, которые получают кибуцники. Невозможно это требовать от лондонского банка, но от Левонтина следует, а он требование это доведет до сведения сионистского руководства, и увидим, что они решат. Ни за что не отступать, господа!

Раздались жидкие аплодисменты, но тотчас же воцарилась тишина.

«Они не поняли, подумал про себя Эфраим, да ему и не было столь важно. Свой корабль он умел вести и в бурном море. И если товарищи его не чувствуют приближения шторма, тот душу свою спасет, кто умеет плавать».

На собрании было несколько молодых, которые пересказали своим товарищам то, что говорил Эфраим, слух дошел до Тель-Авива, докатился до людей профсоюзов еврейских рабочих в Эрец-Исраэль, а те рассказали одному из секретарей кибуцного движения. Когда же это дошло до собрания одного из кибуцов в Галилее, явно по испорченному телефону, слова Эфраима обрели совсем другое звучание, и сказано там было, примерно, следующее:

– Как мы учили у Маркса и Борохова, нам известно, что буржуазия организует свои ряды против пролетариата, который делает еще один шаг на пути к освобождению. Поэтому мы не удивляемся тем сообщениям, которые пришли из южных мошавов. Там собираются еврейские кулаки, которые, главным образом, зарабатывают на дешевой арабской рабочей силе, и они готовят планы борьбы с нами. И во главе их стоит некий по имени Абрамович или Рабинович, и нечего нам его бояться. Лет через десять, не более, эти кулаки начнут исчезать. Они не выдержат, ибо нет у них ничего, кроме жажды зарабатывать деньги, а это они могут делать гораздо успешнее в Америке. Они уедут, и страна эта будет пионером мира истинного социализма.

И если позволено мне процитировать из Танаха, – завершил свою речь оратор, – да осуществится, ибо «из Сиона выйдет Тора», но на этот раз это будет Тора Карла Маркса, которая, кстати, не так далека от Торы Моисея для тех, кто умеет верно читать Танах.

Все это происходило в начале двадцатых годов XX-го века, а к середине двадцатых еврейский ишув в Эрец-Исраэль разделился на два отчетливо отличимых лагеря: буржуа и социалистов. Все остальные в течение следующих лет разделились на тридцать шесть партий, яростно воюющих одна с другой напоказ, а тайком совершающих между собой сделки – и это вовсе не были ростки, а скорее раковые ответвления все тех же двух лагерей: Эфраим Абрамсон – с одной стороны, и Карл Маркс – с другой.

– Говорил я вам, – сказал Эфраим на одном из собраний после двадцати пяти лет. Но товарищи уже и не помнили, что он вообще имеет в виду.

– О чем старик говорит? – пожимали они плечами. – Его же внук ушел в кибуц.

Об этом еще будет рассказано, а пока мы все еще в двадцатых годах.

 

14

В один из дней 1921 года Эфраим ехал из мошава в Тель-Авив и, проезжая мимо южных пригородов Яффо, через цитрусовые сады, встретил арабов, и лица их не предвещали ничего хорошего. Сердце подсказало ему, что творятся тут недобрые дела, он сменил путь и осторожно добрался до Тель-Авива через поля Микве-Исраэль.

Войдя в дом Сарры и Аминадава с двумя мешками овощей и фруктов, он нашел их в страшном волнении. Они пытались успокоить сына Оведа, который пошел утром в гимназию «Герцлия» и увидел там людей, собирающихся группами и перешептывающихся, затем принесли тело, завернутое в одеяла, и положили во дворе. Овед испуганно путался в ногах взрослых и увидел учителя Хаима Бреннера, исколотого ножами, с закрытыми глазами, на одеяле, и борода его слиплась от крови. Овед вернулся домой и целый день его рвало. Он жалобно подвывал и не отвечал на обращения к нему.

– Ну, ясно, это погром, – сказал Эфраим, – арабы пытаются сделать с нами то, что делали украинцы и русские.

В тот год евреи в Эрец-Исраэль начали собирать оружие и организовывать самооборону. Старших гимназистов привели к клятве в ночные часы, положив пистолет на Танах. В мошавах крестьяне сами несли охрану, уволив арабских охранников.

В 1929 году, когда грянул второй погром, шестнадцатилетний Овед уже командовал отделением «Хаганы» и ночами не спал дома, а занимал позиции в домах в конце улицы Яркой, напротив мечети Хасан-Бек, на границе с Яффо. Тогда и произошел случай, когда араб, продающий лед, набросился на извозчика-еврея и начал колоть его штыком. Овед, увидевший это из окна, направил на араба пистолет и убил его. Вернувшись к утру домой, не мог уснуть, но его на этот раз не рвало. Мама позвала его обедать, и он ел, как обычно, в то время как младший брат его, пятнадцатилетний Эликум, чистил его пистолет и увидел, что ствол задымлен.

– Ты стрелял ночью? – удивленно спросил он брата.

– Делай свою работу и не задавай вопросов, – сделал ему выговор Овед. Секретность была главным принципом в «Хагане». Даже Сарра и Аминадав не задавали первенцу своему вопросов.

Овед был талантливым и хватающим все на лету юношей. В гимназию его определили, когда ему еще не было шести лет, потому закончил он ее в семнадцать с половиной, и в 1930 родители послали его в Иерусалим в юридический колледж.

Сарра и Аминадав управляли двумя фабриками: одна выпускала кирпичи и строительные блоки, другая – текстиль. Ясно им было, что из двух сыновей именно Овед может продолжить их дело, был он деловым, прилежным и упорным в любом деле, за которое брался. С Эликумом же постоянно возникали проблемы. Не то, чтобы, не дай Бог, был слабоумным. Наоборот, читал много книг, посещал спектакли и концерты, но абсолютно не был целеустремленным. Учился плохо. Оценки были позорно низкими. К делам не был приспособлен. Сарра обращалась с ним жестко, укоряя, что заработанные семьей деньги тратятся на учителей, натаскивающих его по разным предметам в дни каникул, чтобы он смог пройти экзамены. У Аминадава же не было времени возиться с сыном, и тот за это ценил его.

Только Эфраим любил Эликума и тайком давал ему карманные деньга, чтобы тот смог купить себе книга и пластинки. На эти же деньги Эликум совершал путешествия по стране, исчезал из дома и возвращался через неделю, а то и две, ничего не говоря родителям. Сарра выговаривала отцу, что он балует своего неудачливого внучка, а Эфраим говорил ей:

– Ты занимайся Оведом, он-то гарантирует успех, и деньги в него вкладываются не зря, а мне оставь Эликума, он абсолютный неудачник, и я беру риск на себя. Тебе что, не все равно?

В течение трех лет Овед закончил учебу и получил диплом юриста. И не только это, но нашел себе девушку по имени Рахель из семьи Кордоверо, богатой и уважаемой семьи сефардов, владеющей целым кварталом домов в Иерусалиме и землями вокруг Тверии, на востоке от Тель-Авива и на горе Кнаан. Отец ее был известным адвокатом, специалистом по вопросам табу. Дядя ее был судьей.

В 1934 году состоялась свадьба Оведа и Рахели в Иерусалиме. Семьи Бен-Цион и Абрамсон сняли номера в гостинице «Варшавская» на три дня, чтобы присутствовать на свадебной церемонии и познакомиться с семьей Кордоверо.

Ривка сшила себе специально платье к свадьбе внука, а Эфраим надел костюм, купленный им в Европе двадцать два года назад. Портной из Реховота подогнал его к расширившейся за эти годы фигуре клиента, а после утюжки не было и видно старых швов.

И все же они выглядели бедняками и простаками, нарядившимися на один день в сравнении с роскошью и статусом членов семьи Кордоверо.

Сефардские евреи Иерусалима совсем не походили на сефардов, небольшое число которых проживало в мошавах и Тель-Авиве. Не только тем, что дома их были обставлены европейской мебелью в стиле девятнадцатого века, полы застелены персидскими коврами, полки, обшитые перламутром, серебряными и золотыми нитями, заставлены медной посудой из Дамаска, но тем, что их выделяло некое благообразие, несомое ими из древности, точнее, некая смесь благообразия известных уверенных в себе раввинов и благолепия больших купцов и торговцев из городов бывшей России и Кавказа, хотя, естественно, сефарды русскими не были, но Эфраиму казались не менее экзотичными, и он явно подозревал их в близкой принадлежности к арабам, или туркам, или другим экзотическим существам Востока.

Семья Кордоверо встретила семьи Бен-Цион и Абрамсон с невероятно душевным и щедрым гостеприимством, но Эфраиму оно казалось несколько преувеличенным желанием прикрыть явное пренебрежение, этакую жалость, а быть может, даже страх и подозрительность; и настроение его было неважным все эти три дня пребывания в Иерусалиме.

Учитывая статус дома да и по разговорам людей, Эфраиму нечего было огорчаться и беспокоиться за судьбу Оведа. Этот парень похож на кота, который, падая, всегда приземлится на все четыре лапы без всякого ущерба. И все же Эфраим чувствовал, что внук его выходит из подчинения семьи, точнее, из колена Абрамсонов, рожденных в России, пионеров-земледельцев в Эрец-Исраэль.

– Так и быть, – сказал Эфраим Ривке после того, как пара молодоженов вышла из-под хупы, счастливая, следующая всем правилам церемонии, но рав-то все же был сефардский, в черной мантии и с черным тюрбаном на голове, напевающий псалмы мотивом, не знакомым нашим праотцам. – Так и быть, чтобы все это было добрым знаком на счастье молодым. Овед найдет свой путь и за горами Тьмы, как говорится, между этими евреями, которые в конце концов не меньше евреи, чем мы… Беспокоит меня Эликум, не Овед.

Предчувствовал, да не знал, что напророчил.

Пока гости приветствовали молодых и направлялись к столам, уставленным всяческими яствами, Эликум вел оживленную беседу в группе молодых иерусалимцев из известных семей, сефардов и ашкеназов, пришедших на свадьбу кто по близкому родству, кто по профессиональным занятиям адвокатурой и куплей-продажей земель. Были тут и арабы из уважаемых и богатых иерусалимских семей. Тосты звучали один за другим, звенели, чокаясь, рюмки, все уже были под хмельком, и Эликум со скрытой насмешкой говорил, а вернее, ораторствовал:

– У меня вопрос, хочу понять… просто не понимаю одного: каковы ваши цели, ну, всех вас, собравшихся тут? Вот же и брат мой стал адвокатом, как и вы… Но кто вы? Торговцы, сутенеры, корыстолюбцы, гребущие капитал? И куда это все ведет? Вернее, во имя чего? Ведь у нас тут дело с Эрец-Исраэль… Иными словами, дело с мечтой? Или, как говорят, с идеалом. Хотят исправить что-то, что с изъяном, изменить, оздоровить, излечить от болезни. Да, от застарелой еврейской болезни, да и всемирной. Скажу прямо, без экивоков. Сказано: мы вернулись сюда после двух тысяч лет, но зачем, зачем нам было все это потрясение? Зачем здесь люди умирают и погибают? Зачем нам все это? Так я вам скажу: чтобы осуществить мечту… Мечту. Так о чем же мы мечтали? О прекрасном мире прекрасных людей, некой чистоте, некой иной радости, новой, которую в галуте не найти… И вот, что видим… Адвокаты, банки, дешевый труд, используют арабов, подхалимничают англичанам и получают всякие должности… Что это? Да все это скверна. Во имя этого нет смысла, господа… Подумайте сами и ответьте мне: был ли смысл приехать сюда, в болота, лихорадку, убийства, чтобы стать адвокатом и работать в банке? Поглядите в окно, господа, какой прекрасный свет разлит над Иерусалимом, камни пылают, господа. Это чудесный огонь, войдите в него, чтобы гореть им, слейтесь с ним, господа. Такая возможность для нашего народа бывает раз в тысячу, в две тысячи лет… А тут – адвокаты, делопроизводители, чиновники, сутенеры, а? Так это должно быть?..

Голос его был резок и громок, и все, пришедшие на свадьбу, слышали лишь окончания и обрывки его слов, удивлялись. Некоторые посмеивались и спрашивали один другого: кто этот босяк? Узнав, что это брат жениха, были потрясены, ибо Овед производил хорошее впечатление.

Арабам говорили, что это брат жениха произносит благословение в честь молодых.

Только Эфраим, прислушиваясь к словам внука, посмеивался про себя и шептал на ухо Ривке:

– Талант оратора он наследовал от меня. Жаль только, что не наследовал некоторые другие качества. Если бы он все это говорил после того, как стал владельцем цитрусового сада или фабрики, иное дело. Но так, не только без копейки в кармане, но и без штанов? Сердце мне подсказывает, что за ним нужен глаз да глаз. Знаю я несколько Абрамсонов, которые не совсем Абрамсоны. Надо взять парня в руки.

Окружающие отнеслись к Эликуму, произносящему речь, как к человеку пьяному, смеялись, а некоторые даже поаплодировали ему и вернулись к столам.

Овед рассердился, но Рахель успокоила его и сказала, что брат его даже очень симпатичен. Красиво говорит, и нет у него страха перед множеством людей. Жаль, что и он не учил юриспруденцию. Сарра и Аминадав почувствовали, что вот-вот у сына начнется рвота, увели его в боковую комнату и Аминадав сказал ему: не умеешь пить, хотя бы молчал и не позорил всех нас в такой день и в такой час.

– Отец, – сказал ему Эликум, – я должен тебе еще что-то сказать, в личном плане. Слушай внимательно: через неделю я ухожу в кибуц. Все. И не сердись. Есть у меня для тебя и приятный сюрприз: для тебя и для моего брата-адвоката. Я отказываюсь в вашу пользу от наследства. Нет у меня нужды в деньгах и фабрике. Ну как, нравится тебе это?

– Мы еще не собираемся так быстро умирать, – сказала ему Сарра, – и не рассказывай мне байки о наследстве. Никто тебе еще ничего не наследовал. А о кибуце твоем поговорим дома. Застегни-ка рубаху и возвращайся к столу, как полагается человеку ишува.

– Есть, мама, – скоморошничал Эликум, – слушаюсь, командирша!

Он отдал ей честь и промаршировал в сторону свадебного стола, и его появление некоторые опять встретили аплодисментами к неудовольствию отца его и матери.

Спустя неделю Эликум собрал свои книги и пластинки и покинул дом. Через несколько дней родители его получили открытку от сына: Эликум приглашал их к себе в кибуц в гости.

Кибуц был недалеко, где-то посредине пути между Тель-Авивом и мошавом деда. Выяснилось, что Эфраим не был большим расточителем, и деньги, презентуемые им внуку, не давали тому возможности далеко путешествовать, иначе бы он, исчезая из дому на неделю-две, добрался бы до Галилеи, и там бы вбил колышки своей палатки. Ну что ж, и это к лучшему. Глупость ведь подобна летней грозе, которая быстро пронесется, и Эликум не настолько глуп, чтобы поменять родительский дом на кибуц. День-два, и вернется, и мама утрет ему нос, как делала это в детстве.

 

15

Но Эликум не вернулся в родительский дом ни через день, ни через два, ни через год.

В кибуце получил палатку в районе проживания холостяков, готовящихся стать членами коллектива. На следующий день дали ему телегу, которую тянули два мула, и он грузил на нее дерьмо, скапливающееся в коровниках и возил его удобрять поля, где выращивали овощи. Вечером, помывшись в душевой, шел в свою палатку почитать книгу или поставить пластинку на граммофон, привезенный им с собой, и послушать музыку. Утром первый завтрак – в пять, в столовой, опять коровники, второй завтрак в поле, долгой рабочий день – для размышлений и подведения душевного итога.

Дважды в неделю приходил он в комнату Мешулама Агалили, этакого вечного юноши, судя по голубым глазам и розовым щекам, человека довольно старого, судя по возрасту и лысине; приходил после того, как прочитывал то, что писал этот человек от встречи к встрече. Мешулам был погружен в составление программы, благодаря которой должны будут все кибуцники узнать свои устремления и правила поведения, установленные Мешуламом Агалили. После того, как Эликум прочитывал и правил черновики, переписывали набело особенно трудно разрешимые вопросы, над которыми дискутировали до утра. После чего Мешулам шел спать, а Эликум – собирать навоз. С другими людьми Эликум не нашел еще общего языка.

По субботам он брал мула, чтобы медленно ехать верхом по полям, никого не видя, и размышляя в одиночестве. Но мул ведь не приспособлен к седоку, неожиданно восстал против него, начал брыкаться под Эликумом, пустился как сумасшедший вскачь, стал на дыбы, ударяя копытами в воздух, пока не скинул седока, поддал ему копытами под ребра и ускакал в поля. Неделю Эликум лежал в постели, с трудом дыша, ибо одно ребро было сломано.

При разборке этого случая на собрании некоторые товарищи говорили, что, мол, парень городской, привыкший к городским удовольствиям, не должен ездить верхом на мулах. Другие же отмечали, что и скотине необходим день отдыха, даже в Торе это написано, и следует запретить Эликуму использовать мулов по субботам. Но нашлись и такие, что встали на защиту Эликума и рассказали собранию о том, что видели в газете «Молодой рабочий» статью его о Иосефе Хаиме Бреннере.

– От такого типа, естественно, трудно требовать чувство ответственности, – сказали они, защищая его.

Мешулам Агалили же повернул несколько по-иному:

– Наоборот, именно потому, что он владеет пером и несет на себе тяжкий груз полевых работ, именно в нем следует видеть осуществление образа нового человека.

Товарищи не очень-то поняли, что он имеет в виду, а Мешулам Агалили не разъяснил детально. Да они и не требовали разъяснений, ибо, открыв рот, он может говорить до рассвета и жаль на это тратить силы.

Эликум принял суд товарищей, и с этих пор по субботам уходил гулять в поля пешком, вскоре поняв, что это намного лучше. Пешая прогулка способствует размышлениям, а езда верхом дело дикое; кроме того правы те, кто считает, что и скотине положен день отдыха.

Проблема прав и обязанностей в кибуцном движении была одной из самых сложных проблем, которой занимался в своей программе Мешулам Агалили. Он считал, например, что физический труд дается нам по праву, и не каждый его достоин; для начала человек должен оправдать это право, и пока он себя к этому не подготовил, он не может принять участие в общественной симфонии труда. Именно так он писал, и Эликум радовался этому музыкальному образу, видя в этом пользу от музыки и в общем-то право ее на существование в кибуцном обществе.

Именно поэтому он пригласил Мешулама Агалили в один из вечером к себе в палатку послушать пластинки. У Мешулама не было никаких семейных обязательств, ибо развелся с женой (второй), а детей посещал в послеобеденные часы, играя с ними на траве у детского дома, как и полагалось, два часа, до ужина. Потому и пришел Мешулам в палатку к Эликуму, взглянул на граммофон и сказал:

– Эту вещь следовало бы тебе поставить в комнате культурных мероприятий, чтобы все товарищи могли слушать. А пока посмотрим, что у тебя есть, поставь какую-нибудь хорошую пластинку.

Эликум испугался:

– В комнату культурных мероприятий? Но там же читают газеты и беседуют. Там невозможно слушать музыку.

– А как же ты хочешь приобщить товарищей к другим удовольствиям, если не попробуешь? Кроме того, в принципе, нет у тебя права держать имущество, прибор какой или машину, которые недоступны остальным товарищам… Бюджет явно недостаточен. Но пока посмотрим, что у тебя есть, поставь что-нибудь хорошее.

Эликум поставил Токкату и фугу Баха, исполняемую оркестром под управлением Стоковского, и начал накручивать ручку.

– Скажу я тебе, Мешулам, – размышлял он вслух, – если ты уже решил, что нет у меня права, может, следует спросить товарищей. Может, они вообще не хотят этого в комнате культурных мероприятий?

Когда грянули первые звуки Баха, лицо Мешулам искривилось и он воскликнул в испуге:

– Прекрати это… нет у тебя чего-либо народного, песен или танцев?

Эликум сказал, что нет у него, и почти вздохнул с облегчением, но Мешулам сказал, что хорошие пластинки можно купить за деньги из культурного бюджета. Это не столь дорого. Главное, это граммофон, и он поднимет этот вопрос на собрании.

Тут же они погрузились в дела программы, но в ту ночь Эликум не очень-то вникал в идеи. Сердце его предвещало неприятное и тяжкое.

Спустя несколько месяцев, когда граммофон все еще стоял на месте в палатке, ибо Мешулам Агалили был человеком забывчивым и рассеянным, сосредоточенным, главным образом, на общих идеях, прибыла в кибуц первая группа юношей и девушек из Германии, родители которых оставались в Берлине, Франкфурте и других местах, чтобы спасти то, что еще можно спасти от нацистов, пришедших к власти, но детей они отправили в Эрец-Исраэль, чтобы затем к ним присоединиться. Среди прибывших была девушка по имени Лизель, привезшая с собой скрипку. Увидев скрипку, Эликум погрузился в невероятные фантазии: вот он возвращается с поля, моется в душевой, идет в столовую, а там Лизель сидит за столом и хранит для него место рядом с собой, и он садится и готовит салат для двоих, наливает ей в тарелку половником суп. Она ест, а он шепчет ей на ухо, спрашивая, насколько она продвинулась в игре на скрипке, а она улыбается и не отвечает. Но когда они приходят в палатку, она извлекает скрипку из футляра и как ошеломленный внезапным ударом грома он слушает «Чакону» Баха. Всю ночь он слушает ее игру, а под утро гладит ее волосы и она обещает ему прийти ночью, каждую ночь.

Эликум следил за Лизель в течение многих недель, видел ее каждый вечер в столовой, сидящей среди юношей и девушек, приехавших из Германии. А после еды она вставала и уходила с ними в дом, где они жили, рядом со школой. Раз Лизель работала в кухне, другой раз разносила кастрюли с супом по столам. Когда она поставила кастрюлю на стол перед Эликумом, он сказал:

– Спасибо.

Она взглянула на него с удивлением и продолжила свою работу. В ту ночь в душе у него созрело решение, но понадобилась неделя, чтобы ее осуществить, ибо в эти дни он был простужен. Ровно через неделю он быстро поужинал и вышел, заняв место у выхода. Увидел Лизель, которая шла к выходу, разговаривая с подругой. Эликум шагнул к ним неожиданно, как солдат, вышедший из строя, напугав девушек, но не смутился и сказал Лизель:

– Можно мне с тобой поговорить?

– Только со мной? – спросила Лизель. – Или подруга моя может присутствовать?

– Только с тобой.

– Извини, – сказала Лизель подруге. – Где мы будем разговаривать?

Несмотря на то, что Эликум был поражен и счастлив успеху, невозможно было не удивиться легкости, с которой была захвачена крепость, до того, что в душе Эликума возникли подозрения по поводу нравственности германской молодежи, но не было у него времени обмыслить это основательно, ибо Лизель тут же спросила:

– Хочешь прогуляться туда?

И она указала на дорогу, ведущую в плантации.

Когда он понял, что идет по спуску холма, Лизель говорила без умолку:

– Странные вы люди в Эрец-Исраэль… Или это только киббуцники? Я еще не знакома с Тель-Авивом. Но в кибуце это очень странно. Юноши невероятны стыдливы или они просто нас боятся, потому что мы из Европы. Я не знаю… Не обращаются к нам, не ищут с нами никакой связи. Вот старики – настоящие бесы, норовят сунуть руки под платье, готовы на любые авантюры, прямо профессиональные донжуаны. Как ты объясняешь это?

Эликум сначала решил дознаться, заметила ли его Лизель раньше.

– Это я тебе сказал спасибо, когда ты подавала в столовой.

– Не помню, – сказала Лизель, – я ведь в последнее время познакомилась со столькими людьми, потому они мне все на один лад. Так все-таки ответь, почему парни, такие, как ты, стыдливы, а старики безумствуют, как молодые. Разве это не странно?

– У меня вопрос к тебе, – сказал Эликум, – давно ты играешь на скрипке?

– Играю? Что вдруг? Ведь это не моя скрипка вообще. То есть, это семейная скрипка, сказали мне, что она очень дорога, и если я не смогу остаться в кибуце, то мне следует ее продать и попытаться устроиться в городе. Эта скрипка – мой капитал. С чего это ты спрашиваешь о скрипке? Мне показалось, что ты интересуешься мной, или я ошибаюсь?

Теперь Эликум понял, что попал в ловушку, но уже было поздно. Ночь была прохладна, полна стрекотания цикад, голосов спящих птиц, и Лизель задала вопрос простой и понятный:

– Я тебе нравлюсь? Скажи, не бойся.

И чтобы он смог понять вопрос и получить нечто реальное, чтобы его взвесить, обняла Лизель его голову и поцеловала в губы.

– Это тебе по вкусу? – спросила и показалось ему, что она чем-то оскорблена.

– Абсолютно, – сказал Эликум, – и я не отвергаю возможности таких отношений в будущем, ибо это естественно… если, конечно, есть и душевная связь между двумя людьми… ты очень красива, я думаю.

– А каковы сейчас отношения между людьми? Покажи мне хоть чуть-чуть эти отношения, чтоб я поняла, о чем ты болтаешь.

И она снова обняла его, на этот раз за плечи, и поцеловала в губы.

Эликум начал дрожать всем телом.

– Так ты такой? – сказала, обняла правой рукой его бедра и прижала к себе. – Как и все местные парни. Странная компания… Я думаю, лучше нам посидеть здесь, на камне… Положи голову мне сюда. Не бойся.

Эликум лежал на спине, головой на ее коленях, видел зеленоватый серп месяца. Ноздри его наполнились запахом орошенной земли, а по ту сторону плантации, на водокачке, кто-то тщетно пытался запустить мотор.

– Не зажигается, – сказала Лизель, – точно как ты.

Эликум приподнялся, сел напротив нее на земле. Рядом с ними тянулась в глубь плантации дорога со следами трактора, глыбами разворошенной почвы, которым лунный свет придавал вид маленьких замерших зверьков. Черная змея проползла неподалеку, пересекая дорогу.

– Видела? – показал Эликум на змею.

Лизель крепко обняла его. Эликум гладил ей волосы, целовал в висок.

– Не бойся, – говорил ей, – змея эта не ядовитая. Она приносит пользу сельскому хозяйству. Она ест полевых мышей… Ты такая мягкая и горячая, Лизель. Так мне хорошо с тобой сейчас.

– Но я не приношу пользу сельскому хозяйству, – сказала Лизель.

– Не надо иронизировать, – сказал Эликум, – постепенно мы станем друзьями, привыкнем друг к другу.

– Я такая противная, что ко мне надо постепенно привыкать? Ты что, не слышал о любви с первого взгляда?

– Лизель, это не любовь с первого взгляда… Ты отличаешься от меня, ты вообще другая, понятия твои иные…

– Да погляди ты, насколько все на удивление похожи друг на друга, дурачок. Послушай, ты хочешь вернуться в кибуц?

Эликум крепко ее обнял, и она вскрикнула негромко, радостно.

– Ты не настолько слаб, каким притворяешься, дитя. У тебя, дорогой, руки убийцы. Чуть не сломал мне ребра. Ты достаточно опасен. Так ты не хочешь возвращаться в кибуц.

– Не хочу, Лизель. Сидим здесь. На этот раз лишь сидим, вот я тебя целую и ты будешь хорошая девочка, закроешь глаза, а я буду продолжать тебя целовать и рассказывать… Слушай, я назову тебе имена всех диких растений, что нас окружают, расскажу, что здесь вообще происходит вокруг… как лунный свет колдовски оживляет все малые вещи на земле, и они начинают двигаться… я объясню тебе, почему мне так хорошо в эти минуты с тобой, и почему все так печально в то же время… какое удивительное колдовство и очарование и еще много чего наполняет сердце, Лизель…

Она взяла его руку, втянула ее в вырез платья, и Эликум не сопротивлялся, но продолжал говорить:

– Ты закрой глаза, а я тебе буду рассказывать то, что мне есть рассказать. Ты должна слушать меня, Лизель, ибо если не будешь знать, что мне хочется рассказать тебе, мы никогда не сблизимся, мы должны сломать эту отчужденность, что между нами. Ведь сегодня мы встретились в первый раз.

– А ты уже держишь меня за грудь, – сказала Лизель.

– И вовсе не держу, – возвысил голос Эликум, как бы выговаривая ей, – я просто глажу их и душа моя рвется из груди от непереносимой радости.

– Слава Богу, что ты наконец-то радуешься. Раньше ты говорил, что всё так печально.

– Итак, ты меня слышишь, ты мне внимаешь. Это хорошо, это добрый знак. И скажу тебе еще что-то. Я не коренной кибуцник. Я родился в городе, рос в буржуазной семье, у меня брат-адвокат. Трудно мне здесь очень. Но я решил идти иным путем. И я не сдамся. Есть у меня мечта… Ведь и у тебя есть мечта, Лизель?

– Я не мечтаю сверх того, что мне положено, мальчик мой. Я здесь одна в чужой стране. О чем я могу мечтать? Может, лишь о том, что в один прекрасный день я сбегу из кибуца и доберусь до места, где нет стольких сумасшедших… Скажи, ты бы согласился вместе со мной сбежать из кибуца? Родители у тебя богачи, брат-адвокат, пусть помогут… А я всегда смогу продать скрипку, если это выгодно.

– Я отказался от наследства и сказал брату то, что думаю о нем и о его профессии. Лизель, ты и я – два разных мира, чтоб ты знала… Какое невероятное расстояние между нами, Лизель, ты даже понятия не имеешь… как по разные стороны земного шара.

– Идиот, – сказал Лизель, – какой же ты идиот.

С той ночи Эликум и Лизель начали встречаться почти каждый вечер, но вместо прогулок по тропе к плантациям, они сразу же после ужина шли к нему в палатку. Ей не мешало, что он ставит пластинки на граммофон, и она радовалась, что из ночи в ночь он забывает их менять и иногда граммофон стоит безмолвно часами.

Как-то ночью она сказала ему:

– Если ты уже решил остаться здесь, почему у тебя нет ни одного товарища в кибуце? Почему не было у тебя подружки до того, как я появилась? Что это у тебя за жизнь?

– Ты ведь знаешь, есть у меня товарищ, – оправдывался Эликум.

– Это товарищ, старикашка этот? Ему впору быть твоим отцом.

– Ну, в определенном смысле он мой духовный отец, – сказал Эликум.

– Слушай, друг, у тебя есть отец в Тель-Авиве, и если ты захочешь, сможешь его увидеть в течение часа. Но к нему ты не едешь… Был бы у меня отец в Тель-Авиве, Эликум, не гнила бы я здесь даже минуту… А ты мне что-то болтаешь об этом сумасшедшем Мешу-ламе… Тоже мне отец! Старый распутник и сутенер, а не отец.

– Как тебе не стыдно, Лизель?

– Мне стыдно?! Так я тебе скажу простые вещи, этот духовный отец твой дважды разводился, а теперь от него беременеют одна за другой все эти его подруги. И он шлет их в больничную кассу в Тель-Авив делать аборты… Твой великий идеолог… Он дает им направления в больничную кассу на бланках кибуца… О да, великий человек, Мешулам Агалили.

– В дела, которые между ним и мною, нечего вмешиваться, – отрубил Эликум.

– Ну да, дела между вами принадлежат жизни идеалистов. Принадлежат сельскому хозяйству.

– Вопрос твой верен, только смотришь ты на него с мелкобуржуазной точки зрения.

– Я? С мелкобуржуазной?! Ну ты даешь, парень, ты хоть сам слышишь, что бормочешь? Иногда мне кажется, что ты в самом деле законченный идиот.

Чтобы изменить мнение Лизель о Мешуламе Агалили, Эликум предложил ей вместе с ним посетить того, побеседовать, познакомиться поближе. Лизель рассмеялась, но согласилась. В один из вечером они пришли к Мешуламу, который усадил их и угостил кофе. Мешулам объяснял Лизель каковы причины прихода Гитлера к власти в Германии, перечислял одну за другой причины поражения социал-демократов, затем перешел к объяснению антисемитизма нацистов, цитировал по памяти «Майн кампф» Гитлера и доказывал, что по всем признакам, дни гитлеровской власти сочтены.

– Но за тот ущерб, который он причинил евреям, – возвысил голос Мешулам, – он дорого заплатит. Вот, Лизель, ты, к примеру, жертва Гитлера. Сволочь эта, конечно же, будет раздавлена и уничтожена, но кто вернет тебе годы, которые ты провела без семьи? Дорогие годы без отца и матери? Хоть мы здесь, в кибуце, стараемся сделать все, чтобы дать тебе чувство настоящего, теплого дома, но ничто заменить не может отца и мать. А у них, твоих родителей, разве сердце не разрывается в эти минуты, когда мы их здесь упоминаем? Дорого он заплатит за разрушение молодых душ.

Эликум поглядывал на Лизель, боясь, что она откроет рот и начнет о беременностях и абортах, но она помалкивала.

– Я надеюсь, и даже немного верю, – добавил взволнованно Мешулам Агалили, – что кибуцное движение возместит вам потерю дома и семьи. Мы делаем все возможное, и нет жертв, на которые мы не пойдем. Но каковы наши ресурсы? Бедны мы, а тяжесть дел, на нас возложенных, велика. Прости нас, Лизель, если не всегда желаемое совпадает с действительным.

– Я не жалуюсь, – сказала Лизель.

– Счастливая ты, – улыбнулся Мешулам, – что есть у тебя такой друг, как Эликум.

– Эликум ребенок, – сказала Лизель, – добрый, но этакий маленький сирота, точно как я. Сироты могут вместе плакать, но они не могут помочь друг другу.

Слова эти Мешулам и Эликум пропустили мимо ушей и продолжали пить кофе.

Затем Мешулам Агалили рассказал о своей жизни, о борьбе в кибуце и вне его, о женитьбах, которые кончились неудачно, дважды неудачно, и всегда по одной и той же причине: отсутствию искренности между мужем и женой.

– Искренняя связь в семейной жизни, – объяснял Мешулам, – дело личное, а не общественное. Ведь идеологически я ничего не могу сказать против двух моих бывших подруг. Обе сознательные члены кибуцного движения по сей день, и с обеими я могу контактировать с большим идейным удовлетворением. Но диалектически нет противоречия между этим и тем, что я упомянул ранее, отсутствием искренней связи. Отношение между полами является именно половой функцией, а не только общественной, и тут-то скрыта проблема.

Сказал и не объяснил, что с ним иногда бывает.

И тут Лизель и Эликум отпили кофе, пока Мешулам, закрыв глаза, погрузился в размышления. Затем продолжил:

– Иногда я думаю, а не прав ли был Шопенгауэр в своем отношении к браку, говоря: мужчина должен жениться дважды в жизни. Один раз когда ему восемнадцать, а ей сорок, второй – когда ему сорок, а ей – восемнадцать; в первом случае она дает мужчине чувство материнства. Во втором – он дает ей чувство отцовства. Ну, и опыт в обоих случаях. Вот. А я дважды женился на женщине моего возраста. Неудивительно, что дважды потерпел неудачу.

– Ха, – с каким-то даже удовольствием сказала Лизель, – идея великая, но трудная. В первом случае он хоронит ее, во втором она его. Много хлопот в этой методе. Два раза похороны, два раза свадьбы, адвокаты, раввины. Я за экономию. Опыты делают в лабораториях. Потом и жениться можно, если это необходимо.

– В лабораториях? – вскинулся Мешулам. Слово это было привычным в его лексиконе, и он хотел понять о какой лаборатории говорит Лизель.

– Кровать, – сказала Лизель, – простая кровать или двуспальная. Для того, кто любит себя, в ней удобно чувствовать.

– А? – сказал Мешулам. – Ну, да… А я думал, что у тебя какая-то идея.

– Разве это не идея? – Лизель стояла на своем.

Эликум полагал, что зря старался, желая ближе познакомить Лизель и Мешулама. Лизель пришла из абсолютно иного мира, и только рубленное воспитание и образование, то, что называется «инженерией человеческих душ», быть может сможет произвести в ней изменения.

В общем-то изменения произошли, но это случилось намного позднее. Тем временем исполнился год со дня прихода Эликума в кибуц. На общем собрании было решено, с оговорками, принять его членом кибуца со всеми вытекающими из этого правами и обязанностями. Эликум написал об этом деду. И Эфраим, который и не заметил, что уже прошел год со времени, как внук его свихнулся, поторопился приехать в один из дней на машине, поднялся на холм, вышел, опираясь на палку, приказал людям, пасущим скотину на лугу, показать ему, где он может найти господина Эликума Бен-Циона.

Эликума вызвали, и он вышел из палатки вместе с Лизель встретить деда.

– Кто это? – спросил Эфраим, испуганно указывая палкой на девушку, широкобедрую, в шортах, с дерзким лицом, глядящим на него с большим удовольствием.

– Это Лизель, – сказал Эликум, обнял деда за плечи и поцеловал в обе щеки. – Идем, дед, попьем чай в столовой. Почему ты не сообщил, что приедешь?

– Чего вдруг? Или я должен получить разрешение от вашего начальства, чтоб сюда приехать? Да все это вокруг, – он обвел палкой в воздухе все здания кибуца и скривил лицо, как будто перед ним был лагерь прокаженных, – все это оплачено из кармана граждан. Мы платим налога, а они делают всяческие спекуляции… Яйцо учит курицу, как управлять курятником… ну, пошли пить чай. За этот чай я уже заплатил достаточно налогов.

– У тебя чудесный дед, – прошептала Лизель Эликуму на ухо.

– Не дай ему уйти отсюда. Я умираю как хочу услышать, что он говорит. Какой мужик!

– Я говорил тебе – ответил ей с гордостью Эликум.

– Что ты мне говорил? – процедила она. – Что у него буржуазная семья, которая использует дешевый арабский труд… Что дед твой осколок старого поколения, что надо его забыть… ты идиот, Эликум.

– Что она тебе там шепчет? – решил узнать Эфраим. – Госпожа молодая, забыл ваше имя, вы можете говорить во весь голос. У Эликума нет от меня секретов.

– Меня зовут Лизель.

– Красивое имя выбрали себе. Нет уже еврейских имен в мире? О чем же ты с ним шепчешься? Не бойся меня. Мне уже шестьдесят девять.

– Да вы моложе и симпатичнее всех вместе взятых в этом кибуце, – сказала Лизель.

– Слышишь? – сказал Эфраим Эликуму. – Вот, подруга твоя говорит тебе, что следует убираться отсюда, пока не станешь таким же, как они. Эликум, одно твое слово, и я покупаю тебе прекрасное хозяйство… Где захочешь. Ты слышишь? Хозяйство с цитрусовым садом и домом, и будешь ты человек, как это ведется в твоей семье. Для этого я и приехал, сказать тебе.

– Нет у него здесь ни одного товарища, – сказала Лизель, – кроме меня он тут почти ни с кем не разговаривает.

– Это очень хорошо, – сказал Эфраим, – о чем и с кем есть ему тут разговаривать? Надо сложить чемодан и бежать отсюда как можно скорее. Там, снаружи, большой и прекрасный мир. Приезжайте погостить к нам в мошав, госпожа Лизель. Вы можете его заставить. Женщины могут. Ого, еще как они могут.

После того, как они напоили Эфраима несколькими чашками чая, Эликум предложил показать деду кибуц.

– Нечего мне учиться у вас, – сказал Эфраим и не сдвинулся с места, – а вот если они хотят учиться сельскому хозяйству, пусть поработают у меня. Работы невпроворот, слава Богу, но тут все лентяи, только и знают требовать деньги и еще деньги. Эликум, слушай, если ты не любишь сельское хозяйство, можешь попробовать себя в промышленности или в торговле. Это вовсе не стыдно. Все мы строим страну, каждый своим путем. Что думаешь об этом, малыш, скажи: меня ты не должен стесняться. И бабка твоя велела передать тебе, что готова помочь… ты не сирота, Эликум. У нас все есть. Только бы немного радости от тебя… Ну ты совсем спятил… Прийти в такое место. Это чай? Вода, которой бабка твоя моет посуду, вкуснее этой, извини меня, грязи, тьфу… Послушай, госпожа моя, поговори ты с ним. Ты видела мир. Скажи ему. Где кто в мире слышал о кибуце, кроме России, где все не только сумасшедшие, но и большевики… Ну, что ты скажешь, Эли? Я говорю, а ты молчишь. Язык проглотил?

– Дед, – улыбался Эликум, наслаждаясь тем, как Лизель просто тает, слушая речи Эфраима, – я такой, какой есть, и я тебя люблю, а это главное. Ты великий человек, но ты пришел из иного мира…

– Теперь ты говоришь, что он великий человек, – перебила его Лизель, – но ведь всегда ты говорил мне, что семья твоя эксплуататоры и гнилые буржуа. Как же это вдруг он стал великим человеком? Я-то согласна с тем, что он великий человек и лучше был бы моим дедом, чем твоим… Но почему ты вдруг изменил свое мнение?

– Что? – возмутился Эфраим. – Этот малыш сказал, что я буржуазный эксплуататор? Эликум, скажи мне это в лицо. Встань и скажи. Я хочу это услышать!

– Дед, – испугался Эликум, – я имел в виду это в общем смысле, то, что связано с происхождением, классом, мировоззрением… Но не в личном плане.

– Я эксплуататор? – гнев Эфраима усиливался. – После пятидесяти лет в Эрец-Исраэль мой сумасшедший внук говорит мне, что я паразит? Что же я делал все эти пятьдесят лет? Играл в карты? Скажи мне, скажи, дурья твоя голова. У вас тут ум явно зашел за разум. Большевики промыли вам напрочь мозги, околдовали вас, и теперь тебе уже необходим психиатр. Ничего уже не поможет. Ничего…

Эфраим посмотрел на свою палку, словно только с нею и можно в чем-то посоветоваться в такой кризисный момент, и почти шепотом сказал:

– Белла, Белла, как я тебе завидую: знала ты, когда уйти отсюда, до всего этого. Теперь остался я один-одинешенек.

– Белла? Это была твоя первая жена, дед? Верно? – спросил Эликум и потому, что не был уверен, и потому, что хотел, чтобы Лизель поняла, о чем речь. Эфраим поднял глаза от своей палки и взглянул на этих двоих, как будто увидел их впервые.

– Эта молодая госпожа, кто она? Подруга твоя? Невеста? А если невеста, чего ты ждешь? Женись хотя бы. Ну, пошли, посмотрим ваши дворцы, поглядим, что вы успели сделать за счет налогоплательщиков.

После того, как они прошлись по кибуцу, и Эфраим пытался узнать сколько прибыли приносит каждая отрасль, они уже не вернулись в столовую. При расставании Эфраим долго обнимал Эликума и в глазах его стояли слезы, напоследок протянул руку Лизель, но она не удовлетворилась этим, бросилась к нему с объятиями и целовала в лицо.

– Я люблю вас, – сказала, – я хочу, чтобы вы чаще сюда являлись.

– Ты видишь? – сказал Эфраим Эликуму, и пошел к шоссе.

– Идиот, – сказала Лизель Эликуму, – какой же ты идиот, у тебя даже понятия нет, какой.

Вскоре после посещения Эфраимом кибуца Лизель получила письмо от родственника, который устроился в Нагарии.

– Приглашают меня к себе в мошав, – сказала Лизель Эликуму, – я еду. Не знаю, на сколько времени, но ты не должен огорчаться. Если я там не преуспею, вернусь к тебе. Не беспокойся, девушка, как я, не большая потеря, всегда найдешь что-то получше.

Эликум оторопел. Тут же предложил ей пожениться. Когда же она отказалась, спросил:

– Кибуцная жизнь мешает тебе принять мое предложение?

– Да нет, не кибуц, – сказала Лизель, – а ты, ты ребенок, ты просто не понимаешь какой ты ребенок.

– Я старше тебя на три с половиной года, – сказал Эликум. Лизель пыталась рассмеяться и погладить его лицо, но вышло это как-то неловко, и она положила голову ему на грудь и тихо запричитала.

Летом Лизель уехала, осенью вернулась в кибуц и принесла чемодан в палатку Эликума. Вернувшись с поля, он застал ее спящей в постели.

В тот же вечер состоялся в комнате культурных мероприятий концерт. Низенький парень с огромным носом и мясистыми губами, играл на скрипке. Он приехал из Иерусалима, ездил по кибуцам и играл. Из объявления Эликуму было известно его имя – Амедеус Биберкраут. Лизель рассказала, что Биберкрауты известны были в Германии как семья музыкантов и сумасшедших. На концерте Эликум и Лизель сидели обнявшись, гладя друг друга и слушая музыку. До окончания концерта Лизель заснула на плече Эликума, и он вынужден был ее разбудить, когда все окружающие встали со своих мест.

– Где этот скрипач? – спросила она, открыв глаза. – Найди его и пригласи к нам. Я хочу, чтобы он попробовал мою скрипку и сказал, действительно ли она такая дорогая.

Эликум послушался, и Амедеус Биберкраут обрадовался приглашению, только попросил принести термос с кофе в палатку, ибо без кофе он жить не может.

– Без предисловий, господа, скажу вам сразу, – начал Амедеус Биберкраут, войдя в палатку и положив футляр на пол, – я гомосексуалист. Если это вас пугает, я тотчас же ретируюсь.

– Ты испугался этого? – спросила Лизель Эликума. – Я нет.

Амедеус отпил кофе и сказал:

– Обычно в кибуцах я играю Сарасате и Вивальди, но в вашем кибуце я чувствую себя как дома и потому играл мои любимые вещи, главным образом, для ваших юношей, и даже познакомился с некоторыми. Быть может, это будет иметь продолжение, но все это само по себе не важно. Я говорю о мире идей, а не о земных примерах.

Он попробовал звук скрипки Лизель и начал скакать по палатке от сильного волнения. Приблизил зажженную спичку к отверстию инструмента, пытаясь увидеть, что там написано внутри, не нашел никакого адреса и почти полностью расслабил струны.

– Трудно поверить, – вскричал он в удивлении, – ну просто трудно поверить.

Лизель была в высшей степени довольна и втихую попросила Эликума выдворить музыканта из палатки, ибо она устала и хочет спать. Но Амедеус Биберкраут отпил кофе и приступил к своему прямому делу. Вначале он сыграл арию Баха на струне «соль», затем перешел без предупреждения к началу концерта для скрипки Мендельсона.

– Что будет? – спросила Лизель Эликума. – Он ведь из семьи сумасшедших.

– Я вижу, вы любите музыку, – сказал Амедеус Биберкраут, – итак, расскажу немного о себе. Можно еще чашечку кофе? Игра лишь один из аспектов моей личности, а среди друзей можно быть откровенным. Астрология вот ядро моей жизни, и это вопреки всему, что вы слышали или читали в газетах. Массовое сознание этого не признает… И не только массовое. Не скрою от вас, что получил от Альберта Эйнштейна открытку по почте. Я предложил ему расшифровать его гороскоп, но он возразил. Вот открытка, пожалуйста, поглядите, что он пишет.

Лизель и Эликум наклонились над открыткой, которую извлек из кармана Амедеус Биберкраут. Мелким почерком, ясным и каллиграфическим, было написано:

Ichhabenichtgeme

Albert Einstein.

Wenn man Schwindelt mil Sterne

(Я не люблю, когда совершают обман с помощью звезд. Альберт Эйнштейн).

– Я не отрицаю величие Эйнштейна, – сказал Амедеус, – но только не в астрологии. Томас Манн относится к этому совсем по иному. Вот, пожалуйста.

Он опять извлек из кармана длинное письмо в несколько страниц, и Лизель прочла его.

– Он тут говорит о гомосексуализме, а не об астрологии.

– В этом письме да, – сказал Амедеус, – но у меня есть еще письма, их я продал Национальной библиотеке в Иерусалиме. Мне ведь иногда нужны деньги. А их весьма часто нет у меня, несмотря на небольшие расходы. Я ведь живу в пещере и не плачу за квартиру, но расходы есть, к примеру, надо платать юношам, ибо они любят деньга. Вот, письмо от Зигмунда Фрейда, тут стиль иной. Он хочет купить у меня мои дневники, и я готовлю для него копию с них.

– Извини меня, – сказала Лизель, – я очень устала и хочу спать.

– Пожалуйста, – сказал Амедеус, – иди спать. А мы здесь с Эликумом устроимся, будем говорить шепотом, чтоб тебе не мешать.

Лизель легла в постель, а Эликум пошел в столовую набрать еще один термос кофе.

– Между мужчинами, – сказал Амедеус, – намного проще. Мы можем говорить и никто нам не будет мешать. Ты не пожалеешь об этом. Должен тебе сказать нечто весьма важное, нечто общее и вместе с тем касающееся каждого человека в этой стране, и в кибуце, и в Иерусалиме, и в Тель-Авиве. Это пророчество. И я хочу, чтобы ты знал его. Это ночное пророчество, этакое небольшое предвидение судьбы этой страны и нашего народа. Открывается это Allegro. Вот так: зеленая страна, зимой ее дождь орошает, а летом – обрызги-ватели. И по этому зеленому прекрасному пространству расхаживают красивые загорелые юноши, высокие и чудные, как боги, и они поют, расхаживают босыми и поют, бегут по тропинкам и исчезают в гуще цитрусовых садов… В любом месте, все время. И это страшная опасность, ибо зависть царит вокруг. Зависть порождает ненависть в небе и возникают черные облака. Обрати внимание, я сказал: черные. Это абсолютно иной мотив, который возникает в конце Allegro, и это мотив угрожающий, этакая восточная мелодия… Понял намек? Мелодия восточная, арабская! И намек этот необходимо понять. Все эти красивые юноши должны немедленно уйти в подполье. Нельзя более бегать по зеленой земле. Нельзя петь в голос. Нельзя закладывать новые поселения каждый день. Все должно быть в подполье. Иначе произойдет страшная измена: любящие предадут один другого. Девушки будут вырваны из рук любящих юношей, и в моей области будет то же самое. Allegro обязано завершиться. Теперь будет Andante или Adagio, и всё – в подполье, в тишине, почти беззвучно. Но на этом фоне облака будут накапливаться в небе, черные облака, обрати внимание: черные! И затем придет ужасное Scherzo, жестокое, со зловещим смехом зла… И будет пролита кровь. Это будет ужасно. Но это завершится быстро и исчезнет. И тогда еще раз прекрасное Allegro Finale… Но придет это после большого кровопролития… Прислушайся внимательно к тому, что я говорю тебе. Скажи им всем, чтоб ушли в подполье и подготовились. Сейчас приходит период крови, измен и жертв. Каждый потеряет своего близкого и дорогого, и затем вынужден будет все заново строить изнутри. Ты понял меня, Эликум? Я говорю с тобой, как мужчина с мужчиной, когда женщина спит и ни о чем не знает, ибо она земное начало, Пандемония, а мы, ты и я, – Панурания… Я мог бы тебе все это продемонстрировать на скрипке, но она проснется, и тогда мы снова вернемся вниз, на землю, и пророчество исчезнет… Я предлагаю выйти из палатки, в поля, со скрипкой. Пошли, Эликум, услышишь то, что еще ни один человек пока не услышал.

Они спустились с холма по тропе, на которой состоялась первая ночная встреча Лизель и Эликума, и Амедеус Биберкраут говорил на ходу:

– Я знаю, никто меня не послушает, они не уйдут в подполье. Скажут: Биберкраут безумен. Они будут продолжать петь и гулять по зеленой земле, и тогда внезапно грянет Scherzo. Ты слышишь, что я тебе говорю, это именно грянет внезапно, в конце весны… Ты же можешь их предостеречь, к тебе они прислушаются, ибо ты живешь в кибуце, а я в пещере, понимаешь?.. Вот здесь можно играть.

Они дошли до камня на обочине плантации, Амедеус приказал Эликуму сесть на камень, вынул скрипку из футляра и начал играть.

Эликум вслушивался в поток звуков, рвущихся из произведений, которые были ему знакомы и незнакомы, возникающих как бы из ничего.

Долго играл Амедеус, а, закончив, положил скрипку в футляр.

– Предостерегай их, – сказал он, – я свое сделал.

По ту сторону плантации появились и начали расширяться пятна зари. Когда они добрались до вершины холма, открылись им внизу дома кибуца, подобно чудовищам, ползущим на фоне просветляющихся небес.

– Сожгут все это у вас, – сказал Амедеус Биберкраут, тяжело дыша, – все взойдет огнем и дымом, Эликум. Преследующий станет преследуемым и любящий будет предан. Прекрасные юноши будут кричать, а животные выть… Птицы прядают в воздухе и тонут в глубинах великого моря, а товарищи все пьют кровь. Меня здесь не будет.

– Все время ты был с этим сумасшедшим? – спросила Лизель, когда Эликум прилег рядом с ней на кровать, – о чем вы так долго говорили?

– Он отлично играет, – сказал Эликум, – я услышал от него интересное объяснение музыки вообще.

– Говорят же, Бог спасает глупцов, – сказала Лизель перед тем, чтобы перевернуться на другой бок и продолжить сон, – но я этого не замечаю в случае с тобой.

– Я не уверен в этом, – сказал Эликум, но Лизель уже этого не слышала.

В середине апреля 1936 года арабы атаковали кварталы, прилегающие к Яффо, а затем начались столкновения по всей стране и продолжались, с перерывами, до 1939, когда грянула Вторая мировая война.

Однажды, примерно, через месяц после начала столкновений 1936 года, Эликум прочел в газете, что музыкант Амедеус Биберкраут был зарезан в пещере, где он проживал; нашли его труп с отрезанным членом, который воткнули ему в рот.

К концу лета Лизель перешла жить на квартиру Мешулама Агалили. Эликум, которого мобилизовали охранять поселения в Галилее, получил от нее короткое письмецо, в котором с большим количеством ошибок Лизель писала ему о своем решении и о том, что всегда будет его помнить и просит прощения. «В общем-то я всегда буду твоей, но в плане духовном, как сестра». Эликум читал-перечитывал письмо, затем взял карандаш, исправил все «хет» на «хаф», все «айны» на «алефы» и наоборот, затем порвал письмо на мелкие клочки и вышвырнул в окно.

Завершив службу в роте охранников, Эликум поехал к деду и жил в мошаве около месяца. Сначала подумывал присоединиться к бойцам интернациональной бригады в Испании, где шла гражданская война, но дело было сложным. В конце концов Эфраим согласился с тяжелым сердцем найти внуку должность в конторе Союза, занимающегося торговлей цитрусовыми в Лондоне.

Осенью Эликум уплыл в Англию, и из конторы сообщили Эфраиму о приезде внука. Но через неделю Эфраим получил еще одно письмо, в котором писалось: Эликум Бен-Цион сообщил о том, что увольняется с работы и адреса своего не оставил.

 

16

В те дни только Герцль, единственный сын Эфраима и Ривки, тридцати трех лет, оставался холостым. Жил он в отдельном домике во дворе Эфраима, занимался импортом и экспортом цитрусовых. Герцль был высок, мускулист, костляв, одевался тщательно в английской манере, которую перенял у британских офицеров палестинской полиции. Часто ездил в Европу. В Лондоне завел дружбу с агентами по продаже цитрусовых и офицерами полиции, приезжавшими в отпуск на родину из Палестины. Всей душой выполнял поручения людей «Хаганы» и нередко добивался освобождения узников-евреев. И все же люди «Хаганы» относились к нему с подозрением, и потому что был крестьянским сыном, и потому что одевался по английской моде и выпивал с британцами в барах и ресторанах.

Герцль знал об этих подозрениях, и это даже развлекало его, ибо по духу своему он был далек от людей «Хаганы» и, также как отец его Эфраим, уверен, что недалек день, когда лидеры пролетариата сойдут с высот власти и свободные граждане возьмут в свои руки бразды правления. Но пока суд да дело, не мешало ему косвенно помогать им, пока массы не прозреют и не поймут, что никакое освобождение со стороны пролетариев не придет.

Был он молчаливым по характеру своему, одиночкой, получавшим странное наслаждение от всего, что видел, без желания делиться с кем-либо. Когда Эфраим дал ему задание найти исчезнувшего в Лондоне Эликума, он это сделал, но не открыл никому то, что обнаружил. Нашел он Эликума в Лондоне, два года спустя после исчезновения того, проживающим в южной части реки Темзы, в коммуне английских коммунистов, погруженным в изучение марксизма и зарабатывающим на пропитание работой в коммунистической газете.

Услышав, насколько хорошо Эликум изъясняется по-английски, Герцль был весьма обрадован.

– Познакомьтесь с моим дядей, – сказал Эликум свои товарищам, – он палестинский крестьянин, владеет цитрусовыми плантациями, и к этому классу принадлежат все остальные мои родственники.

Герцль подтвердил это кивком головы, без улыбки, но, простившись с Эликумом, вложил ему в руку пятьдесят лир, которые тут же были опущены в кассу коммуны.

На пасхальном седере 1939 года по традиции вся семья собралась в доме Эфраима. Хлопот у Ривки было невпроворот и, несмотря на свои шестьдесят девять, все в кухне делала она сама, помогали ей лишь две девушки-арабки, которым не разрешалось даже приближаться к посуде и кастрюлям, лишь чистить картофель и овощи.

Сарра и Аминадав приехали из Тель-Авива, сын их Овед с женой Рахелью, четырехлетним Ури и Беллой-Яффо трех лет приехали из Иерусалима почти к закату. Только после того, как все собрались в гостиной, пришел из своего домика и Герцль в серых фланелевых брюках и пиджаке цвета ржавчины, похлопал по плечу брата своего Аминадава, племянника Оведа, и лишь после того, как поцеловал Рахель и детей, извлек трубку изо рта. Сестру свою Сарру обнял за плечи последней, как бы сочувствуя ее горю, и согнувшись к ней, с высоты своего роста шепотом осведомился, получила ли она хотя бы какую-нибудь весточку от сына Эликума. Сарра отрицательно покачала головой и сказала то, что всегда говорила, отвечая любому, осведомляющемуся об Эликуме:

– Сердце говорит мне, что я сама виновата во всем этом. Если бы я вела себя с ним терпеливо, он бы не ушел из дома.

Овед отвел Герцля в сторону, к дивану, и оба погрузились в беседу о тонкостях закона и юрисдикции, связанных с землями Мири, принадлежащими государству, и землями Молк, подлежащими покупке по оттоманскому закону.

Овед был единственным в семье, к которому Герцль испытывал некоторую близость, и нередко они беседовали на английском. Если бы Овед спросил его об Эликуме, Герцль несомненно рассказал бы ему об их встречах в Лондоне. Но Овед не спрашивал, и потому Герцль считал себя освобожденным от необходимости сообщать ему об этом. К отцу же своему, Эфраиму, Герцль проявлял определенное милосердие, выражая после каждого посещения Лондона уверенность в том, что Эликум жив, ибо люди знают это, но адрес его проживания им неизвестен, и однажды он обязательно объявится. Эфраим передавал это Ривке, успокаивая ее. Но сводного своего брата Аминадава Герцль не терпел и почти ни разу с ним серьезно не разговаривал, ибо стоило ему на него взглянуть, сразу видел перед собой сцену в конюшне двадцать семь лет назад, когда пришел туда искать сестру свою Сарру. Он задерживал дыхание и трубка во рту его немедленно гасла; он извлекал из кармана коробку спичек и долго с плохо сдерживаемой злостью пытался разжечь табак.

За пасхальным столом рядом с Эфраимом стоял пустой стул – для Эликума, если тот внезапно заявится. Бабушка Ривка косилась на стул и пускала слезу, Сарра же, мать Эликума, говорила, что это не по еврейской традиции, символичность эта ущербна, ибо Эликум несомненно сидит за пасхальным столом у кого-то в Лондоне, зачем же ему два стула?

Эфраим вел в тот год пасхальный седер во всех деталях, согласно Агаде, и маленький Ури первый раз в жизни задавал четыре трудных вопроса – «арба кушиот». Бабушка Сарра обещала матери его Рахели, что малыш получит от неё в знак этого события подарок – золотой соверен. Ривка же, прабабушка, опять пустила слезу, на этот раз счастливую.

Рахель в свою очередь объявила, что в следующем году они всей семьей будут справлять седер у ее отца и матери, в семье Кордо-веро, в Иерусалиме, ибо Ури их внук-первенец, и они только и мечтают услышать, как он задает вопросы на Песах. На это Эфраим сказал:

– Поживем – увидим.

После седера Герцль ушел к себе в домик, обширный дом Эфраима поглотил своими пустыми комнатами всех гостей, и безмолвие воцарилось даже над двором. И лежал Эфраим в постели, прикрыв глаза, и три облика соревновались между собой, возникая перед его внутренним взором, жаждая высказаться, и он был обескуражен, ибо не желал отринуть Наамана, похороненного в Париже, наготой Беллы-Яффы, и колебался, имеет ли он право присоединять к ним Эликума, ведь он все же, очевидно, жив где-то там, в Англии.

«Ждите меня, дорогие мои, – говорил он сам с собой, – еще немного, и я с вами».

Менее чем через пять месяцев после этого пасхального седера грянула Вторая мировая война, а между весной и осенью того же года Овед успел завершить большой контракт по приобретению земли, купив сто двадцать дунамов плантаций и скальной земли вне мошава Зихрон-Яаков, на склонах холма, обращенного к долине – вади Милк.

Были там виноградники, много фиговых и гранатовых деревьев, забытых островков кактусов, акаций, и старая арабская развалюха рядом с тропой, по которой обычно гнали ослов от подножья холма.

Весной, когда Овед начал свои переговоры о покупке земли, там шло буйное цветение цикламенов, шафрана, анемонов, диких трав; осенью же, когда был подписан договор и грянула война, вся земля была покрыта желтой и серой головнёй. Но Овед вовсе не был огорчен этим, так или иначе земля была предназначена для продажи подрядчикам, которые построят на ней квартал вилл.

– Сельское хозяйство – это дело деда Эфраима, – сказал Овед жене своей Рахели.

Но именно в эти дни, когда грянула война, дед Эфраим перестал заниматься хозяйством, сидел безвыходно в доме, слушая радио и читая газеты.

– Ну, что я говорил тебе тогда, в Александрии? – Кричал он жене Ривке, словно трубя в фанфары. Но Ривка не помнила, и требовалось привести Герцля в свидетели.

– Герцль, что я говорил в Александрии, когда была Первая мировая?

Обнаружилось, что и Герцль страдает забытьем. И напомнил им Эфраим:

– Уже тогда я сказал вам, что ишув поделится на пролетариев и крестьян. Теперь их называют социалистами и фашистами. Я и ты – фашисты, а те, кто ест за столом национальных фондов – социалисты. И каковы деяния тех и этих? Приходит корабль с еврейскими беженцами из Европы, и просят они убежища в нашей стране. Приходит британская армия и стреляет по кораблю. Гитлер стреляет по беженцам в Европе, а британцы – в Азии. Так наши люди, которых называют фашистами, взорвали полицейский участок в Хайфе. Не понравилось это нашим социалистам, поймали они несколько наших фашистов, донесли на них британцам, и те посадили их в концлагерь в Африке. Точно так же сделали пролетарии наши с людьми «Нили» в Первую мировую. Ну, кто оказался прав? Не я ли?

– Но отец, – сказал Герцль, – первыми британцам стали доносить эти, которых обзывают фашистами, ты-то должен это знать.

– Еще бы, – сказал Эфраим в сердцах, – но они тотчас прекратили. Любовь к Израилю у нас сильнее ненависти к братьям. Теперь мы этого не делаем. Только социалисты продолжают.

– Было им у кого учиться, – заупрямился Герцль.

– Замолчи ты.

– Да, отец, – сказал Герцль, – я люблю молчать.

Адвокат Овед Бен-Цион пошел добровольцем в британскую армию воевать с Гитлером, но дядя его Герцль, который продолжал одеваться на английский манер, стал тайно поддерживать людей из «Национальной военной организации» – ЭЦЕЛя. Он подкупал британских полицейских, покупал у них оружие для организации, прятал у себя раненых, приводил врачей, хранил оружие под складами, где паковали цитрусовые. Вглубь ямы вела специально сооруженная лестница, от нее отходил наискось тоннель, где можно было скрывать оружие и людей.

Приехав в отпуск из армии, Овед нанял несколько арабов из села Фаридис, расположенного рядом с купленными им землями, и велел выращивать на этой скальной почве между деревьями овощи, которые шли нарасхват в дни войны. Для этого дела он получил ссуду из национальных фондов и, таким образом, до окончания войны неплохо заработал на этом участке, предназначенном под строительство вилл в дни мира. Отец Оведа Аминадав открыл мастерскую по шитью военной формы, продавая британцам в огромном количестве штаны и рубашки цвета хаки, носки, и все из текстиля, вырабатываемого на его же фабрике. Герцль также продавал цитрусовые фабрикам, производящим варенье и повидло. В те дни все мировые рынки цитрусовых закрылись, так что и Герцль неплохо зарабатывал. Только Эфраим сиднем сидел в доме, читал газеты и слушал радио. Раз в неделю ходил на собрание союза производителей цитрусовых и, если ему везло, выдавал речь на злобу дня, доказывая слушающим, что все это он предвидел еще в Александрии.

Члены семьи Кордоверо продолжали в Иерусалиме развивать связи с друзьями своими, арабами, и в их небольшом закрытом кругу торговцев землями существовало полное согласие по вопросу, кто во всем виноват: англичане. До того как начали они заниматься подстрекательством, доведшим их до прямой ненависти, сидели арабы и евреи мирно рядом, уверенные в том, что скоро англичан изгонят, и мир между ними, двоюродными братьями, наступит навеки.

Но Кордоверо были близки по духу к подполью и вносили деньги в кассы ЭЦЕЛя и ЛЕХИ – борцов за свободу Израиля, хотя некоторые из братьев и дядьев Рахели, жены Оведа, были мобилизованы в более умеренную «Хагану», а иные из них даже служили в британской армии, воюя против общего врага – Гитлера.

В это же время друзья их арабы помогали созданию «Наджды», подпольной военной организации, готовой, когда придет этому время, сбросить евреев в море, как приказывал им муфтий Хадж-Амин-аль-Хусейни, в те дни бежавший в Германию. В руках арабов были газеты с портретом Хадж-Амина, вместе с Гитлером принимающего строй проходящей мимо германской армии. Экземпляр этой газеты прибыл однажды по почте семье Кордоверо, и они пытались угадать, кто из друзей-арабов сделал это.

Кроме пострадавших от двух бомбардировок итальянской авиацией Тель-Авива, жертв войны в Эрец-Исраэль не было. Подобно семье Абрамсон, пересидевшей Первую мировую в Александрии, еврейский ишув терпеливо ждал, пока народы завершат убивать друг друга по причинам, лишь им известным. И так бы война и выглядела в глазах жителей ишува, если бы Гитлер не решил уничтожить всех евреев в Европе. Сообщения о лагерях смерти и газовых камерах просачивались капля за каплей.

Но когда стало известно о происходящем в Европе, даже частично, все поняли, что нельзя сидеть, сложа руки, дожидаясь окончания войны. И Эфраим Абрамсон собрал в своей комнате Ривку и Герцля и произнес речь:

– Итак, господа, кто был прав? Режут евреев в Европе, англичане стреляют по кораблям с беженцами, а пролетарии говорят нам, не стреляйте в англичан. Пролетарии говорят: хранить чистоту оружия. Где это вообще есть, чистое оружие? Оружие создается, чтобы убивать! Герцль, встань и соверши то, что на тебя возложено! В Александрии ты спросил меня, не присоединиться ли тебе к еврейским шпионам? Теперь я говорю тебе: присоединяйся к военно-национальной организации – ЭЦЕЛю. Ты слышишь?

– Отец, – сказал Герцль, – «Хагана» рабочих знает, что она делает. Она не уничтожает ЭЦЕЛ. Она лишь чуточку проливает у них кровь. Но дает ЭЦЕЛю действовать. И так все вместе вытащат телегу из грязи. Политика, к сожалению, грязное дело.

– Не предавай дело крестьян, – сказал Эфраим, – ты говоришь как один из пролетариев.

– Между пролетариями и крестьянами достаточно места и для меня, – ответил Герцль отцу.

Тем временем, пока евреи вели между собой войны вне и внутри, кончилась Вторая мировая. Пятьдесят миллионов человек было уничтожено, среди них – шесть миллионов евреев. Но оставшимся в живых британцы не разрешили прибыть в Эрец-Исраэль.

– Теперь нам деться некуда, – сказал Эфраим Ривке и Герцлю.

– Следует провозгласить открытое и решительное восстание.

– Оно уже провозглашено, – сказал Герцль, – как же ты этого не заметил, отец?

– Что, уже писали об этом в газетах? – удивился Эфраим.

– Если до сих пор не писали, сейчас напишут, – уверил Герцль отца.

И правда, в те дни вышла нелегальная прокламация «Хаганы»: «Слушайте наш призыв из глубин молчания!»

Англичане в штабе полиции и во дворце наместника были уверены, что это просто высокопарное краснобайство, проистекающее от конфуза. Они не поняли, что существует среди народов такой народ, который готов умереть за свою высокопарность, ибо, во-первых, унижен, а во-вторых, лишен опыта международной политики.

Англичане также не знали и того, что евреи – народ прагматический, у которого одно великое правило: никогда человек не сможет привести свои принципы в соответствие с реальностью; но если это трудно, так можно привести реальность в соответствие с принципами.

А так как все это не было известно властям Британии, в конце концов дали им под зад, и они вылетели из Эрец-Исраэль. Это всем известно.

Осенью 1946 зазвонил телефон в домике Герцля, говорил Эликум:

– Здравствуй, дядя Герцль, вот, я вернулся в Эрец-Исраэль.

– Ну, а коммунисты твои, что они тебе сказали? – решил узнать Герцль.

– Можно к тебе приехать? – спросил Эликум.

– Что за вопрос? – сказал Герцль и поспешил сообщить Эфраиму новость.

– Говорил я тебе, – бормотал Эфраим, – я ведь тебе все время это говорил.

Вечером приехали Сарра и Аминадав. Брат Эликума Овед позвонил из Иерусалима, оправдываясь, что не может приехать, ибо очень занят.

Эликум избавил всех от вопросов коротким ответом:

– Было тяжело.

Больше ничего нельзя было из него вытянуть. Но была у него просьба, чтобы одолжили ему немного денег. Он хочет поездить по стране, увидеть изменения.

– Ты всегда давал ему деньги, – сказала Сарра отцу, – видишь, что из этого вышло? Дай ему и сейчас.

– Еще как дам, – подразнил ее Эфраим, – и сколько захочет. Парень вылечился от всех своих сумасшествий.

– Откуда ты знаешь? – сказал Сарра, оглядывая сына с ног до головы с открытой неприязнью.

– Это видно сразу, – сказал Эфраим, – раз вернулся в лоно семьи, значит, выздоровел… Ты не собираешься вернуться в кибуц, – вдруг с испугом спросил он Эликума.

– Только навестить, – сказал Эликум.

На следующий день выпорхнул Эликум из дома точно так же, как возник. Герцль подвез его на своей машине к входу в кибуц.

– Правильно сделал, что не рассказал им о нашей встрече в Лондоне, – сказал Герцль, – чему-то все же научился там – молчать.

– Ты не рассказал им о нашей встрече? – в потрясении спросил Эликум.

– Ты же не просил им рассказывать, – ответил Герцль и помахал ему рукой на прощанье.

В кибуце сказали Эликуму, что Мэшулам Агалили давно умер, Лизель оставила его до этого. Из всей компании, прибывшей из Германии, осталась в кибуце горстка парней и девушек, они и дали Эликуму адрес Лизели. Она теперь была замужем за бухарским евреем лет шестидесяти, продавцом ковров, невероятно богатым.

– Лизель, – сказал Эликум в трубку, звоня из телефонной будки в Тель-Авиве, – узнаешь мой голос?

– Малыш, это ты? Вот сюрприз! Чего бы тебе не прийти ко мне сейчас же? Только не пугайся, я страшно растолстела и постарела. Возьми с собой бутылочку коньяка.

Муж Лизели, господин Бабаев, узнав, что Эликум жил в Лондоне, ужасно возбудился.

Спрашивал, знает ли Эликум район Нейтсбридж, там у Бабаева брат, тоже продавец ковров, магазин его разбомбили во время войны, но теперь он уже восстановлен. Эликум беседовал с господином Бабаевым, отвечал на все его вопросы, и время от времени косил глазом в сторону Лизель, сидящей в кресле, руки крест-накрест, лицо полное и спокойное. Только глаза как бы просили прощения за что-то.

Когда зазвонил телефон и господин Бабаев вышел из комнаты, Эликум спросил:

– Почему ты ушла к Мешуламу Агалили?

Лизель протянула к нему руки и сказала:

– Господи, да поцелуй меня.

– Почему ты ушла к Мешуламу? – Повторил Эликум, не сдвигаясь с места.

– Ты все еще не понимаешь? До сих пор?

– Понимал бы – не спрашивал, – сказал Эликум.

– Раз ты не понимаешь, не поможет, если попытаюсь тебе объяснить, – сказала Лизель, – почему ты не хочешь меня поцеловать?

Господин Бабаев вернулся в комнату и извинился за отсутствие.

Эликум встал, поклонился Лизель, пожал руку господину Бабаеву и вышел.

На улице шла огромная демонстрация под лозунгом «Слушайте наш призыв из глубин молчания!»

Некоторое время Эликум смотрел на шагающих людей, на британских полицейских, сопровождающих демонстрантов, затем пошел на автобусную станцию и вернулся в дом к деду. Было Эликуму тридцать три года, и он так и не мог объяснить, почему вернулся.

– Ты не торопись. Сиди спокойно, и мы разработаем план, – сказал ему дед Эфраим.

– Нет у меня планов, – ответил Эликум.

– Я его составлю, не беспокойся, – обещал Эфраим, – я не дам тебе гнить на фабриках твоего отца… Вдруг заделался портным, шить начал формы для армии. Это не для тебя. Я устрою тебе нечто получше, здесь, в мошаве.

– Нет, у меня преподавательское удостоверение, – сказал Эликум.

– Какое еще удостоверение? – испугался Эфраим.

– Я преподаватель марксизма, – объяснил Эликум. – Учился и получил удостоверение.

– Марксизм? Это как большевики? Забудь об этом. У нас в семье такого нет. Выслушай меня хорошенько, затем решишь сам… К примеру, дядя твой Герцль давно уже нуждается в помощнике. Если не хочешь, можно начать в союзе владельцев цитрусовых плантаций. Не обязательно бежать далеко, можно тут, дома. Сиди себе спокойно, время есть. Никто на тебя не давит. Ты уже не ребенок. Сколько тебе? Следует подумать о свадьбе, но и об этом не беспокойся.

– Я не беспокоюсь, – сказал Эликум, – я просто не знаю точно, что.

Когда люди не знают, является История и выбирает для них возможности, иногда находит и своих посланцев. Такое и случилось с Эликумом. Он встретил Историю в облике коммунистического лидера, усатого и очкастого, который объяснил ему, что на землях Палестины вскоре начнется первый этап уничтожения Британской империи, и один из путей участвовать в этом, пойти в ряды ЛЕХИ, организации, в которой есть и фашистские элементы, но её можно направить на цели революции, и в рядах организации уже находятся товарищи, знающие свои обязанности в этом деле.

В 1947 Эликум уже во всю служил этому делу, и из слов товарищей стало ему известно, что он мужественный герой, истинный боец и бесстрашный командир. И все это потому, что ему не составляло труда подкладывать мины под проволочное заграждение, окружающее воинский лагерь, стрелять из засады, лежать ночами в какой-либо канаве на обочине дороги или с водонапорной башни вести огонь по воинским колоннам англичан.

В свободное от операций время он рассказывал товарищам о диалектическом материализме, и они не смеялись над ним, ибо он был героем, но незаметно покидали комнату один за другом. Оставшись в одиночестве, он заводил патефон и слушал музыку. А если находился в других комнатах в перерывах между операциями, начинал насвистывать мелодии, и приклеилась к нему кличка «свистун», ибо если не говорил, и к нему не обращались, то начинал насвистывать.

Со временем он вообще перестал говорить. В 1948 году, когда грянула война за Независимость и лидеры провозгласили создание государства Израиль, Эликум влился в 89-й батальон. В декабре, во время наступления в Негеве, сразила его египетская пуля.

К его родителям пришли трое из военного раввината.

К концу 1948 число погибших на войне достигло пяти тысяч. Мертвые оставили родителей и вдов. Но эти страшные цифры говорили о принадлежности, а от принадлежности коротка дорога к смирению с приговором, а от смирения с приговором считанные шаги к окаменевшим лицам. Не плакать. Не быть сломленными. Павшие. Пали во имя. Не как те миллионы евреев, сожженных в печах. Здесь мы знаем, за что отдаем жизнь.

Обо всем этом читали в газетах члены семьи Абрамсон и Бен-Цион день за днем, отшвыривали от себя эти листы в испуге и говорили: «Не про нас будет сказано». А члены семьи Кордоверо говорили: «Покойник». И вот сейчас это приползло к порогу и ударило людям в сердца. Брата погибшего, Оведа, вызвали из армии, где он служил офицером, отвечающим за снабжение. Узнав о гибели брата, ощутил Овед гнев и вину. Как это могло случиться именно с ним, с его семьей, это граничило с подлостью, оскорблением, которое невозможно обойти молчанием и таким образом признаться в собственном бессилии и неуважении к себе. «Я отомщу за его кровь», – повторял он про себя, а потом и в голос.

Эфраим сидел, согнувшись, в кресле и требовал, чтобы принесли ему пальто. Он гневно отвергал предложение остаться дома и не ехать на похороны, отмахиваясь руками. Но не издал ни звука. Ривка щипала себе щеки, и надо было ее поддерживать. Сарра обмякла от слез в объятиях Аминадава, мужа своего, и все повторяла, что не хочет жить, что она во всем виновата, что ребенок, по сути, был сиротой со дня рождения, просто забыли его. И вот, сейчас она не хочет больше жить. Аминадав тряс ее за плечи, ошалело бормотал:

– Ну, да, и я… Что ты хочешь, Сарра? Я тоже… Что ты, что с тобой?..

Аминадав никогда не говорил упорядоченными фразами. И плакать тоже не умел, как и смеяться. Он был верен своей семье и своему делу, но к случившемуся абсолютно не был готов. Это было нечто новое и неправильное. Это свалилось внезапно, без всяческой подготовки. Как можно вообще что-то делать без подготовки? И что, другие понимают в этом больше? Или делают вид, что понимают? Ибо если это не так, почему ему это не открывают? Почему он как бы в стороне? Разве такое возможно, что другие понимают больше в том, что случилось с Эликумом? Ведь это его сын! Его, а не их. Так что же?

Когда приблизились к яме, куда собирались опустить тело, закутанное в саван, по краям горизонта вспыхивали короткие зарницы, слышался гром, идущий издалека, военный раввин поглядывал в небо, кривил губы и приступил к делу немедля. Бабушка Ривка упала на комья влажной земли, исходя рыданиями, дочь ее Сарра пыталась поднять ее, не смогла и сама упала рядом. Эфраим не двигался с места, смотрел на тело, укутанное в белый саван, и что-то шептал. Казалось, он даже не видел, что происходит с женой и дочерью. Рахель и Овед стояли со стороны. Отец погибшего Аминадав тоже стоял в стороне, не вмешиваясь, ибо думал, что-то, что они делают, так и должно быть, и он, вероятно, должен что-то делать, но не знал, что, и в этот миг, оглядывая всех, увидел сводного своего брата, Герцля.

Тот стоял отдельно от всех, не похожий на других своей одеждой и ростом и английской своей прической. И что видят глаза Аминадава? Герцль рыдает в голос, не стесняясь, плечи его содрогаются, изо рта вылетают сдерживаемые с трудом стоны, и высокая его фигура качается, как на ветру, и вот-вот сломается. Что Герцлю Эликум? – испугался Аминадав. Может быть, между ними тайный какой-то союз? Или Герцль знал нечто, о чем ничего не известно Аминадаву, и потому Герцль делает то, что надо бы делать ему, Аминадаву? Быть может, все это ускользнуло от его понимания, ибо он вообще не существует? Если бы он существовал, знал бы, что делать. Аминадав пытается вспомнить что-либо важное из собственной жизни, но кроме нескольких трудных минут не в силах ничего вспомнить, и еще больше пугается. Быть может, Герцль существует в иной форме, чем он, Аминадав? Женщин не следует принимать всерьез, но Герцль человек дела, человек серьезный, и смотри, что с ним творится.

И в сердце Аминадава прокрадывается ужасное подозрение, быть может, вообще вся жизнь его – ошибка, и все пошло в неправильном направлении, или вообще без направления? Если Герцль в таком состоянии, значит, он знает, почему и отчего сломлен, в то время как Аминадав не знает ничего, и нет человека, который может ему объяснить. А может и того хуже, объясняли ему, а он не понял. Все время не понимал. Что там у него внутри, в его груди? Аминадав прислушивается к себе и кажется ему, что внутри у него пусто. Быть может, был он полон когда-то, быть может, всего лишь два-три дня назад. Но в этот миг, кажется ему, он пуст. Ничто. Дыхание его сделалось тяжелым, и он ловит воздух открытым ртом, чтобы заполнить пустоту внутри себя, ибо пустота не может существовать без наполнения. И тут сердце его пришло ему на помощь, и сердечная мышца сжалась, и снова надо было ловить воздух, и он упал, и пустота заполнилась до предела.

Люди бросились к нему, тормошили его, какой-то простак орал, требуя воду, чтобы обрызгать его, в то время, как вовсю хлестал ливень, заливая и Аминадава, и комья земли, забрасываемые на тело, укутанное в саван.

О смерти Аминадава Ривке и Эфраиму рассказали спустя несколько дней, и Ривка лежала в постели и не хотела вставать. Сарра, которая в один день потеряла сына и мужа, оставила свой дом в Тель-Авиве и приехала в мошав следить за матерью в постели и отцом, сидящим в кресле и не издающим ни единого звука. Герцль поехал в Тель-Авив, просидел несколько недель в конторе фабрики Аминадава, подготовив всё для её продажи.

Овед почти каждый день звонил из армии, а жена его Рахель послала два письма соболезнования членам семьи, прося у каждого прощения, что не может быть с ними, ибо должна присматривать за детьми, Ури и Беллой-Яффой, тем более Ури вот-вот исполнится тринадцать и надо готовиться к бармицве, а отец ведь не дома, как известно. Только чтобы был здоров и вернулся домой невредимым, и чтобы страшная эта война в конце концов закончилась. «Семья наша понесла достаточно жертв», – завершала Рахель одним и тем же предложением оба письма: очевидно, из-за многих забот не могла найти разные завершения письмам.

Вернувшись с воинской службы, Овед нашел адресованный ему пакет. Двое солдат из подразделения брата его Эликума принесли этот пакет на следующий день после похорон. В пакете Овед обнаружил тетрадь и, заглянув в нее, понял, что это дневник брата. Почитал в некоторых местах, так и не понял, о чем речь, и хотя нашел какие-то фрагменты, касающиеся общественных проблем, но даже и они его не заинтересовали. Тетрадь пролежала в ящике стола несколько лет. Когда Овед построил летнюю дачу около Зихрон-Яакова – о чем еще будет рассказано – он отдал тетрадь дочери Белле-Яффе, ибо она занималась литературой.

Весной 1949 закончилась война. Эфраим сидел у радио и слушал речь одного из министров, который подводил итога сражениям и отдавал последний долг павшим. Министр особенно хвалил молодежь, парней и девушек, напомнил, что в кибуцах погиб или был ранен почти каждый третий, назвал семьи, в которых погибли два сына, а то и три. Он возвел в чудо мужество отцов, которые заняли в строю места погибших сыновей. Эфраим надеялся и отчаянно ждал, что назовут каким-то образом, не намеком, внука Эликума, а может, и сына Аминадава, но министр перешел к другим темам. Эфраим в сердцах выключил приемник и обернулся к Ривке, чтобы высказать ей все, что его переполняло, но вспомнил, что говорить-то не с кем. И сказал в сердце своем: «До какой степени они нас ненавидят, крестьян. Даже умирая, мы недостаточно хороши для радио. Вот кибуцы – это да. Но Эликум и Аминадав… даже для упоминания… прокляты».

– Тебе что-то надо? – спросила его Сарра из кухни.

– Ничего не хочу, – сказал Эфраим.

И все же не был прав. Через два года, когда Ривки уже не было среди живых, а Эфраиму исполнилось восемьдесят семь, правительство решило отметить день его рождения с большой помпой. В те дни 1952-го года праздновали семидесятилетие репатриации первых пионеров в Эрец-Исраэль, а так как почти все они ушли из жизни, то Эфраим Абрамсон представлял все то поколение. О том, почему именно он был избран и где происходило торжество и кто там был, – мы еще расскажем.

 

17

В тот год Оведу утвердили план использования купленных им земель на склоне холма. В течение года были проданы почти все участки под строительство вилл, и тогда жена его Рахель произнесла дельную фразу:

– Почему нам не оставить и себе участок. Место ведь очень красивое.

Поехали они вдвоем к месту, остановили машину у арабских руин и вышли прогуляться по территории. Овед и Рахель были людьми опытными и тотчас же отметили, что два дунама, легким и приятным подъемом восходящие вдоль дороги, наиболее красивы, да и «руины» придают им некую возвышенную древность. Строя летнюю дачу не стоит эти «руины» разрушать, а как-то даже обновить, и будет она этаким сооружением в саду, где можно будет выпить кофе и жарить баранье мясо на углях. Следует лишь оштукатурить слабо скрепленные камни и сделать деревянный навес вместо крыши. Стены оплетут виноградные лозы, желательно ветвистые, дающие огромные гроздья. Это должен решить дед Эфраим, он ведь специалист по виноградникам. И вообще, почему бы Эфраиму и дочери его Сарре не жить в этом доме постоянно? Нехорошо ведь, когда дом пустует без постояльцев.

Таким образом, еще до возведения дома, план был готов во всех деталях. Рахель и Овед заранее продумали в нем каждую мелочь.

В начале 1951 вывезли из старого дома в мошаве всю мебель, в том числи пианино, которое подарил барон Ротшильд первому мужу Ривки, и на котором мальчик Нааман стал в свое время наигрывать.

Только Герцль остался в своем домике, во дворе усадьбы. Эфраим и дочь его Сарра, мать Оведа, перешли жить на летнюю дачу у Зихрон-Яакова до последних своих дней.

Дом этот был просторным, окруженным арочной экседрой со всех сторон. Стены его были покрыты грубой штукатуркой в стиле сельской Италии, но внутри царил комфорт со всеми техническими новшествами, включая, естественно, электричество. И «руины» были реставрированы мастерски. Когда рабочие убирали обвал камней, под ним обнаружился скелет человека. Вызвали Оведа и он тут же взвесил: если сообщить полиции, начнется следствие и, быть может, даже приостановят строительство. С другой стороны, быть может, это скелет еврея и запрещено выбрасывать его в вади. Поэтому Овед велел приволочь с вершины холма римский саркофаг, поставить его в саду, у «руин», и положить в него рассыпающийся скелет. На него набросали комья земли и получился как бы вазон, в который посадили кусты герани, и они расцвели алым и розовым. Позднее посадили симметрично два кипариса по обе стороны саркофага. Тайна скелета была известна только рабочим и Оведу. Рабочие ушли, а Овед никому об этом не сказал, ибо не следует рассказывать печальные вещи.

Овед был великим приверженцем идеи национального возрождения и считал себя примером, выражающим простые и здоровые принципы этой идеи. В здоровом теле здоровый дух – таков был приемлемый для него девиз потомков Маккавеев. Для поддержания тела Овед ежедневно плавал в бассейне и раз в неделю играл в теннис. Для поддержания же духа – отшвыривал от себя книги и не ходил на спектакли, если они не были юмористическими, таким образом отгоняя печаль от сердца.

Другим важным принципом Овед считал готовность жертвовать собой во имя той самой национальной идеи (он потерял на войне брата, несколько близких друзей; один из двоюродных братьев жены тоже пал на поле боя). Он верил в важность правильного воспитания детей, и потому дом его по вечерам всегда был полон людьми, жизнь которых могла служить детям – Ури и Белле-Яффе – примером: генералами, героями войны и подполья. Они рассказывали о своей жизни, ели и пили, и дети слушали и запоминали.

Именно потому, что Овед был верен этим принципам, его приняли в свой круг люди и организации, находящиеся в центре жизни государства, и это несмотря на то, что он был из среды крестьян, а не пролетариев, основателей кибуцев и членов рабочей партии. Эфраим же был слишком стар, чтобы заметать, что внук изменил его идеалам, а если и замечал на миг, тут же забывал. Все его сознание сосредоточено было на прошлом: 1951 оборачивался для него 1918 и потому изрекал он нечто совершенно невероятное. Овед же любил своего деда и требовал от детей, Ури и Беллы-Яффы, относиться к нему с надлежащим почтением, но это и не требовалось, ибо души их были впрямую связаны с душой Эфраима, и все, что он им рассказывал, воспринималось ими впрямую и без всякого удивления – о турецких жандармах, скачущих верхом на верблюдах воюющих с бойцами еврейских штурмовых отрядов Пальмаха, возглавляемых Иосефом Трумпельдором. Эфраим рассказывал детям об Авшаломе Файнберге, который в одиночку ушел в пустыню и встретил там десять колен Израилевых, по сей день стоит во главе их отрядов, и в тяжкий для Израиля час он возникает в ночи и дает прикурить англичанам, арабам и туркам.

Но больше всего любили Ури и Белла-Яффа рассказ о юноше Наамане, волосы которого всплывают и колышутся на поверхности речных вод, а сам он под водой играет на фортепьяно. Однажды показала Белла-Яффа Эфраиму свой рисунок, на котором был изображен юноша Нааман, играющий водяному царю, и прочла написанное ею стихотворение, посвященное юноше Нааману:

– Дай мне это, – сказал Эфраим, – когда я встречу Наамана, покажу ему, что ты написала.

– Но только Нааману, – сказала Белла-Яффа, – ибо это не для печати.

Белла-Яффа сочинила много стихов, но никому их не показывала. Когда же слушала рассказы генералов, героев и инвалидов войны в доме отца, сердце её полнилось невероятной печалью, и хотелось ей пожалеть их, погладить, но она не двигалась с места и не произносила ни слова, ибо чувства сердца ее были лишь ее личными чувствами. И кроме того считала она, что все герои и генералы страдали зря, и потому печаль ее была еще больше. А почему зря? Потому что пьют, и едят, и радуются, а иногда и оскверняют губы грубостями. И это знак того, что им вообще неведомо, что они творили. А если неведомо, зачем творили? Именно так это рисовалось в сердце Беллы-Яффы, но хранила она все это лишь для себя. К тому же многое было ей непонятно. А коли не понимаешь нечто до конца, есть ли смысл делиться этим с другими?

Когда Овед узнал, что готовят национальное торжество в честь семидесятилетия приезда первых халуцев-пионеров в Эрец-Исраэль, он обратился к некоторым членам правительства и предложил посвятить это торжество своему деду, по сути, последнему оставшемуся в живых представителю того поколения, причем провести его в своем летнем доме с приглашением главы правительства, министров, лидеров и представителей молодежи. Сказано – сделано. В список приглашенных Овед внес также некоторых генералов, героев, подпольщиков. Глава правительства должен открыть это торжество речью, затем будет угощение, а после все соберутся в «руинах» и будут слушать рассказы о мужестве и воинских подвигах.

Так все и произошло. Во главе стола посадили Эфраима, и он согласился со всеми действиями, но при условии, что об этом расскажут по радио и напишут в газетах.

– Положись на меня, дед, и на мой опыт, – уверил его Овед.

Герцля также пригласили, но он ответил по телефону, что приедет, если сможет.

Ури разрешили привести двух товарищей из гимназии, а Белла-Яффа попросила и получила разрешение привести единственного своего друга, преподавателя литературы, доктора Ионаса-Иошуа Биберкраута, младшего брата музыканта Амадеуса Биберкраута, который был с жестокостью убит в пещере арабами во время погромов 1936 года.

Белле-Яффе было в тот год шестнадцать, а Ионасу-Иошуа Биберкрауту тридцать пять, и несмотря на это между ними существовал тайный союз, личный их, естественно.

Завершив свою речь, глава правительства уселся в машину и поехал на другую встречу, министры – за ним, а в летнем доме Рахели и Оведа остались генералы, герои, инвалиды и небольшая горстка избранных гостей. Все перешли из гостиной в отреставрированные руины, расселись на соломенных стульях со стаканами в руках.

Появился и Герцль, также присел на стул, опираясь спиной о стену и посасывая трубку.

Герой А. отпил коньяк из своей рюмки и начал рассказывать:

– Когда началась война, стало нам известно, что арабы грузят ружья и минометы на корабль в итальянском порту, проверили мы это дело, и стало нам ясно, что так оно и есть. Ну, и сказали мне: езжай и погляди, что можно сделать. Купили мы несколько костюмов, рубашек и галстуков, облачились в джентльменов и поехали в Италию. Приезжаем, смотрим, верно. Есть корабль. Факт. Что делать? Первым делом я поставил Мота наблюдать двадцать четыре часа. Авреймэлэ пошел приготовить мину, присасывающуюся к борту. Чтоб он был здоров. Мы всегда говорили: Авреймэлэ должен был быть профессором. Золотые руки, железная голова. Упрям как осел. Спросил я его: как же ты сделаешь мину? Он говорит: положись на меня. Пошел, взял газеты, бутылку, достал детонатор, наполнил бутылку кислотой, обернул газетой, но пробкой не заткнул: кислота будет сочится из бутылки, вот он и сделал расчет: восемь часов необходимо, чтобы кислота впиталась в газеты, затем сработает детонатор. «Есть у тебя восемь часов?» – спросил меня Авреймелэ. Достаточно, говорю. Ночью плыву я к кораблю и на расстоянии примерно двадцати метров от него, ныряю, но мину держу над водой. Почувствовал борт и тут же прилепил к нему мину. Возвращаюсь, выхожу из воды. Тьма-тьмущая. Редкие итальянцы стоят наверху. Идем в отель, сидим у окна, ждем. Час, два, пять. Напряжение, как говорится, нарастает. Шесть часов, семь, вот уже восемь – где же взрыв? Ничего. «Авреймэлэ, – говорю, – профессор кислых щей, черт бы тебя побрал, где взрыв?» Нету Авреймэлэ. Молчит, как покойник. Стыдно ему. Ждем. Нервничаем. Вот уже почти девять часов. Совсем отчаялись, как вдруг слышим такой бум, вскочили на ноги. Глядим на корабль, вроде бы ничего не случилось. «Авреймэлэ, – говорю, – ты что вложил в мину? Салат из баклажан?» И вот, так смеюсь над ним, а корабль немного накренился набок, хоп, еще сильнее накренился, слышны крики в порту. «Ребятки, – говорю, – двигаемся». И всё. «Аржиро» пошел «какн». На дно. Так назывался корабль. Ногу мне разнесло в другой операции, но пусть кто-то еще тоже что-нибудь расскажет.

Герой Б. отпил коньяка и начал:

– Люди говорят, что нет такой вещи, как судьба, а я говорю – есть. Хотите доказательства? Пожалуйста. Надо было захватить перекресток. Между Хетой и Хартит. Сказано было собраться в Холикат. Проверяю группу, вижу рыжего Хаима. Говорю ему: «Отправляйся домой. Достаточно того, что месяц назад погиб твой брат. Не беру тебя, никаких шансов». Так Хаимке говорит мне: «Это приказ или совет?» Говорю ему: «Не искушай судьбу. Уходи». Не уходит. Не уходит? Не надо. Я думал как лучше. Выходим? Выходим. Нечего рассказывать обо всем, что там произошло. Всем известно. В Хуликат спрашиваю: «Где Хаимке?» Нет Хаимке. Что случилось? Пошел «файфн»? Исчез. Никто не знает. Я не ленюсь, спрашиваю каждого. Не знают. Говорю себе: ну что я скажу его отцу? Где у меня достанет мужества? Решил искать его сам. Двое делают легкой работу для суданских снайперов. Вот и пошел в одиночку. Иду, иду. Что увидишь во тьме? Чернота. Нога спотыкается о что-то. Нагибаюсь – ничего. Еще толчок: нагибаюсь – убитый египтянин. По форме и оружию можно определить и ночью. Иду дальше. Стреляют? Стреляют. Падаю. Ползу, ползу, а сукины сыны стреляют. Боеприпасов у них навалом. Натыкаюсь на тело, горячее, дышит, ядрена мать, еще повернет оружие и прикончит меня? Выхода нет. Говорю: «Кто это?» И что я слышу? Хаимке. Узнал ли меня, не знаю. Но иврит не забыл. Говорю ему: «Как дела?» – «Дерьмо», – говорит. Говорю: «Ладно. Не суетись». Надоело сукиным сынам стрелять. Начинаю волочь его по земле. Снова стреляют. И Хаимке говорит, что ему больно. Большой хохмач. Пуля в животе, ясно, что болит. Ладно. Осторожно переворачиваю его на спину. Теперь тебе лучше? Ползу. Волоку его. Не говорит. Да и о чем ему говорить? Ведь предупреждал я его перед выходом. Не был согласен. Хотел быть файтером? Ладно. Разговоры излишни. Ползем. Этак час, может, полтора. Добрались. Сделали ему укол, обмыли рану. Сегодня работает в компании «Сопель бонз». Надо же. Говорил я ему, ну, повезло ему еще, оказался я прав не на все сто, только на пятьдесят. Ясно, что и я целым не вышел, хватил две пули в то время, как ползли. За это и награда. Не думаю, что она причитается мне. Но дали, бери. Другим причиталось побольше, и не получили вообще. Все, как говорится, дело судьбы. Байстрюк этот Хаимке. Прораб чертов.

Герой Г. отпил и начал:

– Тут рассказывают о достойных делах. Честь и слава. Только что? Дела эти совершали ребята, получившие образование, их обучали совершать мужественные поступки. Чему же удивляться? Когда такой здоровый жлоб, как Иоске, ползет под огнем спасать раненого, честь ему и слава. Но он, я уверен, согласится, что это для него естественно. И что от него можно ожидать? Что он создаст теорию Эйнштейна? Так вот, я хочу сказать, давайте посмотрим, что совершили люди неподготовленные. Чего идти далеко? Говорят, Цфат – город кабалистов, и мистиков, и прочего, тому подобного. Ладно. Так я вам скажу, что Цфат, Иерусалим и Тверия полны бездельников и разных там слабаков. Но что? Есть такие и есть другие. И если я вдруг обнаруживаю, что в Цфате живет еврей, которому причитается награда, так ему надо ее дать. Даже если у него борода и пейсы. Я говорю о Зильбере, у которого магазин кухонных принадлежностей. Да, Зильбер. Не Ури, и не Иоске, и не рыжий Хаимке. Просто один по имени Зильбер. И нечего далеко ходить. Возьмите-ка дни до провозглашения государства, когда мы проводили нелегалов через Сирию и Ливан. На ослах. Я не говорю о достойных ребятах, которые рисковали жизнью и делали свою работу. Я говорю о том, что произошло потом, когда британская полиция ловила нелегалов и собиралась вышвырнуть их в Джахнум-Лахма или к черту на рога. И тут возникал старый еврей, и гроша бы не дал за него, шел к начальнику полиции, надутому от самодовольства и дерьма британскому офицеру. И какими сукиными сынами англичане не были, одно я могу сказать о них: они видели в Зильбере то, что мы даже себе представить не могли. Встретил бы ты его на улице, сказал бы: еще один из этих черных жуков. Но англичанин видел в нем нечто совсем иное. Он понял, что тут у него дело с чем-то древним и крепким, как камень. На Зильбера нельзя было кричать. Нельзя было посадить его в карцер или бить.

Ты должен был решить, или так ставишь на нем крест или снимаешь перед ним шляпу. И что же Зильбер делал в итоге? Он приходил в полицию и говорил, что дает ручательство за нелегалов и просит их освободить. И что вы думаете, англичане ему сказали? Сказали: да. Почему? Ибо если ты предлагаешь им нечто законное, они это принимают. Зильбер предлагает денежную гарантию – пожалуйста. Подписывай, Зильбер, вексель на тысячу лир за каждого освобожденного нелегала. И он обязывается предстать суду в определенный день. А если не предстанет перед судьей, теряет Зильбер на каждом нелегале тысячу лир. Знаете, на какие суммы Зильбер подписывал векселя? На миллионы! И вы знаете, сколько нелегалов предстали перед судьей? Вот вам. Ни один. Ноль нелегалов. Ну и что? По закону англичанин должен явиться к Зильберу и потребовать деньги. Но он не является. Откуда Зильбер берет эту наглость приходить каждый день и еще подписывать гарантии? Вот в чем вопрос. Откуда эта наглость? Ответ: от веры его. Ты и я не видим, а сукин сын англичанин видит, и каждый раз, когда Зильбер приходит, англичанин говорит: «Плиз», ядрена мать, подписывай. Вот здесь, внизу, на этом бланке. И Зильбер подписывает и возвращается в свою лавку, и долг его вырос еще на миллион. И что, так и будет подписывать до скончания света? Так я вам скажу: мужество в том, что Зильбер человек верующий, без всяких выкрутасов и мудрствований. У него Бог это Бог, и грех это грех, и ложь это ложь. А по Торе запрещено лгать, но… чтобы спасти евреев, он лгал на миллионы. Он попросту, согласно вере своей, заказал себе место в аду – поджариваться на малом огне. И вот тут-то зарыта собака. В этом-то его мужество. Но если вы спрашиваете меня, так Зильбер не то, что пойдет в ад, а возьмут его на «кадиллаке» в рай, и не знаю, не явится ли сам Бог открыть ему двери, если там есть двери и если вообще существует мир иной. Все, что я еще о нем знаю, так это то, что нынче он не Зильбер, а Каспи. Взял себе ивритское имя, в честь государства, чтобы не говорили только – Бен-Гурион и Шарет. Чтобы были и Каспи. Честь и слава.

Побледнел Ионас-Иошуа Биберкраут, сидящий напротив, вскочил со своего места:

– С вашего разрешения, дамы и господа, прошу слова.

Все повернулись к нему и сразу увидели, что он не из генералов и не из героев. Огромный нос, голова непропорционально велика по сравнению с телом, бледен лицом и низок ростом, да и одежда явно из 20-х годов свидетельствовала о том, что он не принадлежит этому месту и вообще какому-либо месту в этой стране.

– Господин Бен-Цион, с вашего разрешения, несколько слов? – сказал Биберкраут Оведу.

– Пожалуйста, – сказал Овед. – Господа, доктор Биберкраут преподает литературу в гимназии, где учится наша дочь. Пожалуйста, почтем за честь, доктор Биберкраут.

– Итак я, в общем, – начал Ионас-Иошуа, брат убитого Амадеуса, – слушал я с трудом, ну, так сказать, из уважения и правил хорошего поведения… ну, когда здесь были глава правительства и министры, тогда я должен был попросить разрешения выступить, но они неожиданно уехали, и теперь мне следует в общем совершить не совсем достойное действие, говорить о них как бы за их спиной… Но вы, несомненно, встречаетесь с ними и сможете им передать… Я презираю их в сердце своем точно так же, как презирала Давида Михаль дочь Шауля, когда он плясал и прыгал перед ковчегом Завета, и слюна текла у него по бороде… Я презираю всех политиков, потому что они презренны, и больше не стоит об этом говорить… Вас это не касается, господа. Вас я уважаю всем сердцем, ибо вы от основ мира, краеугольные камни, квинтэссенция общества, несущие всю его тяжесть и страдания, жертвы жестокого исторического времени, одной рукой вы трудитесь, другой сжимаете оружие… И брат мой, святое дитя, да отомстит Господь за его кровь, в одной руке держал скрипку и пал от рук злодеев. Но не об этом я хочу сказать, а лишь одно… коротко, напомнить о том, что нельзя забывать… Сила наша в духе, а не в силе. Господа, у еврейского народа есть один фронт, одно предстояние – перед горой Синай… И еще искусство, господа… Девиз: люби ближнего как самого себя… Псалмы… Каждый рождается и умирает в одиночку… И конечно же любовь, духовное начало… Прошу прощения, господа, благодарю за внимание.

Точно так же, как вскочил с места, вернулся и сел, уткнув лицо в ладони.

Белла-Яффа гладила его руку и что-то шептала ему на ухо. Окружающие улыбались и кто-то из них сказал Оведу, что стоит ему послать дочь в другую гимназию. Многие прыснули, иные громко смеялись, и Ионас-Иошуа с Беллой-Яффой встали со своих мест и покинули «руины». Рахель поторопилась выйти за ними, а Эфраим, который до сих пор дремал, встряхнулся от всего этого шума и дружески улыбался окружающим его людям.

– Браво, Эфраим Абрамсон, – говорили ему генералы и герои, – ты отлично выглядишь для своего возраста. Нам бы так.

И вправду на следующий день в газете появилось сообщение о торжественной встрече в доме адвоката Оведа Бен-Циона, и по радио коротко передали об этом, упомянув имя Эфраима.

– Видишь, дед, – сказала невестка Рахель Эфраиму, когда они оба слушали радио в гостиной, – Овед обещал и выполнил. Ты слышал ясно: Эфраим Абрамсон.

– Хитрецы, – ухмыльнулся Эфраим, – говорят, но не имеют в виду. Так, поверху, а сердце пусто. Ну что ж, пусть будет так.

Круглый год в летнем доме жили только двое – Сарра, вдова Аминадава, и отец ее Эфраим. Служанка-арабка из соседнего села помогала Сарре, а муж служанки приходил раз или два в неделю следить за садом, подрезать кусты, поливать, вскапывать.

Сарра вела себя с отцом довольно жестко из самых добрых намерений. В глубокой старости Эфраим стал себя вести как ребенок, и Сарра пыталась дрессировать его, чтобы вернуть в прежнее состояние. Носовые платки он загрязнял, ибо все время сморкался в них и, не стесняясь, плевал в них, а затем, скомкав, всовывал в карман. Сарра давала ему бумажные салфетки для той же цели, объясняя, что салфетки из ткани предназначены лишь для отирания пота со лба, а вот бумажные салфетки можно загрязнять и выбрасывать в мусорную корзину, но Эфраим сказал, что Белла-Яффа всегда давала ему чистые носовые платки и разрешала с ними делать, что его душе угодно.

– Не Белла-Яффа, – исправляла его Сарра, – а моя мать, Ривка, и что ты думаешь себе, и я буду каждый день стирать тебе грязные платки? Вот, бери бумажные салфетки, это современно, гигиенично, это хорошо.

Но Эфраим продолжал загрязнять платки, и тогда Сарра упрятала их в ящик. Целый день Эфраим искал платки и к вечеру ударился в слезы, стал переворачивать все ящики и тумбочки в доме, выбрасывая из них содержимое на пол и ругаясь последними словами. Сарра перепугалась, позвала служанку-арабку, обе силой затолкали Эфраима в его комнату и заперли. Сарра позвонила в Иерусалим и рассказала Оведу, что Эфраим взбесился и вообще сошел сума. Овед рассказал Рахели, дети услышали и испугались. В субботу вся семья выехала в летний дом посмотреть, что можно сделать.

Когда иерусалимцы услышали от Сарры, что случилось с дедом Эфраимом, краска залила щеки Оведа. Гневные воспоминания всплыли в его памяти, и связаны они были не с ним, а с погибшим братом Эликумом и всем, что происходило между ним и матерью. Но Овед умел сдерживать эмоции, зная их мимолетность, и объяснил матери, что дед Эфраим уже не ребенок и поздно его воспитывать. Овед не считает, что дед сошел с ума, а скорее нервы не выдержали у Сарры, и если она хочет, может поехать в Цфат, в дом отдыха, а служанка сможет пока обслуживать деда Эфраима.

– Я оставлю отца на произвол арабки? – вспыхнула Сарра, ущемленная до глубины души, готовая тут же покинуть этот дом вместе с отцом и вернуться в Тель-Авив.

Белла-Яффа сидела рядом с Эфраимом и гладила ему руку.

– Я дам тебе красивые платки, сколько ты захочешь, дедушка, – обещала Белла-Яффа. Эфраим пустил слезу и шептал ей:

– Мы вместе сбежим отсюда однажды и поедем в мошав, и я покажу тебе новую плантацию, которую посадил в этом году, и я научу тебя скакать верхом, и вместе мы объедем все холмы и овраги, пока не найдем Беллу-Яффу.

– Но ты уже нашел меня, – говорила Белла-Яффа.

– Верно, – усмехался Эфраим, – и все же следует нам сбежать отсюда. Там новые плантации, и Нааман смертельно болен.

В то же время Ури, закончивший в эти дни гимназию, говорил матери своей Рахели:

– Скажи бабушке Сарре две вещи. Во-первых, что дни деда Эфраима сочтены, и если она не хочет, чтобы у нее были угрызения совести до последнего дня ее жизни, следует ей относиться к нему терпеливо и по-хорошему. Купи ей пятьдесят платков и скажи, что не надо их стирать, а просто грязные выбрасывать в мусорную корзину. Во-вторых, скажи ей, что с течением времени она будет точно такой, как дед Эфраим, и если она хочет, чтобы и к ней отнеслись с уважением, пусть обратит на твои советы внимание и хорошо их запомнит.

– В моей семье не дошли бы до такого положения, – сказала ему Рахель, – у нас умеют уважать стариков.

– Честь и слава твоей семье, – сказал Ури, – но я-то сын семьи смешанной, полуашкеназ-полусефард, верно? Так вот, если ты не поговоришь с бабушкой Саррой, здесь может произойти убийство. И это не к лицу никому из обеих наших семей. Объясни ей, какой здесь может случиться позор.

Убийство не произошло, Эфраим прожил еще три года и умер во сне в возрасте девяноста лет. На похоронах его никто не плакал, но присутствовали все. Ури приехал из армии в форме офицера, Овед тотчас же, с сообщением о смерти деда, оставил все свои дела. Герцль, возраст которого приближался к шестидесяти, стоял, как обычно, в стороне, но на этот раз был тих. Он определил, что среди присутствующих есть одна единственная душа, нуждающаяся в поддержке, и потому окружил заботой Беллу-Яффу, обнимая ее трясущиеся плечи, несмотря на разгар лета. Когда опустили тело Эфраима в яму, Белла-Яффа отвернулась, и спрятала лицо на груди Герцля, и он гладил ее волосы, но глядел вдаль, поверх всех голов, и впервые при виде сестры своей Сарры перед ним не всплыло видение конюшни, лицо умершего своего брата Аминадава, и вообще ничего из того, что связано было со старым домом. Все это прошло и стерлось из мира. И только Белла-Яффа единственная услышала и запомнила на все дни своей жизни слова, которые бормотал дядя Герцль:

– Good bye, Daddy. Farewell, see you soon. – «Прощай, папа. До свидания, до скорой встречи».

Через месяц поставили третий памятник рядом с памятниками Аминадаву и Эликуму. На памятнике Аминадава было написано: «Человек истинного труда, из строителей страны. Да будет земля ему пухом». На памятнике Эфраиму написали: «Из первых и отважных зачинателей, пионеров цитрусовой отрасли, проложивших пути в пустыне».

А на памятнике Эликума надпись была короткой: «Погиб во цвете лет».

– Во цвете лет, – удивился Ури, посмеиваясь, – ему же было тридцать четыре. Так, написали для красного словца.

Завершение воинской службы Ури решили отпраздновать в летнем доме, но вынуждены были отложить на десять дней, ибо скоропостижно скончалась бабушка Сарра в возрасте шестидесяти четырех.

На празднество приехали многие из роты Ури, но кроме нескольких слов поздравления, произнесенных отцом, никто не держал речей, пили и ели и рассказывали байки со времен курса молодого бойца. Белла-Яффа не участвовала в гулянке, ибо лежала в постели. Она вообще была болезненной и освобождена от воинской службы. В конце концов была даже вынуждена прекратить учебу в университете, когда обнаружилась у нее постоянная слабость с низкой температурой. Врач рекомендовал взять академический отпуск на год, жить в летнем доме, и тогда к ней вернутся силы.

Слабость у Беллы-Яффы прошла, но в университет она не вернулась. В постели выучила и прочитала в течение года больше, чем изучила в течение трех университетских лет в Иерусалиме. Встав на ноги, чтобы прогуливаться по саду, она уже могла самостоятельно читать на греческом и на латыни и знала наизусть множество страниц из английской и французской поэзии, но ни разу никому не декламировала их вслух.

Помощница-арабка стала полновластной экономкой и почти членом семьи в летнем доме, ибо Белла-Яффа не хотела возвращаться в Иерусалим. Муж арабки тоже обосновался в доме, и от него Белла-Яффа выучила названия трав и цветов окрестности и научилась неплохо говорить по-арабски.

В сопровождении араба выезжала она на целый день на ослах странствовать по холмам и оврагам вокруг вади Милк, и записывала называемые им цветы, а также рассказываемые им народные байки. Когда они заделались закадычными друзьями, открыл ей араб миф, окружающий их летний дом: старейшины села Фаридис рассказывали, что несколько поколений тому назад явилась ночью таинственная женщина невиданной красоты верхом на коне и вошла в «руины», в которых сейчас справляют торжества. Пастух из села увидел её, и душа его ушла в пятки от страха. Но женщина околдовала его и велела войти ему в «руины», и очарованный пастух пошел ей вслед и пробыл с ней всю ночь; когда утром он встал, чтоб с ней попрощаться, исчезла женщина, как будто ее и не было. В течение пятидесяти лет слышали проходящие пение и вздохи, доносящиеся из «руин», а через еще пятьдесят лет обнаружили скелет женщины под грудой камней, и с тех пор прекратились пение и вздохи, и больше уже слышны не были.

Белла-Яффа записывала все это в тетрадку и однажды сказала себе: надо собрать все эти легенды в небольшую книгу, но не для печати. Только Ионасу-Иошуа Биберкрауту разрешено будет это прочесть, и если он пожелает, напишет предисловие.

Один из дядей Ури, брат матери, имел за границей торговую фирму модной женской одежды, и он сменил свое имя Авраам Кор до-веро на Эйби Кор до, и один раз в год или в два приезжал с визитом в Израиль. Говорил, что приехал на месяц, но уже назавтра звонил куда-то в Европу, лицо его хмурилось, он разражался проклятиями по-французски и кричал, что ему необходимо немедленно вернуться к своим делам, ибо невозможно полагаться на этих идиотов. Затем он звонил начальнику иерусалимской полиции и кричал в трубку:

– Я уезжаю, и тебе не надо больше посылать за мной сыщиков и подслушивать мои разговоры по телефону.

Начальник полиции, который уже знал, с кем имеет дело, тут же сообщал, что сыщики его прекращают слежку.

– Видите, он не отрицает! – говорил Эйби Кордо присутствующим в доме. – Я вовсе не сошел с ума от подозрительности.

– Ты сумасшедший! – дразнил его отец. И Рахель качала головой в знак согласия.

В тот же день он мчался в аэропорт и исчезал еще на год, оставляя за собой небольшой конфуз и печаль, но и радость, что от него отделались. Нелегким гостем был Эйби Кордо, ибо все время своего пребывания в Иерусалиме хватал за рукав любого подвернувшегося ему под руку, будь то родственник или вовсе незнакомый, и опрокидывал на него лавину слов о своей невиновности, о том, что настанет день, и он, освободившись от своих дел, отомстит всем своим ненавистникам и врагам.

Ури пытался узнать о дяде от матери или деда. Те отделывались общими фразами о том, что дядя Авраам человек нервный, но очень талантливый, и так вот, походя, сколотил состояние за границей своими делами в области моды. Почему он оставил Израиль и уехал так далеко? Ну, тут дело сложное. В каждой семье есть такое странное существо.

Пока во время одного из визитов, когда Эйби Кордо приехал на месяц и сократил его до двух дней, не сказал ему Ури:

– Дядя Авраам, давай хоть раз посидим, и ты расскажешь мне обо всех твоих приключениях.

Обещал ему Эйби Кордо посидеть вечером, но в тот же вечер он уже сидел в самолете. Прощаясь с Ури, он сказал ему:

– Я пришлю тебе копию моего меморандума полиции, и ты узнаешь обо всем.

Через неделю пришло Ури по почте письмо, и в нем писалось:

«Здравствуй, Ури!

Твой Кордо».

Выполняю, как обычно, свое обещание. Я не из тех, кто обещает и не выполняет.

Прочти внимательно мой меморандум, и при встрече скажешь мне свое мнение.

«Меморандум

К сведению начальника полиции Иерусалима.

Копии министру юстиции и главе правительства.

Я, Авраам Кордоверо, выступающий ныне под именем Эйби Кордо, восьмое поколение в стране со стороны отца, и второе – со стороны матери, в целях положить конец слухам и лживым наветам, которые навели на меня разные лжецы и сволочи, декларирую, что все, написанное мною здесь, чистая правда – и в общем, и в деталях.

Со стороны отца наша семья ведет свою родословную от семьи царя Давида. Доказательства подтверждались письменными документами, которые я хранил в моей квартире, будучи женатым. Все они сгорели во время пожара. Квартиру поджег Биби Туржеман, имевший связь с моей женой, что известно вам из материалов суда. Там, на суде, у меня был нервный припадок: я нанес телесные повреждения жене, и она умерла.

На том суде моя семья взяла адвоката и заплатила ему уйму денег, чтобы он доказал, что я сумасшедший, вопреки моему желанию и истинным фактам. Судья, который тоже был родственником моей матери, принял доводы адвоката, и меня послали на принудительное лечение в психиатрическую больницу, где я немного пробыл и вышел на волю.

И по сей день я говорю вам, что я тогда не сошел с ума. Ибо если я был бы сумасшедшим, мог бы я потом учиться в университете и получить диплом с отличием? Как может еврей-сумасшедший получить от гоев, в большинстве своем антисемитов, диплом с отличием?

По этим причинам и из страха, что мои родственники, жена и еще некоторые будут мне мстить, я покинул страну. И с того дня они возводят на меня поклеп, наладили связи с полицией и говорят им, что я шпионю в пользу наших врагов и за иностранные деньги. Все это невероятная ложь. Есть лишь одна правда, и вот факты:

1. Капитал я сделал, используя свое образование, таланты и труд.

2. Нет у меня никаких денег от наших врагов, лишь поступления от моего бизнеса в Париже, Лондоне и Мюнхене.

3. Я владею несколькими фабриками и магазинами.

4. У меня есть адвокат, к которому следует обращаться по всем вопросам, – мэтр Буссон, известный во всей Европе.

5. Требую не преследовать меня, когда я приезжаю в страну с визитом доброй воли и ни с чем другим.

6. Не нарушать моих прав, записанных в трех отдельных фирмах.

7. Я не совершал никаких преступлений, и все мои счета открыты соответствующим ведомствам моим адвокатом мэтром Буссоном.

В итоге я требую защиты полиции, какая полагается любому гражданину, а я также гражданин с израильским паспортом, который всегда действителен и заверен нашими консулами за границей. Нет никакой причины вести за мной слежку и подслушивать мои телефонные разговоры или строить фальшивые лица, клятвенно уверяя, что никто меня не преследует вообще и это всё абсолютная ложь.

После подведения итога в отношении всех вышеизложенных проблем, коснусь в общем вопроса – почему я живу в галуте, когда вернусь в Израиль насовсем и почему поменял своем имя Авраам Кордоверо на Эйби Кордо.

Начнем с конца: я сефардский еврей, чистый, без примеси, и я видел в детстве ашкеназских евреев, приезжавших со всех сторон света, захватывающих позиции, грубо расталкивающих всех локтями и загоняющих нас в угол. И все они носили галутские фамилии, звучащие на жаргоне – Рабинович и Шмендрикович. И что они делают с этими именами? Рабинович становится Рабиным, а Шмендрикович – генералом. И я подумал про себя, если они захватывают над нами власть, так я – в галуте. А если я в галуте, то изменю имя, в направлении, обратном Рабиновичу, с ивритского на иностранный.

И если они здесь – я там. В настоящем галуте. Вот причина изменения имени и одна из причин отъезда за границу.

Когда я вернусь в страну? Вот моя декларация под клятвой. Дело чести и правды: когда ашкеназы придержат свои грубые локти, и станут меньшинством и снова начнут нас уважать и вести себя скромно, как подобает эмигрантам и беженцам. В тот день, когда начальник полиции Иерусалима будет из наших, а в Кнессете наш премьер-министр, а в армии наш начальник генштаба – я буду уверен, что мне не грозит никакая опасность, и вернусь в отчий дом и в мое отечество. Все же время, когда она захвачена вами, я жду за границей. Время от времени я приезжаю увидеть своими глазами, произошли ли какие-либо изменения.

С великим уважением,

Э. Кордо, израильский гражданин с иностранным гражданством, согласно закону».

Завершив армейскую службу, Ури пошел изучать юриспруденцию, как и отец, но в тот же год вынужден был прекратить учебу, ибо в 1956 грянула еще одна война, и все офицеры были мобилизованы. Война была короткой, и все же, когда Ури вернулся к учебе, он узнал, что трое его одноклассников погибли, и об этом Ури сказал так:

– Жизнь – это не страховая компания, и если хотят государство, следует платить по счету. Случайно я остался в живых, но Пурим происходит не каждый день, раз на раз не приходится. Не нравится тебе? Привет. Нечего делать.

В конце того года случилось нечто неприятное.

Ури решил, что война не причина терять год учебы, и заупрямился сдавать экзамены в срок. Отец сказал ему, что будет трудно, и мать сказала, что не горит, и ничего он не потеряет, учась еще один год в университете. Но Ури был уверен в себе и к тому же подготовил шпаргалки, растолкал их в разные места одежды и пошел на экзамен. И почти преуспел, как остальные, но был пойман экзаменатором, профессором Линденбаумом в тот момент, когда вытащил шпаргалку и начал списывать. Профессор Линденбаум взвешивал свое решение и даже в какой-то миг думал не реагировать, ибо Ури был хорошим студентом, офицером, которого сорвали со студенческой скамьи в связи с войной, и это, в общем, извинительная причина. Но тут же изменил свое мнение, ибо дело было всерьез неприятным и непростительным. Ведь Ури собирался быть адвокатом и, может, со временем, даже судьей в Израиле. И если это так, простить невозможно.

– Господин Бен-Цион, – сказал профессор Линденбаум, – с большим сожалением я должен вам сообщить, что не принимаю вашу работу. Придется вам сдавать экзамен вторично, в следующем году.

Ури не пытался спорить, но пошел к подполковнику, знакомому отца, рассказал, что случилось и попросил воздействовать на Линденбаума.

– Объясните ему, – сказал Ури, – что у меня хорошие оценки по предварительным работам, и если бы не война, я бы с большой легкостью прошел этот экзамен. Так что, меня следует наказать потому, что я пошел на войну? Уклонившиеся от службы получат дипломы, а мы будем есть дерьмо?

Подполковник рассказал об этом другому офицеру, и хотя это было весьма неприятно, попытались они позвонить Линденбауму и привести ему доводы Ури, добавив и свое:

– Не приняв у него экзамен, вы наказываете офицера. Какое впечатление это произведет на армию? Разве вам не понятно, что тут речь идет о воинской морали? Следует оказывать поддержку молодым в их исполнении долга, а не пробуждать в них желание уклоняться от него.

При этих словах старого Линденбаума чуть не хватил удар Он решительно стоял на своем и собрал педагогический совет.

Профессор Кирш сказал:

– Я не верю своим ушам.

Профессор Бар-Нево сказал:

– Если будут давить, предлагаю вам уйти в отставку и сообщить об этом в прессе.

Профессор Бар-Цион сказал:

– Что это? Вернулись дни Дрейфуса? Армия и ее честь будут выше правды?

Профессор Элишева Порат-Смирновски сказала:

– Я предлагаю вызвать Ури Бен-Циона. Пусть предстанет перед нами и скажет нам в лицо, что просит утвердить его работу после того, как был пойман списывающим. Я хочу услышать, что он скажет в свое оправдание. Дискуссия должна быть открытой, если мы действительно хотим узнать, что происходит с ивритской молодежью. Может быть, и вправду пришло нам время уйти на пенсию? Я прошу пригласить Ури Бен-Циона на педагогический совет.

Услышал об этом Ури и почувствовал, как кишки переворачиваются в животе.

– Я покажу им, – обещал он родителям. – Я выдам им на их же языке, если они только захотят меня слушать.

Овед советовал ему вести себя сдержанно, раскаиваться и в конце концов отказаться и свести на нет все это дело. Но Ури сказал:

– Отец, положись на меня.

Целый день понадобился Ури чтобы отработать пункты для своей речи, которая, по сути, должна была стать первой из многочисленных, которые он произнесет в своей жизни, когда станет одним из юристов в стране, офицером высокого ранга в резерве, руководителем строительной компании, которая в будущем построит укрепления вдоль Суэцкого канала и в пустыне Синай.

И вот что сказал Ури, юноша двадцати двух, профессорам Линденбауму, Киршу, Бар-Нево, Бар-Циону и Элишеве Порат-Смирновски, членам педагогического совета:

– Уважаемые профессора, дамы и господа, я стою перед вами, обвиняемый лишь в одном – в списывании материала на экзамене. В этом обвинении я бы признался сразу же и по собственной воле. Но на самом деле вы предъявляете мне три обвинения, и я отвергаю второе и третье. Второе обвинение состоит в том, что я посредине занятий оставил университетский курс на юридическом отделении и пошел играть в футбол. Господа, я не пошел играть в футбол. Я пошел сражаться с врагом, и не потому, что я так решил, а потому, что так решило правительство. Я мог доказывать: я учусь, я студент, оставьте меня в покое. Но я этого не сказал, а встал и пошел…

– Никто вас не обвинил в том, что вы пошли в армию, – попытался прервать его профессор Линденбаум.

– Еще как обвинили! – повысил голос Ури. – Есть у меня доказательства. Вы обвиняете меня, и значит, по ваше му мнению, я совершил преступление. Не пошел бы я в армию, вы бы меня не обвинили, ибо не было бы мне нужды списывать, или вы думаете, что для меня это было большое удовольствие? Списывал я, потому что очень хочу продолжить учебу, потому что из-за войны не было у меня достаточно времени как следует подготовиться к экзамену.

– Я, – сказал профессор Бар-Нево, – только из-за этой фальшивой логики не дал бы вам возможности быть юристом. Ведь вы сейчас стоите перед нами и выставляете нас на посмешище примитивным маневром софистической спекуляции.

– С этим я не собираюсь спорить, – сказал Ури с облегчением.

– Но перейду к третьему обвинению, и оно наиболее тяжкое. Третье обвинение, которое вы мне предъявляете, заключается в том, что я осмеливаюсь оспаривать ваше мировозрение. И тут, господа, разрешите мне несколько расширить объяснение, чтобы не было никакого непонимания. Великое правило положено нашими праотцами, которые постановили: возлагают на общественность только тот декрет, который большинство может выполнить, и это правило, господа, вами начисто забыто. Не только вами, сидящими здесь на педагогическом совете, но правило это не взято в счет всем вашим поколением. По сути, в этом – провал всего сионизма.

– Минуточку, – воскликнула профессор Элишева Порат-Смир-новски, – уважаемые господа, вы слышите куда этот молодой человек клонит? Я говорила вам, что тут у нас происходит фронтальное столкновение. Сердце мое чуяло и знало, что чуяло. Извините меня, господин Бен-Цион, за то, что я вас перебила. Вы можете продолжать. Я лишь прошу, чтобы все было записано в протокол слово в слово. Пожалуйста, продолжайте господин Бен-Цион.

– Пожалуйста, – сказал Ури, – я буду говорить медленно-медленно, чтобы все было записано. Итак, я сказал о провале всего сионизма. Что я имел в виду? Я имел в виду, что в Одессе, Катовицах или в Базеле сидели умные евреи и думали, что следует наконец сделать что-то хорошее для народа Израиля. Невозможно, чтобы он продолжал жить в галуте, в несчастье, униженный и преследуемый. Обратите внимание на то, как он выглядит: бледный, незагорелый, сутулый, худой, занимается всяческим сутенерством и сватовством, все его пинают и плюют на него. И ведь несправедливо, ибо, посмотрите, какой это чудесный народ: у него ведь есть профессор Эйнштейн…

– Профессор Эйнштейн жил на сорок лет позже. – Не выдержал профессор Линденбаум и кинул реплику с места.

– Хорошо, не профессор Эйнштейн, так РАМБАМ, – согласился Ури. – РАМБАМ, насколько я знаю, был до конференции в Катовицах. Итак, среди евреев множество гениев, и просто талантов, и Ротшильдов, и виленских гаонов, и всяческие скрипачи и пианисты. Потому несправедливо, что народ этот так унижают и позорят. Колесо судьбы следует повернуть обратно. Берем телегу Истории и тянем вожжи сильно-сильно, пока кони не сделают поворот на сто восемьдесят градусов. В автомобиле это называют задним ходом, и если назад, так до конца. Если до сих пор мы были бледными, теперь будем загорелыми, как бедуины, если до сих пор были сутулыми, теперь будем ходить с распрямленной спиной, да так, что с трудом сохраним равновесие, чтобы не оступиться и не упасть назад. Если до сих пор мы были паразитами, теперь будет у нас такая продуктивность, что Стаханов покажется ничтожным в сравнении с нами. И если до сих пор мы вынуждены были чуть обманывать, быть хитроватыми, то теперь будем такими праведниками, что только в одном единственном месте в мире можно будет найти таких – в раю. Среди живых даже не пытайтесь искать таких праведников. Другими словами: в Катовицах и Базеле решили убить всех евреев, ибо рай в мире ином, истинном, как вам известно. Только там, а не на земле.

И вот сейчас я подхожу к самому главному. На общественность эту, которую зовут сионистами или жителями государства Израиль, возложили тяжесть, которую большинство выдержать не может. Невозможно, чтобы весь народ стал жителями рая, праведниками и святыми. Нет такого в мире. Мы всего лишь кровь и плоть. Следует оставить хотя бы небольшую трещинку для малых грехов. Если такую трещинку не оставляют, давление становится таким невероятным, что происходит взрыв. Даже в колесах машин есть небольшой клапан, да и в любой паровой машине. При высоком давлении клапан открывается, и выпускает немного воздуха. Не страшно. Но вы, господа, не оставили никакой трещинки, никакого клапана. Требования ваши тотальны: светоч другим народам, ибо из Сиона вышла Тора, кибуцы должны быть примером всем социалистам и коммунистам в мире; в институте Вейцмана вот-вот докажут, что можно производить нефть из апельсинов, ибо если мы не создадим какое-то сногсшибательное изобретение, означает, что мы потерпели сокрушительную неудачу. И каждый гражданин Израиля должен быть этаким маленьким Моше-рабейну. Или хотя бы сыном пророков. Господа, от этого дела у нас будут лишь одни беды. Человек – это девяносто процентов воды, а остальное – органические вещества, распадающиеся на минералы и металлы, дайте ему жить по законам, которые его сотворили. Не нагружайте на эту скотину больше, чем она может выдержать, если не хотите, чтобы она подохла или начала буянить. И я говорю вам, что она начнет буянить. Вместо праведников будет у нас государство, полное малых нарушителей закона, затем нарушителей больших, и в конце концов настоящих преступников. Почему я говорю обо всем этом? Где здесь связь с тем, во имя чего меня сюда пригласили? Итак, связь проще простой: не давите. Начните сейчас же вырабатывать закон в университетах, согласно которому каждый студент, который вынужден был идти в армию посредине учебного года, получит некие льготы на экзаменах, и пусть возьмут в счет ту жертву, которую он вынужден принести.

И если вы, профессора, сделаете так, с вас возьмут пример и правительство, и Кнессет. И когда они займутся новым законодательством, вспомнят, что мы достаточно загорели, выпрямились и притворялись праведниками и святыми. Сейчас пришло время быть немного просто людьми. С этого места я предостерегаю и говорю: если пойдете головой напролом, в стену, если будете притворяться, что народ Израиля предназначен для судьбы, какую ни один народ не сумел осуществить, то все это наше дело распадется. Я даже могу расслышать скрежеты и скрипы перед падением лавины. Я кончил.

Председатель профессор Порат-Смирновски спросила членов педагогического совета, желает ли кто-либо из них что-то сказать, но они молчали и только пожимали плечами.

– Господа, – пыталась она растормошить их, – считаете ли вы, что мы не должны были приглашать господина Бен-Циона на заседание?

– Этого я не говорил, – взял профессор Бар-Цион на себя миссию ответить. – Я не готов сказать, что меня убедили в чем-то, и не полагаю, не дай Бог, что следует рекомендовать профессору Линденбауму отменить свое решение. Но думаю, мы правильно сделали, что выслушали этого молодого человека. Если мы и не нашли в его словах ничего нового в теории логики, я уверен, что извлекли из его слов весьма не радостные вещи, касающиеся молодого поколения, если вообще господин Бен-Цион его представляет. Я не отрицаю, что некоторые из его замечаний не лишены определенной остроты. И искренности, я бы сказал. Может, искренности нелицеприятной. Или, скажем, нелицеприятной правды. Но он указал на вещи, от которых невозможно отмахнуться.

Этого Ури и ожидал. Тон примирения и даже как бы скрытой похвалы не пробудили в Ури ничего, кроме желания использовать возможность вцепиться в горла присутствующих с большей силой.

– Странно, – сказал Ури и скривил губы в улыбке, – странное дело, что надо было вам ждать моего мнения, чтобы услышать нелицеприятную правду. Естественно было бы, что вы обнаружите ее раньше. Вы – учителя, а я лишь ученик. Или тут все поменялось? И еще, касаясь вопроса, представляю я или не представляю молодое поколение. Странный вопрос. Кто же представляет молодое поколение? Вы?

– Всё! Достаточно для нас, господин Бен-Цион, – сказала профессор Порат-Смирновски, – вы свободны.

– Один лишь вопрос, пожалуйста, – сказал профессор Линденбаум, – все это, о чем вы здесь говорили, пришло откуда? Так думают многие из вашего поколения, или вы сами додумались до всего этого?

– Все это я учил на юридическом факультете, – ответил Ури, – и также в гимназии. Я внимательно слушал учителей и делал выводы, ну и, конечно, исходил из наблюдений за окружающей действительностью. Отец мой адвокат, и много грязи протекает через его офис.

Профессор Порат-Смирновски рассказала мужу, инженеру, работающему в Электрической компании, а профессор Бар-Нево рассказал брату, члену Кнессета, Бар-Цион – жене, преподавательнице в гимназии, а Линденбаум довел все это до министра просвещения. Докатилось это и до печати, и одна из газет опубликовала передовицу, в которой автор писал о том, что нам следует более внимательно прислушиваться к таким голосам, исходящим из среды молодежи, которая не воспитывалась по законам рабочего движения. «Опасность заключается в том, – писала газета, – что вырастет здесь поколение, которое отличилось на поле боя, но в конце концов не знало, за что же оно сражалось».

В другой газете писалось, что списывание дело известное во всех учебных заведениях, и следует наказывать со всей строгостью шпаргалыциков. «Никакая софистика и никакие мудрствования не могут и не должны ослабить строгость властей университета, – продолжала газета, – сдаться аргументации студента Авнера Эциони (обычная ошибка газеты) означает открыть путь к разрушению академических рамок. Вместе с тем, есть немало полезного в суждениях и других, которые здесь не время и не место обсуждать.

Овед был огорчен тем, что все это дошло до печати, но жену и сына успокоил, сказав им:

– В конце концов не стоит все это принимать близко к сердцу. Завтра будет новая газета, и все это забудется.

Несколько родственников со стороны Кордоверо сказали, что все это произошло, потому что Ури наполовину сефард. Ашкеназа бы так не унизили. Отвечая на это, Ури сказал матери:

– При всем уважении, в твоей семье есть несколько сумасшедших.

Он закончил учебу и получил диплом с отличием. В 1959 начал работать в офисе отца и параллельно приступил к вечерним занятиям по ведению бизнеса.

Белла-Яффа жила в летнем доме круглый год, и родители ее спрашивали себя, выйдет ли она вообще оттуда когда-нибудь в большой мир. Было ей двадцать три года, вида была болезненного, очень красива, но не проявляла никакого интереса к тем малочисленным мужчинам, с которыми встречалась. Единственным ее другом был старый неудачник, который рассмешил собравшихся на торжестве в честь покойного ныне деда Эфраима. Ионас-Иошуа Биберкраут был вдвое старше Беллы-Яффы, потому не предполагалось ничего предосудительного в частых его визитах в летний дом. В конце концов Биберкраут был ее учителем, а не ухажером.

Биберкраут приезжал обычно после обеда в канун субботы и привозил с собой учебники по немецкому языку, поэтические сборники, изданные за границей, и литературные приложения к известным международным газетам. Была у него комната в летнем доме, куда служанка приносила ему завтрак, ибо вставал рано, в то время как Белла-Яффа допоздна лежала в постели, ибо большую часть ночи занималась чтением и переводами. Биберкраут выходил на прогулку и возвращался, когда Белла-Яффа была готова к уроку немецкого языка. После обеда оба слушали пластинки, а по вечерам, но далеко не всегда, разрешала ему Белла-Яффа взглянуть на ее переводы или на собрание народных легенд, записанных ею со слов ее друга араба. И уж совсем редко давала ему листок, на котором было записано сочиненное ею стихотворение, но тут же торопилась оставить его одного в комнате, часто даже не возвращалась, и они встречались на следующее утро, и никогда не обменивались ни единым словом об этом стихотворении, но когда утром в воскресенье Биберкраут уезжал, он оставлял в своей комнате запечатанный конверт, адресованный Белле-Яффе, в котором было выражено его мнение о прочитанном.

Родители и братья Беллы-Яффы были в общем-то удовлетворены положением. Присутствие странной своим поведением дочери в Иерусалиме в большом и всегда полном гостей доме смущало бы их, и даже, быть может, пустило бы дурную славу. С другой стороны, родители и брат не только окружали любовью Беллу-Яффу, но и относились к ней со скрытым обожанием. Каждый чувствовал по-своему, что дочь их реализует нечто важное, заброшенное или потерянное ими где-то на пути жизни. Им не было в общем-то особенно ясно, о какой потере речь, но Ури попытался определить нечто в этом деле:

– Иногда сестричка моя сумасшедшая ставит под вопрос наше благоразумие. Я, к примеру, и вовсе точно не знаю, за чем гонюсь в жизни. Ты знаешь, отец? А вот Белла-Яффа, кажется мне, знает. Или мне только кажется?

Ури не мог знать, что именно в те дни сестра его передала Биберкрауту листок бумаги, на котором было написано:

Наутро оставил Биберкраут запечатанное письмо, в котором было написано: «Кто это – Нааман?»

Никогда раньше он вопросов не задавал, и смущенная Белла-Яффа не знала, как быть, пока у нее не возникла идея написать ему письмо и, запечатав, оставить у него на столе так, что, приехав через неделю, он обнаружит ответ, но тему эту они обсуждать не будут в своих беседах. И так Белла-Яффа написала первое письмо Ионасу-Иошуа Биберкрауту:

«Дорогой друг, я не знаю, кто это – Нааман. Я могу только предположить и вообразить. Прадед мой рассказывал мне о нем, когда я была маленькой девочкой. Может быть, это мелькающий, как дуновение, образ из рассказа Анатоля Франса, некое существо, что вообще не существовало, но оно живет в людском воображении, ибо очень необходимо душе человеческой, вот они и выдумали его. Не я выдумала Наамана, а мой любимый прадед. Быть может, Нааман и не был выдумкой, а существом во плоти и крови. Этого я не узнаю никогда да и не столь это важно.

А теперь, когда ты уже знаешь, что Нааман, вполне вероятно, никогда не существовал, я могу рассказать тебе, кто это – Нааман. Но предварительно расскажу тебе, кто я. Ты знаешь, естественно, что зовут меня Белла-Яффа, но не знаешь откуда имя это пришло в этот мир. Это было имя первой жены моего прадеда, и когда я родилась, он заупрямился в своем желании, чтобы мне дали это имя. К счастью обнаружилось, что у моей мамы была тетя по имени Белла, и только поэтому семья согласилась дать мне это имя, и мама моя по сей день зовет меня Беллой. Когда кто-нибудь зовет меня Беллой-Яффой, мама моя кривит носом. И вот, есть у меня ощущение, что имя Нааман каким-то образом связано с именем Белла-Яффа. Быть может, Нааман был тем мужчиной, к которому она сбежала, оставив прадеда. Так, во всяком случае, говорит моя мама. Все это случилось – как в легендах – пятьдесят лет или сто пятьдесят лет назад. И если это так, Нааман ходил по этой земле давным-дав-но, и в один прекрасный день решил отринуть все предложения, которые несет эта земля своим жителям, и ушел в глубину вод. Я могу себе представить, как это произошло. Он был влюблен в звезды, но они были далеки, и тогда он влюбился в цветы и травы. Но они увяли в летнюю жару, и Нааман решил, что они его предали. Ведь все мы сердимся и становимся несчастными, когда душа любимого нами существа покидает нас, даже если она уходит путем всякой плоти. Нааман решил пойти туда, где встречаются корни цветов со звездами, когда те отражаются в водах. И он нырнул. Но не прекращал петь и играть на фортепьяно. Прадед рассказывал мне, что Нааман играет в глубинах вод, а волосы его колышутся на поверхности потока. И, быть может, все мы видели эти волосы и ошибались, думая, что это водяные растения, тонкие и нежные. Не дано нам знать, что мы видим. И я завидую Нааману, ибо в нем были силы отринуть все земные предложения, во мне же нет этих сил, и я нахожусь как пленная в тюрьме, из которой вырвался юноша Нааман. Это все, что я о нем знаю, и в стихотворении я пытаюсь об этом сказать».

– Из всех людей, исключая Биберкраута, ты мне ближе всех, – сказала Белла-Яффа брату Ури, приехавшему в летний дом проведать сестру, – и потому, Ури, я прочту тебе фрагмент из дневника Эликума, нашего покойного дяди. Послушай и скажи мне свое мнение.

Извлекла Белла-Яффа тетрадку, которую принесли два солдата в дом ее отца на следующий день после похорон Эликума, вынула закладку между страничек и прочла:

«…Из всего, что я знаю о членах моей семьи, представляется мне весьма непонятная картина. Если бы меня попросили сделать отчет об отце моем и матери, всё, что я мог бы сказать, выразилось бы в кратком описании: отец – глыба молчания и прилежания, лишенного всякой цели и вкуса. Мать – комок страстей, которые текли по узкому, скучному материальному руслу и высохли. А если попросят меня рассказать о дедушке моем Эфраиме, то скажу, что это – большая, мощная, красивая гора, но чем более ты карабкаешься на эту гору, тем более отдаляешься от нее. В конце концов доберешься до вершины и встанешь там в одиночестве, ибо там нет ничего, кроме уверенности, что гора эта не рухнет. О дяде Герцле я сказал бы, что он выбрал позицию насмешника по отношению ко всем нам, ибо в раннем детстве открылось ему нечто важное и трудное, и с тех пор он улыбается и курит трубку, чтобы не кричать. Но у всех этих людей, включая и брата моего Оведа, есть нечто общее и именно это общее пугает более всего: они не знают и не чувствуют ничего, что не служит им впрямую, сразу же и в их пользу. Уверен я, что все эти люди, которых я упомянул, вообще не знают об уничтожении европейских евреев, к примеру. Это как-то прошло через них, оставив лишь раздражающее и скучное впечатление. Я даже рискну сказать, что они не знают о создании ивритского государства в Эрец-Исраэль несколько месяцев назад, а осведомлены только в той степени, насколько все эти беспорядки впрямую касаются цен на апельсины, цен на земли, порядков в судебной и налоговой системах. И если я прав в своих оценках, то как это случилось, что я принадлежу к этой семье, плоть от ее плоти? Я ведь осведомлен не только об общих бедах мира, но еще о некоторых вещах: о сердечных разрывах в любви, о ностальгии по местам, в которых меньше безобразия и позора, о невероятной силе притяжения души человека к окружающему его пространству, до того, что он ностальгирует по смерти, как и я ностальгирую по ней и надеюсь, что она придет вскоре. Думаю, что в моей семье есть и другие люди, которых не знаю и которые похожи на меня. Кто они? Все уже на том свете или еще не родились? Есть у меня желание сказать им: возьмите меня в свой круг. Помните, я один из вас».

Белла-Яффа отложила тетрадь и посмотрела на брата, – Ты спрашиваешь, являюсь ли я одним из тех, кто похож на Эликума? Или ты хочешь сказать, что он похож на тебя? – спросил Ури.

– Я уже ответила ему, – сказала Белла-Яффа, – давно написала ему в моем дневнике.

– Мне семья, описанная дядей Эликумом, незнакома, – сказал Ури. – Иногда я слышу какие-то туманные, размытые рассказы, о которых трудно судить. Одно ясно: я не Эликум, но и не похож на других, которых он описывает. Я – некая смесь. Большее во мне подобно тому, что во всех членах семьи, но есть и небольшая часть от иных, и часть эта во мне достаточна, чтобы понять, о чем Эликум пишет, но недостаточна, чтобы захотеть быть таким, как он. Это ты хотела услышать от меня, Белла?

– Я хотела понять, как это возможно, чтобы люди были такими, какими их изображает Эликум. Ведь это просто чудовища.

– Чудовища? – рассмеялся Ури. – Ты ошибаешься, Белла. Это не чудовища, а воплощение двухтысячелетней еврейской мечты. Это – новый человек, здоровый человек. Я уверен, что древние наши предки были такими. Таковы все праотцы всех народов. Люди здоровые, ненавидящие печаль и бегущие от горьких воспоминаний. Здоровые люди создают государства, чтобы строить в них дома, сажать цитрусовые сады и развивать промышленность. Они убивают своих врагов и ищут сильные ощущения в свободное время. Катастрофу европейского еврейства они оставляют историкам, а от созданного ими государства хотят получать удовольствие, прибыли, пользу, силу. Тот, кто хочет из всего этого извлечь поэзию, пусть это делает. Я не знаком с поэтами в нашей семье, да и дядя Эликум не был поэтом. В лучшем случае был фантазером или, быть может, страдал от тяжелой язвы, а может, был романтиком. Ну и что?

Спустя некоторое время после этого Ионас-Иошуа Биберкраут рассказал Белле-Яффе о том, что он собирается посвятить остаток своей жизни определенному литературному проекту, и если не взяться за него немедленно, вероятнее всего, будет поздно. Речь идет об огромном словаре, где по алфавиту будут расположены существительные из ТАНАХа и Талмуда, названия инструментов, вещей, растений, сельскохозяйственных орудий. Цель такого словаря – добраться до истинных корней этих существительных, чтобы определить связь между новым государством и древним прошлым его народа на твердой основе ясных и точных знаний.

– Приведу тебе пример, – сказал Биберкраут, – зелень, называемую по-немецки Gurke мы назвали огурцом (мелафефон). Почему это сделали, неизвестно. Но ясно, что тут какая-то ошибка. «Мелафефон» это то, что арабы называют «Мела-фуф», а мы ошибочно это называем «крув» (капуста). Точный перевод с иврита слова «ли-пуф» – обмотка, клубок обмотанных друг вокруг друга листьев. А «крув» это скорее не капуста, а читается как «херув», в множественном «херувим» – Ангелы. А почему весь этот процесс столь опасен? Ибо незнание рождает разрыв, отключение, а оно в свою очередь рождает отчуждение, и в результате этого процесса рассыпается не только духовная культура нашего народа, но и материальная культура, и в финале мы будем стерты с лица земли.

– И как же ты собираешься добраться до истины? – спросила Белла-Яффа. – Невозможно никаким волшебством вызвать к жизни наших праотцев и попросить, чтобы они разъяснили нам эти существительные, смысл которых нами потерян?

– Вот этому я и собираюсь посвятить свою жизнь, – воскликнул Биберкраут, словно бы трубя в шофар победы, – ты поняла то, что многое умницы даже не предположили. Именно: я хочу заняться колдовством. И есть у меня подходящие для этого орудия, ибо я слышу сразу несколько языков и достаточно разбираюсь в первоисточниках. Работа эта будет тяжкой, и ты, друг мой, сможешь мне в этом помочь, ибо у тебя чуткое ухо и чувствительное сердце, и ты знаешь греческий, не говоря уже о других языках.

В 1960 Биберкраут перенес свои пожитки и библиотеку в летний дом, и Белла-Яффа сообщила родителям, что оба будут жить на то, что они выделяют ей одной, и у Биберкраута есть немного денег от пенсии, на которую он преждевременно вышел с преподавательской работы. Овед и Рахель одновременно посмотрели друг на друга, и Овед сказал:

– Представь себе, что это произошло бы здесь, в Иерусалиме, на глазах у всех.

И Рахель сказала:

– Это твоя семья, не моя. У нас таких нет.

В течение последующих четырнадцати лет Биберкраут и Яффа-Белла будут погружены в работу над словарем, и только известно, что в 1974 году они дойдут до буквы «Бет».

 

18

Когда в начале тридцатых Овед Бен-Цион взял в жены Рахель Кордоверо, это было поистине чем-то новым. Не много было случаев женитьбы ашкеназа на сефардке или наоборот. В общем-то, случалось такое и во времена турок, когда ашкеназы и ашкеназийки женились или выходили замуж за сефардских евреев, но в тридцатых считалось, что ашкеназы портят, даже как бы оскверняют среду сефардов, которые считались сливками еврейского общества в Эрец-Исраэль. Со временем умножились ашкеназы в стране и наложили свою печать на все области жизни: идиш стал языком рынка, а в школах изучали стихи, написанные в Одессе, и книги, переведенные с языка идиш, и даже изучая стихи Иегуды Алеви, никто и представить не мог, что поэт из фрэнков (кличка сефардов), а не ашкеназ. Ну а РАМБАМ и подавно представлялся ученикам неким ешиботником из Воложина или Вильны.

Гордые и униженные, хранили сефардские евреи в сердцах своих чувство высокомерия, смешанного с чувством явного ущемления и умаления их прав, и все это с течением времени привело к еще одной трещине в единстве нации. И пограничная линия прошла не только между простыми гражданами и пролетариями-рабочими, но и между ашкеназами и сефардами.

Появление Оведа в замкнутом доме Кордоверо, в котором сохранились древние патриархальные нравы и особый аристократический стиль жизни, явно пришлось не по вкусу некоторым из братьев Рахели, как родных, так и двоюродных. Успокаивали они себя тем, что Овед хотя бы потомок первых халуцев, а не какой-то новый репатриант из Польши. Не ускользнуло от них и то, что он сын богатого промышленника и имеет диплом адвоката. И все же при всем при этом, что он ищет среди сефардов? Почему он избрал именно их сестру? Был бы он из бедных, они бы его вообще отринули. Но так как он был из богатых, почему все же выбрал себе жену не из своих?

– Знай, – сказал ему один из братьев Рахели, – сестра моя не будет готовить тебе гефилте фиш. Забудь об этом, дружок. У нас ты будешь есть рыбу с приправами, от которых живот твой сгорит в огне.

Овед понял то, что ему сказали и почему, и никогда этого не забывал. Отношения его с членами семьи Кордоверо были полны почтения, но, кроме деловых отношений, дружеские связи не возникали. Не такими были отношения Ури со своими дядями и множеством двоюродных братьев семьи Кордоверо, имена которых были Валеро, Маталон, Мани и Сасон. Ури они принимали, как одного из своих, ибо кровь Рахели текла в его жилах, ведь сын обычно похож на мать, а не на отца.

Дед Кордоверо ласково гладил его голову, представляя своим друзьям и говоря:

– Бен-Порат Иосеф, мой внук. Взгляните на его облик и форму. Ведь даже нельзя подумать, что есть в их семье некто Рабинович.

– Абрамсон, – исправлял его Ури, – чего вдруг Рабинович?

– Я так это сказал, к примеру, – смеялся дед Кордоверо, – откуда мне знать разницу в этих именах? Все они ведь на жаргоне.

Через год после того, как Ури начал работать в офисе отца, он создал компанию по производству строительных блоков в сотрудничестве с одним из двоюродных братьев. Отец добыл ему договор с министерством обороны, и еще через два года Ури оставил офис отца и перешел жить в Тель-Авив, в бывший дом своих деда и бабки – Аминадава и Сарры, на бульваре Ротшильда, два этажа которого были сданы квартиросъемщикам. Ури упрямился жить на бульваре, престиж которого явно сошел на нет, и занял один из этажей. Со временем освободил и второй этаж, и хотя в этом не было особой пользы его делу, он чувствовал долг сохранить наследие своих предков. Когда спрашивали его, почему он все же решил тратить деньги на старое здание в районе, который все покидают, переселяясь по возможности севернее, в новые кварталы города, отвечал, что поле боя не покидают и он еще вернет бульвару Ротшильда его былую славу. Семья Кордоверо хвалила его за это, и услышав эти похвалы, он почувствовал, что действовал по внутреннему закону, исходящему от сефардской своей половины: старое предпочтительней нового, и верность традициям дает их приверженцам силу, которой нет в руках тех, кто гонится за новшествами и внешним блеском.

Ашкеназийская же половина в Ури привела к тому, что он отреставрировал старый дом изнутри и снаружи, и дом этот стал подобен домам в северных кварталах Тель-Авива, и возвышался на бульваре Ротшильда как золотой зуб во рту, полном гнилых или вырванных зубов. Вслед за ним потянулись и другие, отреставрировавшие свои дома, и от всего великолепия старого мечтательного Тель-Авива не осталось ничего, кроме названия улицы и нескольких ответляющихся от нее переулков, в которых сохранились по сей день дома, в стенах которых поблескивают камни из мергеля из-под облупившейся штукатурки.

Первый этаж дома Ури отвел под свой офис, как адвокатский, так и компании по производству строительных блоков. На втором этаже Ури проживал, один в четырех комнатах, большие размеры которых остались от старого дома.

Еще до того, как ему исполнилось тридцать, Ури выглядел намного старше своих лет, и люди в солидном возрасте не испытывали никаких трудностей в ведении с ним дел, ибо считали его принадлежащим к их поколению. А люди его возраста находили в нем соучастника развлечений, которыми занимаются богатые холостяки. И Ури старался вести себя с этими и с теми на равных с неким едва ощутимым отдалением, когда сила притяжения превышает некоторую отчужденность. Можно сказать, что у него не было вообще друзей, кроме особых отношений, которые сложились со сводным братом деда – дядей Герцлем.

Из старого своего домика в семейной усадьбе, в южном мошаве, которая стала неким музеем старого поселенчества, Герцль продолжал вести цитрусовое хозяйство, наследованное ему отцом его Эфраимом. Вокруг старого их семейного дома выросли какие-то белые здания, длинные и низкие, и Герцль слышал, что это туберкулезный санаторий, но ни разу там не был. Единственным, с кем общался Герцль по вечерам, был старый офицер, который служил в Европе во время Первой мировой войны, вышел в отставку и поселился в мошаве. Имя выдавало в нем германского аристократа и он был горячим сторонником правой партии, выросшей из ЭЦЕЛя. Принадлежность к партии, как и аристократическое происхождение позволили ему приблизиться к, Герцлю и они по вечерам играли в шахматы, попивали виски и критиковали рабочее правительство. Перед сном выходили на часовую прогулку по дороге, ведущей из мошава на древний холм. Земля на этом холме была непригодна под угодья, потому он высился, пустынный и задумчивый, а по обочинам его росли деревья из видов, которые уже исчезли по всей стране – смоковница, сливовое дерево, живая изгородь кактусов и акаций. Желтые соцветия акаций распространяли острый и тонкий запах, доходивший до ноздрей Герцля воспоминанием детских дней. У старого офицера не было никаких воспоминаний, связанных с цветением акаций, но он понимал, что его товарищ погружен в ностальгию, не произносил ни слова, и Герцль был ему за это глубоко благодарен.

Однажды вышло так, что Герцль должен был приехать в Тель-Авив на собрание совета по торговле цитрусовыми. Он завершил дела в поздний час после полудня и собирался возвращаться домой, но неожиданно вспомнил, что внук сестры и брата, Сарры и Аминадава, живет в Тель-Авиве, в доме, в котором Герцль жил некоторое время семнадцать лет назад, после смерти брата, занимаясь ликвидацией дел покойного. Нашел Герцль имя Ури Бен-Циона в телефонной книге, позвонил и спросил:

– Как твое мнение насчет того, чтобы прийти поужинать со мной в гостинице?

Тут же Ури пригласил его в свой дом на бульваре Ротшильда, говоря, что помощница его готовит прекрасные блюда, на которые не способен никакой гостиничный повар. И так случилось, что шестидесятитрехлетний Герцль и Ури, которому еще не исполнилось и тридцати, обнаружили удивительную находку, которую вообще можно найти в одной семье: нет разницы между одиночеством шестидесятитрехлетнего и одиночеством того, кому предстоит быть одиноким все дни своей жизни, хотя он еще не ощутил этого.

Несмотря на то, что это не была их первая встреча, Ури стало ясно сразу же, как только Герцль Абрамсон вошел в дом, что вот – истинный хозяин перешел порог своего дома, и достаточно одного его слова, чтобы Ури тут же собрал свои пожитки и освободил место. А Герцль, в свою очередь, вздохнул с облегчением, поняв, что не ошибся и что Ури, пожалуй, единственное существо в их семье, к которому можно привыкнуть и полюбить. После смерти Эликума Герцль был убежден, что в семье не осталось мечтателей и людей сердечных.

Рост Герцля, его худоба, щеголеватая одежда и седая шевелюра вернулись в память Ури, и он представил себе, каким прекрасным собеседником может быть Герцль, если Ури будет брать его на встречи с теми, кто ведет с ним дела, и даже к молодым своим друзьям, с которыми он развлекался. Сдержанная речь, молчаливая улыбка, умение слушать, покачивая головой в знак понимания и покуривая трубку, – все вместе это было некой вестью из иного мира, который давно ушел на дно и о нем лишь рассказывают старики.

Столовая Ури вдруг наполнилась запахами заграницы, запахом тех мест, откуда прибывают роскошные автомобили, дорогие инструменты, туристы, которых видишь у прилавков обслуживания в гостиницах Тель-Авива. Вот же, сидит здесь человек, родственник, брат деда Аминадава, и он абсолютно не похож ни на кого из членов семьи. Именно таким бы он хотел видеть себя в старости. Ури старался быть осторожным в словах, когда Герцль спрашивал его о делах, не похвалялся блестящими успехами, а принижал свои достижения, даже отрекался от своих скромных опытов и планов.

Во время ужина он осторожно предложил Герцлю остаться на ночь и повел его в комнату, предназначенную для гостей:

– Если ты мне разрешишь, дядя, отныне это будет твоя комната, в ней ты можешь располагаться в любое время. Пожалуйста, прими мое предложение. Это просьба.

Герцль извлекает трубку изо рта, кланяется как бы в благодарность, но не произносит ни слова, только улыбается. «Почему это он извлек трубку изо рта? – спрашивает себя Ури и отвечает себе:

– вероятно, потому что так следует делать. Это некий милый обворожительный жест, который также необходимо выучить».

В день тридцатилетия Ури устроил в доме торжество, на которое были приглашены несколько красоток: в их обществе он обычно развлекался со своими одногодками. Но мужчин он пригласил в возрасте, всех, с кем у него был бизнес и с ними он предпочитал встречаться отдельно от своих ночных развлечений. Герцль был почетным гостем и даже поднял тост за именинника.

– За здоровье внука моего брата, лейтенанта Ури Бен-Циона, – сказал Герцль, отпил из рюмки и сел на место. Каждый из гостей мог по-своему истолковать этот столь короткий тост. Некоторые нашли в этом явный милитаризм правых, другие – выражение гордости старого поколения достижениями государства и изменением порядка предпочтений в обществе. Только Ури почувствовал, что в этом тосте скрыто некоторое порицание, и когда все гости разошлись, а Герцль остался ночевать, Ури спросил:

– Почему именно лейтенант?

Герцль расположился в кресле и ответил с каким-то даже удовлетворением:

– Положение ухудшается, Ури, и я уверен, что ты это чувствуешь по своим делам. Чего ты, быть можешь, не ощущаешь, это то, что в ближайшее время положение еще более ухудшится, и ты можешь потерять все, что создал. Я в этом почти уверен. Все твои дела связаны с тонкой верхней прослойкой экономики – торговлей и строительством. Нет у тебя корней в сельском хозяйстве, и я рекомендую тебе подумать. Тут будут войны. Если не войны, так бесконечные столкновения. Армия все более становится истинной властью в стране. Почему же именно ты должен отставать, быть лишь лейтенантом? Перед тобой годы тощие и весьма плохие для бизнеса. Иди офицером в армию, получишь сразу же более высокое звание, а когда уйдешь в отставку, будут у тебя связи, чтобы начать с того места, на котором остановился, но более удачно и успешно. Подумай об этом, Ури. Ты должен быть хотя бы подполковником. В нашей семье кто-то должен быть подполковником.

– В семье моей матери даже два подполковника, – сказал Ури.

– Я ведь сказал – в нашей семье, – педантично заметил Герцль.

В ту ночь, в 1965 году, Ури не сомкнул глаз. Он перебирал в памяти возможные комбинации, которые позволят ему хотя бы частично сократить дела адвокатские и производство компании так, чтобы разгневанные компаньоны взяли на себя весь груз дел и спасли то, что еще можно спасти, пока не пройдет их гнев. Утром план был ясен, и через два месяца Ури ушел на постоянную службу в армию, тотчас получив звание майора.

В 1966 экономика упала до предела, более двадцати тысяч в панике уехали в Канаду и США. В 1967 враг подвел свои войска к границам Негева. В семейном кругу говорили об осаде и гетто, о том, что мы стоим на пороге уничтожения и начала конца. Не было ясно, о чем говорили в генштабе армии и на заседаниях правительства.

В течение считанных часов были уничтожены военно-воздушные силы врага и в течение недели армия победителей стояла на Суэцком канале, Иордане и Голанах. В тот год Ури ушел в отставку в звании подполковника и дед Кордоверо сказал:

– Третий генерал в моей семье. Покажите хоть одну такую у Рабиновича.

У Кордоверо на этой войне никто не погиб, а в семье Абрамсон не осталось бойцов, кроме Ури. Оведу было пятьдесят четыре, когда грянула война, и он пришел предложить себя армии. Похлопали его с улыбкой по плечу и послали домой. Но один из мелких компаньонов Ури по адвокатскому делу погиб, а брат секретарши в офисе получил ожоги, который навсегда скривили его тело, хотя войну эту международная печать окрестила чистой войной. Израильтяне потеряли восемьсот пятьдесят убитыми. Все те, у которых в семье никто не погиб, рвались в пляс. Внезапно обнаружилось, что пустая государственная казна начинает быстро наполняться, деньги потекли из-за границы и из еврейской диаспоры. Весь Западный берег Иордана был захвачен и Старый город в Иерусалиме заполнился туристами, которые шлялись по магазинам, лавкам, норам арабских ресторанчиков и в течение одной недели тратили десятки миллионов лир.

Арабы на территориях пребывали в таком шоке, что в течение нескольких месяцев улыбались израильскому оккупанту, как будто это была армия освободителей и население братьев, которые встретились после долгой разлуки. Лишь спустя полгода арабы оправились от шока и начали подкладывать то тут, то там бомбы или мины, а то и швырять гранаты.

Израильтяне же, которые вышли на войну, ибо хотели лишь отринуть витающую над ними угрозу начали постепенно менять свое мнение, так, что через несколько месяцев стали горячо верить в то, что война эта имела изначальной своей целью освобождение земель ТАНАХа, возвращение отечеству камней стены Плача. Внезапно многие стали возвращаться в религию, и в газетах только и писалось о людях, которые обнаружили в сердцах своих иудейскую веру. То тут, то там в своих лекциях о сражениях рассказывал какой-нибудь офицер высшего ранга, как ощутил в миг смертельной опасности Высшее присутствие, давшее нам победу.

В конце концов возникло во всем народе согласие – «консенсус»

– поверх всех дискуссий, мнений и мировоззрений. И было это связано с понятием чуда. Все согласились верить, что было нам явление чуда из тех чудес, которые явил Святой, благословенно имя Его, праотцам нашим и в каждом поколении, когда нависала над ними угрозу уничтожения. Общее это согласие пришло не потому, что кто-то, не дай Бог, желал приуменьшить успехи армии, а потому, что согласие это создало удобную для всех атмосферу. Религиозные нашли в чуде поддержку своему мировоззрению, а властьпредержащие обнаружили, что атмосфера чуда способствует сбору денег от пожертвований, инвестиций, ссуд, которые текли теперь в государство сверх меры. Ведь в атмосфере чуда никто не мелочится и не опускается до подсчета грошей, а все кружатся в праздничном восторге, как и подобает при свершении чуда.

Известно, что после падения Храма, пророчество было отобрано у пророков и дано глухому, дураку и ребенку. Потому большинство остерегалось облекать себя в одеяния пророков. Но число предсказателей и толкователей снов, быть может, в достаточно скромном числе, но все же нарастало. Были и такие, что говорили: «Я знал, всегда знал, что еще в дни моей жизни произойдет это чудо», а другие говорили: «Только слепой и глупец не чувствовали, что такая победа должна была произойти именно в эти дни».

Вера стала товаром, и если трудно было некоторым клятвенным атеистам внезапно поменять свое мировоззрение и стать истинно верующими, легко было даже им поверить хотя бы в «вечность Израиля» или в веление Истории, или – минимум – в еврея.

В тот миг, когда Божественное сознание проникло в мозг вернувшихся в лоно религии, они тут же покрыли его верхнюю часть небольшой кипой, чтобы была она между ними и небом, и там, на высотах, не смогли бы различить, что мозг этот до сих пор был свободен от веры.

Сотни тысяч израильтян выезжали утром в субботу на новые территории, кружились на машинах или пешком, заезжая или заходя в Хеврон, Шхем, Дженин и Туль-Карем. А некоторые даже забирались в дальние глухие деревушки между скалами, как, к примеру, Артес за бассейнами Шломо, что, по сути, кусок скалы Айтем из ТАНАХа. Любители археологии, которых у нас столько же, сколько семей, покупали у сельчан кувшины и блюда, сосуды и статуэтки, все то, что те успели награбить при раскопках. Любители искусства покупали греческие иконы у продавцов Бейт-Лехема, а женщины – вышитые платья сельчанок и прочее рукоделье и носили их у себя в доме, принимая гостей, как нарядные платья. Те же женщины, что не очень тянулись к культуре, налегали на овощные прилавки рынков, покупая овощи в полцены.

Время от времени какой-нибудь неразвитый араб стрелял по шумной толпе туристов, поездки прекращались на неделю, пока армия очищала окрестность, а после опять возобновлялся наплыв на территории, ибо невозможно остановить массу, которая в одно прекрасное утро пробудилась и узнала, что она большой народ в своем великом государстве, шагает по земле праотцев, испытывает влечение к своему прошлому. Ну, еще и овощи здесь столь дешевы, а в Тель-Авиве скучища.

В этой огромной массе нашлось, естественно, место и семидесятилетнему Герцлю Абрамсону, человеку тонкому в талии и легкому в походке, на котором годы не отразились, за исключением белых волос впереди и седеющих сзади. Каждую субботу выезжал он на своей машине и добирался до мест, которые знал в детстве и юности и посещал их до 1948. Именно в тот год страна была поделена на территорию, завоеванную евреями, и территорию, завоеванную их врагами. И к большому сожалению, враги захватили земли, которые были особенно любимы Герцлем. Теперь же, когда открылись дороги и были отменены границы, он вернулся на земли детства, словно бы назад во времени, как это описывается в научной фантастике. С чем это сравнимо и чему это подобно?! Старость в эти дни несла ему наслаждение, и он возвращался в эти места и освежал свой арабский язык, беседуя в кафе с сельчанами, слушая арабские сказки и сам рассказывая байки, частью идущие издревле, частью непристойные, не стесняясь слушателей, потому что в детстве был к этому привычен и теперь ощущал, что сдержанность за эти прошедшие шестнадцать лет далась ему довольно трудно.

К ночи он возвращался домой, усталый и счастливый, с пакетами липких сладостей, бараньего мяса, кофе, размолотым по-арабски, и несколькими тонкими питами из тех, которые арабы делают в приспособлении, называемом «цаалуф», а из евреев умеют лишь йеменские. Но в Израиле они уже привыкли есть хлеб из тмина.

Герцль не прекращал эти поездки до дня кончины, в 1974, в возрасте семидесяти семи. Каждую субботу, без исключения, он ездил на Западный берег или в Старый город в Иерусалиме, и с каждой неделей открывал для себя, что сила обновления в нем не иссякает, а, наоборот, усиливается.

– Если нам придется, не дай Бог, возвратить эти земли врагу, – говорил Герцль Ури, – я знаю, что сделаю. Я приму ислам и перееду туда жить.

– Во-первых, мы не возвратим, – сказал Ури, – а во-вторых, ты не примешь ислам.

– Да приму, в знак протеста, – объяснил Герцль. – Если это правительство возвратит территории, я не хочу быть евреем.

Ури не принимал участия в этом великом празднестве, ибо слишком был занят своими проблемами. Восстановить адвокатский офис не было трудно, но компания по строительству требовала расширения. Продолжать работу в довоенных рамках означало не вписаться в открывшиеся в эти дни возможности. Первым делом, гражданское строительство, но, главным образом, строительство для армии. Укрепления в Синае, возведение морских портов в Ашдоде и в Эйлате, и цистерны, и трубы, и бурение, и жилые кварталы, и шоссе, и аэропорты. И во что вкладывать деньги? И как зарегистрировать компании? И как поладить с налоговым управлением? Даже и речи не может быть об обмане. Но и не следует быть дураком. И все это требует времени, а тем временем кто-нибудь отхватывает солидную долю пирога. Жаль. Есть у него и связи, чтобы отхватить все, что возможно, но нужно быть бдительным и не упустить своего, а у человека всего два глаза и две руки. Можно с ума сойти, но не следует жаловаться.

Несколько раз деятельность Ури прерывалась на короткое время, то в связи с внезапной смертью деда Кордоверо и его похоронами, то из-за болезни сестры его Беллы-Яффы, которую надо было госпитализировать в санаторий нервнобольных. Дурачок Биберкраут не нашел ничего иного, как позвонить по этому делу именно Ури. Мог же позвонить Оведу и Рахель. Естественно, Ури не уклонился от своего долга и сумел в течение нескольких дней устроить все наилучшим образом – найти сестре хорошее место и побеспокоиться, чтобы все это хранилось в тайне. После этого он сразу же вернулся к делам.

На всякие вечеринки и в рестораны ходил лишь тогда, когда был уверен, что среди гостей встретит людей, с которыми стоит наладить деловые связи. Для просто удовольствий не было времени, но каждый год он давал себе слово, что на следующий возьмет длительный отпуск и поедет в сопровождении одной из красоток в Европу или Америку. Он не знал, что действительно поедет, но не в отпуск, а по делам, и не в сопровождении красотки, а компаньона, и всего на три-четыре дня, и не один раз, а каждые два-три месяца в период с 1968 по 1973.

В тяжких трудах прошли и растаяли эти пять лет, но оглядываясь назад Ури казалось, что он лишь вчера освободился из армии. За исключением денег, заработанных за эти годы, и нескольких созданных им фирм, ничего не происходило, кроме обещаний, которые он себе давал и всегда отменял.

Но одной лишь традиции он твердо придерживался в духе времени, ревностно ее исполняя: никогда не отказывался от субботней трапезы каждую неделю. И так, как был холостяком и был любим и желанен обществу друзей, армейских сослуживцев и бизнесменов, а главное, их женам, его приглашали к семейному столу в каждый канун субботы, и чаще всего он ездил в кварталы, где проживали семьи офицеров – в Рамат-Авив или Неве-Авивим, соседствующие с Тель-Авивом.

Менее чем через год после окончания войны, в начале 1968, в аэропорту в Лоде приземлился самолет и из него вышел Авраам Кордоверо, чье имя заграницей – Эйби Кордо. Тотчас после проверки паспортов позвонил из телефона-автомата начальнику полиции Иерусалима.

– Уверен, что ты знал о моем приезде. Итак, я требую прекратить издевательство и немедленно.

Начальник полиции ответил, что даст указания тотчас.

Затем Эйби Кордо поехал в родительский дом в Иерусалиме. Распростерся на могиле отца и тут же дал клятву отомстить за его смерть. Затем потребовал у сестры Рахель и ее мужа Оведа комнату на несколько месяцев, ибо на этот раз он приехал пожинать плоды победы. Он заказал машину и раза три-четыре в неделю уезжал в Тель-Авив, посещая директоров банков и прося ссуды.

После нескольких недель таинственной беготни приехал дядя Эйби Кордо к Ури, настоятельно требуя от него собрать в его доме в Тель-Авиве несколько ближайших друзей.

– Но только людей влиятельных, имеющих связи с влиятельными учреждениями, – объяснил дядя Кордо, – людей, у которых есть разум, сила и солидное положение в обществе.

– Зачем? – спросил Ури.

– Не спрашивай, делай, что я говорю. Не пожалеешь. Они услышат от меня такое, что изменит весь ход их жизни.

– Ход их жизни хорош и без твоих предложений, – сказал Ури.

– А с моими он будет еще лучше, – сказал дядя Кордо.

И Ури решил, что нескольким его друзьям не помешает провести развлекательный вечер, расслабиться после, как говорится, трудового напряжения, и послушать советы его сумасшедшего дяди.

И так пришли к Ури в зимний вечер на исходе субботы 1968 года семеро внешне импозантных и широко известных – Арик Рон, Рони Ронен, Нури Ярон, Орен Ларон, Ури Ранан и также Арнон Шмуэльзон.

Последний не изменил фамилии, потому что этого требовал его отец в завещании. Все остальные напрягли воображение в период национального возрождения и выбрали себе различные фамилии по своему вкусу и совету товарищей, знатоков книги и языка. Если бы не было у них ивритских имен, вероятнее всего перед ними закрыты были бы большие возможности в государственных да и частных учреждениях. И только глупцы упрямо цеплялись за свои галутские имена и привычки, когда национальная революция открывала перед ними такие новые и волнующие возможности.

Итак, собралась эта «великолепная семерка» в доме Ури Бен-Циона, и всех уважительно встречал дядя Кордо, как и положено встречать молодых и преуспевающих юристов, дельцов и подрядчиков, в большинстве своем офицеров в резерве в солидных чинах, активно трудящихся в национальной экономике и промышленности.

– Господа, – сказал дядя Кордо, – Ури меня знает, ибо я его дядя. Вы меня не знаете, ибо вы все новые. Это не важно. Важно, чтобы вы узнали, что произошло. Каждый раз, когда где-то случается война, тотчас после нее приходят деньги и люди богатеют. Внезапно богатеют и потому не знают, что с этими деньгами делать. Но мудрецы наши, благословенна их память, говорили: три вещи расширяют сознание человека: красивая женщина, красивый дом, красивая обстановка. В Европе такой шанс пришел богатым двадцать лет назад. Теперь такой шанс выпал вам. Я был в Европе в те годы и сделал нечто, что сейчас вам открою. Подумал я: женщины, квартира, обстановка? Что ж, пойдем по этому порядку. С женщинами я, как говорится, уже опоздал на поезд. Ашкеназы из Эрец-Исраэль уже успели наложить руку на все клубы и увеселительные заведения в Ямбурге. И, кроме того, скажу вам правду жизни из Торы: не так уж приятно заниматься этими делами. Заработок большой, но почти никакого уважения, да и все время имеешь дело с полицией. Что же осталось? Квартира и обстановка. Подумал я: чего желает новый богач? То, на что подбивает его жена. Ей нужны новые красивые одежды по миллионным ценам. Вот и создал я дело по модной одежде. Сегодня у меня все есть, но вначале было трудно. И тогда я открыл для себя важный принцип: начинать дело надо с домов, а не с магазина. К примеру, я завязывал дружеские связи с какой-нибудь известной семьей и предлагал организовать у них в доме вечер с манекенщицами, демонстрирующими новые моды. Бесплатно и добровольно. Это дело оказалось очень успешным, но после такие показы уже и не были нужны, все покупали в магазинах. А теперь, господа, быть может, вы спросите, зачем господин Кордо из Парижа, Лондона и Мюнхена собрал нас и морочит нам голову? Объясню вам. Лишь месяц назад я взял отпуск, чтобы приехать сюда и вообще вернуться на родину наших праотцев. Поглядеть, может ли принцип мудрецов наших, благословенна их память, работать и здесь с красивой женщиной, красивой квартирой и обстановкой? И что я увидел? Я увидел, что народ Израиля вообще не изменился, как и был народом Книги, таким и остался. Народ культуры в самой своей сущности. Ничего не поделаешь, говорите вы. А я говорю: есть что делать. Раскрыл пошире глаза, обследовал каждый город, каждое место, и увидел: женщины – есть, красивые квартиры и обстановка в избытке. Каждый живет в вилле или в пентхаузе на крыше. Но чего же не хватает? Не хватает вещей, украшающих обстановку. Я видел: люди покупают мебель, холодильники, музыкальные комбайны, киноаппараты, чтобы показывать да и самим смотреть заснятые ими туристические поездки за границей, оригиналы картин с подписями художников, и платят за это уйму денег. Подумал я: открою и здесь небольшие магазины модной одежды, но также обращусь к молодым амбициозным людям и скажу: займитесь продажей картин. В них заложены миллионы. Как начать? Как я начинал, с домов, а не с галерей. Каждый приглашает в свой дом гостей и приводит художников, угощают и разумно беседуют. Поверьте мне, в этом скрыты миллионы. Не будет такого богача, который не купит хотя бы две картины. А начнет покупать – не остановится. Почему? Много покупают, цена растет. Это как инвестиция, причем, инвестиция-люкс, ибо картина не просит есть, нет на нее налогов, как, например, на земельные участки, нет нужды в складе. Вешают ее на стену. И пусть висит себе, пока поднимется цена. Вот мое предложение, господа, и если вы хотите быть уверены, что это не блеф, а только добрый совет, только помощь в развитии страны, спросите Ури. Он меня знает. Я кончил.

Секретарша Ури подала всем горячие бурекасы, гости смотрели друг на друга и улыбались. И не потому что услышали анекдот, а потому, что слова оратора дошли до них, ибо говорил он о том, что немного известно были им из их собственного опыта.

В продолжение вечера исчезла скованность, чему способствовали напитки, и начали рассказывать Рон, Ярон, Ларон, а также Шмуэльзон такие вещи, которые до сих пор, в общем-то, скрывали друг от друга. Но теперь, когда Эйби Кордо открыл, как говорится, клапан, пролились факты наружу, и впрямь как из канализационного колодца.

Главным в этих рассказах было вот что: страна эта добра не помнит и платит лучшим своим сыновьям неблагодарностью. Ведь все мы тут, и Рон, и Ярон, и Ларон, и другие, и также Шмуэльзон, сделали кое-что для этой страны. Немало из наших добрых друзей заплатило жизнью за то, чтобы мы могли здесь жить. По логике должны были бы нас отблагодарить и дать нам спокойно жить. Но нет же. Каждую неделю, и, главным образом, в пятницу, звонят из министерства иностранных дел, или из министерства пропаганды, или из Еврейского агентства, и требуют от нас пригласить на субботнюю трапезу какого-нибудь доброго еврея из Америки или Бельгии, который дал когда-то пожертвование в национальные фонды и вот приехал в страну со старой своей женой и дочерьми – старыми девами, и упрямо требует, чтобы всех их пригласили к субботнему ужину в дом какого-либо известного и важного израильтянина. Так из-за того, что мы такие важные, должны садиться нам на головы и не давать нам отдохнуть в субботу в кругу семьи. Но что? Мы – люди с чувством национальной ответственности и не возражаем. И так сидим каждую субботу за ужином с каким-нибудь шапочных дел мастером из Бронкса или торговцем бриллиантами из Антверпена, умираем от скуки, молчим, не жалуемся. Но всему есть предел. И ты говоришь жене: если позвонят из министерства иностранных дел, скажи, что я уехал за границу. Но жена вдруг возражает. И вот что рассказывает: уже дважды случалось, что кто-то из этих евреев, набитых деньгами по горло, увидел у нас на стене картину и спросил: это оригинал израильского искусства? И захотел картину эту купить. Жена, меня не спрашивая, продала. Ясно, что не прогадала. Ципи, говорю ей, ты – гений. Ципи отвечает: более того, чем ты думаешь. Месяц назад я пошла в галерею, взяла на комиссию шесть картин и продала их у нас в доме, прямо под твоим носом, а ты даже не почувствовал. Ты же вообще не обращаешь на меня внимания, и наплевать тебе на то, чем я занимаюсь. Вот что сказала мне Ципи. Увидел я такое дело, говорю: ладно, не будем эту неделю за границей, посмотрим, как это идет. И что вы думаете? Еще как. Теперь мы посылаем каждую неделю водителя в галерею, загружаем машину картинами, в воскресенье расплачиваемся и берем еще.

Рон, Ярон, Ларон и другие, а также Шмуэльзон сказали: ты просто украл слова из наших уст. Точно такое же происходит в наших домах вот уже полгода.

Поздно ночью, завершая встречу, друзья Ури так сказали Кордо:

– Видишь, ты не сказал нам ничего нового и тебе ничего не причитается. Но все же тебе большое спасибо. Отныне мы назовем эту операцию твоим именем – «Операция Кордо».

– Назовите – «Оперция Кордоверо», – попросил Эйби, – потому что это имя мне дорого и весьма уважаемо в истории нашего народа. В течение многих поколений мы занимаемся Торой и Кабалой. И также были у нас документы, доказывающие, что семья наша ведет родословную от царя Давида. Но они сгорели. Спросите Ури.

 

19

Когда Эйби Кордо сказал в своей речи перед друзьями Ури, что народ наш, главным образом, народ культуры, он и представить себе не мог, насколько был прав, и, первым делом, в отношении женщин.

С момента расцвета бизнеса по продаже картин в домах Рона, Ярона, Ларона и других, а также Шмуэльзона, жены их Ципи, Шош, Шула, Сильви и другие начали транжирить деньги на платья, которые покупали в бутиках Эйби Кордо, пока не дошли до уровня принцесс: платье, купленное в начале месяца, использовалось как тряпка для вытирания пыли в конце того же месяца, если только его не прибирала к рукам уборщица. Но этап этот первый в культуре одежды продолжался недолго. Весьма скоро Ципи, Шош, Шула и Сильви уяснили для себя, что они не просто торгующие на базаре, а истинные каналы по распространению израильского изобразительного искусства в мире, рекламирующие оригинальные произведения. И эта идея, захватившая целиком их сердца, развилась до такой степени, что каналы эти наполнились скромностью и пришли к выводу, что им надо изучить историю искусства, чтобы с большей убедительностью и знанием повышать цены на картины. А тот, кто желает повысить ценность культуры, должен ею заняться профессионально.

Спрос рождает предложение: в задних дворах центральных улиц, в зданиях муниципалитетов пригородов Тель-Авива, открылись курсы керамики, поэзии, истории искусства, и Ципи, Шош, Шула и Сильви записались на эти курсы и встречались там с поэтами и художниками. По завершению курса, двухнедельного или месячного, они уезжали на повышение своей квалификации за границу, посещая самые знаменитые музеи. Некоторые из них вернулись увенчанные дипломами и со временем стали известными архитекторами и дизайнерами. Лидеры поколения заказывали им оформление интерьера своих квартир, правительственных учреждений, ночных клубов, в которых модные проститутки не очень-то умели оценить искусство, но парикмахерши, обслуживающие элиту, которые тоже повышали квалификацию за границей, по достоинству оценивали их мастерство.

Мода на возрождение искусства дала о себя знать почти во всех семьях, которые могли себе позволить тратить деньги на культуру. В тот период появились в домах высшего общества настольные лампы, к примеру, сделанные из лошадиных копыт, которые особым образом сгибали специальные мастера по заказу Ципи, Шош, Шулы или Сильви. Также появились настольные лампы, сделанные из медной посуды, в которых раньше примитивные арабки варили свои кушанья. Были также настольные лампы из яиц страуса, из весов гастрономических лавок и даже из унитазов. В каждом доме все по вкусу хозяина, для каждого дома – свой бутик, специально работающий на покупателей этого дома, так, что через три-четыре года все квартиры походили друг на друга, хотя и были украшены по личному особому вкусу обитателей. Ну, а от настольных ламп всего лишь один шаг к особой мебели в элитарных домах: вместо стула – верблюжье седло (привнесли изначальность пустыни в цивилизацию, и столкновение это было весьма интересно и дерзко), вместо стола – жернов из бедуинского шатра в Синае (приспособление, на котором мололи муку для хлеба – отныне использовали под заграничные деликатесные блюда), распространилась традиция сидеть на полу, сняв обувь, ибо девизом стало слово Relaxation – расслабление, отдых, освобождение от мелкобуржуазных привычек. Вскоре расслабились и освободились внутренне до такой степени от предрассудков, что, приходя в элитарный дом, ты мог наткнуться взглядом на пальцы ног, искривленные внутрь, женщин, погруженных в Relaxation, и ногти на ногах у них были окрашены в черное, зеленое или алюминиевое – что приковывало взгляд и выглядело невероятно дерзко.

И до стен добралась культура: на полках красовались археологические экспонаты, привезенные мужьями с территорий послевоенных сборов, – своеобразные археологические сосуды с подписями министров. Тот, кто был знаком лично с министром, получал в подарок такие сосуды, а кто не был – платил по полной цене, покупая в магазинах Нью-Йорка, когда находился там на повышении квалификации. Так возвращались эти археологические находки Эрец-Исраэль, к себе на родину, согласно девизу «сыновья вернулись в свои пределы», отличавшему поколение возрождения.

Великие это были дни страны нашей, когда не было нужды идти на фронт, ибо победили в войне, и можно посвятить жизнь делам духа, вещам изысканным, которые под силу лишь людям богатым, могущим себе позволить такие пристрастия, весьма смахивающие на наркоманию. Так случилось, что именно в те дни изобрели пилюлю против беременности, и это освободило женщину от вечной тревоги, а среднестатистический мужчина омолодился, и так смешались достижения науки с достижениями культуры, став единым месивом, которое легко проглотить и выплюнуть, чтобы не упустить свой шанс.

А чтобы женщины могли проглотить и выплюнуть максимум культуры и других удовольствий жизни, Ципи Ярон пришла интересная идея: во время одной из поездок с мужем и детьми за границу гостили они у одного из тех евреев, который купил у нее картину в субботний вечер. А так как гостили они бесплатно, семья Ярон жила у того еврея в Нью-Йорке целый месяц. Перед отъездом домой Ципи сказала гостеприимным хозяевам:

– Как вы относитесь к тому, что мы оставим у вас одного из наших деток на следующий учебный год, чтобы он хорошо выучил английский?

Еврей из Нью-Йорка согласился, и Ципи, вернувшись домой, рассказала подругам, как ей удалось окрутить этого богатого и наивного мастера шляпных дел.

– К тому же, – сказала Ципи, – не помешает мне немного отдохнуть от домашних дел. Есть у меня план взять еще специальный курс работ на батике.

Услышали это Шош, Шула и Сильви и прониклись к Ципи великой завистью.

И когда Шош Ларон, Шула Орен и Сильви Ронен поехали с мужьями и детьми за границу, совершили они следующее: Шош оставила троих детей на два года у миллионера в Лондоне, Шула – близнецов в Париже, а Сильви отдала единственного сына на временное воспитание в Лос-Анджелес. Сын этот не был особенно удачным, тяжело ему было жить в разлуке с родителями, и когда он писал домой письма, что покончит собой от тоски по дому, Сильви читала его письма подругам, говоря:

– Поглядите, как он ко мне привязан. Покажите мне еще чьего-то сына, который был бы так привязан к матери. Сравните это с молодежью в галуте, которая курит гашиш и опиум и убегает из дома. Я всегда говорила, что израильская семья – образец и пример чудесной связи между родителями и детьми.

Когда сына ее сбила машина, и его вернули домой упакованным в гипс, ухаживала за ним Сильви с жертвенным пылом, пока он не смог двигаться на костылях. Год она занималась им, и это было еще одно дополнительное доказательство глубокой связи и силы чувств в израильской семье.

Подруги ее прямо лопались от зависти, и строили козни, чтобы переплюнуть ее даже в этом.

У некоторых из них это получилось.

Трудно поверить, но это – факт.

В то время, как раскрепощенные женщины распространяют искусство и погружаются в Relaxation в своих домах, бутиках, в задних дворах, судьба мужчин оказалось не столь успешной, ибо такова их судьба в обществах, где мужчина должен быть героем. Да еще каким героем. Человеком, которому женщина не указ, ибо он-то знает, что на него возложено.

От нашего мужчины Relaxation, расслабление, отдых бежали со всех ног. Ибо как только у него появилось много денег, возникла потребность и забота, куда их вложить. Некоторые стали компаньонами хозяев мясных лавок, покупали забегаловки, в которых готовили стейки. Но так как они не разбирались в этих делах, то потеряли деньги, в панике бросились к финансовым советникам и начали вкладывать в акции, Теперь они не отрывались от газет, печатающих биржевые новости. В ранние часы каждый мужчина в Израиле листал эти страницы, находил повышающиеся и понижающиеся ценные бумаги. При повышении радовался, но при падении невероятно огорчался и в этот день уже не мог заниматься другими делами. Входя в свой офис, он немедленно звонил советнику по ценным бумагам, затем еще раз после обеда – узнать, сколько продано или куплено.

До финансового бума этих лет, мужчина-израильтянин читал в газете про политику, интересовался тем, не усилились ли армии наших врагов и нет ли опасности новой войны. Прочитав угрожающие заявления вражеского лидера, вспоминал, что ему надлежит быть бдительным. Во время военных сборов служил делу умело и верно. Теперь же, читая, что враг наращивает свои силы, говорил себе: бояться нечего. Так же, как мы их побеждали до сих пор, победим и в будущем. И тут же возвращался к биржевым страницам, ибо проблемы между нами и врагами нашими разрешит армия. А кто разрешит проблемы с акциями? Только Всевышний. В этом, так сказать, Божественном пункте мужчины приближались в некоем смысле к тем, кто вернулся в лоно религии, что было в моде: Тому, кто творил чудеса на поле боя, уж явно ничего не стоит поспешествовать такому легкому делу, как ценные бумаги.

В таком положении явно не было места Relaxation и даже удовольствию от культуры, которой дома и жизнь были полны сверх всякой меры.

Идет человек в театр с женой и словно бы черт сковал его, сидит на спектакле и думает со страхом, что будет завтра в газете. Естественно, не следит за действием, которое призвано повлиять на него. После спектакля, сидя в каком-либо престижном ресторане, он не в силах поддерживать беседу о спектакле, ибо не знает, хорош он был или плох. Можно, конечно, положиться в этом деле на театрального критика, который на следующий день выступит в газете и растолкует зрителям, был ли спектакль удовольствием или разочарованием. Но если нет времени на чтение критики – откуда придет удовольствие?

Когда нет покоя на душе, человек смотрит в даль? И что он видит вдали? Он видит швейцарский банк, куда может поместить часть денег. На случай любой беды начали Рон, Ярон, Ларон и также Шмуэльзон переводить деньги в Швейцарию, чтобы в старости хотя бы они смогли отдыхать на проценты. А чтобы старость не позорила их юность, необходимо много денег на случай, если цена акций внезапно упадет или какой-то бутик или забегаловка, готовящая стейки, объявят себя банкротами.

Итак, можно взять что-либо из партийной кассы или нажать на подрядчиков и получать то, что называется взяткой. Быть может, это не принято и не порядочно для того, кто просто их берет, но почему люди, которые всю свою жизнь только давали, давали и давали народу, государству, партии, не могут получить немного удовольствия на старости лет в Швейцарии?

В конце концов они были пойманы – Рон, Ярон, Ронен, Ларон и другие, и осуждены на разные сроки заключения, ибо закон слеп и не берет в расчет заслуги. Друзья же их взяли это в расчет, приняли судебные приговоры в гневе и даже помогли Ципи, Шош, Шуле и Сильви добраться до закрытых счетов в Швейцарии. Была у них информация и были связи.

Только Шмуэльзон не был осужден, ибо согласился быть государственным свидетелем. Так в последний миг он оскандалился. Но и это было принято друзьями с пониманием и даже с благодарностью, ибо он донес только на тех, которые были пойманы.

Ури Бен-Цион был далек от всего этого, не покупал картин, не переводил денег в Швейцарию и даже не покупал ценные бумаги. Все же он был отпрыском крестьянской семьи, и хотя не родился в южном мошаве, откуда пошла родословная его семьи со стороны отца, сельский труд был ему ближе к сердцу, чем все изящества культуры. Потому он покупал трактора, бульдозеры, которыми вел земляные работы и строил укрепления для армии. Количество земли, которую за свою долгую жизнь перелопатил прадед его Эфраим Абрамсон, не шло ни в какое сравнение с количеством песка, глины, мергеля и лёссовых пород, которые Ури перевозил с места на место эти шесть лет.

Но дядя его со стороны матери Эйби Кордо не имел в этом никакого понятия, и он спрашивал Ури:

– С каких дел ты, главным образом, зарабатываешь?

– С земляных работ для укреплений, – с гордостью отвечал ему Ури.

– Зачем вам нужны укрепления? – нетерпеливо спросил его Эйби Кордо. – Во-первых, больше не будет войн, ибо победили мы их навечно. Во-вторых, если даже будет война, чем помогут эти укрепления? Какова защита в песке и даже в бетоне против современных орудий и секретных смертоносных лучей?

– Дядя Авраам, – сказал Ури, – занимайся женскими трусиками. В этом ты понимаешь больше.

– А ты думаешь, – вернул ему Эйби Кордо, – что твои укрепления сильнее трусиков? Если кто-то хочет изнасиловать даму, трусики падают очень легко.

– Если ты, дядя, такой специалист по женщинам, почему же ты не женат? – ответил ему Ури явно не по делу, ибо был не на шутку рассержен или, быть может, не совсем был уверен, что дядя его не прав.

– Пробовал уже и отказался от супружества. Если мне нужна женщина, я звоню, – сказал Эйби Кордо. – И если твои укрепления взлетят в воздух, ты тоже будешь звонить. В Америку. Просить о помощи. Ну, что ты на это скажешь?

– Жаль, что ты сюда приехал, – сказал Ури, – мог бы спокойно остаться там, где был.

– Жаль, что ты не пожил какое-то время там, где я был, – сказал Кордо, – может быть, обрел бы немного взвешенности, чтобы понимать и видеть лучше.

И на этом завершилась их беседа.

 

20

Пока не грянул 1973 год. Точнее: 6 октября 1973. Ибо 5 октября еще было продано несколько картин туристам из Бразилии и Колумбии. Но утром 6 октября раздались сирены тревоги и люди были призваны в свои части, не зная точно, зачем и почему.

Некоторые офицеры-резервисты были отозваны от своих дел жестокой рукой судьбы и внезапно вспомнили, что не отдали приказа залить масло в моторы подопечных им танков с тех пор, как потеряли часть денег, инвестированных в косметику и забегаловки, готовящие стейки.

Другие серьезно испугались, вспомнив, что более трех месяцев не проверяли состояние вверенного им вооружения. Естественно, бросили они все свои дела и поторопились в свои подразделения – и министры, и главы комиссий, и заведующие отделениями. Каждый из них лихорадочно рылся в своих папках, чтобы найти протокол, который доказывал: вот, я давно предупреждал о том, что это может случиться, но никто меня не слушал. А то, что должно прийти – узнаем, не сегодня, так завтра. Нельзя спрятать иголку в стоге сена, а шило все равно выскочит из мешка.

Может, все это – чушь, ерунда? Еще один предвыборный маневр властвующей партии? Или оппозиция виновата?

Первые погибшие были на Суэцком канале и Голанских высотах. Линия укреплений, которые строил Ури, была прорвана. Один из министров уже сжимал микрофон в руках, чтобы возвестить нации, что все потеряно. Одна из журналисток зарыдала, но другой журналист вызвал главу правительства, и таким образом до общественности не дошло это неофициальное сообщение.

Только через несколько дней пришел в себе плохо смазанный государственный аппарат, пока солдаты на передовой оплачивали своими жизнями ценные бумаги и настольные лампы, и армия начала контрнаступление, и снова произошло чудо. Но число погибших было в четыре раза больше, чем в 1967. Победа был стремительной и страшной в сравнении со всеми остальными войнами, но пришла с опозданием.

– Будете поддерживать евреев, – сказал враг миру, – не получите нефти.

И мир ответил:

– Нас не испугают угрозы, всегда мы будем действовать согласно нашим моральным принципам, но мы никогда не поддерживали несправедливые требования евреев, и сегодня мы также готовы голосовать против них в каждом случае, когда Израиль будет ставить под угрозу мир во всем мире и нарушать законы.

Израиль – как во все времена – ставит под угрозу мир во всем мире и нарушает законы: и потому справедливо поторопились вышвырнуть его из совета по культуре и науке при ООН, чтобы дать место «светочам науки и искусства», которыми так богат Ближний Восток.

Никто в Израиле не мог понять, что происходит, ибо, если бы понял, просто бы не выдержал. Число убитых, раненых и впавших в шок, было слишком велико, чтобы люди могли скорбеть. Если бы взглянули они в зеркало, могли бы найти виновного, и потому разбили все зеркала в государстве, и каждый пешеход видел только лицо ближнего.

Люди закрылись в домах своих с чувством омерзения. И если кто-то пожелал увидеть товарища, чтобы излить перед ним душу, выяснялось, что товарищ этот погиб на войне.

– Где же тот Бог, что открылся тебе в 1967 в час опасности? – спрашивал человек товарища своего, офицера, который обнаружил Высшее вмешательство в те давние дни.

Но тот, кого спрашивали, не мог ответить, ибо был убит на войне.

Да и спрашивающий больше не спрашивал, потому что был одним из мертвых этой войны.

Только политики продолжали болтать без удержу, пока народ не плюнул им в лица и выбрал других, что были под ними, но те тоже тотчас начали болтать. И если бы мы не перекрыли им дорогу к этой книге, они бы тут же заполнили ее страницы своими речами, но они-то, страницы эти, предназначены для речей Абрамсонов и Бен-Ционов, к ним мы и возвращаемся. И первым делом вернемся к Эйби Кордо.

Точно так же, как он ожидал пол года после победы 1967, и только после этого посетил родину праотцев, Эйби Кордо на этот раз ждал пол го да после провала 1973 и только после этого покинул страну праотцев и вернулся в галут. И почему он решил нас оставить? Слово Эйби Кордо:

– Слушай, Ури, скажу тебе очень важную вещь. Основой всей жизни является гармония. День и ночь. Свет и тьма. Богатые и бедные. Мужчины и женщины. Это, в общем, простая истина. И если гармония рушится, нет смысла в жизни.

Теперь давай взглянем на то, что произошло у вас в Эрец-Исраэль. Внезапно рухнула гармония в тот миг, когда три тысячи пятьсот молодых людей погибло. Это страшная катастрофа для семей, ужасная беда. Если это случается с китайцами или даже с французами, так что? У них миллионы людей и по статистике как бы и ничего не случилось.

У вас же это по-иному. В тот момент, когда не хватает трех тысяч пятисот молодых людей, возникает избыток женщин, у которых нет шансов выйти замуж, как это было раньше. А лучший покупатель модной одежды это молодая женщина, которая недавно вышла замуж. Или женщина, муж которой хорошо зарабатывает. Откуда сейчас будут свадьбы? И кто в ближайшее время здесь будет хорошо зарабатывать? Потому мое дело здесь провалилось, и это на несколько долгих лет, и я вынужден сложить чемоданы и убраться отсюда.

Но вовсе не это главное. Главное то, что я тебе раньше сказал о гармонии. Избыток женщин плох тем, что мужчине не надо бегать, ухаживать за женщиной. Спрос на него велик, и он становится наглым, и нет в нем уважения к ней. Он сразу приступает к делу, сбрасывает трусы и толкает девушку в постель. Я не могу жить в таком месте. Есть минимум вещей в жизни, от которых я не могу отказаться. Вот и всё, и с большим огорчением, поверь мне, с разбитым сердцем я возвращаюсь туда.

– Дядя Авраам, – сказал Ури, который как в минуту молчания выслушивал этот поучительный урок, – скажи мне, знаешь ли ты, какой банк в Швейцарии хорош, чтобы я мог, не боясь, положить туда некоторую сумму денег?

Дядя Авраам обещал провернуть это дело наилучшим образом и спросил Ури, не желает ли он вложить немного денег в дома модной одежды в Лондоне, Париже и Мюнхене.

На это Ури ответил, что подумает. Но пока еще не решил.

 

21

Шестьдесят было Оведу, когда грянула война, и он не смог уже в ней участвовать. В течение всего октября он использовал все свои связи, звонил штабным офицерам, командирам корпусов, получал сердитые ответы от секретарш и адъютантов, пока однажды кто-то не успокоил его, рассказав, что видел Ури на юге, и тот в целости и сохранности. Позднее домой позвонил сам Ури и рассказал, что излечился от легкого ранения и вернулся в свою часть. Рахель и Овед носились на машине между военными госпиталями, ибо были уверены, что Ури лежит в одном из них. Пока не выяснилось, что он им не лгал, ибо приехал к ним в Иерусалим на один день, стоя, как говорится, на собственных ногах, худой и загорелый. Рахель заплакала навзрыд, а Овед гладил лицо сына, как слепой, который хочет убедиться, что его не обманывают. Спал Ури четырнадцать часов, а родители ворочались в постели и Овед выговаривал Рахели:

– Чего ты не спишь, Рахель? Ведь дом наш сейчас полная чаша!

– Сейчас да, но какой страшный месяц был у нас?

– Прошел, – сказал Овед, – и надо все забыть. Подумай, что произошло в других семьях. Бог нас миловал.

– Чего ты вдруг упомянул имя Бога? В нашей семье пало четверо.

– Не знаю. Само собой вырвалось, – оправдывался Овед, включил лампу и зажег сигарету, – может, выпьем кофе?

Кофе, кебаб и шашлык, кубэ и соленья, виски и французский коньяк, горячие питы с хумусом, стейки из баранины на углях, бутылки вина – все это было выставлено в гостиной летнего дома, во дворе, в «руинах», на траве, все это ожидало гостей, приглашенных на встречу весной 1974 года.

Встречу эту можно было организовать и раньше, но сердце подсказывало Оведу, что следует подождать Во-первых те из друзей, которые потеряли сына или брата, быть может, и не придут вовсе.

А у тех, кто вышел из войны более или менее уцелевшим, нет охоты к встречам в эти дни. Многие из его друзей-офицеров упоминались в газетах по именам и званиям, и газеты обрушивали на них ушаты холодной воды. Критика их была горше полыни. А те, кому повезло, и упомянуты не были, боялись прийти, чтобы не сказали им в лицо, что лишь случай не привел их на страницы газет.

Да и так ясно было Оведу, что встреча не будет слишком радостной, какой она была в честь прадеда Эфраима, и не будут заставлять присутствующих рассказывать всякие истории о мужестве военных лет. Одного желал Овед, чтобы не пресеклась и так тонкая и едва не прерывающаяся нить традиции, благодаря которой можно было притвориться, что можно опять наладить связи тех ушедших чудесных дней между людьми.

И вот же, на удивление, они пришли. Даже те, кого припечатали. Приехали на своих машинах. Входили, мешкая, словно бы двери узки и потолки низки, и все это давит на затылок. Кто-то потирал руки, словно в воздухе было морозно. Или это было движение предвкушающего выпивку и закуску при виде изобилия, под которым ломились столы? У военных крепкие нервы и особое чувство юмора. Никогда не можешь знать, как поведут себя. Один вошел, обводя взглядом всех, словно искал кого-то определенного, к которому можно присоединиться, если появится необходимость выступить против возможной атаки, а может, искал кого-то, кого уже нет в живых, но сам все же пришел сюда по привычке? Здоровались и говорили шепотом, словно боялись разбудить спящих.

Среди пришедших был и Герцль, но это уже был не тот Герцль. Высокий ростом, он как бы согнулся пополам. Он все еще старался выпрямить спину, но все видели, что он сломлен, и любой ветерок может сбить его с ног, настолько он был легок, легче пушинки, прилетевшей с иных мест.

Белла-Яффа тридцати восьми лет, которая несколько лет назад нуждалась в специальном лечении, вернулась в летний дом и занялась тем же делом, помогая пятидесятилетнему Ионасу-Иошуа Биберкрауту в создании словаря, где они все еще копошились на букве «бет». Оба спустились из своих комнат на верхнем этаже, сидели возле Герцля, поглядывая на приходящих.

Все они уже бывали здесь, в летнем доме, и все же вели себя, как будто пришли в незнакомое место, которое нужно изучить прежде, чем облюбовать угол и того, около кого сесть. Ибо, может пригласили их, чтобы унизить? И бесцельно шатались они в гостиной, выходили во двор, оглядывали «руины» и почти не прикасались к питью и еде. Каждый вспоминал прежние встречи на этом месте и знал, что уже не будет того, что было, ни здесь и ни в ином месте, куда они вернутся после этой встречи.

В общем-то, они знали, все эти люди, что земля ушла из-под их ног. И хотя знаки чинов и отличий все еще сияли на них, кончилось волшебство вечного победителя. И даже эта великая, ужасная и дорогая победа, добытая ими на поле сражения, внутренне не вернула им самоуважения. Кто же их предал? Как все это случилось? Прошло уже полгода со времени окончания войны, а вопросы эти по-прежнему висели в воздухе, и люди казались парящими в каком-то мутном пространстве. Встреча эта, организованная Оведом Бен-Ционом в честь двадцать шестого дня Независимости государства, была как некий приказ собраться, и люди подчинились ему. И все же как будто ожидали объяснений от пригласившего их. Вот, пришли, а теперь скажи, зачем все это?

То тут, то там собирались в группки, и тут же расходились. Каждый напрягал слух, но опять выяснялось, что нет никого, кто бы мог что-либо объяснить. Кто-то помнил, что Ионас-Иошуа Биберкраут произнес здесь в прошлом какую-то смешную, взволнованную, бестолковую речь. Может быть, ему есть, что сказать сейчас? Если нет лучших, то и сумасшедший может преуспеть, лишь бы как-то разрядить обстановку и заполнить эту тяжкую пустоту.

Кто-то из гостей подошел к Герцлю, Биберкрауту и Белле-Яффе и обратился к Ионасу-Иошуа:

– Ну, что слышно? Давно не видели и не слышали вас.

Но Белла-Яффа почувствовала, что опять собираются сделать Биберкраута посмешищем, и не по злому умыслу, а по движению сердитого и опустошенного сердца, поэтому указала гостю на стул и сказала:

– Сядьте, пожалуйста, мы можем немного поговорить… Может, и другие пожелают присоединиться. Я хочу сказать несколько слов.

Слова эти были сказаны спокойно и почти шепотом, но весть об этом прошла, как огонь по полю репейников, съеденных головней. До какой степени ощущает утопающий некое возвышающее чувство, когда бросают ему соломинку! Сначала приблизились сидящие неподалеку от Беллы-Яффы, затем более дальние, так что вскоре двор опустел и гостиная заполнилась.

– Товарищи и друзья, – сказала Белла-Яффа. – Простите меня за мою смелость… Я ведь многих из вас знаю еще с детства. В этом доме слушала я ваши истории. Отец говорил мне, что я должна их внимательно слушать, чтоб учиться у вас и брать с вас пример. Я слушала, и брат мой старший, Ури, слушал вас и стал одним из вас… И вот я, женщина, у которой нет никакого связи с реальной жизнью, ни с войнами, не с политикой, вижу со стороны все годы мои. Что же я делаю в то время, когда вы действуете, боретесь? Всего-то гляжу со стороны и размышляю, иногда не сплю ночь напролет и думаю о вас. Гляжу я на вас и днем… со стороны, и вижу, что у вас на сердце. Не думайте, что не вижу, я ощущаю, и сердце мое изнывает от боли, и я хочу вам сказать… Ну, как это сказать? Коротко, вот что, хотя говорить об этом можно бесконечно. Я только намекну, а вы несомненно поймете… Вы добрые люди, и вы не виноваты. Знаете, почему вы не виноваты? Ибо вы плаваете во взвешенном состоянии в снах и мечтах других людей… ваших отцов и дедов. Но и они, первые мечтатели и сновидцы, не виноваты. Они не могли знать, как их мечты сойдут в реальность и во что воплотятся. Да и как они могли это знать? Случилось нечто совсем иное. Быть может, кто-то вводит нас в заблуждение? Как можно по-иному понять то, что произошло? Ведь хотели мы, чтобы все было так по-иному, хотели нечто другое. Все мы ищем какую-то ускользающую правду, преследуем ее… И быть не может, чтобы в один прекрасный день мы не настигли ее, или хотя бы увидели ее издалека, как Моисей, который видел страну с горы Нево… Но все же видел… И это немало, это почти всё, чего можно ожидать. Быть может, я наивна, говорю о себе, несу чушь… Так извините меня.

И пока молчание еще хранило в себе последние звуки ее тонкого и как бы полого внутри голоса, вскочил Ионас-Иошуа Биберкраут со стула и закричал в пространство гостиной:

– Только одно слово, единственное предложение, и я тотчас замолкну. Итак, есть добро, и есть зло. Эти два понятия находятся в области возможностей, воспринимаемых человеческим мозгом и человеческим сердцем… Иногда добро и зло смешаны друг с другом, и тогда разделить их трудно, но и это возможно, если проявить усилие. О чем же речь? Об относительном добре и относительном зле. Ибо нет у нас понятия об абсолютном, не было и не будет. Оно скрыто от нашего понимания навечно из-за нашей ограниченности. И потому тот, кто осмеливается иметь дело с абсолютным, борется с Ангелом. Вот, я вас предупредил.

Сел и уткнул лицо в ладони.

– Что? Что это было? – послышались вокруг голоса.

Те, кто не понял, все же рассердились.

– Кажется мне, я понял, – решил объяснить Ури. – Если я не ошибаюсь в понимании сказанного доктором Биберкраутом, он хотел сказать примерно вот что: если люди начинают относиться слишком серьезно к идеям, которые пришли им самим… Другими словами, если у кого-то созрела идея или идеология, и он начинает верить, что родилась она не у него, а на горе Синай, к примеру, или прямо явилась ему из Высшего присутствия… Тут-то все и кончается. Вот, мне кажется, что хотел сказать доктор Биберкраут. И если он полагал нечто иное, то я полагаю именно это. Мне кажется, что все мы тут пребываем в отвратительном настроении по одной и главной причине… Причин-то много, но есть одна, главная, несколько абстрактная. Что мы думали о себе? Есть у нас прекрасная идеология, отвечающая на любые проблемы. Остается лишь реализовать ее. Мы даже сказали и осуществили в реальности, что готовы за нее умереть. Так в чем же беда? А в том, что если, согласно любой идеологии, ты готов за нее умереть, это означает, что готов и убивать во имя ее. Вот, где зарыта собака. Любая идеология это право на убийство, почти предложение самоубийства, или как говорят: согласие положить жизнь на жертвенник идеи. Любой идеалист – убийца, извините меня за выражение… Или самоубийца. Но что? Можно справиться с этой проблемой. Я много размышлял над этим в последнее время и пришел к выводу. Человек должен крепко сидеть на своей заднице и не вставать со стула, пока он не поймет. И что он может понять? Я скажу вам: он поймет, что, первым делом, он должен восстать против сидящего в нем идеалиста или убийцы, и убить его. Это будет последнее убийство, которое совершит человек. И поверьте мне, я говорю это, как человек и как юрист: за убийство это нет наказания. Наоборот, это будет началом конца убийств. Если есть такая вещь, как свобода, истинная свобода, то приходит она после того, как ты убил убийцу в своей душе… И почему я говорю все это именно сейчас, вдруг, после 1973? Ибо дерьмо, в которое мы погружены все, прямой результат, неотвратимый… чего? Я вам скажу чего. Потому что мы совершали зло пред Всевышним. Я не буду говорить вам, что вдруг открыл для себя Его, или что-то наподобие этого. Я цитирую ТАНАХ, потому что слова его удивительно точны и попадают в цель. Все мы вели себя позорно, господа. Добро это или зло пред очами Всевышнего, зависит от того, существует ли Всевышний. Но человек существует. В этом нет сомнения. И человек этот не только девицы, счет в банке и обжираловка в ресторане… Что я, по сути, делал? Строил укрепления и заработал хорошие деньги. А что делали другие? Продавали картины шляпных дел мастерам из Нью-Йорка. А другие просто ограбили кассу, без того, чтобы вообще внести в наше общее дело какой-либо вклад или хотя бы придумать какой-либо блеф для порядка. Я не собираюсь здесь исповедоваться, бить себя в грудь за грехи мои. Я также не занимаюсь моральной проповедью. Я только хочу сказать, что если ты служишь большой идеологии, ты позволяешь себе многое… Ты даже готов умереть за нее и потому не имеешь права между делом совершать какие-то мелкие позорные делишки. Поэтому я говорю: давайте, уменьшим идеалы, дадим им иную величину, соответствующую человеческим мерам… Это достаточно невысоко, но это можно сделать. Иного не дано. Конец цитаты. Просто невозможно. И если ты не согласен: будь здоров, пакуй чемодан, иди за чем-то иным. Встретимся под травой.

– Ури, – послышался голос одного из генералов, который терпеливо ждал завершения речи, – я знал, что ты адвокат, но не знал, что ты еще и психолог, философ и пророк. Я не собираюсь с тобой сейчас вступать в дискуссию, лишь одно замечание, с твоего позволения: когда люди ставят перед собой высокий, величественный идеал, за который они готовы умереть, существует небольшой шанс, почти нулевой, что они реализуют хотя бы малый процент этого идеала. Есть шанс, что если даже они не будут готовы умереть за идеал, они хотя бы будут готовы пожертвовать чем-то, может, лишь внеся годовой взнос. Но если примут всерьез твое предложение и уменьшат идеал до его, как ты говоришь человеческой величины, произойдет то же: они осуществят лишь нулевой процент от идеала, иными словами, согласно твоему предложению, почти ничего. Или вообще ничего, ибо малой человеческой мере не хватает главного элемента – иллюзии. Иллюзию не осуществляют, но без нее и не пытаются, вообще не выходят в путь, а сидят в доме, на траве, а затем и под травой.

– Пожалуйста, – сказал Ури, – вот вам два предложения и можно поставить их на голосование. Есть ли здесь хотя бы один, который чувствует себя настолько чистым, что осмелится поднять руку?

– Ури, не преувеличивай, – ответил генерал, – я, например, не продавал картин и не зарабатывал на строительстве укреплений. Но даже тот, кто это делал, имеет право голоса, если речь о голосовании. Знаешь, почему все имеют право голоса? Ибо все были готовы умереть, точно, как ты это описал, только без остальной твоей казуистики. Более того: не только готовы умереть, но некоторые из нас и умерли. И это включает людей, находящихся здесь, в этом доме. Ты понял меня, Ури? Или мне еще добавить объяснения?

– Достаточно, – сказал Ури. – Признаюсь, мы слишком увлеклись. На сегодня хватит. Мне, во всяком случае.

– И мне, – согласился генерал.

Гости, все это время стоявшие на ногах, начали постепенно подходить к столам. И довольно скоро исчезли кебабы и шашлыки, соленья и питы с хумусом. Затем начали опустошаться бутылки, и в поздний час ночи, когда гости начали разъезжаться по домам, следящий за всем этим со стороны мог поверить, что был здесь вечер, посвященный дню Независимости, как в добрые старые дни.

А генерал не забыл предстать перед Беллой-Яффой и получить от нее особое благословение на прощанье.

– В отличие от твоего брата, – сказал он ей, – я принимаю твои слова и буду много над ними размышлять.

Генерал поцеловал ей руку и, выходя, издалека, помахал ей рукой, и она подумала про себя, что если бы мир был иным, и время – иным, и она – иной, генерал этот мог быть человеком, о котором женщина, как она, могла бы размышлять в определенном направлении. Что это за размышления, она не знала точно, не было у нее опыта, да и время было поздним.

Герцль остался ночевать в летнем доме, и когда Ури проводил его в комнату на верхнем этаже, повернулся к нему брат деда и сказал:

– Я остаюсь здесь, Ури. Я пришел умереть в кругу семьи. Скажи об этом своей матери и побеспокойся, чтоб за мной чуточку следили. Много времени это не продлится.

 

22

Нет большей радости, чем радость при находке пропавшей вещи, вернувшейся к ее владельцу.

Радующимся на этот раз был весь мир. С древних времен, с зари цивилизации, удостоились народы мира небольшого подарка, чтобы получать от него удовольствие, и подарком этим были – иудеи. Ассирия и Вавилон, Греция и Рим – а затем христианский мир – все они делали все возможное, чтобы получить от иудеев максимум удовольствия. Греки и римляне говорили, что иудеи упрямы и грубы, ибо не принимают их понятий красоты, и потому бросали их на прогулку между львов. Христианский мир имел еще более вескую причину заняться иудеями, ведь они же убийцы Иисуса и не хотят признать это, даже когда их сжигают на кострах.

И вот, с 1939 по 1945 явился Гитлер и смешал все карты в мире. Всего лишь он стремился осуществить мечты поколений – уничтожить евреев всерьез и с германской основательностью, но кроме этого доброго желания были у него и другие, явно не совпадавшие с желаниями других народов мира. С евреями он сослужил службу, и это был принято в расчет, но необходимо было с ним воевать по другим причинам, и так снова не осуществилась мечта христианского мира.

Но так как долг повелевал заклеймить Гитлера, клеймили его и как убийцу евреев. И не потому, что уничтожение евреев было плохим делом, а потому что клеймить следовало тотально, ибо простые люди, во имя которых ведется политика, не в силах различать нюансы, и так смешиваются плохие и хорошие идеи.

Между 1945 и 1973 годами мир вообще запутался в большой беде: выяснилось, что ненависть к евреям считается позором и, согласно вульгарной логике массы, – евреев надо любить или хотя бы воздать им за страдания. Еврейское государство возникло потому, что мир застрял в болоте угрызений совести.

Все эти тяжкие переживания закончились в 1973, ибо цена на арабскую нефть невероятно подскочила, и мир вздохнул с облегчением.

Опять обнаружилось то, что всегда было известно: евреи грубы, рвутся властвовать над всеми, высокомерны, не хотят присоединяться к хорошим нациям, колониалисты они, фашисты и, конечно же, нацисты. И вот доказательство: даже Китай, который так далек от евреев, это знает, ведь сказал китайский представитель в ООН, что евреи идут путем Гитлера.

Теперь же, когда правда всплыла, как нефть на поверхность вод, открылся шанс на победу этой правды и, быть может, шанс на то, что цены на нефть упадут, во всяком случае шанс продержаться, пока нефть не найдут в других странах, или изобретут иное горючее, которое сослужит службу экономике. Как известно, науке нет пределов, и если даже наука против евреев, может ли что-то быть более объективным?

Тридцать лет скрывалась эта правда от мира, но вот пропавшая вещь вернулась владельцам. Потому нет никакого чуда в том, что в 1973 в мир также вернулись красота, счастье и радость.

 

23

В летнем же доме на склоне холма, соседствующего с Зихрон-Яаковым, настроение Беллы-Яффы и Биберкраута было далеким от радости, ибо работа над словарем не клеилась, и год за годом число трудностей в этом деле увеличивалось. Выяснилось, что кроме четко выраженных понятий, существительных, рядом с которыми будет ясное объяснение, словарь будет полон вопросительных знаков, неясностей и нерешенных проблем.

На первый взгляд, с точки зрения чистой науки, тут нет особых трудностей, ибо сама постановка вопроса является решающим шагом в серьезном научном подходе. Поставив правильно вопрос, ты уже проделал полпути к истине. Все это на первый взгляд, как правило, ясно, но не в нашем случае.

Следует вспомнить, что Ионас-Иошуа Биберкраут не собирался сделать просто словарь, в котором ищущий найдет объяснение неясным словам. Стремление Биберкраута было более широким и всеохватным – перекинуть мост поверх бездны времен, дать ищущему ту нить Ариадны, осовобождающую и выводящую, взявшись за конец которой ты обретаешь силы совершить путь между твоим временем и временем, когда народ Израиля был изгнан две тысячи лет назад из своей страны.

И если идея Биберкраута трудна для понимания в абстрактной форме, можно дать и осязаемый пример: ты идешь себе по скальной земле склона холма, спускающегося в вади Милк, и нога твоя спотыкается о малый камешек. Ты его поднимаешь и вглядываешься в него. Если ты сведущ в геологии, ты сразу определишь, что это – базальт, или гранит, или кварц. Но в нашем специфическом случае, знание геологии вообще не достаточно, ибо ты не знаешь ивритского названия того или иного камня, хотя в ТАНАХе десятки названий камней.

Итак, откроем букву «алеф». Слово «экдах» на иврит это – пистолет. Но Биберкраут уверен, что здесь явное искажение. Ибо «пистолет» – оружие, а «Экдах» – камень, входящий в набор камней нагрудника, который носил первосвященник. Спрашивается, велика ли беда, если мы не будем знать?

Биберкраут ответит: беда здесь тотальная, ибо, если не сможем перекинуть через время языковый мост, как же мы нащупаем мост эмоциональный или идейный? Ведь язык выражает и логику и эмоцию вместе. И если нам не удастся создать такой словарь, евреям нечего делать в Эрец-Исраэль. Поедут они в Америку, Англию, Францию, Германию и там все существительные будут им понятны. Нельзя людям жить полновесной жизнью без ясных знаний и крепкой связи с реальностью материального мира.

В 1974 году перешли к букве «бет» не потому, что все в букве «алеф» было ими изучено и выправлено, а потому что собрали и расположили весь материал по букве «алеф», но во многих случаях наставили вопросительные знаки: так, или этак, или иначе? И все по степени востребованности слова, согласно системе, созданной Биберкраутом.

В зимние дни они работали в большой комнате на первом этаже, а летом занимались правкой на столах в «руине», А чтобы стопки листков не разлетались на ветру, прижимали их камнями, названий которых, опять же, не знали.

Сидели они вдвоем в этой «руинах», сердца их полны были сомнений. На первый взгляд все вокруг хорошо и прекрасно. Деревца цветут, трава зелена, по обочинам светятся цветы красным, желтым, белым. Поднимает Биберкраут глаза от бумаг и видит перед собой два кипариса по обе стороны римского саркофага.

– Каково имя этого дерева на нашем языке? – бросает он вопрос Белле-Яффе.

Она смотрит и говорит:

– Брош.

Знает, что ошибается, но говорит языком народа, это именно одна из ролей, которую дал ей Биберкраут в рамках их работы.

– Брош? – брызжет Биберкраут гневом. – Откуда тебе известно? Единственно, что мы знаем – название этого дерева, к примеру, на английском – cypress. Посмотрим-ка, что нам вещают наши словарные мудрецы.

С ловкостью мастера хватают его пальцы иврито-английский словарь Алкалая, и он читает: «Брош, брошим, броши – cypress, pine».

– Итак, – победно трубит он, – уже сейчас нам ясно по Алкалаю, что «брош» это cypress или, быть может, pine. Теперь обратимся к другому мудрецу. Например, что возвестит нам великое светило – англо-ивритский словарь Мегиддо, касаясь слова cypress?

И снова пальцы его стремительно листают страницы и находят: «Таасор, бук (игольное дерево) – cypress».

– Ты видишь, – он мечет искры. – Теперь cypress уже бук. Выходит, что «брош» и «таасор» – кипарис и бук – одно и то же, согласно Алкалаю и Мегиддо. Но этим комедия еще не завершилась. Поглядим, что говорит Алкалай о буке.

И тотчас обнаруживается позор разных словарей. У Алкалая написано просто: «Таасор, таасорим – teashur».

– Ага, – торжествует Биберкраут, – теперь ты видишь, куда заводит его мудрость? Но в данном случае он прямолинеен и просто говорит: не знаю. Итак, какое же дерево несет имя «брош» – cypress, pine или teashur, Господи Боже мой? А ты, Белла-Яффа торопишься сказать нам, что перед нами дерево по имени «брош». Так вот, просто, без проверки. «Кипарис, явор и бук вместе» – пишется в ТАНАХе. Мы еще не проверили, что говорят эти мудрецы о яворе. Могу вообразить. Так вот, ложь властвует во всем и нет выхода.

Белла-Яффа торопливо ищет в словаре Алкалая и находит: «Явор (тедар) – elm tree (?)».

Показывает Биберкрауту.

– Перед нами более успешный случай, – говорит Биберкраут, – автор во всяком случае признается в своем незнании и ставит знак вопроса. Ну, вернемся к нашим трудам.

Не каждый день они работали над словарем. Временами на Биберкраута нападала страсть кочевья, хватал рюкзак и уходил странствовать между холмами на целый день. Беллу-Яффу охватывал страх, что с ним может случиться то, что уже было несколько лет назад и не было рядом никого, кто бы мог ему помочь. Погруженная в работу над словарем, она подчинялась четким законам дисциплины, черпая силы из личности Ионаса-Иошуа. И не только логика исходила от него, но и сила иная, чересчур утомляющая, требовательная, беспокойная, сверх того, что могла выдержать Белла-Яффа. Но без его присутствия у нее давно был бы нервный срыв. В это она особенно стала верить в последнее время. И не раз к вечеру, если он опаздывал, она чувствовала, что если он в этот миг не вернется, – конец всему. Но Биберкраут всегда возвращался, полный энергии и новых сил, без которых, кто знает, вряд ли мог продолжать дело своей жизни.

После такого дня страха и ожидания, Белла-Яффа уходила в свою комнату успокоенная, но страшно усталая и потому была не в силах заснуть. Лежала с закрытыми глазами, и на грани то ли сна, то ли бдения приходили скорее видения, чем сновидения, ибо она, по сути, бодрствовала. Были это какие-то ускользающие картины, этакие преддверья сновидений. Но стоило ей на миг понять эти галлюцинации, как они тут же таяли и исчезали. Она пыталась всяческими уловками уловить хотя бы хвосты этих видений, ибо то, что в них возникало, было ей очень важно, но ей это не удавалось.

В этих преддверьях сновидения видела она себя со стороны – выходящей в ночь и спускающейся дорогой по склону холма, и тут же, по другую сторону шоссе, возникала иная страна, в которой люди ждали ее. Когда видение исчезало, она пыталась вспомнить, кто эти люди, но не могла. Только помнила, что в руках у каждого из них горела свеча.

Когда видение вернулось, и Белла-Яффа пересекла шоссе, и оказалась среди них, они ее не заметили, быть может, потому, что в руке ее не было горящей свечи.

Однажды ночью она обнаружила себя среди этих людей, ища знакомые лица, несмотря на то, что все они были ей давно знакомы. И тут услышала, как один говорит другому:

– Это Белла-Яффа, которая знает все вопросы, но ни одного ответа.

И вся эта масса тотчас начала торопливо скрываться и таять, и она осталась одна и издала испуганный вопль, и продолжала стонать и упрашивать, чтобы вернулись и объяснили ей, что имел в виду говоривший о ней.

В одну из ночей Белла-Яффа увидела Эфраима Абрамсона, скачущего на коне между холмами и явно показывающего ей знаки присоединиться к нему. Тут же возник еще один всадник, но это была женщина. Приблизившись, она увидела, что это Белла-Яффа. Посмотрела Белла-Яффа галлюцинирующая на Беллу-Яффу на коне и увидела, что это она. Протянул Эфраим Абрамсон руку и провел ею по лицу Беллы-Яффы, сидящей на коне, и галлюцинирующая Белла-Яффа сказала ему:

– Откуда ты знаешь, что Белла-Яффа это Белла-Яффа? Может здесь необходим знак вопроса?

– Браво! – раздался вдруг голос Биберкраута. – Возьми-ка один из местных камней и брось его в деда Эфраима.

Схватила Белла-Яффа камень, швырнула его и уже знала, что разбила череп Биберкрауту, знала, ибо давно хотела это сделать.

Утром она рассказала Биберкрауту свой сон, и он выслушал ее, не сказав ни слова, но позднее пошел к выходу из дома и стал набирать номер телефона.

– Что ты делаешь? – спросила Белла-Яффа, которая шла за ним по пятам на цыпочках.

– Я думаю, что надо сообщить Ури… Быть может, тебе нужен врач, – сказал пойманный ею врасплох Биберкраут.

– Положи трубку, – сказала Белла-Яффа, – все это между тобой и мной, и врач тут ни при чем. Всего-то нас двое, чего нам спорить. Пошли, сядем и продолжим наши труды.

Биберкраут подчинился, но когда двинулся в сторону руин, Белла-Яффа не пошла с ним, а замерла на месте у входа в дом, не сводя с него глаз.

В полдень Ионас-Иошуа Биберкраут исчез, и Белла-Яффа поднялась в комнату лежащего в постели Герцля и рассказала ему, что Биберкраут ушел в поход между холмами и вернется только к вечеру. Герцль сделал слабый жест рукой и закрыл глаза. Усталость не оставляла его, и он дремал все время, днем и ночью. Белла-Яффа поправила одеяло у его ног и тайком вышла из комнаты.

В кухне старая арабка очищала овощи, а старый араб во дворе выпалывал травы между цветами. Остановилась рядом с ним Белла-Яффа, смотрит. Разогнул старый араб спину, улыбнулся и сказал:

– Работа, нет ей конца. Только у человека кончается жизнь. Вот, выпалываю я травы каждый год и думаю: на этот раз я в корне уничтожил их. Но они лишь углубляют корни в землю и ждут. Я занимаюсь тем или этим, лето проходит, и вот они снова здесь, проклятые. Смеются над нами. Неправду ли я сказал, госпожа Белла?

– А названия этих трав ты знаешь? – спросила Белла-Яффа.

– На нашем языке называют их инджил.

– Ты в этом уверен?

– В чем уверен? – не понял старый араб.

– Ты уверен, что на арабском название этих трав – инджил?

– Да не все ли равно, как их зовут? – рассмеялся старик. – Эти травы ломали мне спину пятьдесят лет, и если даже нет у них названия, будь они прокляты. Порождение сатаны, в этом я уверен.

Белла-Яффа повернулась и пошла в «руины». Горы бумаг громоздились там на двух столах, и на каждой – камень. Сняла их осторожно Белла-Яффа и положила в ряд, один за другим, на пол. Затем собрала все бумаги в одну охапку и бросила в железную бочку, куда по водосточной трубе стекали дождевые воды. Теперь бочка была пустой и заржавевшей. Затем она поднялась в комнату Ионаса-Иошуа, сгребла все словари и тоже швырнула в бочку вместе с пособиями и рукописями, связанными с буквой «алеф». После всего этого позвала старого араба и приказала ему поджечь эти бумаги.

Взглянул старик на бочку, забитую бумагой доверху и сказал:

– Такое количество огонь не схватит, ибо и огню нужен воздух для дыхания. Если ты не против, я возьму все это дерьмо в другое место, где мы сжигаем выполотые сухие травы, инджил этот самый, около забора.

– Ладно, – сказала Белла-Яффа, – я полагаюсь на тебя. Но сейчас же берись за дело.

– К вашим услугам, госпожа, – сказал старик и пошел за тачкой.

Спустя некоторое время взметнулось оранжевое пламя на краю двора и столб дыма взошел в летнем замершем воздухе к небу. Запах пожара дошел до ноздрей Герцля, он застонал и добрался до окна поглядеть на костер.

Белла-Яффа увидела его из «руин» и помахала ему приветственно рукой. Герцль тоже махнул рукой в ответ и вернулся в постель.

В поздний час после полудня пришла Белла-Яффа в кухню, взяла коробок спичек и вложила в карман платья. Не было у нее терпения дожидаться темноты, и она сошла на шоссе, пересекла его и двинулась вглубь долины, к месту, куда приходят люди с горящими свечами. Если не найдет их там, сказала она себе, ночью вернется на обочину шоссе, на место, где они собираются и стоят.

Уже начало темнеть, когда проехал на ослике йеменский еврей из мошава напротив, возвращаясь домой, и Белла-Яффа встала ему на пути, помахала рукой и приказала остановиться.

– Слушай, – сказала ему, – они убили ножами брата Биберкраута, отрезали ему член и воткнули ему в рот.

– Кто? – испугался йеменец. – Кого? Где это было?

– Арабы, – сказала Белла-Яффа, – потому что он не знал ни одного названия.

– Где ты живешь, госпожа? – спросил крестьянин-йеменец. – Где твой дом? Если ты хочешь, я посажу тебя на ослика и довезу до твоего дома.

– Я иду в свой дом, – сказала Белла-Яффа. – Нааман ждет меня там. И нет у меня нужды в осле. Я предпочитаю коня.

– Коня? – спросил йеменец и тут вспомнил, что дома ждет его уйма работы, а женщина эта незнакомая нарядно одета, несомненно есть у нее близкие, которые явятся и вернут ее домой. Ударил он ослика и поскакал дальше.

Уже совсем в темноте она взобралась на вершину холма, откуда был ей виден летний дом. Она скорчилась на земле, стала вырывать молодые ростки, сухие травы и складывать их в кучу. Когда она показалась ей достаточной, вытащила спички и зажгла ее. Захотят найти меня, сказала она себе, отыщут по огню. Когда пламя разгорелось, с треском разбрасывая икры, Белла-Яффа начала спускаться с холма и пошла в глубь виноградников.

С наступлением темноты приехал Ури на машине, и с ним Биберкраут. Ури тотчас вошел в дом, а Биберкраут двинулся к «руинам», затем – в свою комнату. Увидев, что бумаги и словари исчезли, начал кричать. Супруги арабы рассказали Ури то, что знали, а Герцль сообщил, что видел костер на вершине холма, напротив дома, и советует сначала пойти именно туда. Вместе со старым арабом Ури поднялся на вершину холма, обнаружили погасший совсем недавно костер, но Беллу-Яффу не нашли, тут же вернулись в дом и вызвали по телефону полицию.

Людей с горящими свечами Белла-Яффа не встретила, но Эфраима Абрамсона видела несколько раз вдалеке скачущим верхом на коне вслед за убегающими. Затем увидела группу мертвых военных, огорченно выстроившихся между виноградниками, и сказала им, что не стоит огорчаться, потому что Биберкраут вскоре вернется к работе над словарем, и все коды будут расшифрованы, и не будет места сказать, что жертвы были напрасны. Хотя про себя уверена не была, говорит ли она правду. Во всяком случае, нет сомнения, что инджил на иврите «явлит», сорная трава, пырей, и если Биберкраут заупрямится, можно будет швырнуть в него камень, даже если нет у этого камня названия. Как сказал старый араб: «Какое мне дело до его названия? Главное, что он ломает мне спину».

Одинокий человек встретился ей по дороге, поцеловал ей руку. Белла-Яффа выпрямилась и сказала ему:

– Ты сейчас выйдешь в путь и не вернешься, пока не найдешь Наамана. Когда увидишь его, скажи ему: Белла-Яффа готова.

Человек поклонился ей и вышел в путь.

Белла-Яффа долго глядела ему вслед, и когда он совсем исчез из поля зрения, помахала ему рукой, то ли прощаясь, то ли давая знак вернуться. И тогда сказала она:

– Любимый.

С удивлением прислушалась она к новому слову. Взволнованна была его силой и приятностью.

– Любимый, – повторила она. Слово было верным и прекрасным.

– Как же я этого не знала?

– Любимый, – нырял ее голос, тонкий и словно бы размытый, поверх сухих скалистых склонов. – Вот, я нашла тебя, и ты прыгаешь по холмам, куда ты исчезаешь? Я здесь, прошу тебя, вернись… Слова мои – любовь… Клянусь тебе, я спала, но была бдительна, прислушивалась, прадед мой, дядя, брат мой строили себе дома, а у нас нет дома, были у меня лишь слова для стихотворения, тобой призванные, стихи воспевали тебя, солдаты твои достались нам в наследство, разделились дороги и разошлись. Рубаха – для кожи моей, униформа – для плоти твоей. Бездетны мы по сей день. Но более такими не будем, к тебе я иду, и больше не одинока. Положи голову твою мне на плечо, погрузись в дрему любви, вернись с кровавых полей, я с тобой, невеста, хранимая для тебя с начала времен, записанная тебе, витаю над тобой, стой, прекрати убегать, нет у меня сил витать, схвати меня, задержи силой. Ангелы зовут меня, не дай мне быть их жертвой, разорви приговор, пока я еще стою на земле, господин мой, друг сердечный, сильный, спасающий, милосердный, не расслабляйся, смотри, смотри, не отрывай от меня взгляда. Нааман подтвердит, он брат мой.

Одинокий человек глядел на нее издалека, лицо его был печально и тускло, как прах. Ветер подхватил его и он рассыпался, как мякина.

Пала Белла-Яффа на землю и тьма накрыла ее, умоляя не упорствовать. Она пыталась всеми силами не поддаваться соблазну, но силы ей изменили.

Очнувшись, увидела на поле два больших камня, лежащие друг против друга, и сидела на них Белла-Яффа напротив Беллы-Яффы и спрашивала:

– Полагаешь ли ты, что люди со свечами пройдут здесь?

Ответила Белла-Яффа:

– Я полагаю, что они нас ищут, и надо нам встать и пойти к шосссе.

– Я очень устала, – сказала Белла-Яффа, – и не хотела бы, чтобы они видели меня уставшей. Я хочу соединиться с дорогими мне людьми веселой и бодрой.

– Ты уверена, что они разрешат мне остаться с ними? – спросила Белла-Яффа.

– Они тебя обнимут и поцелуют в знак своей приязни, – ответила Белла-Яффа.

И встала тогда Белла-Яффа на ноги, извлекла спички из кармана платья, зажгла свечу и перешла шоссе.

Тут же увидела их и поняла, что на этот раз разрешили они ей быть одной из них, ибо не выстроились на этот раз неживым замершим строем, а шли с нескошенного края поля, каждый со свечой в руке, шли прямо в ее сторону. На этот раз они не просто заметили ее, а искали ее. Вот, они убыстряют шаги, приблизились, похожие один на другого ростом и одеждой, словно члены одной семьи, высеченные из одной первобытной породы, семьи, которая знала ее с давних пор.

Это были мужчины, подобные ростом и выражением лиц на того, кто поцеловал ей руку. Глаза Беллы-Яффы искали Наамана, и она ощупала лицо каждого из приблизившихся во тьме, чтобы отыскать лицо Наамана.

Люди вели себя с ней мягко и бережно. Подхватили ее под локти и повели через поле.

– Ты возвращаешься домой, – сказал ей один из них.

– Знаю, – сказала Белла-Яффа, – разрешишь мне поцеловать тебя, брат мой?

И шагая между ними, она наклонялась вправо и влево, коснулась губами щеки одного из них, и слезы ее увлажнили ее и его щеку.

– Еще немного, и ты будешь дома, – сказал ей человек. – Отдохни и забудь обо всем.

– Я не хочу забывать, – сказала Белла-Яффа, – отныне я хочу быть с вами. Вы не оставите больше меня?

– Нет, нет, – поторопился ответить человек, – мы тебя больше не оставим.

Когда полицейские вошли во двор летнего дома и передали Беллу-Яффу в руки Ури, она сказала брату:

– Вот, и ты тут, дорогой мой, и дед Эфраим сейчас явится верхом на коне, и все эти люди, все мы будем отныне вместе, как это было всегда, и уже никогда не расстанемся.

В окне верхнего этажа стоял Герцль Абрамсон и следил за тем, что происходит, затем, волоча ноги, вернулся в постель, накрыл голову одеялом и отвернулся к стене.

Разбушевавшегося Биберкраута, который требовал вернуть ему немедленно его бумаги, увезли оттуда в полицейской машине, после этого уложили Беллу-Яффу в постель, сделали ей укол, и она погрузился в глубокий и долгий сон без всяких сновидений.